Проданные. Гибель невинных

               








                ПРОДАННЫЕ. ГИБЕЛЬ НЕВИННЫХ.

               

           История маленького ребенка, который  в одиночку противостоял целому поселению взрослых людей в борьбе за лучшую жизнь


           Вы когда-нибудь изучали анатомию своей жизни в морге вашей памяти, рассматривали   тело изнутри в тех местах, где не перестают кровоточить раны, как бы и когда вы их не  зашивали? Эти уроки анатомии могут быть  насколько захватывающими, настолько и поучительными. Главное тут – когда придет время, когда вы будете готовы, понять: кто, за что и как на самом деле нанес вам эти раны. И прошедшее время не играет тут никакой роли – на ваших глазах все произойдет заново, вы будете проживать то, что истязало и убивало вас много лет подряд, пока не оставило от вас жалкие остатки вашей души и вашего тела, изъеденных  не открытыми  до сей поры неизвестными врагами. И это окажутся, вполне возможно, вовсе не те – чужие и далекие – которых вам когда-то обозначили  вашими врагами, а те, которые  всегда находились рядом и считались самыми близкими, родными и даже любимыми.   
           Но  один вопрос должен вас волновать накануне этих уроков: смогут ли ваше сердце, ваш разум выдержать то, что вы узнаете? И те, которые слабые, не пользуйтесь моим открытием пользы этих уроков и не приступайте к  анатомическим опытам в холодном и страшном морге собственной памяти. Зловоние и вид все еще гноящихся, застрявших в глубоких почерневших ранах останков ваших истинных врагов может убить вас до срока. Но еще хуже – если вдруг вы обнаружите над всеми недругами такого вашего врага и главного своего убийцу, которого не ожидали и не хотели бы видеть никогда – себя самого…







                У этого уголовно-любовно-политического «сериала» - «дела», заключенного в одну тоненькую, но ядовитую серую папку, которую я храню уже тридцать лет, очень много сезонов, и  едва ли они закончатся даже после меня…


1.       Сезон первый. Проект развода как проект спасения от сексуального и трудового рабства.


1


Первый сезон – начало истории в 1982 году, когда в Алупке, в парке Воронцовского дворца, я поняла, что точно хочу развестись с человеком, которому меня продали  четырнадцать лет назад. Это решение пришло именно здесь и стало окончательным, в благословенной тишине и покое, когда, наконец, я не услышала ни разу, просыпаясь  утром: «проститутка»! Здесь по утрам над моей головой, на крыше, истошно, по-кошачьи, кричали павлины. Но что они кричали, я же не знала, но очень надеялась – ни в коем случае не то, что било меня по ушам каждое утро дома, то, что изрыгал из вонючей утробы, мучаясь похмельем, мой муж.
Время дьявола закончилось. Но надо было составить план, проект, чтобы понять, как мне это осуществить? Не было рядом никого, кто бы мог мне помочь, защитить в этой войне, которую я хотела начать немедленно, но не потерять в ней ни дочь, которая всегда и подло, хотя и по-детски, была на стороне отца, ни свою, только что полученную на троих,  роскошную по тому времени квартиру. Значит, предстояло  воевать одной.
Смерть моей любимой бабушки (продавшей меня, восемнадцатилетнюю, сорокалетнему дьяволу из преисподней), поразила меня в самое сердце, оставила  совсем одинокой, чего дьявол не заметил. Но именно одиночество расчетливо подтолкнуло  к тому, кого   интуитивно  выбрала себе в помощники – будущего отца моего второго ребенка. Хотя я уже тогда подозревала, что, упорно и навязчиво ухаживая за мной, он подталкивает меня к яме, в которой я окажусь, если клюну на его сексуальную приманку, освободив для него место заведующего отделом  в редакции этой проклятой  газеты.
Место заведующего отделом было  его маниакальным желанием – с того времени, как он после вуза начал работать на закрытом предприятии, которые преобладали в этом сером и угрюмом подмосковном городе. Там его попытки  обольстить начальницу отдела и занять ее место закончились провалом и позорным увольнением. Вскоре он попал в нашу газету, не понимая, что, изучив его биографию,  упыри взяли лишь  возможного провокатора для своих целей, но не для делания карьеры, к которой он был по природе своей не способен как  классический лентяй.

2



Ранней весной 1983 года мои семейные события переплелись в клубок, который спутал сознание всегда бдительного дьявола. После тяжелого конфликта в советской школе, где из моей дочери,  генетической художницы, шизофреник-диабетик хотел сделать поклонницу его предмета – математики. Он довел ее до больницы. Случился жуткий скандал, когда я поставила на уши все местные органы образования и всю местную медицину. Дочь лечилась и училась в больнице, я медленно  и тяжело отходила от  страшных похорон, которыми жестоко «наказал» меня  мой дядя, отпетый негодяй, брат моей непутевой матери-дьяволицы, безумной хронической алкоголички, за то, что я все-таки осталась жива под крылом  любимой бабушки, а не умерла в младенчестве, как двое его первых детей.
Как компенсацию  невосполнимой утраты я по наивности неосмотрительно забрала к себе в новую квартиру ее мужа, сумасшедшего престарелого маньяка, прожившего с нею 25 лет и основательно подпортившего мою детскую психику своей ненавистью к советской власти, репрессировавшей его за немецкий плен. Дьявола не насторожило даже то, что с этих пор я отказалась спать с ним  в одной комнате, отправив в другую, куда поселила чужого деда. Так я отчасти уже получила свободу – поначалу от сексуального рабства. Но оставалось трудовое -  старый теперь уже дьявол по-прежнему меня обворовывал, жил в моей квартире на мою зарплату, которой удовлетворял свои безразмерные алкоголические потребности.
 Этой же весной, уладив проблемы с дочерью и с дедом-сиротой, я сошлась с корреспондентом - неудачливым заводским карьеристом.  Но начавшаяся по моему расчету связь озадачила меня – она оказалась восхитительной, что, как было очень заметно, озадачило и  предполагаемого провокатора, потому что он по непростительной мягкости характера по отношению к женщинам  поменял свою  «карьерную» ориентацию в порученном ему деле на любовную.



2.         Сезон второй. Нюансы проекта моего освобождения: еще двое вступают одновременно со мной в борьбу за освобождение от рабства. Условия и причины легкого порабощения людей в СССР.


1


                Как ни странно, в это же самое время решил бежать из семьи мой первый возлюбленный – цыган, из-за которого и началась вся эта страшная история. Мы сошлись в ранней юности, может быть, по зову крови – я на треть цыганка. А, может быть, из-за детского одиночества: и он, и я - практически сироты, безотцовщина, заброшенные в рабочем поселке, заселенном бывшими гулаговцами  (дворянами и купцами, ненавистниками советской власти на высылке), непутевыми распутными пьющими матерями. Оба были воспитаны бабушками  в таких недопустимых и неприемлемых  при советской демократии древних национальных дореволюционных традициях, которые при вступлении в жизнь оказались для нас практически смертельными. То есть, нам была сделана ужасная прививка односторонней любви и почитания  к старшим, чувства материального долга перед ними до нашей могилы, обязанности всенепременно иметь детей и материальной и моральной ответственности перед отпрысками.
           Все эти родственные отягощения советская власть, как ни странно, несмотря на освобождение семьи от национальных традиций ради общественной полезности своих граждан,  все-таки неустанно цементировала – и школьным воспитанием, и, главное, советским жилищным законом. Вот в нем и была основа рабовладения в СССР. Если кто-то из работающих в семье получал бесплатную квартиру, то в нее прописывались все проживавшие с ним и имеющие прописку в старом жилье. И они становились полноправными – не собственниками, конечно, – но вечными жильцами в этой новой квартире. Получил один – пользовались все! И все сразу же попадали друг к другу в тяжкую зависимость до конца жизни.
         Но было право эту квартиру разменять. И оно всех членов семьи держало в постоянном страхе потерять крышу над головой, делало их настоящими психопатами, готовыми на все, но чаще – под давлением государства, покорными судьбе, то есть, рабами. Дети, родившиеся в этих квартирах,  чувствовали себя прирожденными рабами судьбы в виде «своих» двух-трех квадратных метров общей жилплощади.
         У владельцев частного дома было право дом продать, написать завещание, в нем были определены  какие-то четвертые, восьмые доли, которыми «владели»  уже дальние родственники, давно съехавшие и имевшие свое жилье. Но они держались за эти сантиметровые доли и не  разрешали продажу дома, ожидая смерти родни. И та, таким образом, пребывала  у них в рабстве.

2


         И я, и мой юный возлюбленный, были абсолютно бесправны в вопросе  жилья. Он – в частном доме своей бабушки и своей матери.  Я – в коммунальной убогой квартире своей бабушки и ее мужа-параноика. Все, что у нас там было – наша детская прописка. Но мы не знали, какие права на какие метры имеем, да и не думали об этом. Зато  родственники, казалось бы, любящие, воспитавшие нас, знали и не собирались нам, «любимым», отдавать и сантиметра «своего» жилья. Мы понимали – рядом с ними нам вместе не быть! Оказалось, что своя рубашка наших обожаемых бабушек грела их куда теплее, чем наша к ним искренняя детская любовь и благодарность.
         Но одного мы не понимали еще больше – эти наши воспитательницы, собираясь изгнать нас из своего райка, вовсе не думали терять нас из виду как помощь в своем существовании в ближайшее и, тем более, отдаленное время. Просто они терпели эти встречи до тех пор, пока подыскивали варианты нашей продажи на сторону с выгодой для себя. Ведь они были тоже воспитаны в древних традициях заботы детей о родителях. И не мыслили, что с нами у них будет иначе. То есть, подыскав нам выгодные партии, они вынудили нас уйти из семей к рабовладельцам, но не считали, что совершают грех против любви, против Бога, которому молились, что убивают наши души.
         Чтобы принудить нас расстаться, они развязали в проклятом поселке настоящую войну против нас. И мы сдались. Я уехала со своим начальником в  забытый Богом райцентр, где ему дали должность и  крошечную квартиру в хрущобе, и это было моим спасением, потому что мои коварные «воспитатели»  тайком выкрали у меня паспорт и каким-то образом выписали меня из моей комнаты. Я оказалась без работы, без жилья, вообще без всяких средств к существованию – просто жалким бомжом. И могла пропасть на улице в любой момент, которого только и ждали бандиты-сутенеры в «дворянско-купеческом» поселке, чтобы опустить меня и продать  в местный публичный дом. Я предпочла рабство у одного сумасшедшего сорокалетнего «папика».
          Также лишился права на жилье в частном доме и бывший мой возлюбленный. Он с горя отслужил в армии, а, вернувшись, был в нетрезвом виде чуть ли не насильно женат на  толстой девушке-зубном технике из цыганского поселка. Мои знакомые, гулявшие на этой свадьбе, говорили, что он даже не понимал, что с ним происходит. Так вот эта девушка и ее родня оказались весьма ловкими. Как уж они договаривались с матерью и бабкой моего цыгана, но сумели не только вселить ее к ним в дом, но и прописать. Мой возлюбленный страшно запил и проживал  у проституток,  напрягая их тем, что требовал быть похожими в постели на меня. Они (мои детсадовские и школьные «подруги») мне потом  раздраженно жаловались на эти обстоятельства.
          Жена же проживала теперь в его доме с рожденным от него сыном (по правилам традиций!), по-цыгански терпеливо ждала его обратно и оплачивала развлечения мужа на стороне из своих приличных гонораров за  установленные местному населению зубные протезы. Местное население  массово ее уважало (кстати говоря, и мой дядя с его семейством, в первую очередь), называло по имени-отчеству. Обо мне же вспоминало с кривой усмешкой, всерьез полагая и распространяя слухи, что я давно пропала где-то под забором! И вот это кошмарное убеждение утешало этих людей – они были рады получить  в этом  насильственном браке для себя  выгоду от нашего расставания с цыганом – в виде зубных протезов по дешевке. Что за звери жили тут? Но главное – сколько же «рациональных» причин, оказывается, было у нашей принудительной разлуки! Не удивительно, что в моем изгнании  «из рая» участвовал весь поселок, а не только наша родня! И перед этим «коллективным» натиском никто бы не устоял.


3


         Наши рабовладельцы в нас влюбились. У меня тоже ( в соответствии с воспитанными традициями) родился ребенок – дочь. Как и мой бывший возлюбленный - жену, я безумно ненавидела своего мужа. Но если цыгана спасали проститутки, то меня – университет.
        Шли годы. Я училась в Москве, потом начала делать карьеру. Все, что зарабатывала, отдавала мужу, который  оказался конченым алкоголиком и ему не хватало своих денег на пропой и гулянки. Но откупиться от  сексуального рабства мне не удавалось, и я к двадцати пяти годам стала практически инвалидом из-за женских болезней. А мой бывший возлюбленный под видом пьянства перед супругой приспособился вести со мной «семейную жизнь». Он преследовал меня с утра до вечера невидимо на своей машине  все годы, как только я переехала с моим рабовладельцем и его отпрыском в областной центр из глухой деревни и стала за свой счет устраивать новую жизнь. В которой сразу же нашли себе место и мои «воспитатели», безжалостно сделавшие меня когда-то бомжихой, и муж с нашей дочерью, и даже моя  отказавшаяся от меня мать, а кроме того, «нашелся» также, как и я, брошенный ею, ее сын от второго брака, мой сводный брат, тоже обзаведшийся семьей.
           Едва я получила  отличную квартиру в центре города в престижном районе, все они сразу же потребовали их в нее вселить – по советским традициям. Но те, к счастью, были уже на исходе. Шли восьмидесятые годы.
         Я и не представляла, что одновременно со мной составил план своего побега из семейного плена цыган. Причем, этот план был абсолютно идентичен с моим: он нашел себе понравившуюся ему женщину,  переселился к ней, и она родила ему дочку. Но он жестоко расплатился за волю – зубной техник не собиралась  давать развод и освобождать занятый ею чужой дом, а определила ему место в тюрьме на четыре года. Откуда он и написал мне покаянное письмо, когда я была, по своему плану  побега на волю, уже беременна своим ребенком от намеченного для выполнения этого плана человека. Но перед этим редакция при поддержке моего мужа  и жены моего любовника пригрозила мне увольнением с работы по тридцать третьей статье – за прогул.
        «Дорогая редакция» не знала, что к ней уже несется на белом коне ее Армагеддон – мой сын! Моей беременности было всего шесть недель. Но она была слишком  хорошей и здоровой, чтобы все эти твари могли осуществить продолжение моего рабства и гибели! И хотя враги моей свободы в «дорогой редакции» были куда сильнее и изощреннее поселковых четырнадцатилетней давности, – я уже не была той наивной беспомощной девочкой, которую легко могли подставить «под статью» какие-то алкоголики, хотя и на более высокой ступени  советской социальной лестницы.
         И, наконец, третий жаждущий вырваться на свободу, был тот, на кого я сделала ставку по своему освобождению. У него, как и у меня, и у моего первого возлюбленного, были престарелые родители - жесткие традиционисты (еще и татары!), проблемная жена и проблемный ребенок. Попав в тяжелую сексуальную и трудовую зависимость из-за неправильного воспитания отсталыми людьми, и по юношеской недальновидности, мой спаситель тоже всеми силами пытался освободиться. Но, как и у меня, и у цыгана, его коготок  увяз в советских законах: по глупости своих родителей, которым очень нравились «блатные» дефицитные сервелаты из-под прилавка, которыми их подкармливала невестка, дочь продавщицы продовольственного магазина, он прописал в их квартире  маленького сына. Жена же, к счастью, оставила себе прописку в квартире своих родителей, которую вынуждена была «сторожить» таким образом. Только это и спасло впоследствии престарелых глупцов и их сына, которые могли оказаться на улице из-за своей любви к дефицитному сервелату и традиционным семейным «ценностям».


4


          Вот эта гнилая троица – не лучшие представители человечества, прямо скажем – толстуха-зубной техник из цыганского поселка,  дочь продавщицы продовольственного магазина и  старый сумасшедший  маньяк-алкоголик при поддержке наших  озабоченных кровожадными традициями семей и советского жилищного законодательства вкупе с моральным кодексом строителя коммунизма – были рабовладельцами красивых, здоровых,  умных молодых людей с открытыми для  любви сердцами Увы, именно они и были владельцами наших отличных врожденных сексуальных возможностей, нашего труда и имущества. Звеня цепями этого страшного рабства, эти «хозяева» тащили как союзников  и «тяжелую артиллерию» -  прижитых со своими  красивыми рабами детей, втихушку за нашими натруженными спинами намеренно воспитавшие их  настоящими врагами нам.
        И в этом заключалась наша главная проблема, наша беда,  до конца разрушившая  личную жизнь каждого из нас и живыми похоронившая каждого из нас за плинтусом.
        Первое, от чего мы решительно избавились – это от сексуального рабства. От супругов же сыпались отвратительные притязания, переходящие в угрозы вплоть до убийства. А депутат-коммунист Горячева - то говорила в девяностые, что в СССР секса не было! Увы, сексуальное рабство было, и проституция, конечно – в поселке половина женского населения занималась проституцией. Или за деньги, или из любви к сексу. Существовала  целая индустрия проституции в этом «рабочем царстве»  – с сутенерами, бизнесом (из областного центра сюда приезжали оборотистые мужики «за клубничкой»), с изнасилованиями и совращениями, с порнографией и наркотой ради обращения девочек, девушек и женщин в проституток и добывания денег через нее. Матери создавали притоны и приучали своих детей-девочек к проституции.
            Если мне, постоянно жившей в этой гнилой среде под флагом восстания, все же удалось избежать уголовного преследования в семнадцать лет, то одному из нас (цыгану) все же пришлось сесть в тюрьму. Но мы сбежали из ненавистных постелей. Мы все-таки нашли выход хотя бы отсюда после тяжелых утрат, однако  двоим из нас – мне и отцу моего второго ребенка - не суждено было обрести счастье. Точнее, мы его обрели, но были вынуждены отдать его нашим старшим детям-вампирам.


5


        Но нужно было, кроме украденного у нас замечательного от природы секса, спасать еще жилье,  работу и пошатнувшееся от физического и морального насилия здоровье. Работу в банде нашел цыган. Но вышел из борьбы с сильно расстроенной психикой, которую едва ли восстановил.
          Я сохранила свою работу и профессию, сделала прекрасную карьеру, но едва не лишилась второго ребенка – запланированного «спасителя», который из-за преследований родился  сильно недоношенным, и потеряла собственное здоровье, которое всего лишь за три года до этих событий вернул мне его отец.
         Он пострадал больше всех: потерял и работу, и здоровье, и прекрасную внешность, и отказался от нашего замечательного ребенка ради сына-наркомана и ради спасения квартиры родителей, которых его оскорбленная жена грозила переселить в коммуналку, разменяв их дорогую советскую жилплощадь.
           Однако нам троим все-таки удалось невероятными усилиями сохранить свое жилье. Но это только благодаря тому, что началась перестройка и страна поползла к капитализму.
           Видимо, с помощью  банды, цыган сумел выписать и выгнать из своего частного дома  толстуху - зубного техника (как говорили очевидцы, она тогда  все время плакала и похудела в  два раза). Таким образом, ей и ее семье не удалось сохранить за собой чужое жилье и земельный участок в поистине райском уголке под Москвой. А именно за это она и боролась, выйдя замуж за моего бывшего возлюбленного, который так мечтал  прожить  в этом доме со мной и нашими детьми всю свою жизнь! Но прописалась сюда после похода в ЗАГС с цыганом вот эта толстая девушка… Прописка, как известно, играла в Советском Союза для граждан  решающую роль в устройстве жизни на чужих квадратных метрах.
          Я переехала из коварно отнятой у меня моими «воспитателями» в поселке комнаты в крошечную квартирку моего «папика» в степной глухомани, а затем через семь лет с сожалением покинула ее: в «добреньком» СССР с его идиотскими  «гуманными» законами при переезде терялись права на занимаемую жилплощадь – прописка на ней в отсутствии жильца сохранялась лишь полгода.  Я опять оказалась бездомной почти на два года – только теперь уже в большом городе и на руках с маленькой дочерью и сумасшедшим алкоголиком, который еще к тому же накануне схватил алкогольный микроинсульт (или инсценировал его мне назло) и залег на длительное лечение в областную больницу, где развлекался  коньяком и медсестрами, пока я  маялась в командировках в дальних деревнях, чтобы заработать ему на дорогие больничные передачи.
            Изумительно красивая девушка, которую безжалостно продали «заботливые» воспитатели заезжему престарелому сексуальному гастролеру из города, стремительно теряла здоровье и силы. Семь лет назад они отправили меня в степь и  строго наказали – никогда к ним не возвращаться. У них тоже были свои планы, и им было наплевать на мое будущее.
            Я и не вернулась. Хотя каждый месяц отстегивала  и им от своей несчастной зарплаты, о которой мой муж мне даже думать запретил, что она – моя! Оказывается, он устроил меня в редакцию, пока был там начальником, как еще один свой личный карман для побочного дохода, то есть, моего честного заработка на ниве районной журналистики. Годы я расплачивалась с ним  и с его бывшей семьей таким образом якобы за то, что «увела» мужа и отца из семьи. Странно – но ушел-то он гораздо раньше и не из-за меня. Но мне, по моей молодости и наивности, эти звери из преступной корысти  внушили именно такую  «виновную» мысль.
          Только позже я поняла, что  с семьей он расплачивался всего лишь алиментами, а  мою зарплату тратил на свои удовольствия – обеды в ресторанах, пьянки с приятелями и, конечно, с женщинами. Я же не имела никаких средств ни на еду, ни на одежду, вообще ни на что, и стала задавать себе вопрос: кто же из нас двоих тут был проституткой? Выходило, что – мой сожитель! Самое ужасное – не было денег даже на распашонки для нашей новорожденной дочери, я сама шила их из каких-то лоскутков. Ну прямо, как в барачном детстве! Только «голыш» в сляпанной кое-как из двух стульев «кроватке» ( мои декретные ушли на покупку черно-белого телевизора и нового пальто для «папика», чтобы ему не было стыдно ходить в рванье, привезенном от жены из города, из его квартиры, которую он ей оставил, на райкомовские совещания), был не резиновый, как в моем детстве, а настоящий – из плоти и крови.
             Но ведь рабство оно и есть рабство – какой же хозяин позволит своему рабу жить припеваючи? И моя дочь, в худших российских традициях крепостного права, незримо, но успешно перенесенных в семейный уклад в СССР, родившись от рабыни, стала такой же «виноватой», презираемой и ущемляемой во всем. Именно такое отношение  демонстрировали к ней и родственники  ее незаконного отца (он ведь не спешил регистрировать наш брак), и окружающие нас в этой степи воспитанные  в старых традициях русской деревни люди – от базарных торговок  до  местных райкомовских  бонз и коллег моего «мужа» - районных журналистов (прости, Господи!), и даже моя родня! Как можно все это забыть и простить? И можно ли простить прежде всего самой себе то мерзкое положение, в которое я бросила сама своего ребенка – пусть и при тяжелых обстоятельствах? Эти страшные раны так и не зажили, они обвиняют меня, вызывая страшную физическую боль, до сих пор, и уйдут со мной в могилу.
          Задумав совершить побег из рабства спустя четырнадцать лет, я хотела освобождения от налипшей грязи этой позорной рабской неволи и для своей дочери. К сожалению, она это не поняла и не приняла, и тогда же вместе со своим отцом, изощренным лжецом,  восстала против меня, по его подлому и порочному наущению выращивая ненависть ко мне в своем сердце. Это было самое тяжелое последствие всего того, что произошло со мной в юности. Но я не сдалась.

