Двоюродный брат

        Одним зимним утром, гуляя в парке по выпавшему за ночь и еще не тронутому следами и грязью снегу, Каянов натолкнулся на тело человека. Тело лежало лицом вниз и не проявляло признаков жизни. Жуткая догадка послала от головы Каянова к его животу ледяную волну ужаса: перед ним находился труп.
        Первым желанием было пройти мимо и сделать вид, что ему померещилось (поскольку кошмары – преимущественно продукт нашего воображения), а на самом деле ничего не произошло. Мало ли кто лежит ничком, чтобы потом встать и пойти, как ни в чем не бывало, и тревожить его до принятия решения возобновить движение неосмотрительно, а порой жестоко. Но внутренний голос (который принято называть совестью, и который озвучивает моральный кодекс, у некоторых превосходящий уголовный количеством статей и поправок к ним) приказал Каянову остановиться и принять участие. Неподвижно лежавший, тем не менее, мог еще дышать. Что если он просто потерял сознание от физического недомогания или, напротив, избытка внутренних переживаний, ошеломляющих прохожего в погожий зимний день? И даже если перед Каяновым беспробудно дрых пьяный и совершенно здоровый индивидуум, он мог замерзнуть и тоже заслуживал сострадания.
        Каянов боялся мертвецов. Поэтому он не стал нагибаться к лежачему, чтобы прояснить ситуацию, но вытащил мобильный телефон и набрал номер полиции. Мелькнула тревожная мысль: что если силы сигнала не хватит дозвониться; что делать тогда? Но мрачные пророчества прервал отчетливый голос на дальнем конце линии. И поскольку Каянов затруднялся хотя бы приблизительно описать свое местоположение, – он знал парк лучше своей пятерни, но волнение полностью лишило его если не способности ориентироваться в пространстве, то отчитываться перед другими о перемещениях в нем, – от него потребовали неотлучно оставаться на месте происшествия.
         Некоторое время Каянов смотрел в противоположную от трупа сторону – туда, где щебет птиц и осыпание снега с еловых ветвей не были омрачены тенью смерти. Но любопытство взяло свое, побудив его сначала украдкой, а затем в упор взглянуть на тело. Труп был нестрашным: он лежал мирно и бескровно, словно отдыхал в неудобной позе, ленясь сменить положение. Каянов почувствовал к нему расположение. И еще одно запоздалое соображение утвердило его в правильности сделанного выбора: его собственные следы рядом с мертвецом. Если бы он покинул покойника, не заявив о своей находке в органы, следы стали бы уликой. Не потому, что на Каянова могло лечь подозрение, но, вероятно, уже сам факт недонесения был наказуем: уголовный кодекс полон путаных положений и потайных пунктов на все случаи жизни. А в том, что современная криминальная наука позволяет с легкостью вычислить не только местонахождение человека по его сотовому телефону, но и его личность по следам подошв, Каянов не сомневался, хотя и носил ничем не примечательный для мужчины сорок второй размер, оставлявший супрематически-сумбурный оттиск ромбиков и крестиков.
        Полицейские приехали довольно быстро, напугав Каянова своим внезапным, хотя и предвкушаемым появлением. Они были с овчарками, одна из которых, как показалось Каянову, осмотрела свидетеля с нескрываемым неодобрением и даже натянула в его сторону поводок. Каянов попятился. Врач наклонился к телу, не сумел нащупать пульс и сдержанным наклоном головы констатировал смерть. Наверное, криминальные медэксперты пользовались в данном случае утвердительным кивком, потому что летальный исход был вероятнее иного.
        Скупые свидетельские показания Каянова были занесены в протокол. Собаки потеряли к нему интерес. Сфотографированное и завернутое тело вдвинули в скорую помощь ногами вперед. Каянов избегал смотреть на покойника: потревоженный правоохранительными органами и лишенный натуральной позы смерти, он приобрел страшный облик безвременной кончины.
        Каянову сказали, что он может идти. Если понадобится, его вызовут как свидетеля. Это известие расстроило его. Хотелось думать, что неприятный инцидент исчерпан.
        «А понадобится?» – задал он глупый вопрос, на который никто из присутствовавших не был уполномочен ответить.
        Впрочем, на обратном пути из парка его настроение улучшилось. Во-первых, его поблагодарили за звонок в полицию, хотя этот поступок являлся долгом гражданина перед законом. А во-вторых, худшее осталось позади. Ну, вызовут разок дать показания. Ничего страшного в этом не было. Дома, где он жил вдвоем с матерью, Каянов решил не упоминать происшествия. Со школьной скамьи он избегал рассказывать о себе то, что могло скомпрометировать его, выставив в невыгодном свете. Он оставлял втайне физические и моральные обиды, нанесенные ему одноклассниками, чтобы не показаться слабым и жалким. Но и хвастовства Каянов не одобрял: если для бахвальства нет причины, хвастающийся – глупец, а если есть, – сноб. Иными словами, он не любил повествовать о себе вовсе.
