Олег Мраморнов. Князь и миленькая птичка

Предлагаем нашим читателям страничку из Семейного альбома Олега Мраморнова.

*

ОЛЕГ МРАМОРНОВ

КНЯЗЬ И МИЛЕНЬКАЯ ПТИЧКА
 
Все восьмидесятые годы мы прожили в Москве в одной квартире с бабушкой жены - Татьяной Александровной Щепетовой (1898 - 1988), которую называли «бабой Таней». То была сухонькая, небольшого роста подвижная старушка, с довольно упрямым характером, но отнюдь не вредная, с домашними приветливая и словоохотливая, а с малознакомыми не всегда. Бывало, что замкнётся в присутствии какого-нибудь гостя, сделает отсутствующее лицо и поспешит юркнуть в свою комнату. Хотя чего ей было скрывать? Перебравшись с мужем в середине двадцатых годов в Москву, она жила до переезда и съезда с нами в купленной ими при НЭПе квартире на Кадашевской набережной, работала секретарём-машинисткой в различных советских организациях и вовсе не была отставшей от жизни злопыхательницей из бывших. Она имела трудовой стаж и ориентировалась в советской действительности.
В двадцатые и в начальные тридцатые годы она тем более не замыкалась в четырёх стенах, а выходила в люди, интересовалась театром и сама немного пробовала себя в качестве начинающей танцовщицы, занимаясь в студии известного Михаила Мордкина. С Кадашевской набережной она ходила в гости в кремлёвскую квартиру, к своей землячке и подруге Любочке Баршевой, бывшей замужем за видным марксистом-большевиком Михаилом Владимирским, ставшем при Советах народным комиссаром здравоохранения. (В своё время отец Татьяны, тамбовский помещик, ссужал своему знакомцу Владимирскому паспорт для нелегальных выездов за границу – такое перед революцией было в порядке вещей, и можно было путешествовать по чужим паспортам). Кремлёвские квартиры были коридорного типа, и она нередко встречала в этих таинственных коридорах то Каменева, то его сына, то ещё кого-нибудь в этом роде. С некоторыми раскланивалась и вступала в беседы, поэтому была в курсе кое-каких семейных обстоятельств новых обитателей Кремля. Ей было, что вспомнить.
Татьяна Александровна являла собой тип предреволюционной уездной барышни-гимназистки, пережившей революцию. Она знала наизусть «Евгения Онегина», ежегодно перечитывала «Анну Каренину» и не могла начитаться Чеховым. К вере и Церкви она относилась с прохладцей, а то и иронично - духовенство, которое она помнила с молодости, не вызывало её симпатий, в подробности текущей политической жизни она старалась не вникать. Но застав приход к власти Горбачёва, была от него без ума.
Мне не даёт забыть о ней много чего – хотя бы её добротная, хотя и обветшавшая теперь мебель, перевезённая из Тамбова, - я так и живу среди буфета и дивана в стиле восьмидесятых годов XIX века. От неё осталась мне в наследство большая в рамке немецкая гравюра с «Сикстинской Мадонны» Рафаэля. Такая, как висела в кабинете у Льва Толстого...
Со своим первым мужем, агрономом Владимиром Ивановичем Гудвиловичем, часто уезжавшим в многомесячные командировки по Союзу, она в тридцатые годы разошлась, а сошлась с инженером-строителем Александром Михайловичем Щепетовым, сыном царского полковника и эконома Нижегородского имени графа Аракчеева кадетского корпуса. С Александром Михайловичем они узаконили отношения за несколько лет перед его кончиной. Бывший кадет и студент Варшавского университета, перемещённого в Нижний Новгород, он всю жизнь трудился в московском проектном строительном институте (его полезные труды и публикации связаны с особо прочными строительными материалами) и умер в 1980 году.
Как многие долгожители, баба Таня не пренебрегала воспоминаниями. Домашние не всегда имели время их выслушивать, и часто случалось, что слушателем оставался я, – у нас с Татьяной Александровной сложились дружеские семейно-родственные отношения.
Память её была цепкой, улавливающей подробности, мимо которых обычно проходят склонные к глобализации мужчины, сознание до последних дней оставалось неповреждённым, ясным. В дореволюционной России баба Таня прожила двадцать лет, но душой пребывала в давнопрошедших временах. Тогда она жила на Тамбовщине, и вполне могла быть одной из героинь там же и в тех же условиях выросшего Бунина; её отец имел дела с кем-то из Буниных. Это усиливало мой интерес – с юности я был поклонником Бунина, в особенности «Жизни Арсеньева». А тут баба Таня – чем не постаревшая Лика, которая вдруг бы не умерла, как у Бунина?
