Глава 3. Солянка

Глава 3. Солянка

20 февраля 2014 года
Мы прошли зал, где за двумя столами шумели компании, и поднялись на три ступени.
Я провел ее к небольшому столику в дальнем закутке. Два обычных стула, барный гвалт не сильно слышен, и можно сидеть, что-то рассказывать и слушать – например, под бокал обычного разливного пива.
Сложное меню, и вычурные названия блюд и напитков прекрасны годятся, чтобы преподносить темы для разговора. Изучение, заказ и обсуждение коктейлей и закусок – это отлично займет время встречи, где неважно, о чем болтать.
Девиз таких мест, как «Чарка», – «Ничего лишнего!». Знакомые названия, можно обойтись без расспросов и экспериментов.
Фоном шла узнаваемая музыка. Что слушать и насколько громко – да на усмотрение тусовок в баре, а чаще на выбор бармена, знавшего вкусы своих постоянных клиентов.
«Alphaville», «Depeche Mode», «Аквариум», Серов, «Браво» – музыкальное сопровождение было из не более позднего времени, чем год открытия «Чарки», и это было неплохо; звучность и репертуар определялись настроением клиентов, которым бармен шел навстречу безвозмездно. Все свои, коренные, связанные-перевязанные десятками лет соседства, знакомства, романов, но чаще просто давней школьной дружбой и этим баром. Каждому из посетителей было что вспомнить и о чем поговорить.
Соня сняла пуховик, повернулась, убрала его на вешалку, постояла, изучая место, а я рассматривал ее, мысля штампами всех своих встреч. «Широкие бедра, узкая талия, а вот интересно…».
Она села напротив, я взял меню. Доносились ароматы кухни, где готовили для компаний внизу. Взять пива, и к нему мясо, маринованное в квасе с медом? Простые человеческие радости развеют любое наваждение.
Но я опять посмотрел на Соню и вновь удивился: такие тонкие запястья…
Она пришла на встречу после работы, но усталости в ней не ощущалось. Я знал, что она работает воспитательницей и учит английскому в частном детском саду. Впрочем, «с детьми отдыхаешь»: я вспомнил мнение одной знакомой – преподавательницы музыки.
Соня сидела напротив, подперев голову левой рукой и улыбаясь. Она смотрела на меня – совершенно естественно, как старая знакомая.
И я принял эту природную близость, как будто мы были когда-то вместе. Я не воспринимал ее как чужого человека. За эти пять минут я уже знал, что говорить, что ей понравится и чего она от меня ждет. Я конечно, глубоко ошибался.
«Я вернулся домой», – я не сводил с нее глаз. «Четырнадцать лет – это примерно четырнадцать тысяч километров». Я подумал про Колумба, рухнувшего на испанскую землю, сойдя с корабля после возвращения из путешествия.
Мы были за столом друг против друга, без сложностей и стеснения, как если мы уже все на свете обсудили. «Мы вместе лишь десять минут, я себя накручиваю, надо поговорить. Надо поставить обычную пластинку».
– Два меню, пожалуйста. Чай? – спросил я.
Она сидела вполоборота: четкий профиль, высокий зауженный лоб, волевой подбородок, тонкая горбинка, полуулыбка, – хищный, красивый сильный птенец. Неужели ей двадцать семь? Пусть ей будет двадцать два, как Той, на этом же месте, поиграю-ка я в Машину Времени, да вспомню вслух о чем-то, на автопилоте.
– Да, давай, – она резко повернулась.
  – Какой?
– Какой хочешь, ты же любишь просто чай, – она не забыла нашу переписку.
– Я на секунду, – выдохнул я. – Мне к бару, надо отвесить поклон, вон там Славик. Это старый друг, он редактор на телеканале «Спорт», – порисовался и отскочил к стойке.
– Привет, Слав!
– Красивая ляля у тебя сегодня, – заметил Слава, бритый на висках, с закрученным пучком крашеных волос.