       
        Повестка к следователю пришла через неделю. За это время Каянов успел увериться в том, что его больше не потревожат, и распечатал официальное письмо с тем же волнением, с каким молодой практикант вскрывает свой первый труп.
        Теперь он сидел в пустом коридоре полицейского участка и чем дольше ждал, тем невыносимее становилось ожидание. Отсутствие вокруг других людей то успокаивало его, то, наоборот, усиливало тревогу. Наконец его вызвали в кабинет. Атмосфера там была вполне домашней. У окна стоял фикус, и, заметив пыль на его мясистых листьях, а также набитый папками шкаф с треснувшим стеклом, свидетель окончательно успокоился, словно царившая здесь бюрократия не могла обернуться для него ничем худшим волокиты. И хотя Каянов льстил себе тем, что досуга у него было в обрез, в действительности он мог позволить немалые издержки на счет Хроноса.
        Следователь представился Порфирьевым, Петром Прокопьевичем, и эта птичья путаница имен собственных, вызывавшая в мыслях пыхтение кипящего чайника, обволокла свидетеля клубами уютного пара и потянула его в вязкий кисельный сон. Следователь был широкоплеч, приземист и бородат. Его заговорщически лукавая улыбка переманивала потенциального союзника на свою сторону.
        – Пустая формальность, – протянул следователь свою широкую и надежную, как спасательный круг, руку.
        Каянов ожидал крепкого рукопожатия, но ладонь осталась неподвижной и безучастной.
        – Сейчас Вы дадите свидетельские показания, и наше знакомство будет окончено. Эти вопросы Вам могли задать еще там, если бы не работали спустя рукава. Имя, фамилия.
        – Чьи? – не понял Каянов.
        – Ваши имя и фамилия.
        – Но я уже сообщил, там.
        – Такова процедура, – сочувственно развел руки следователь.
        – Каянов. Ян. Ян Иванович.
        Каянов не любил, когда его имя и фамилия фигурировали в одном предложении. Его родители могли счесть данную аллитерацию мелодичной или забавной, но сын не разделял просодических вкусов своих предков: еще не достигнув ротовой полости, чтобы расползтись там кашей, «Ян Каянов» комом застревало в гортани.
        – Знали ли Вы жертву?
        – Нет... – удивился Каянов самой постановке вопроса.
        – Вот и мы с ней незнакомы, – подбодрил его следователь.
        – Еще не опознали?
        – Нет, работаем над этим.
        – Вы сказали жертва? Так, значит, это...
        – Нет, нет, – поправил себя Порфирьев. – Я оговорился. Вредная профессиональная привычка искать и находить умысел. Пока просто покойный. Или, если угодно, жертва неудачного стечения обстоятельств.
        – Я так и думал.
        – Впрочем, и это заключение преждевременно. Результаты экспертизы еще не вернулись. И здесь не торопятся, – (казалось, Порфирьев вступает с допрашиваемым в сговор, критикуя своих сотрудников). – Хотя когда спешат, получается только хуже.
        Словоохотливость следователя начала раздражать Каянова, не выносившего недоговоренности, которая вселяла в него тревогу скудостью информации. Но избыток данных перегружал его и погружал в отчаяние, затрудняя извлечение нужных сведений. Да и разве совместима болтливость со следовательской профессией, где признания преступников вытягиваются на крючок недосказанности.
        – Заметили ли Вы что-нибудь странное на месте преступления?
        «Преступление» опять резануло Каянову слух, и, заметив это, следователь улыбнулся:
        – Или происшествия. Не придирайтесь к словам.
        – Нет, что там могло быть странного, кроме самого... трупа?
        Порфирьев поблагодарил Каянова и сказал, что вызовет его, если понадобятся дополнительные подробности.
        – Но ведь я уже все Вам рассказал, – огорчился Каянов отсутствию финальной точки в вопросе, который ему хотелось считать закрытым.
        – Не сомневаюсь, – проводил его до дверей следователь. – Скорее всего, видимся в последний раз. Был рад знакомству.
       
        Следующие несколько дней прошли без приключений: Каянову казалось, что он хлебнул свою долю хворобы, как минимум, на год вперед. Не позволяя неприятным воспоминаниям нарушить его отлаженную рутину, он возобновил прогулки в парке, хотя обходил стороной участок, где обнаружил труп, из-за чего ему не удавалось полюбоваться двумя домами на пригорке, вид на которые открывался только с того злосчастного места. Два соседних дома напоминали Каянову сводных братьев. У одного была зеленоватая окраска с примесью голубого, а у второго – коричнево-серая. И это если не учитывать вкраплений прочих оттенков – результата неутомимой работы стихий: дождей и ветров, поползновений мха и посягательств лишайника. Неоднозначность палитры всегда радовала и умиротворяла Каянова, готового созерцать дома – переводя взгляд с одного на другой и обратно – словно испытанный веками диптих в музее. Только однобокие человеческие устремления выражались в убогой монохромности. Чуждая догматизму и терпимая природа неразборчиво смешивала краски на незаконченном и изменчивом холсте сосуществования.
