Время жечь костры. Ч 2. Август 91-го. Гл 1

Глава 1.

          «Настоящая жизнь началась только в 1916 году. Как раз тогда я стал новобранцем. Тощий, долговязый, восемнадцатилетний, я падал и вскакивал под команду усатого унтер-офицера на старой пашне за казармой. В один из первых вечеров моя мать пришла в казарму навестить меня. Ей пришлось прождать целый час. Я неправильно уложил ранец и в наказание должен был в свободное время чистить уборную. Мать хотела помочь мне, но ей не разрешили. Она плакала, а я так устал, что заснул, когда она сидела со мной».
          Мне, тоже, сейчас восемнадцать, как и Робби Локампу из «Трёх товарищей» Ремарка. Я только что закончил второй курс военного училища, которое находится почти за тысячу километров от моего украинского городка, и в котором я два года не учился, а мучился. Из-за того, что на гражданке – полная ж… . Из-за того, что мои родители развелись, и сестра с братом сейчас находятся в подвешенном состоянии между отцом и матерью. Из-за того что, наконец, выяснилось, армия – это, вообще, не моё. Мы с ней несовместимы и противоположны по сути своей. Она пытается делить жизнь на белое и  чёрное, а ещё чаще, не мудрствуя лукаво, просто перекрашивает всё в цвет хаки. Я же хочу эту жизнь расцветить и вывести из состояния монохромности. Армия – в первую очередь порядок, дисциплина и муштра (по крайней мере, в первые два года военного училища это подразумевается), а я считаю, что человечность, дружба и честь – первооснова жизни (хоть в армии, хоть за её пределами). «Несвоевременность – вечная драма, где есть он и она». Слова известной в начале девяностых песни Игоря Талькова стопроцентно подходили для описания наших с армией взаимоотношений в первые два года учёбы.
          Как будто в подтверждение этих мыслей, за окнами читального зала, где я в очередной раз делаю вид, что занят домашними заданиями, загремело, и припустил летний дождь.

Память уже не жалит,
Мысли не бьют по рукам,
Я тебя провожаю
К другим берегам.
Ты – перелётная птица,
Счастье ищешь в пути,
Уходишь, чтобы проститься
И снова уйти.

