Масик

Почему-то слово «масик» ее выбешивало больше всего. Серёжа её так никогда не называл, и, по идее, сама она никогда не думала о том, что есть такая сфера отношений, когда бы он называл её таким словом. Оказалось, что реально такой сферы не было, по крайней мере в их семье, но где-то в тёмном коридоре, где-то позади их жизни — есть. Она смотрела на дверь, за которой дрых Серёжа, и отчётливо видела свою тень на ней. Конечно, это тут же стало для неё метафорой их отношений. Он есть, но он за дверью, и я бросаю на неё тень. Он отстраняется от чего-то, что делаю я — и я плохая и виновата в этом, и шершавые мои руки его мягкой кожи касаться не имеют права. Он как был тогда за дверями, так и теперь там, и там происходит масик, этот масик раздувается и сдувается, как баллон для поддержки дыхания. Серёжа становился масеньким, нежным и текучим, "надеюсь, все в порядке, я так расстроился", и масик делал его другим и неправильным — за дверями, прямо сейчас. С той sms минула неделя, а Женя не могла никак взять в толк, что всё это значит. Где-то в верху груди сидело ядовитое яичко, которое всё время пульсировало этим словом — масик. А ведь там было и другое, конечно. Она помнила все-все слова, все-все запятые и восклицательные знаки. «Я в офисе» означало, что там будет масик, а я на ногтях сижу. Если масик не сотрудник, зачем ему знать, что он в офисе? Она должна была подкрасться и увидеть, кто этот масик. Она читала взахлёб переписку мужа с IGLY, представляя эту рожу, его крашеные губы и зассанные штанишки. Однажды она видела гей-порно, и неотступно преследовал её тот образ: два качка сосут член у третьего. Внезапно один отрывает свои губищи, облизывается и томно, пьяно смотрит в камеру. Но Игли мог быть только женоподобной тварью в колготках. Или в штанишках? В ней, конечно, должно воплотиться всё то зло, которое являли собой пидарасы. Как пауки, они лезли по панелям их девятиэтажки и впитывались через стёкла, проползали, оставляя за собой слизь, между горшков герани и рассады, и, конечно, это были не люди, а Голлумы — несчастные голые создания, с голубой кожей, в кожаных трусах на тощих бёдрах. Извиваясь, эти глоклы влезали на кровать голыми и в Серёжу, как глисты, и она часто слышала по ночам этот тихий скрежет кровати, когда в его голове и голлумском члене происходило вылупление ящерок — маленьких смешных писек, которые он представлял перед собой.
-Я не понимаю, я думаю, ты шутишь.
Серёжа комкал платок. Потом помотал головой.
-Я думаю, что это пройдёт, иначе не может быть.
Она от него отстранилась.
-Но, значит, тебя насиловал какой-то больной мудила.
-Нет, откуда тебе такое могло прийти в голову?
Она посмотрела на него и внезапно поняла, что он не шутит, и теперь совершает что-то ****ец нереальное в своей жизни — рассказывает ей о том, о чём никогда не говорят жене. Она снова прокрутила это воспоминание. Как он ей тогда сказал? Сначала долго молчал. Потом начал, втягивая иногда вино, говорить что-то про Италию. Потом про какую-то путаницу в голове. Что она была, но это уже не путаница. Что иногда люди боятся чего-то, но что вот именно близкие люди должны понимать. Женя сначала слушала вполуха, не очень понимая сути истории, её раздражало это, и никакого смысла слова не несли. Ну, ок, Италия, и что? Она отбросила сигарету и взглянула на него, решив перебить, хотя он молчал. И вот именно. Он молчал, но что-то напряженно порождал в голове. Ну, не томи, говори, что хочешь сказать, и пойдём, ведь холодно уже сидеть на улице — полуодетой. Так хочется тебя прижать к себе и нежно гладить по макушке, в осеннем парке убаюкать в пледе, но догорел сентябрь, и листья вот чадят уже. Я голубой. Что, не поняла? Подожди, я что-то не поняла.
-Я не поняла, что?
-Вот так.
