Чужие

Лес

Николай Петрович снова собрался в лес за опятами. Корзину приготовил побольше. В прошлый раз грибов было столько, что собирать пришлось даже в рюкзак, а потом, дома, проклиная собственную жадность, вытряхивать целую гору почерневших, изломанных шляпок и ножек прямо в помойное ведро.

Экипировался Николай Петрович как для дальнего похода. Поверх теплой рубашки надел жилетку с восемью карманами (три справа, три слева и два зачем-то на спине), а под старые тренировочные штаны, как обычно, смущаясь, натянул толстые женские колготки. Пару шерстяных носков и майку бросил в рюкзак – на всякий случай. Китайский термос с фальшивыми пионами доверху залил чаем, а в отдельный пакетик положил пару вареных яиц и шесть бутербродов с сыром. Еще раз проверил, легко ли открывается перочинный ножик, нацепил кепку с надписью «Олимпиада 80» и вышел из дома ровно в 5.30, чтобы успеть на электричку в 5.47.

Станция называлась Верхнее Кузищево. Где-то дальше, на востоке, предполагалось Кузищево нижнее, но Николай Петрович так далеко никогда не ездил – незачем. Полную корзину отборных опят он мог набрать здесь, в этом лесу, примерно в километре от железнодорожной станции.

Он сошел с платформы и по тропинке, до гладкости утоптанной десятками грибников, направился в лес. Николай Иванович точно знал, где свернуть, – три года назад он сам сделал зарубку на высокой тощей осине. От нее налево, а дальше – прямо, держа солнце за спиной, через маленькую полянку влажного мха, по толстеньким зеленым подушкам, надолго запоминавшим отпечатки тяжелых человеческих ног. За полянкой начинался лес нехоженый, настоящий, грибной.

Солнце встало, но предпочитало не показываться, обозначая свое присутствие лишь неярким желтым пятном на блеклом небе. Несмотря на ранний час, воздух быстро прогревался, и Николай Петрович пожалел, что оделся так тепло. Но впереди возник многообещающий пень, а за ним еще один. Издали они напоминали большие кастрюли, из которых, бурля и пучась, вытекала коричневая масса. Опята росли пышными гроздьями, их было много, но на этот раз Николай Петрович был готов. Он поставил корзину вплотную к ближайшему пню и принялся собирать.

Через полчаса ему пришлось сделать перерыв – заболела спина. Он достал из рюкзака маленький складной стул, уселся рядом с корзиной, заполненной почти доверху, и первый раз огляделся.

Было самое начало сентября, и лес только начинал желтеть. Деревья, дорожа каждым листом, стояли тихо, стараясь не шевелиться. Ветра почти не было. Какие-то маленькие птицы, грустно попискивая, сновали среди веток. Единственным источником шума был сам Николай Петрович. Со скрежетом отвинтив крышку термоса, он налил себе сладкого горячего чаю, распаковал бутерброды и приступил к завтраку, не забывая осматриваться и восхищаться вслух тишиной и красотой окружавшего леса.

Тот подберезовик он заприметил между вторым и третьим бутербродом. Высокий, на ровной упитанной ножке, он стоял, не прячась, кокетливо подцепив на шляпку желтый в крапинку березовый лист. И хотя Николай Петрович помнил, что пришел за опятами, и только за ними, инстинкт грибника не позволил ему бездействовать. Он срезал гриб как можно ниже, оставив на земле лишь маленький розовеющий кружок, и положил его в корзину. Рядом оказался еще один подберезовик, поменьше, и Николай Петрович срезал и его. Он уже не мог остановиться, и углубился дальше, хрустя ветками, высматривая и срезая.

Корзина становилась все тяжелее, и он решил оставить ее и сходить налегке вперед, на разведку. Вырвал вместе с землей пучок травы, распушил, положил на грибы. Рядом росли какие-то смешные метелки с ярко-красными ягодами, он сорвал несколько штук таких метелок и тоже положил сверху, чтобы корзину было видно издали.

Дальше лес пошел сухой и скучный, но Николай Иванович чувствовал, что грибы еще будут. Он упрямо продирался сквозь острые ветки, увязал сапогами в трухе мертвых стволов, преграждавших путь, отмахивался от невидимых паутинок, налипавших на лицо. И лес потихоньку отпускал его, деревья мельчали, ветки больше не метили в глаза, а покорно сгибались под его руками. Напоследок споткнувшись и захватив рукой целую пригоршню листьев с ближайшего деревца, Николай Петрович вышел в поле. Это было обычное колхозное поле, давно заброшенное и заросшее молоденькими березками – лесным авангардом. Через пару десятков лет лес доберется и сюда, подумал он. Исчезнут ромашки и иван-чай, трава потемнеет и загрубеет, полезут из земли темные коряги, и над ними будут возвышаться не эти трогательные столбики – в обхвате тоньше веника – а настоящие стволы, невозмутимо и важно набирающие свои годовые кольца. Но пока это было только поле.

Запомнив место, откуда он вышел, Николай Петрович отправился вдоль края леса, внимательно присматриваясь. Сыроежки совсем уж были ему не нужны, но их яркие шляпки, торчавшие то тут, то там, притягивали взгляд. Он решил сорвать парочку самых крепких и красивых, просто так, полюбоваться, а потом выбросить, и, прибавив шагу, устремился в поле, прочь от леса. 

Конечно, он снова увлекся. Даже снял с головы кепку, чтобы складывать в нее грибы. Он почти не пользовался ножом, вынимая их прямо из земли. Но снова дала о себе знать спина, и Николай Петрович решил повернуть обратно. И увидел это дерево.

Николай Петрович был не особенно силен в ботанике; отличить акацию от сирени он смог бы только в пору цветения. Тем не менее, он полагал, что средняя полоса России, наглядно представленная в окрестностях Верхнего Кузищева, не может таить никаких растительных сюрпризов. Но дерево стояло прямо перед ним. Николай Петрович мог бы поклясться, что он выросло будто из-под земли, но клятва прозвучала бы бессмыслицей – скорее всего, именно так оно и было. Невысокое, коренастое, оно походило на дуб, но листья на нем формой напоминали ивовые – такие же длинные и узкие. И они были ослепительно-желтого цвета. Эта непонятная безымянная красота заворожила Николая Петровича. Он подошел ближе и дотронулся до ствола. Кора была по-летнему теплой.

Пожалев, что не захватил фотоаппарат, Николай Петрович решил что-нибудь у дерева отломить – на память. Потянулся вверх, схватился за крайний листок и, быстро перебирая пальцами, забрал в ладонь всю ветку. Дернул на себя и услышал неприятный треск. Вместо одной веточки он каким-то образом ухитрился выломать огромный сук. Тот повисел мгновение, уже еле соприкасаясь со стволом, и обрушился.

Николай Петрович быстро попятился, но вдруг остановился. Теперь дерево выглядело иначе. Симметрия кроны была непоправимо нарушена. Вместо ветки, за которую он так легкомысленно схватился, зияла дыра. Безымянное дерево походило на безрукого калеку.
Николаю Петровичу стало ужасно неприятно, однако он пытался успокоить себя, подумав, что Кузищево – не заповедник, в конце концов, и дерево вряд ли представляет собой редкий экземпляр.

Но ощущение, что он совершил что-то страшное, только усилилось. Мало этого, ему стало казаться, что сделал он это не в первый раз, умышленно, как злостный рецидивист. У Николая Петровича даже мелькнула мысль приставить ветку обратно, но он чувствовал, что ситуацию таким образом не исправить. Поэтому решил просто уйти, мысленно перед деревом извинившись. Сделал еще шаг назад и снова услышал хруст, но едва слышный. Обернулся и увидел, что по колено стоит в низеньком колючем кустарнике, усыпанном ягодами. Таких Николай Петрович тоже не знал, но собирать на память не стал, а захотел поскорее выбраться с этого странного поля. Завозился, зашаркал ногами, снова захрустел ветками и наконец высвободился. Кустик, вцепившийся было ему в штанину, печально поник, сломанные веточки обвисли, несколько ягод упали на землю, и Николай Петрович уже успел растоптать их.

Ему снова стало не по себе – да что же он все портит, к чему ни прикоснется? Он посмотрел на дерево, но без одной руки оно было страшным и корявым. Вспомнил о сыроежках и заглянул в кепку, которую все еще крепко держал за козырек. Пока Николай Петрович воевал с деревом, грибы пришли в полную негодность. Веселенькие желтые и красные пленки на шляпках облезли, ножки раскрошились, и кепка была полна некрасивой и даже несъедобной трухи.

Он расстроился окончательно, вытряхнул сыроежки вон и нацепил кепку на голову. Они бесшумно упали на землю и легли белой мертвой горкой – несчастные, никому больше не нужные. Зачем он их собирал? Зачем он оборвал ветку? Зачем он вообще поперся на это поле, когда в лесу полно опят? Тут Николай Петрович вспомнил о корзине и заторопился назад. Дорогу он помнил, но идти ему было неприятно. Везде, куда ни погляди, были заметны следы его пребывания. Вот прямо в глаза тычет голая ветка – это он одним махом сорвал с нее все листья, потому что ему понадобилось вытереть руку. А руку нужно было вытереть от ягодного сока – Николай Петрович сорвал целую горсть калины и сунул в рот, отлично зная, что будет горько. Выплюнул, конечно же.

Вот раздавленная лягушка – он ее просто не заметил и наступил. Она хотела добраться до мелкой кузищевской речушки, спокойно перезимовать и прожить еще хоть годик, или сколько там ей полагается. Вот и тропинка, которую Николай Петрович только что проделал, пробираясь к полю – взрыхленная земля, продавленный мох, вырванная трава, белые бельма срезанных грибов. А вот и корзина, прикрытая сохнущей травой. В ней кротко лежат опята, придавленные тяжелыми подберезовиками, и половину из них придется выбросить.

Никогда еще Николаю Петровичу не было так тошно. Он снова начал себя успокаивать. Ведь уже осень, подумалось ему. Ну сломал я эту чертову ветку, лягушку дурацкую раздавил, так ведь и время такое… Какое? Сонное! Осень все-таки, природа умирает, ей же все равно. «А тебе не все равно?, – возразил ему его же собственный голос. – Умирать-то не надумал еще? Тебе бы вот руки оторвали, мол, все равно скоро помрешь, – ты бы как запел?»

Но ведь в природе всегда так, робко не соглашался Николай Петрович. Что-то родится, что-то умирает, что-то само собой ломается. Лягушек, вон, вообще змеи жрут. «Конечно, жрут! – ехидно отвечал голос. – Но ты-то не змея! И без тебя тут все отлично устроено. Времена года меняются, змеи жрут лягушек, листья облетают, ветки ломаются. А ты-то вообще здесь зачем?».

Да я это… грибочков набрать. Мне же мало надо, упирался Николай Петрович, уже предчувствуя собственное возражение. «Мало надо?! – взревел голос. – Ты сколько раз сюда приходил? Ты сколько корзин насобирал? А сколько выкинул потом? Жадный ты, вот что. Из жадности хватаешь, а оно тебе и не нужно вовсе. Тащишь, тащишь к себе в нору, а зачем? Зачем оно тебе, я спрашиваю? Зачем ты вообще на свете-то живешь?»

Николай Петрович никогда не задавал себе этот вопрос и не знал, что на него полагается отвечать. Он растеряно посмотрел по сторонам. Ему захотелось отойти куда-то в сторонку, спрятаться, исчезнуть. Но он видел, что каждый его шаг обернется очередной катастрофой. Сломается ветка, хотевшая дожить до весны, размажется по земле травинка, что тянулась к последним осенним лучам солнца, умрет растоптанная смешная букашка. «Господи, да что мне делать-то?», – только и мог спросить Николай Петрович, топчась на месте. Он был совсем один в этом лесу, был ему чужой, чужой навсегда. Он явился сюда только забирать, а отдавать ему нечего.

«Почему же нечего? – пришел он на помощь сам себе. – Человеку всегда есть что отдать. Может быть, настало время?». И Николай Петрович понял, что время действительно настало. Он вывалил все грибы из корзины, а в нее положил уже бесполезный рюкзак. Снял жилетку с восемью карманами, теплую рубашку, штаны, колготки, скатал одежду в большой ком и тоже сунул в корзину. Оставшись в одном белье, лег прямо на землю. Она была не по-осеннему прогрета, и лежать на ней было очень приятно. Он просто лежал и глядел в небо. Высоко летели птицы – при их крике всегда вспоминалось что-то печальное – но как они называются, Николай Петрович, конечно, не помнил, и сейчас это было уже неважно.

«Корзинка-то быстро сгниет, – думал он. – И одежда тоже. Ножик останется, ну и термос, конечно. Но ведь кто-то их найдет по весне и себе заберет, так что нестрашно». И стараясь не думать о том, сколько травинок он примял на этот раз, Николай Петрович свободно раскинул руки, нашел взглядом улетавшую все дальше птичью стаю, мысленно с ней попрощался и закрыл глаза.

И лес простил его и принял. Быстро истлело влажное от росы ветхое белье, земля под телом стала проседать. Тучи деятельных насекомых, обрадовавшись неожиданной щедрой кормежке, поспешили на сладкий запах, и вскоре от Николая Петровича не осталось почти ничего, лишь белые кости, которые уже ничему и никому не могли навредить. Когда пошел первый снег, пропали и они. Трава, что выросла на этом месте весной, была удивительно нежной и зеленой.



Царица

Дачное хозяйство Нина Николавна содержала в образцовом порядке. Три ровные дорожки, что начинались от крыльца, четко обозначали приоритеты: левая  вела на огород и к теплицам, правая – к плодовым деревьям и сараю. Та, что находилась между ними, красиво, но грустно зарастала. Она кончалась у края газона, где стояла пластмассовая беседка, увитая диким виноградом, и давным-давно были вбиты специальные колышки для гамака. Но отдыхать Нине Николавне было некогда.