        Стоило Каянову поздравить себя с тем, что его жизнь вернулась в привычное русло, он получил очередную повестку к следователю. Блюстителям порядка, который никто не помышлял нарушать, понадобились новые сведения. И поскольку таковых в распоряжении у Каянова не было, ему придется повторять сказанное прежде. Оголодавший механизм юриспруденции мусолил несчастные происшествия за неимением более калорийной пищи. Закон продолжал усердно двигать челюстями, чтобы оправдать затраты налогоплательщиков.
        – А, – радостно встретил его Порфирьев, будто посетитель сам решил нанести следователю дружеский визит, а не был вызван повесткой. – Располагайтесь.
        Каянов устроился на неудобном стуле, выражавшим свое недовольство седоком натужным скрипом.
        – Ну, что, не вспомнили личность покойного? – прищурился следователь.
        – В каком смысле?
        – В прямом. Или, если угодно, переносном.
        – Я уже говорил Вам, что не знал того человека.
        – Говорили, – согласился Порфирьев. – А вот мы его личность установили.
        – Я вас поздравляю, – фривольно сыронизировал Каянов, забыв, что в официальных кабинетах ирония – прерогатива сидящих по ту сторону стола.
        – Предполагаю, Вам будет небезынтересно узнать детали...
        – Да? – машинально спросил свидетель, начиная подозревать недоброе. – Интересно почему?
        – Потому что его зовут... Каяновым.
        – Вы шутите?
        – Нисколько.
        – Странное совпадение. Значит, однофамилец.
        – И не только. Савелий Авдеевич.
        – Кто?
        Хотя Каянов был ошарашен оборотом событий, – а, возможно, именно по причине неподдельного волнения, – его изумление прозвучало фальшиво, прежде всего, для его собственных ушей.
        – Знакомы с таким?
        – Это мой родственник. Точнее, брат. Двоюродный.
        – Совершенно верно, – назидательно произнес Порфирьев. – Сиречь, кузен.
        Воцарилось молчание. На стене неторопливо тикали ходики – точно терпеливо ожидали интересных признаний. Каянов все не мог поверить в достоверность полученной информации, хотя в душе уже начал прикидывать, каким образом открывшиеся обстоятельства угрожали его версии событий.
        – Вы хотите мне сказать, – предположил Порфирьев, поскольку свидетель безмолвствовал, – что не узнали своего брата?
        И Каянов понял, что теперь его нескоро оставят в покое.
        – Да, не узнал! – сказал он с вызовом. – Напомню Вам, что потерпевший, вернее, пострадавший лежал лицом вниз.
        – Допустим.
        – К тому же, последнее время мы с братом виделись чрезвычайно редко.
        – Не ладили?
        – Да нет, просто не имели общих интересов.
        – Понимаю.
        – Как все это странно.
        – Действительно, поразительное совпадение. Приношу Вам свои соболезнования.
        – Спасибо. Что теперь?
        – Пока все. Если понадобится, мы Вас вызовем.
        – А что показала судебно-медицинская экспертиза?
        – Пока я не вправе предоставить Вам данную информацию.
        У Каянова остался неприятный осадок от допроса. Его ни в чем не обвиняли, – да и что ему могли инкриминировать, при очевидном отсутствии мотивов и улик? – но отношение к нему следователя явно изменилось. Все из-за этого идиотского совпадения! Тут Каянов спохватился, что у него все же погиб двоюродный брат. И хотя их отношения были в лучшем случае прохладными, это не уменьшало ни трагичности происшествия, ни отменяло его долга выразить соболезнования жене брата.
        Однако звонить ей не хотелось. Если с братом у них еще могли найтись общие темы (обычно вызывавшие ожесточенные споры), его жену Каянов не воспринимал вовсе. Как Ян ни пытался отгородиться от их неблагополучной семьи, она все-таки вторглась в его жизнь окольными путями. Он вспомнил, как в тот злосчастный день обнаружил брата в парке, не узнав его. Чего стоила одна шутовская шапка на голове покойного, соединившая в себе все ненавистные Каянову оттенки: красный (доминантный), желтый (ободка) и оранжевый помпона. Тогда он как будто не заметил этот безвкусный предмет туалета, но тот помимо воли врезался в память и теперь, когда стресс миновал, всплыл во всех ядовито-ярких подробностях.
        Их отцы были братьями, их матери – сестрами. Таким образом, братьев связывала более близкая, нежели двоюродная, степень родства, названия которой Каянов не знал, а выяснить не удосужился. Их родители познакомились на отдыхе, и два курортных романа перетекли сначала в романтические, а затем супружеские отношения.
        Несмотря на сплачивающую генетическую симметрию, тесных отношений между двумя семьями не сложилось. Сестры походили друг на друга, но их девическая близость ослабла в раздельным быту и, вероятно, выродилась бы в дружелюбное отчуждение со встречами по праздникам, если бы внезапная ссора окончательно не разорвала их отношений, одновременно укрепив внутреннюю связь обидой.