Её излюбленным чтением, вместо газет, был альманах-календарь за 1916 год, продолжавший извещать её о событиях идущей в Европе и в России Великой войны, о переменах в царственном семействе, о рождениях, помолвках, женитьбах и кончинах великих князей и княжон. Она была стихийной - не то чтобы идейной, а по традиции монархисткой, и в ней сохранялись некоторые чёрточки феодальной русской барыньки, не жалующей чёрный люд, впрочем, довольно-таки миролюбивой и снисходительной.
С течением лет забывается выпуклая фактура, уходят красочные подробности, но канва остаётся. Попробую реконструировать для русской памяти, без претензий на учёный академизм.
***
Татьяна, русская душою, как она любила повторять из Пушкина, выросла в имении отца – тамбовского дворянина и помещика Александра Алексеевича Лучникова. Владение матери, Марии Васильевны Рытовой, располагалось неподалёку – в Усманском уезде Тамбовской губернии (теперь это Воронежская область). В моём представлении отцовское и материнское имения рассказчицы, которые мы с ней пытались искать на карте, как бы слились воедино. Ближайшее село называлось Щучье, помещичий дом, который я не раз видел на затерявшейся теперь фотографии, стоял на открытом месте в степи, к нему был обсаженный деревьями подъезд, при доме имелся если не парк, то сад. Купальня располагалась на реке Битюг. Всё это в восемнадцатом году было разграблено. Отец рассказчицы к тому времени успел умереть, а молодой Тани с мужем в имении не было - там оставались её мать и младшая незамужняя сестра, которых выгнали жить во флигель. Родители Татьяны построили этот флигель вблизи школы для местных крестьян, главной учительницей в той школе была Мария Васильевна, которую впоследствии выгнали и из флигеля.
Как водится, баба Таня много рассказывала о своём родословии, папе, маме, бабушках и дедушках. Главным человеком в роду, которым она гордилась, был у неё дед с материнской стороны Василий Иванович Рытов. Он был героем Севастопольской кампании, офицером, георгиевским кавалером, под старость - в высоком чине. «Он под обстрелом зарисовывал позиции неприятеля, - говорила баба Таня, – и его имя выбито золотом в Георгиевском зале Кремля». Это действительно так, сходите в Георгиевский зал.
После обороны Севастополя Василий Иванович жил в Воронеже, преподавал картографию и черчение в Воронежской военной гимназии имени великого князя Михаила Павловича (позже Михайловский Воронежский кадетский корпус). В доме преподавателя жил и столовался ученик гимназии Алексей Каледин (1861-1918), впоследствии видный военачальник, генерал от кавалерии, которому историческая Россия обязана успехом Брусиловского прорыва в Первой мировой войне. С апреля 1917 года он стал атаманом Донского Войска, законно и по всем правилам избранным на Войсковом Круге. Василий Иванович покровительствовал способному мальчику с Дона, денег за проживание с его отца, небогатого войскового старшины, не брал, и мать бабы Тани Мария Васильевна выросла в приязненной дружбе с мальчиком Алёшей Калединым, который был несколькими годами старше. Семья и дальше старалась поддерживать с ним отношения.
Когда погромщики тамбовских краёв, разъезжавшие на конных повозках, украшенных пёстрыми лентами, в очередной раз потребовали у Марии Васильевны чего-то такого, чего она не могла им дать, им это не понравилось, они принялись безобразничать, переворачивать и перетряхивать вещи. Возмутившись и выйдя из себя, хозяйка закричала: подождите, вот придёт Алёша, он вам покажет, он вам задаст! Алёша, разумеется, не появлялся, а кто-то из погромщиков потребовал пояснить, кто такой есть этот Алёша. Имя Каледина было на слуху. Марию Васильевну арестовали, увезли в чрезвычайку (выяснилось, что её отец дослужился до генерала), она погибла в Соловецком лагере особого назначения (СЛОН). Младшей сестре бабы Тани - Любови, тогда молоденькой девушке 15-16 лет, удалось спастись, этот рассказ я не раз слышал и от неё тоже.