Весной и летом ее рабочий день начинался в шесть утра. Умывшись и выпив кофе, она выходила на крыльцо и осматривалась. Это был идеальный мир, созданный ею самой. Здесь всему было место и для всего находилось время, здесь солнце светило только туда, куда нужно, оставляя тень там, где это и задумывалось при планировке участка. И только здесь Нина Николавна могла делать то, что ей нравилось больше всего, – распоряжаться.

Садово-огородные работы сами по себе ее интересовали мало, но та власть, что они давали, ценилась Ниной Николавной особо. Она была вольна казнить или миловать сорный кустик, решать, сколько веток отнять у разросшегося дерева и даже – в пределах своих владений – охотиться на кротов и мышей. В городской квартире такой возможности у Нины Николавны не было: командовать чайниками и властвовать над пылью было скучно, кроме того, этой территорией с некоторых пор владела невестка, маленькая бледная молодая женщина с вежливой улыбкой и хваткой недокормленной бульдожки. После краткой борьбы, уступив просьбе единственного сына, Нина Николавна съехала на дачу и жила там круглый год, благо позволяли условия. Сын приезжал раз в неделю, привозил продукты, справлялся о здоровье, выслушивал наставления и уезжал. Нине Николавне становилось одиноко, очень одиноко. Временами ей даже хотелось попроситься обратно. Но она вспоминала, какие возможности открыты перед ней на площади в половину гектара, приободрялась и шла полоть.

Хрупкие стебли ломались, не давая сразу подобраться к корням, но Нина Николавна была упряма. Она тянула и тянула, жадно гребла маленькой тяпочкой, нащупывала и тащила с удвоенной силой, чувствуя себя полководцем, освобождающим родную землю от захватчиков. Иногда она разговаривала с корнями, убеждая их не сопротивляться. Она вообще часто рассуждала вслух, отвечая самой себе, а иногда, просыпаясь по утрам, не сразу могла понять, кончился сон, ей снившийся, или еще продолжается. Это началось не очень давно, и сыну об этом она не говорила.

Противник, к которому она обращалась с речью, был молчаливей, слабее, но хитрее. Неся тяжелейшие потери, он рвался на территорию Нины Николавны, нарушая симметрию ее клумб, сдвигая камни с дорожек и презрительно тесня давно порабощенных ею зеленых собратьев – газонную траву.

Но она не отступала. Чтобы пололось веселее, она представляла на месте особенно упорных сорняков кого-то из бывших сослуживцев или подруг. Они никогда не слушали ее советов. Все делали наперекор здравому смыслу. А если Нина Николавна с усталым видом указывала им на это, только плечами пожимали да отшучивались. Начальство игнорировало ее усилия и не ценило врожденную склонность к руководящей работе.
А потом подруги заскучали и сами собой кончились, а начальство и сослуживцы с облегчением проводили уважаемую коллегу на пенсию. Муж Нины Николавны был человеком слабохарактерным, душу отводил только за рыбалкой или грибами, жене не перечил, но кончился еще раньше, еле дождавшись, когда их сыну исполнится восемнадцать, и сбежав в неизвестном направлении. Таким образом, для приложения сил осталась только дача, где все должно было быть как у людей, только лучше.

С культурными насаждениями Нина Николавна поступала не менее решительно. Полностью подконтрольные гладиолусы стояли по стойке «смирно», каждый у своего колышка. Всякая однолетняя мелочь несмело клубилась в строго отведенном месте. Кустам флоксов Нина Николавна давала некоторую свободу, но лишь потому, что их стебли было легко ломать; как только какая-нибудь веточка начинала слишком сильно выделяться из общей массы, клонясь под тяжестью пышного клубочка соцветия, ей тут же находилось место в большой вазе на веранде.

Газон и декоративные колючие кустарники никто не спрашивал – когда приходило время, их просто стригли. С деревьями был заключен договор: пока они не отбрасывают слишком много тени на стратегически важные участки и исправно плодоносят, их не трогают. Однако в целях устрашения и ради поднятия собственного престижа Нина Николавна любила, вооружившись секатором или ножовкой, прохаживаться мимо наиболее подозрительных яблонь и слив, покровительственно похлопывая свободной рукой по стволам.

И только розы находились на особом положении. Их капризная красота пугала Нину Николавну. Это был очень редкий и привередливый сорт. Этим цветам нельзя было грубить, их невозможно было запугать, при малейшей небрежности они молча и гордо гибли. Им требовался неторопливый, тщательный, идолопоклоннический уход. Нина Николавна злилась, но выполняла все необходимые обряды, и розы цвели, хорошели но, как она думала, посмеивались над ней. И эта мысль не давала ей наслаждаться властью в полной мере.

Было еще кое-что, выводившее Нину Николавну из себя. Соседка Вера. Она поселилась здесь немного раньше, но уже к приезду Нины Николавны смогла запустить свой участок до последней степени. Газона у нее не было, кусты росли как попало, а плодовые деревья щедро рассыпали урожай прямо на поросшие мхом кирпичи дорожки. Плющ вился, где ему вздумается, а синицы обнаглели настолько, что, вдоволь наклевавшись вериных груш, были не в силах долететь до леса, а прятались под карнизом дома. Нину Николавну бесило не столько это наплевательское отношение к собственности, сколько то, что многие (и даже ее родной сын) считали верин участок «симпатичным». Сама Нина Николавна с хозяйкой «этой помойки» не здоровалась уже несколько лет, хотя, ковыряясь на очередной грядке с отборной клубникой или подстригая живую изгородь, высматривала – не глядит ли со своего крыльца Верка, а если глядит, то с каким выражением лица?

Как-то раз, охотясь на крошечные проростки сорняков, нелегально пробравшиеся на розовую клумбу, Нина Николавна случайно разворошила небольшой муравейник. Случилось так, что с муравьями у нее до сих пор не было никаких дел: она не уничтожала муравейники (по крайней мере, специально), а муравьи, не подозревая, о чести, что им оказана, копошились на дачном участке Нины Николавны, как и на любом другом. Но сейчас отчаянное, но бесшумное движение десятков насекомых заворожило ее. Муравьями руководила сила, значительно превышающая полномочия Нины Николавны, и они подчинялись этой силе добровольно, зная, что так заведено, и иному порядку не быть никогда.

Она заинтересовалась всерьез, отложила тяпку, сняла перчатки и сбегала домой, вернулась с табуреткой, уселась и стала наблюдать. Блестящая черная масса колыхалась на солнце, от нее отделялись тоненькие дорожки и бежали в разные стороны, и это непрерывное мельтешение казалось Нине Николавне очень важным. Она напряженно вспоминала все, что ей было известно о муравьях. Ее мало волновало, что муравейник находился в опасной близости от розовых кустов. Нину Николавну занимал другой вопрос – кто же руководит этими маленькими тварями? Ей вспоминалось что-то смутное про главную муравьиную самку, или как ее, царицу, обеспечивать благоденствие которой надлежало всем остальным. Ей служили не за страх, а за совесть, ей не требовалось никого уговаривать или подбадривать секатором.

Всю следующую неделю Нина Николавна посвятила изучению муравьиной жизни. Она приходила, усаживалась на табуретку и нетерпеливо тыкала палкой в едва успокоившийся муравейник. Его обитатели снова начинали свою беготню, а Нина Николавна сидела и смотрела. Ей начинало казаться, что муравьи уже сомневаются в правильности устройства собственного мира, подозревая, что существует некая высшая сила, интересы которой следует учитывать прежде всего. Чтобы рассмотреть, что происходит на подконтрольной территории, Нина Николавна надевала очки и наклонялась ближе, и отчетливо видела, что муравьи тоже смотрят на нее.

Она перестала следить за садом, перестала полоть и даже поливать. В выходные, как обычно, заехал сын, но Нина Николавна не рассказала ему о муравьях. Почему-то она подумала, что эта новость его расстроит. Сын задержался дольше обычного, побродил по саду, удивился, увидев подзаросшую грядку и поникшие цветы, но Нина Николавна сказала, что у нее было много дел, связанных с заготовками на зиму, тем не менее, помощи никакой не нужно, спасибо.

Как только он уехал, Нина Николавна бросилась к розовой клумбе. Муравьи ждали ее, почтительно шевеля усиками. «За работу, за работу!», – весело закричала она и несколько раз ткнула палкой. Стоявшие рядом розы испуганно сжались и даже, как ей показалось, немного подобрали корни. «Ага, страшно!» – злорадно сказала им Нина Николавна. – «Теперь-то не будете надо мной потешаться, а?». Розы мрачно молчали, а муравьи снова принялись за работу. Теперь они трудились на благо новой хозяйки и не хотели ее разочаровывать. В полной уверенности, что все идет, как надо, Нина Николавна хотела было пойти домой и немного передохнуть – за неделю управления муравьями она устала больше, чем за последний перед пенсией год работы, – но тут увидела нечто странное и даже возмутительное.

Царица сидела на бугорке посреди муравейника. Она была в несколько раз крупнее обычных муравьев, за которыми наблюдала Нина Николавна. На голове у царицы сияла крошечная золотая корона, а в лапках было что-то вроде посоха, сделанного из множества мертвых муравьиных лапок. Царица смотрела нагло, а несчастные муравьи, пробегавшие мимо нее, виновато отворачивались, стараясь даже не взглядывать на новую хозяйку. Нина Николавна думала недолго: перехватила палку поудобнее, прицелилась и поразила царицу вместе с ее бугорком и несколькими десятками предателей. Остальные муравьи замерли на секунду, а после забегали с удвоенной силой.

Подавив таким образом бунт в самом его начале, Нина Николавна почувствовала, что действительно очень устала; поднялась на веранду, села в кресло-качалку и, не глядя, нащупала справа на столике миску с белой и красной смородиной. Она стояла там уже четвертый день, и крупные прозрачные ягоды слегка запылились, а по тонким веточкам ползали какие-то маленькие мушки и новые подопечные Нины Николавны – муравьи. Но она, не замечая их, брала одну веточку за другой, жадно засовывала в рот, смыкала челюсти и с легким «тррр!» вынимала сквозь вытянутые трубочкой губы – уже без ягод и без насекомых. Миска опустела быстро, и Нина Николавна, еще пошарив рукой для порядка, откинулась назад, закрыла глаза и начала качаться.

Вскоре, убаюканная ритмичным поскрипыванием кресла, она заснула, и ей приснился сон. На ее муравьев напали другие, с соседнего участка. Они были больше, агрессивней, а у их царицы было лицо Верки. Она отдала приказ поработить муравьев Нины Николавны и захватить их территорию. Нужно было что-то делать, но что? С этим вопросом Нина Николавна и проснулась.

Обороняться? Напасть первой? Она вспомнила, как быстро ей удалось захватить власть над ее муравьями – она всего лишь пристукнула их глупую матку. Возможно, это выход. И, снова взяв свою длинную палку, Нина Николавна отправилась на соседний участок. К ее досаде, Верки дома не оказалось – очевидно, уехала в город, чтобы лучше приготовиться к наступлению. Что ж, по возвращении ее ждет сюрприз.

Нина Николавна бродила между деревьев, зорко высматривая муравейники, а, увидев, кидалась на них, размахивая палкой, и била, била, пока не сравнивала и без того маленькие горки с землей. Но некоторым муравьям удавалось сбежать, они прятались под камнями, пытались залезть на травинки и стебли, и Нине Николавне приходилось преследовать их, дотаптывать ногами на земле, сшибать с цветов. Конечно, они молили о пощаде, но об этом не могло быть и речи – она пришла сюда защищать свою собственность, свою территорию. Если бы на ее месте была Верка, она поступила бы точно так же.

Уходя, Нина Николавна сломала несколько низко растущих веток у яблони – они давно ее раздражали, неужели нельзя спилить по-человечески? – и перевернула ржавую некрашеную бочку, где обычно скапливалась стекавшая с крыши дождевая вода. К своему дому она вернулась победительницей и сразу пошла проведать спасенный муравейник. Ее маленькие подданные были настолько милы, что устроили в ее честь небольшой хоровод и принесли ей в жертву красно-бурого дождевого червя. Нина Николавна едва не прослезилась от умиления. Она решила оберегать муравейник постоянно – мало ли что еще придет в голову Верке.

Через три дня на дачу приехал сын, обеспокоенный тем, что Нина Николавна не отвечала на мобильный и не звонила сама. Он нашел ее в саду. Она сидела на табуретке в одном халате, босиком, широко расставив голые ноги, по колено вымазанные, как ему показалось, чем-то черным и блестящим. В правой руке у нее была палка, на которую она торжественно опиралась. На голове у Нины Николавны красовалось что-то вроде венка из сорной травы. Увидев сына, она гордо заулыбалась и глазами показала вниз, на свое маленькое царство. Муравьи, сотнями ползавшие по ногам Нины Николавны, радостно приветствовали наследника новой царицы. 



Ирочка

Муж считал Ирочку обычной чистюлей. Ее деятельность распространялась на самые труднодоступные уголки квартиры, ее хлопотливое метание сопровождалось запахами всевозможных средств, предназначенных для уборки. Известное каждой домохозяйке правило, согласно которому пыль полагалось вытирать только в тех местах, куда сможет заглянуть самый высокий гость, Ирочка игнорировала и забиралась на стремянку, и протягивала худенькие ручки в широких резиновых перчатках, и, не видя, что делает, все равно тыкала и терла тряпкой, смоченной легким чистящим раствором.

С тех пор как свекровь, не признававшая за Ирочкой права не только на уборку, но и на прописку, отбыла на дачу да там неожиданно и спятила, ирочкина страсть к чистоте приобрела небывалый размах. Килограммы стиральных порошков и отбеливателей, литры средств для мытья посуды, окон, плиты, чистки кафеля, отдельная полочка для разнообразных освежителей воздуха и маленький мешочек с хорошенькими таблеточками от моли – все это использовалось каждый день и не по одному разу. Времени у Ирочки было много: по договоренности с мужем она не работала, а домработницу, чужого человека в доме, она бы не потерпела.