          Вот так и я сам себя сейчас провожал к другим берегам, решив, что хватит валять дурака – надо учиться, приноравливаться к военной жизни, потому что стать очередной обузой для своей семьи, переживающей далеко не лучшие и не самые лёгкие времена,  – это как-то не по-мужски. И точка.
          «Мы с Мидендорфом купили в погребке бутылку красного вина. Собирались покутить. Но не вышло. На рассвете англичане открыли ураганный огонь. В полдень ранили Кестера. Майер и Петерс были убиты перед вечером. А к ночи, когда мы уже надеялись отдохнуть и откупорили бутылку, началась газовая атака. Удушливые облака заползали в блиндажи. Правда, мы вовремя надели противогазы. Но у Мидендорфа маска прорвалась. Когда он заметил, было уже поздно. Пока он срывал ее и искал другую, он наглотался газа, и его рвало кровью. Он умер на следующее утро; лицо было зеленым и черным. А шея вся истерзана. Он пытался разорвать ее ногтями, чтобы глотнуть воздух».
          Я уже в –надцатый раз перечитывал роман и всё время находил какие-то новые точки соприкосновения, открывал знакомых героев с новой стороны. Армия – путь взросления. Проходя его и становясь с каждым подъёмом и отбоем чуть дальше от детства, я лучше понимал своих книжных друзей – Роберта Локампа, Отто Кестера и Готтфрида Ленца. Я даже выучил немецкий язык для того, чтобы они приняли меня в свою боевую дружную компанию. Выучил до такой степени, что единственный из всего потока вторых курсов был освобождён от экзамена. И получил предложение от органов пройти курсы военных переводчиков. Но до такой степени я не готов был жертвовать свободой. Поэтому наотрез отказался.
          «Это было в госпитале. Двумя днями раньше прибыла новая партия раненых. Тяжелые ранения. Повязки из бумажных бинтов. Стоны. Весь день то въезжали, то выезжали длинные операционные тележки. Иногда они возвращались пустыми. Рядом со мной лежал Иозеф Штоль. Ног у него уже не было, но он этого еще не знал. Увидеть он не мог, потому что там, где должны были лежать его ноги, торчал проволочный каркас, покрытый одеялом. Да он и не поверил бы, потому что чувствовал боль в ногах. За ночь в нашей палате умерли двое. Один умирал очень долго и трудно».
          Я в окружном госпитале, слава Богу, не умирал. Даже, когда мы несколько месяцев болтались по прибалтийским лесам, рыли окопы и землянки, учились воевать по-настоящему, умирали на тридцатикилометровых марш-бросках, ползали в противогазах и сбивали с непривычки ноги в кровь в новеньких кирзачах, даже и тогда я не поддался искушению отлежаться в санчасти или в госпитале. Причина моего попадания туда была прозаичная, будничная и чересчур гражданская – банальный аппендицит. Но она и звучала, и выглядела, по сравнению с послеотпускным триппером моих однокурсников, весьма благородно и презентабельно.
          Кстати, о каникулах. Мы только-только начинали вкатываться в привычный учебный ритм после очередного летнего вояжа домой, который второкурсники, по традиции, отгуливали в июле. Отпуск для курсанта – золотая пора. Время встреч с родными и близкими, одноклассниками и учителями, соседями и просто знакомыми. А самое главное – сладкие мгновения близости со своими любимыми. И в то время именно это казалось самым главным, жизненно необходимым и основной причиной сдачи всех зачётов и экзаменов.
          Здесь я был среди отстающих. Никакая девушки на малой родине меня не ждала. Первую зимнюю сессию я завалил из-за матанализа. Жуткая дисциплина, в которой половину материала я не понимал. Но на первой же пересдаче попались вопросы, в которых я с горем пополам смог разобраться и, поэтому, через три дня после начала отпуска я уже слушал убаюкивающую колыбельную колёс скорого поезда «Ленинград-Львов», уносящего меня из Прибалтики в родное Полесье.
          И так повторялось все четыре сессии до сегодняшнего дня. Я что-то не сдавал и оставался «на Монтану» с такими же нерадивыми курсантами. Но разница в том, что им было к кому спешить. По крайней мере, так говорили все незадачливые донкихоты и немедленно предъявляли при этом из нагрудного кармана фотокарточку своей дульсинеи. Я же был птицей вольной. Повидаться с семьёй – это дело нескольких дней. С одноклассниками я не сильно сдружился в школе, поэтому с ними встречаться у меня особой нужды не было. Мой верный друг Никитос учился в этом же училище, только на факультете авиационных двигателей. Мы оба не прошли комиссию по здоровью при поступлении в лётное училище и решили, что если не можем летать, так хоть будем рядом с нашими любимыми истребителями и подали документы  в авиационно-инженерное. Правда, не сошлись в выборе конкретного направления – мне понравилось авиационное вооружение, а ему – двигатели. Но виделись мы довольно часто, нам казалось, что даже чаще, чем в последнее время в городке – там мы, вообще, учились в разных школах.
          А третий наш друг детства после десятилетки рванул в бурсу. Так у нас в простонародье называли ПТУ (профтехучилища). А потом, чтобы не зависеть от родителей, устроился работать в кооператив по отливке всевозможных фигур и скульптур из гипса. И так ему понравилось быть независимым, что не успел он оглянуться, как приобрёл зависимость от алкоголя.
          «Я вытащил из кармана сигарету. Собственно говоря, я мог быть вполне доволен. Жилось мне неплохо, я имел работу, был силен, вынослив и, как говорится, находился в добром здравии; но все же лучше было не раздумывать слишком много. Особенно наедине с собой. И по вечерам. Не то внезапно возникало прошлое и таращило мертвые глаза. Но для таких случаев существовала водка».
          Впрочем, я отвлёкся в своих воспоминаниях от главного и самого приятного. В этом летнем отпуске я познакомился с Ней. И звали Её прекрасным и любимым именем Александра, как и мою бабушку, которая несколько последних лет кочевала по маршруту село-город, во время учебного года живя в городской квартире и стараясь помирить, постоянно ссорившихся родителей, а на лето забирала моих младших сестру и брата к себе в село.
          Так вот. Она звалась Александра. Тринадцать лет, прожитых мною параллельно в мире книжном и мире реальном (на два дома, как смеялся я иногда сам над собой) сделали меня неисправимым романтиком. Два года учёбы в военном училище лишь укрепили меня в моём предназначении – нести в мир доброе, вечное и человечное. Кстати, первым шагом в этом направление была моя попытка поступить после восьмого класса в педагогическое училище – неудачная. В военном училище я понял, что добро должно быть с кулаками. Но оно, обязательно, должно быть. Иначе мир рухнет. Христа разопнут. И человечество ещё две тысячи лет будет искать ответы на основные вопросы бытия.
          Опять меня потянуло на философствование. «Вот что любовь животворящая с человеком делает» – окрыляет и подталкивает вперёд и ввысь. Александра появилась в нашем городке так же, как появляется всё прекрасное. Только что было плохо, уныло и беспросветно. И вдруг – бац! – в одну секунду всё поменялось. Мир стал лучше, люди добрее, метеориты пролетели мимо.