6

           Когда  «выходила замуж», а правильнее сказать, уезжала из какого-никакого, но все-таки родного дома, с мало знакомым очень взрослым мужчиной в неизвестные мне края, я ничего не знала ни о жизни,  ни об этом человеке. Хотя с четырнадцати до восемнадцати лет, ко времени отъезда, прожила вполне взрослую жизнь и сумела добиться в ней так много, что было не по силам и любому взрослому в моем окружении, не говоря уже о сверстниках, а с будущим мужем вместе работала. Для моих же воспитателей было достаточно, что он спас меня от тюрьмы путем грамотного оформления документов следствия, которое доказало, что умысла в моих действиях по толканию старушки с лестницы не было, что это проделки ее гостей -алкоголиков, пытавшихся обокрасть наши комнаты в коммуналке (правда, в них абсолютно не было ничего, что можно было бы украсть), а также, что он избавлял их от моего беспокойного присутствия рядом с ними и освобождал  мою комнату для их  дальнейших «маклерских» проделок, которыми они и  занялись сразу же после моего отъезда.
           Но если говорить откровенно, то и взрослое окружение моего будущего мужа не знало о нем ничего. Того, что он хронический алкоголик и тяжело психически больной человек. И тот факт, что он сошелся с молоденькой девочкой,  практически, еще ребенком, хотя и восемнадцати лет от роду, говорил о начавшейся серьезной деградации личности. Ему надо было ложиться в больницу и лечиться у психиатров пожизненно, а он женился во второй раз совершенно скандальным образом. Почему никто не хотел делать правильных выводов? Потому что в СССР не было психологов, а фигура моего «благодетеля» настолько была окутана флером писательской романтики, что окружающие его обожали, а многие женщины разных возрастов готовы были бежать за ним куда угодно! Мне же еще от них и доставалось – за его «неправильный» выбор…
            Конечно, он знал о своей болезни. Но тщательно скрывал это, так что даже я, постоянно находясь рядом,  не сразу смогла понять, что он пьет по-черному и  с ним  что-то не так. Может быть, потому, что мы немного виделись – с понедельника по пятницу он пропадал в редакции (его назначили  главным редактором в этой «опале»), а с пятницы по понедельник отбывал в город к семье (теперь я сомневаюсь, дети его позднее отрицали это, а где он пропадал – не представляю, но свинья, как говорится, грязи найдет).
          Детей от меня он категорически не хотел, но я родила даже вопреки его бойкоту, которым он истязал меня все девять месяцев моей ужасной беременности. Мой организм сопротивлялся так отчаянно поселившимся во мне антителам опасного безумца, что мне угрожала гибель из-за тяжелого токсикоза. И роды в ночь всех святых, когда  надо мной бесчинствовали бесы, были смертельными, однако, и я, и ребенок выжили.
         Теперь-то я знаю – этот сумасшедший боялся, что я произведу от него на свет такого же ненормального, но ведь признаться не мог. Девочка родилась крепкой, здоровой и очень красивой. Но что с того? С первых дней ее жизни этот ненормальный начал калечить ее психику, обуреваемый навязчивой идеей  вызвать в ней непослушание, ненависть и отвращение ко мне! Вот где крылась главная  опасность, главная беда всей моей дальнейшей невыносимой  жизни.
         Эти его безобразные выходки и обнажившееся пьянство, которое он уже не скрывал, заставили меня еще тогда задуматься о побеге. Но бежать было некуда, а, главное, не на что – я жила, безжалостно обираемая этим, хотя и безумным, но очень хитрым алкашом, без всяких средств к существованию. И потекли годы ожесточенной борьбы с дьяволом. Мне казалось, что я все-таки смогла взять все под свой контроль. Но я ошиблась! Победить маньяка невозможно. А я еще к тому же  очень долго не подозревала, что мой муж ненормальный. И мое неведение обернулось тяжким грехом по отношению к моей дочери, характер которой был изуродован у меня же на глазах!
           «Я не знала…» - служит ли мне это оправданием в том, что  душой дочери моей овладел дьявол? Сама себе говорю – нет, не служит! Если бы я знала последствия своего решения сожительствовать из выгоды с неизвестным мне мужчиной, пусть и ради своего спасения от неминуемой гибели, я бы согласилась погибнуть, но не отдавать  своего ребенка на растерзание бесу?  Да, безусловно, я бы не пошла за ним, а приняла бы свою судьбу такой, какой мне приготовили ее другие бесы – в виде самых моих близких людей. Пусть бы я погибла сама.
            Но на мне остался  тяжкий грех неведения, который у верующих считается скверной, обезображивающей внешность души, повреждающей ее естественную красоту и требующий очищения. И не приносит утешения даже библейское изречение:  «Раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много, а который не знал, и сделал достойное наказания, бит будет меньше. И от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут».
           Вот как в обществе «появляются» трудновоспитуемые дети, которых затем очень тяжело вытащить из волчьей ямы, куда их загнали оборотни. Сегодня о причинах хорошо известно, с ними  общество пытается бороться на корню, ставя под контроль действия уличенных в неблаговидных поступках родителей. В СССР на это закрывали глаза, и мне найти помощь в моей семейной трагедии было не у кого.


7


         За много лет я так устала от ожесточенной борьбы за дочь с ее  родным, узаконившим ее вне брака, отцом-психопатом, что, начав войну за свою собственную свободу, в какой-то момент почувствовала непреодолимое желание покончить с первой борьбой и уйти от них, куда глаза глядят. Но это было временное затмение – я так и не смогла отпустить от себя свою дочь. Отогнав от нас дьявола, я сделала, как мне кажется, нашу жизнь чистой, но победила ли – это покажет лишь жизнь моих потомков в следующих коленах.
          У этих антивоспитательных семейных бед в СССР был свой, глубокий, корень – это прежде всего правители страны, которые оставались абсолютно неизвестными своему народу. Кто они были на  самом деле, из какого роду-племени, что они скрывали ото всех, до сих пор народ не знает: свои  фамилии, имена и биографии они выдумали. Да в Советском Союзе все должны были забыть о  прошлом, о происхождении, о  предках. Как будто это могло спасти людей от их генов! Но обязательно многих спасло бы знание  о том, кто были их бабушки-прабабушки, прапрабабушки и прапрадедушки…
       Как и я сегодня, с невероятными трудностями выпытав у родных сведения о семьях отца и матери,  твержу и твержу своим взрослым детям вслед за Корнеем Чуковским:
          « Маленькие дети! Ни за что на свете Не ходите в Африку, В Африку гулять! В Африке акулы, В Африке гориллы, В Африке большие Злые крокодилы Будут вас кусать, Бить и обижать,- Не ходите, дети, В Африку гулять. В Африке разбойник, В Африке злодей, В Африке ужасный Бар-ма-лей! Он бегает по Африке И кушает детей - Гадкий, нехороший, жадный Бармалей! И папочка и мамочка Под деревом сидят, И папочка и мамочка Детям говорят: "Африка ужасна, Да-да-да! Африка опасна, Да-да-да! Не ходите в Африку, Дети, никогда!" Но папочка и мамочка уснули вечерком, А Танечка и Ванечка - в Африку бегом,- В Африку! В Африку!
       Конец этой истории, на самом деле, ужасный – Бармалей  так и не разлюбил маленьких детей. Понимать бы надо было Корнея Чуковского, как надо.
       Но кто понимал? И никто в СССР не вел откровенных бесед с подростками в простых семьях о том, что если  мальчику нравятся маленькие девочки, он не доложен к ним приближаться, потому что его троюродный дедушка отбывал срок за серийные изнасилования, что если ему хочется убить кошку, он доложен бежать от кошки, потому что один его прадедушка убил любовника своей жены, а второй убил в драке с женой  грудного ребенка, что если  есть зависть к чужим деньгам, то надо бежать и от денег, поскольку  дедушка ограбил общественную кассу и всю жизнь затем скрывался, сведя с ума своих близких этими прятками… (Я не перестаю и сегодня говорить своим детям об этих - увы, реальных - фактах жизни семей моих отца и матери, о которых мне удалось узнать. Да, мои предки были убийцами детей и грабителями). В СССР о подобном не только не беседовали,  похожие факты семейных биографий старательно скрывали, если знали о них (как моя бабушка). И во многом виной этому, конечно, были  сталинские репрессии и хрущевская площадная публичная брань и посадки  либералов в сумасшедшие дома, которые запугивали народ до полного одурения и заставляли его молчать, как будто этим можно было излечить в обществе дурную наследственность у людей.
       Так откуда же я? До их пор не понимаю, как я могла выжить. Представьте мое окружение с детства до юношеского возраста: с одной стороны кэгэбэшник из спецслужб, с другой –  чужой репрессированный сумасшедший гулаговец, лишенный права на профессию, с третьей –раскулаченная и лишившаяся всего имущества и  малой родины, с четвертой – грабитель и убийца в бегах. А посередине – мои несчастные родители, обремененные тяжкими семейными смертельными тайнами, лишенные своими семьями и обществом всех прав – без имущества, без средств, без образования и специальности – то есть, без возможности даже их как-то заработать. В такой ситуации, естественно, лишенные материальных и моральных прав  на общего ребенка. И все-таки родившегося, вопреки всему, «общий» ребенок – это я. Бастардка без имени, без племени, без всяких прав и средств к существованию, с рождения обреченная на гибель от голода и болезней и любого дуновения натурального и социального ветра.
Что касается моей национальности, то тут все еще невероятнее. Прямо, как в присказке: чудны дела твои, Господи! Прабабка – достойнейшая красивая женщина с «умными» руками и высоконравственным  национальным воспитанием из калужской деревни, староверческого анклава. Русская, да еще по образу жизни древлеправославная, почему-то вышла замуж за язычника цыгана из местной цыганской слободы. Она и сейчас существует в своем естестве. Ее муж – кузнец, всю жизнь имел дело с лошадьми, которых заводил прямо в избу. Очень жестокий – садист, в конце концов, замучивший и изувечивший и жену, и дочь - мою будущую бабушку, заменившую мне мать.
       Она, уже полукровка, вышла замуж за местного парня, блондинистого и гулящего, но себе на уме, из семьи выходцев с Олонецких островов, с Севера. То есть, потомка финно -угоров,  голяди. Которые  прослыли издревле колдунами. Как и цыгане. Значит,  все-таки были у моего «русско –западного» деда и моей «полувосточной» бабушки (из неприкасаемых индийцев и румынских вампиров) общие интеллектуальные корни  - язычников – ведунов. И это был их общий талант, который они передали своим потомкам, не подозревая об этом. Мне, в том числе.
А вот мои родственники по линии отца, рязанские бояре, когда-то приняли в  свою семью евреев. И не прогадали, заполучив от этой восточной нации и хорошо развитый, всегда готовый к обучению ум, и высокий художественный интеллект (все-таки пять поколений профессиональных художников!), и способность к выживанию и наживанию, но и дополнительную порцию восточного ведовства, предполагавшего особую чувствительность и чувственность. Ну и конечно, от боярских кровей – непонятное для окружающих чувство собственного достоинства,  умение не нагибать голову перед  холопской агрессивностью.
Первые молодые поколения делали юношеские «межнациональные» ошибки, устраивая свою жизнь по своему разумению, не имея над собой твердого  родительского авторитета, поскольку к середине прошлого века семью уже разметало во все стороны. Мой дядя женился на красивой еврейке, которая была старше него и не принесла ему особого счастья, а только великое горе, не сумев уберечь двух прелестных первых детей. Мать сошлась с моим отцом-евреем, который не мог ни жениться, ни признать внебрачного ребенка, поскольку за его спиной невидимым зловещим призраком маячил его отец – грабитель и убийца, всю жизнь бывший в розыске и умерший «под забором» от пьянства. Он приезжал неожиданно ночами и мучил свою семью страхом быть арестованной и расстрелянной вместе с этим упырем, в конце концов, его дочь, моя тетка, сошла с ума. И это  и мой отец, и его мать и сестра держали в тайне, так что никто и никогда не узнал, что муж и отец  жив и регулярно посещает родных. Как бы они приняли к себе мою мать и грудного ребенка? Их тайна мгновенно была бы разоблачена необразованной простушкой из чужой семьи! Поэтому они, рыдая, отказались от родства со мною навсегда. И я понесла по жизни тяжкий груз позорного бастардства.
      Но и мне пришлось испытать давление «восточной родословной сказки» на свою судьбу. Я влюбилась в цыгана, и это едва не стоило мне жизни. Однако, честно скажу, волшебнее этой любви в моей жизни ничего не было! Наше родовое  «боярское» благоразумие во мне все-таки взяло верх, и я вышла замуж за еврея, и это был единственный брак в моей жизни. Брак с самим дьяволом из преисподней. Но что поделаешь -  оба наши рода просто утонули в  ведовстве, а там, как известно – куда кривая выведет. Языческим божкам верить не стоит, лесные призраки для того и созданы, чтобы морочить людей и заводить их в темные мрачные подземелья.
Раз за разом я оказывалась и оказываюсь в этом темном подземелье – злой рок довлеет над моей жизнью, хотелось бы мне того или нет. Время от времени из странного смешения родов вырывается какой-нибудь древний злой дух и тащит меня к демонам. И я вдруг оказываюсь в ужасающей жизненной ситуации, когда надо спасться или тщательно скрывать происходящее со мной, утаивать безденежье, позор, тяжкое разочарование, растоптанные надежды и  поруганную любовь. Но самое тяжкое при таких странных обстоятельствах – выровнять судьбу детей, не дать ей попасть под  разбойное нападение родовых демонов. Зная об этой опасности, я всегда подставляла свою грудь, свое сердце этим мятущимся бесам. И готова все принять на себя и все вытерпеть – все-таки я из  рода этих страшных призраков и всегда стараюсь договориться с ними. Как? Есть только один посредник, которому знаком любой язык – Бог. Колдовства я не признаю. Один раз свяжешься, потом не развяжешься никогда. А должны  быть руки не в оковах, и душа свободна даже от давления очень далеких предков. Они сами по себе, я сама по себе. Пусть так и знают. Но они знают другое – то, что я лукавлю. Один единственный раз я не удержалась, не хватило сил, и я попросила не забирать  погибающего у меня на руках новорожденного ребенка. Один раз, но за него, видимо, и сегодня расплачиваюсь – призраки не оставляют меня, как бы я их не умоляла. Что же делать с этим грехом? Отмаливать, как отмаливали, не скрываясь, тогда в больнице врачи крошечную жизнь. И отмолили. Хотя и целители, а значит, тоже где-то колдуны…
       Вот они какие, родовые тайны, проклятия и заклятия. Я их хорошо изучила, с этим знанием и живу. Хотя моя покойная бабушка так старалась, чтобы все это прошло мимо меня и моих двоюродных, не тронуло, не навредило, не убило. Видно, она умела договариваться и с духами, и с Богом, молилась истово и постоянно. Может, потому и живы, и благоденствуем – и я, и мои близкие. Все-все из нашего странного рода такой смешанной крови.


8


          Переехав в большой город, на престижную работу в  газете, накануне получения своей собственной квартиры я напряженно размышляла – какое зло из двух выбрать, кого прописать в свою комнату в коммуналке -  мужа (он все еще оставался сожителем – моим «гражданским» позором, и для того, чтобы его прописать к себе, я должна была оформить с ним законный брак, спустя восемь лет после своего отъезда их поселка), от которого уже к тому времени решила избавиться, или  горячо любимую бабушку и ее мужа-параноика, чтобы получить двух-, а не однокомнатную?
           Прописала мужа, после долгих размышлений поняв, что  если пропишу к себе и поселю в новой квартире  моих воспитателей, меня снова постигнет та же участь, что и в юности – я останусь  бомжихой  без крыши над головой. Они как-нибудь выкрадут мой паспорт и выпишут меня, а потом, устроив  грязный скандал, выселят и прикажут никогда не возвращаться. У них постоянно были свои планы. Наверное, они уже потирали руки от предполагаемых очередных «прибылей» от торговли теперь уже моей законной городской жилплощадью, собираясь и ее обменивать на какие-нибудь притоны.
        Но когда уже в новой квартире я вступила в борьбу за нее с мужем, то неожиданно на его стороне оказалась не только моя несовершеннолетняя дочь, к тому времени уже люто ненавидевшая меня и желавшая  если и не моей смерти, то моего исчезновения, но и моя непутевая мать, попытавшаяся объединить свои усилия с моим мужем ради захвата им моего кровного жилья! И это в то время, когда я была уже на сносях ее вторым внуком…
          Мне все же удалось отстоять свою квартиру – я  заставила мужа  уйти, затем выписаться и получить сначала комнату в коммуналке, а вскоре и собственную квартиру в новом доме – ему по его льготам она была положена.
          Но у моего «спасителя»  все затянулось еще на целых восемь лет! Когда его недальновидные родители, «всегда знавшие, как правильно жить», увидели, кого ради дефицитной колбасы они впустили к себе в дом, то ужаснулись – невестка показала им настоящее лицо безжалостного зверя. Она рассчитывала после замужества навсегда покинуть ненавистную хрущобу и поселиться в роскошной по тому времени «сталинке». Однако муж взбунтовался и против ее прописки, согласившись  прописать только сына, а затем и против  самого брака. Конечно, в ход пошли угрозы убийства, шантаж – весь арсенал, который использовали супруги-рабовладельцы против меня и цыгана. Восемь лет длилось это противостояние: он жил где придется, жена с сыном  и с родителями мужа-беглеца жили в его квартире, которая постепенно превращалась в трущобу, потому что за ней никто принципиально не ухаживал. Все ожидали развязки.