Обязанности Ирочки были просты. Иногда составлять компанию супругу на корпоративных мероприятиях; в разговорах с женами других сотрудников упоминать о чем угодно, кроме своего родного города и первом (оно же последнее) месте работы в Москве; готовить «что-нибудь вкусненькое»; раз в неделю делить с мужем постель и, конечно, содержать дом в чистоте. Последнее Ирочка исполняла усерднее всего.

Никогда еще обычная возможность хлопотать по хозяйству не ценилась так высоко. Запах, часто обозначаемый на этикетке глупым словом «отдушка» (будто одышка от жаркой подушки) мог дать всем ирочкиным чувствам встряску, которую романтик бы назвал вдохновением, а человек, например, деловой – предчувствием не совсем законной, но фантастически удачной сделки.

Романтичной Ирочку назвать никак было нельзя, поэтому подобное состояние она называла конкретным и давно привычным для нее словом «кайф». Резкие запахи волновали ее с детства. Красился ли во дворе забор, клался ли на улице асфальт, мыла ли мама раму – тяжелые, раздражающие ароматы сами ползли в ноздри, дурманили сознание, и она, даже не замечая, начинала дышать чаще, жадничая, стараясь втянуть в себя побольше.

Потом дыхание выравнивалось, Ирочка успокаивалась и, устроившись где-нибудь неподалеку от источника запаха, принимала его в себя мелкими затяжками. И тогда в воображении начинали рисоваться картины, которые можно было рассматривать, не раскрывая глаз. Ирочку никто не обижает. Ирочке дарят много игрушек. Ирочка идет в школу в новых джинсах. Ирочку встречает на улице красивый мальчик, при ближайшем знакомстве оказывающийся обычным московским принцем. Ирочка, вся в белом, выходит замуж. Дальше официального замужества дело обычно не доходило: Ирочке казалось, что это и так предел ее желаний, пусть даже в состоянии расширенного сознания.

Мать, в очередной раз застав Ирочку в подобном мечтательном состоянии, не допытывалась о причинах, а молча драла дочери уши и отправляла домой. Но уже через три-четыре дня девочка снова отыскивала фонтан какого-нибудь сильного запаха, приходила и сидела неподалеку, вдыхая и рассматривая картины.

Вследствие таких регулярных упражнений Ирочка даже росла медленней сверстников и была слегка заторможенной, что, впрочем, при ее миловидной внешности сходило за задумчивость, а неестественная бледность и круги под глазами придавали ей дополнительный шарм. Загадочная внешность не мешала Ирочке иметь реалистичный взгляд на жизнь, и все соображения по поводу дальнейшего ее обустройства так или иначе были связаны с удачным замужеством. Работать или учиться Ирочка не хотела, это отвлекло бы от регулярных дегустаций воздуха. Картинам, возникавшим в ее голове, требовалась постоянная подпитка, а она была невозможна без участия спонсора. Искать же его нужно только в большом городе.

Так думала Ирочка, и убеждалась в своей правоте каждый день. Воздух в ее маленьком городке день ото дня становился все чище: денег из области не давали, дороги не ремонтировались, жители экономили на бензине и пересаживались на старенькие велосипеды. Нюхать на улице было решительно нечего, а дома наскучивший стиральный порошок и самое дешевое средство для мытья посуды приходилось растягивать на недели и месяцы. Клей от Ирочки, с некоторых пор что-то подозревая, мать прятала.

Нужно было ехать в Москву. «В Москву, в Москву!», повторяла Ирочка заворожено и сразу представляла высокие трубы заводов, подпиравших тяжелое, низкое, серое небо, набрякшее гарью и автомобильными выхлопами. Она представляла огромные торговые центры, где стекло и кафель мыли два раза в день, и они искрились и пахли, пахли божественно, соединяя свой аромат с легким десертным запахом из бутиков, торговавших духами и мылом ручной работы. Дальше воображение влекло Ирочку на подземную стоянку, где сотни больших, красивых, только что вымытых машин дожидались хозяев, чтобы взреветь от счастья и выпустить в воздух облако восхитительного дурманящего газа.

А супермаркеты с отделами бытовой химии? Полки, заставленные белоснежными флаконами с разноцветными наклейками, и в каждом – драгоценная жидкость никогда не угадаешь, какого цвета, пока не откроешь. Или бывают еще бутылочки прозрачные, все сразу видно, но с ними не так интересно. И можно выбрать то, что понравилось, и бережно переместить в бездонную магазинную тележку, и медленно покатить к кассе, по дороге размышляя, с чего начать уборку – опять помыть ванну? Снова постирать шторы? Или, эстетствуя, откупорить пузырек с чем-нибудь косметическим, залезть с ногами на диван и, уверенно вдыхая, ждать прихода с работы любимого мужа?

И Ирочка, выклянчив у матери деньги на билет, отправилась в гости к двоюродной тетке Анне, их единственной московской родственнице – на недельку, а, может, и навсегда.

Москва ошеломила ее. Так могло пахнуть в раю, по крайней мере, в раю, который представляла себе Ирочка. Она не замечала ни людей, ни машин, ни зданий; ей казалось, что весь этот город сложен из кубометров едкого запаха. Стоило подуть ветру, и вся конструкция начинала колебаться, но не разрушалась: словно кто-то быстро разбирал ее и собирал заново. Менялись очертания, кирпичики постройки складывались в другом порядке, ноты выхлопных газов подавлялись запахом мочи из привокзального туалета, обработанного, в свою очередь, ароматизатором «Сосновый лес». И на минуту или две все это безропотно капитулировало перед могучим ароматом, которым обдавали Ирочку проходившие мимо женщины, щедро метившие свое личное пространство блеском бижутерии и струями парфюма.

У нее закружилась голова. Не думая даже глядеть в сторону такси и страшась войти в метро, Ирочка перехватила поудобнее спортивную сумку и пошла пешком, хотя направление знала смутно. Примерно через два часа она добралась до нужного дома, но еще полчаса провела во дворе, сидя на скамейке и наблюдая за струйками дыма, которыми одаривали ее уезжавшие и приезжавшие машины. Надышавшись вдоволь и успокоившись, она отправилась на встречу.

Новая родственница оказалась в меру приветливой, немногословной, и это обрадовало Ирочку. Ее совершенно не интересовали семейные истории, а некоторые факты из жизни тетки она легко могла представить, ориентируясь лишь на запахи, витавшие в квартире.
Она вежливо выслушала краткие инструкции, необходимые, по словам Анны, для жизни в Москве, в «этой клоаке». Такого слова Ирочка не знала, спросить поленилась и представила клоаку как большую черную кляксу с едким запахом. Такое сравнение не показалось ей пугающим и, устраиваясь спать на диване, она уже спокойно планировала следующий день, и первым пунктом после завтрака и чистки зубов по списку шла генеральная уборка нового жилища.

Тетка, придя вечером с работы, молча развела руками, а после заметно прибавила в приветливости. Маленькая, тоскливо спланированная двушка на первом этаже серого панельного уродца словно раздалась в размерах. Стало заметно светлее. Пол и зеркало в прихожей блестели. Сверкала чистая и вытертая насухо раковина в кухне. Люстра в большой комнате еще чуть заметно покачивалась и, искря каждым стеклышком, слепила глаза. Ирочка смущенно переводила дыхание и была бледнее обычного. Анна сбегала в магазин, и ужинать сели с вином.
- Надо тебя для начала в какую-нибудь клининговую компанию устроить, - сказала Анна между вторым и третьим бокалом.
- Куда? - переспросила Ирочка.
- Ну, клинить - по-английски чистить, убираться….
- А, уборщицей, - немного разочаровано сказала Ирочка. Это было не совсем то, чего она ждала.
-…Ну, не совсем уборщицей. Тебе для начала сойдет. Бывают, знаешь, такие компании, им заказы дают сразу на большие помещения. Приезжают несколько человек и оттирают целый офис после пьянки какой-нибудь. Или…как это сказать… на регулярной основе убираются. Но у них все прилично, красиво – форма своя, перчатки, всякие крутые порошки им выдают…
Ирочка, не дослушав, согласилась попробовать.

Формальности уладились, как казалось Ирочке, сами собой. Временная регистрация получена; звонок матери сделан; куплены даже новые джинсы, в которых Ирочка идет уже не в школу, как ей мечталось, а на собеседование; собеседование, во время которого она поразила весь отдел кадров своими знаниями в области бытовой химии, пройдено успешно; с воскресенья Ирочка приступает к работе. Смена ночная.

Офис, с которым у фирмы Ирочки был заключен договор, занимал весь 15-й этаж. Это было одно из тех зданий, что являлись ей в мечтах: часть огромного комплекса с подземными парковками, магазинами и ресторанами. И здание это было завалено запахами. Ближе к ночи, когда их прекращали путать и перемешивать тысячи спешащих людей, запахи ложились ровными слоями, и можно было брать любой – наугад или специально.

Только что вынутые из упаковки желтые резиновые перчатки в сочетании со средством для мытья ковров создавали нужное настроение. Этот аромат был хорош еще и тем, что заметно повышал работоспособность: вскоре Ирочку стали ставить на уборку одну, без пары.

Настало время дегустаций. Теперь, закончив основную часть работы, Ирочка садилась на чей-нибудь офисный стол и, крутя в руках клеящий карандаш, через стеклянные стены смотрела на город, пытаясь за сотни метров уловить новый запах. Поймав его и насладившись в полной мере, она открывала колпачок карандаша и подносила его к носу, чтобы переключить обоняние, приготовив его к новым открытиям. Ирочка сама изобрела этот ритуал, подглядев, как в японском ресторане на втором этаже посетители перебивают  вкус, заедая суши имбирем.

Так она сидела около часа, болтая ногами, крутя карандаш, глядя на черный, в яркую огненную крапинку город, пробуя то одно, то другое, наслаждаясь новыми далекими ароматами, но не забывая подмечать и те маленькие события, что произошли за день в офисе. У трех принтеров сменили чернильницы; в переговорной кто-то пролил кофе на стол и тщательно затер лужицу влажными салфетками с запахом алоэ. Из кабинета «начальника», как обычно, тянуло дорогим алкоголем с примесью каких-то лекарств. Эти запахи обволакивали Ирочку таким плотным облаком, что ей иногда хотелось лечь в него ничком и, лениво гребя руками, поплыть над городом. Но каждый раз она сдерживалась, говоря себе, что расслабляться рано, что букет запахов подобран не до конца и что облако пахнет только обещанием какого-то скорого счастья, но не самим счастьем.

В одну их таких ночей случилось нечто неожиданное. В офис приехал «начальник». Ирочка никогда его раньше не видела, и вообще смутно представляла себе, чем занимается и он сам, и вся контора, которую она убирала. «Начальником» она называла его потому, что он занимал отдельный кабинет с полноценными четырьмя стенами и дверью, в то время как остальные сотрудники довольствовались тремя полупрозрачными перегородками.

Ирочка как раз приглушила свет, откупорила новенький клеящий карандаш и уселась на ближайший к западным окнам стол – нюхать остатки городского заката. До нее уже долетали знакомые нотки автомобильных выхлопов и бензина. Где-то не очень далеко взрывали петарды – они тоже пахли хорошо, но скучно. Вдруг привычная гамма изменилась, резко запахло табаком, дорогим лосьоном. Даже не оборачиваясь, Ирочка догадалась, кто именно вошел из коридора в офисный зал. Она продолжала сидеть лицом к окну, не меняя позы; только спрятала в карман рабочей куртки карандаш, выпрямила спину, и ногами стала болтать медленнее. Что-то подсказывало ей, что нужно держать паузу и не суетиться, что в облаке запахов, обещавших счастье, появились недостающие соединения, и сейчас очень важно их не потревожить, и даже дышать – тихо-тихо.

Она не шевелилась и не оборачивалась, но по тому, как менялась траектория и консистенция новых  запахов, могла точно сказать, что происходит у нее за спиной. Вошедший человек (среднего роста, полноватый – определила Ирочка) потоптался на месте, сделал шаг вперед, потом назад, провел рукой по волосам, потом заложил руки за спину и какое-то время качался на месте, вставая то на носки, то на пятки. Запахи от его движений накатывали на Ирочку как волны, обтекали ее тело, вливались в облако, которое становилось все более густым. И она поняла, что пора, и медленно обернулась.

Облако затрепетало и стало расползаться. Нет, обоняние ее не подвело: сзади действительно стоял начальник – молодой еще мужчина среднего роста, уверенно склонный к полноте. Просто Ирочка воображала его более мужественным. Уж точно более симпатичным. И каким-то более определенным, что ли, если судить по тем четким запахам, что сопровождали его бесформенную, как выяснилось, фигуру. Она задышала быстрее, стараясь за оставшиеся до неизбежного начала разговора секунды узнать о нем как можно больше. Приехал на мощной большой машине; в ней есть ароматизатор с запахом лаванды – какое старперство. За рулем курил, ронял пепел на брюки – рассеян или нервничал. Пил много, но вчера; позавчера тоже пил. Рубашки ему стирают дома, дешевый порошок старой марки, но очень хороший современный ополаскиватель  из недавней телерекламы – возможно, стирал кто-то немолодой, желающий проявить заботу, скорее всего, мать, не домработница.

Пока Ирочка изучала начальника, тот, в свою очередь, изучал ее. Хрупкое и очень хорошенькое существо в рабочей куртке не по размеру совсем не думало его бояться или стесняться: оно глядело с интересом и даже, как казалось, слегка принюхивалось.

- Вас как зовут? – наконец спросил он, надеясь, что вопрос прозвучит строго.
- Ирина, - неожиданно хрипловато ответило существо. – Я тут убираюсь.
- А я Алексей Валерьевич, - сказал начальник, но вдруг добавил: - Просто Алексей. Я тут тоже… работаю.
- Очень приятно, Алексей, - ответила Ирочка. – А вы же начальник, да?