Женя, конечно, действительно не поняла, что он только что произнёс сухим своим голосом с чуть сорванной ноткой где-то на Й. Лишь осознала, какой это удар для неё. Смысла не было во всей этой истории, сначала — удар, как в какой-то драке или ДТП, и только потом осознание, что что-то здесь нечисто. И уже потом, через пару миллионов лет молчания, когда на землю падали листья, когда начало уже всплывать «Выхожу один я на дорогу, сквозь кремнистый путь что-то там не хочу я голос пел», она увидела голлумов — геев, которые с уделанными мочой трусами лезли в её жизнь. Среди них, как теперь только понимала Женя, уже тогда был масик. Он пульсировал в своих голых штанах — нет, я не могу отделаться от этого идиотского образа, не проси — и дрочил где-то в советской квартире с ободранными обоями, о, иконы на серванте смеялись, и текло мирро. Какие-то обрывки древних телевизионных сюжетов с желтыми — голыми — обоями и пойманными наркоманами пытались подняться из запасников детства, куда теперь уже, и в этом вина Серёжи, она не сможет спускаться за сахарной ватой перед шапито на Театральной площади. Там теперь будет оперативная съёмка криминального, плохо снятого на видеокамеру репортажа о накрытии притона, где сидели гомосексуалисты, пьяные вдрабадан, и ни до, ни после Женя не видела уже их никогда. Голлум в черных трусах с чёрным квадратом на лице извивался и дёргал другого за руку — или за голое что-то? Здесь и собирались гомосексуалисты, на этой тихой квартире, где устраивали наркоманские оргии. Вы видите, какая здесь грязь. «А шуметь зачем было?» - «Мы не шумим. Выключи камеру» - «А что, боишься, что узнают». - «Да». Гудение камеры, и смех отца: «Блять, это же ведь смотреть противно, там же гниют от спида, вот аппетит портят». Как ни всматривалась Женя, мужа там не было. Она посмотрела на диван, где накрылся одеялом какой-то молодой парень. Он мычал в ответ участковому, не называя своё имя. Он вообще не произносил ни слова, и не было видно ни кусочка его тела — ведь она сразу бы узнала кожу Серёжи. «Так, - пробасил капитан, специально понижая голос, - пора закрывать санаторий, поедем в участок разбираться, документы проверим» - «Да выключите камеру». Голлум сделал резкое движение, его ещё не застёгнутые джинсы оттопыривались, парень из-под одеяла начал мычать сильнее и плакать. Женя прижалась к окну в телевизоре, потому что сейчас должна была начаться драка, и краем глаза увидела кусочек ноги парня — нет, не Серёжа.
Лет там семь мне было, год так девяностый.
Их отвезли. Чёрные квадраты плыли, в других комнатах нашли шприцы, рваные колготки, там сидели голлумы и тряслись уголовно и голо — навязчиво слишком, сам понимаю, но в голове Жени происходило именно это, нелепое связывание случайных подсистем, липкие метафоры нагромождались друг на друга, раздавливая нижние, и те прыскали — натужно и куце! - рефренами и аллитерациями. Если бы Жене дали волю, она превратила бы это в мантру — голло-голлый-оло-гол! Глаголы или другие ясные слова не могли выразить ощущения пустоты, которое возникало в ней при любой мысли о масике. Вот почему не женщина? Женщину бы она поняла и простила, врала себя Женя, женщина ведь это понятно и просто. В детстве она слышала разговор матери с подругой, которая сидела на кухне вполоборота к щели двери и курила, а мать ей говорила, что это просто какая-то проститутка не обращай внимания — и всё ведь можно было красиво разрисовать. Проститутка — это такая на каблуках высоких и в абсурдном болеро.
Но видеть в Серёже того гомосексуалиста в одеяле не могла. Он мог мелькнуть в тёмном углу кадра, когда участковый со съёмочной группой влезли в квартиру, и он там мелькнул, конечно, но он не был там, под одеялом, он не мычал что-то, а мог только говорить с ней о своём восприятии Античности, и дыхание его было ровное, а не задыхающееся от секса, от похоти, и голос не извивался в жеманных тонах. Он мог говорить часами, покуривая, как тогда, когда они сидели возле статуи Августа в Неаполе, и волшебным сном плыли роскошные яхты на том краю залива, идя на Капри. Натянуть одеяло, грязное, унавоженное выделениями спидозного наркомана, на Серёжу, на её любимого небритого Серёжу, на его экономический диплом? Он заворачивался в одеяло, и это было единственное сходство. Она смотрела на него ночью, и ведь правда — одеяло было, как тогда, как у того, кто мычал, и была драма, и трагедия, и СПИД, и истерика матери, которая тогда более не могла смотреть в глаза мужу — вина женщины, породившей уродство!
