Высокое-высокое дерево

               

  Солнце стало сильней припекать, снег на крыше подтаял,  и на потолке появились мокрые пятна. Уже Светлана не говорила: "В мою жизнь вошла романтическая струя - начал течь потолок"; тяжелые бесперебойные  капли пришлись на письменный стол с печатной машинкой "Эрика" и материалами для будущей монографии. Тогда-то и позвонила Светлана в домоуправление: что вы там? снег сбрасывать собираетесь?!
    - А чего, сахарная? - ответили ей. - Подумаешь, каплет! Да и как это может быть, если летом крышу чинили?.. Полный ажур! И чтобы опять? Может, сами чего намудрили?.. С новым краном-то умеете обращаться?
    - Да причем здесь кран?!
    - А притом, что ставят хорошую сантехнику, а вы всё скручиваете! Вам лишь бы испортить! Кто ручку отодрал от парадной двери? - И, не дожидаясь ответа, голос сменил  гнев на милость: - Внизу там, на линии сбрасывания снега, частная машина, совсем новенькая, "Жигули". И покуда она маячит, у нас руки связаны. Не вам же раскошеливаться, если чего с машиной, и не вам по судам таскаться. А мы это уже проходили. Лучше попробуйте изловить владельца. Чтоб переставил. Наверняка из вашего подъезда фрукт. Делов-то - прочесать десяток этажей.
   
   Но Светлана ловить не стала, а пошла к дворничихе.  Но дворничиха оказалась от неба еще дальше, чем Светлана.  Не потому что жила на первом этаже, а потому что небо не приходилось чистить, разгре6ать и посыпать солью. Сущность солепосыпательницы отзывалась в каждом её слове:
    - Машина? Да хоть весь тротуар заставь, всё меньше мороки. А то мети, скреби, убирай, а на завтра - снова здорово! Каторга, а не труд. А я, между прочим, женщина. В институте раньше работала.
Немного остыв, дворничиха перешла к новой теме:
    - Что-то, милка, прежде тебя не видала. Недавно, что ли, въехала?
    - Осенью...
    - Не твои ли грузчики высадили стекло в парадном?
    - Оно уже было разбито.
    - Так-так. Одинокая или с семьей?
    - Может, вам анкету заполнить?
    - А чего, дело житейское... Или интереса нет?
    - Да что вы все! Помешались?! Вам - про Фому, вы - про Ерему!
    - Замуж надо выходить. Вот что! Красивая, интересная... Молодая… А крыша течет - не помеха. К себе мужик пусть берет, не жмется... Небось, и зарабатываешь неплохо. Не портниха, нет? За границу-то ездишь? Так-так. Когда стекло-то махнули, я хватилась, а мне говорят:  это, мол, разведенная, модная, что въехала на последний этаж.
   - Да не касалась я никакого стекла!
   -Люди вот разводятся, производят обмен, а после опять жизнь устраивают... Небось, и кавалеров прорва. Женатых гони, скатертью дорога, одна морока от них. И нечего серчать! Не девочка.
Обработав человеческую душу с тем же усердием, с каким действовала ломом, дворничиха сказала:
   - А ты, милка, зря беспокоишься, объявленьице-то готово. - И, вынув из кармана бумажку, подала Светлане прочесть:
   "Господа! Просьба не бросать в мусоропровод тухлую селедку. Это - не озон и не Лориган-Коти".
   Светлана уставилась на дворничиху, пробуя что-то понять.
   - Больно складно написано, - пояснила дворничиха. - На память взяла из соседнего подъезда. Заместо "селедки" вписать "машину" - и печать пришпандорить.

