Диспансеризация рассказ в ритме блюза

- Слушай, Арчик, звонили, тебе надо пройти диспансеризацию, звонили из поликлиники.
- Ну, его, - флегматично ответил муж.
- Не ну его, а ну ее, а во-вторых, обязательно пройдем, - возразила я.
И сразу стала готовить баночки. На этот раз подходящими оказались пузырьки из-под меда.
Ничего более идиотического, чем этот короткий получасовой проход на полусогнутых, с закостеневшей рукой, несущей эти баночки и удерживающей их в вертикальном состоянии, нельзя и представить.
- На сахар не берем, - с неким злорадством сообщила медсестра, выписывающая направление. - А скоро и вообще закроемся. Денег нет. - И эти живут в ожидании конца света на свой манер.
- Ну что вы, вы - наша последняя надежда, - я всегда в таких случаях  перехожу  на оптимистически-патетический тон.
Итак, мы сдали пробирки крови, баночки с жидкостью янтарно-песочного цвета, отдали, выполнили свой долг - и на сердце полегчало.
- Я пошел домой, - сказал муж, чувствуя себя, как школьник, которому удалось увильнуть от уроков. Я же стоически решила обойти врачей.
В коридорах было очень холодно, редкий народ кутался в пальто, нервно ожидая своей очереди. Про себя я делила врачей на мегер и на милашек, первые предрекали неминуемую расплату пациенту за то, что тот приходил и отнимал у них время, положенное на чаепитие и разговоры о политике, заставляя сидеть в холодных кабинетах. Вторые – лучезарно улыбались, надеясь, что пациенту удастся все-таки избежать непреложно-суровых законов природы и пройти по максимуму, да и самим тоже повезет забыться и очнуться где-нибудь далеко отсюда. Но были еще и старые, знакомые с детства, те, кто как фантом памяти, сопровождал нас невольно во всех мыслях.
- Можно?
- Проходите, садитесь.
- Как у вас тепло!
- Да, мы стерилизуем инструменты и заодно греемся от печки.
- Рада вас видеть, Аркадия Семеновна.
Что-то она совсем превратилась в божий одуванчик, золотистые волосы стали похожи на паклю старой куклы, а бирюзовые глаза, выпуклые и всегда влажные, смотрели устало, их радужная оболочка была подобна синему небу в ясный день поздней осени. Прежде мы с ней всегда перекидывались фразами о прошлом, она помнила детей маленькими, а нас - молодыми.
- Как ваши девочки?
Я отвечала, что вот, мол, уже совсем большими стали, в институтах учатся.
- Как время бежит. Оглянуться не успеете - в бабушки запишут. Еще внуков будете растить.
После этого легкого вступления, почти увидев себя с целым выводком грядущих мальчиков и девочек, я ощутила явный прилив сил и с улыбкой открыла рот и высунула язык.
Но Аркадия Семеновна не спешила. Удивленно взглянув, я увидела, что у нее из-под локтя торчит клочок газеты, на которой было лицо вождя, помещенное в верхнюю суживающуюся часть песочных часов. Внимательно изучив увиденное, врач обратилась ко мне. Автоматизм многолетней врачебной практики взял верх. Слизистая носа не очень высушена и горло в удовлетворительном состоянии – и это несмотря на повышенную загрязненность экологии феерией отходных и выхлопных газов, испарений и ...
Уши - это была самая трогательная часть всей процедуры. Врач становилась в углу, за моей спиной. А я по очереди затыкала уши и повторяла цифры, невольно сопереживая сказанному: 33 - возраст Христа, 44 - уход Шукшина, 55 - пенсия. Для другого уха она выбрала цифры пожестче, от них становилось холодно на душе и все ассоциации будто окоченели: 77, 88, 99.
Поставив штамп ”Практически здорова”, она спросила
- Вчера телевизор смотрели?
Я кивнула.
- Господин Шансов, наверное, из тех, к которым обращались в одном объявлении: «Господа и дамы, стучитесь в окошко, не ломитесь в дверь, крючок быстро ломается», - заявил, что прожиточный минимум - 1,5 миллионов. Как вам это? - сверкнула глазами и расписалась в книжке. - Я, заслуженный врач, получаю 450.
- Да, - я попыталась сказать, что “вельможная” цифра, наверное. Шутят-с. “Как живете, - колхознички, - шутил Никита Сергеевич. - Хорошо, - шутили колхознички.” - Господин хороший шутит, мой муж тоже столько получает, а заведующий лабораторией.
- Знаю я, знаю, сколько получает профессор. А этот Шансов говорит, прожиточный минимум 1,5 миллионов. Да мы иногда в день только 10 рублей и можем потратить. А что сейчас можно купить на десять рублей? Хлеб, молоко и мыло.