        Основной причиной изначальной разъединенности пар были сложные отношения между братьями. Отец Каянова был младшим, со всеми вытекавшими из этого неудобствами. В детстве старший отличался грубым характером и агрессивными настроениями, которые, пользуясь физическим перевесом, беспрепятственно срывал на младшем. Проходя мимо него, старший мог «нечаянно» наступить ему на ногу или больно задеть локтем. И это были наиболее невинные примеры инициируемого братом контакта. О более серьезных издевательствах отец Каянова не любил говорить даже близким, но когда вспоминал о них, на его лице проступала мучительная гримаса.
        По мере взросления, превосходство старшего переместилось в иную сферу, занимавшую промежуточное положение между физической и духовной. У брата появились друзья, а затем подруги, вызывавшие у младшего неутолимое любопытство. И старший быстро научился манипулировать этим свойством. Он то позволял младшему быть свидетелем и даже участником их времяпровождения, то, в самый интересный момент, гнал его прочь. И когда интерес младшего к окружению брата достиг степени нездоровой страсти, позволил тому подкупать себя взятками (от мелких услуг до денежных сумм), всякий раз сопровождая эти низкие сделки оскорбительными комментариями. Впоследствии отец Яна находил для своего деспота и мучителя смягчающие обстоятельства: он сам бы виноват в том, что своей зависимостью стимулировал в нем предосудительные черты характера. Кто мог устоять перед подобным соблазном и удержаться от бесстыдной торговли тем, на что имелся ненасытный спрос?
        Шли годы. У младшего появился собственный круг общения. Влияние старшего начало убывать, баланс – восстанавливаться. Но детская обида пустила корни в душе, постепенно превратившись в мечту взять реванш. И поскольку физическое превосходство и причастность к недоступным для второго сферам утратили свою эффективность, – ибо каждому этапу жизни свойственны свои виды оружия доминирования, – младший решил превзойти брата интеллектом. Он рьяно взялся за учебу, к которой старший оставался равнодушным. Вскоре он уже мог поставить его на место знанием неизвестных тому фактов, а затем и унизить осведомленностью в вопросах, о которых брат имел смутное представление.
        В зрелом возрасте их роли поменялись. Отец Яна преуспел в карьере, и теперь к его интеллектуальным успехам прибавились материальные достижения. Отец Савелия был ленив и лишен амбиций, что плачевно сказалось на его финансовом благополучии, и между двумя семьями воцарилось бы социально-психологическое неравенство, если бы ни одна интересная, хотя не такая уж странная, деталь. Младший брат по-прежнему пытался что-то доказать старшему, и это никак ему не удавалось по той простой причине, что старшего не интересовали его доказательства. И чем настойчивее и неопровержимее были аргументы, чем ошеломительнее успехи, тем равнодушнее воспринимал их старший, побуждая младшего к новым рекордам, призванным впечатлять и неспособным этого сделать. Казалось, младший навсегда запомнился старшему слабым, обиженным, любопытным, беспокойным и суетливым, и самые убедительные доказательства обратного уже не могли существенно изменить сложившийся в юности и окаменевший образ.
        Ян был на два года старше своего двоюродного брата. В параллельной семье долгое время не было детей, и когда сначала в темноте утробы, а восьмью месяцами позже на свет появился Савелий, радости его родителей не было предела. Передавшись брату и сестре, их счастье ненадолго сблизило две семьи. Но близость оказалась непрочной и краткосрочной. Узнав, что мальчика назвали Савелием, отец Яна неожиданно устроил скандал. Он возмущался по поводу этого старомодного имени и обвинил родителей в дурном вкусе и недостатке фантазии. Ведь имена формируют характер! Как может сложиться судьба мальчика, нареченного Савелием? Он с особенной яростью набросился на мать младенца, заявив, что уж, ладно брат (что с него возьмешь?), но от нее он не ожидал подобной выходки, и та, покраснев, молча и беспомощно разводила руками. Пришлось матери Яна приструнить своего мужа, и по дороге домой она еще долго выговаривала ему за неоправданное вмешательство в дела, по сути, чужой семьи. В касавшихся ее вопросах он, в лучшем случае, имел совещательный голос, который сегодня позволил себе недопустимо повысить. Отец смущенно молчал, не вступая с ней в спор.
         
        Когда через неделю Каянов снова получил повестку к следователю, он почти не удивился. Все в данном деле пошло наперекосяк, и теперь – чувствовал он – факты начнут оборачиваться наиболее неприглядными сторонами, а обстоятельства вступать в самые невероятные связи. И то, что Каянов был невиновен и ни разу не соврал, не меняло ситуации. Пока абсурд не избудет себя, здравому смыслу не дано изменить ход событий.
        И в коридоре полицейского участка, и в самом кабинете следователя все было знакомо до мельчайших подробностей. Показался привычным и первый вопрос.
        – Так, значит, не узнали? – сходу спросил Порфирьев.
        – Кого? – пожелал уточнить Каянов, хотя прекрасно понимал, о ком речь.
        Последние несколько недель лакмусовой бумажкой его способности (не) узнавать служила одна, уже несуществующая, личность.
        – Покойного брата.
        – Нет.