И пока он умилялся непосредственности, с которой был задан этот вопрос, и думал, как ответить, чтобы прозвучало солидно, Ирочка уже спрыгнула со стола и подошла поближе. Облако снова приобрело четкие очертания: вблизи начальник оказался более симпатичным. Ирочка почувствовала невероятный прилив бодрости. Так бывало, когда она открывала моющий пылесос после длительной уборки, – концентрация и разнообразие запахов каждый раз были для нее сильнейшим потрясением.

Они с начальником проговорили почти до утра. При весьма ограниченном словарном запасе и кругозоре Ирочка была совсем неглупа, умела слушать и вполне могла поддержать длительную беседу с мужчиной, которому явно нравилась, говоря «точно?!» или «какой ужас!» с правильной интонацией в правильные моменты.  К тому же у нее в запасе было несколько смешных и длинных историй про родной город и с десяток школьных анекдотов, которые начальник, с отличием окончивший московскую лингвистическую гимназию, к полному своему восторгу, не знал.

В свою очередь, от начальника Ирочка узнала все, что ее интересовало. Работа стабильная, зарплата нормальная, но нервы ни к черту; вот, документы забыл, пришлось ночью переться в офис; дома, а что дома? домой мама зачем-то приехала помогать, но только мешает; устал; осточертело кататься по пробкам, но жаль продавать квартиру в хорошем районе. Он и сам не знал, почему рассказывает все это, но рассказывал увлеченно, радуясь, что Ирочка ловит каждое его слово и, кажется, понимает и сочувствует.

В следующую ирочкину смену он приехал снова, соврав ей, что забыл очередную стопку документов. Помог пропылесосить, посидел рядом с ней на столе, болтая ногами и глядя в ночной город. (Карандаш из кармана Ирочка благоразумно не вытаскивала). Спросил, не нужно ли ей что-нибудь, и был тронут бескорыстием и трудолюбием своей новой знакомой. Она попросила его купить какое-то хитрое чистящее средство, которое, по ее словам, хотела испробовать на офисном ковролине, а на работе такое не выдавали.

В магазин они поехали вместе. Он купил и это средство, и еще одно, а потом вспомнил, что у Ирочки из-за ее усердия постоянно рвутся казенные резиновые перчатки, и предложил купить сразу несколько пар. Ирочка выбрала самые толстые и дешевые, потому что они пахли, как надо, но начальник их отверг и сам нашел какие-то японские, с наночастицами и нарисованными котятами. Они не пахли вовсе, но Ирочка сделала такое восторженное и благодарное лицо, что к перчаткам прибавилась груда тряпочек из микрофибры, а потом одна большая, дорогущая и откровенно вонючая тряпка, на которой было написано «умная» (Ирочка так и покатилась со смеху). После этого в тележку полетело вообще все подряд.

На кассе, услышав сумму, равнявшуюся ее зарплате за месяц, Ирочка непроизвольно, искренне и как-то очень горестно охнула. Алексею стало стыдно.

- Почему мы все только для твоей работы покупаем? – спросил он, вертя в руках карточку. – В следующий раз поедем покупать тебе. Ты только не стесняйся, пожалуйста.

И он снова удивился скромности ирочкиных запросов: джинсы, несколько футболок с разноцветными и пахучими принтами (запах выветрится, уверила Ирочка, хотя знала, что он не выветрится никогда), кроссовки и, внезапно, пара толстых ядовитой раскраски свечек с запахом кардамона и зеленого яблока. Алексей не возражал, но добавил несколько вещей по своему вкусу.

- У тебя что, парень появился? – спросила тетка, разглядывая новый ирочкин гардероб. – Русский? Нормальный? Не наркоман? Слава богу! Москвич? Слава богу! А с жилплощадью как? Ну, дай бог, дай бог.

Ирочка пока еще не думала о начальнике как о «парне», но после слов тетки решила, что события пора поторопить. Первый поцелуй не принес никаких сюрпризов, и пах именно так, как она и предполагала: самим моментально вспотевшим Алексеем, его сигаретами, его вчерашним виски и – чуть сильнее, чем обычно, – лосьоном после бритья.

Но сам Алексей их неожиданное, как ему казалось, сближение прокомментировал восторженным «вау!» («вот идиот!» – подумала Ирочка), еще несколько дней был сам не свой от счастья и пил гораздо больше обычного. Он не мог понять, что нашла в нем такая юная, наивная, чистоплотная, трудолюбивая и очень красивая девушка. Меркантильный интерес он отвергал – Ирочка никогда ничего не просила, а если и просила, что что-то невозможно трогательное, пустяковое, вроде стирального порошка или дешевой пены для ванны.

Однако маме Ирочка не понравилась совсем. Все, что в этой девушке привлекало ее сына, Нину Николавну раздражало или пугало. И слишком юный возраст Ирочки, и ее происхождение, и шокирующая осведомленность в химических вопросах при полном отсутствии образования, и даже внешность (слишком бледная, с огромными глазами, Ирочка не вписывалась в представления о стандартной человеческой красоте) – все это было подозрительно, неприятно и неправильно. Но Нина Николавна слишком любила сына и боялась его потерять, поэтому только буркнула «поступай, как знаешь!». И, пока сын готовился к свадьбе, начала готовиться к обороне, заранее предвкушая, как через год, максимум два, скажет «а я ведь говорила!» и выкинет невестку из дома собственноручно.

Но обороняться Нине Николавне пришлось недолго, ибо силы были неравны. Едва въехав в квартиру, Ирочка провела серию коротких, незаметных, но сокрушительных химических атак. Безо всякого усилия вытребовав себе право на ежедневную уборку, она запаслась всеми мыслимыми чистящими средствами и начала их применять, ориентируясь лишь на запах, мысленно раскладывая его на составляющие, чьи названия на этикетке она даже не могла толком прочитать. Она смешивала, доливала, разбрызгивала, но делала это так искусно и так незаметно, что Нина Николавна, следившая за Ирочкой почти непрерывно, поначалу ничего не заподозрила.

Однако вскоре у свекрови начала болеть голова. Она жаловалась сыну на странные запахи, вызванные, как она справедливо считала, слишком активной хозяйственной деятельностью Ирочки, но сын ничего не чувствовал, жену защищал и советовал матери сходить к врачу. Потом у Нины Николавны начались видения: ей мерещились зеленые черти, которые жгли вороха какой-то ароматизированной дряни прямо у нее в постели. Сын забеспокоился и отправил Нину Николавну на обследование. Видения немного побледнели и стали пахнуть слабее, но голова не проходила. Нина Николавна стала раздражительной, нервной, кричала на Ирочку даже в присутствии сына. Она понимала, что этого делать нельзя ни в коем случае, однако совладать с собой уже не могла. Ирочка в ответ кротко молчала и, пока свекровь ругала ее последними словами, продолжала смахивать несуществующую пыль или натирать до блеска дверцы шкафов. И очень скоро, даже быстрее, чем Ирочка предполагала, Алексей не выдержал. Смущаясь и мысленно себя проклиная, он робко напомнил Нине Николавне, что у них, кроме квартиры, есть прекрасная дача, которая годится для проживания круглый год, и что свежий воздух творит чудеса.

Нина Николавна очень обиделась, но на дачу все же съехала, понимая, что некоторая передышка необходима. Ирочка осталась единственной хозяйкой на отвоеванной территории. Она добилась всего, чего хотела, и дальнейшая жизнь представлялась ей бесконечным, концентрированным благоуханием. Запахи, о существовании которых она раньше даже не догадывалась, сопровождали ее теперь в течение всего дня.
Утренние гигиенические процедуры, во время которых запахи можно было и вдыхать, и впитывать всем телом, все эти лосьоны, скрабы, кремы и даже зубная паста трех сортов на выбор. Крепчайший кофе, заваренный с самого утра, зажаренные до черноты тосты, намазанные какой-то явно жутко вредной, но очень вкусной и пахучей сырной массой. Сложный выбор одежды, безукоризненно выстиранной, и обуви, заранее обработанной средствами от пыли, влаги и вообще всего, что могло подстерегать на дороге. Поход в большой магазин с большой тележкой, покупка всего, что пахнет или должно пахнуть, но пока стоит закупоренное и ждет своего часа, как сказочный джинн, исполнитель желаний. Перекус в дешевом кафе, где в зале веет разогретым в сотый раз растительным маслом, а в крошечном туалете заперта какая-то невероятная смесь естественных и искусственных запахов. Наконец, возвращение домой, долгожданная уборка и затем – два, а то и три часа абсолютного счастья. Потом быстрая возня на кухне, муж, ужин, снова муж, потом обязательно выслушать и посочувствовать, скучно, но несложно. Потом ванна, и снова запахи, теперь уже изысканные, строго дозированные: несколько капель ароматического масла, или пена, или соль, или, баловства ради, всего по чуть-чуть и одновременно. Облако росло и распушалось, насыщаясь все новыми и новыми ароматами. Теперь Ирочка нежилась в нем каждую минуту своей новой жизни, не вспоминая прошлое и перестав тревожиться о будущем.

О том, что с облаком приключилось что-то нехорошее, Ирочка узнала сразу, как-то среди ночи проснувшись и не ощутив его оберегающего присутствия. Она встала, прошлась по квартире, еще не понимая точно, что произошло. Вышла в прихожую, отыскала на вешалке пальто, в котором вчера выходила на улицу, вытащила из кармана свой любимый клеящий карандаш и стала нюхать.

Карандаш не пах. Дрожащими руками Ирочка закрыла колпачок, засунула карандаш обратно в карман и побежала на кухню. Она открывала банки с кофейными зернами, потом бросалась к раковине и хватала губку для посуды, сворачивала крышечки у всего, что попадалось под руку, но не ощущала даже тени какого-либо запаха. Она стала дышать быстро и часто, от этого у нее закружилась голова. Уже теряя сознание, она увидела мужа, стоявшего в дверях, успела прошептать «ничего не чувствую» и упала.

Пришла в себя Ирочка в больнице. Вокруг по-прежнему не было никаких запахов, но стоявший в этой пустоте муж имел вид неуместно загадочный и радостный. Ирочка вопросительно на него посмотрела. «Ты беременна!», – сообщил Алексей и засмеялся.

Новость ее не огорчила, но и не обрадовала. Ее беспокоила только внезапная потеря обоняния и стремительно редеющее облако. Она попросила позвать врача. Врач ничего путного не сказал, настаивал, что нужно беречься, бывать на свежем воздухе.

Домой Ирочка вернулась уже в полном отчаянии. Потянулись длинные дни, лишенные и запаха, и смысла. Муж, окрыленный новостью о предстоящем отцовстве, ничего не замечал; даже известие о том, что его родная мать сошла с ума, он воспринял с изрядной долей юмора.

Ирочка выходила гулять, уже безо всякой надежды проходя мимо магазинов, мусорных контейнеров и ларьков с едой. Все было серым, все пахло серостью и ненужным свежим воздухом, от которого Ирочку мутило. Облако распалось на безжизненные куски, они бестолково роились вокруг, не защищая и не обнадеживая. Муж, наконец, заметил, что Ирочка стала бледнее, чем обычно, испугался и отвез ее в платную клинику. Там взяли анализы, ахнули и предложили немедленно лечь на сохранение.

Она выпросила себе еще один день на воле. Муж уехал на работу, а она вернулась домой и принялась за уборку. Взяла самые сильные концентрированные средства, ароматы которых помнила лучше всего, и из последних сил начала мыть пол. Ей было страшно и обидно; она не представляла, как будет несколько месяцев лежать в больнице, окруженная тысячами интереснейших новых запахов, которые она не в состоянии уловить. Ирочка драила сверкающий пол, плакала и вытирала слезы, не снимая резиновых перчаток с котятами. Они не пахли, как и раньше, но это было уже безразлично.

Вдруг она почувствовала, что ее облако снова стало густеть. Сначала появился запах хлорки. Потом из кухни потянуло чем-то горелым. Облако росло, наливалось розовым, потом красным, оно обнимало Ирочку и просило ее больше не бояться. Ирочка уже давно стояла в луже собственной крови, но была абсолютно спокойна; запахи вернулись, они вливались в облако, окружали Ирочку толстыми слоями, они баюкали и утешали. Ирочка стояла и улыбалась. Облако снова пахло счастьем. 



Тамара Михайловна


Квартира им сразу понравилась: не слишком большая, но просторная, с высокими потолками, с ремонтом, в крепком кирпичном доме. Лестничная клетка широкая и удобная, есть, где развернуть коляску. На этаже квартир всего две, напротив старушка божий одуванчик, тихая, кота своего выгуливает, подружитесь, я вас уверяю, тараторил риэлтор. Хозяева торопливо поддакивали. Саша и Варя, стараясь держаться строго, еще раз очень внимательно все осмотрели и задали правильные вопросы, вычитанные на интернет-форуме. Они были готовы меняться хоть завтра, но завтра было нельзя. Пузатая маленькая Варя вздыхала, ей было тяжело, хотелось поскорей родить и въехать в новый дом.

Бумажные дела тянулись долго, и в новое жилье они заселялись уже втроем. Лифт ездил туда-сюда, топали грузчики, по ногам дуло, малыш часто плакал. Они поняли, что все закончилось, когда Саша закрыл дверь за последним курьером, который привез очень нужную, по словам Вари, подставочку под детские весы и еще какую-то мелочь. Щелкнул замок, и в квартире, в их новой собственной квартире, наступила тишина. Визгливо трындели воробьи во дворе, на дороге кто-то кому-то отчаянно сигналил, но квартира словно окуклилась, обросла тоненьким, но прочным панцирем, готовясь беречь своих новых хозяев.