9


          Отец моего второго ребенка жил не у меня: это было невозможно. Сначала нам не давал вместе жить мой муж, хотя с огромным трудом я развелась с ним на пятом месяце своей беременности, и он уже не был не только по жизни, но и по закону моим супругом. Мы с отцом моего ребенка по-прежнему вынуждены были где-то скитаться. Тем более, что в борьбу против нас включились и редакция, и два обкома (партии и комсомола), и даже соседи, которых подкупили или уговорили наши враги. Ребенок родился, родной отец навещал его тайком от посторонних глаз, потом малыш страшно заболел. Это стало таким ударом для нас обоих, что я едва не сошла с ума, а мой «спаситель»  ослеп.
           Именно в это время на нас  стали очень сильно давить его жена и мать (родная бабушка моего второго ребенка, такая безжалостная к нему, которая умоляла не разрушать семью ее сына,  и так, чтобы мне было слышно в телефонную трубку, упрашивала его жену не уходить. Как будто та собиралась на самом деле  уйти из квартиры, которую давно  считала своей и намеревалась изгнать из нее двух надоевших ей стариков! До чего же наивными бывают свекрови…)   Да и не во мне нужно было им искать причину его бегства – я хорошо знала его образ жизни «по эту сторону забора» и могла бы рассказать им о множестве женщин, с которыми он проводил время. Его другая жизнь бурлила втайне от семьи. И, зная  его с этой стороны, я едва ли бы решилась связать с ним свою жизнь. Конечно, в большой степени он был для меня Шиллеровским мавром, который  уже сделал свое дело в нашем заговоре и мог уйти, но он все еще мешкал, все еще раздумывал.  Напрасно – я бы никогда не согласилась на такую его двойную жизнь, которую он привык вести. Мне уже хватило этого сполна с моим мужем. И потом, я понимала: то, что нас по-настоящему связывает –  потрясающий секс –  зависимость, как от наркотиков или от водки. Но, в отличие от них, секс имеет особенность отпускать людей на свободу,  зависимость от него не может быть вечной. Придет момент, и неизбежно наступит охлаждение. Но все-таки мы рановато решили избавиться от нее, и оба пережили тяжелую «ломку». Это также  было последствием нашего рабства, цепи которого не так просто оказалось разбить.
              А эти две женщины  все еще поедом ели его дома,  мне же  звонили и звонили то с угрозами, то со слезными просьбами не разрушать их семью. Никого не останавливала тяжелая болезнь моего ребенка, напротив, как я поняла, именно этот момент был для них выигрышным в битве за свое желание держать в рабстве сбежавшего мужчину. Они и не подозревали, что я давно отступила, что занималась только своими детьми, плотно закрыв двери квартиры перед отцом несчастного младенца. Трусость и нерешительность этого нелогично мускулистого мужчины изрядно надоели, и душу начинало подтачивать подозрение, что,  в очередной раз «виновная», буду  остаток своих дней  отдавать  зарплату уже другой чужой семье в ущерб своим детям.
          Только когда старые уже родители  получили на руки слепого сына, они спохватились и стали усиленно изгонять невестку из своего дома. А заодно просили забрать с собой и ее сына-наркомана. Наконец, она ушла. Изгнанный ими же  из родного дома и «милостиво» принятый обратно их сын перенес несколько операций на глазах и снова стал видеть.
         Я совсем отошла в сторону, мне было жаль его потерянного здоровья, но дороже был мой малыш. И, наконец, когда ему исполнилось два года и он выздоровел, у нас с ним началась счастливейшая жизнь, которой завидовали все окружающие. В эту жизнь я даже сумела заманить свою  уже почти взрослую дочь, которую не отпускала от себя ни на шаг, несмотря на все ее отвращение ко мне.
        До меня доходили слухи, что выздоровев и занявшись бизнесом, отец моего ребенка также забрал к себе сына и попытался спасти его от тяжкого порока. В какой-то степени ему это удалось. А квартиру он спас для себя и своих родителей благодаря начавшейся приватизации: его жене пришлось прописать на квадратные метры ее родителей помимо себя еще и сына, чтобы получить законные права собственников на эту хрущобу. А ее муж, напротив, не спешил с приватизацией, чтобы снова не оказаться в рабстве у настырной до чужой жилплощади жены.
         Но меня уже это совсем не волновало. Каждый из нас троих получил, в конце концов, то, что хотел – свободу, какие-то деньги на пропитание и крышу над головой, и мог, хотя и отказавшись от любви и от потрясающего секса, вполне наслаждаться всем этим, не влившись в огромные ряды безумных бомжей на улице. А их как раз к девяностым годам и позже становилось все больше и больше – это было не что иное, как результат  такого же рабства, которое пережили мы трое. Но эти несчастные не сумели спастись, и их ждала горькая участь стать отверженными – обманутыми, использованными и обобранными родителями, супругами,  детьми, родственниками, мошенниками и бандитами – и потеряться! Все то, что с рождения было уготовано и нам троим…
          Недавно я взялась подсчитать -  сколько же лет нам  потребовалось, чтобы «выйти на  свободу»? Она оказалась слишком долгожданной. Итог подсчетов получился удивительный: каждому пришлось бороться шестнадцать лет! Выяснилось, что мы трое «тянули» одинаковый срок своего заключения в неволе…  Как-то так совпало, что спустя именно шестнадцать лет мы попрощались со своим ненавистным рабством и одновременно - с СССР, в котором были туда проданы.




3. Сезон третий. Положение детей родителей-рабов. Кого нужно спасать в первую очередь?




1

            Случайное ли это было совпадение – наше освобождение из  непосильного семейного, сексуального и трудового плена и развал СССР?  Многие сегодня спрашивают: почему народ не боролся за свою страну, почему на референдуме он высказался за сохранение  СССР, а на деле и пальцем никто не пошевелил ради этого? Наверное, потому, что законы этой страны не стали такими совершенными и социально справедливыми, какими декларировала их в свое время революция октября 1917 года. Как бы ни старались сегодня троцкисты заострять внимание общественности на жертвах ГУЛАГа, на «голодоморах», раскулачивании, расказачивании, экспроприациях, репрессиях и прочих грехах Ленина и Сталина, для моего поколения глубоко послесталинского времени все-таки причины отказа от страны Советов  были иные. И это прежде всего – несвобода, заключенная в рамки  ее гражданского законодательства. Когда воспитание  человеческой морали отдали в плен семейных и трудовых отношений, в плен, который строго контролировала, как римский прокуратор Понтий Пилат контролировал жизнь Иудеи, судьбоносная и неумолимая триада: партком,  профком и Советы.
           Беда в том, что законодательная власть стояла ниже этой триады в главном – в жилищных вопросах. Причина была простая:  если именно триада занималась распределением бесплатного жилья в государстве между гражданами, то и распоряжалась им только она.
        Мою судьбу сломал именно этот закон, по сути дела, управляющий  бытовым поведением людей в СССР, их интимными взаимоотношениями, их моралью и политическими убеждениями. Конечно, это был  главный рычаг лояльности к существующей на тот момент власти.
        Надо сказать, что на улице в то время никого не оставляли. Оказавшийся без жилья человек всегда мог получить койку или даже комнату с пропиской в рабочем общежитии, но при этом должен был одновременно устроиться на работу – социальных гостиниц тогда не было. Получить-то эту койку было возможно, обратившись за помощью к триаде, но можно ли было на ней выжить? Это было также трудно, как трудно было спастись в советских детских домах и интернатах от изнасилования и издевательств.


2


            С раннего детства я слышала об этом – в поселке, где я росла,  был  многоместный интернат для детей из необеспеченных семей и был барак, в котором я родилась и где временно, но долго проживали самые низкооплачиваемые рабочие рудника по добыче известняка. И так случилось, что этот  барак и интернат находились в непосредственной близости друг к другу – наверное, как некий ясный намек на то, что не стоит никому из обитателей этих двух заведений надеяться на  скорое улучшение их несчастливой судьбы. Двери интерната всегда были  готовы распахнуться перед детьми бедолаг, проживающих в бараке, для меня – в первую очередь!
           Но я считала свою жизнь счастливой, особенно, если соседи-уголовники не дрались по ночам, швыряя в нашу  дощатую дверь чем попало, а бабушка в это время работала в ночную смену на отвале, отгребая  лопатой «мусор» - горную породу - от рельс электровоза. За эту трехсменную работу она получала зарплату, которой хватало на  хлеб, на муку, которую она выращивала закваской из местной пекарни,  на не первой свежести селедку и на «простое» мыло. Когда я пошла в первый класс, круглый год моим единственным платьем была  коричневая саржевая школьная форма,  моими игрушками – цветные «концы» - лоскуты со швейных фабрик, которые в руднике выдавали рабочим для вытирания рук. Разглядывая их, я погружалась в  волшебные грезы разноцветья и осязания крохотных кусочков ярких тканей, которые переносили меня в сказочные фантазии человеческого бытия, неведомого мне, но предполагаемого. Рисовала я на обрывках коричневых мешков, предназначенных для аммонала – взрывчатого вещества, которым подрывали породу в руднике.
          Сегодня я с большой нежностью и любовью отношусь к той маленькой неухоженной, но красивой и очень умной девочке, которая с замиранием сердца брала в руки эти яркие лоскутки и, крепко прижав к уху радио, изо всех сил пыталась понять, как же получается музыка из соединения многих скрипок, как получается это соединение  отдельных звуков. Я пыталась понять это, доходя едва ли не до обморочного состояния. И вот что еще удивительно: уже в пять лет я знала, что такое театр. Откуда? Ведь его не было в поселке! И в кино меня никто не водил. Значит, слушая радиопостановки, я уже в пять  лет представляла себе  игру актеров на сцене? Большой мечтой были конфетные фантики – настоящие сокровища, которые собирали дети из  благополучных поселковых семей. У меня никогда не было  этих разноцветных фантиков, приоткрывающих волшебную дверь в совсем иной мир с запахом ванили, по одной всего лишь причине: мне никто никогда не покупал конфет!
          Как бы сегодня мне хотелось  погладить эту замечательную малышку по растрепанной головке и дать ей все-все-все! Все, что я потом дала своим детям: и просторную квартиру в центре большого города, и множество игрушек, и игровые приставки и компьютеры, как только они появились, и краски и мольберты, и прекрасное образование, и обязательный отдых у моря…


3


         И вот этот маленький нищий «рай» сироты с цветными лоскутками присмотрел для своих целей сорокавосьмилетний репрессированный электрик из рудника. И хотя несчастная сирота «Козетта» была в наличии, этот электрик, увы, не был «Жаном Вальжаном». Он решил вырваться из плена семьи одной учительницы и владелицы частного дома и подсобного хозяйства в соседнем поселке, где делали черный, как преступные местные ночи, асфальт, в которой проживал после возвращения из немецкого плена. Потомственный русский учитель, он так и не получил после войны право на преподавание и мог быть только рабочим. Наверное,  вообразил, что, женившись законно на  простой, неграмотной, нищей работнице, вернет себе это право? Не вернул и озлобился против существующей власти еще больше, а в центр этой  безумной злобы было поставлено невинное и беззащитное существо -  я - как главный и подходящий объект мести сумасшедшего. Почему? Потому что я являлась новым  полноправным человеком этого нового общества, ничем не запятнанным, совершенно чистым перед советской властью. Поэтому меня нужно было покарать за эти поистине драгоценные по тому «смутному» все еще времени достоинства, которых у моего новоявленного «дедушки» после войны не было. Но, думаю, и раньше их также не имелось у этого ярого антисоветчика в наличии.
           Моя бабушка вышла за этого чёрта замуж, потому что рассчитывала с его помощью  дорастить  и доучить меня хотя бы до восьмого класса, потому что  здоровье ее было на исходе и другого пути у нее не было.
        Профессию ему никто не вернул, и он по полной отыгрался в любви к педагогике на мне (что хотя и очень утомило меня, но сделало успешной отличницей на всю жизнь).
         Как ни странно, в моей обновленной семье начались гораздо более трудные времена, чем когда мы жили вдвоем с бабушкой. Хотя  ее будущий муж принес с собой немалые деньги, накопленные разведением подсобного хозяйства в доме учительницы, также отдавал всю зарплату, мы почему-то  снова страшно бедствовали. Причина была в одном: моя бабушка, которая не умели читать и писать, не умела и считать – деньги, особенно. Никак не давалась ей эта наука. Бывший учитель  пытался научить ее это делать – расписывал на бумажке «доходы» и расходы.  Обучение не пошло впрок.
          Настоящей погибелью для нас троих стало ее безоглядное увлечение вышивкой гладью.  Все деньги она тратила на покупку  белой ткани и цветных ниток.  И это съедало всю зарплату  моего  нового «дедушки», а бабушка сразу же, выйдя замуж, бросила работу, что  через пять лет обернулось для нас еще одной катастрофой – когда ей начислили минимальную пенсию в тридцать рублей. И она, плача, гневно обвиняла именно меня в том, что бросала работать и раньше для того, чтобы моя мать смогла выйти на работу после роддома. Но, как я выяснила после ее смерти, заглянув в трудовую книжку, она постоянно работала с перерывами на самых низкооплачиваемых местах и меняла их каждый год. Видимо,  всегда предпочитала регулярному труду на производстве какие-то сомнительные подработки, или ее содержали  законные мужья, которых до моего рождения и до «дедушки» было несколько.
        Мы не сводили концы с концами, питаясь лишь тем, что выращивали на огороде. И мои «воспитатели» с головой окунулись в запрещенную по тем времена предпринимательскую деятельность – сказалось все-таки дореволюционное рождение и соответствующая ему «испорченность». Они варили самогон на продажу, ездили зимой  в Москву за луком и апельсинами и продавали их потом на местном базаре, дед ставил жучки  на электросчетчик – что только эта озорная парочка не придумывала! Но заработанные неправедным путем деньги уходили на штрафы, которые взимались  после товарищеских судов (тогда я по ночам плакала от позора и проклинала свою несчастную судьбу, кинувшую меня в этот ад, отстраиваемый для нас троих этими антисоветчиками-анархистами). И еще  одна статья криминальных по тем временам доходов не давала им покоя – обмен жилья на менее удобных для нас троих условиях – то есть, меняя лучшее жилье на худшее, они зарабатывали какие-то деньги.
          Этих двоих абсолютно не смущали последствия их разнузданного антизаконного поведения – позор из-за постоянно  вывешиваемых на дверях продуктового магазина объявлениях о том, что их снова будут судить «товарищи». Которые, кстати говоря,  занимались точно такой же антизаконной «деятельностью», но с большим умом, расчетом и потому безнаказанно. В общем, это была общепоселковая игра в подкидного дурачка. Поэтому никто никого не боялся и особо не стеснялся. Кроме меня, наверное.
         Мне было стыдно – и за эти судилища, и за то, что мы круглый год таскались по поселку с узлами, как цыгане или погорельцы, оставаясь людьми местного социального дна. Не было постоянного жилья, не было и места для уроков. И как только я умудрялась их делать? Но – умудрялась, и еще оставалось время читать в школе на занятиях алгеброй только что изданного в толстом черном сборнике Хемингуэя, держа книгу под партой.


4


        Как много всего нам рассказывали на этих уроках, как много формул и правил мы должны были зачем-то запомнить! Но нам никогда не рассказывали о наших правах – кроме права на образование и на труд. А вот что такое жилье и как за него бороться – и сами учителя этой темы не знали. Квартиры им дали, они взяли, поставили туда столы и кровати и прописались в местном ЖКО. Все.
        А я даже о прописке не имела никакого представления. О ней  узнала только лишь тогда, когда едва не вылетела из Московского университета – меня не хотели прописывать в общежитии, потому что у меня отсутствовала постоянная прописка по месту жительства. То есть, я считалась неизвестной личностью, и это в СССР было недопустимо и закрывало перед человеком все двери кроме одной – в тюрьму.
         Моя «сладкая парочка» ни воспитателей, ни опекунов, а по закону – не поймешь кого – умудрилась стащить у меня паспорт и выписать меня без моего ведома и без всякой жалости и предвидения  ужасных последствий!
         Сейчас, оглядываясь на свою несчастную советскую юность, я снова и снова спрашиваю себя: была ли передо мной  та ступенька, хотя бы малая, откуда тогда еще, в семнадцать лет, я могла бы начать свое спасение, а не спустя лишь шестнадцать лет кабалы в ужасном рабстве? Спасение, которое обошлось так дорого мне и моим детям…
           Сколько бы не вспоминала  те отвратительные обстоятельства, в которые  попала благодаря моим родным людям, я не находила выхода. И только недавно он все-таки «нашелся»! Это стало для меня невероятным открытием.
           Мои несчастья начались с громкого и неприличного скандала в школе накануне выпускных экзаменов из-за моего цыгана. Но два директора -  дневной и вечерней школ, находившихся в одном  здании, - два нормальных мужика, не дали пропасть умной и красивой отличнице,  много сделавшей для  дневной школы в качестве секретаря комсомольской организации (ставшей лучшей в районе) по милости кого-то из особо рьяных педагогических сук, находивших особенное удовольствие еще с гулаговских стукаческих времен заглядывать под чужие юбки и разрывать  чужие юношеские сердца.
           Я ушла из дневной школы в вечернюю и через месяц получила отличный  аттестат зрелости. Но без медали, которую отдали другой, блатной, отличнице, дочери  главного инженера местного рудоуправления, очень мутного господина… О котором потом говорили,  что он и его жена вместе с бандой участвовали в отравлении управляющего, чтобы сменить местную власть. Эта жена – заведующая аптекой, красивая женщина,  сразу же сошла с ума и жила в психушке, а вскоре и совсем умерла. И вот именно ее дочери, моей однокласснице, и дали золотую медаль. Между прочим, эта семейка были соседями моего цыгана, они жили рядом.  Кто знает, может быть, именно  этот сюжет с таинственным убийством управляющего   и стал моим концом в поселке – слишком близко я оказалась к преступникам – они, вполне возможно, боялись меня – совсем юной, но все-таки, журналистки. 
          Кто знает, может быть, они и состряпали этот мерзкий заговор против меня  - с переменой школ, с позором, с отлучением от цыгана, чья мать - местная продавщица и уголовница (сына-то она в тюрьме родила, куда попала во время денежной реформы) – верой и правдой служила этой банде, с лишением прописки, с изгнанием с «малой родины»? А вся эта гулаговская  поселковая гоп-компания активно помогла им?


5


         Получив взамен медали нервное потрясение от родителей (одноклассников) - завистников и ненавистников, я, едва оправившись, получила следующий тяжелый удар по вине репрессированного, записавшегося ко мне в «дедушки». Он уговорил меня ехать поступать на журфак не московского, а питерского университета. Конечно, я не поступила, не добрав двух «коронных» баллов, которые всегда не добирают те, кто не нужен. В Питере я была не нужна – там брали только своих и только пятьдесят человек на первый курс. Правда, мне  предложили остаться и учиться на вечернем отделении, одновременно работать на какой-то университетской стройке.  Девочке – метр пятьдесят два ростом,  с полуокружностью талии тридцать сантиметров, которая даже носовой платок постирать не умела. Я в ужасе бежала от этих «добрых» героев романов Достоевского, которые, и спустя сто  лет,  были все также убийственно «добры» по отношению к детям-сиротам, и по примеру героев Диккенса, предприимчивы на ловлю юных рабов для своих современных советских работных домов.
          Из-за такого же «добряка» - «дедушки» я в образовании потеряла целый год и пошла работать на фабрику фрезеровщицей. Но под угрозой из-за него оказался и следующий год, когда он попытался скрыть, что меня зачислили на журфак  Московского университета. По неосмотрительности я из-за  безденежья раньше времени покинула столицу, не дождавшись результатов набора на первый курс, а там, на мое сиротское счастье, еще был и дополнительный, как оказалось, в том году. Сдав хорошо все экзамены, я ждала ответа от друзей и из учебной части дома – но уже не в поселке, а в дальнем райцентре, куда меня сбагрили мои благодетели сорокалетнему  любвеобильному козлу – бывшему моему начальнику.
          Я десятилетиями ломала голову над вопросом: с какой целью этот негодяй «дедушка» так жестоко решил распорядиться моей судьбой? Друзья  звонили и звонили по телефону – приезжай, ты зачислена на первый курс, а официального приглашения все не было. Только когда начались занятия,  мой «добрый дедушка», наконец-то соизволил  письмом  позвать меня в мой бывший родной дом. Я даже не представляла, зачем, могла бы и не поехать, поскольку и тут уже нашла себе временную работу приемщицы на свеклоприемном пункте (никакой труд никогда меня не пугал, если был по силам). К счастью, поехала на ноябрьские праздники, и только  там он,  долго-долго помявшись, пошел и вытащил откуда-то из тайного загашника вскрытое и  сильно измятое письмо с приказом о моем зачислении. Как меня не отчислили за отсутствие – даже не понимаю!


6


         Естественно, пережив первый шок, я сразу же помчалась в Москву. И тут пережила следующее потрясение – меня отказывались заселять в общежитие из-за отсутствия постоянной прописки. Как можно сегодня в это поверить – я даже не подозревала, что у меня ее нет… Не знала, что паспорт мой выкраден был «добрым дедушкой» когда я еще не уезжала в деревню с «женихом», а затем в Москву на вступительные экзамены.  В документе, непонятно как, оказался  штамп о выписке, произведенной без моего согласия, заявления и присутствия. Сейчас я не знаю, надо ли тогда все это было в ЖКО? Может, все было так просто? А, может, как я уже говорила выше, и этот ЖКО был в сговоре и с поселковой бандой, ополчившейся против меня, и с моим «добрым дедушкой»? Все ждали только случая… Когда же я приехала из столицы в поселок и  наивно попросила моих «воспитателей» прописать меня поскорее обратно, то они решительно заявили, что ЖКО ни за что обратно не пропишет!
       Если на вступительных экзаменах все обошлось, и мне даже ничего не сказали, а, может, и не заглянули в отметки о прописке, то теперь вопрос встал очень серьезно. После категорического отказа «воспитателей» прописать меня обратно на мою жилплощадь, мне пришлось возвращаться и заниматься пропиской уже в деревне. И тут я получила новые страшные удары.
         Но сначала о моем прозрении, почему  репрессированный муж моей бабушки вел себя так странно со мной, пытаясь изо всех сил отдалить от Москвы? Только спустя огромное количество лет, когда его уже давно нет в живых, я, занимаясь вопросами троцкизма в нашей стране, вдруг поняла, почему в конце шестидесятых - начале семидесятых годов со мной, ни в чем неповинной девочкой, происходили всевозможные несчастья, категорически не дававшие мне войти в более успешную жизнь.
          Мой «дед» закончил в тридцатые годы Московский педагогический институт. Он и в нашем поселке еще не забыл приличные – барские - манеры  столичной золотой молодежи, хороший вкус в еде и одежде, в обращении. Но тут, в среде, как и он, бывших заключенных, гулаговских «выкидышей», они ему не пригодились. Однако мне он их передал, как и умение учиться. Но когда я собралась в Москву, испугался, возможно, вообразив, что натолкнусь на знакомых ему преподавателей – его бывших сокурсников, и узнаю о каких-то его аполитичных действиях, которые  завели его в это ужасное место, в ужасную жизнь. Все ли знали о нем те следователи, которые вели его репрессивное дело, чего он мог еще бояться? Я так никогда  не узнала, но сильно пострадала от этих его, наверное, обоснованных страхов. Кому хотелось бы еще раз попасть в тюрьму? И так велики были его страхи за себя, что он, не раздумывая, был готов сорвать мою учебу в Московском университете, втоптать мою жизнь в грязь ради своего спокойствия.
           Все-таки по натуре он был преступник и покалечил мне жизнь своими  преступными играми с моим членством в комсомоле, с моим паспортом, с пропиской, с «продажей» меня старому алкоголику в жены, затем - с попыткой сорвать мое прекрасное образование в лучшем вузе страны и даже, уже гораздо позже, переехав в мою квартиру в городе, попытался реально навредить моей карьере. Вообще, таких, как он, надо бы держать в ГУЛАГе пожизненно. Чтобы не жрали, чавкая и захлебываясь от удовольствия кровью,  людские судьбы невинных.