   А капли меж тем добрались до картотеки, отражающей интерес мировой науки к проблеме: "Вымысел и действительность". Значилась на карточках и фамилия Светланы - Бояринова.
  Прежде чем укутать ящики клеенкой и поставить на них кастрюлю, Светлана обозвала автомобильного владельца бессовестным и перенесла занятия на сухую кухню. Пускай течет, отвлекаться она не намерена.
   Если бы кто-нибудь заглянул к ней, то увидел бы такую картину: Светлана Алексеевна в синем длинном халате, который делает её похожей на гейшу, расположилась между холодильником и газовой плитой. Сидит она боком, потому что некуда девать ноги, не внутрь же стола, между вареньем и сухими грибами. Бумаги, папки, справочники лежат не только на плите, но даже на откинутой дверце духовки. На месте буфета, выдворенного в коридор,  -  разложенная раскладушка под пледом. Она придавлена раскрытыми фолиантами. На ночь книги перекладываются на телевизор – единственный  некухонный предмет, волею хозяйки прописанный здесь постоянно, с самого въезда в квартиру. Из-за осадного положения телевизор теперь служит чем-то вроде стойки. Светлана Алексеевна подходит к нему, чтобы перекусить.
 
  Практичные люди могли бы сказать: "Дурью мается", вспомнив, кстати, про ложку, которая горло дерет. Те же, кому было известно, что, кроме литературы, Светлану Алексеевну мало что занимает, заметили бы: "Только так и можно что-нибудь сделать. Пусть бездари создают себе условия». Равнодушие Светланы Алексеевны к быту распространилось и на объявление дворничихи, на котором появилась обесценивающая приписка: "Срочно! Продаются башмаки для тех, кто собрался в долгий путь за истиной". Пожав плечами, Бояринова лишь подивилась человеческому умению соединять философию с торговлей.
   
  Победное солнце тем временем растопило снег на крыше, так что в один прекрасный день последняя капля шлепнулась мимо кастрюль и скатилась с клеенки,  оставив гибкий известковый подтек. Книги, картотека, письменный стол вновь стали досягаемы, и, жадно вдыхая запах сырой штукатурки, про который говорила: «Пахнет печкой»,  Светлана Алексеевна больше не сердилась на владельца. Стоит себе машина и пусть стоит. Придет настоящая весна, её и след простынет.

   Но весна наступила, а машина не трогалась с места. Её владельца как будто не волновало, что рядом уже распахнулись двери  давно не тревоженных гаражей. Чем был он так занят?  В городе забот много, всех не угадаешь. Голуби, которые искали пропитание возле колес, вспархивали от шагов Светланы  позднее, чем она переставала думать о владельце. И не потому, что мысленно оставалась за письменным столом даже на прогулке. Наоборот, весна заставляла работать по принуждению, просто отсиживать, чтобы после не мучиться как бесполезному человеку. Но всё равно угнетало, что движима привычкой, а не потребностью, что зашторенные окна спасают от солнца, а не от самой себя, и что нет ничего оскорбительнее бесплодного просиживания. Благословенное затворническое чувство убывало, уступая желанию перемен. Это было так сильно,  что тело становилось слабым для чувства, а ум не пригодным для теорий.  Такое состояние Бояринова называла «приступами жизни». Когда оно находило, Светлане Алексеевне требовалось кому-то сострадать, нести радость, служить преданно, без рассуждений, к кому-то отчаянно привязаться сердцем. В таком состоянии она и посмотрела однажды на машину.

  Толстый слой пыли лежал на сером капоте, на стеклах. Тусклые грязные шины словно приросли к асфальту, пустота исходила от ручек, от холодных сидений. И заброшенность, острая, городская, непонятная без тишины и векового бурьяна. Ни с чистым днем она не вязалась, ни с младенческой газонной травой, ни  соседством  зеркальных машин, освоивших подножие дома. Стремительно двигалось, шумело, дышало всё кругом. Побеждая запах свежести едким духом бензина, подъезжали и уезжали машины. Хлопали дверцы. Галдящими стаями срывались вверх воробьи. Шевелилась на асфальте даже тень старой липы, продуваемой ветром. Только запыленная  машина была чужой и весне, и солнцу, и провальной синеве между облаками.  И звукам пианино из какого-то окна. «Куда же девался владелец? – подумала Светлана. – Неужели с ним что-то случилось?» Однако не на ученом же совете или в читальном зале гадать о его судьбе, когда собственное нерабочее состояние занимало все мысли. И тревога пробивалась, когда Светлана видела машину: по утрам и вечерам, изо дня в день, пока не обнаружилась как жалость. Скорее всего, думала Светлана, он болен, беспомощен, и во всём городе нет ни души, кто позаботился бы о нём. Вспоминались истории об одиноких людях, страшные, полуправдивые, которые пригасли бы в памяти сами, не озари их бессмертное: «Вашему пахарю моченьки нет…» Беспокойство мешало вспомнить, что там у Некрасова дальше, она подходила к книжному шкафу, а в уме уже обреталось всё до единой строки:
               
                Знал для чего и пахал он и сеял,
                Да не по силам работу затеял.
                Плохо бедняге – не ест и не пьет,
                Червь ему сердце больное сосет.