Ни Мария Васильевна, ни её дочери ничего не знали о том, что «Алёши» уже не было в живых: до отдалённого имения весть о гибели атамана дойти не успела – он застрелился в Новочеркасске 29 января восемнадцатого года, перед сдачей города войскам Ленина и Троцкого. Положение у него было безвыходное. Вместе с Алексеевым и Корниловым он вошёл в триумвират первых вождей Белого движения, перед гибелью успел подписать приказ о формировании на Дону отрядов Добровольческой армии, его самоубийственный выстрел положил начало сопротивлению донского казачества. Об этом хорошо известно историкам гражданской войны, да и более массовому читателю, хотя бы по «Тихому Дону».

Как же всё складывалось к восемнадцатому году в Тамбовской губернии? Сразу ли волна погромов захлестнула хлебородный чернозёмный край? Местный землевладелец князь Сергей Михайлович Волконский (1860-1937) в своих газетных зарисовках семнадцатого года, помещаемых им в уездной газете «Борисоглебская жизнь» - «органе местной трудовой интеллигенции», обрисовывает обстановку в малоизвестных подробностях и деталях. (Его газетные публикации собраны А. Мурашевым в ценной брошюре: см. князь Сергей Волконский «Предчувствие сходящих бурь...» М., 2009). Весьма интересно, что выходило из-под пера князя непосредственным репортажным образом в самые революционные для России дни.
Волконский точно и энергично передаёт через газету владевшее им ощущение надвигающейся анархии и гибели приемлемых форм общежития, выступает против разъедающей страну партийности, призывает к разумному единению русских людей перед лицом разрухи, голода и гибели.
«В момент великого краха мечтают об углублении и о проведении в жизнь социальной революции, т.е. о коренной ломке всех сложившихся социальных взаимоотношений. Мечтая о социальной революции, об углублении её и о ещё большей демократизации масс, не забывайте, что вы углубляете и ту пропасть, над которой висит Россия и куда её это углубление может столкнуть, - мы и без того недалеки от гражданской войны» (22 окт. 1917 года).
После Февральской революции в создаваемых на местах земельных исполнительных комитетах рулили, в основном, эсеры, кадящие и во всём потворствующие до крайности обедневшим и озлобившимся за период войны крестьянским массам – происходил очередной передел земли. Князь многих партийных деятелей февральского разлива знал лично, и не все новые вожаки деревни для Волконского одинаковы - он выделяет и положительно характеризует народных социалистов, в отличие от эсеров отвергавших методы политического террора. До осени семнадцатого года ещё существует некое подобие правопорядка, ещё эсеры решают оставить Волконскому имение Павловка – во внимание к его доброму обхождению с крестьянами, ещё устраиваются земские собрания, и на двух из них председательствующим избирают владельца десяти тысяч десятин земли князя Волконского, к его немалому изумлению. Эсеры говорили крестьянам: всё со временем будет вашим, только надо немного подождать, а большевистские агитаторы приходили с решительным лозунгом: отобрать всё немедленно. К концу октября семнадцатого года в Козловском и Раненбургском уездах Тамбовской губернии начинаются жестокие, с кровопролитием, погромы крестьянами помещичьих усадьб и имений. Обстановка делается неуправляемой. Вот-вот заполыхает доселе сравнительно спокойный Борисоглебский уезд, где живёт внук декабриста.
Судя по его воспоминаниям, в России происходила сокрушительная и погромная народная крестьянская революция, а не партийный переворот и не масонский заговор. Вопрос о земле стоял остро, и его надо было решать вовремя. Во всяком случае, сразу же после тревожного 1905 года. Крестьяне проявляли резкое недовольство сохраняющимся имущественным неравенством. Нарыв назревал. Не будучи ни политиком, ни экономистом, князь, как человек умный и прозорливый, отдаёт себе в этом отчёт и смиряется с неизбежным, проявляет смирение. Но всё же...
«Неужели же тут социализм?
Как там, на заре созидания России, высокие идеи христианства оставались чуждыми массам обращаемых, так и теперь, в эпоху распада великого государства, идеалы социализма лишь обоюдоострыми лозунгами проникают в толщу народа. Эти лозунги преломляются вкривь и вкось в разбитом зеркале бесхитростной народной души и выливаются подчас в такие уродливые формы, что сами партийные вожаки приходят в ужас, поскольку они сохранили эту способность. Сеяли социализм, а вырастает погром!..