7


        У таких абсолютно нищих и необразованных людей, как мои мать и бабушка, было очень легкомысленное отношение к жилищному вопросу. Мать также имела комнату в коммуналке в поселке, где, конечно, была прописана. Но, покидая меня и  сбегая на край света от своих грехов к новым, она и не подумала прописать меня к себе и закрепить за мной эту жилплощадь. Просто бросила все и смоталась. И потом долгие годы мыкалась без жилья у Черного моря. Но забрала  свидетельство о моем рождении и книжку, по которой получала на меня пособие (пять рублей на  «те» деньги – стоимость литра молока), чтобы иметь льготы на новом месте как женщина с ребенком. Я же осталась без ее помощи, без помощи государства и абсолютно без всяких прав. По документам  как бы перестала вообще существовать в этом поселке. И это был очень плохой признак, который вполне мог бы обернуться и моим физическим исчезновением.
           Можно ли представить себе грабителей ребенка? Но мои самые родные люди были таковыми. Мать отняла у меня, маленькой девочки, не только книжку государственного пособия на литр молока, а затем право на законную жилплощадь по ее месту жительства в комнате коммуналки.
          Трудно себе представить  ограбление ребенка. Но меня в детстве не только грабили, а еще и регулярно плели интриги за спиной пятилетней девочки! Что кажется вообще уж чем-то запредельным. Первая на моей памяти интрига случилась по «вине» резиновых ботиков, в которых меня в жаркую летнюю погоду мать водила в детский сад, не волнуясь, видимо, о том, что у дочери разовьется ревматизм ( и он, конечно, развился  принеся мне невыносимые страдания!)
         Удивительно, но я и сегодня помню  этот разговор воспитательницы и матери на краю лесной опушки, рядом с новым детским садом. Видно, она хотела, чтобы  дети соответствовали этому дворцу и носили в нем приличную одежду и обувь.  Я, конечно, не соответствовала всем своим видом жалкой оборвашки. Но мою безумную, всегда разнузданную мать страшно разозлило это замечание воспитательницы: конечно, она и не думала покупать мне новую обувь по сезону. Вместо этого больше не повела меняв детский сад, сколько бы не приходили нянечки к нам домой  и не упрашивали ее.
          Так из-за глупости и несдержанности кочевряжистой воспитательницы  мать отняла у меня даже малую возможность приобщиться к хорошей жизни: спать в обед на чистых простынях в настоящей детской кровати, играть в дорогие игрушки на коврах и  есть  качественную пищу, качаться в гамаке во время прогулок в лесу, в котором находился только что построенный новый детский сад – «сталинский». Такие и сегодня еще сохранились не только в поселках, но и в больших городах.
            Мне было пять лет, и я ходила в детский сад, расположенный в старом деревянном «финском»  доме. Однажды нас повели на экскурсию в этот дворец – в новый двухэтажный детский сад. И мы увидели красивые лестницы, картины на стенах,  новые сказочные игрушки.  Маленькие нищие оборванцы из  рабочего поселка впервые созерцали такую красоту – новый необыкновенный мир распахивал свои двери перед нами. Я с восторгом в своем детском сердце ждала, когда попаду в него. До счастливого момента оставались считанные дни. Но…
             После ссоры с воспитательницей из-за резиновых ботиков моя мать категорически отказалась оплачивать  мою новую жизнь в этом дворце, хотя оплата эта тогда была копеечная. Бабушка  купила мне летние туфельки с пуговичками, но мать все равно отказалась водить меня в новый детский сад.  Чудесная жизнь в этом дворце и  новые невиданные  игрушки  так и остались навсегда моей мечтой. Я же теперь  просиживала и дни и ночи одна в бабушкиной комнате в бараке среди разноцветных лоскутков из рудника.
           Сейчас кажется забавным, а вообще-то даже мистическим, тот факт, что одновременно со мной «вылетел» из  нового детского сада-дворца и товарищ Сталин! Его известный огромный портрет с девочкой висел над красивой лестницей, когда  мы приходили рассматривать дворец из старого «финского» дома. Это был 1955 год, и портреты вождя еще не выбрасывали из учреждений на помойку, это произошло только в 1956-м, после известного «хрущевского» двадцатого съезда троцкистской КПСС. Может быть, этот  плачевный факт моей жизни сейчас заставляет меня с неприязнью относиться к ругателям  товарища Сталина. Они, понятно почему, ассоциируются для меня с асоциальными личностями двух поселковых интриганок против маленького невинного ребенка – моей матери и дуры-воспитательницы.
          Разум и душа моей матери были настолько ограничены и  тонули в бескрайней злобе ее безумия и начинающегося алкоголизма, что она и мысли не допускала о моем нежном существовании в подобных сказочных условиях. Может быть, давала знать о себе обида за свое несчастливое военное  и послевоенное детство, которое  провела, побираясь со своей бабушкой по деревням и работая в няньках?
        Она лишила меня не только красивой жизни в новом детском саду, но позже – и поездок в пионерский лагерь, который отстроило рудоуправление для  детей своих работников. Этот лагерь и сегодня известен как один из лучших в регионе, а тогда и вовсе казался сказочным советским королевством. Однако, покинув меня, мать не только лишила меня прописки и жилья, но и забрала вместе с книжкой  для получения пятирублевого пособия мое свидетельство о рождении. Ей не нужен был ребенок, но зато пригодился для  определенных выгод на новом месте  мой документ. А без него деду в профкоме рудоуправления не выдавали для меня путевку в этот замечательный лагерь – и тут за моей спиной плелась своя интрига: таким образом в рудоуправлении давили на моего «благодетеля», принуждая его или оформить мое существование на этом свете, или отдать на воспитание государству. Но с другой стороны, с далекого морского берега, на деда и бабушку давила шантажом, зная о каких-то их темных делишках, мать, не позволяя притронуться к моим документам, которыми владела вдалеке от меня. У всех этих «интриганов» против маленькой девочки был свой жизненный интерес, а  красивая жизнь, между тем, в очередной раз пролетела мимо меня!
        Все-таки,  нужно быть вампиром, чтобы грабить своего собственного ребенка с самого раннего его детства.  Что особенно ужасно: и мать, и бабка, и дед, и мой муж,- все они не только отнимали у меня какие-то принадлежащие мне материальные средства в виде прописки, дававшей право на жилье, мизерного советского детского пособия, даже комсомольских взносов, которые я собирала (были попытки у моей бабушки  отобрать и их, когда я приносила их домой, чтобы оформить ведомость, а она,  словно кот Базилио, рассматривала эту  копеечную мелочь и не понимала, почему я должна относить эти деньги на почту и посылать их в райком комсомола, раз уж они попали мне в руки. Бери и беги, одним словом! Ужас…), в виде моей зарплаты. Но они постоянно вырывали  у меня любую возможность подняться наверх по социальной лестнице. Вот так, прямо начиная с детского сада и пионерского лагеря, что кажется невероятным, и кончая юношеской работой в редакции и поступлением на журфак МГУ.
           Бабушка с ее мужем готовы были удочерить меня, чтобы вновь документально подтвердить мое земное существование, но я испытывала такое отвращение к  «доброму дедушке» - параноику, что наотрез отказалась. И мать категорически была против, не желая лишаться  своих «материнских» выгод. По этой же причине с помощью шантажа (вот когда она насмерть запугала моих благодетелей, что потом пришлось расхлебывать мне) не разрешала   им оформить и опекунство, которое дало бы мне права «легального» ребенка.
          Если бы  оформили опекунство, то за мной, наверное,  могла бы остаться комната, из которой выехала мать – как за сиротой. Мне кажется, такие законы были и в СССР.  Но этого не случилось, и бабушка с ее мужем были вынуждены прописать меня к себе, поскольку я училась в местной школе, а  там требовали прописку по месту жительства. Пока я была мала, я безропотно таскалась за ними по поселку, когда они по два раза на год меняли жилье с лучшего на худшее. Но вот  закончила школу,  и меня, в семнадцать лет, взяли в штат на работу в районную газету. На тот момент мы жили в двух комнатах без удобств в трехкомнатной коммуналке. Третью комнату занимала  старуха, ради денег содержавшая притон. И сама подрабатывала проституцией, несмотря на пожилой возраст, что меня изумляло.   
           Да, худшие квартиры, в которые ради доплаты вселяла нас моя при всем при этом фанатично религиозная  бабушка, имели и такую особенность, недаром из них убегали жильцы и платили за  обмен деньги. А мы туда въезжали… И это было не один раз – таких квартир я помню три. В одной  были две соседки, и обе были известными местными проститутками. В другой жила одна, но самая отпетая из всех – за то, что ее сын однажды пришел не во время домой, она  ударила его скалкой по голове и он оглох на одно ухо. Круглый отличник был,  стал потом инженером, но к матери никогда не приезжал. И вот последняя квартира, в которой бабушка и ее муж  впервые выделили мне  комнату - девять квадратных метров – стала для меня роковой. Здесь я потеряла все, что сумела своим  юношеским горбом заработать уже к семнадцати годам – такое редко кому удается  и в зрелом возрасте.
           Сейчас я даже подозреваю, что мой «добрый дедушка» и не случайно таскал нас с бабушкой по этим притонам. А если у него было скрываемое до поры желание растлить меня и сделать проституткой, чтобы зарабатывать на  этом «промысле» легкие деньги? От ненависти к чужому беззащитному и «политчистому», в отличие от него, ребенку, он мог  предпринять и такое!
            Сегодня я понимаю, до какой высокой степени изощренности доходило его «воспитание». Таская малолетку по этим проститутским притонам, он одновременно  требовал от меня безоговорочного послушания и подчинения, приличного поведения. То есть, было жесткое требование: никаких мальчиков и  вечерних прогулок со сверстниками, никаких клубов и танцплощадок! Первого же мальчика, который осмелился меня вечером проводить до дома, он затащил в подъезд и избил. А когда я припозднилась с возвращением домой в день вступления в комсомол, то он, как только я вошла в дверь, отвесил мне  увесистую пощечину – вместо поздравления, как это тогда полагалось родителям хороших школьников.
          Вот эти мои детские раны не перестают кровоточить и сегодня. Почему за меня никто из окружающих ни разу не заступился, хотя об издевательствах знали многие? Отвечу на вопрос вопросом: а какой жалости вы хотели бы от конченых троцкистов, проживавших в этом гулаговском бесовском омуте, к «политчистому» ребенку? Они также ненавидели меня, как и этот проклятый репрессированный электрик с дипломом учителя.


8


          Конечно, еще один прямой вопрос напрашивается: был ли этот «добрый дедушка» элементарным извращенцем - педофилом? Наверное, как и многие-многие мужчины, страдающие этим тяжким недугом - и в наше время - особенно. Только сегодня об этих больных обществу известно гораздо больше, нежели в СССР, где «секса не было». Секс там был, как выясняется, только Бога не было, к которому могли бы убежать  такие несчастные и обездоленные, как я, в момент преследующей их смертельной опасности от подобных «дедушек» и всякой похожей нечисти.
            Никаких сексуальных домогательств к себе я от него не видела, но то, что он следил за мной, подглядывал,  обшаривал портфель и карманы жалкой детской одежонки, вызывало во мне такое моральное и физическое отвращение, что по ночам мне снились страшные кошмары, и я просыпалась в холодном поту. А ведь к тому же мы постоянно проживали в одной комнате втроем. Запомнилась такая  жуткая сцена: вечером дед сидит в валенках на диване напротив моей кровати и,  не отрывая  водянистых глаз, как-то тупо смотрит на меня, десятилетнюю, укрывшуюся  почти полностью с головой под одеялом, и беспрерывно одну за другой мусолит во рту  цигарки с махоркой. Удушливый дым окутал всю  комнату, мне нечем дышать, а он все курит и курит беспрерывно и пускает дым именно в мою сторону. А у меня слабые легкие, я уже четыре раза болела воспалением легких. Этот  едкий  дым убивает меня, и спасения от него нет…
            Вот так он сидел каждый вечер и по-садистски обкуривал меня. Я не умерла от чахотки – море спасло мои легкие. Но не выросла и осталась все той же десятилетней девочкой, маленькой и хрупкой.  Табачный дым останавливает рост у детей, если их постоянно обкуривать. Этот опыт обкуривания он повторил спустя много-много лет, когда жил в моей городской квартире. Пока я лежала в больнице с моим грудным малышом, спасая его от навалившихся неожиданно тяжких хворей, а дочь училась в другом городе,  мой «воспитатель» безраздельно владел жилплощадью и портил ее как мог в силу своих старческих возможностей социопата. Писал в кухонную раковину, сжег телевизор и насквозь прокурил все комнаты. Так что когда я вернулась с ребенком из больницы, то несколько часов не могла освободить его из теплого одеяла, в котором он лежал в своей кроватке и покорно ждал, спеленутый, когда проветрится квартира. Была, между тем, зима, а у младенца серьезно пострадали от перенесенного вируса  и ложного крупа легкие.
             Сегодня я понимаю – мое милосердие, которое я постоянно проявляла к родным, было преступным по отношению  к моим детям, которых я заставляла мучиться, принося их быт и здоровье в жертву бесам. Такое можно простить самой себе? Чем вообще  объяснить  непростительно упорное желание постоянно помогать своим изощренными и непримиримым врагам в лице этих «родственников», давать силы и возможности  своим многолетним мучителям губить себя и своих детей? Грехом неведения? Наверное… Теперь-то я знаю, за него с меня спросится со всей строгостью. Как за безбожие! Однажды, когда мне было лет двенадцать, я, разглядывая мои сильно похудевшие запястья рук,  спросила бабушку: не умру ли с голоду? Мы тогда питались лишь картошкой, сваренной в подсоленной воде –  «супом». И она гневно закричала: «Молчи,  дура чертова!» На всю жизнь осталась в памяти эта фраза. А теперь я понимаю – это было точное определение моего «семейного» положения на то время. Я действительно росла в семье чертей и была наивная круглая дура, никак не начинавшая познавать жизненные истины, которые от меня тщательно скрывали в «семье».
             Расти в детстве мне  не давали, кроме дедова обкуривания, и тяжелые ведра с водой, которую меня заставляли каждый день таскать из колонки с улицы. И тяжелые лейки, из которых я поливала все лето наш огород. Все это входило в мои обязанности.  Ну и никуда не годное питание, конечно, довершало патологию развития моих жалких косточек. Смерть тогда отступила, но попробовала взять реванш через десять лет, в сельском роддоме, где я не могла разродиться из-за неправильно развитых костей таза и едва не погибла вместе с ребенком.
          В то же время у них с бабушкой  постоянно происходили страшные скандалы. Чего дед добивался – не знаю, а вскоре попытался повеситься в общем туалете. Но веревка оборвалась. Бабушка ругалась на чем свет стоит, а он рыдал. Видимо, в то время узнал, что возврата к учительству у него никогда не будет, что  зря надеялся на  политическую выгоду, укоренившись среди нищих, и потратил на нас накопленные в другой семье деньги и зарплату электрика. Отчаянию его не было предела, а вместе с ним – и конца его мерзким «воспитательным» выходкам. К примеру, потраченные на меня деньги он попытался вернуть тогда, заставляя меня целыми днями собирать на лугу щавель, который бабушка продавала затем на рынке в городе. От этой работы у меня страшно болела спина. Я рыдала от невыносимых болей,  но это его не трогало,  он силой тащил меня на луг,  с ненавистью пиная  и бросая о землю. Видимо, его целью было убить меня любыми средствами, чтобы не кормить чужую ненавистную сироту и дальше.
           Такое ведь не назовешь признаками педофилии. Хотя, чёрт его знает, как эти больные себя проявляют. Но все-таки что-то меня в нем сильно настораживало. И в пятнадцать лет я подружилась с главным поселковым хулиганом, который стал моей защитой  почти на три  года. Защитой и погибелью одновременно. Совершенно точно то, что если бы не преступные действия против меня в моей «семье», со мной не случилось много из того, что я сегодня называю моими юношескими несчастьями. Во всяком случае, не было бы конфликта в школе. А ведь и он, как я теперь-то понимаю, случился из-за интриг, которые ловко проворачивал мой «добрый дедушка» за моей детской спиной!
           Если вначале он не отпускал меня на комсомольские собрания, ожидая, когда учителя придут к нему, электрику, на поклон, то позже вдруг  раздобрился настолько, что стал предлагать мне собирать одноклассников у нас дома – на чай. Это было принято в поселке, но могли позволить себе не все, поскольку денег на угощенья в местных семейных бюджетах катастрофически не хватало. Но он вдруг расщедрился. С чего бы это? А с того, что в его больной голове появилась новая мысль, как «научить» наших педагогов правильно работать. Он подслушивал наши разговоры о школьных делах, запоминал жалобы недовольных, какие-то негативные факты об учителях, а затем бежал на родительские собрания и вываливал все подслушанное в  вонючую кучу на суд родителей. Не знаю, боялись ли его  наши педагоги, но надоел он им изрядно. А на ком они отыгрались? Конечно, на мне, преградив мне путь к аттестату и к медали  всего лишь за два месяца до выпускных экзаменов. Учителя тоже ведь были не лыком шиты, не дураки, чтобы терпеть выходки этого прохвоста. Они понимали, что, отнимая у меня аттестат зрелости, делают его,  постоянно показывающего  себя тут лучшим  учителем, посмешищем всего поселка. И от ущемленного самолюбия этот маньяк действительно рыдал, узнав о моем отлучении от школы накануне выпуска.
             Изрядно устав от своих бесплодных «педагогических» мер,  а также  сильно утомив ими мою бабушку, этот гад,  разрушивший все мои с огромным трудом нажитые к восемнадцати годам возможности устроить для себя хорошую жизнь, решил  со мной, обобранной до нитки и превращенной в бомжиху, еще и  под угрозой суда, вопрос «на корню» - тайком выписал меня из квартиры и передал с рук на руки другому маньяку.
            И все-таки, если уж уголовник и маньяк затаил против вас ненависть, он найдет способ вас уничтожить, даже чужими руками. И мой «добрый дедушка» сумел-таки отомстить мне моей же «защитой». Он никак не мог смириться с тем, что был отлучен от моих девичьих секретов и забав хулиганистым цыганом. Поэтому совершил что-то невероятное, что  просто не укладывалось в моей девичьей головке. Выкрал абсолютно невинные письма ко мне мальчика, с которым я познакомилась и подружилась еще в детстве в гостях у матери на юге (их я хранила за бабушкиной иконой), и отдал  цыгану. Тот из ревности  выбил мне челюсть, а я в отместку пробила ему голову каблуком-шпилькой. Смешно? Но плохая получилась шутка – оба могли бы серьезно пострадать и попасть в милицию.
           Однако, если бы я не нашла защиту в лице цыгана от сумасшедшего подонка, кто знает, не случилось ли со мной еще чего гораздо более худшего? А школьный конфликт хотя и осел горечью  педагогической несправедливости и подлости в душе на всю жизнь,  совершенно не нарушил мою психику сексуально здорового человека, что потом мне очень помогло  быть стойкой в жизни.