  Быть может, и здоровье подорвал из-за этой машины. Копил деньги, отказывал себе в еде, не понимал, что силы на исходе.   И  некому было отговорить, занять другим. Жалость удваивалась от раскаяния,  едва вспоминала, с какой неприязнью думала о владельце раньше. Чтобы рассеяться, подходила к окну, но взгляд почему-то тянуло вниз. Сердце окутывалось болью, как поле туманом, от избытка ли незанятых чувств, от жалости ли к владельцу?  Казалось, сердцу всё равно, на чем растратиться, лишь бы не биться зря, без сострадания.
   
   За тридцать семь лет жизни оно так и не научилось перебирать и сочувствовало всякому, кто подворачивался на пути. Если же этот всякий попадал в период "приступа жизни", то сочувствие оборачивалось помощью. Правда, добытый Светланой успех не шел впрок: ведь люди привыкли к своей слабости как удобству существования и укрывались в ней точно в закоулке, ведущем от большой опасной дороги. Успех служил им не для дела, а для воспоминаний. Светлана Алексеевна как раз изживала ощущение неразборчивости после одной недавней истории. Героиней истории была Саша - сотрудница  конструкторского бюро, в котором Бояринова время от времени заказывала ксерокопии. Про Сашу было известно, что тридцать лет она пишет рассказы и тридцать лет надеется их напечатать. Светлана Алексеевна встретилась с ней, когда Саша оплакивала очередную неудачу: только что из редакции вернули пакет, сопроводив ненавистным: "должны вас огорчить..." Саша обреченно смотрела в одну точку и бестолково твердила: "Если бы не дочка, я выбросилась бы из окна".
   
   Светлана Алексеевна попросила отвергнутые рассказы. Саша зарыдала сильней. Тогда Светлана Алексеевна сама взяла пакет и вечером дома положила  его на письменный стол. Читая, не заметила, как увлеклась, начала править, дописывать И всё это время не могла забыть дрожание Сашиной руки, выбирающей таблетку из фольги, и стук чашки о редкие зубы. Подстегивало и воспоминание о Сашиных родственниках с их советами заняться чем-нибудь путным. Уважение ли к чужому труду, неприязнь ли к обывателям-родственникам или досада на редакционного сотрудника за отписку прибавили решимости,  только Светлана Алексеевна пошла с отвергнутыми рассказами к главному редактору журнала и попросила прочесть самому.
 
  Как ни ценил редактор чужую доброжелательность, он никогда не согласился бы поддерживать бездарь. Но один из рассказов ему понравился. Впечатлением редактор поделился как человек, открывший юное дарование. Для публикации потребовалась фотография. И через несколько дней с портрета глянула немолодая женщина с такой хитровато-простодушной улыбкой, словно собиралась сказать: "Вот тебе и Саша!" От маленьких круглых глаз под темной, точно приклеенной, челкой, от кожаной шляпы с бантом исходило сияние. Главный редактор  до того удивился, что почувствовал себя обманутым. При первой же встрече он припомнил Бояриновой:
    -Ну что, подсунула нам бабушку?..
 Светлана Алексеевна, собравшаяся было благодарить за публикацию, осеклась.
    -Не так уж и много - один успех за тридцать лет, - всего и сказала, не довольная тем, что защищает справедливость банальностью.
    -Успех! - усмехнулся главный редактор. - Перспективы-то никакой.