В том-то и дело, скороспелые сеятели, что среди брошенных вами зёрен было немало зёрен погрома и что не знали вы почвы, на которой сеяли.
А для семян истинного социализма ещё не пришло время, придётся ждать, может быть, новую тысячу лет, чтобы эти семена могли дать ростки». (29 октября 1917 года)
Многое предвидел князь в то время, когда менее дальновидные обитатели Тамбовской и соседних губерний не принимали большевиков всерьёз. Баба Таня говорила, что между ними тогда считалось, будто неизвестных доселе большевиков слишком мало, чтобы они могли затеять серьёзное дело – нечего особо беспокоиться, найдётся, кому их остановить. Однако не нашлось - погром достиг имения родителей Татьяны в Усманском уезде.


Замуж Татьяна вышла рано, в 1915 году, в неполные 17 лет, и сделала хорошую партию. Владимир Иванович, правда, был вдвое старше, но он был интересным поляком, сыном участника польского восстания 1863 года, и в их местах считался завидным женихом. По роду занятий он являлся управляющим в большом имении графа Орлова-Давыдова, через которое тоже протекала славная речка Битюг. «За него у нас любая бы пошла», - не без гордости сообщала мне собеседница, которую агроном Гудвилович предпочёл всем прочим красоткам Усманского уезда.
Приход к власти большевиков, сменивших эсеров, значительно более лояльных и куда менее решительных, когда дело касалось не террора, а практических дел, застал молодожёнов в родных местах, но не в самом родовом имении родителей Татьяны Александровны, а неподалёку - они переезжали с места на место по делам службы Владимира Ивановича: Грибановка, Токаревка, Жердевка – эти населённые пункты и станции и доселе существуют на линии Юго-Восточной железной дороги. В начале 1918 года они перебрались в Тамбов, и через некоторое время им дружески предложил въехать в свой дом уезжающий из города знакомый помещик Охотников, у которого с отцом бабы Тани прежде были общие хозяйственные дела в Усманском уезде.
Про Тамбов старушка рассказывала много. Она упоминала и свирепствовавшую в городе чрезвычайку, но не слишком это выпячивала, по сохранившейся острожной брезгливости по отношению к погромной организации. Отменно характеризовала она большевиков-матросов, приходивших с обысками и требованиями не то чтобы немедленно убираться восвояси, но предоставить им для проживания лучшие комнаты; колоритно выписывались супруги Охотниковы, хозяева дома, куда они въехали, особенно жена. Он был уважаемым и авторитетным общественно-хозяйственным деятелем местного масштаба, а она - дочерью известного до революции беллетриста Игнатия Потапенко, популярностью, как утверждала рассказчица, превосходившего в те годы самого Антона Чехова, - занятной особой, имевшей пристрастие ко всякого рода театрализованным представлениям и развлечениям, маскарадам, качелям, прогулкам, выездам на природу, пикникам и проч.
Одна за другой мелькали в рассказах громкие фамилии: Нарышкина (старая графиня умерла по дороге в местную чрезвычайку); Челокаевы (князь Челокаев был предводителем тамбовского дворянства); Воейковы (один из Воейковых был комендантом двора, близким к Николаю II, в их тамбовском доме Татьяна Александровна бывала). Упоминался кто-то из помещиков Буниных, служивший в их уездной управе и приезжавший в их дом в дореволюционные годы. Но главным фигурантом рассказов неизменно оставался внук знаменитого декабриста и сам по себе хорошо известный в России театрально-культурный деятель, критик и журналист, бывший директор императорских театров, из-за скандала, связанного с балериной Матильдой Кшесинской, оставивший свою должность князь Сергей Михайлович Волконский.