10

          И вот еще вопрос, который меня интересует и поныне: почему все члены  моей «семьи» - бабушка, ее муж, мать и мой муж – имели  пристрастие называть меня проституткой во время вспыхивающих часто ссор? Это была их любимая метафора. Хотя  я по своей натуре  не имела никакой возможности никогда стать тем,  чем они меня называли. Ни при каких обстоятельствах это было для меня невозможно. Неужели в СССР скрытые и явные  занятия проституцией были одной из  статей семейных доходов настолько, что о них думали постоянно и постоянно держали в уме как возможность заработка любой женщины от мала до велика? Особенно в деклассированных нищих семьях, какой была моя? Видимо, так оно и было.
           Очень яркой иллюстрацией такому предположению стала одна моя встреча на черноморском пляже.  Однажды, когда мы с дочкой отдыхали в  палатке в кемпинге под Евпаторией (мы сбежали от этой алкоголички, к которой приехали в гости, после того, как она  обобрала нас и вволю насладилась воплями на всю улицу в мой адрес: «проститутка» и «сволочь»,- и на оставшиеся деньги поселились в палаточном городке у моря), я познакомилась с нашей соседкой – матерью почтенного семейства. Они  заехали в кемпинг, как и все, кроме нас с дочерью, на своей автомашине с мужем и двумя детьми.
          Моя мать только что наведалась и сюда, привезя нам в виде своего покаяния котелок вареной картошки - наверное, чтобы советский «средний класс», окружавший нас и ничего до того не подозревавший о нашем несчастном нищенском положении, не возомнил обо мне и дочери чего-нибудь особенного… Вываливая картошку из котелка, обмотанного грязной тряпкой «для обогрева», рядом с нашей палаткой, она (конечно, из ненависти, преднамеренно) этой картошкой  и всем своим лицом конченой пропитохи обозначила для всех окружающих и ненавистных ей «богачей» уровень нашего с дочерью бытия - в среде таких, как она, а не они, счастливцы!
          Я заметила, как за этой сценой  внимательно наблюдала наша соседка. Как только «мать» с чугунком отбыла, она подошла ко мне и пригласила прогуляться по пляжу. Она рассказала мне чудовищную историю своей юности, которая оказалась еще страшнее моей. Ее мать была профессиональной проституткой и с нетерпением ждала, когда дочь закончит среднюю школу и начнет «работать» вместе с нею. Девушка неосмотрительно принесла аттестат зрелости домой. Мать тут же разорвала его и грозно заявила, что никакого больше  «баловства» в виде образования не будет, а что станет дочь такой, какой была сама она и никем другим.
          «Я в тот же день сбежала из дома. Но мать преследовала меня и все хотела заставить работать проституткой. Тогда я вышла замуж за… милиционера! Сейчас он начальник райотдела, у нас дети, а мать моя где-то потерялась навсегда. Больше мы с нею никогда не встречались», - рассказала мне соседка.
            Я поняла, что визит моей «матери» настолько впечатлил ее, что она решила поделиться своим опытом спасения, а, может быть, даже хотела предложить помощь в лице своего милиционера. Я ей рассказала мою историю. Узнав, что я замужем, уже  закончила университет и устроилась на хорошую работу, моя соседка успокоилась и повеселела. Откуда ей было знать, что о настоящем своем спасении я еще и не задумалась, а произойдет это лишь два года спустя уже на южном побережье Крыма, куда мы с дочкой  сбежали в очередной раз от этого чудовищ - моей «матери».
             Через многие-многие годы я с болью в еще кровоточащих ранах вспоминаю об этих  преступных выходках своих ближайших родственников против меня и моих детей, родственников, которым я  отдавала свои деньги, свое здоровье, отказывая во всем себе, не в силах выпутаться из упряжки, в которую они впрягли меня с четырнадцати лет. А ведь даже по  библейскому писанию я должна была оборвать эту упряжь и уйти, чтобы не впасть в тяжкий грех неведения, навязанный мне ими, не придти к тем страшным бедам, на которые они меня обрекли своими греховными действиями.
              В Евангелии от Матфея есть выражение: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня.» Это означает – не искушайтесь даже во имя благополучия семьи, отца и матери, брата и сестры,  лучше покиньте такую семью и спасайте свою душу, но не продавайте ее дьяволу из чьих-то выгод.
             Я продала в юности тело дьяволу, сделала свою утробу убежищем дьявола, позволив там ему поселиться, хотя должна была, по библейскому завету, бежать из семейства бесов, которые были всего лишь посланниками Смерти, но не Любви и Жизни, бежать к Богу. А где было искать Господа в СССР? Мы, юные, о нем и не ведали, не знали даже, как правильно перекреститься. Мое место тогда, после проваленной поселком и родней  карьеры, было в монастыре, а не рядом со старым преступным развратником, психопатом  неизвестно даже в каком колене (как позднее я с ужасом и скорбью узнала, безумными были все родственники в его ближайшем окружении!). Но где был этот монастырь? В СССР таких почти не существовало, во всяком случае, я о них не имела даже представления. И побежала в обратном направлении – прямо по дороге в ад.
           Но по пути я свернула все-таки на дорогу свободы от нечистой силы. И сумела выбраться на волю, страшно ободрав бока. Моя «родня» была в отчаянии от проигранной битвы  за мою душу. Умирая, «мать», как передали мне соседки, находившиеся рядом с нею в это время, еле ворочая языком, сказала, что хочет разорвать меня на четыре части. Это был человек или оборотень?..
        А та встреча на черноморском пляже в кемпинге осталась в памяти навсегда: единственный раз в жизни я встретила человека, который без лишних объяснений, всей душой, понял суть моего бедственного положения и был готов протянуть мне руку помощи!


      
      
          11


            В четырнадцать лет я согласилась, переступая через большой детский страх чего-то неведомого, чем мне представлялся этот свалившийся на меня комсомол, стать секретарем комсомольской организации школы, организации, в которой было триста комсомольцев, и сделала ее лучшей в районе. Надо сказать, что это получилось не само собой, а благодаря моему обучению в школе комсомольского актива, куда меня направили в пятнадцать лет. Этих школ было тогда немало, и все они по западным образцам очень эффективно готовили идеологов и «менеджеров» для комсомола. Может быть, всего лишь двухнедельные занятия в этих школах сегодня стоили бы  трехгодичного обучению в хорошем российском колледже. Думаю, европейский опыт качественного образования будущих руководителей и политтехнологов в них был задействован на сто процентов. Это был невероятный образовательный курс, самый короткий в мире и истории, который обучал, можно сказать, всему самому полезному: от способов быть красивыми и воспитанными до науки менеджмента и бухгалтерии (забота о взносах!). Собственно, эта подготовка комсомольских кадров  вполне соответствовала бы подготовке нынешних кадров среднего звена для любой современной фирмы. И что удивляться, если именно такие ребята - комсомольские активисты, прошедшие неоднократное обучение в подобных школах -  взяли на себя весь груз экономики и политики во время перехода СССР на  перестроечные, а затем – России – на капиталистические рельсы?
             Сейчас многие удивляются:  как же случилось, что комсомольцы, воспитанные на коммунистических принципах, взяли и потащили на себе этот  воз, превращаясь на ходу в миллионеров и знаменитых политиков? Меньше бы удивлялись представители старшего поколения, если бы знали лучше нас, своих детей. А что они знали о нас, уже когда нам было только четырнадцать лет? Да ничего абсолютно! Достигнув этого возраста, мы были  далеко от них, наша жизнь уже не поддавалась их осмыслению, и они лишь могли награждать нас ненавистными пощечинами - за длинные волосы, за мини-юбки, за рок-н-ролл на танцплощадке, за бешеную езду на вишневых мотоциклах «Ява»,  за купальники бикини, за иностранные сигареты Кэмел (верблюд) с фильтром, которые мы курили в школьной уборной на улице на переменках, за картинки советской великосветской тусовки из журнала «Советский экран»… А если бы они еще знали, что мы вычитывали в «Американской трагедии» Драйзера и «Снегах Килиманджаро» Хэмингуэя, что мы слышали в музыке Битлз!  Но они не знали и не могли знать – это было уже не по их уму.
               Когда я принесла в четырнадцать лет домой удостоверение нештатного автора районной газеты, то, кое-как разглядев его, моя неграмотная бабушка встретила вернувшегося с работы мужа сногсшибательным вскриком: «Наша-то стала  членом-корреспондентом!» Она даже и думать не хотела, что я могу стать журналистом – эта профессия в ее сознании была каким-то, что ли, грехом… А в общем, положа руку на сердце, спустя десятки лет, ведь можно и согласиться – она была во многом права! Но все же эта работа была ничуть не греховней их с дедом «подпольного риэлторского»  «бизнеса», когда за деньги они меняли «чистую» жилплощадь на притоны, вселяя туда несовершеннолетнюю сироту.
            Наконец, не ожидая от своих «воспитателей» какого-либо  понимания, я вскоре нашла себе защиту от  семейного маньяка в виде  главного поселкового мажора-хулигана. От него дед вполне мог бы схлопотать когда-нибудь по полной, но старый гулаговец знал, куда можно соваться, а куда нельзя. И мы с цыганом осенними и зимними вечерами, спрятавшись в лесу, наступавшем на поселок, с наивным юношеским изумлением наблюдали, как дед тайными тропами крадется по нашим следам. Тогда я научилась самозабвенно и изощренно лгать. Я стала удивительной, сказочной лгуньей. И уже не смогла отделаться от этого порока никогда. А привит этот порок насильно был мне людьми страшными, которые в годы моего детства и моей юности всеми силами  пытались вытрясти из меня мою душу. Ложь стала защитницей моей души! Но и во спасение ложь – это грех… Он пришел ко мне вместе с моим первородным грехом, который тоже  был для меня спасением. То есть, с самых юных лет я погрязла в грехах, спасая свою душу и свое тело от посягательств на них нечистой силы. Была ли я права, избрав подобный путь своего спасения?  Конечно, я могу сказать, что была вынуждена, ибо испытала страх. Но  ведь все равно, едва ли простится.


        12


               В четырнадцать лет я начала писать заметки в районную газету (а затем и в  областную молодежку) и получала за них гонорары, а также пробивала себе путь в престижную профессию и в лучший вуз страны, куда я пришла с рекомендациями и характеристиками двух редакций ( а без них тогда на журфак было нельзя). После школы, не поступив по вине бабушкиного мужа в питерский университет, я тут же устроилась на работу фрезеровщицей по дереву и  всего за месяц  очень хорошо  прижилась на предприятии и заработала приличную зарплату. Но только месяц  был рабочий стаж, уже осенью меня пригласили на работу в штат нашей районной газеты, орган местного райкома партии, на хорошую зарплату и очень престижную по тем временам должность районного корреспондента.
            Кстати говоря, на тот момент я была вторым после моего будущего мужа-писателя человеком, который  писал грамотно и даже художественно среди всех этих старых полуграмотных дубов, которые  работали в редакции, как и во всех  подобных в СССР на то время. Квалифицированных кадров для отечественной журналистики катастрофически не хватало. И потому «сверху» было дано задание райкомам партии присматривать молодые кадры для своих органов пропаганды, а в вузах прошли дополнительные наборы на журфаки.
             Но эти райкомы и тут продемонстрировали исключительно  циничное и формальное отношению к распоряжению своего Центрального Комитета. Именно отсюда - все мои несчастья: по настоянию редакции  местный райком позволил мне вступить на путь журналистики, но ничем не поддержал перспективный молодой кадр, а равнодушно смотрел, как я гибну, попав в первую же сложную жизненную ситуацию, и просто  брезгливо выбросил меня за порог, не чувствуя за собой никакой вины и ответственности. Впрочем, как и во всем другом в своей работе.
         Сегодня я обескуражено думаю: если местный райком партии разрешил взять  своей редакции на ответственную пропагандистскую работу несовершеннолетнюю девушку без семьи в штат с трудовой книжкой, то должные были там как-то присматривать за мной – по сути дела, за ребенком? Должны были, в целях своей же безопасности, хотя бы точнее узнать, в каких условиях и с кем я проживаю, должны были бы  побеседовать со мной, объяснить, какие могут быть ситуации, которых в силу моего нового положения я должна была бы избегать, и как это можно было сделать? Или эти дубы из райкома серьезно полагали, что я знаю о взрослой жизни все? Но я не знала о ней абсолютно ничего.
            А главный совет, который я должна была получить от какого-нибудь доброго человека, - если я хотела удержаться на той социальной  высоте, на какую взлетела со своего поселкового дна,  -  мне нужно было как можно быстрее съехать из этой ужасной квартиры, и от соседки- содержательницы притона, и от собственных асоциальных «воспитателей». И что я должна была придти в райком партии со своим редактором и попросить помочь  мне, брошенной матерью-одиночкой сироте, получить хотя бы временное жилье с пропиской. Или оформить ордер на эту девятиметровую комнату, которую я могла бы обменять  на другую, в лучшей квартире. Помощь - то мизерная, райкому партии она бы ничего не стоила. Но не нашлось человека, который дал бы мне этот простой, но  мудрый совет.
            Вместо этого нашелся негодяй, который решил прибрать к рукам юное красивое и талантливое создание, оказавшееся совершенно одиноким в сложнейшей жизненной ситуации. С подобными даже взрослые мужчины не справлялись и теряли  работу в редакции, предпочитая просто уехать подальше от проблем и от работы, которая требовала исключительно приличного поведения и жесткого самоконтроля на каждом шагу.


13



           Полгода я трудилась над статьями в районную газету. И, о ужас!, мало того, что меня люто возненавидел родной поселок, что репрессированный «дед» навострил «лыжи»  посещать редакцию, пытаясь зачем-то подружиться с ее работниками и войти в то окружение, в какое  с одного маху залетела я, но куда ему и приближаться было невозможно, отчего он злился и ненавидел меня, как и весь поселок, - так и в редакции у меня тут же появились завистники из числа  сотрудников, мужиков и баб, которые мне годились в отцы и матери. Кто бы в такой обстановке стал давать мне добрые советы и опекать меня? Все вокруг  хотели лишь одного – чтобы я побыстрее  захлебнулась и утонула в их ненависти. И я вскоре захлебнулась и утонула.
         Старая развратница-соседка в отсутствии  моих «воспитателей» привела однажды алкоголиков и спровоцировала страшный скандал с «побоями». Действовали, конечно, ее гости, но свалили все на меня. Естественно, это была грязная подстава, и бабка не пострадала, но зато у нее был повод лечь в больницу.  Повреждений у нее не обнаружили, однако, дело на меня в прокуратуре завели. Таким образом, с моей престижной работой поселок легко покончил. Затем наступила очередь лишить меня жилья. И это сделали мои «воспитатели», выкрав у меня паспорт. Я стала фактическим бомжом – без работы, без крыши над головой, без прав, которыми обладают совершеннолетние – до восемнадцати мне оставался месяц, и я никуда не могла дернуться, покорно ожидая своей участи в углу, куда меня загнали общими усилиями все, кто меня окружал. Без всякой жалости. Не нашлось ни одного порядочного человека, который защитил бы меня в этой страшной ситуации расправы над, по сути дела, ребенком-сиротой.
           Мои «воспитатели» строго следили за тем, чтобы я никуда не ходила и не ездила (видимо, они получили предупреждение в прокуратуре, наконец, за мою безнадзорность – я-то считала это началом карьеры!). Да и денег у меня даже на автобусный билет не было – я же всю зарплату им отдавала, только и успела за полгода кое-какую одежду себе купить, поскольку кроме школьной у меня никакой другой и не было. Но зато они очень благосклонно приняли сватовство моего бывшего начальника.
          Вот ему бабка с дедом меня и продали, то есть, как бы выдали замуж, хотя он не был еще разведен со своей прежней женой. И потом еще пять лет не разводился и  не собирался прописывать меня в своей квартире, куда вскоре перевез. Такой милый, умный, обаятельный, красивый… конченый безумный подлец! Но ему пришлось все же прописать меня – из-за требований в университете, который он сразу же предложил мне бросить и не начинать даже эту долгую волынку с высшим образованием. На самом деле, просто не хотел содержать меня и собирался вскоре  выкинуть на улицу. Вторую семью он не желал.
            С одной стороны, этот фрукт был настоящим извращенцем, коль  в таком «преклонном» возрасте решил сойтись с несовершеннолетней девушкой. Это было очевидно бы сегодня, когда такие «фрукты» в горячей теме и все на виду. Но тогда тема была скрыта. Однако существовал и факт, который делал эту связь как бы  равной. На самом деле,  если  семнадцатилетняя девушка уже три года работала и зарабатывала, если у нее уже было среднее образование и перспективы для  дальнейшего  обучения и престижной работы, то – она же зрелый человек!  Вот такой меня и воспринимали окружающие. И тут мы с моим покровителем выступали как бы на равных.  Я уже заняла  почти равную ему ступень на социальной лестнице. Не говоря  о творческой составляющей, что было важнее всего– мои опубликованные очерки ничуть не уступали по качеству и интересу к ним читателей его публикациям.
         И я от безысходности осталась с этой «ровней» на целых шестнадцать лет, будь они прокляты во веки веков! Как и все те люди, кто сделал это со мной.


14


         Итак, крошечная ступень для моего спасения, оказывается, как я сегодня понимаю, у меня все-таки была – в виде какого-нибудь официально оформленного жилья. Но я по своей неопытности и абсолютной наивности на нее так и не наступила, потому что не знала, что она существует. И провалилась в пропасть, в ад, в котором я произвела на свет еще одного – и главного  своего мучителя – дочь. Преданную сообщницу своего  отца – безумного подлеца, от ужасного влияния которого мне пришлось спасать ее всю  жизнь.
          Что-то подобное произошло и в жизни отца моего второго ребенка, мужчины, которого я выбрала для исполнения своего проекта о побеге из ненавистного мне рабства. А он, как выяснилось, выбрал меня для осуществления своего плана точно такого же побега. И поначалу мы успешно шли к исполнению своего одинакового желания – прежде всего, благодаря друг другу, получили полное  физиологическое освобождение от  зависимости от проблемных супругов. Незримую «печать» в этой «справке» о досрочном освобождении поставил  прекрасный секс (спасибо ему!).
              Трудовую повинность  еще готовы были отбывать, но жилищный вопрос нам надо было решать – теперь мы не были уже столь наивны, чтобы запросто потерять крышу над головой. Хотя именно к этому нас толкали  и наши супруги, и наши родители, и дети, объединившись с нашими врагами на работе, изо всех сил стараясь любыми способами выдворить нас из собственного жилья.  И оба тогда  почувствовали непреодолимое желание бежать ото всех подальше, куда глаза глядят. Все окружающие стали нам совсем чужими, были противны, не нужны. Родственные связи, казалось, были разорваны.
          Но тут непреодолимой преградой для окончательного побега стали наши трудные, весьма проблемные дети. Мы не смогли вышвырнуть их из своей жизни, но жить вместе они нам никогда бы не позволили. Их родители научили бы сделать нам такое, что мы не то что любить друг друга и жить вместе, мы в глаза не смогли бы друг другу смотреть! И мы оба остались в своих квартирах без все-таки изгнанных из них супругов, но с этими первыми (как оказалось, во всех смыслах) детьми, которые всего лишь поменяли крюки  у цепей нашего рабства.
           Очень хотелось убежать совсем, без оглядки, остаться одним и жить с нашим прекрасным ребенком, который так пострадал из-за чудовищ, напавших на нас в ходе нашей борьбы за свободу. Но мы не смогли оставить первых (и главных, как показала жизнь и они сами) детей с их проблемными родителями – я – со своим безумным мужем, он – со своей женой,  дочерью грубой торгашки. Мы расстались. Но отказ от любви  дорого нам обошелся: он едва совсем не ослеп, а у меня началось тяжелое заболевание позвоночника. И мы оба потеряли свою прекрасную физическую форму и  необыкновенную красоту. Началось преждевременное старение. 
             Правильно ли мы принесли свою жертву? Не знаю… Но если бы вернуть все обратно, даже уже зная последствия, мы бы снова так поступили. Мы не смогли бы отказаться от своих плохих детей ради нашего  совместного хорошего ребенка, который  должен  был стать нашим спасением, и стал им для меня, во всяком случае, но вырос без отца.
          Меня всегда удивляла, а сегодня просто потрясает мысль о том, насколько иные люди, а таких великое множество, уверены в том, что они имеют все права быть рабовладельцами! В любви, в семейной жизни, в трудовых отношениях. Изумляет то, с каким невероятным упорством, а затем и с остервенением, они навязывают свою любовь, свои сексуальные желания. Хотя это такая тонкая материя, к которой надо относиться очень бережно. Эти «борцы за сексуальную справедливость» никогда не оказываются правы – такого сама природа не допускает, и они, как правило, тут проигрывают -  но все-таки в итоге в быту, на общей жилплощади, оказываются победителями.
              Мой муж бегал за мною, беременной на сносях, по моей квартире с топором, а наша пятнадцатилетняя дочь спокойно взирала на эту страшную картину, даже не пытаясь защитить свою несчастную мать. И ушла, как только нагрянула милиция. Жена отца моего будущего второго ребенка, услышав от него, что он любит меня и уходит ко мне и к своему ребенку, шантажировала его разменом его же квартиры и угрозой посадить в тюрьму (когда-то что-то он ей доверил, работая на закрытом предприятии). В любом случае должны были пострадать его престарелые родители. А одна мысль об этом была ему невыносима.
            Вышло ли что-нибудь хорошее, если бы мы  начали бороться после своего освобождения за наше соединение в новую семью? Думаю – нет. Нас слишком плотно окружили первые дети, бывшие супруги, родственники и сослуживцы. Каждый из них по отдельности и вместе предприняли такие гнусные и страшные меры, чтобы мы не соединились, что под угрозой оказалась жизнь нашего новорожденного малыша. Он стал главным объектом нападения, и никто не собирался его  жалеть. Было очевидно – все они жаждут его погибели.  Если рассказывать, во что эти людоеды превратили  несчастного и ни в чем неповинного младенца, то не хватит ни психических, ни физических возможностей.  Скажу только, что женщины отворачивались от моего малыша, не в силах смотреть на искалеченное маленькое жалкое создание, когда в больнице я впервые вынесла его из отдельного бокса в холл после тяжелейших процедур интенсивной терапии. Конечно, всю вину за случившееся я взяла, как всегда, на себя и покорно понесла свой крест,  день и ночь вместе с врачами моля Господа о прощении и пощаде. Мы  вымолили моему сыну жизнь и даже здоровье.  Но какая  мать и какой отец выдержали бы такой террор?  О какой борьбе за любовь можно было тут вообще говорить? Мы оба не выдержали и отступили перед этим огнедышащим многоголовым чудовищем, которое заставило-таки нас  даже не смотреть в глаза друг другу – нас  мучили тяжкие угрызения совести из-за страданий, перенесенных по нашей, как мы обоснованно считали, вине этим малышом.
          