    Примерно так же подумала и Бояринова, когда узнала, что Саша вышла на пенсию и впечатлениями от долгожданной свободы делилась так: "Связала две кофты, сшила сарафан, два платья, съездила на экскурсию..." Вспомнились слова главного редактора: "Не для тех стараетесь, Светлана Алексеевна».  «Одаренность возьмет свое», - мысленно возражала ему Светлана. Ведь для Бояриновой самый понятный характер всегда заключал в себе тайну. Однако, не коря себя за близорукость, она всё же,  переживала прошлое как ошибку. Её разуму требовалось что-то более значительное, чем существование довольного человека, которому ничего больше не нужно и который на ужине в честь публикации заявляет о пределе мечтаний, а затем подтверждает свои слова многомесячным ничегонеделанием. Едва подопечные утрачивали в глазах Бояриновой самое привлекательное свое качество – страдание, как словно становились другими. Светлана Алексеевна долго мучилась из-за людского несовершенства, вспоминая, как после торжественного ужина в честь публикации Саша благодарила её за сюрприз – роскошную кулебяку:
  - Расположить к себе мужиков лучше нельзя.
   
   Чем чаще наступало разочарование, тем обиднее становились одинаковые соболезнования разных людей: «Всех на Руси не облагодетельствуешь». «Только тех, - отвечала Светлана, отстаивая свое право, - что попадаются на пути». Однако и её утомили промахи. Их накопилось так много, что она стала называть себя «бестолочью». Не однажды наставал период временного покоя, скудной правильности и умеренности поступков, когда можно  извлечь урок и к ближайшему «приступу жизни»  наказать себе – помогать по уму, а не по чувству.  Ум же нацеливал на бережных многоопытных людей, кто старался одолеть трудности сам и в дружеских отношениях держался меры. Меньше всего эти люди боялись попасть в зависимость или остаться в долгу. Они знали, что Бояриновой ничего не стоит сделать хорошее: сколько бы сил она  ни тратила, всегда это была малость перед остальным – тем, что в запасе, что покоилось без движения. И нерастраченность томила её, и обострялась потребность опекать какое-нибудь несчастное существо, которое нуждалось бы в ней беспредельно.
 
   Муж таким существом не был, хотя нуждался в опеке. Заботы о нём за три года совместной жизни выродились в добывание хороших продуктов, которые он ел только с горячим хлебом. Светлана Алексеевна старалась, как могла, но он всё равно переметнулся к другой. Новая любовь не совмещала домашние обязанности с наукой и  не заставляла чувствовать себя протоплазмой, словом,  достоинствами не унижала.
И остальные, после мужа, обескураживали. Их как-то не радовало, что Бояринову приглашали в Англию читать лекции, что в Кембридже она жила в комнате для почетных гостей. Интересовались больше подробностями оформления визы, бытом, спрашивали, все ли англичане чопорные и правда ли, что умываются из раковины. Часто цеплялись за какие-нибудь детали, сбивая разговор на пустяки. И Светлана Алексеевна в который раз замечала, что говорит, как в комнате для почетных гостей она раскрыла шкаф, чтобы повесить свои длинные платья, но обнаружила внутри закуток, не рассчитанный на женские туалеты. Средневековые мастера старались лишь для мужчин. То, что она водрузила платья на крючки для мантий, куда больше увлекало слушателей, чем все рассуждения о вымысле и действительности. И тогда Светлана Алексеевна стала начинать рассказ таинственным полушепотом:
   - Представьте себе, Кембридж, ночь, средневековье. Портье открывает дверь огромным ключом. Дубовая мебель...
   А когда доходила до джентльмена в цилиндре, который сопровождал её на лекции, блистательного,   надменного, самолюбие слушателей почему-то не выдерживало, однажды её спросили:
     - А если честно, кто вам всё это устроил?

   Светлана Алексеевна не сердилась, она готова была терпеть такие милые простительные пустяки. И этим окончательно обезоруживала своих поклонников. С ущемленностью задетого самолюбия они называли Бояринову "недоступной женщиной", прибавляя: "не по теперешним временам". Так же неопределенно говорили, что у неё глаза как у восемнадцатилетней - слишком наивные.