Но вот он поворачивался во сне — Неаполь. Тогда она брала его за руку, и они вместе выходили из-под портика театра Сан-Карло к фонтану, и был Gambrinus, и жар площади, сдуваемый с залива, и бегали по площади полуголые, экзотические дети с татуировками розы. Что шаг, то новая в глазах моих картина, и вырастал Август, но теперь и Август уже бывал отравлен, он уже не стоял, гордясь надписью «Киргизстан», а торчал, как член. Женя моргала, прогоняя голлумов, а Серёжа сопел во сне. Утром она видела его эрекцию и радовалась ей, вонзая в себя пальцы. И где-то сбоку, за дверями, сидел жадный и ненасытный масик, который крал и Неаполь, и яхты, и тень Везувия. И весь город заполнен был гомосексуалистами.
Теперь она не была уверена ни в чем, и везде ловила его ускользающий взгляд. Его взгляд всех мужчин вокруг превращал в голубых. Открытие, что на самом деле они не сидят где-то в грязных притонах, в квартирах с желтыми, политыми спидом обоями, сводило с ума. Она знала, что они существуют, что есть всякие там права и прочая такая штука, но разве касалось это когда-нибудь её лично? Было ли бы мне на самом деле легче, если бы я знала, что это женщина? - размышляла она. - Я вообще не знаю. Вот он заходит в офис, а эта блондинистая тварь — и она всё равно теперь оказался голубым — она заходит и снимает болеро, и там кожаный лифчик с дырками для сосков, и утренняя его эрекция входит в её-моё туда. Сколько? - спрашивает. -Двести. -Ок, вот тебе триста. Что триста и двести такое? Может, он именно от меня не возбуждается? И я виновата в чём-то этом, а мать его так меня обнимала, говорит, свечки ставила. Теперь было понятно, что мать-то знала, и это была та же самая мать с чёрным квадратом на лице, которая сидела и рыдала в отделении году так в девяностом, видя, что её сына разбили на кусочки. Ей объяснили, что речь идёт по уголовщине. Она не могла понять, как сказать отцу. Он сейчас на работе. Серёжа, ну как я ему скажу, где ты? Я сама с работы. Отпустите его, он ведь не знал ничего. Я подпишу всё, что угодно, там, я не знаю, подписка о невыезде. Мы его сведём к врачу. Вы понимаете, мамаша, что тут серьёзнее все. Кодекс-то читали? Читала. И снова реветь — ведь не читала. Это же статья такая есть. Но он не мог там быть. Это квартира друга, они там просто готовились к экзамену. У нее перехватило дыхание. Снова реветь. «Ой, господи, какой кошмар, - продохнула она загробным голосом, закрывая рот рукой, - лучше бы я умерла». Но вдруг встрепенулась, вскочила и заорала на всё отделение, глядя на Серёжу: «Да лучше бы ты умер! Ну зачем мне-то всё вот это?» Серёжа сидел, смотря на колени. У него еще болели руки - когда его вытаскивали с дивана, срывая на камеру одеяло, мужики в форме сжимали их так крепко, словно он сопротивлялся, а у него пошло уже волной плаксивое отупение после слёз. Он просто твердил внутри — уроды, уроды, уроды, и подгибался, падая. Потом их увели, и мать снова крикнула: «Ты же сам себя сгубил!». Серёжа ловко устроился, ага, тут тебе и кухня, и ребёнок, и мать уже не орёт. Всё выглядит чики-пуки. Жизнь — сказка. Ходишь такой, жена на тебя молится, а ты жопы рассматриваешь, да подрачиваешь по ночам, пока она не слышит. Верно, как приятно ему ржать потом с масиком. Вот, грёбаная дура, ржут они, развалив грязные члены на офисном диване, мы тут кайфуем, а она там готовит что-то, да?