Саша и Варя пошли официально знакомиться с соседкой. Тамара Михайловна оказалась женщиной очень пожилой («старуха старая» – рассказывал Саша друзьям, но Варя его одергивала: так сейчас неприлично говорить, надо говорить «немолодой человек»). Она поздоровалась, молча выслушала заготовленную новыми соседями речь, а когда они закончили, сухо поинтересовалась, спокойный ли у них ребенок. Получив утвердительный ответ, сопровождавшийся вариными клятвами и какими-то неопределенными, но активными жестами со стороны Саши, Тамара Михайловна кивнула, сказала «мы с Жориком, знаете ли, привыкли к тишине» и закрыла дверь. Саша с Варей некоторое время постояли на лестничной клетке, а потом Саша со словами «полагаю, Жорик – это кот», потянул Варю за руку в направлении их квартиры. Так или иначе, знакомство состоялось.

Жорика выводили гулять два раза в день. Он был беспороден, но шикарен и оригинально полосат. Весил, по прикидкам Вари, килограммов шесть. (Варя мысленно взвешивала все и всех, переживая, что ребенок плохо кушает и мало прибавляет). За Жорика переживать было не нужно. Когда Тамара Михайловна выводила его гулять, им уступали дорогу собачники и велосипедисты. Свою хозяйку Жорик благосклонно терпел, остальных людей игнорировал.

Первая стычка случилась именно из-за кота. Выталкивая коляску из лифта, Варя нечаянно задела Жорика, который как раз собирался на прогулку. Продолжая выруливать и отдуваться, Варя не сразу заметила, что случилось. Заметив, стала извиняться, понимая, что опоздала.

Тамара Михайловна вся подобралась и подтянула Жорика за поводок к себе поближе.

«Деточка, вы что, опять беременны?» – спросила она вкрадчиво.
«Нет», - растерянно сказала Варя. – «А что?»
«Не видите, куда идете, рассеяны до безобразия. Я понимаю, что вам тяжело с вашей комплекцией, но нужно же и о других думать!»

Пока до Вари доходило, насколько все сказанное было оскорбительно, двери лифта уже закрылись, и Тамара Михайловна вместе с Жориком поехала вниз. Наплакавшись за день и немного успокоившись, вечером Варя все рассказала мужу. Она хотела, чтобы сцена вышла хоть немного смешной, но вспомнила сжатые губы Тамары Михайловны, ее презрительный взгляд, и снова начала плакать.

Конфликтовать Саша не любил и не умел. В его мире все споры уже давно разрешались при участии специально обученной третьей стороны или с помощью электронной переписки. Выяснять отношения, глядя в глаза человеку, который так легко может тебя унизить и обидеть, Саша боялся. Он, как умел, утешил Варю и пообещал ей, что обязательно поговорит с Тамарой Михайловной при случае. Случай тут же представился.

Во дворе было очень грязно. Изящная итальянская коляска, совершенно не приспособленная к российской смене сезонов, пробуксовывала, наматывая на колеса шматы подтаявшего весеннего снега. Варя мужественно боролась, то упиралась, то тянула и в целом справлялась неплохо, пока не приходило время возвращаться. В лифт вместе с коляской Варя, утепленная для двухчасовой прогулки, не всегда помещалась. Приходилось оставлять коляску внизу, брать ребенка на руки, ехать наверх, снимать лишнюю одежду и возвращаться за коляской. Снег быстро таял, грязь была ужасная. Окончательно вымотанная, Варя могла только кое-как вытереть огромную лужу, которая каждый раз образовывалась между квартирами, и закинуть на пол в лифт толстую газету, которую потом, возвращаясь с работы, соскребал и выбрасывал Саша.

После очередной такой прогулки, когда Варя, отдышавшись и покормив ребенка, устраивалась перед компьютером, чтобы посмотреть расхваленный сериал, в дверь позвонили. Звонок был очень длинный и, чувствовалось, раздраженный. Не менее раздраженная, боясь, что малыш вот-вот проснется от резкого звука, Варя бросилась открывать. За дверью стояла Тамара Михайловна.

«Я молчала, пока вы въезжали в наш дом, – начала она торжественно и сурово. – Вся эта грязь, шум, чужие люди. Но вы здесь уже давно, и могли бы понять, что существуют некие нормы человеческого общежития, нарушать которые недопустимо. Недопустимо. Вы со своей коляской разводите на нашей площадке грязь. Грязь! Раньше, когда вас здесь не было, с этого пола можно было есть, настолько он был чистым, и…»

«Я не понимаю, зачем кому-то есть с пола! – громко сказала Варя. Она уже слышала, что малыш ворочается и кряхтит, собираясь заплакать, и говорить вежливо, а тем более тихо, уже не имело смысла. – Я вытираю, как могу, два раза в неделю приходит уборщица, что вам еще нужно? Это и наш дом тоже! Мы вам не нравимся? Смиритесь!»

Тамара Михайловна открыла рот, чтобы что-то ответить, но Варя быстро захлопнула дверь и, гордясь собой, пошла успокаивать ребенка. Но не успела она дойти до кроватки, как звонок раздался снова, еще громче. Этого Варя не ожидала, и сил ответить Тамаре Михайловне так же бойко в себе не находила. Оставалось ждать. Интереса ради Варя решила засечь время.

– Двадцать минут, Саша! Она звонила двадцать минут! – кричала она вечером. – Представь, да?!

– А потом? – тупо спросил Саша.

– А потом сверху кто-то начал орать, и она ушла к себе.

 – И что теперь делать?

 – Это ты мне скажи, что теперь делать. Она больная, честное слово!

Как поступать в таких ситуациях, Саша и Варя не знали, а потому, как обычно, решили спросить в интернете. Ответы были самые разные, от «забить на проблему полностью» до «отравить кота». Котиков оба любили, травить невинное животное не захотели, поэтому остановились на «забить». Но перед этим поссорились, потому что Варя обвинила Сашу в трусости, а Саша обиделся, в особенности потому, что перед Тамарой Михайловной он и правда чувствовал какую-то необъяснимую робость, побороть ее не мог и злился на себя за это.

Весна потихоньку заканчивалась, а с ней и грязь. Гулять стало проще, малыш рос здоровеньким и спокойным, с соседкой Варя и Саша сталкивались очень редко, а если сталкивались, то делали вид, что очень заняты своими мобильными телефонами. Однако и у Саши, и у Вари было чувство, что новое выяснение отношений состоится обязательно.

В середине мая друзья позвали Сашу на какую-то акцию со смешным рифмованным названием. Политикой Саша не интересовался, но друзей огорчать не хотел, да и Варя вдруг нацепила слинг и сказала, что тоже хочет пойти и взять малыша с собой. Они отлично провели время, посидели на бульваре, встретили старых друзей и зафрендили кучу новых. Варе подарили белый шарик, и она привязала его к слингу. Когда они вернулись домой, лифт не работал, и они стали подниматься пешком, смеясь и обсуждая прошедший день. Пришли на свой этаж и столкнулись с Тамарой Михайловной. Она явно слышала весь их разговор.

 – Хорошо заплатили? – спросила она, глядя то на Варю, то на Сашу.

– В каком смысле? – хором ответили они, все еще улыбаясь.

– Так вы, деточки, бесплатно ходили? Вас совсем за дурачков держат? Я так и думала, – сказала Тамара Михайловна и развернулась к своей двери.

Но Варя, после того вопроса о беременности и скандала из-за грязи на полу, была готова давать отпор немедленно.

– Не смейте нас оскорблять! – крикнула она. – Кто вы вообще такая? Что вы к нам пристали? Думаете, если вы старая ж… в смысле, немолодой человек, вам все можно?

– Не ори на меня, соплячка! – прошептала Тамара Михайловна еле слышно, но с такой интонацией, что Варя машинально закрыла руками слинг и отступила за спину мужа.

Саша понял, что сохранять нейтралитет и дальше возможным не представляется.

– Тамара Михайловна, пожалуйста, успокойтесь, – начал он, выставляя вперед сложенные ладони, а потом разводя их в стороны, как бы разделяя соседку и свою жену. Так учили на каком-то тренинге. – Вы можете думать, что угодно, но не надо обижать мою жену.

– Тряпка! Ты – тряпка! Вы все тряпки! – так же тихо и как-то обреченно продолжала Тамара Михайловна. – Немыслимо! Позорят такую страну, смеются над ней, презирают ее. При Сталине вас бы…

– Ой, все! – завопила Варя, отпихнула Сашу и мимо Тамары Михайловны ринулась к своей двери. Саша побежал за ней, а Тамара Михайловна еще долго стояла на лестничной клетке, глядя в одну точку и чему-то, совершенно неожиданно, улыбалась.

На следующий день Саша и Варя с разных компьютеров, но одновременно, залезли в фейсбук, чтобы найти себя на фотографиях с той смешной акции. Какое-то время они сидели тихо, и только лайкали самые удачные снимки. Потом Варя перестала лайкать и начала внимательно разглядывать очередное фото. Позвала мужа.

– Ты видишь то же, что и я? – спросила она.

Саша долго щурился, хмыкал, увеличивал фото и уменьшал, а потом сказал:

– Да. Это она.

На фотографию, сделанную недалеко от того места, где Саша с Варей вчера гуляли, попала и Тамара Михайловна. Правда, одета была она не как обычно – старое, но стильное пальто, шляпка, ботинки – а в пуховик и кроссовки. В руках у нее был термос. Она разливала что-то горячее в подставленные кружки. И улыбалась.

– Она-то как там оказалась? – спросила Варя.

– Не знаю, – сказал Саша. – Но мне это не нравится. Может, она доносить собралась? Имена запоминает. Сталин еще этот. Стерва.

И они решили окончательно «забить», ни в какие разговоры с соседкой не вступать и с ней, на всякий случай, не ругаться.

Стычка на лестнице подзабылась, странное фото уехало в ленте новостей куда-то далеко. Саша и Варя не видели соседку и почти о ней не вспоминали.

На первом этаже здания, где Саша работал, находился огромный супермаркет. В очередной раз заскочив туда вечером, Саша, уставший и плохо соображающий, долго мыкался среди стеллажей, разыскивая детское питание. Вдруг, проходя мимо молочного отдела, он услышал знакомый голос.

– Деточка, я так плохо вижу! Посмотрите, пожалуйста, сколько это стоит? – говорила Тамара Михайловна, протягивая небольшой кусок сыра какой-то молодой женщине. Саша не верил своим глазам: зачем старуха поперлась в такую даль за каким-то дешевым сыром, хотя в их районе полно нормальных магазинов? Да и пенсия у нее порядочная. Варя видела, как Тамара Михайловна берет Жорику сразу несколько коробок корма, стоившего больше, чем швейцарское детское питание, которое покупали малышу. 

– Двести рублей, бабушка! – отвечала женщина, с сожалением глядя на Тамару Михайловну.

– Ой, как же дорого, как же дорого все, деточка! – тихо отвечала та и уже готовилась положить сыр обратно.

– Сколько вам не хватает? Я добавлю! – сдалась женщина и, выхватив кошелек, всучила Тамаре Михайловне сто рублей.

– Ой, спасибо, деточка, огромное спасибо, и дай вам бог здоровья! – залепетала Тамара Михайловна, пряча деньги. Женщина, покраснев, со слезами на глазах, быстро пошла к кассам. Саша, притаившись за ближайшими полками с товаром, продолжил наблюдать.
Тамара Михайловна удовлетворенно похлопала себя по карману, но тот кусок положила обратно. Прошлась вокруг холодильника с сырами раз, другой. Снова взяла кусок и стала его рассматривать. К ней подошла другая женщина. Саша заволновался – женщину он тоже знал.

Ее звали Вера Ильинишна, это была мама его бывшей одноклассницы. Тетю Веру он очень любил, иногда даже заезжал в гости. К его приезду она всегда пекла отличные пироги и накрывала целый стол, хотя сама жила очень скромно.

Между тем Тамара Михайловна, не теряя времени, вертела в руках все тот же сыр и подслеповато вглядывалась в этикетку.

– Деточка, посмотрите, пожалуйста, сколько стоит? – снова начала она. – Я стала плохо видеть.

Вера Ильинишна с готовностью ухватила сыр, тоже начала его разглядывать и наконец ответила:

– Двести рублей.

– Как же дорого… – запричитала было Тамара Михайловна, но внезапно вылезший из-за полок Саша ее прервал.

– Промышляете, Тамара Михайловна? – спросил он с ненавистью. – И как, много удалось выклянчить за сегодня? Не верьте ей, тетя Вера, это наша соседка, у нее пенсия больше вашей!

– Саша, ну что ты, – начала Вера Ильинишна, страшно смущенная и расстроенная. – Ну человек просто спросил.

– Человек не просто спросил! – окончательно разозлившись, заорал Саша. – Она тут стоит и вымогает деньги у доверчивых людей, у таких, как вы! Она мне с Варей всю жизнь испортила! Оскорбляет, следит за нами, а, может, доносит куда следует!

Это дурацкое и неуместное «куда следует» вылетело у Саши неожиданно, ему тут же стало неловко и неприятно, тем более, на его крик стали собираться зрители, и он, вместе с тетей Верой и Тамарой Михайловной, оказался в центре быстро образовавшегося круга. Кто-то уже предлагал вызвать охрану и вывести воровку, кто-то качал головой и стыдил Тамару Михайловну. Она молчала. Саша быстро глянул на нее и тоже замолчал. Ему было невыносимо стыдно, и он очень жалел о том, что вообще встрял.

Тамара Михайловна стояла очень бледная, очень прямая, сцепив руки за спиной. Она смотрела на Сашу строго и серьезно, но безо всякой злобы. Потом легонько качнулась в его сторону и только сказала:

– Вы сейчас были очень неправы, Саша.

Развернулась и посмотрела на тех, кто стоял у нее за спиной. Люди беззвучно посторонились, дали ей пройти, и она медленно пошла прочь. Вера Ильинишна плакала. Саша стоял, тяжело дыша, малиновый от стыда, злости – теперь уже на самого себя.