   Лишь один Игорь Морисович не соперничал с ней. Вместо осточертевших ободрений: "сильная", "мужской ум", "мужская рука" сказал: "Нужно беречь себя. Ведь вы - женщина. У вас не так много сил". Светлану Алексеевну настолько потрясли эти слова, что ночью, проснувшись, она  вспоминала обстоятельства, при которых он говорил. Перед глазами возникал парк, безлюдная аллея и осенний туман, поглощающий дыхание Игоря Морисовича.
   -Вы слишком много занимаетесь жизнью. Пошлите к чёрту всех этих Саш, Глаш, Даш... Дались они вам. Есть высшая цель. По ней будут судить о вас, а не по вашей благотворительности. Кому теперь интересно, что Милорадович, например, освободил крестьян, а - Пушкин нет? Милорадович так и остался крепостником, а Пушкин... Не мне вам говорить.
   
   На другой день Игорь Морисович сам удивился бы тому, что нагородил про доблестного Милорадовича, но тогда он был так мил.
Автор двух написанных и нескольких еще ненаписанных книг, Игорь Морисович вручал Светлане свой чемоданчик и просил понести, потому что у него заболела печень. Светлана принимала ношу, но, пробуя поставить рыцаря на место, интересовалась:
   - Может, вам и цветов купить?
   - Цветов? Боже сохрани! Лучше кураги, в ней  есть калий.

   Когда Светлана думала об Игоре Морисовиче, то всегда представляла себе человека в полосатом халате и домашних шлепанцах, хотя видела его и с рюкзаком, набитым капустными кочанами - время от времени он ездил в центр города закупать продукты. Трудно было предположить, что перед вами исследователь, который с гордостью определял занятие наукой как элитарное. Нередко ему изменяло чувство меры: он, например, не терпел в разговоре авторитетных имен, слово "талантливый", отнесенное к кому-нибудь живому, заставляло Игоря Морисовича нервничать, руки его начинали дрожать. Казалось, чужие работы  он читал для того, чтобы изречь: "Этот человек мне ясен. Он любит полных брюнеток, коньяк "Камю" и бифштексы с кровью". Или: "Тут нет двух мнений - история хама, написанная хамом!" На вопрос, зачем два ряда небольшого шкафчика уставил одинаковыми экземплярами собственной книги, Игорь Морисович отвечал:
   - Чем захламлять всяким бредом, лучше это.
(И, наверно, был прав).
   А тот, кто неосторожно заявлял, что первая книга Игоря Морисовича понравилась больше, чем вторая, удостаивался снисходительного:
   -Это потому, что вы - невежественный и малокультурный человек. С вами всё ясно. Я сразу заметил в вас некоторую генетическую смазанность.
   
   Бестактность, капризы совмещались в Игоре Морисовиче с одаренностью исследователя, способного заниматься своим предметом с утра до ночи. За чистое отношение к делу Бояринова прощала ему многое.
   
   Однажды, в минуту душевного сиротства, Светлана позвонила Игорю Морисовичу, полагая, что мелкий упорный дождь сделал его подходящим собеседником. Действительно, он тронул Светлану искренним признанием, что противен сам себе и не знает, куда деваться.
   - А вы влюбитесь, - посоветовала Светлана.
   - Не в кого.
   - В меня, например.
   Последовало молчание, потом простодушный ответ:
   - В вас влюбиться нельзя.
   -Почему? - спросила Светлана тоже серьезно, пока Игорь Морисович прикидывал, сколько понадобится энергии, сил, фантазии ради одного только сомнительного звания - поклонник. Добиться же большего? А где взять терпение? И потом ухаживать без тайной цели... Он давно вышел из этого возраста.
Но у Игоря Морисовича хватило ума воспользоваться промахом, чтобы заявить себя для более благородной роли - друга, старшего  наставника, если угодно:
    -Полюбить женщину - значит потерять её! А я этого не хочу.   
   
   Впрочем, он не лукавил, когда просил Светлану забыть, что она женщина, ставя науку выше самолюбия.
   Но всё-таки находились охотники, искавшие встреч самоотреченно, с дерзким упорством. Тогда подаренные цветы не успевали вянуть, сменяясь другими, начиналась лихорадка встреч, с карусельной быстротой летело время. Лишь засыпая, Светлана успевала подумать: «Он добивается, чтобы отступить. Удержать ведь труднее, чем завоевать». И беспощадно додумывала: «Отступится и всё равно вернется, уже ненужный». Почему так происходило, Светлана не знала, но хотела, чтобы кто-нибудь умный объяснил со стороны. И звонила Игорю Морисовичу.
  -Ради бога, никаких неприятностей! Мне нужны только положительные эмоции, - поспешно предупреждал Игорь Морисович, и его нервные пальцы, наверно, искали какую-нибудь скрепку, которая расплатилась бы за его волнение.
    