Масик (женским голосом). Милый, а ты любишь меня, да? А поцелуешь меня в попку?
Серёжа. В сладкую?
Масик (противно хихикая). И влажную.
Серёжа. Я каждый раз удивляюсь, как она не видела тебя в Неаполе, когда я приходил трахать тебя в твоём номере.
Масик. Ну ты же знаешь, что она просто дура и ничего не видит вокруг себя, злобная стерва.
Последние слова Женю совсем вывели из равновесия. Она не могла больше сидеть на месте, ей нужно было накричать на него, она не могла больше слушать тот вздор, что о ней говорит масик. Я не дура, - доказывала она ему, - я его полюбила, потому что он такой был, как надо.
Масик (зачёсывая волосики). Ой, ты уверена, подруга?..
Женя. Ну конечно, я уверена. Ты разве знаешь, что такое любовь? Для тебя самое главное — ползти по панелям дома и забираться через стекло мимо моей гардении. Ты просто вползаешь, как яд, в него, и ты ничерта не знаешь, как долго мы это всё строили, и гардении, и мебель возили, и как в Неаполе он мне рассказывал о Риме.
Масик. Сахар сахар сахар. Пошлее ничего не придумать.
Женя. Нет, не сахар, а мой ежедневный труд, блять, ради всех нас, ради Ольки, ради всего вот этого, где ты сидишь. Я теперь понимаю, что жила во лжи, что всё это было ненастоящее, что мне это всё никто не вернёт, если это разрушат, и я не смогу больше смотреть ни на что. Я бы хотела оттаскать тебя, суку поганую, за волосы, да мне так противно к тебе прикасаться, что блять ты просто не представляешь я не могу вас голых спидозных трогать вы такие мерзкие и противные и да на вас слизь какая-то капает сперма спидозная сперма, блять.
Масик. Ты всё сказала, подруга?
Женя. Нет, не всё. Я бы многое тебе могла сказать, и о волнении, и о боли.
Серёжа. Ты чего тут стоишь?
Женя села и охнула. Пока она прокручивала в голове разговор с масиком, Серёжа вошёл в комнату. Она смотрела на него невидящими глазами.
-Что случилось? - он присел рядом.
-Не знаю, просто не выспалась. Суббота, а всё равно не спится.
-Ты помнишь, что сегодня к нам эти придут?
-Светка с Женькой? Ну конечно. Надо позвонить маману, спросить, как там Олька. Что там у них, не знаешь, с машиной-то?
-Ой, - зевнул он, - да всё какая-то шляпа. Не знаю. Он её сдал в салон, но у него же только ОСАГО, так что вот теперь и не знает.
-Сильно? Ты видел?
-Ну да, дверь не закрывается, с верёвкой привязал и вот так.
-Господи, вот уж не повезло. Да сами расскажут. Ладно, давай позавтракаем. Ты как спал?
-Да не очень, душновато. Отопление включили, сразу сухость такая в комнате.
-Так надо увлажнитель включить, мне тоже показалось, что вообще не могу дышать. Я вскочила в туалет, дверь открыла, а потом и заснуть не могу. А кошка всё так и сидит там.
-Да, давай ты пока с завтраком, а мне нужно распечатать кое-что. Я заскочу в офис, потом тогда в магазин зайду, а то у нас ничего и нет.
-Да есть у нас. Там ещё водка оставалась, я помню.
-Не смеши, не будем же мы их водкой поить.
-И вино то? Из Неаполя.
-Ой, ну да. Когда Женька пил вино? Ну вы пейте со Светкой, конечно. Сколько уже месяцев стоит зря. А мы тогда с ним что покрепче.