Он улыбнулся, продемонстрировав отличные вставные зубы, и добавил, словно вынув мысль из бурной реки в моей голове:
– Породистая она. А вот я свою любовь с воскресенья тут ищу, пятьдесят четыре года послезавтра, а живым подарком и не пахнет.
– Прости, мне собраться надо.
Слава понимающе кивнул.
– Два по пятьдесят, – он налил, и я выпил стопку, затем сразу другую: загрузил топливо в Машину Времени.
Пока водка смывала пыль с настроения, которая поднялась у метро, я смотрел на пьяного Славу. Он сидел тут сто лет, как он говорил, «сыздетства», с открытия. Я вдруг услышал свой голос:
– Но у Иры были карие глаза!
– Точно, – не удивился пьяный Слава, – но грудь тоже трешка, и рост такой же.
Ответил, уставился в телевизор и все забыл.
От водки я думал ясными вспышками. «Они близнецы, ах нет, черт, они одной породы! Или нет, они очень похожие дальние родственницы. Они троюродные сестры», – я закурил, бармен протянул пепельницу.
Вспомним. Мы сидели с Ирой именно за этим столом – с Ириной, в 1999 году. Черт, почему я не попросил нож тогда и не сделал зарубку на столешнице? Когда же это было? 25 января, Татьянин день – это наше знакомство, а потом… а потом мы шли в кино, из подъезда друга. Мы обнимались на пожарной лестнице, и перед метро зашли сюда с мороза. Это точно был февраль…
«Юный паж», всплыло слово из прекрасного «тогда», стало больно, сладко.
– Седьмое чувство, – сказал я Славику, – водка возвращает чувство времени.
– Верно, – сразу согласился Славик, – только не налегай! Чувство пространства она у тебя забирает. Помнишь, как тут отмечали 60 лет Победы. Олег, – замахал он бармену, – Костик вот, персона нон грата, и ты ему только кофе наливаешь, помнишь, давно тогда?
Олег ухмыльнулся, закивал.
Я вернулся за столик, Соня крепко, обеими руками, держала раскрытое меню.
– Ты же с работы, и есть хочешь? Здесь солянка хороша.
Она улыбнулась, уже по-другому, смущенно.
  – Таня, – окликнул я официантку, – можно две порции солянки, и – ты пьешь вино? Два бокала вина.
Я придумал странный ужин.
Нам принесли поднос, положили тарелки, приборы, корзинку хлеба.
  Она очень осторожно взяла ложку, левой рукой. «Черт, и она левша», подумал я. Вечная игра судьбы, да пора уже и привыкнуть.
Вдруг я увидел, что рука, которой она поднимала ложку, затряслась. Она аккуратно начала есть, очень осторожно поднося ложку ко рту, расплескала и опустила ее в тарелку. Она выпрямилась, сложила руки и посмотрела на меня.
Я кивнул, открыв меню – «Продолжай, я занят своим». Соня ела. Она расплескивала суп на полпути и виновато улыбалась, краем глаза я это видел, и все понял, и смотрел в меню, по сторонам. Я поднял бокал и начал разглядывать через него свет телевизора на баре.
– Я не разбираюсь в винах, – сказал я, – но мне на свет кажется, что это сделано из сливы. Да, мне в туалет, – прости, я прямолинеен, – и встал.
Нежно пьяный, хмельной, добавил вдруг:
  – А ты поешь пока, мой сокол…
Она улыбнулась.
Я запер дверь в туалет, включил чуть воду, – она успокаивает, стоял и думал, закурив сигарету.
«По порядку. Она же ни капли не нервничает. Значит, у нее болезнь Паркинсона или что-то в этом роде. Но она конечно, просто вылитая та, анфас. Глаза только серые. Я не ошибаюсь. Да и Славик, здорово он окунул в прошлое… Он помнит всех красивых встречных баб, – не память, а архив Госфильмофонда, я грудь даже не успел рассмотреть, а уже верю старому бесу. А к чему такой подарок…».
Я вернулся за стол, и мы начали говорить, она рассказывала о работе, о детях в ее саду. Она любила путешествовать и была по всей Европе, и в Америке, впрочем, кого этим удивить.