Детское питание он так и не купил, приехал домой, все рассказал Варе. Она поохала и, пытаясь как-то Сашу отвлечь, завела разговор о том, какая хорошая Вера Ильинишна. Они стали перечислять их общих знакомых, и верину дочь, и других, смеялись, вспоминая, что в семье ее зовут «Веруном» – за излишнюю детскую доверчивость.  Саша немного успокоился и решил, что завтра заставит себя пойти к Тамаре Михайловне и попросит прощения за что, что прилюдно ее унизил. А уж простит или нет – ее личное дело. Спал он прекрасно.

Что ночью случилось что-то нехорошее – об этом Саша догадался сразу, едва выйдя из квартиры. На лестнице резко и тревожно пахло лекарствами, пол был чем-то заляпан. Дверь в квартиру Тамары Михайловны была приоткрыта. Саша, содрогаясь, постучал. На стук ответил мужской голос, и Саша зашел.

В прихожей, на маленьком стуле, сидел немолодой мужчина. Саша видел его впервые.

– День добрый, вы сосед? – спросил он. Саша кивнул.

– А я сын Тамары Михайловны. Покойной, – сказал мужчина. Саша шумно выдохнул и попятился.

– Да вы не бойтесь, входите, ее увезли еще ночью. Сердце. Да и возраст. Пожила маман на свете, да, что ж теперь, – спокойно продолжал мужчина.

Не считая себя в праве нарушать молчание, да и вообще открывать рот, Саша стоял и озирался. Квартира эта совершенно не подходила Тамаре Михайловне, по крайней мере, той Тамаре Михайловне, с которой он был знаком. Она была очень мило, изящно, как-то по-женски, но вовсе не по-старушечьи обставлена. На стене в большой комнате Саша разглядел театральные афиши и большой пушистый веер. Мужчина проследил за его взглядом.

– Актриса, всю жизнь актриса. Она же вам, конечно, не рассказывала? Удивительная женщина. Сама из простых, но какой характер, какая судьба! Сначала – детдом, дочь врага народа. Потом тетки ее оттуда вытащили, у них жила. В войну в эвакуацию не поехала, осталась, бомбы тушила, молодая совсем девчонка. После войны поступила в театральный, отучилась, надежды подавала, а какая она была красавица! Но язык у нее и тогда был длинный, да. Не тому отказала, не то ответила – и кончилась ее карьера. Театр юного зрителя, провинция, от Москвы далеко, какие-то белочки, зайчики, утренники. «Тюзятина» – она это называла. А играть хотелось, и блистать, и все такое прочее. Не вышло. Когда мы в Москву вернулись, поздно было уже. Все поздно.

– Я не знал, – еле слышно сказал Саша.

– Конечно, не знали! – почти весело крикнул мужчина. – Она никому ничего не рассказывала. Гордая была. А из близких у нее давно только я да этот, как его, гаденыша? Жорик, вон он прячется.

–  Она ругалась на нас с женой. Все время, – вдруг, еще надеясь хоть как-то оправдаться перед самим собой, сказал Саша.

– Ой, я вас умоляю, молодой человек! – совсем развеселился мужчина. – Это же игра. Она на вас роли свои выдуманные обкатывала. То она на улице за Сталина агитировать начнет, то на митинг какой-то едет к черту на рога и там власти ругает, то она злая старуха, то божий одуванчик, то нищая пенсионерка – и слезу вышибает у простофиль каких-нибудь. Это все игра. Забейте и не сердитесь на нее. Может, вы ей даже нравились, кто ж теперь разберет…

– Забить, – повторил Саша. – Нравились.

Мужчина замолчал, долго и подозрительно Сашу рассматривал и наконец заявил:

– Ладно, вы простите, мне тут вещи кое-какие надо найти. Квартиру буду переделывать всю под продажу, ремонт, знаете, вот это все. Так что заранее извиняюсь – пошумим мы тут конкретно.

Саша все еще не двигался, и мужчина снова стал его торопить, уже безо всяких шуточек и хмурясь. И вдруг Саша увидел Жорика. Кот сидел в самом темном углу прихожей и смотрел на них, не мигая и не шевелясь. Он выглядел растерянным и жалким. Кажется, он даже похудел.

– А как же Жорик? – спросил Саша.

– Кто?! А, этот? Ну, я не знаю, мне он не нужен. Да и царапается, сволочь. Пойдет, откуда пришел – на помойку.

– Я возьму его, – неожиданно сказал Саша. – Мы с женой возьмем.

– А, ну бога ради, забирайте. Если поймать сможете. Я к нему не подойду больше ни за что, – ответил мужчина и отвернулся.

Саша подошел к коту, нагнулся и протянул руки.

–  Пойдешь к нам, Жорик? – спросил он.

Кот пошевелился, медленно приподнялся и принюхался. Потом боднул Сашину ногу – раз, другой раз. Саша, осмелев, ухватил Жорика подмышки и положил себе на грудь. Кот прижался к нему, уперся головой в сашин подбородок и заурчал.

– Ну, вот и славно! – сын Тамары Михайловны приоткрыл входную дверь. – Спасибо, что решили проблему. Еще увидимся.

Саша вышел на площадку между квартирами, но домой идти не спешил. Он гладил Жорика и приговаривал:

– Ты уж прости меня, приятель, ты прости, пожалуйста, ну я же не знал.

Но Жорик не отвечал, а только мурлыкал все сильнее и прижимался к Саше. Шкура у него была очень пушистая, теплая и мягкая. Саша перехватил кота поудобнее, уткнулся в него лицом и заплакал. В это время открылась дверь, и появилась Варя. Она испуганно смотрела на заплаканного Сашу, на размякшего кота. Потом все поняла и сделала шаг в сторону, впуская их домой.



Верун и Собянин

Прозвище «Верун» закрепилось за Верой Ильинишной само собой. Близким людям и новостям по телевизору она верила безоговорочно. Если информация поступала от человека малознакомого, Вера Ильинишна тоже сначала верила, но потом обязательно рассказывала друзьям или родственникам и верила уже тому, что скажут они.

Лет до тринадцати она верила в Деда Мороза, и переубедить ее не могли ни родители, ни сам Дед Мороз, ежегодно менявший свой облик и пахнувший то крепким табаком, то шампанским, то водкой, то селедкой под шубой. Засомневалась Вера только в тот момент, когда увидела троих дедушек одновременно. Они стояли возле автоматов с газировкой и разливали в граненые стаканы что-то бледно-мутное. Потом они одновременно потянули себя за бороды (Вера сначала решила, что они колдуют, и сейчас случится что-то волшебное). Но ничего не произошло, бороды съехали, обнаружив нечисто выбритые щеки и подбородки, а самый пузатый Дед Мороз сказал «ну, с наступающим!» и, продолжая оттягивать бороду вниз, опрокинул стакан в себя. Верка страшно расстроилась, обиделась, но не на дедушек, а почему-то на газировку. На других людей она обижалась очень редко.

Если ее обманывали, а обман открывался, Вера Ильинишна тихо и кротко грустила, но потом убеждала себя, что человек, ее обманувший, имел какие-то тайные причины так поступить, и успокаивалась. Думая хорошо о людях в целом, она легко прощала их и по отдельности. Даже когда соседка по даче, Нина Николавна, вообразив себя муравьиной царицей или кем-то столь же экзотическим, разгромила верин участок, Вера Ильинишна не стала устраивать скандал и удовлетворилась извинениями сына соседки и очень скромной суммой денег, которую он сам и предложил.

В высшие силы она верила тоже, но с конкретным предметом веры определиться никак не могла: все учения и религии были настолько убедительны, что выбрать что-то единственно верное было невозможно. Поэтому Верун Ильинишна полюбила слово «мироздание». Оно подразумевало все, что находилось за гранью ее понимания, все, что могло повлиять на судьбу. Гороскоп в газете, ежегодный рост платы за электричество или плохая погода – все это попадало в категорию трансцендентного, зависело от прихотей мироздания и принималось Верой либо восторженно, либо безропотно.

Последнее время мироздание испытывало Веру Ильинишну особенно изощренно. Когда дочь позвонила ей из отделения полиции и попросила срочно приехать и заплатить за чужую машину, которую она разбила, Верун бросилась было собираться. Залезла в ящик с постельным бельем, вытащила оттуда толстенький конверт, потом побежала искать сберкнижку.  Так она металась, тихо причитая, пока зачем-то не забежала на кухню. Там за столом сидела ее дочь и, закрыв лицо руками, подвывала от смеха. Когда раздался звонок, они как раз пили чай, но Вера Ильинишна, услышав в трубке слово «полиция», словно отключилась.

В другой раз она выиграла в лотерею миллион рублей, хотя никакого билета не покупала. Выиграли все, кто был с Верой Ильинишной одного года рождения. Это было и приятно, и честно. Чтобы получить выигрыш, нужно было отправить небольшую сумму на указанный номер, а потом приехать зачем-то на огромный оптовый склад. Верун исполнила все в точности, приехала, но двери склада оказались закрыты. «Переехали, наверное, а предупредить забыли», – подумала она. Когда дочь узнала об этом, она даже не стал спорить, а просто взяла большой лист бумаги, красным маркером написала на нем что-то и повесила на зеркало в прихожей – у Веры Ильинишны там стоял домашний телефон, а рядом обычно лежал мобильник. Теперь, когда она говорила с кем-то и машинально смотрела в зеркало, то ее встречала одна и та же фраза: «Не верить!». Иногда это очень помогало.

Чтобы она не скучала на пенсии и могла лишний раз проверить сомнительную информацию, дочь купила ей компьютер. Вера Ильинишна очень заинтересовалась подарком, поскольку ей давно нравились слова «интернет», «электронная почта» и «сайт». Они были почти как мироздание, их нельзя было потрогать и понять, но можно было научиться ими пользоваться. Веру это привело в восторг, и она, к удивлению родни, быстро освоила основные кнопочки на клавиатуре, завела себе почту, самостоятельно зарегистрировалась на сайте государственных услуг и в нескольких социальных сетях.

Однажды, перед Новым годом, на электронный адрес Веры Ильинишны пришло письмо из мэрии. Ее поздравляли с наступающим, желали доброго здоровья и процветания. Подписано письмо было именем действующего мэра. Вера Ильинишна его не выбирала, потому что, уже придя голосовать, вдруг поверила его основному сопернику, но получить новогоднее поздравление ей было очень приятно. Она даже решила поделиться этой радостью с дочерью.

– Сам мэр меня поздравил, представляешь! – закричала она в трубку.

– Ну маааам, – сказала дочь усталым голосом, как говорила всегда, когда Вера Ильинишна сообщала ей какую-нибудь особенно дикую новость, которой успела безоговорочно поверить. – Ну что ты как маленькая-то, а? Ну какой мэр?
– Вот такой мэр! – внезапно обидевшись, ответила Вера. – Там и подпись есть, могу переслать!

– Не надо! – взмолилась дочь. – Я верю! Верю я!

Вера Ильинишна тут же успокоилась, положила трубку и стала придумывать ответ. С одной стороны, мэр – человек очень занятой, но с другой, раз он написал сам, первый, возможно, у него будет время прочитать то, что напишет и она.

«Дорогой Сергей Семенович!» начала она, потом заменила «дорогой» на «уважаемый», но, собравшись с духом, вернула как было. «Дорогой Сергей Семенович! Благодарю Вас за теплые пожелания! Мне было очень приятно их получить. Понимаю, как много у Вас работы, поэтому не буду отвлекать. С Новым годом! Здоровья Вам, благополучия Вашей семье и всему нашему городу». И нажала «отправить». Сыну не сказала. А на Новый год, как всегда, загадывая над бокалом шампанского желание и быстро-быстро перечисляя тех, кому она особенно желала добра, Вера Ильинишна мысленно упомянула и мэра.

Ответ пришел даже быстрее, чем она ожидала, сразу после январских праздников. Мэр благодарил Веру за поздравления, расспрашивал о здоровье, интересовался тем, нравится ли ей новогоднее убранство столицы нашей родины. Вера Ильинишна даже покраснела от удовольствия, пока читала.

У них завязалась не очень оживленная, но регулярная переписка. Вера Ильинишна рассказывала свои немудреные новости: сходила на выставку, купила новый цветок в горшке, молоко опять подорожало; а мэр, в ответ, сообщал ей что-то менее конкретное, но, конечно, куда более важное, что-то из области градостроительства и земельного права, и каждый раз спрашивал мнение Веры Ильинишны, которое ему было нужно знать.

Так продолжалось примерно полгода. Верун никому не говорила о том, что ей пишет сам мэр, хотя иногда ее так и подмывало с кем-то поделиться. Друзей в социальных сетях у нее было много, общалась она с людьми легко, с удовольствием делала перепосты и комментировала все, что ей нравилось или не нравилось, хотя последнее случалось редко. Друзья присылали ей смешные картинки и анекдоты. Однажды она получила целую подборку, несколько снимков экрана, сделанных автором в группе, где общались, в основном, работники исполнительной власти Москвы.

Туда, между комментариями, затесалась действительно смешная история о том, как некая пенсионерка, получив на недавно созданный электронный адрес стандартное поздравление из администрации мэра, вообразила, что мэр написал ей собственноручно. Она на письмо ответила, хотя в самом конце поздравления прямо указывалось, что сформировано оно автоматически и отвечать не нужно. Но она все же ответила, и ее письмо попало в технический отдел, который получил бесплатное развлечение на несколько месяцев вперед. Кидали жребий, кто будет отвечать на очередное сообщение Веры Ильинишны, придумывали несуществующие проекты и спрашивали ее совета. В общем, веселились довольно невинным образом, стараясь не спугнуть ценный кадр. Потому что в наши дни такая доверчивость – это что-то и впрямь уникальное.

История была смешная, что и говорить. Не менее смешными и остроумными были и комментарии к ней. «Как зовут это чудо?» – спрашивал один. «Хочу познакомиться с этой очаровательной бабулей, скажу, что я ее внебрачная дочь, вдруг поверит и квартиру мне отпишет?» – писала другая. «Старость и мудрость не всегда приходят одновременно», – философски замечал третий. Параллельно в комментариях обсуждались какие-то действительно важные новые проекты, велись разговоры о благоустройстве и комфортной городской среде.