Женя пошла на кухню, улыбаясь про себя удачному разговору с масиком. Она теперь знала, что он её боится, а Серёжу можно и не трогать. Вот вошёл в комнату — и всё осветилось сразу. Да никакой он не тот, который в коленки смотрит, и не капает спидозная сперма по нему, он мой мурочка. А с сексом уж как-нибудь разберёмся. Надо вычислить эту грязную тварь, чтобы она исчезла и сгнила под забором. Она там будет валяться и вонять, а раздувшаяся нога будет лопаться кожей, нарезанной ремешками сабо, как колбаса в веревках. Снег занесёт следы. Устроит белый высокий курган ненависти. Зима будет его вскрывать и снова накрывать, как одеялом. А весной там будут выцветшие тряпки и кривая ухмылка мерзких губ, целовавших моего мужа. Солнце начнёт жечь эту груду, и она потечёт, привлекая полчища мух, и будет вздыматься и дышать зловонно, и остов чёрный, блестя, пугая животных, рухнет, как купол, и вот всё, что сосало из меня соки, уйдёт в землю, питая корневища одуванчиков. Вот и поползут лианы по остову, по сабо со шпильками, по джинсам со стразами, по парику и болеро, и последним взглянет на солнце оскал вставных зубов — а потом скроется под листьями из рощи. Вот как оно будет, говорила себе Женя, раскалывая яйца в миску. А у нас будет все нормально, как у всех. Проблемы ведь у всех бывают, и главное — не поддаваться на эти уловки масиков, а видеть счастье — и от этих только мыслей, как удовлетворённо отметила Женя, даже солнце снаружи начало пробиваться сквозь октябрьский серый свинец туч. Вечером придут гости, давние друзья, моя Светка, с которой и в огонь и в воду, все экзамены вместе. Вообще, конечно, мы отличная пара, они это видят и, конечно, завидуют нам. Светка уже тогда завидовала, ну точно ведь, смотрела на него с дымкой в глазах, с этой её ****ской манеркой. Они вдвоём познакомились с Серёжей на практике, на заводе, и понеслось — гулянки, пьянки, засосы. В один вечер Светка лишилась парня, на которого положила глаз, и подруги, но ведь и там даже всё срослось? Женя тогда сказала, когда к ней приходила, мол, ну хватит тебе уже, это ведь не смешно, это жизнь, ты должна нас понять. И Светка поняла, и вообще ничего против не имела потом, и мы на их свадьбе были даже, и она — крёстная Олькина. Может, конечно, она завидовала, что Серёжа поднялся на заводе, и теперь там не просто кто-то, а вот Женька её всё со своим книжным магазином возится. Иногда, конечно, даже было неловко, когда они говорили: мы поехали в Таиланд, мы поехали в Италию, мы поехали в Москву за икеевской мебелью. Но она отметала такие мысли, удовлетворяясь, что всё же Серёжа оказался именно её, и нечего было изначально руки к нему тянуть — и Серёже она не очень-то и нравилась, так и подмывало иногда сказать ей это, как она показалась ему вульгарной, слишком накрашенной и развязной. Если теперь Светка узнает про масика — это будет ****ец. И в тот вечер разговора на даче она так и не решилась спросить (после того, как уже снова обрела силы говорить), знают ли Светка с Женей. Это вот точно смешно, но тогда почему-то это казалось важнее, чем собственные чувства. Светка узнает про всю эту галиматью, про его болезнь, и будет жалеть её, мол, бедная моя, вот я сама могла бы вляпаться в такую историю. И это будет больнее всего, на самом деле. Светка часто её ранила разными мелочами, но это можно было простить, но представлять, как они обсуждают с Женей историю, мол, до сих пор не могу представить, что ты здоровался с ним за руку, а он ей трогал письки мужиков из того репортажа в 600 секунд в девяностом. Как она будет смаковать подробности, как Серёжа бегал проверяться на вич, как он бегал в платье и на каблуках с той тварью, которая теперь гниёт под забором, как Женя рыдала, как она всем пыталась бросить в лицо Италиями, Таиландами и Бали, хотя всё это было глупым розыгрышем. Солнце снова ушло, наступило помрачнение, и теперь — вот гадство — Женя уже завидовала подруге. Ну да, не начальник на заводе, но зато своё дело, независимый от всех этих Шевелёвых с их миноритарными. И с ним Светка не ощутит той боли, как на даче, а