(В связи со скандальной «Матильдой» режиссёра А.Учителя, занимавшей общественное сознание едва ли не весь 2017 год, напомню один эпизод из воспоминаний князя. В главе «Фижмы» он описывает подробности своей добровольной отставки с поста директора императорских театров. Он не прослужил на этом посту и двух лет в связи с капризом Матильды Кшесинской. Вот что пишет Волконский: «Вы с трудом поверите, что могло стать причиной ухода директора императорских театров. Вы с трудом поверите, что причиной были фижмы. Впрочем, вы, может быть, не знаете, что такое фижмы? Фижмы – это из проволоки сплетённые корзины, которые надеваются на бёдра под юбки, для того, чтобы юбки стояли пышнее. В ХVIII веке иначе как в фижмах не танцевали; в фижмах поэтому был задуман мною и русский костюм балерины по портрету Екатерины Великой: это был русский танец, стилизованный во вкусе Людовика XV. Недели за две до представления доходит до меня слух, что Кшесинская не хочет надевать фижмы. Чем ближе к дню представления, тем слухи упорнее. В то время вопросы балетные сильно занимали общество; они способны были даже волновать его. Всякая мелочь закулисная становилась достоянием городских разговоров, и, как по электронным проводам, волнения передавались – в гостиные, в редакции, в рестораны. Вопрос о фижмах принял характер чего-то большого, важного. Уже говорили, что Кшесинская объявила, что ни за что их не наденет. Настал и день представления. Театр битком набит, и добрая половина присутствующих, конечно, занята мыслью: «Ну, как? В фижмах или без фижм?» В антракте, перед вторым действием приходит ко мне в директорскую ложу заведующий монтировочной частью барон Кусов с известием, что Кшесинская прогнала костюмершу, принесшую фижмы в её уборную: «Вон, вон эту гадость! Не надену! Пусть меня штрафуют, пусть что хотят делают, я фижмы не надену!» Занавес взвился, под звуки русской пляски Кшесинская выплыла – без фижм. На другой день в журнале распоряжений по дирекции: «Директор императорских театров постановил: на балерину Кшесинскую, за самовольное изменение в балете «Камарго» установленного костюма, наложить штраф в размере...» (Уж не помню, какая тут часть содержания полагалась по уставу.)
Через два дня будят меня в восемь часов утра: министр просит сейчас же приехать к нему. Одеваюсь, еду на Почтамскую, вхожу.
- Вот, у меня очень неприятное к вам поручение. Государь желает, чтобы штраф с Кшесинской был сложен.
- Хорошо, говорю, но вы знаете, что после этого мне остаётся делать...»
Оставалось только подать в отставку, что принципиальный князь и сделал незамедлительно.
В «Фижмах» есть выразительный штрих к портрету Николая II. «... прикосновение к делу вызывало в нём прямо какую-то враждебность. Зато на почве безразличного разговора он мог быть обворожителен; внешняя доверчивость могла принимать формы прямо детской простоты... Совершенно непонятно, как такой характер, казалось, созданный для того, чтобы быть конституционным монархом, мог с такой цепкостью держаться за самодержавие. В этом случае он, конечно, шёл против собственной природы; и, может быть, в этом единственная трагическая нота этого человека с такой трагической судьбой и без всякого трагизма в своей личности...»
Николай Александрович был человеком Нового времени, всё-таки чувствующим его темп и неизбежность перемен в характере государственного правления, а потому и не сумевшим «удержать» самодержавие. Он понимал, что помазание, самодержавие уходят навсегда. Теперь в безумии спорят, было ли отречение, а прежде писали точнее: о «великодушном отречении государя».)

Въехав в дом Охотниковых, Гудвиловичи застали живущего там Волконского. Их предупреждали о его присутствии, но любезность, обхождение, манеры и выдающая внешность князя (он был высок ростом, прекрасно сложен и красив южной красотой, что, в особенности форму носа, баба Таня объясняла кровью декабриста-итальянца Александра Поджио, от которого, якобы, Мария Николаевна Раевская-Волконская и родила в Сибири сына Михаила, отца Сергей Михайловича; это распространённая версия, об убедительности которой я не берусь судить, но про Поджио все знают) превзошли ожидания молодой женщины, сильно желавшей познакомиться с князем. Дом заняла канцелярия организации продовольственного снабжения, в которой трудился Владимир Иванович, но князь, разумеется, не был никак потеснён - он остался на своём месте и был принят Гудвиловичами на их пансион. Истинный аристократизм пансионера не признавал излишеств и побуждал его довольствоваться малым, хотя стол, по утверждению рассказчицы, не был таким уж скудным. Чаем пансионера потчевали из особой кузнецовской чашки. Князь предпочитал вначале наливать кипяток, а потом добавлять заварку. Эта чашка присутствовала в обиходе нашей квартиры, я тоже пил из неё чай, у нас была прибаутка: «пить чай по-княжески».