        – Оттого что мало с ним общались?
        – И потому, что он лежал...
        – Лицом вниз. А разве Вы не были у него в гостях за неделю до происшествия?
        Каянов почувствовал холод внутри, будто снова наткнулся на труп, надежды не опознать который более не существовало. Когда они встретились, жены брата не было дома, и, зная отношения супругов, Каянов понадеялся, что его визит останется втайне. Значит, Савелий зачем-то рассказал об их встрече жене. Отпираться было бессмысленно, да и разве этот визит инкриминировал его? Что предосудительного во встрече двух братьев? Тем не менее, новая деталь запутывала следствие, и мысль о том, как ему придется высвобождаться из этой липкой паутины неудачных совпадений, привела Каянова в уныние.
        – Да, мы виделись.
        – Хорошо, что Вы не отпираетесь: отпираются преступники, но Вы ведь не относитесь к их числу?
        – А вот это предстоит выяснить Вам.
        – Спасибо за доверие. Может, Вы объясните мне, как факт визита сочетается с Вашим недавним заявлением, что Вы плохо знали брата, поскольку редко виделись с ним?
        – Это была наша первая встреча после длительного перерыва.
        – Зачем Вы явились к нему?
        – Мы случайно встретились, и брат пригласил меня в гости. Мне не хотелось, но приглашение застало меня врасплох. Чтобы отказывать, мне требуется подготовка.
        – Как, впрочем, и для того, чтобы честно отвечать на вопросы...
        – Я не понимаю Вашего намека.
        – Где вы встретились?
        Каянов замялся, потому что истина еще больше усложняла причинность событий, но лжесвидетельство – пусть самого невинного толка – могло обратиться против него.
        – В парке, – ответил он.
        – В парке? – удивился следователь. – О вашем последнем столкновении с братом я уже наслышан. Я спрашиваю о встрече, которая предшествовала Вашему визиту.
        – Мы встретились в парке.
        – Он ходил в тот же парк, что и Вы?
        – Оказалось, что так.
        – Или это была запланированное свидание?
        – Простое совпадение.
        – Что произошло дальше?
        – Мы изобразили радость от неожиданной встречи. Точнее, отсутствие досады. И брат пригласил меня в гости.
        – На которое предложение Вы ответили согласием, поскольку оно было неожиданнее самой встречи?
        – Совершенно верно. Вы читаете мои мысли.
        – Нет, пересказываю произнесенное ранее. Расскажите о самом визите к брату.
        – Я быстро пожалел о том, что пришел. Говорить нам было не о чем. Еще хорошо, что отсутствовала его жена.
        – Почему?
        – Она никогда мне не импонировала. Плюс, при свидетелях, наружу неизменно лезли самые грязные стороны их отношений. Я имею в виду склонность скандалить и поливать друг друга грязью на людях. Наверное, им наскучило грызться наедине, и присутствие зрителей подливало масло в огонь их вдохновения.
        – Вы сами женаты?
        – Это относится к делу?
        – Нет, простите.
        – Наш разговор – вернее, монолог, поскольку брат прежде всего нуждался в слушателе, – вскоре коснулся их отношений.
        И здесь Каянов допустил промах. Никто не тянул его за язык, но Порфирьев умудрился создать тот доверительно елейный вакуум, в котором исповедующийся говорит о себе больше, чем следует.
        – В частности, он рассказывал мне о недавно купленном головном уборе.
        – Уборе?
        – Шапке, которую он купил специально для того, чтобы досадить жене. Она любила красиво одеваться, и когда они выходили на люди вместе (что случалось не слишком часто), требовала от мужа хотя бы минимального соответствия. И вот назло ей он купил самую уродливую шапку, которая имелась в продаже...
        – И это была та шапка, в которой Вы увидели его в парке.
        – Нет, в тот раз он гулял с непокрытой головой.
        – На сей раз, я о вашей последней встрече...
        Каянов остолбенел, если этот глагол можно использовать в применении к сидящему человеку, ибо понял, куда клонит Порфирьев.
        – Я не знаю...
        – То есть, как это? Опишите шапку на голове покойного.
        – Красная... с желтым и оранжевым.
        – И чего же Вы не знаете?
        – У него дома я не видел этой шапки.
        – Вы хотите сказать, что брат в таких подробностях расписывал Вам свое новое оружие в борьбе с женой, но так и не удосужился продемонстрировать его?
        – Он хотел, но я наотрез отказался.
        – По какой причине?
        – Брат вывел меня из себя, и я сказал, что он тратит время на ерунду.
        – Но он мог принести шапку и сунуть ее Вам под нос.
        – Возможно. Но перед тем как он успел это сделать, я распрощался с ним.
        – И он так просто отпустил Вас?
        – Нет, увязался вслед, продолжая жаловаться на то, как она истрепала ему все нервы.
        – Шапка?
        – Жена.
        – Значит, Вы так и не увидели этой диковинки? Очень жаль. Неужели, Вас не заинтриговал рассказ брата?
        – Напротив, он расстроил меня.