просто, как в мечтах, прижимается к нему ночью, а он её обнимает в ответ, а потом они просто трахаются, раза по три за ночь. Дело ведь не в сексе, секс всегда её мало волновал, но она всегда видела, насколько Женя внимателен к жене, какая у них милая общность. Теперь она уже не очень хотела, чтобы они приходили. Потому что будет скучно. В юности они со Светкой всё делили, все секреты, и вместе курить ходили, и парней клеили. А теперь какие есть темы для разговора? Я не могу ей сказать того, что должна была бы сказать, поплакаться ей, и всё ограничивается выяснением всякой требухи, вроде обсуждения работ, зарплат и трат, цвета обоев и «что там у вас с машиной?». Почему-то Женя вдруг поняла, что на самом деле хотела бы поговорить с масиком, потому что уж точно с ним было нечто более общее, нежели цвет обоев: у них обоих был Серёжа, а может, даже и Неаполь с торчащим Августом. Безумно было бы всё рассказать, что читала все sms от IGLY, Игорь, что ли, и пригласить эту курицу в гости, мол, надо поговорить, как и что, как делить будем. Лицо масика начало проясняться, он приобретал черты человека, почему-то напомнил парня со старшего курса, в которого была влюблена одно время Светка. Может, я бы даже с ним подружилась. Он ведь нежно отвечал: Я очень очень скучаю, пупсик, малыш, купил тебе кое-что интересное, боженьки мои когда увидимся и т. д. Вот, воображаю, сидели бы и говорили, мол, это вот среда твоя, а эта моя, - ну ты ду-у-ура, как бы вдруг по-голубому протянул Масик, в ту среду мы договаривались, так нет-ка, сучка, ни за что-о, давай-ка ты в четверг, а я в среду пятнадцатого, у вас и так больше, а мне только остатки со стола. Да, но у нас дочь, - мягко, спокойно возразила Женя. Ну я тебя поздравляю, конечно, вот видишь, у тебя же ещё и больше, я так и сказал.
Пока шёл день, Женя постоянно ходила с улыбкой, распевая в голове этот немыслимый спектакль. Масик иногда приходил расстроенный, и она, усаживая его на кухне и наливая чай, заботливо, заботливо уже, спрашивала, что случилось, а случилось то, что у них в этот раз не получилось, и я тебе давно говорил, что нужно больше орехами его кормить, а ты — аллергия, аллергия, нет у него никакой аллергии, сама знаешь. А как-то было, ну до смешного просто, Серёжа подарил ей дилдо, а потом они позвали Масика, и все были пьяные, и было весело до усрачки. Такого левого радикализма Женя сама от себя уже не ожидала, ей словно открывалось что-то новое в жизни. Она смотрела по Гугл-картам, где сейчас Серёжа, он был в офисе на Мира, потом звонила Оле, они с ба пошли на лошадь смотреть, пила чай с бутербродами, поставила стиралку. А Масик бы помогал стирать? Что-то вроде того же, как по средам. Чьи бы это решало проблемы? Выходило как-то безобразно, словно у одного Серёжи все вокруг только и бегают и пищат, только лишь бы ему было хорошо. Но история с орехами тоже была такой сложной, какой-то странной, ведь теперь уже выходило, что это они с Масиком доили Серёжу. Но ведь в корне эта вся ситуация — больная, понимала она, и вместе с сумерками начало накатывать неприятное что-то. Она снова и снова курила, мечтая теперь, что напьётся вместе со Светкой и всё ей расскажет. Ей реально хотелось уже разорвать эту всю историю. Отпустить ситуацию. Как будет. Ничего не решить, наверное.
-Ты чего опять грустная? - спросил Серёжа. Он только что зашёл домой и не мог её найти; Женя курила на балконе.
-Да ничего, - хмуро ответила она. - Просто про всякую хрень думаю, загоняюсь. Сейчас выйду. О, смотри, - показала она вниз, на причалившее такси, - Светка.
Напиться и забыться! В коридоре уже послышалась возня, теперь нужно было как-то подсобраться и пропустить эту первую часть вечера — неловкую, когда все чувствуют себя скованными. Женя вышла с балкона, готовясь улыбаться. Впереди был весёлый вечер субботы, Светка уже показывала пачку сигарет, идя к ней в комнату. Серёжа вешал одежду, отражаясь в коридорных зеркалах. Женя поймала взгляд Жени, встретилась глазами с ним, с ним. Покачала головой. Потом повернулась резко. Теперь она всё знала. Она всё знала.