- Аркадия Семеновна, - помните, как мы в Звенигороде гуляли? - Я твердо решила не продолжать уже набивших оскомину разговоров на политэкономическую тему. Но она не расслышала.
- Да, - тихо проговорила она, - хоть ложись и помирай. Я недавно была на кладбище - столько свежих могил.
- Вы - наша надежда. Я желаю вам всего наилучшего, - твердо сказала я и вышла из кабинета.
К невропатологу очереди не было. Большая удача, и я прошмыгнула в кабинет.
- Сусанна Федоровна, - мне сегодня везет на фантомы из прошлого.
- Да, - сказала она, с рассеянным узнаванием, - садитесь. - В левой руке она держала телефонную трубку, из которой раздавались металлические щелчки, и голос монотонно повторял: Ждите ответа, ждите ответа. - Это скорая психиатрическая, вот так отвечают, - и нервно пошевелила губами.
Из-под локтя у нее высовывалась газета с изображением мэра нашего города. Его лицо было помещено в нижнюю, расширяющуюся часть песочных часов. Я внутренне насторожилась, но продолжала улыбаться.
- Встаньте, - скомандовала она, - руки вперед, до носа, язык, зубы...
Я подчинилась, хотя эта зарядка заставила меня поразмышлять о несовершенстве функциональной диагностики. Врач тепло посмотрела лучистыми глазами бакинской армянки и спросила:
- Как без папы?
- Тяжко.
- Сколько уже?
- Семь лет.
Исчерпав на этом запас душевной теплоты, она в раздумье занесла карандаш над книгой для записи.
- Прямо не знаю, что делать с этим пациентом, родственники настаивают на госпитализации, а у нас нет перевозки.
И тут я сделала ошибку, я решила дать ей совет.
- Если у вашего пациента суицидный комплекс, который часто коррелирует с маниакальным состоянием, то, по печальному опыту моих знакомых, знаю, что ему необходим больничный режим.
Сусанна Федоровна как-то диковато посмотрела на меня и вдруг начала писать. Она исписала несколько страниц, я не преувеличиваю, заполнив их размашистым почерком. Там было написано, что у меня склероз на ранней стадии развития, церебральный атеросклероз.
- За что? - Нет, конечно, я спросила, на каком основании такой диагноз.
- Ну, это ничего, у всех бывает, это так, сезонное. Попейте кавинтон, витамины, это ничего особенного, - говорила она суетливо.
Шторм, буря, нет, гром и молния. Пока я шла по коридору, все во мне клокотало. Вернуться, поставить ее на место, что за произвол! Это, конечно, никому не нужная запись в никому не нужной книжке, но... Тут мне стало смешно. Если я к ней ворвусь снова, она точно решит, что у меня навязчивая идея или маниакальное состояние.
- Нет, уж лучше воздержусь, - решила я.- И пойду к другому невропатологу, не в ее смену, а запись вырву, и диагноз не состоится.
Сказано - сделано. Успокоенная, я пошла на ЭКГ. В прошлом году именно этот анализ оказался тонким местом. Чего-то там не срабатывало в левом предсердии и в правом желудочке, или наоборот. Это означало, что одно захлебывается от избытка крови, не успевая перекачивать ее в нужное русло, а другое чахнет.
Маленький мускулистый мешочек, неверная и нежная метафора любви, предмет человеческой гордости. Настроенная на покойный, уравновешенный лад, я вошла в кабинет. Я даже не сразу осознала, что температура где-то около 9-10 градусов.
- Раздевайтесь до пояса и ложитесь, - равнодушно предложила сестра. У меня по телу сразу забегали мурашки. А тут еще предстояло лечь голой спиной на ледниковую глыбу, началась непроизвольная дрожь.
- А мой озноб не может отразиться на данных осциллографа? - осторожно спросила я.
- Не волнуйтесь и расслабьтесь. - Я послушно замерла.
Кто может утверждать, что линии, вычерчиваемые карандашом аппарата, и скрип барабана не напоминают стук сердца, подобно тому, как бетховенское «ля» в басовой октаве выстукивает свою любовь к прелестной Элиз. Что выстукивало мое сердце - осталось неизвестным, но кардиограмма оказалась лучше прежней. Только, к сожалению, мой хилый организм не выдержал эту проверку «боем», и я заболела. ОРЗ длилось две недели, но все на свете имеет свой конец.

***
Выздоровев, я с удвоенной энергией продолжила свою диспансеризацию. Сухонький старичок щупал меня со всех сторон.
- Одевайтесь.
- Доктор, как...
- Все в порядке.
- Грыжа, вы...
- Маленькая, вправленная
- А вены, что с ними?
- Не носите тяжелое, дамам нельзя носить тяжелое.