«А Перу станет моей тридцать третьей страной, – говорила мне красивая бухгалтер за этим же столом, неделей раньше, – до этого я была в …», я просил счет, и девушка переключилась на Карелию, снегоходы и их модели, а потом на горы-пятитысячники в Африке. Она хотела выговориться и уйти. И исчезла, но без моего восторга – ожидаемой награды за ее усилия в пользу контор по продаже легких и опасных приключений.
Но Соня рассказывала просто, ясно, без изнурительных подробностей, перечислений мест и цен:
– Я жила в хостеле. Среди бритоголовых англичан, они приехали на футбольный матч, и у самого старого (противный такой, похожий на ящерицу) на пузе был портрет Горбачева, татуировка.
– Чем он был похож на ящерицу?
– Да он был вылитая рептилия! Красный такой, лысый, со складками на шее, и у него не мигали глаза.
– Ты похожа на своих детей.
– Чем?
Так чем? Соня была легка. Парой дней позже меня оштрафовали у метро за курение у входа. Я просидел в очереди в полиции два часа, штраф оформляли честно, и опоздал на работу. В офисе меня колотило. Она позвонила, прониклась моими перипетиями и рассказала, как полиция наказала ее за банку коктейля на пляже Лонг-Айленда в Нью-Йорке. Внезапно далекая и другая суть волнующей темы, и интонации голоса, – она умела сразу успокоить.
Сейчас она доела, мы пили вино. Подъем бокала ей давался легче, хотя я перестал обращать на это внимание. Мы болтали. Она иногда спрашивала у меня разрешения на очевидные вещи.
– А можно, я пойду и попрошу еще бокал?
– А ты можешь потом проводить меня до метро?
– А можно, я сниму жилет? – и она сняла безрукавку, в которой она весь день отработала в детском саду, и осталась в обтягивающей водолазке. Славик не ошибся в размере бюста.
  – Я совсем не читаю, так, кое-что. Я смотрю фильмы на английском языке, я люблю пару кинотеатров. Если хочешь, то можно, мы сходим? Ты же знаешь язык?
– Вот ты левша, – спросил я, – тебя переучивали в детстве?
– Нет, не переучивали, детей нельзя переучивать на правую руку, это было признано в стране в 1986 году. А ты? Ты пьешь то с левой, то с правой руки. Ты такой забавный! Ты любишь пояснять жестами, – она показала, – вот ими двумя. Но ты дважды сменил руку для пояснений. Я думала, что я смотрю на тебя, а потом на твое отражение в зеркале, а потом – опять на тебя. Ты в разговоре зеркально меняешь позу!
– Да знаю я. Я просто амбидекстр, обоерукий. Вот смотри, я напишу и правой, и левой рукой свое имя.
  Я взял ручку и в стотысячный раз блеснул своей особенностью.
– У тебя совсем разные почерки, разными руками, но иначе не бывает!
  Соня взяла ручку в левую руку и написала на моей визитке, под именем на ней «Константин», и через запятую – слово gentleman.
Разгул кругом набирал обороты, и один из ветеранов «Чарки» оплатил песню, которая заполонила помещение:

Нам бы жить, и вся награда,
нам бы жить, нам бы жить,
а мы плывем всё рядом...

Стало плохо слышно, что мы говорим друг другу. Я осторожно взял ее за локоть, именно так, как она это сделала при встрече. Я начал учиться у нее.
Соня уже не улыбалась, как обычно, довольная своими делами. Она положила мне руки на плечи и чуть потянула вверх. Я встал с ней вместе: «Все хорошо, мы одного роста, это совсем хорошо», – и перестал думать. Мы смотрели друг на друга. Я старался ее запомнить. Длинные внутренние углы широко поставленных глаз – сокол.
Она что-то сказала, я ничего не слышал, кроме «Облака, одно, вон то, что справа – это я, и мне не надо славы, ничего уже не надо…».
Я подумал, что, наверное, она спросила: «А ты можешь?».
Мы целовались там, наверху, над баром, в полутемном закоулке, через стол, глаза в глаза. Я был пьян? От чего? Я был счастлив.