  15


               В отличие от моих «опекунов»,  у меня было чувство огромной ответственности  перед своей дочерью именно из-за пережитых страшных событий  в юности. Я имела этот горький опыт, знала, как помочь ребенку, девочке, в любых трудных обстоятельствах ( а их у моей трудновоспитуемой дочери  всегда было множество, и не чета моим!),  каждую минуту была настороже и никогда не позволяла  кому-либо обидеть свою дочь, так надругаться над нею, как надругались надо мною  на моей «малой» родине гулаговские «выкидыши» и зеки всех мастей.
           Если говорить объективно, то в наше время моих незаконных «опекунов», эту  парочку престарелых Бонни и Клайда, привлекли бы к ответственности за плохое отношение ко мне в детском возрасте. А если бы и точно знали, что еще вытворяет за нашими спинами «дед»- маньяк, то и посадили бы. Или отправили на лечение.
        Но как повели себя райкомовские? Их безответственность в отношении меня, несовершеннолетней, и в отношении своего органа пропаганды была непростительной. Или они специально хотели этой провокации, этого позора в райкоме партии – как вредители-троцкисты, а я и для них, как для поселковой банды,  была всего лишь несмышленой жертвой, которую приносили на заклание? Может быть, я попала в оборот к этим злостным антисоветчикам с партбилетами членов КПСС из-за  особой политической ситуации – когда в СССР  началось  масштабное преобразование средств массовой информации, перевод их на европейские рельсы? А любое приближение к свободе слова грозило неминуемыми разоблачениями их  скрытой преступной деятельности по разрушению СССР! И во мне они увидели образ тех реальных молодых образованных кадров (а не полуграмотных тупых селькоров), которые уже шли в новую журналистику и были для троцкистов  очень опасны.
          И вот в такой обстановке острых и неоднозначных политических перемен со мною в ранней юности, до моего совершеннолетия, случились вещи, которые можно было легко предотвратить или сгладить,  заставить всех забыть о них. Я никому не навредила, не украла, вела себя очень прилично, хорошо училась и пошла работать в 17 лет, затем никогда не прекращала трудовую деятельность.  Но поселковые уголовники, как и положено в их среде, раздули какие-то мои  проступки  в  очень личной жизни, вынесли их на всеобщее обозрение, поругание, чтобы смеяться и издеваться надо мной – самой красивой, приличной, умной и уже успешной девочкой в этом аду. Мне была нанесена тяжелейшая психологическая травма, естественно, я нашла  лишь один выход – самоубийство. Перебрала  способы, которыми могла покончить с этой невыносимой «позорной» жизнью, но подходящих не выбрала. Все-таки главное мое спасение было в том, что у нас в  роду не было самоубийц, а наступившая весна вскоре оздоровила меня, и я начала жить полной жизнью.

       
            

4. Сезон четвертый. На план освобождения обрушиваются  неожиданные препятствия. Роль КПСС, комсомола и общественности в жизни граждан в СССР, в котором «секса не было». Как получали власть в той стране.


1


             Сейчас не перестаю изумляться: почему мои «воспитатели» даже и не подумали сберечь этот мой успех, не остепенились, не помогли – ведь это было  в их интересах, я должна была стать их гордостью и опорой! Но нет, они только вредили мне и самим себе, ведя асоциальный образ жизни и тем самым делая меня совершенно беззащитной перед партией, комсомолом и законом на радость поселковым упырям. А когда поняли, что натворили, что потеряли, какой подарок  жизни просто вышвырнули на помойку как ненужный мусор, то просто сидели в уголке и тихо плакали, «снявши голову, по волосам».
          Но что они натворили до того, как им пришлось плакать «в уголке»? Будучи избранной секретарем большой комсомольской организации, в которой было триста комсомольцев, я не могла посещать свои же комсомольские собрания, которые планировала и объявляла! Почему? Потому что  бабушкин муж не пускал меня на них! Причина была не только в его ненависти к СССР – этот гулаговский упырь решил в своих целях использовать четырнадцатилетнего чужого ребенка. Каждый раз, запирая передо мною двери в день комсомольского собрания, он, трясясь от волнения и страха, ждал, когда ему позвонит директор школы и  униженно будет просить отпустить меня на собрание. И он звонил и просил, а бабушкин муж кочевряжился, разыгрывал свой спектакль по телефону, как истинный зек, ожидая для себя каких-то политических преференций, или таким образом мстил местным преподавателям за свое отчуждение от учительской профессии.
          Конечно, за такие проделки директор школы мог бы этого «Клайда» и посадить по новой. Но у него и самого рыльце были сильно в пуху, а кроме того, он понимал, что посади он  этого антисоветчика, кто  будет меня же кормить? Вот и терпел. И я терпела.


2


          Еще эта история с желанием провалить мою учебу в МГУ. Все-таки не решившись на это до конца, гулаговский маньяк не смог преодолеть  соблазн поиздеваться надо мной в первый же торжественный и радостный для меня день – когда я узнала, что зачислена на журфак. Он говорил много разных гадостей. Но я запомнила только одно мерзкое слово, которое он все повторял и повторял:  «Скубентка!» Не знала тогда, откуда он его взял и что этим хотел сказать, но меня  это как-то напрягло и насторожило. Что-то я почувствовала нехорошее и опасное, несмотря на всю мою неопытность в уголовных делах и терминах. Но вот именно ощущение опасности остановило меня от гневных расспросов о том, почему он не сообщил о письме из Москвы сразу, а тянул  три месяца,  до тех пор, пока первый семестр почти закончился?
             Теперь-то я знаю, что этим словом  уголовники еще в царской России называли девушек-феминисток, таких, которые отличались вольным поведением и которых они считали  проститутками. Студенток, торгующих собой, и сегодня уголовники так называют. И вот он ходил и повторял и повторял, словно белены объевшись: «скубентка, скубентка!». То есть: «проститутка, проститутка!» Я по незнанию даже не могла представить,  что он  говорит обо мне – и это при моем муже! Думаю, начни я с ним разбираться, он бы набросился на меня с кулаками и покалечил бы, а, может, и убил - так были велики его ненависть, зависть и боязнь моего пребывания в столице. Но если он так сходил с ума только от мысли, что я могу что-то о нем узнать, то что на самом деле он совершил в студенческой московской молодости, какое преступление? Но я промолчала, забрала вызов в Москву и покинула проклятый поселок с его проклятыми обитателями  навсегда.
             Сейчас я понимаю - в отношении меня была тупая, ничем не оправданная, преступная безответственность всех тех, кто меня окружал: и  моих «воспитателей», и учителей, и райкома партии. И поняв это слишком поздно и испугавшись наказания, все они поспешили  сбыть меня с рук, отдав в хищные лапы одного подонка, порочного любителя юных девочек. Даже школьный грузовик предоставили для перевозки вещей в дальнюю деревню – только лишь бы уехала с глаз долой. Без работы, без денег, без права на жилье, без регистрации брака и даже без прописки. А если бы он вышвырнул меня где-нибудь по дороге, то никто и искать бы не стал! Но он попытался меня вышвырнуть на улицу позже, через несколько дней после того, как завез меня в степную глушь. Оказывается, я вовсе не входила в его планы. Так, может, у него действительно был сговор с райкомовскими троцкистами, потому что он был одним из них и получил задание избавить  этот чертов недоделанный райком от ставшего ненужным несовершеннолетнего районного корреспондента?
           Вот какая была «кадровая политика» в СССР, которую «проводили» саботажники - «коммунисты» на местах. Они выполняли очень сложную задачу по разрушению жизни советских людей на корню, в самом ее начале. Замечу – лучших молодых людей с хорошим  образовательным, творческим, физическим и трудовым потенциалом. На место выбитых из колеи или даже уничтоженных вставали дети политически неблагонадежных и уголовников, призванные  « снизу». Обученные вредить государству собственными родителями, они-то и формировали организации управления, пропаганды и образования в районных и областных организациях до самого развала страны в 1991-м.
           Именно в такой «коллектив» молодых ненавистников СССР  я  попала после окончания МГУ. Меня взяли для «отвода глаз» в штат редакции троцкистской молодежной газеты,  аполитичное направление которой было сформировано   еще в начале шестидесятых, - как единственного лояльного к СССР специалиста с лучшим образованием и профессиональной подготовкой в журналистике. И это был лишь мираж моей карьеры, которой бы никто из этих убежденных троцкистов не допустил. Поскольку среди этих конченых алкоголиков я отличалась примерным поведением и принадлежностью к добропорядочной семье, которую я сама и создала из двух дьяволов – своего старого мужа и нашей дочери - талантливого, но ужасного маленького беса,- то была выбрана убойная эффективная мера: ни за что не принимать меня в ряды КПСС!  И эта мера отлично работала. Я сиднем просидела в этой молодежке шестнадцать лет, пока  меня не пригласили на работу в Москву. Но это был уже 1991-й год.
         Вот тут я могу подвести итог моей жизни до этого момента, и должна сделать очень печальный вывод: вся она состояла из запретов ступить на ступеньку лестницы, ведущей наверх, как только я ногами реально нащупывала ее. Всякий раз в шаге от успеха дверь в лучшую жизнь передо мной захлопывалась. Точнее, ее захлопывали все, кто меня окружал – начиная от   близких родственников и кончая всякого рода недругами и завистниками. И всегда захлопывали ее передо мной с необыкновенной легкостью, потому что никогда в моей жизни не было ни одного человека, который бы открыто или тайно заступился за меня, если даже ему это не было выгодно.
        Все эти заманчивые ступени можно перечислить, начиная с того самого нового детского сада, в который дорогу мне в пятилетнем возрасте преградила интрига из-за резиновых ботиков между  моей ненавидевшей меня матерью и неумной воспитательницей, просто закидистой простолюдинкой. Затем – невозможность попасть в хороший пионерский лагерь из-за украденного матерью моего свидетельства о рождении. Далее - переход в вечернюю школу перед выпуском из-за интриг «доброго дедушки» и учителей, тешивших за мой счет свое обоюдоострое «педагогическое» самолюбие. Следом – пролет с поступлением в питерский университет из-за  трусливых интриг троцкиста-«дедушки». Далее – вылет с только что обретенной престижной работы в редакции районной газеты из-за подставы поселковой гулаговской шпаны и собственной «семьи».  Потеря прописки  и  жилплощади из-за незаконной выписки укравшего мой паспорт «дедушки». Категорический отказ принять меня в ряды КПСС в областной газете и, как результат, поступление на мое место в аспирантуру журфака МГУ, куда я получила рекомендацию, другой сотрудницы редакции. И, наконец, реальная угроза лишиться работы в областной молодежной газете из-за тяжелой интриги за моей спиной редакции и обкома партии, в которую меня, не желая того, втянула моя четырнадцатилетняя дочь.
         Все двери закрывались передо мною со словами, которые произносили те, кто их закрывал: тебе туда нельзя, потому что у тебя нет летних туфелек и ты ходишь  в жару в резиновых ботиках, потому что ты – приблудная и безродная и не имеешь никаких прав, потому что ты живешь среди нищих и бесправных людей, которых все вокруг не любят и не уважают, значит, и ты достойна только этого, знай свое место! Ну и все в том же духе: куда лезешь со свиным рылом в калашный ряд, по одежке протягивай ножки… И при этом меня всегда стыдили за особую, недопустимую, прямо-таки постыдную прыть: «Ишь ты какая!» Один мой однокашник, сделавший  сногсшибательную карьеру в столице, как-то прочитал  мне свое стихотворение, строчка из которого запомнилась навсегда: «Когда смеются за спиной, я думаю, что – надо мной!». Я никогда не думала, а знала – за моей спиной всегда смеются надо мной!



3


                В 1982-м, когда я только подняла флаг восстания, на меня свалилось событие, которое никак не могло входить в мои планы и обернулось для меня огромной бедой. Собственно, произошло то, что происходило со мной с детства – дверь к желанной свободе была  все также готова захлопнуться передо мной с грохотом по каким-то причинам, о которых я даже не подозревала, что они могут возникнуть. В детстве и юности эти причины создавали дед, бабушка и мать. Теперь эту эстафету подхватила моя четырнадцатилетняя дочь. Она втянула  меня в это ужасное происшествие, подстрекаемая  одним из преподавателей художественной школы, где  училась, обладая недюжинным врожденным талантом художника (пятого профессионала в моей семье со стороны моего отца).
              Эта преподавательница рассказала ей о местном промысле, необыкновенной городской  игрушке, который странным образом исчез полвека назад. И мы  с дочерью отправились в дальнюю деревню, к мастерам другого местного игрушечного промысла, чтобы узнать о пропавшем. В деревне заночевали в старой избе с древними старухами, имена которых были хорошо известны в СССР, но которые больше говорили мне не о народном искусстве, а о том, как их много лет обирают местные и областные начальники. Они заказывали им делать игрушки, затем вывозили готовый товар ящиками, но не платили за него ни копейки. Старухи, действительно, жили в нищете, в обстановке средневековья, а их изделия областные начальники везли за границу и использовали там в своих корыстных целях – часто как взятку высокопоставленным братьям по социалистическому лагерю.
            В 1984 году не было в советской прессе в широком обиходе слова «коррупция». Но зато была расстрельная статья о валютных махинациях, к которым можно было отнести действия предприимчивых местных обкомовских и облисполкомовских «туристов». Однако я даже и не подумала о том, что нашла тему не просто коррупции, а международной коррупции в социалистическом лагере (!), когда, вернувшись от мастеров,  принялась писать критическую статью об известном русском игрушечном промысле, приводя в ней слова знаменитых деревенских старух.
          Никто мне не подсказал, что писать на подобную тему статью – значит, подписывать в первую очередь самой себе смертельный приговор. Подсказать могли бы лишь сами обкомовские бонзы, которые в этом регионе уже пережили  лет десять назад громкий процесс по краже и незаконной реализации антиквариата из местных деревень. Тогда на восьмилетнюю посадку пошел референт по культуре первого секретаря обкома партии. Этот секретарь работал и сейчас, а дети его учились в Англии… Да, ведь наступало время Горбачева, вот-вот на свет должны были выйти нелегальные капиталы, накопленные завбазами и председателями колхозов в «подсобных» хозяйствах по производству продукции легкой промышленности на подпольных фабриках рядом с животноводческими фермами.
             Вся страна была опутана сетью подобных нелегальных предприятий, и их скрытый от казны капитал составлял уже половину всего валового дохода СССР, а при этой цифре любая страна  должна была прекратить свое существование. И в 1984-м она его и прекратила, только народ сразу этого не заметил – пока новые ее хозяева распределяли награбленное и власть между собою.
          В троцкистской молодежке только один человек был посвящен в происходящее – местный городской мажор, сын бывшего директора областного издательства, которому аккуратно, но настойчиво партийные бонзы начали делать карьеру, сначала  устроив на работу этого выпускника истфака местно пединститута (где могли дать лишь фиктивное образование  из-за низкого статуса вуза и низкого уровня преподавания, а также ничтожности преподавательских кадров) в какую-то заводскую многотиражку и затем быстро определив в областную молодежную газету. Здесь для него  местные  партийные оборотни из верхнего эшелон региональной власти планировали, как стало понятно к девяностым годам, большие задачи. Поэтому  он скоро получил должность ответственного секретаря и вошел в редколлегию.
          Главным редактором здесь тогда был абсолютно глупый человек, переведенный на эту должность из глухой провинции. Сколько бы ни старался «мажорный» коллектив этой молодежки хоть как-то поднять его уровень, ничего не получалось. Он  по-прежнему был дурак и при этом очень злобный и мстительный. Тираж газеты упал при нем на треть. Случился  настоящий крах популярной недавно газеты. Но вот к дураку приставили сына бывшего (покойного) директора областного издательства, абсолютно неизвестного в  местных журналистских кругах молодого человека, который, однако, можно сказать, вырос на коленях у первого секретаря обкома партии, публиковавшего без ограничений свои опусы в этой конторе, и взяли под колпак глупца из молодежки.
        Он во всем слушался главного теперь мажора редакции, потому что тот, во-первых, пообещал издать его книжки, во-вторых, устроить на работу в издательство  начальником, что позволило бы нашему абсолютно бездарному глупцу-графоману стать профессиональным советским писателем, в-третьих, сделал в угоду своему начальнику из редакции настоящий публичный дом,  принимая на работу  хорошеньких девочек для краткосрочного  и понятного использования руководящей троицей – главным редактором, его замом и ответсеком – то есть, им самим. Только третье условие было реальным, первые два, как показало время, – обманом.
          Не мне -  себе подписал смертельный приговор этот дуралей, когда, получив от меня в руки статью о старинном промысле, используемом как нелегальная валюта обкомовскими работниками за рубежом, решил показать ее главному мажору редакции. Тот-то лучше разбирался, что к чему, и посоветовал не публиковать, а отнести статью в обком партии. И тот понес…
          Ну чтобы ему спрятать  подальше эту рукопись, разорвать или вернуть мне обратно – была бы цела его голова. Но он понес ее, и началась вся эта страшная история, в которой погиб не только он - многие, спустя даже годы, люди, причастные к ней, все еще умирали и умирали…


4

          Так на мой план по освобождению из ненавистного семейного рабства, и без того опасный, теперь накладывалась эта ужасная история со статьей о промысле, которая подняла на ноги  два местных обкома – партии и комсомола.
        Спустя два года, когда, казалось, все было кончено и все успокоились и «забыли», я попыталась провести свои поиски заказчика моих страданий и тяжких мучений моего  второго ребенка. Мне ничего не удалось узнать, я только видела, как участники и организаторы этой травли безумно боялись моих вопросов, бледнели, теряли дар речи, едва не падали в обмороки. А только одно я хотела узнать: кто меня заказал?
           Одна из участниц этих событий, которая подписывала ложные доносы на меня во время этого скандала, пока я была в декретном отпуске и в полуторагодовом отпуске по уходу за ребенком, стала вдруг главным  редактором. И как только я вышла на работу, непонятно с какой целью достала из сейфа папку с моим «делом» и отдала ее мне. Даже не вынимая оттуда  листков с грязными «показаниями» против меня, на которых стояла  и ее подпись среди подписей членов редакционного профкома, и главного мажора, с которым на пару она ездила в командировки по моим следам и получала другие ложные показания - уже от работников  райкомов комсомола, которые даже в глаза меня никогда не видели. Но все подписывались! Удивительно, но даже самые простые люди – водители автобусов, в которых я ездила в  командировки, были найдены, допрошены и также оставили свои подписи под ложными показаниями в этом грязном деле! Вот он, наш простой народ, который и по сей день так осуждает сталинские репрессии и допросы чекистов.  А ведь никого в восьмидесятые уже не могли пытать в застенках – но они сдавались без всякого сопротивления негодяям, истинная цена которых была и остается три копейки…
           Им надо было  зафиксировать мой прогул, чтобы уволить меня по тридцать третьей статье. И среди этих «показаний» были «показания» двух людей, с одним из которых я ехала в эту командировку в его обкомовской машине, пересев в нее из своей, чтобы рассказать все о том, что узнала от мастеров в дальней деревне, с другим – возвращалась обратно. Но именно они и заявили, что не видели меня в тот день!
          К прогулу пришили аморалку – мою связь с будущим отцом моего второго ребенка. Распоряжения по организации «расследования» моих прегрешений  давал второй секретарь обкома комсомола, занимавшийся, как и я, вопросами села в регионе. А «допросы» в редакции проводил – ни много ни мало – штатный работник  областного комитета государственной безопасности. Молодой мерзкий человечек, которому дали поточить гниющие уже зубки перед первой ступенькой его профессиональной карьеры. Как выяснилось,  главный редакционный мажор имел связи и в этой организации.
         Когда главный редактор понял, в какую историю его затащил приставленный к нему его «ответственный секретарь», которому он быстро делал журналистскую карьеру исключительно из личных корыстных побуждений, он не нашел ничего более умного, как спихнуть все дело ему и отошел в сторону. И мажор, никем не ограничиваемый в своих действиях в редакции, единолично и на свое усмотрение начал раскручивать ситуацию в своих интересах. Так люди во всем мире получают власть.
        Спустя огромное количество лет я все-таки открыла эту омерзительную папку и нашла в себе силы провести запоздалое, но объективное расследование моей беды.
         Я выделила главных, выстроила схемы их действий по степени заинтересованности каждого в соответствии с занимаемыми ими должностями на тот момент. Но сейчас в это расследование не входил никто из мелких сошек – членов редакционного профкома: всяких секретарш, машинисток, уборщиц и водителей. Они лишь подписывали то, что им давали – в «лучших» традициях НКВД. Редакционный технический персонал  в СССР всегда ненавидел журналистов и с любым поступил бы точно также. Да я даже лиц этих теток и дядек не помню, Бог им судья. Я даже им сочувствую – ведь и они были наказаны за свое, пусть и невольное, может быть, участие в этой истории очень жестоко.
           Естественно было предположить, что распорядился расправиться со мной  первый секретарь обкома партии, уроженец Харькова, в пору Брежнева присланный на работу в этот российский регион, тот самый, дети которого учились за валюту в Англии. Он досиживал в своем кресле последние месяцы: во власть спешили прибыть, как известно, на смену украинцам сибиряки. Едва ли бы он мог узнать о моей неопубликованной статье (ему тогда было не до таких мелочей), если бы не главный редакционный мажор. Поскольку он имел свободный вход к высокопоставленному другу своего покойного отца, то, наверное, сумел отдать статью прямо ему в руки. Зачем? Чтобы отомстить молодой красивой женщине, не пожелавшей  влиться в  ряды редакционных проституток, которых он нанимал, в том числе, для себя, а выбравшей в любовники рядового корреспондента - красавчика? Конечно, было и это, поскольку он сам один на один с ненавистью признался в этом сексуальному сопернику, «ловя» его в лифтах, и выжил его с работы, не сумев справиться со мной. Он был больной маньяк, обуреваемый пороком самовлюбленности.
           Но все-таки его главной целью было – получить полную власть в редакции. Не для того, чтобы самому распределять статьи на газетных полосах и руководить планерками и летучками. У этой молодежки были куда более серьезные перспективы, которые видели те, кто собирался на местах поменять статус страны, совершив государственный переворот и получив рычаги для формирования личных капиталов. И хотя до этого момента нужно было подождать еще шесть лет, «железо» российского капитализма ковалось именно в те годы везде, где только предоставлялась малейшая возможность. Оказывается, у журналистики  были тут особые перспективы.
            Чтобы приблизиться к желанной цели, главному мажору нужны были полномочия для организации моего увольнения, то есть, он должен был стать  единоличным распорядителем  всех действий против меня и, тем самым, моей судьбы. Но к чему такие сложности? Хотя я и была заведующей главным отделом - рабочей и сельской молодежи, но зачем этот сыр-бор с «делом», с допросами сотрудника КГБ, с показаниями  секретарей обкома партии и обкома комсомола? Как-то слишком уж все  круто оборачивалось со мной.