Днём князь обыкновенно куда-нибудь уходил, но по вечерам возвращался. Не один вечер эти люди провели вместе. Владимир Иванович часто отлучался из дома, и Сергей Михайлович оставался с Татьяной Александровной наедине, охотно рассказывая молодой хозяйке о деде и бабушке, вообще о декабристах и их жёнах. В декабристах, особенно со стороны их семейно-амурных дел, Татьяна Александровна разбиралась неплохо.
В Тамбов князь пришёл пешком в мае 1918 года из уездного Борисоглебска, преследуемый революционерами, перед тем открыв в Народном доме этого города «Выставку декабристов – первых борцов за свободу» для увечных и раненых воинов, составленную из предметов и экспонатов, вывезенных им из его разорённого имения Павловка. Помимо того, что князь активно занимался собиранием и популяризацией наследия декабристов, он был известным театральным критиком, пропагандистом ритмической теории швейцарца Эмиля Жак-Далькроза, создателем собственного оригинального учения о технике актёрской игры. Князя особенно интересовал балет, и он не раз советовал своей тамбовской хозяйке заниматься этим искусством. Она последовала его рекомендациям, занимаясь впоследствии балетом у Михаила Мордкина.
Сергей Михайлович прожил на пансионе у Гудвиловичей продолжительное время, исчисляемое неделями, переходящими в месяцы – он перебрался в Москву осенью восемнадцатого года. Он был деятельный неугомонный человек и в условиях революционизированного и жившего страхами арестов и расстрелов города ухитрялся читать просветительские лекции в заново создаваемых культурных учреждениях – возникали, на фоне чрезвычайки, и такие.
Его навещала в Тамбове племянница – дочь брата Григория Елизавета, Лизет. Татьяна Александровна много лет поддерживала с ней отношения, хотя и недолюбливала Лизет, считая её манерной особой. Лизет бывала гостьей на их с Александром Михайловичем даче в подмосковной Валентиновке. Она была замужем за советским писателем Львом Никулиным, и вспоминается одна подробность. В рядах первой советской миссии в Афганистан, помимо её руководителя, советского дипломата и потом диссидента Фёдора Раскольникова, за которого вышла замуж поэтесса и писательница Лариса Рейснер, присутствовали писатель Лев Никулин, оставивший описание этой миссии, а также один из соратников Раскольникова революционный матрос Калинин. Так вот, Лизет Волконская покорила сердце Никулина, став его женой, а сестра Александра Михайловича, второго мужа бабы Тани, тоже Елизавета, вышла замуж за матроса и путешественника Калинина – такими бывали раскладки у уцелевших дворянок в послереволюционные годы.
Когда князь Сергей Михайлович переехал в Москву, между ним и Гудвиловичами сохранялась установившаяся в Тамбове приязненная связь. Московский адрес князя был известен Гудвиловичам, и Владимир Иванович, оказавшись по надобности в Москве, навестил его с небольшой продуктовой посылкой. Продукты были кстати, но сам князь пребывал в расстроенных чувствах. Незадолго до этого повесился живший с ним в одной квартире его ближайший приятель, прежде генерал, а потом артист Художественного театра Алексей Стахович.
Жизнь князя в Москве была исполнена лишений, однако творчески насыщена. Он читал лекции в Пролеткульте и полюбил любознательную рабочую молодёжь. Об этом можно прочитать у Марины Цветаевой, познакомившейся с князем в Москве после его отъезда из Тамбова от Гудвиловичей, – это её очерк «Кедр» (в стихах она под влиянием знакомства написала цикл «Ученик»). Вскоре Волконский покинул Россию, продолжив за границей свою писательскую и журналистскую деятельность, под занавес жизни женился на богатой американке. Похоронен он в Америке. До бабы Тани сведения о бывшем пансионере доходили через Лизет. Поздней женитьбе князя она дивилась, зная о его нетрадиционной ориентации и считая, что американка вышла за Сергея Михайловича из-за княжеского титула, а он соблазнился на её богатство.
После длительного замалчивания его имени князь С.М. Волконский теперь известен в России как деятель театра, открыто заявивший своё несогласие императору по поводу прихотей Кшесинской, как критически настроенный собеседник Станиславского, оппонент Мейерхольда, коллекционер и публикатор декабристских материалов, наконец, как мемуарист-рассказчик. Татьяна Александровна не дождалась возвращения на родину его литературного наследия, а то бы порадовалась.
