Материнский гостинец

Катюша, счастливая, что успела на электричку, прошла в вагон и села на деревянную скамью у окна. Утренний холод начал проникать в её, разгорячённое бегом, тело, даже передёрнулись плечи. К тому же она проспала и не успела даже чаю попить: глотнула, обжигаясь, схватила  блин с тарелки и  бежать. Блин она на бегу засунула в полиэтиленовый пакетик, которых в сумке не считано – на всякий случай.
Теперь убедившись, что едет, отдышавшись и успокоившись, она достала этот пакет и огляделась. Напротив – пустая скамья, но как только Катя начала есть, на это место, видно, сидевшая за спиной, пёстрой птицей перелетела цыганка с ребёнком на руках. Она уставилась на дожёвывающую Катю голодными, злыми глазами и периодически сглатывала слюну. Катя отвернулась к окошку, сидела так минут пять, но всё это время чувствовала неудобство и от пристального оценивающего взгляда, и от липкости держащих блин пальцев. Каким-то шестым чувством она определила, что стала неинтересна цыганке. И то – что с неё взять? Простое дешёвенькое платьице, клеёнчатая сумка на ремешке через плечо, пакет с овощами рядом. Ни колечек, ни серёжек, очки на носу – вся её провизорская сущность налицо. Катя посмотрела на попутчицу, та, рослая, налитая силой, крутила головой, осматривая пассажиров. Ребёнок, месяцев девяти отроду (Катя сравнила его со своей дочуркой), смотрел каким-то тусклым взглядом серых, словно усталых глазок. «Совсем не похож на цыганёнка, – подумала Катя, – какой-то полуживой». Она вздохнула, пожалев малыша, показавшегося не совсем нормальным.
Катя полезла в сумочку за платком, чтобы вытереть руку, и увидела яркую обёртку. «Ну, мама! Ну, надо же! Всё-таки засунула конфету!»
Когда Катя вечером в субботу приехала домой, да-да, домой, так она до сих пор называла мамину хатку, хотя жила своей семьёй в общежитской комнате, так мама после ужина достала эту большую, в три обычных, конфетину и протянула ей.
— Во, доча, гостинчик тебе берегу.
— Откуда это, мама?               
— Да, к Вольге Толик приезжал, угощал нас.
Толик был Катин двоюродный брат, сын отцовой сестры.
— Чего ж ты, мама, сама не съела?
— Да ну её, конфетину етту! Сильно красивая, подарить охота, слаще, чем съесть.
— Мама, всегда ты так! Сама не съешь, всё – нам!
— А ты со своим дитём не так? Ай, доча! Мне ж радость! Я ничем дельным помочь не могу, только с огорода да если свинку зарежу… А тут, лето только началось, и вовсе я пустая. Был бы живой отец!..
Мать после смерти отца, после его долгой болезни, съевшей все последние копеечки и корову в придачу, никак не могла оправиться ни здоровьем, ни достатком. Катя с горечью сознавала и свою беспомощность, мечтала только, что её Сашуня устроится получше в своей строительной профессии, слава Богу, стройки ожили, зашевелились…
Катя конфету эту ни в какую не взяла, на место в буфет положила, а мама, видно, углядела, в сумку засунула. И так Кате захотелось сладости! Она вытащила конфету, развернула и только приоткрыла рот, как гортанно и резко прозвучало:
— Эй, красавица! Дай конфетку детёночку! Маленький мой не ел ещё, голодуить! У меня в грудях пусто!   
Она молниеносно вытряхнула из-за пазухи огромную смуглую сиську и надавила пальцами на чёрную пупырку соска.
— Во-во, видала! Ни капли молока нету! Дитё слабое, голодное. Дай! – протянула требовательно руку.
Катя, вся затомившись от жалости к младенцу, с готовностью протянула конфету. В одно мгновение вся эта гигантская порция оказалась в пучине развёрзтого золотозубого рта, захрустевшего, зачавкавшего, заходившего ходуном. Катя захлопала глазами. Цыганка глядела ей прямо в зрачки наглым смеющимся  взглядом. Ребёнок, протянувший было ручку к подаваемой Катей конфете, слабо пискнул, пустил слюну и вдруг сморгнул из глаз крупные, полившиеся ручьями, слёзы.
Душа у Кати так заныла, налилась такой болью и непонятным страхом, что она, сжавшись в комок, отвернулась к окошку и уставилась в стекло.
Поля ещё чернели влажной землёй, нитки голубоватых рядов капустной рассады тянулись до горизонта по поднимавшейся бугром почве. Лесополоса в нежной зелёной дымке  свежей листвы, трава, яркая и сочно-кудрявая, пестреет жёлтыми и фиолетовыми крапинами цветов. Жизнь, весна, кажется – счастье. А тут, прямо перед нею, год назад родившей своего первенца, девочку, дороже которой нет никого и ничего на свете, плачет голодный, измученный ребёнок! Катя словно оледенела в пелене тоски, не могла пошевелиться.
«Да разве это мать? – билось в её мыслях, --- может ли так поступить мать? Нет, нет, нет! Тогда… А если она и не мать вовсе, если ребёнок не её, а взят для нищенского ремесла, для выманивания денег, для того, наконец, чтоб вызывать жалось и сочувствие. Нет, не мать она этому младенцу. Своего не стала бы мучить, будь она хоть волчица!»
Катя осторожно взглянула на женщину, попристальнее на ребёнка. Малыш совсем не был похож на отпрыска этой особы: светленький, белокожий, курносенький. И вдруг, Катя даже вздрогнула, она вспомнила, что пару недель назад её потрясла заметка в областной газете. Там писали, что пятнадцатилетняя мама потеряла своего сына, оставив его в коляске перед магазином, что она не поднимала тревогу дня три, а её мать – пьяница не включалась это время в сознательную жизнь. И всё-таки горе-бабушка обнаружила пропажу, избила дочь, вызнала что да как и заявила в милицию. Ребёнка ищут и поныне, надеясь на вымогательство выкупа. И надежда эта не беспочвенна, так как в это же время в городе арестована некая Стонова, бывшая главой фирмы по ввозу гуманитарной помощи в виде детского питания, а на деле торговавшая младенцами для иностранцев.
Выйдя из электрички, Катя подошла к милиционеру, дежурившему на платформе, высказала свои сомнения и указала на бывшую свою попутчицу, уже начавшую «трудовую» деятельность, не отходя от поезда. Молодой милиционер зорко взглянул на Катю, кивнул и пошёл к цыганке. Катя, нагнув голову, нырнула в толпу.
Через день в газете и по местному радио сообщили о находке ребёнка. Взволнованная журналистка предлагала лишить девочку-мать родительских прав, мальчика сдать в детдом, а милиционера Гуленко наградить за бдительность и смекалку.