5

Сейчас, анализируя все происходившее тогда, я понимаю, насколько  непростое было то дело, какая сложная игра велась вокруг созданного по воле случая  этого «валютно-сексуального» скандала! Вместо освобождения по задуманному мною плану от семейного рабства я получила такой груз на свои плечи, от которого даже и увольнение по статье за прогул меня бы не избавило. Меня бы все равно преследовали , пока не загнали  в могилу.
        Желающих моей гибели было достаточно – от моего мужа и жены моего любовника и его матери, до вот этого озверевшего и закусившего удила мажора, на пару с разочарованным и перепуганным глупым главным редактором, и обкомовских любителей старинных промыслов как  разменной валюты для их зарубежных деловых и туристических поездок.
          Именно участие в деле сотрудника  КГБ говорило о его серьезности. Чего, конечно, до конца не понимали ни главный редактор, ни весь выводок насильно втянутого в процесс технического персонала. Думаю, даже мажор не  осознавал всю высоту поднятой им волны, несмотря на свои связи в этой организации. Все, все попали под нее, и она обрушилась на них со страшной силой, утопив многих.
         Одной из причин, по которой так углубилось это дело, было то, что секретарем райкома партии, который давал распоряжения ящиками бесплатно отправлять изделия знаменитого народного промысла для обкомовских «зарубежных туристов», был человек, который  теперь впал в немилость у оканчивающего свою карьеру  первого секретаря обкома партии-харьковчанина. Вместе со знаменитым председателем  колхоза, возглавившим местную оппозицию главному партийному боссу, он выступил против своего большого начальника и теперь, разжалованный, сам тянул лямку  рядового директора совхоза. Кому из них больше козырей давала моя статья? Ни тому и ни другому.
          Козыри с нее поимел, не ожидая того, третий – тот самый знаменитый председатель колхоза, который хотя и «дружил» с противником первого секретаря обкома партии, но считал своим серьезным соперником в будущей карьере во время грядущих горбачевских перемен, обещающих движение к свободному рынку. То есть, к освобождению  нелегально нажитых огромных капиталов в СССР, чем этот знаменитый председатель активно занимался в своем известном на весь мир колхозе, носящем имя В.И. Ленина.
          Но тут была одна маленькая, но важная деталь, которая стала большим ступором в моем деле: «третий» - это мой бывший любовник, которого я оставила ради своего плана освобождения из семейного плена и ради связи с журналистом-красавчиком. Только одно замечание – у таких людей, как этот знаменитый председатель, бывших любовниц не бывает. Все, кто прошел через альков подобных «китов», затем верно служат им, даже находясь на почтительном отдалении.
          Вполне возможно, что к делу КГБ подключил именно он. С целью разузнать побольше подробностей и о манипуляциях с игрушкой, и о том, что я задумала.
          Таким образом, я попала в сеть «четырехугольника» далеко идущих интересов очень опасных и безжалостных карьеристов, которые сами находились в центре бушующих политических и финансовых страстей  бурно меняющейся жизни в Советском Союзе. Но, думаю, именно из-за участия в этой роковой для меня фигуре моего бывшего высокопоставленного любовника, и моя жизнь, и жизнь моего будущего ребенка были спасены. Тогда как для многих других выхода из этой сети не нашлось. В том числе, и для бывшего секретаря райкома партии, затем – разжалованного в директоры совхоза, а затем возглавившего регион в качестве первого губернатора новой страны и ставшего врагом знаменитого председателя колхоза, участника государственного переворота, впрочем, как и он сам.
          При новой власти, за которую так упорно боролся много лет в стройных рядах советских троцкистов, он сел в тюрьму, а вскоре умер. Его губернаторское кресло занял его соперник - знаменитый председатель (затем – заключенный «Матросской тишины», затем – сенатор). Наши с ним отношения в девяностые даже на какое-то время возобновились, но потом стали просто товарищескими. Ту самую игрушку, которая загадочным образом пропала полсотни лет назад, в конце восьмидесятых возродила моя дочь, бросившая меня в пасть безжалостным волкам в 1984-м. Ей дали звание народного мастера России. Я же создала частную художественную галерею российских промыслов и работала с нею  много лет, пока не устала, собрав огромную бесценную коллекцию. Но никогда, ни разу мне не помог в моем деле с игрушкой мой высокопоставленный приятель. Он даже и видеть ее не хотел. Только после моего расследования этого дела в настоящее время, я точно поняла – почему.


6

              Преследование меня и красавчика больным маньяком-мажором было настоящим беспределом. Он, как истинный садист, упивался предоставленными обкомом партии возможностями нас прессовать. Главное тут было подслушивание, подглядывание, неутомимая слежка за влюбленными, которой занимались сотрудники редакции, забросившие все  корреспондентские дела и заботы по помывке редакционных полов. Результаты своей новой деятельности они оформляли в доносы, которые складывали на стол ответственному секретарю. Двое даже пытались ворваться ко мне домой, перепугав моего «дедушку» (наконец-то этому любителю подсматривать и следить воздалось!), собиравшегося принять ванну. Это была  заведующая отделом комсомольской жизни, у которой сестра уже жила в США, а папа был бывшим сотрудником КГБ, и мой сотрудник - графоман, также мечтавший о карьере писателя, ну и, конечно, о месте заведующего отделом, которое занимала я. Интересно, что до того он с готовностью давал нам с красавчиком для свиданий ключи от бывшей моей комнаты в коммуналке, которую теперь занимал вместо моей семьи, переехавшей в мою новую  роскошную квартиру. Вот сюда  он и пытался всеми силами ворваться с женщиной, которая, я уверена, позже, получив в награду должность ответственного секретаря вместо главного мажора, ставшего редактором, прокляла эти дни своей ужасной жизни, когда расплачивалась по счетам  непосильной мерой… Наверное, мой сотрудник думал, что, выполнив незаконный приказ главного мажора редакции по неконституционной слежке,  займет в ней мое место и эту вот квартиру. Да, каждый участник этого грязного «дела» преследовал свою цель, и все они страстно мечтали об одном – уничтожить мою жизнь!
            Поскольку ни разу этой гоп-компании не удалось застать нас с красавчиком «на месте преступления», она пустила в ход «тяжелую артиллерию» - наших супругов. Отчаявшись получить хоть какое-либо свидетельство нашей взаимной  аморальности, больной маньяк теперь уже жаждал настоящей крови. Ибо рассказывать супругам подробности нашей любовной связи ( как он ее представлял в силу своей собственной испорченности  и  весьма слабой сексуальности – как доносили его же редакционные секс-рабыни) означало  подвергнуть наши с красавчиком жизни реальной опасности.
           Моему мужу и жене красавчика  эти упыри назначили потайные места для встреч, на которых изложили «обстоятельства моего дела». И попали в точку – супруги тотчас же вызвались участвовать. От них требовались  официальные заявления о наших изменах, которые сумасшедший мажор мог бы подшить в «дело», чтобы завершить процесс моего увольнения по тридцать третьей статье трудового советского кодекса.  Приговор, наверное,  звучал бы так: уволить за прогул с целью полового контакта. Жаль, что в этом деле не появилось такой формулировки, к которой надо было обязательно приписать слово: восхитительного. То есть, прогул ради восхитительного полового контакта. Он, конечно же, стоил всей этой придурковатой «работы» в  партийно-комсомольском советском троцкистском бессильно-развратном гадюшнике, где никто не знал, что такое хороший здоровый секс, а не жалкие продажные половые акты на редакционных столах.


7


           Супруги были готовы принести  заявления в своих корыстных -квартирных - целях. Но не принесли. И я, и красавчик сумели убедить их в сексуальной корысти в этом деле и главного редактора, и безумного главного мажора. Супруги сделали вид, что изумились и поверили в нашу невиновность перед законным браком. На самом деле, они поверили иному: что нас хорошо прижали в редакции, и мы не станем теперь отстегивать рабские ошейники, останемся на привязи своих несчастных браков и будем  далее дойными коровами для них.
         Я к этому времени, спустя месяц после начавшейся травли, вдруг исчезла из редакции в неизвестном направлении, и здесь наступила зловещая тишина. Никто не знал, что думать. И никто не мог предположить, что я нашла укрытие в расположенной почти рядом с редакцией обычной больнице. Муж и дочь навещали меня днем, никому не выдавая место моего нахождения, так как не желали терять мою зарплату из-за угрозы увольнения. Муж был спокоен, поскольку «узнал», что я лечу придатки, которые у меня всегда были не в порядке с тех пор, как я сошлась с этим вурдалаком. Красавчик приходил по вечерам к другому входу гинекологического отделения, куда я легла на сохранение своей поздней беременности (мне было 34 года!).
       Красавчик, несмотря на круто накаченные мышцы, был ужасный трус по жизни. Он всегда страшно боялся, что его  супруга застукает нас. Эта мысль просто вводила его в ступор. И как только он при такой трусости характера решился вступить в борьбу со своей женой! Еще он боялся, что я потребую от него развода. Но тут он сильно ошибался. Мой план не включал такой пункт. Я хотела свободы, а не новой кабалы. И поэтому меня страшно возмутило, когда он вдруг решил после рождения ребенка открыться жене и заявил, что уходит. «Зачем ты это сделал?» - возмущенно и одновременно с отчаянием спрашивала я его, пока он вместе со мною выслушивал несущиеся из телефонной трубки горестные, но переходящие в ненавидящий убийственный  змеиный шепот, просьбы его супруги не разрушать их семью. Я тут же, при обоих супругах, категорически и клятвенно от всего отреклась, и сдержала свое слово. О чем никогда не пожалела, потому что, как показала жизнь, оказалась права в своем выборе. А он еще восемь лет потом выкарабкивался из своего плена.
        Но это все было позже. А сейчас, в декабре 1984 года, я старательно сохраняла в больнице свою шестинедельную беременность. Меня переполняла радость от грядущих перемен, и я, наконец, думала только о себе и своем будущем счастье. Через две недели я с больничного телефона набрала номер главного сумасшедшего мажора в редакции и спросила ласковым голосом, знает ли он, где я сейчас?  Маньяк напряженно слушал и услышал то, чего никак не ожидал – что я лежала на сохранении беременности и завтра выписываюсь и выхожу на работу. После короткого молчания услышала в ответ кажущимся спокойным голосом слова: раз так, все вопросы снимаются. Решение профкома об увольнении  по тридцать третьей статье – недействительно.
          Однако еще несколько месяцев вся редакция напряженно наблюдала за моей фигурой в обтягивающих джинсах и свитерке, каждый день собираясь уличить меня в обмане – а она, изящная и «обновленная»  красавчиком-тренером на лыжне и в бассейне, долго-долго не менялась. Кровожадные же упыри все искали глазами – где у меня там беременный живот?
          Я сохранила работу, но отца моего будущего ребенка принудили уйти из редакции, пригрозив найти на него компромат и уволить по статье. И он ушел, жизнь его покатилась под откос. Однако, несмотря на всю свою трусость, он  до самых родов охранял мою беременность, стараясь как можно чаще бывать рядом, помогал правильно питаться и  выезжал со мною на восхитительные прогулки за город. А за две недели до моих родов куда-то вдруг исчез. В другой город уехали и муж с дочерью – поступать в художественное училище. Я осталась одна с моим «дедушкой», который к тому времени уже еле передвигался по квартире.
         Ни один человек, кроме деда, не знал, когда я отправилась рожать. В роддом меня (тайно, конечно) увезла скорая  теплой июльской ночью, я рожала при открытых настежь окнах под яркими июльскими звездами. В родильном зале было так много студентов-практикантов, хлопочущих вокруг меня, что, казалось, толпа волхвов прибыла сюда с особым поручением. Я родила своего сына очень легко, и вскоре санитарка повезла меня на каталке из «преисподней» с первого этажа в «рай» - на третий, в послеродовую палату.
         Мой сводный брат и моя двоюродная сестра  должны были забрать меня. Они знали, где взять вещи и деньги – я накопила достаточно, чтобы прожить спокойно с моими детьми полтора года после рождения сына. Теперь только я распоряжалась своими деньгами. Хотя бывший муж еще проживал в квартире, где даже выделил себе  маленькую комнату, предполагая превратить мое престижное жилье в коммуналку, а со временем вернуть все обратно. В этом ему активно помогали его родственники, вынося из моего дома под шумок все, что могли унести. Мало им было за шестнадцать предыдущих лет моей зарплаты…
        Итак, сводный брат и кузина знали, что я родила, готовились меня забрать, но почему-то «не догадались» ни разу принести мне передачку. А я в этом роддоме по-настоящему голодала, отчего  у меня поздно пришло молоко, и моего сильно недоношенного малыша поили физраствором, потому что избыточное сцеженное молоко других мамочек  акушерки продавали на сторону. Я понимала – эти двое сильно напуганы моим положением, они, как и отец моего ребенка, откровенно трусили. Как будто бы их расстреляли за то, что они передали бутылку молока роженице!
        Слава Богу, я родила в СССР позднего периода, когда к власти пришел всеми нелюбимый сегодня либеральный господин Горбачев. При его правлении  врачи в роддоме уже не практиковали гулаговских приемов и ни о чем никого не спрашивали. Они молча наблюдали за мной, видели, как я тихо украдкой плачу, отвернувшись к стене – (интересно, эти отчаянные казнокрады догадывались, что - от голода?). Молча наблюдали за этой печальной картиной и женщины в палате. Но ни разу меня никто ни о чем не спросил. Хотя некоторые наверняка подозревали, что при таком тотальном одиночестве матери ее ребенок – явный кандидат в отказники. Но они не могли понять, почему я, в таком случае, не отказываюсь кормить и не сбегаю из больницы?


8


            Всех поразил день выписки, когда  нянечка среди самых первых выкрикнула на весь коридор мою фамилию и сообщила, что за мной приехали. И я, торопливо объясняя на ходу своей юной соседке по палате, как нужно пеленать новорожденного, поспешила по лестнице вниз, оставив за собой толпу изумленных зрительниц. Которые тут же кинулись к окнам, чтобы увидеть мой торжественный выход. И увидели, как стройная незнакомка с роскошными длинными волосами, поменяв  самый кургузый на весь роддом больничный халат с одной  да и то полуоторванной пуговицей  на элегантный дорогущий велюровый «представительский»  костюм, торопливо, опустив голову, чтобы не узнали, садится в такси, а  крупный  молодой мужчина подает ей  красивый кулек с младенцем, и какая-то девочка  ( моя племянница) впорхнула следом в машину. Двери тут же захлопнулись, больше никто ничего не успел рассмотреть. Машина с загадочными пассажирами уехала.
          Так, словно  в  библейском сюжете о спасении младенца ото львов, я скрыла свои роды от многочисленных лютых врагов, которые не сразу узнали, что их «армагеддон» уже явился на свет.
         Но ни они и ни я сама еще не знали, что свободный выход из роддома живой и невредимой вместе с живым младенцем мне по-настоящему открыла моя злополучная статья, опубликованная, пока я рожала, в Москве, в газете, органе ЦК КПСС, где мне предстояло через четыре года работать. С этого момента все заказчики моих несчастий будто бы навсегда забыли о моем «деле».
         Я не забыла и никогда не забывала. Кто-то удивится, узнав о моих невыносимых страданиях: а почему я так цеплялась за свою работу, терпя мучения от совсем было затравивших меня скотов? Держалась я за нее изо всех сил потому, что если бы оказалась на улице, вне стен этой проклятой редакции, меня с моим известным и теперь скандальным именем в городе никто не взял бы на работу даже уборщицей. И я бы  не только потеряла кусок хлеба для детей, но и всякую опору для сохранения квартиры. Мой муж, несмотря на развод, легко отнял бы у меня и ее, и детей, которые по закону считались его. И он на это сильно рассчитывал, судя по его пламенной речи на бракоразводном процессе, когда  гневно обличал меня в супружеской измене, но милостиво «прощал» и обещал лично позаботиться о детях.
            Он едва не сорвал мне развод. Обстоятельства могли бы сложиться куда трагичнее, останься я  законной женой под его властью. Уверена – он непременно начал бы судебный процесс по лишению меня родительских прав, а затем выкинул бы  из моей квартиры, следом из нее «выехал» бы в детский дом мой сын, а дочь , которая уже училась в другом городе, он просто бы выписал. Думаю, именно такой у него был план.  И получить свободу и в приложение к ней дорогущую квартиру в центре города -  являлось его целью, к которой он шел более легким путем, не обремененный никакими заботами, как я.
             Весь ужас еще заключался в том, что  дочь во всем в то время была на его стороне, не желая понять,  что, активно поддерживая отца, остается бездомной и без средств к существованию. И мать была в своем репертуаре, расставляя мне препятствия на моем пути к счастливой жизни. Приехав от синего моря ко мне в гости, когда я была уже на сносях, она затеяла скандал в пользу завладения квартирой моим мужем и подкрепила свои разрушительные намерения тем, что  попыталась разбить новый холодильник, который я купила, чтобы хранить в нем детское питание после родов.
       Общая картина была такова: отец моего будущего ребенка, изгнанный из дома, сидел где-то в засаде, тревожно наблюдая, чтобы меня не покалечили накануне родов, в моей квартире дед писал в кухонную раковину и не давал установить мойку, поскольку она подняла бы раковину и помешала  заветному процессу облегчения этого вурдалака, муж  бегал за мной с топором и каждый вечер запускал  родню в «свою» прокуренную комнату и раздавал его очень взрослым деткам мои вещи, плел интриги, будучи уверенным, что отнимет у меня жилье, дочь люто ненавидела меня и  доводила до  горьких слез по ночам, отчего я вообще могла выкинуть,  а мать приехала помогать всем им и уничтожать  кровавым потом нажитое мною кое-как  жалкое имущество и моего ребенка у меня в утробе.
            Но, к счастью, суд внял моим слезам и мольбам, у бывшего теперь мужа не получилось оставить  меня и моих детей  в кабале. И после роддома я настойчиво продолжила оформлять документы, подтверждающие нашу свободу. Я сумела добиться от него официального отказа в ЗАГСе от моего новорожденного сына и не настаивала на выплате  алиментов на дочь. Поняв, что вчистую проиграл этот бой,  бывший муж кинулся спасать свои жалкие финансы. А через несколько месяцев обком партии, куда уже прибыл новый первый  секретарь из Сибири, и  начальники бывшего моего «рабовладельца»,  по моему заявлению помогли мне избавиться от его присутствия в моей квартире, выделив ему комнату в коммуналке подальше от меня. Немного позже, пользуясь льготами, он получил свою квартиру в новом доме.


9

Для чего же нужна была власть в редакции этой молодежной газеты  - в конце восьмидесятых и далее -  сумасшедшему мажору? Здесь нужно пояснить: его власть была нужна тем, кто лихорадочно ждал перемен в стране и заранее готовился к ним, расставляя везде, где видел необходимость, своих верных людей. Но мажор и сам проявил  активность, предложив свои услуги по «ликвидации» нашкодившей сотрудницы в интересах обкома партии, оказывая услугу лично первому секретарю. Это дорогого стоило.  Да еще, как классически совпало,  был заинтересован в том, чтобы наказать провинившихся лично перед ним, как он считал по своему безумию, двух влюбленных. Вот такими приемами в СССР доказывали, что в нем секса нет, оставляя на виду отвратительным  жупелом лишь процветающую  «на рабочих местах» проституцию, которую выдавали за «высокие, высокие отношения!»  в советских книгах и фильмах.
         Но именно перемены в стране в конце восьмидесятых затормозили продвижение мажора к власти в этой окаянной редакции. Сменился первый секретарь обкома партии, разбежались кто куда делать карьеру местные комсомольские лидеры, даже молодой и шустрый сотрудник КГБ, точивший гнилые  зубки на «допросах» в молодежке по моему «делу», отбыл в соседнюю область на работу.
          И главным редактором стала та самая выпускница философского факультета МГУ, пьяница и отчаянная распутница, которая ездила по моим следам в командировки вместе с мажором, заодно показывая наглядно в сельских гостиницах, что в СССР все-таки секс есть, а в перерывах подписывая ложные доносы на меня.
         Выйдя через полтора года из декретного отпуска на свое место на работу, я застала в кресле главного начальника именно эту непутевую философиню и по совместительству дочь  директора  самого крупного универмага города. Пришло их «идеологическое» время. Но ненадолго. Эта рокировка закончилась все-таки назначением на должность главного редактора сумасшедшего мажора. За время своего руководства философиня успела опубликовать  несколько моих крупных проблемных статей и предоставила возможность серьезно поработать для  федеральной газеты, опубликовавшей мою скандальную статью о русских промыслах. И передала мне  ту самую заветную папку с моим «делом», содержание которой я тут сегодня и раскручиваю для самой себя, пытаясь понять тайные течения под теми событиями, которые лежали на поверхности. И эти тайны, словно вырываясь из-под земли, отпущенные дьявольской силой, давали о себе знать страшными вещами. Начали погибать люди. Причем, все те, кто был причастен к моему «делу» и, что всего ужаснее – их родственники.
           Почему же это «дело» не закончилось, а продолжалось? Потому что именно те сотрудники, которые преданно служили главному мажору в середине восьмидесятых и клеветали на меня, к концу их и к началу девяностых  должны были снова выполнять особенные задачи, которые он перед ними поставил, безжалостно убрав свою подругу с редакционного пьедестала.
          Началось акционирование. Но предварительно мажор перетасовал кадры, одних повысил в должности, других, как меня, понизил – в связи с «реорганизацией». Дело, конечно, было не в целесообразности, а в корысти – акций доставалось больше начальникам. Остальные, получив их  формально, тут же переписывали за малую мзду на тех же начальников.
         Вскоре редакция стала акционерным обществом,  контрольный пакет акций держал, естественно, сумасшедший мажор.
          Спрашивается: какой толк был во всей этой мышиной, казалось бы, возне, если тираж у газеты скатился дальше некуда и издавать ее практически не имелось средств? Никто в редакции тогда, а многие и сейчас, даже не предполагали, что средства массовой информации в стране становятся «водокачкой» для бюджетных денег и для тех доходов, которые позволят сюда вложить в своих интересах  новоявленным капиталистам  новые представители власти. Через акционированные, частные теперь СМИ, можно было пропускать любые средства из бюджета под видом финансирования договорных программ. И была потайная дверца, через которую эти деньги возвращались обратно «очищенными» от имени бюджетных – через близких и родственников таких «редакторов», как этот мажор, которые входили во власть и являлись настоящими владельцами СМИ.
         Но скрытых преступных действий тут не было – потому что это  был тот заветный путь для власти, который открывал ей тотальный контроль над СМИ, брал под общий колпак новой идеологии всю абсолютно прессу. И все, что тогда происходило в газетах и на телевидении, было санкционировано самой же властью, которая договаривалась с прессой по-новому, в своих интересах. И было бы странно и неестественно, если бы она этого не сделала.