- Да, вы знаете, - я уже сидела за столом, а он делал записи в книжке, - смешно, вокруг события исторического значения, а мы все ходим на диспансеризацию. - Сестра, сидящая по другую сторону стола, оживилась:
- Помню октябрь 93-го. По Белому Дому стреляют, а к нам все идут, мочу, кровь сдают.
- Надя, - строго сказал старичок, - простерилизуйте бинты, у нас там больная на перевязку.
Старая гвардия, она всегда вызывала у меня восхищение. У нас в институте был такой старичок, историк партии Сахно. Предмета его мы не знали, лекции не слушали, но на семинарах, его истории про шпионов были просто замечательными. Из всех историй особенно замечательной была та, в которой один из шпионов принял столько цианистого калия, что его вырвало, и он не умер. Насколько я помню, все рассказы у Сахно были жизнеутверждающими и поучительными.
И мой старичок-доктор думал о главном. Его было не сбить мелкими, временными политическими невзгодами.
- Вы свободны. Будьте здоровы. Следующий, пожалуйста.
Сухой свет старости и мудрости, как согревает он, мимолетно сверкнув на нашей извилистой дороге.
Коридор поликлиники был похож на зал ожидания в какой-нибудь захолустной провинции в дни поздней осени, когда дороги развезло, а ехать надо. В шапках, шубках, перемотанные теплыми шалями и, даже, в перчатках люди маялись перед кабинетами, словно исполняя нежеланный, но обязательный обряд диспансеризации. То ли закваска прежних лет, когда участковый врач бережно пас свое стадо и донимал звонками, пока не выманивал на эти ежегодные экзекуции. То ли попытка найти равновесие, отрешиться от обложенного безумием мира, находя опору в твердых законах живой материи ...“дано мне тело, что мне делать с ним”... Как что? Нести, вести, запродаться на бесстрастный врачебный осмотр.
Какая-то дама в немыслимой шляпе и ажурных перчатках наклонила ко мне красные губы и прошептала:
- Они там, наверное, чай пьют.
- Наверное, согреваются.
- А мы-то тут... Это специально нас выхолаживают, хотят перевести на коммерческую основу, - снова прошептала она.
- Да халатность, как всегда, расхлябанность, ну...
- Если что-то происходит, значит, это кому-то нужно.
-Да Бог с ними, - весело ответила я, вовсе не собираясь искать виновника нашего неудобства.
Дама на удивление быстро согласилась.
- И то верно. Займусь-ка я изучением своей книжки.
Книга эта называлась “История болезни “, раритет, в каком-то смысле. Все как у всех, и в то же время иначе, со своими маленькими особенностями и нюансами.
- Холодно, как в покойницкой, - мрачно сказал кто-то.
- Да вообще, для чего нужна эта диспансеризация? - поддержали его из угла - чтобы нам точно сказать, когда мы умрем?
- Да кто ж вам скажет, глупости какие-то, - мимо нас пролетела, стуча каблучками, сестра, выпорхнувшая из кабинета. - Подождите, через десять минут врач продолжит прием.
И все углубились в самую интересную повесть: о себе, о своих болячках. Стало похоже на вход в Чистилище, будто во влажной пойме реки Ахерон сидят грешники и читают, что им выпало: членение, погружение в дерьмо, вечное блаженство или муки ада. Упоительное, доложу вам, чтение.
Раньше, когда царил еще академический порядок, нас до этих “историй болезней” не допускали. Считалось, что нельзя травмировать нежную нервную систему пациентов устрашающими диагнозами и непонятными терминами.
- Интересно, что вычитает про себя этот длинный и худой субъект - мой прямой антагонист по физической конституции, - глядя в спину соседа, подумала я.
У меня там начиналось, как в романе, этакий лирико-эпический дивертисмент. “Родилась в семье служащего - научного работника. Росла здоровой девочкой”. Замечательно - а, умиление нашей участковой Людмилы Генриховны так и плещет через край. Но постепенно тон меняется.
- Мара, а ты куришь? - как-то спросила она меня.
- Практически нет, ну, конечно, пробовала, а на практике в Звенигороде и Чашниково мы все курили - от комаров хорошая защита.
Пустячный разговор? Не скажите. В книжке пометка: “Вредные привычки - курение. Проведена беседа, рекомендовано бросить курить”. Ну не так я развивалась, как хотели и ждали от меня. Умиление детской невинностью и беззаботностью сменяется нарастающей озабоченностью. Растут, растут грехи, а вместе с ними и болезни, и вот, вместо ангин и скарлатин, и праздников, по случаю выздоровления, с хлопушками под елкой - какие-то камни в желчном пузыре, неправильный обмен, неврозы и ...дети. Как венки над нашими головами цветут эти дары жизни, а мы, грешные, все больше погружаемся в земные слои, в подпочву наших прежних жизней.