   От желания говорить вмиг оставалось что-то совсем скромное, что укладывалось в неотложный вопрос:
   -Игорь Морисович, с чего начинается гибель любви?
   -С прикосновенья!
    Озадаченность Светланы перерастала в протест, она возражала:
   -Да нет же!.. С боязни оказаться за бортом.
   
   Игоря Морисовича раздражали спорщики, и он обрывал разговор сухим советом:
       - Займитесь делом. Это разговоры для праздных.
       -Но я же не машина, - защищалась Светлана.
       -В таком случае можете больше не продолжать. С вами всё ясно. Тогда варите кашу, чистите кастрюли и будьте обыкновенной женщиной. Если вы ищете нового подопечного, - жестко определял Игорь Морисович её состояние, как будто знал, что накануне вечером она, такая гордая, самостоятельная, впервые в жизни попробовала заручиться постоянством своего нового воздыхателя и услышала в ответ: "Как вы, Светлана Алексеевна, не цените себя!" - то заботьтесь обо мне, покупайте  курагу, утешайте, рассказывайте... ну, не знаю... про  герцогиню де Ментенон, например... Всё-таки у вас очень тяжелый характер. Две недели вы обещаете угостить блинчиками, которые похожи на вологодские кружева. Где они?
      - Вас разве дозовешься? То у вас печень болит, то хандра одолела, то погода не та... Уже счет потерян вашим капризам.
      -А вы  принесите ко мне.
      -Не путаете ли вы меня, Игорь Морисович, с какой-нибудь ненормальной кошатницей, которую очеловечивает только любовь к выхолощенному затираненному коту! Не ждете ли, что и я, как ваша соседка, начну говорить про своего Ваську: "А огурчики мы тоже любим"? Разве я от ненужности маюсь? От приступа жизни!
       -Всё-таки талантливая женщина - это кошмар. Никто и не отрицает ваше великодушие,  -  заключал Игорь Морисович и бросал трубку.
   
   Минут через десять он всё же звонил, чтобы внушить:
       -Вы страдаете от своей доброты. Для обычной жизни не нужно всего, что слишком. Берега нужны, понимаете? Знаете, кого вы напоминаете? Дерево... Что-то из группы мамонтовых. Со стволом, который не раскачаешь. Уцелели еще такие. Подождите обижаться. Диковинное дерево. Потому что оно не просто большое и не просто вечнозеленое. На нем привито много разных растений: и яблоня, и груша, и слива, и персик, и даже... фейхоа! Да, с запахом земляники. Но дерево такое высокое, что невозможно ничего достать. Да и не надо доставать. Дело не в плодах.
   - Глухой шум в трубке заставлял предположить, что Игорь Морисович съехал на диван и пристраивал возле подушки телефон.
        -Но в природе нет ничего напрасного, - напоминала о себе Светлана.
        -Стихия такого дерева - вы-со-та! Оно должно просто существовать... Чтоб все знали:  есть такая диковинка.
   
   Многое из того, что говорил Игорь Морисович, имело смысл, если он не щадил её самолюбия. Но сравнение с высоким деревом показалось Светлане лестным, и она простила ему менторский тон. Однако спустя несколько дней этот тон опять откуда-то взялся. Светлана позвонила, чтобы ошеломить Игоря Морисовича новостью. Минуту назад она узнала, что авторитетный профессор на представительном собрании хвалил новое направление её работы, требуя для Бояриновой поддержки. Но главное было не в пользе выступления. Ей не терпелось сообщить, что никогда не переведутся благородные люди. Тем более не терпелось, что Игорь Морисович был свидетелем,  когда другой ученый муж унизил Светлану отповедью: «Что вы хотите? Мне надоело быть антрепренером. О себе некогда думать!»
   