        – А когда Вы покидали его дом, может, случайно заметили шапку в прихожей?
        – Нет, не заметил. К чему эта инквизиция? Неужели, Вы сомневаетесь в моей невиновности? Отчего он все-таки умер? Что показала экспертиза? Может, от сердца? Тогда Ваш следственный пыл вообще не имеет смысла.
        – Я почти уверен в Вашей непричастности к его смерти. Просто люблю полную ясность во всем. Вредная профессиональная привычка. А умер он от ушиба головы.
        – Вот видите! Поскользнулся, упал и ударился.
        – Или от черепной травмы, нанесенной тяжелым плоским предметом...
        – Вы не находите, что версия падения гораздо разумнее?
        – Возможно. Но тут есть одно странное обстоятельство. Погибший лежал лицом вниз. А скончался он от ушиба задней части головы.
        – Но ведь он мог сначала удариться затылком, а потом перекатиться на живот.
        – Мог. Хотя на живот чаще падают от удара по затылку.
        – Хотите обвинить меня в несовершенном преступлении? Наверное, за все успешно раскрытые дела Вы получаете хорошую премию.
        – Во-первых, замечу, что обвиняет прокурор, а я проясняю картину преступления или отсутствие его состава.
        – Разве Вы не заодно с прокурором?
        – Лишь отчасти. Разумеется, подловить преступника на противоречиях и вывести на чистую воду – приносит немалое моральное удовлетворение, тогда как констатация несчастного случая разочаровывает своей банальностью. И в этом смысле, нас с прокурором связывает одна цель: я передаю ему палочку эстафеты в древнейшем олимпийском забеге – от стартовой черты Преступления к финишной ленте Наказания.
        – С другой стороны, – продолжил Порфирьев после паузы, – в отличие от прокурора, меня не поощряют за обвинительные приговоры. Сколько раз я был вынужден отступаться за неимением весомых улик или неосторожных признаний подследственного.
        – Что, вероятно, не мешало прокурору добиваться обвинительного приговора.
        – Вы слишком утрируете судебную процедуру. Сначала судья решает, достаточно ли оснований для открытия процесса. Да и обвинение может отказаться от доведения дела до суда, если не верит в возможность убедить присяжных. Хороший прокурор редко поступает наперекор мнению следователя, потому что такие процессы обречены. Скажу Вам больше: именно следователь является архитектором приговора. Прокурор – каменщик, больше заботящийся об облицовке фасада, чтобы произвести впечатление на присяжных. И если он уделяет внимание конструкции воздвигаемого здания, то лишь в той мере, в какой вынужден иметь дело с профессионалами: судьей, адвокатом, экспертами.
        – Как понимаю, в Вашей метафоре адвокату отведена роль подрывника. А судья, наверное, – приемная жилищная комиссия...
        – Ну, вот и Вы прониклись духом юриспруденции. Так что, не думайте, что я добиваюсь Вашего обвинения любой ценой. В нашей профессии только судья обладает правом претендовать на большую непредвзятость. Но в его случае, объективность – долг, в моем – привилегия. Можете идти. Только сперва пока поставьте Ваш автограф на подписке о невыезде. Очередная формальность. Вы ведь и так не собирались никуда уезжать?
        «А потом, – мрачно предрекал Каянов, покидая кабинет следователя, – будет суд. Тоже не более чем формальность. А за ним формальный приговор и формальное отбывание срока. Впрочем, чепуха. Меня не приговорят. Не те времена».
       
        Затем он присутствовал на похоронах брата. Тело выдали жене с запозданием, после окончания экспертизы. Она не столько скорбела (состояние, в котором горе утраты уравновешивается торжественными мыслями о вечности), как была сосредоточенна и мрачна, будто случившееся окончательно разрушило ее планы на нормальную жизнь. В сторону Каянова она даже не взглянула, а когда, после завершения церемонии, он подошел к ней, чтобы выразить соболезнования, презрительно отвернулась от него.
        «Что нагородил ей следователь? – гадал Каянов. – Неужели, она думает, что я действительно имею отношение к его смерти? Да и огорчена ли она, или свершившееся представляется ей избавлением?»
        Поминки прошли безрадостно. О покойнике не было сказано ни одного доброго слова. Присутствующие либо молчали, либо равнодушно рассуждали на посторонние темы, пили и закусывали. Ян ушел одним из первых, стараясь не привлекать к себе внимания.
        Возвращаясь с похорон вместе со своей матерью, он спросил ее:
        – Мама, а каким он все-таки был, Савелий?
        – Почему ты спрашиваешь об этом меня? – насторожилась мать. – Из нас двоих ты знал его лучше.
        В детстве, когда их семьи еще поддерживали отношения, братьев связывало подобие дружбы. Впрочем, подробностей Ян не помнил. Кажется, они лазили на деревья и крыши, забирались на помойки и в подвалы. Обычный человеческий интерес к недоступным и запретным местам, который мы учимся подавлять с возрастом, но от которого неспособны избавиться до конца. Один раз они повздорили из-за какой-то ерунды (Савелий был обидчивым и самолюбивым, чем разительно отличался от своего отца), но вскоре помирились.