Я разделяю с Мариной Цветаевой восторг от книги Волконского «Родина», считаю её выдающимся достижением русской мемуарной прозы. «Древо высочайшей человечности. Корень – рост – вершина, всё налицо – и какое цветение! Страсть к высотам, так бы я определила её главенствующую страсть, но ещё вопрос: дух ли тянется ввысь, или высь его тянет. Склонна думать, что кроме тяги земной существует ещё и тяга небесная». Цветаева отозвалась на патриотические чувства вынужденно покинувшего родину князя, взяв такую цитату. «Она (Родина) будет не реальна, но она будет сильна в своей метафизичности, она не будет вне нас, но тем сильнее будет в нас, она лишится узости земных границ и получит беспредельность личного сознания. И если, отрешаясь от земных условий»...
«Отрешение,- взахлёб комментирует Цветаева, - вот оно мое до безумия глаз, до обмирания сердца любимое слово! Не отречение (старой женщины от любви. Наполеона от царства!), в котором всегда горечь, которое всегда скрепя сердце, в котором всегда разрыв, разрез души, не отречение, которое я всегда чувствую живой раной, а: отрешение, без свищущего ч, с нежным замшенным ш, - шелест монашеской сандалии о плиты, - отрешение: листвы от дерева, дерева от листвы, естественное, законное распадение того, что уже не вместе, отпадение того, что уже не нужно, что уже перестало быть насущностью, т. е. уже стало лишнестью: шелестение истлевших риз».
Я мало что, в смысле апологетики творчества Волконского, мог бы добавить к цветаевскому «Кедру» - поэтесса не раз обошла и ощупала это поднимающееся выше остальных дерево. У потомка декабристов получилась книга с неувядающей кроной, при всей её субъективности предельно объективная, спокойная, честная, не способная никого ни соблазнить, ни озлобить.
Читаем у Волконского: «Мои друзья Охотниковы жили на Дворянской улице... Михаил Михайлович Охотников был много лет председателем управы в Усмани и был одним из редких, кого революция переизбрала. Он был женат на дочери писателя Потапенки Дионисии Игнатьевне. Бежав из имения, они осели в Тамбове... В губернском городе представителей дворянства, помещиков, профессоров, учителей гораздо больше, чем в уездном, и потому большевистские расправы занимали, в то время по крайней мере, больше места в губернской жизни, чем в уездной; масштаб их был шире, имена расстрелянных не сходили с уст...
Когда уехали Охотниковы и рассыпалось всё, что собиралось вокруг них, дом опустел. В квартиру въехал некто Гулевич с женой, служивший по части продовольственного снабжения; занял две комнаты, а остальное пошло под канцелярию. Они меня не выселили, приняли на пансион, и мы очень сжились. Муж почти всегда был в разъездах. Жена была миленькая птичка и питалась, как птичка, что не совсем соответствовало тому, что вправе был ожидать от своей хозяйки столующийся у неё пансионер. Но они были совсем милые люди; он через два года навестил меня в Москве...»
Замечание автора относительно того, что пансионер вправе был ожидать от хозяйки большего, я понимаю. Старушка и при мне ела мало и не была привержена кухне. «Миленькая птичка», то есть Татьяна Александровна в молодости, сама питалась по-птичьи и взрослому мужчине, наверное, могла предложить похожий рацион. Впрочем, при занятиях Владимира Ивановича продовольствием они в восемнадцатом году не испытывали голода - князь легко мог оказаться в гораздо худших условиях.
Я вспомнил рассказы Татьяны Александровны и по своей давней приязни к ней, и потому, что она приоткрывала для меня окошко в мир былой России – бунинской Тамбовщины, а я в него, случалось, заглядывал. Но не только в Тамбовщине дело - я привержен общенациональному прошлому. Однажды, на одной научной конференции, я даже делал доклад о вкладе семейства Волконских в отечественную культуру. Без этого семейства история России никогда не будет полной. Среди представителей рода были государственные мужи, военачальники, общественники, писатели. Даже мелкие детали их сочинений заслуживают внимания и уточнения. Посему считаю своим долгом указать на вкравшуюся в написанную бывшим пансионером моей собеседницы книгу «Родина» ошибку, неточность или опечатку.
Вместо «Гулевич с женой» следует читать: «Гудвилович с женой». (См. Волконский С.М. Мои воспоминания. В 2-х т. Т.2. Родина, М.: Искусство, 1992, С.280).

Олег Мраморнов