“Повышенное питание, отдыхает в санатории несколько раз в году”. - Людмила Генриховна, жалко, что не могу лично оправдаться. Питались. Зато теперь живем - хлеб жуем. А есть, что вспомнить. Пирожки с мясом были? Были. И с капустой - были. И вареный язык с картофельным пюре – через день, и супы разномастные: и борщи, и щи, да еще кексы и закуски  разные в придачу. Из столовой Леночка носила. Аккуратненькая такая, милая женщина. Мы с ней про ее деревню много разговаривали, про весенний ток глухарей и тетеревов. Про отца, доживающего свой век в заброшенной деревне, и про все это веселое пахучее разнотравье летней поры, что так памятно цвело в ее и моем детстве.
Я котлеты выкладываю, зразы, судаки под соусом и даже не понимаю, что все это когда-нибудь кончится. И даже придет время, когда будем мечтать о бесплатных обедах в гостях, или о перекусе где-нибудь на приеме, или презентации. И думаю, что нам повезло, что так. Ведь есть люди, которые и тогда сыты были, и сейчас едят, что называется, за милую душу. И нечем им пред Богом оправдаться. А мы и тогда делились с другими, гости почти каждый день приходили. А как же иначе? А сейчас - сейчас иногда с нами делятся. И на том спасибо.
- А насчет отдыха. Был такой год, когда во все сезоны гостили по недельке в блаженных пределах Звенигородского пансионата. Дети заболеют - поправятся - и мы раз, для восстановления, на недельку туда: и в ноябре, в праздник, который всегда с нами был, и в январские зимние каникулы, и в мартовскую оттепель. Вот Генриховна это и запомнила, и записала. Нет Пимена более строгого и точного, чем личный врач, ревниво оберегающий социальную и физическую неприкосновенность своих пациентов. Итак, моя история - это история наседки, растившей своих детей и построившей свой шалаш в углу, вдали от мировых бурь.
Н - да, а мой сосед-то тоже не отрывается, свою историю изучает. А у него, наверное, все наоборот. Был противным, непослушным мальчишкой, вызывал раздражение у взрослых, а вырос в какого-нибудь профессора, минимум – кандидата наук, максимум – члена-корреспондента. И теперь все эти тети перед ним на цырлах ходят.
Он кашлянул и обернулся. Хм, действительно, знакомый гений.
- Трофим, здравствуйте!
- Здравствуйте, Мара.
- Рада вас видеть. – Я, действительно, обрадовалась: друг брата, старый знакомый.
- А Леня где?
- На конференции по мембранным потенциалам.
- А, ну да, - усмехнулся друг, а потом разочарованно протянул, - он еще играет в эти детские игры.
Мне стало немножко смешно, немножко стыдно. Трофим только что препроводил в кабинет свою беременную жену. И я, не моргнув, ответила:
- Ну конечно, вы-то занимались настоящим делом.
- Да нет, не в этом дело, я действительно постиг некий смысл, мистику всего происходящего.
Вы, наверное, встречали таких людей, которые после нескольких слов приветствия начинают говорить, как они нашли истину и в чем она. У меня сразу срабатывает инстинкт самосохранения и закладывает уши. На моей родной Таганке было, в свое время, много хулиганов, они много матерились, и у меня тогда тоже закладывало уши. А сейчас, глядя на Трофима, в его мятежные голубые глаза, я почему-то подумала о прозелитах, неофитах, проповедниках, что несли людям весть о Пришедшем. Как жалко, что друг говорил совсем о другом. Но смотреть на него было очень приятно.
Потом меня позвали в кабинет. За столом сидела женщина- невропатолог, незнакомая и уже согревшаяся чаем.
- Палец к носу, нагнитесь, поверните голову. Все в порядке. Вы свободны.
В моей книге появилась свежая подпись, подтверждающая удовлетворительное состояние моих органов, и я, даже с неким сожалением, покинула кабинет, оставив за собой большое “Нет!”: на головные боли жалуетесь? - нет, а на головокружения? - нет, - а на память? - Тоже не-е-ет.
Ну, и что ж в результате?

***
- Ну, и что ж в результате, - спросил меня избегнувший диспансеризации муж, когда я возвратилась домой.
- Арчик, дорогой мой, мне сказали, что можно жить дальше, - торжествующе ответила я и достала из сумки чекушку “PAUL MASSON”, который более известен нам из русской литературы, как “Шабли”, помните: ”Шабли во льду, поджаренную булку...” - Надо отметить окончание данного мероприятия.
И мы пили за здоровье нас и наших близких, за память тех, кого уже нет с нами, и за здоровье тех, кто далече, и за будущие встречи, равно, как и за неминуемые расставания, за всех врачей, сидящих в своих кабинетах, и за всех пациентов, что несут свои бренные тела и бессмертные души на священный ритуал диспансеризации.