10


          Накануне распада СССР я получила письмо о переводе в Москву, в газету, спасшую меня от преследований безумного мажора. Никто даже не догадывался, насколько это было трудно матери двоих детей  на протяжение нескольких месяцев работать на два крупных издания. Мажор готовил мое очередное увольнение: теперь, наконец, у него были развязаны его грязные ручонки жулика и пройдохи. При новой власти матерей-одиночек не щадили, теперь за них заступиться было вообще некому.   Надо мной снова нависла угроза  потерять  средства к существованию.
       Но я опередила своего беспощадного врага, когда положила перед ним на его чертов редакторский стол письмо о переводе. Он прочитал,  поднял на меня глаза, и я увидела в них… слезы! Господи, до чего доводят даже конченых подлецов чужие победы!
Однако моя победа над этим негодяем значила для него гораздо больше, чем просто чужой успех. В тот момент, когда я положила перед ним  письмо из Москвы о моем переводе, он понял, что его жестоко обманули! Потому и брызнули слезы.
       Но сначала нужно пояснить,  что из себя представляла моя новая должность собственного корреспондента центральной газеты, органа ЦК КПСС с тиражом пятнадцать миллионов экземпляров в сутки  выходом пять дней в неделю, в Советском Союзе, а на тот момент он еще существовал. Эта должность соответствовала ни много ни мало должности первого секретаря обкома партии! А  меня брали не собкором в регион, а собственным корреспондентом всего Нечерноземья, то есть,  нынешнего Центрального  федерального округа.
         Однако и  это еще не все. Я уходила на работу в газету, которая с момента своего создания в 1918 году являлась неформальным органом советских спецслужб. Ее редакторами всегда были профессиональные чекисты с высокими званиями. И на тот момент, когда меня приняли туда на работу, редакцию по традиции возглавлял именно такой человек.
         И такой «подарочек» я неожиданно свалила на голову главного мажора этой несчастной молодежки, которая несколько лет травила меня всеми  способами, какие только существуют у сексуально-идеологических маньяков-садистов. Получив руководство в этой постыдной «кампании» против меня, а затем власть в редакции под покровительством местных масонов, приспосабливающих газету к перекачиванию и отмыванию бюджетных средств и строительству своего колпака для местных СМИ, этот ловкий, как ему самому казалось, молодой человек прокладывал себе дорогу к большой карьере в столице, чего безуспешно добивался его предшественник из провинции, бывший теперь главный редактор, которого мажор все-таки устроил работать в местное «папино» издательство. Рядовым редактором, то есть,  точнее говоря, корректором чужих рукописей. Здесь никто не собирался делать его известным советским писателем, в его услугах не нуждались больше вообще. Этот глупый человек, самый первый подписавшийся под моим закланием, потерял все.
         А теперь терял все и главный сумасшедший мажор. В тот момент, когда  прочитал письмо о моем переводе в столицу, он ясно понял это и заплакал от ненависти и бессилия. Выходило, что он своими руками  толкнул меня туда, куда всеми силами стремился попасть сам. Но ему никто не открыл заветные двери. Через несколько лет  мажор попробовал пролезть в них уже через журфак  МГУ, с которым начал сотрудничать ради создания кафедры журналистики в своем провинциальном регионе. Техническую помощь он получил, публично признаваясь, что ужаснулся, обнаружив, какой огромный  объем материала должен был предложить провинциальному вузу и затем его студентам.
        Думаю, тогда же он понял – ему не потянуть этот тяжкий воз, тем более, что на журфаке никого из ведущих специалистов-масонов он не заинтересовал. Тогда как лучший специалист по теории и практике печати на этом факультете, использовавший западные методики обучения, три года учил им меня и будущего министра печати РФ. Только нас двоих. Он почти не брал себе дипломников. Но нас подготовил. Откуда это было знать мажору, который, как кувалда, лупил по алмазу, попавшему к нему по воле судьбы в руки в провинциальной газете?  Итак, заветные двери и тут ему не открылись. Но кафедру в областном вузе он все-таки получил – это все, чем заплатили ему те, кому он верно служил, кому он сдал меня изощренно и радостно, предвкушая сладкие плоды грядущей большой карьерной победы. Он получил эту скромную должность, когда у него отобрали все акции, которые он отвоевывал у сотрудников газеты, не щадя даже их жизней, лишили поста главного редактора и дали  должность скромного провинциального учителя будущих журналистов за деньги. Этот серый угрюмый город получил в наставники  детей местных богачей и политиков – мажоров – никчемного, глубоко  аморального, к тому же психически нездорового, человека, весьма далекого от истинной педагогики и от большой журналистики. Но, думаю, что девочки и мальчики – местные мажоры – позаимствовали все-таки от него немало определенных, а главное, практических, «знаний». Самые привлекательные – особенно.
         …В этот день случилось странное совпадение: когда я собирала свои вещи в кабинете, чтобы навсегда покинуть  гадюшник, ко мне заехал сводный брат. Он с изумлением смотрел, как я схватила сумки, и не понял, зачем  попросила поскорее увезти меня отсюда. В машине угрюмо молчал, предполагая худшее, а я весело сказала: «Да в Москву я уезжаю, в Москву!» Видела, что он не верит. А кто бы поверил?..



11

       Загадочные смерти начались, еще когда я только вышла на работу после декретного отпуска.
       На этой строчке я оборвала свои записи из-за гриппа, обрушившегося на меня. Пока лечилась, то и дело открывала текст и смотрела на эту строку. И мне казалось, что безумный мажор  стоит у меня за спиной и угрюмо говорит: «Еще скажешь одно слово, и тебе конец!»
       Но я все-таки скажу.
       Первым из того окружения, которое участвовало в моей травле с 1982-го по 1991-й год, погиб ребенок. Это была дочь той самой заведующей отделом комсомольской жизни, которая вместе с моим сотрудником, неудачником-графоманом, пыталась ворваться в мою квартиру и застать меня там в рабочий день с отцом моего  второго ребенка. Ее свидетельство моего морального падения должно было подтвердить законность увольнения по 33-й статье. То есть, она активно готовила мне и моим детям  беспросветную нужду, лишение родительских прав и  жизнь сына в детском доме.
      Вот ее дочь погибла первой, прелестная десятилетняя девочка-ангел  (даже не знаю, в кого она уродилась такой красавицей. Мать у нее была настоящая уродица, хотя и на длинных ногах. Дура, конечно, не сумевшая уберечь  присланного ей судьбой ангела). Она пала первой под колесами какой-то военной машины. Произошло это в то время, когда ее мать без устали бегала за мной, выслеживая, как я в обеденный перерыв ухожу из редакции, чтобы покормить моего малыша и задерживаюсь с возвращением. Видимо, доброхотка вела хронометраж потраченного мною рабочего времени с целью начать новое дело об увольнении по статье. Эта свора и не собиралась отступать от своих начальных намерений и начала новые преследования. Что, конечно, изматывало меня.
        А в это время ее девочка одна добиралась до музыкальной школы. Ее никто не провожал,  не держал за руку, когда нужно было переходить дорогу. И бедный задавленный ангел с переломанными крылышками умер на руках у своей непутевой злыдни-матери в больнице. Я никогда не могла простить этой ужасной женщине того, что она натворила – нет, не со мной, но из-за меня – со своей девочкой. Минуло много лет, а потрясение так и не прошло.
         Я узнала о случившемся, вернувшись с детьми  с моря. Как только переступила порог квартиры, тут же мне позвонила редакционная машинистка и сообщила о трагедии, которая буквально сшибала с ног. Следствие вели спецслужбы, но о результатах его никто так и не узнал.
        Эта машинистка побеспокоила меня не случайно. Она была активной участницей змеиной компании, главной шпионкой и доносчицей. У нее был свой интерес, кроме желания просто навредить известной журналистке – ее безмерное, даже можно сказать, безумное увлечение отцом моего второго ребенка. Ревность. И это в ее-то возрасте! Но фетиш, как известно, вещь губительная. Он погубил не ее, а ее сожителя и дочь.
        Кажется, он был вторым, кто пал, не имея прямого отношения к редакционным делам – кроме родства с их активными участниками. Этот мужик пропал без вести, но машинистка нашла его в морге «зашнурованным». Так она не только не получила свой фетишный объект сладострастия, но и потеряла реальный, который по ночам ублажал ее утробу. Позже  ее дочь заболела раком, и двое  малолетних мальчиков остались на попечении теперь уже престарелой бабки, когда-то положившей свою жизнь на алтарь мести из ревности к тому, кто  ни по каким причинам никогда не мог  придти в ее объятия.
           Третьим погибшим стал бывший главный редактор. Его нашли мертвым на даче в 1991-м году, вскоре после того, как я перебралась на работу в Москву. Говорили, что у него случился инсульт, но, думаю, он просто удавился, не выдержав карьерных потерь. А, может, на той даче произошло что-то другое, никто ведь не видел…
         Четвертым стал муж главного бухгалтера редакции – отпетой негодяйки и деревенской ханжи. В моем «деле» ее подпись среди всех «обличающих» лжесвидетельств стояла одной из первых. Она меня люто ненавидела. Но вообще-то, как и все технические, эта дебелая высоченная блондинка-«гренадер» многих журналистов не любила. Наверное, потому, что, выполняя многочисленные грязные задания своих начальников (бывшего главного редактора и безумного мажора), постоянно боялась быть застуканной на месте преступления.
        Как бы в насмешку над этой ханжой, «документально» обличавшей меня в супружеской неверности, ее супруг был найден мертвым в машине в гараже со своей любовницей. Наверное, в неприличной позе и раздетым, как это обычно бывает с отравившимися в гаражах выхлопными газами потерявшими контроль, уставшими от утех любовниками. Не столько его гибель, сколько позорная смерть верхом на чужой женщине, убивала главную бухгалтершу редакции.
          Уже работая в Москве, я пришла сюда за справкой о зарплате, за правильной справкой, а не той, липовой, которую мне выдала эта ханжа. Ко мне вышла новая хозяйка газеты, представительница всего криминального бизнеса города, разбитная баба соответствующей внешности, занявшая место  субтильного мажора, и только начала произносить заготовленную речь, призванную меня обидеть, как в приемную влетела главный бухгалтер, и, не давая ей сказать, не скрывая испуга, торопливо  произнесла: «Я все сделаю, как надо, все сделаю!»
           Меня поразили ее торопливость и  нескрываемый испуг. Интересно,  иногда она думала о смерти своего мужа то же, что и я? И еще, наверное, думала о своей дочери, которую теперь, как и я, растила сама, но не хотела остаться совсем одна…
         
          
      


12

             Сразу скажу: эти четыре смерти не были связаны напрямую с моей историей «освобождения». Ну если только представить себе что-то уж очень фантастическое… Однако они могли быть связаны с более поздними событиями, происходившими в редакции – с начавшейся реорганизацией, «ротацией кадров» и акционированием. Тогда некоторые расторопные сотрудники, они же – активные участники в моем «деле» - видели своей целью пробиться  на более высокие должности для того, чтобы иметь большее количество акций и войти в управление грядущего акционерного общества. Кто-то им подсказал, что в ближайшем будущем именно так можно приблизиться к большим деньгам. Глупо же было рассчитывать только на рядовую зарплату, теперь уже назначаемую по воле хозяина. Поэтому такие сами спешили стать хозяевами.
           Развернувшаяся борьба за акции была, на самом деле, борьбой совсем других людей – тех, кто в то время, накануне девяностых, уже делил между собою места во власти и подготавливал объекты отмывания бюджетных денег. Каждый из будущих областных и городских начальников рвал газету к себе.
           В редакции  «тяжеловесом» этого сражения оставался безумный мажор. Самой непокорной его соперницей после вероломно свергнутой подруги, посидевшей по его же рекомендации и под его контролем два года главным редактором – до 1991-го, стала бывшая заведующая отделом комсомольской жизни,  дочь кэгэбэшника в отставке и родная сестра гражданки США. Наверх из небытия поднималась поистине средневековая вонючая гнилая  муть. Если мажор представлял интересы купцов-староверов здешнего местного анклава Раскола еще с петровских времен, то его соперница, скорее всего – интересы коммунистов (троцкистов, конечно,  все тех же  замаскированных расколькников).
          Борьба за редакционные акции приняла смертельный оборот. И не удивительно – ведь ставки в ней, как финансовые, так и политические ( у кого деньги, у того – власть) были такие огромные, что даже невозможно и представить. Тот, кто это представлял – в том числе, мажор – не стеснялся в средствах в этой борьбе. Вначале он попытался откупиться от этой волчицы,  вцепившейся всеми зубами в предвкушаемую добычу, и дал ей должность ответственного секретаря и, соответственно, львиную долю акций. Но промахнулся и, видно, получил по шапке от своих хозяев, которые велели  акции отнять во что бы то ни стало. Однако в борьбе она только еще больше входила во вкус. Ее не остановила даже смерть дочери, которая и случилась как раз в тот момент. Тогда мажор прикинулся сочувствующим и повез потерпевшую, убитую горем соперницу, к морю (прихватив заодно кое-какой товарец для реализации по дороге), чтобы на песчаном берегу сделать ей  нового ребенка. Естественно, вернулись они ни с чем, и война между ними разгорелась с новой силой. До таких пределов, что мажор пригрозил убить соперницу, если она не отдаст акции.
        В конце концов, он победил, но уже с помощью крутых бандитов, отобрал акции и изгнал  ее из газеты навсегда. А бандиты вскоре отобрали акции и саму должность у него и самого выгнали из газеты.
         Учитывая, за что шла борьба здесь  в эти годы, можно догадаться, почему погибли родственники некоторых сотрудников, которые, по воле еще обкома партии в СССР были активными участниками моего «дела». Таким образом на них давили, их шантажировали, в том числе, и моей историей. И машинистка, которая стала акционером и распечатывала документы, и главный бухгалтер, через которую  должен был проходить бюджетный денежный поток, были напуганы и приручены навсегда смертями своих близких. Эта главный бухгалтер и ее дочь до сих пор состоят на службе, которая «и опасна, и трудна» и вообще смертельна. Но они вынуждены… Тем более, что и обеспечены теперь весьма прилично из бюджетной кормушки.

13


          Кто же был пятый?  Наверное, тот самый секретарь обкома комсомола по селу, который курировал компанию по моему увольнению в 1984-м. Эта смерть – совершенно особый случай, потому что произошла, можно сказать, у меня на глазах, хотя я этого и не поняла.
         Шел уже 2000-й. Минуло шестнадцать лет (какая-то мистическая прямо-таки цифра в моей судьбе и судьбе людей, связанных с моей борьбой по выходу из семейного плена!), сыну исполнилось четырнадцать. Ранней  весной того года в  супермаркете я неожиданно встретила этого бывшего секретаря, бывшего моего мучителя и виновника ужасных страданий и отнятого у меня  необыкновенного секса. Сколько раз за эти годы я пыталась встретиться с ним один на один – не удавалось никакими уговорами это сделать, я постоянно получала грубый отказ. И вдруг он сам «наткнулся» на меня в этом магазине недалеко от моего дома и  целых полтора часа очень мило беседовал со мной, ненавязчиво удерживая посередине торгового зала.
            Странная это была беседа,  мы говорили только о наших семейных делах, преимущественно о детях и об их успехах. Однако ключевое слово тут было «сын».  И беседа развивался в одном и том же как бы «зашифрованном» ключе – мой сын выжил, его спасли и вылечили, ему пятнадцать лет, он сильный и красивый, и умный – отличник, любит спорт… в общем: «бойся, враг, девятого сына!» Конечно, я  всеми силами, всеми своими иезуитскими навыками  матерой журналистки пыталась получить хоть какой-то намек от него о настоящем заказчике моего «дела» шестнадцатилетней давности. И мне казалось почему-то, что он для того и подстерег меня в этом магазине, для того и стоит тут со мной посередине торгового зала, чтобы не вызывать у кого-то невидимого подозрений на наш счет, что, наконец, по какой-то причине  захотел освободиться от гнетущей его тайны…
         И он от нее освободился через шестнадцать лет (в тот же срок, как и я  вышла из своего рабства, в котором он так хотел меня удержать!) – но при помощи смерти, а мне так ничего и не сказал. Он умер от повторного инфаркта через час-полтора после нашей беседы, едва  вернулся домой. Я узнала об этом в тот же вечер, как только включила телевизор. Это известие заставило меня буквально остолбенеть – какие-то чудовищные мысли лезли в голову. Я поняла, что ему было уже очень плохо, когда он еще разговаривал со мной в супермаркете, то есть, он умирал у меня на глазах, но я даже не могла  подумать, что передо мною стоит покойник!
         Наутро  моя бывшая газета разместила некролог о смерти секретаря обкома комсомола в 1984-м году -  его написал безумный мажор, который назвал  умершего своим большим другом и «настоящим мужиком». А мне через два месяца он как бы отомстил, будто знал, при каких обстоятельствах умер этот его «друг», добавлю, и соратник по непримиримой  и постыдной борьбе с чужой любовью. Мажор своей рукой сделал омерзительный коллаж из трех фотографий – своей, моей и еще чьей-то. Он сварганил снимок, на котором, стоя спиной к читателю, но абсолютно узнаваемый коллегами и чиновниками, а главное, собкоровским корпусом, кружил какую-то девушку с моим лицом, которая крепко  обнимала его за плечи. Можно было бы подумать, что он совсем свихнулся из-за своих неосуществленных тайных сексуальных желаний, если бы  не разместил эту «фотографию» посередине объявлений о знакомствах, то есть, под «красным фонарем» своего издания. Этот номер газеты я вложила в серую папку моего «дела» вместе с фотографией умершего, унесшего от меня свою тайну в могилу.


                14


             Да, покойный враг мой не открыл  интересовавшую  меня тайну об истинном заказчике моей ужасной травли, едва не погубившей моего второго ребенка и безжалостно разрушившей жизнь его отца. Но почему он встретился со мной в то время?  Я внимательно изучила события, происходившие в начале 2000-го года в регионе. И обнаружила удивительный факт: именно в это время был освобожден из тюрьмы и посажен под домашний арест экс-губернатор  - тот самый бывший секретарь райкома партии, который  в семидесятые годы давал распоряжение забирать ящиками  изделия знаменитого народного промысла у мастеров в своем районе и отправлял их для определенных нужд в зарубежных вояжах обкомовским и облисполкомовским «туристам». Теперь, полуживой от полученного в тюрьме инсульта, он ожидал дома решения суда об амнистии. Неужели и он, и его окружение  опасались, что всплывет та давняя история и моя публикация о валютных махинациях?  Или за ней стояло что-то большее и угрожающее его репутации? И поэтому он заставил этого комсомольского секретаря-палача встретиться со мной и что-то выведать у меня о той давней истории? Или она им обоим чем-то грозила?
         Не знаю, может быть, эта моя версия и несостоятельна. Однако события в это время как бы сошлись в одну точку для меня, для экс-губернатора и бывшего секретаря обкома комсомола. Который, кстати говоря, так и не сделал никакой значительной карьеры. А карьера его хозяина, которую он делал самыми мерзкими способами и путем предательства, закончилась в могиле – он умер вскоре после решения суда о его освобождении. Его раб опередил его всего на несколько месяцев.
        Итак, это была шестая смерть одного из тех, кто был непосредственно и самым тесным образом связан с моим «делом», которое неожиданно и трагично возникло на моем тяжком пути к свободе.
       И я не знаю, был ли он настоящим заказчиком моих страданий. Сейчас, оборачиваясь  назад,  внимательно изучая происходившие тогда события, я  ясно вижу, что над всеми  этими  злодеями стоит совсем другой человек. И это человек – я. Ведь изначально именно я в своих интересах и «заказала» всю эту страшную историю. Я ее спланировала, я вела изощренную игру, вовлекая в нее самых разнообразных «участников».  Да, я страдала от трудных ходов, но ни разу, ни разу не проиграла! В этой игре я начала свою поступь по полю боя пешкой, а к концу игры – нет, не стала королем на этом поле. Я стала ладьей и уплыла далеко,  туда, куда всегда мечтала уплыть свободной и счастливой.
         Но место, куда я приплыла, не стоило бы идеализировать, хотя все шестнадцать лет моей работы в московской газете (опять эта «заколдованная цифра!) ко мне там очень хорошо относились и никогда не травили, как это с самого раннего детства делали со мной в провинции. Но время акционирования и тут жестоко расправилось с людьми, которые привыкли жить под сенью советской власти и совершенно не были готовы к капиталистическим переменам. В девяностые годы здесь девять сотрудников покончили жизнь самоубийством, выпрыгивая из окон и бросаясь под электрички. У каждого человека свои пределы терпения.