        Зато Каянов прекрасно запомнил ссору собственных родителей, после которой взаимные визиты двух семей окончательно прекратились. Она происходила в спальне, при закрытых дверях. Первой туда вбежала расстроенная мать и захлопнула за собой дверь, словно спасалась от преследований отца, и Ян хотел присоединиться к ней, чтобы вместе держать осаду. Однако дела обстояли сложнее. Отец не стал врываться в комнату, как ожидал того Ян, но рассеянно стоял у кухонного окна и теребил занавеску. Дверь спальни распахнулась, и мать кинула отцу какую-то возмущенную фразу, смысла которой Ян не понял. Отец нерешительным шагом направился в спальню и, заметив, что сын пытается последовать за ним, остановил его одним из тех беспрекословных взглядов, которыми умел усмирять детей и женщин, и запер дверь. В комнате воцарилась тишина.
          Встревоженный родительским заточением, в котором ему не нашлось места, Ян приник к замочной скважине, но увидел лишь нижнюю часть отцовской спины, препятствующую обзору. Отец то ли оставался на страже двери, то ли поближе к ней, чтобы при невыгодном повороте событий оставить открытым путь к бегству. Убедившись в бесполезности органа зрения, Ян приставил к отверстию ухо. Сначала до его слуха долетали неразборчивые фразы, но вскоре голос матери попеременно зазвенел металлическими нотками и захлюпал всхлипами, словно она не могла решить, чем лучше пронять мужа: негодованием или обидой. Теперь Ян слышал отчетливо, но выкрики и восклицания все равно не могли создать для него отчетливой картины.
        «Я была о тебе лучшего мнения!»
        «Пусть бы еще где-то на стороне, но под самым боком...»
        «Ты обманул мое доверие!»
        «И не пытайся оправдаться».
        Отец что-то виновато бормотал в ответ, но внезапно, как часто случалось с ним, рассердился на свою виноватость, выкрикнул в сердцах «осточертело!» и вылетел из спальни, чуть не сбив с ног своего сына, которого непонятная, но болезненная сцена привела в крайнюю степень волнения.
        Видно родители всецело замкнулись в своем конфликте, потому что походы в гости к брату с сестрой прекратились. Целыми днями они ходили мрачными и не разговаривали друг с другом. Ян начал забывать кузена. Сперва он немного скучал по их совместным играм, но с течением времени новые знакомства полностью вытеснили брата из сознания.
        Прошли годы. Мать простила отцу обиду или устала думать о ней, но былая близость в отношениях не вернулась. Ян окончил университет и уже несколько лет работал, когда случай вновь свел братьев. Радость встречи после длительной разлуки у Яна быстро сменилась сначала недоумением, а затем разочарованием и отвращением. Савелий превратился в неудачника, неутомимо пытавшегося доказать обратное себе и другим. От своего отца он перенял леность, но не унаследовал невозмутимости, без которой невозможно сойти за сибарита. Вероятно, это была вовсе не лень, а предрасположенность к сомнениям и бездействию, поскольку по своему темпераменту Савелий был человеком нервным и неугомонным. Он работал инженером и тосковал от серости будничного труда. Некоторое время им безраздельно владела идея какого-то революционного изобретения, о котором он мог безостановочно и неутомимо рассказывать, но суть которого все равно осталась для Яна недоступной. На некоторое время обе семьи заразились его одержимостью и уверовали если не в перспективность, то уникальность таинственного изобретения, которому было суждено остаться в фазе проекта.
        Когда идея фикс оставила Савелия, – теперь всякое упоминание изобретения расценивалось им как попытка его унизить и вызывало крайнюю степень раздражения – в нем развилась болезненная страсть к сутяжничеству. Вероятно, сказался благоприобретенный опыт обивания порогов начальства и патентных бюро. Он апеллировал к авторитетам, которых презирал, и искал заступничества закона, в которое не верил. И когда вместо дверей он натыкался на стены, вместо помощи сталкивался с безразличием, а вместо дельного совета его угощали ассорти из засахаренных сентенций, Савелий испытывал мазохистское злорадство человека, чьи худшие ожидания вновь подтвердились, давно смирившегося с непониманием и предательством окружающих.
            Он долго искал идеальную даму сердца и упорно сходился с самыми неподходящими особами, – как будто его истинной целью было найти такую, которая поскорее сживет его с невыносимого белого света хитроумной смесью упреков, обвинений и равнодушия, – и, наконец, женился на той, которая презирала его настолько, что не каждый день удостаивала нервотрепкой. О ней он мог рассказывать долго, подробно и исступленно, пока чувство самосохранения не вынуждало собеседника прервать разговор под наскоро подвернувшимся предлогом.