Вера Ильинишна долго сидела у компьютера и глядела в экран. Ей было очень стыдно за себя, и очень обидно. Конечно, она была виновата сама, что снова поверила в очевидную нелепость, но первый раз в жизни ей не хотелось искать оправдания тем, кто ее разыграл. Поэтому она нахмурилась, сосредоточилась и решила действовать. У друга, который прислал ей эту историю, она узнала точное название сообщества и попросила добавить ее туда. Когда это было сделано, Вера Ильинишна отыскала комментарии, которые особенно ее обидели, и написала развернутый ответ их авторам, перечислив всех до единого.

Она писала очень вежливо, но и очень язвительно, безукоризненно грамотно и чувством собственного достоинства. А в конце комментария, вспомнив, чему учила ее дочь, рассказывая, как правильно пользоваться соцсетями, приписала: «Горите в аду, урбанисты хреновы! Москва за нами! Пошли все в жопу!».

Затем Вера Ильинишна поудаляла все новостные закладки, снесла все иконки соцсетей с рабочего стола, добавила адрес мэрии в черный список и пошла поливать и пересаживать комнатные растения, что делала обычно в минуты особого нервного напряжения.  Потом вернулась обратно к компьютеру, подписалась на кулинарный блог и онлайн курсы цветоводства. Потом выпила чаю и отправилась спать, решив для себя, что больше она никому верить не будет. Особенно в интернете.

Она не видела, какая буря разразилась в сообществе мэрии после ее ухода, и сколько лайков собрал ее великолепный комментарий. Она спала очень беспокойно, жалела, что забанила мэра, и одновременно – жалела, что ему поверила. Встала среди ночи и полезла смотреть почту. Там уже болталось какое-то письмо – рассылка от кулинарного блога. Вера Ильинишна открыла и принялась читать. В конце письма шло несколько ссылок на другие ресурсы – маленькие картинки с подписями.

«Ученые бьют тревогу: всего один грамм этого вещества убивает тех, кто…».
«Она положила под подушку капустный лист и с утра не поверила глазам».
«Шок! Пугачева наконец-то показала ВСЕ!»

«Вот же врут, вот же все врут!» – сердито подумала Вера Ильинишна. Посидела еще немного. Потом, вздохнув, навела курсор на первую картинку.


Пидарасы

Если бы Вадим Андреича спросили, с чем ассоциируется у него слово «детство», то он, не раздумывая, ответил бы – «холод». Но если бы ему дали время подумать, он ответил бы точно так же. Постоянные тряские зимние переезды, съемные неуютные комнаты, сквозняки за кулисами провинциальных театров. Мать бралась за любые роли, надеялась, что ее заметят. Пыталась, поборов брезгливость, заводить полезные знакомства и ладить с театральным и околотеатральным начальством, что давалось ей с большим трудом.

Знакомства, однако, пригодились, ее пристроили в область, в театр юного зрителя, дали сразу несколько главных ролей, а через год и жилплощадь – половину домика в старой части города. С этим домиком, да и с театром, у Вадим Андреича было связано несколько неприятнейших воспоминаний.
Поняв, что на возвращение в столицу надежды никакой нет, мать перестала метаться и начала работать с той публикой, какая была. Дети обожали ее Мальвину и Снегурочку; после спектакля у служебного входа постоянно дежурила небольшая толпа. Родители подпихивали детей в спину и шепотом подбадривали. Протягивались открытки, билеты и просто клочки бумаги – для автографа. Она не отказывала никому. Ей дарили гвоздики, бегонию в горшках, самодельных тряпичных медведей и кукол. Вадим вертелся рядом, иногда произнося «мааам!» – достаточно тихо, чтобы не мешать, но и достаточно отчетливо, чтобы все знали, что он – ее сын. Когда все бумажки были подписаны, а все подарки – сложены в авоську, мать наконец поворачивалась к нему и устало спрашивала: «ну, а тебе-то чего?». Тогда он просто хватал ее за руку и тянул в сторону дома.

Дома, с ним, она была совсем другой: вечно усталой, вечно раздраженной. Хвалила редко, да и ругала тоже редко, чаще просто не замечала. Вадиму иногда хотелось стать одним из ее зрителей, одним из тех, кому она так ослепительно улыбалась со сцены, моргая мохнатыми наклеенными ресницами, или посылала воздушный поцелуй. Иногда он пробирался за кулисы и высиживал целый спектакль в темноте, в пыли, за какими-то тяжелыми жесткими портьерами, только чтобы увидеть, как изящно она будет раскланиваться. Повзрослев, он часто видел это во сне: мать склоняет голову в последний раз, занавес начинает смыкаться, она поворачивается, чтобы уйти со сцены, и видит его. Ее восторженное и благодарное выражение лица меняется, она смотрит чуть брезгливо и устало. «Чего тебе?», – спрашивает она и, схватив его за плечо, разворачивает и толкает к выходу.

На улице уже дежурят поклонники. Особенно запомнился Вадиму тот странный высокий парень. Он, вероятно, отбывал какую-то повинность и постоянно приводил в театр то ли младшего брата, то ли соседкиного сына. Потом стал приходить один. На вид ему было лет четырнадцать или даже больше – в любом случае, многовато для «Золотого ключика». Вадим, хоть и был вдвое младше, тут же сообразил, зачем ходит на спектакли этот гад: глазеть на его мать. Глазеть он, возможно, и глазел, но был слишком робок, чтобы подойти и попросить автограф; однако даже это бесило Вадима. Он все думал, как бы обратить на него внимание матери, выставив новоявленного поклонника в самом нелепом виде, и случай скоро представился.

Эпидемия гриппа сильно повлияла на заполняемость, и спектакли шли в полупустом зале. У служебного входа поджидали всего трое: женщина с укутанной до формы бочонка маленькой девочкой и тот высокий. Наклонившись и сказав что-то ласковое девочке, которая тоже приходила не в первый раз, его мать выпрямилась и вопросительно посмотрела на долговязого. Вадим подергал мать за юбку и громко сказал:

– А этот на каждый твой спектакль ходит! Слюни пускает!

Девочка-бочонок захихикала. Парень дернулся, съежился, отступил на шаг и быстро повернулся, чтобы уходить. Но мать повела себя совсем не так, как ожидал Вадим. «Тебя забыли спросить!», – строго сказала она, отвесив ему смачный подзатыльник, а затем обратилась к парню:

– Вас как зовут, молодой человек?

– Николай, – еле слышно сообщил он.

– Николай, вам нравятся мои спектакли? – продолжала мать.

– Очень! – уже бодрее отозвался Николай.

– У вас есть что-то, где я могу оставить свою роспись – вам на память? – мать говорила даже преувеличенно вежливо, как показалось Вадиму. «Назло мне», – сердито подумал он.

– Есть! – Николай совершенно осмелел, заулыбался, вытащил из кармана грязноватый маленький блокнот и обгрызенный карандаш. – Вот!

– Благодарю вас, – улыбнулась мать, взяла карандаш и довольно долго что-то писала. Николай, судя по виду, был близок к обмороку. Вадим грыз ногти, девочка-бочонок таращилась.

Мать дописала, отдала блокнот, Николай мгновенно спрятал его, даже не прочитав, что там написано, и, совершенно неожиданно пробормотав «мерси!», снова отступил на шаг, едва не упал, развернулся и побежал. Женщина с девочкой тоже уходили. Мать долго смотрела вслед Николаю, потом вздохнула, перевела взгляд на Вадима. Он мрачно хмыкнул и потупился.

– Пошли домой, бестолочь, – сказала мать.

Но самое противное и обидное было зимой, особенно, когда вечерами приходили гости. Вадим с матерью целый день лепили пельмени, десятки, сотни пельменей. От них рябило в глазах, очень хотелось есть и одновременно – слепить из теста какую-нибудь фигурку. Вадим лепил медленно, отвлекался, пытался рассказать матери что-то, но она отвечала односложно и, казалось, была полностью поглощена работой. А потом, когда очередной поднос заполнялся, Вадима выгоняли на улицу. И он стоял, закутанный в пуховый бабский платок, в варежках не по размеру, крепко держал этот чертов поднос обеими руками, плакал от жестокой и необъяснимой обиды и морозил пельмени, пока дома собирались гости, и слышался смех и звон посуды.

В Москву они вернулись много лет спустя, и лишь отчасти благодаря актерскому таланту матери. Она любила и умела нравиться, и это умение Вадим унаследовал от нее и развил до высочайшей степени. Внешность у него была самая приятная, он легко располагал к себе и умело заводил знакомства. У него было феноменальное коммерческое чутье, и можно было бы предположить, что оно досталось ему от отца, но отца Вадим никогда не видел, а то, что о нем слышал от матери, в корне опровергало эту гипотезу.

Вадим начинал мальчиком на побегушках у местных спекулянтов. Крутился волчком, обрастая все новыми и новыми связями. Откупился от армии. Приобрел покровителя, точнее, покровительницу, в бюро областного комитета партии. Первым почувствовал, что там начинается какая-то неприятнейшая история, связанная с неисправным японским магнитофоном, купленным секретарем обкома за безумные деньги. Секретарь был в ярости и дал милиции отмашку. В результате почти всех, на кого Вадим работал, посадили года на три, но он вовремя все сбыл, отделался штрафом и не только сохранил прежние связи, но и приобрел кучу новых.

К началу перестройки Вадиму в городе было уже тесновато. Он все крутился и крутился, вовлекая в свою орбиту все новых и новых полезных людей. Открыл первое в области кооперативное кафе, которое вовремя успел продать, кому нужно, тем самым сохранив себе здоровье и жизнь. Открыл другое кафе, побольше. Вложился в финансовую пирамиду, основателя которой с первого взгляда определил как жулика, и успел забрать все свое, и с процентами, задолго до того, как пирамида рухнула.

Мать давно жила отдельно, но все деньги, которыми Вадим, по различным причинам, не мог поделиться с банком, хранились у нее. Когда помощник втаскивал в дом очередную коробку, набитую купюрами, мать каждый раз хмыкала и говорила что-нибудь вроде: «на эти деньги в Москве можно жить!». Вадим не сразу, но уловил посыл, немного подумал, не увидел особенных препятствий и предложил матери собираться.

Круг его знакомств и связей был огромен, и многие ждали, что уж сейчас-то Вадим развернется как надо. Но начинал он очень скромно, вкладывался понемножку то тут, то там, почтительно обхаживая новых людей и не теряя старых. Два раза чуть не опоздав на встречи из-за пробок, легко поменял большую машину, служившую ему в провинции визитной карточкой, на маленькую и юркую. Мать первый и последний раз в жизни дала ему совет, к которому он прислушался. Она по-прежнему относилась  к Вадиму прохладно, а к его делам – скептически, однако не могла не понимать, что сейчас более чем когда-либо зависит от сына и от того, будет ли он успешен на новом месте.
Совет был лаконичен. «Часы. Обувь. Неброско. Куртку – вон, борсетку – вон, галстук – в исключительном случае. Баб здешних берегись», – сказала мать, и Вадим послушался. И не прогадал.

Всего за несколько лет жизни в Москве он приобрел то, чего иные добивались десятилетиями, – безупречную репутацию. Его знали как надежного человека с надежными связями. Он располагал к себе всех, кого встречал, от таксиста до члена правления банка. Он никогда не подводил, не зарывался и не болтал лишнего. Ему доверяли деньги, проекты, с ним делились планами. Знание тонкостей человеческой психологии, полученное им еще в детстве, в театральных курилках и гримерках и на улицах маленьких городов, служило ему безотказно. Вадим никогда не ошибался в людях. Он сразу видел, кто из его собеседников нуждается в полном пакете услуг, включающем слегка подобострастное отношение и заверения в личной преданности, а с кем можно быть на одной волне и обойтись дружеским хлопком по плечу и небрежным обещанием, что все будет окей; с кем можно доверительно выпить лишнего и обругать власти, а с кем не следует этого делать ни при каких обстоятельствах. Поэтому с разными людьми Вадим и вел себя по-разному, быстро находил подход к любому человеку и в итоге всегда оставался в выигрыше.

Пока другие видели только возможность быстро и грубо срубить бабла, а другие, поумнее, – заключить долгосрочную сделку с максимальной для себя выгодой, Вадим смотрел на свой бизнес гораздо шире. Он занимался всем и одновременно – ничем. Он обрастал связями, он пускал корни везде, где позволяла почва. Деньги сами по себе его интересовали мало: он не играл, любовниц не баловал, неохотно путешествовал, пил только в компании или когда это было необходимо. Любую крупную свободную сумму Вадим тут же куда-то пристраивал, чтобы она крутилась вместе с ним и продолжала работать на его репутацию. Он иногда сам себе казался денежной купюрой – настолько он был узнаваем, уважаем и любим.

Смерть матери подействовала на него сильнее, чем он ожидал, расстроив не столько нервы, сколько планы Вадима. Несмотря на возраст, старуха ничем серьезным не болела. Все произошло очень неожиданно и не вовремя. Нужно было заниматься похоронами, квартирой, а времени на это не было ну совершенно.

Вадим Андреич сидел в прихожей и вертел в руках рожок для обуви, прикидывая, сколько может стоить эта трешка после хорошего ремонта. Он думал об этом уже много раз, и много раз обсуждал это с десятком знакомых риэлторов, но сейчас нужно было думать неторопливо, прицельно, одновременно соображая, куда потом вложить деньги. Но сосредоточиться ему никак не давали. Сперва заявился нервный сосед, который вел себя так, словно лично довел его мать до инфаркта. Вадим Андреич возился с ним недолго, не имея ни времени, ни желания понравиться какому-то чокнутому, однако даже из этого краткого знакомства сумел извлечь пользу – сосед зачем-то забрал кота, которого Вадим Андреич терпеть не мог. Как только чокнутый, обнимая животное, удалился, начали названивать. Намечалось сразу два проекта. С ним уже хотели договориться о встрече, нужно было ехать и общаться. Но он продолжал сидеть в прихожей, разглядывая вешалку, на которой облезлое пальто странно соседствовало с модным пуховичком («как в костюмерной», подумал Вадим Андреич). Потом все же встал, последний раз прошелся по квартире, запнулся о полный кошачий лоток, раздавил пустую ампулу, оставленную врачами «скорой». Понял, что все действительно кончено. Опять поговорил с кем-то по телефону, несколько раз повторив «достойно» и «никаких венков». Запер квартиру и поехал к себе.