   Игорь Морисович  не разделил Светланиных чувств, фыркнул в ответ: 
  - Тоже мне Дон Кихот! Да он должен был так поступить, если болеет за судьбу науки... Он же к вам хорошо относится, ценит...
Это звучало обидно. В памяти возникло всё, что когда-то простилось самому Игорю Морисовичу, но  осталось в сердце на счету: главное же, - отказ ввязываться в дискуссию из-за "острой" работы Бояриновой. И, пренебрегая запретом на отрицательные эмоции, может быть, жестче, чем хотела, Светлана Алексеевна отрезала:
   - Вы тоже меня цените, но не сделаете ничего похожего!
   
   От неожиданности с ног Игоря Морисовича, наверно, слетели шлепанцы. Светлана не успела представить себе его голые пятки, гребущие к себе коврик, как Игорь Морисович назвал её циничным, меркантильным и отвратительным человеком. Отношения были прекращены. Когда её спрашивали: "Какая кошка пробежала между вами?" - Светлана хмуро отвечала: "Есть вещи, которые не прощаются никогда".
 
   Теперь, глядя на машину, Светлана чувствовала себя никому не нужной и какой-то нелепой. Было обидно за тех, для кого не просто старалась, а прошибала лбом стену: почему люди оказывались мельче, чем она думала?.. И себя было жаль: опять жажда содействия возобновляется в ней, как хроническая болезнь. Как бы со стороны она оценивала себя и думала, что самосохранение возможно лишь в примирении одушевленного и неодушевленного. Тем спасительнее становилась мысль о владельце машины. Ведь он был так явно и так удобно несчастен, что можно было сочувствовать, не боясь разочарований.
 
   И вдруг ночью кто-то сорвал с машины решетку радиатора. Черная дыра между фарами вела к тусклым металлическим внутренностям, словно ход в распечатанный тайник. Для ошарашенной Светланы это было  посягательством на неё саму, на её надежду, на то, что желает владельцу выздоровления. Отступиться так сразу она не могла. "Любого могут разорить, пока лежит в больнице", - этот довод был сильнее действительности, в которой машина из ночи в ночь стала терять какую-нибудь из частей, оседать, никнуть к асфальту. Возвращаясь домой, Светлана иногда перехватывала нечистые взгляды, шарящие по капоту, и чувствовала себя способной схватить палку, чтобы отогнать примечающих. Сдерживая себя,  старалась не думать оскорбительно о людях, но почему-то думала, возмущалась их черствостью и тем, что никому нет дела до ночных расхитителей, сколько ни звони стражам порядка.
  - Какие там меры, гражданка, - отмахивались они, - если вы не знаете ни номера машины, ни фамилии владельца! Вот если в этой машине совершат правонарушение...
 
   Светлана хотела обратиться к дворничихе, но подумала-подумала и отказалась. Зачем? В несчастье владельца она больше не сомневалась.
Не разорение щитка, не пустота вместо капота, не разгром багажника убедили Светлану, а вид рваного толя, брошенного кем-то на ложе с неподъемным мотором, чернота толя, угнетаемого дождем. То был конец. "Бедный владелец", - подумала Светлана.
   
  Она обошла машину, словно катафалк, заглянула внутрь. Сама собой пришла мысль о цветах. Не отдавая себе отчета, она подалась в цветочный магазин. Там, в полумраке, стояли только гортензии в горшках, распространяя запах теплицы. Светлана собралась, было, к выходу, как вынесли цилиндрическую вазу, словно обрубленную по росту гвоздик. Она взяла букет и, едва замечая встречных, пошла к дому. Она хотела положить цветы, веря, что человеческая жизнь, пусть неведомая, чужая, достойна чувства утраты и сострадания.
   