        Общение с Савелием было настолько мучительно, что вскоре Ян начал тщательно его избегать. В дополнение к склонности изнурительно повествовать о своих злоключениям, двоюродный брат отличался умением исподтишка и походя бить по слабым местам, на которые обладал звериным чутьем. Например, расписывая страдания, причиненные ему слабым полом, Савелий вдруг обрывал себя:
        «Впрочем, тебе не понять: ведь ты, счастливец, совсем не знаешь женщин…» 
        И когда Ян сперва терял дар речи от обиды, а затем принимался спорить и опровергать утверждение брата, тот с недоумением смотрел на него – как на подпалившего собственный головной убор воришку, от которого, пока он с пылом и жаром пытался затушить пламя, следовало держаться подальше, чтобы не обжечься.
         Лишь однажды за время их общения, Савелий бросил фразу, которая заставила Яна задуматься, и о которой он впоследствии часто вспоминал.
        «Бывают люди, оказавшиеся в своем теле по сверхъестественной ошибке провидения. Я родился не там, не тогда и не у тех родителей, чтобы прожить хотя бы сносную жизнь. А, может, я сам сделал один неверный шаг, за которым неизбежно последовали другие. Гибельный путь всегда под откос. Забавно, как мы настойчиво трясем плечо стоящей к нам спиной злой судьбы, пока она не хватает нас мертвой хваткой за запястье…»
        Обозленный, несчастный и несуразный, брат не был глупцом.
        Их встречи прекратились. Доходившие до Яна обрывочные сведения ничего не изменили в его представлении о брате. Например, он узнал, что тот сменил фамилию на материнскую до замужества (Щавелева), но вскоре передумал и вернул прежнюю.
        Незадолго до своей смерти, отец поставил Яна в тупик.
         – Савелий непутевый, – сказал он невпопад, вне связи с темой их разговора. – Авдей не понимает своего сына, а его мать слишком слаба, чтобы правильно на него повлиять. Уж, ты не отворачивайся от него.
        – Ты говоришь так, – удивился Ян, – словно у него нет собственной семьи. И ты ведь знаешь, папа, что иметь дело с Савелием выше моих сил. Да и не то чтобы наши семьи поддерживали хотя бы дипломатические отношения… Ты разве близок со своим родным братом? А Савелий для меня всего лишь двоюродный.
        – Ты прав, – смутился отец. – Наверное, я стал сентиментален. И все-таки, не бросай его. Думай о нем хотя бы иногда.
        Возможно, этот разговор потому так хорошо запомнился Яну, что вскоре отец умер. Его напутствие в отношении племянника не обладало достаточной силой, чтобы сблизить их, но побуждало Яна периодически вспоминать о брате.
       
        – У меня для Вас хорошая новость, – многозначительно сообщил Порфирьев и сделал театральную паузу в ожидании реакции.
        Но Каянов молчал, словно больше не интересовался ни хорошими, ни плохими новостями.
        – Вас не станут привлекать к суду. Скажите спасибо снегу...
        – Снег давно стаял, – поскупился на благодарность Каянов.
        – Следы, – разочарованно продолжил следователь, уже не надеясь заинтриговать собеседника негаданным поворотом событий. – Хотя Вы оставили следы у тела, их не обнаружено в том месте, где, судя по вмятости снега, произошло падение Вашего брата. Так что, дело закрыто. Вы свободны. Приношу извинения за беспокойство. Но поймите и нас: мы должны проверять все гипотезы.
        – Я понимаю, – согласился Каянов.
        – Спасибо за сотрудничество со следствием.
        Возвращаясь домой, Каянов остро ощущал свою беспомощность, несмотря на счастливую развязку этой криминальной истории. Детское состояние незащищенности, точно рецидив хронической болезни, возвращалось к нему в моменты стресса. Казалось, он давно научился преодолевать страхи и надежно спрятал ранимые места под доспехами опыта и знаний. Отточенный с годами механизм иронии работал исправно и безотказно – ровно до тех пор, пока Яну становилось не до смеха, и ирония послушно уступала место серьезности утопающего. Малейший перекос в отлаженной рутине отбрасывал его в далекое детство, когда он чувствовал себя совершенно беспомощным перед лицом враждебного мира. И даже теперь, когда ему сообщили о прекращении дела, Ян не мог стряхнуть оцепенения. Над ним довлело сознание того, что если бы его судили и, вопреки фактам и здравому смыслу, вынесли обвинительный приговор, он не нашел бы что сказать в свое оправдание.
        Каянов вспомнил, как встретил брата в парке. Он сразу узнал Савелия, хотя они давно не виделись. Тот спускался по отлогому скалистому склону. Ян стоял внизу, жалея о том, что не ограничился приветственным взмахом руки, когда разделявшая их дистанция еще позволяла разойтись без слов. Брат не спешил, явно наслаждаясь тем, что заставлял себя ждать, и остановился так, чтобы казаться выше Яна. Каянов невольно посмотрел на его ноги, обутые в легкие полукеды.
        «Что ты, – хотел предупредить его Ян, – здесь нельзя в таких башмаках. На камнях можно поскользнуться, даже в сухую погоду».
        Но потом представил, как брат ответит ему: «Немало тронут отеческой заботой, но позволь я сам буду решать, в какой обуви ходить на прогулки», и промолчал.
       
       
        3 марта 2018 г. Экстон.