  Подойдя к машине,  расправила гвоздики и успокоилась тем, что дождь избавил её от свидетелей. Для верности всё-таки оглянулась и… положила цветы. Белым пятном они отразились в мокром толе, как вдруг... Кто-то тронул её за плечо. Светлана вздрогнула. Рядом стояла дворничиха. Любопытство на её лице мешалось с интересом к людской оборотливости, к умению даже маленькую сумочку приспособить для своих целей. Чем озабоченней искал взгляд дворничихи недостающий мелкий предмет на машине, тем сильнее нарастал в Светлане протест униженного подозрением человека. Однако ни одного толкового разубеждения не находилось, а, как нарочно, думалось, что слишком тепло одета, что от сырых деревьев пахнет корой и стволы черны…
    -Уж и брать нечего, - сказала Светлана образумляюще.
    -По мне, милка, так пусть унесут с потрохами. Не жалко! - великодушно отпустила дворничиха людские грехи и дала скидку на остаточные явления совести: - Чего жалеть-то?! Легко пришло, легко и ушло!
     -Но, согласитесь, история ужасная. И грустная, если хотите.
     -Всех, милка, не пожалеешь! А ты мне вот что скажи. Не твой ли сосед повадился бросать огрызки в форточку? Ну что за бесстыжий народ! С вечера уберу, а утром опять - осколки, огрызки,  всякая дрянь... Да что он не спит, чёрт его не берет! Весь двор стружками завалил. И в лифте пятно от канистры. С зимы не угомонится никак. Денег, видно, куры не клюют. Под дуб, под ясень отделывает квартиру. Не кооператор он, нет?
   -Кто?
   -Да сосед твой, милка! Что въехал на Крещенье. Дверь-то новую видала?.. Небось, зелененькими заплатил.
   -Какое мне дело до всяких дверей?   
   -По нынешним временам, милка, такие двери одни бакалейщики ставят. Семья-то у него которая по счету, не знаешь?
   -Нет у него никого.
   -Ты мне, милка, мозги-то не пудри. Сама видала.. . С черненькой... Ни рожи, ни кожи... Да и мужики-то нынче… До чего дело дошло! Люстру повесить некому. Пришлось самой присобачивать. Или алкаш, или соплезвон, без няньки ни шаг. А стоящий народ...  Тоже ведь не заступники. Всё нынче не то. Что работяга, что ваш брат - научный работник. Не горюй, гусь свинье не товарищ! Поди-ка лучше цветочки в водичку поставь.
      -А всё равно жалко. Этот человек как раз хороший был.
      -Может, и был, да вот беда, дурочка, сплыл.
      -Разве можно винить человека в смерти?

   Упрек заставил дворничиху тяжело и долго соображать. Она нахмурилась, дивясь своей бестолковости, от чего в лице совсем потерялся смысл. Обе стояли друг перед другом, не зная, что и подумать.
    -Разве о н  не умер? - спросила Светлана, начиная пугаться.
   -Кто? - вовсе отупев, отозвалась дворничиха.
   -Владелец машины.
   
   Дворничиха плюнула себе под ноги, словно поставила точку на всей неразберихе, когда других делают дураками, хотя они смышленее и практичнее всяких научных работников и давным-давно навели справки да еще милиционера притянули, чтоб убрал непотребство из центра города. И язык дворничихи заходил, как плетка при ученье уму-разуму:
   - Как же, умер! Держи карман шире. Это хорошие люди умирают, а вроде этого скотовоза сидят в тюрьме. Спекулянт он. Аферист. У него еще две таких машины и все конфискованы. И эта тоже конфискована.
 
   Дальше Светлана Алексеевна не стала слушать. То, что выкладывала дворничиха, для кого-нибудь и сошло бы за правду, но Светлана Алексеевна слишком хорошо знала природу  действительности. Знала, что люди не могут без вымысла.  Жаждут его. Светлана только не понимала, почему вдруг напала такая тоска... Почему дрогнуло сердце. Зачем это чувство вины. Перед кем? И не желала признать, что  ощущением пустоты напоминал о себе приступ жизни. Медленно превращался в боль. А может, это  работа, брошенная  посредине, давала знать о себе? И  слова Игоря Морисовича: «Вы слишком много занимаетесь жизнью, варитесь в ней. Запомните, для вас она  - только материал»,   - уже не казались жестокими.
   
   А в милиции в это время должностное лицо заказывало технику с подъемным краном, чтобы переправить рухлядь на свалку - туда, где покоились старые башмаки неудачливого искателя истины.
   Виной же всему было солнце...