Два новых проекта казались многообещающими и были связаны с ресторанным бизнесом, который Вадим Андреич знал досконально. Ему просто нужно было свести владельцев с нужными людьми, а нужных людей – убедить вложиться. Процент от возможной прибыли, который Вадим Андреич получил бы в случае успешной работы сразу двух раскрученных ресторанов, был невелик, но новые связи, которыми он мог бы обзавестись, стоили дорого. Один ресторан именовал себя «гастрономической рекреацией» и назывался «Фрик! Гик! Хипстота!». Второй носил название «Аванпост» и круглогодично предлагал только постные блюда с целью убедить гостей в том, что пост – это сытно, вкусно и полезно. Кроме того, рестораны находились на одной улице, имели одинаковый средний чек и жестко конкурировали между собой, стараясь привлечь посетителей, не являвшихся ни гиками, ни фриками, ни христианами.

Для Вадима Андреича единственная небольшая сложность состояла в том, что с публикой, на которую оба заведения были рассчитаны, он никаких серьезных дел прежде не имел. Однако это его совершенно не пугало. Для начала Вадим Андреич инкогнито посетил оба заведения, в обоих с удовольствием пообедал, отметил некоторые недочеты в интерьере и работе официантов и внимательно рассмотрел публику. Затем, окончательно определившись, как, где и о чем говорить с владельцами, позвонил и назначил две встречи.

«Фриков» он пригласил в модное сетевое кафе, где запах круассанов и хорошего кофе идеально смешивался с легким духом вольнодумства. Публика здесь часто бывала капризна, а официанты – вежливы до некоторой жеманности. Но место было известное, удобное, не слишком дорогое, но и не дешевое, сюда приходили как люди взрослые и респектабельные, так и молодежь. Днем музыки почти не слышно, говорить удобно.

«Фрики» оказались двумя крупными молодыми людьми с окладистыми, по современной моде, бородами, в одинаковых черных толстовках с розовой надписью «Я Русский!». «Приколисты, блин!», подумал Вадим Андреич. Иронично, но очень ясно и доходчиво он описал свою роль в том деле, что они собрались обсуждать. Он был очень непосредственен и обходителен. Вслух оценил чувство юмора собеседников, имея в виду надпись на их одежде. Обозначил все выгоды сотрудничества с потенциальными инвесторами, упомянув, что большинство из них – люди передовых взглядов, не моралисты и не ханжи.

– У вас ведь разная публика бывает, правильно я понимаю? – задушевно спрашивал Вадим Андреич, глазами показывая на соседний столик. Там сидела очень красивая пара. Мужчина постарше гладил руку своего молодого спутника. Фрики задумчиво посмотрели друг на друга.

Расстались вежливо, но, к огорчению Вадим Андреича, суховато. В целом же он был собой вполне доволен и не сомневался в том, что ему удалось убедить этих хипстеров принять предложение. Следующая встреча, теперь уже с владельцем «Аванпоста», состоялась уже через час, в дорогом русском ресторане. «Аванпост» тоже носил толстовку, но без надписи, тоже был бородат, лохмат и, вероятно, вдобавок постился, потому что смотрел на самовары, чучела медведей и связки баранок с некоторым раздражением. 

Вадим Андреич снова пустил в ход свое обаяние. Снова изложил суть дела, пару слов сказал о себе. Почти не шутил, говорил о важности православия в деле возрождения России. Обозначил все выгоды сотрудничества с потенциальными инвесторами, упомянув, что большинство из них – люди воцерковленные, традиционных взглядов.

– Вот для кого хотелось бы работать, в кого вкладывать, - задушевно говорил Вадим Андреич, глазами показывая на соседний столик. Там сидело милейшее семейство из пяти человек: отец, мать и трое погодков сыновей, все, как на подбор голубоглазые, пшеничноволосые и пухленькие.

– Ох! – сказал владелец «Аванпоста», кивая и гладя бороду. – Ох-ох! Хех!

Расстались они почти друзьями. Аванпост выпил много водки, развеселился и все хлопал Вадим Андреича то по одному плечу, то по другому, а то и по животу, повторяя «ну, мужик, ты даешь!».

Домой Вадим Андреич приехал поздно, сразу лег, но заснуть ему не пришлось. В три часа ночи раздался звонок. Звонил приятель, который свел его с сегодняшними рестораторами. Вадим Андреич удивился, так как не ожидал, что дело решится так быстро. Но услышав голос в трубке, удивился еще больше.

– Ты охренел?! – орал приятель. – Нет, ты скажи, ты охренел?! Ты что творишь, а? Ты первый день в этом бизнесе, что ли? Ты что устроил?

– Да что такое-то?! – заорал в ответ Вадим Андреич. – Что?! Что случилось?

– Я тебе расскажу сейчас, что случилось! – снова заорали в трубке.

Дальше Вадим Андреич слушал молча. Потом присел на кровать. Потом лег. То, что рассказывала трубка, было невероятно, немыслимо и непоправимо. Первый раз в жизни он перепутал клиентов. Бородатые фрики, которых он позвал во французское кафе, были владельцами «Аванпоста». В свободное время один служил алтарником в храме, а второй вел видеоблог, где еженедельно ругал гей-сообщество. Лохматый же Аванпост оказался одним из владельцев «Фрик! Гик! Хипстота!», художником-концептуалистом и открытым геем.

Вадим Андреич уронил телефон, на секунду зажмурился, затем резко открыл глаза и уставился в темноту. Было очевидно, что его репутация погублена раз и навсегда. Так он не лажал даже в юности, когда путал имена подружек своей обкомовской любовницы, сводя их с заезжими фарцовщиками. Причина же его сегодняшнего провала была очевидна. Мать окончательно бросила его, на прощанье снова обдав холодом, ушла быстро, не оборачиваясь и не сказав ни слова. Матери больше нет, и он весь день думал только об этом, одновременно пытаясь жить, словно ничего не случилось, и работать, как будто в этом был какой-то смысл.

Вадим представил, как бы она отреагировала на его сегодняшнее выступление. Смеялась, наверное, передразнивала бы его. Ему захотелось оправдаться, как в детстве.

– Кто их разберет, они, млять, все с бородами! – сказал он громко и встал с кровати. – Пидарасы все, уроды чертовы! Побриться у них руки, что ли, отсохнут?

Он подошел к буфету и вытащил непочатую бутылку виски. Налил. Выпил.

– Пидарасы. Ненавижу. Отыгрался я, да. Хватит, надоело.

Он все пил и пил, пытаясь забыться и отогнать свое самое страшное и навязчивое воспоминание: спектакль окончен, мать, сияя улыбкой, посылает кому-то последний воздушный поцелуй, поворачивается, чтобы уходить со сцены, и видит его. Улыбка медленно гаснет, длинная морщина, видная даже сквозь грим, прорезает лоб, и мать смотрит на него, на своего сына, с еле скрываемым отвращением.

К утру он допил бутылку и уснул прямо на полу. Через неделю, похоронив мать и закончив остальные дела, Вадим Андреич уехал из страны. Через год у него было три кафе в Черногории. 


Котя

Миша пошел и заперся в туалете. Он делал так и раньше, когда Мотя кричал особенно громко, а Марина, наоборот, вела себя тихо, и только смотрела – воплощение кроткой безмолвной обиды, уверенной, однако, в своей правоте. Миша заперся, бесшумно опустил крышку унитаза, покрытую очаровательной вязаной попонкой, уселся и уставился на дверь. На ней висела вышитая бусинками картинка, на которой изображен был сам Миша, Марина и маленький белый сверток у нее на руках, – только что родившийся Мотя. «Чтобы мы ни на минуту не расставались», – шутила Марина, вешая законченную работу на дверь. Миша смотрел на бусинки. Он ненавидел каждую бусинку по отдельности, ненавидел картинку, ненавидел белоснежную дверь и все, что за ней.

Он все пытался вспомнить, когда это началось. Когда ее привычки, словечки, шутки стали вызывать не раздражение даже, а какую-то тоску, от которой не помогали отлучки из дома и алкоголь. Когда она сама из любимой женщины превратилась – а во что, собственно, превратилась? Марина была прежней – жизнерадостной, трогательно хлопотливой хозяйкой, любящей своего мужа до изнеможения. Может быть, это началось с появлением Моти? Младенец с первой минуты своей жизни не оправдал мишиных ожиданий. Он показался ему уродливым – почти лысый, со слегка косящими огромными глазами. Плакал он чаще, чем, по представлениям Миши, должны плакать младенцы, и гораздо громче. Он казался не просто больным, а заразным, хотя врачи уверяли, что ребенок абсолютно здоров. Миша не любил брать Мотю на руки, но иногда ему нравилось смотреть на него, на спящего, издали – а потом тыкать в него пальцем или карандашом. Не переставая тыкать, Миша со злорадством наблюдал, как ребенок вздрагивает всем телом, потом судорожно разводит руками, потом морщит маленькое некрасивое личико, моргает и кривит мокрые губы, собираясь зареветь. Мысль о том, что он причинил хотя бы некоторое неудобство существу, которое, в свою очередь, отравляет  жизнь другим, доставляла маленькое облегчение.

Нет, началось все гораздо раньше, до рождения Моти. Ерзая на скользящей попонке, по-прежнему глядя на дверь, Миша вспоминал знакомство с Мариной, первые свидания, разговоры и совместные поездки.

Их браку предшествовало не самое краткое, но и не самое длительное знакомство, определенный промежуток совместно проведенного времени, после которого полагается или расстаться, или расписаться, в общем, как-то себя проявить. Один раз они съездили на море. Организацию поездки – от подбора тура до скандала на ресепшене, где на хорошем русском она требовала обещанный ваучером «си-вью», – она взяла на себя. Глядя, с каким рвением она обустраивает их временное жилище (взбивает и без того пухлые подушки, помещает его фотографию на тумбочке со своей стороны кровати, прячет в ящик привезенный зачем-то кипятильник и пачку его любимого кофе), он решил, что Марина ему подходит.

Балкон на один шаг приближал к морю, кондиционер работал исправно (она что-то покрутила в нем), прохлада чистой постели возбуждающе контрастировала с горячим пляжным песком, грудь у Марины была большая, белая и красивая. Да, тогда Мишу все устраивало.

Зимой она носила толстый серый пуховик – на два размера больше ее самой, чтобы оставалось место для свитера с высоким воротом и шерстяной жилетки. Весной и осенью – надевала неопределенного цвета пальто и натягивала на уши уютный беретик. Летом предпочитала спортивный стиль. Большая часть ее гардероба была сшита или связана ею собственноручно. Она умела все или почти все, а чего не умела, тому хотела обязательно научиться.

Главным же ее качеством, способностью и стремлением было приносить пользу. Она хотела быть нужной как можно большему количеству людей. Касалось ли дело рецепта выпечки, нужен ли был совет по планировке квартиры, – она всегда готова была придти на помощь, и не просить ничего взамен – разве что немного благодарности. В последнее время всю свою энергию она направляла исключительно на него, и ему это нравилось. «Я хочу, чтобы ты был счастлив», – говорила она. – «Я смогу сделать тебя счастливым».

– Она такая хорошая, – не в силах сдерживать довольную улыбку, говорил он Алексею. – Она меня так любит.

– Хорошего человека должно быть в меру, – сдержанно отвечал Алексей, единственный мишин друг, которого Марина уже успела облагодетельствовать каким-то нужным адресом, известным только ей. – Ты уверен, что выдержишь?

– Конечно. Мы просто идеальная пара.

– Да ты, Миша, идиот.

– Наверное, – отвечал Миша и снова улыбался.

Притворяться смысла не было: Алексей честно дал понять, что Марина ему не нравится, а Миша намекнул, что в данном случае ничье мнение никакой роли играть не будет.

*

Алексей и сам бы не смог сказать, почему чувство, которое у него вызывает эта симпатичная, веселая и неглупая девица, очевидно влюбленная в его друга, так похоже на неприязнь. Ответ, который приходил ему в голову первым, не мог считаться объяснением: иногда казалось, что Марины слишком много. Высокая, подвижная, она сразу заполняла собой все пространство, в которое вторгалась. Да, не приходила, а всегда вторгалась – с громким смехом, с улыбкой, с предложением помощи. Алексей был знаком со всеми девушками, в разное время имевшими хоть какие-то виды на Мишу. Среди них попадались, на его вкус, некрасивые, глупые и уж точно гораздо более шумные, но именно Марина раздражала его сильнее всех.
 
Но делать было нечего, и Алексей смирился. Душевно погулял на их свадьбе, говорил правильные слова, помог Марине довести напившегося Мишу до такси и даже вернулся вместе с ней обратно в ресторан, но уже из чистого любопытства. Ему очень хотелось посмотреть, как Марина будет разбираться с официантами, приписавшими к немаленькому счету несколько лишних бутылок минеральной воды. Время было позднее, сумма была пустяковой, но Марина, как выяснилось, была еще и девушкой с принципами.

Алексей насладился этой сценой от начала и до конца. Марина очень настойчиво требовала вернуть деньги, перебить чек, позвать менеджера – все одновременно. Официантки, попеременно прячась друг за друга, пытались уверить ее, что они просто ошиблись, что кассу уже закрыли, и что менеджер уехал. Наконец одна из официанток заплакала, а вторая, тоже сломавшись, пошла за менеджером, который прятался в соседнем зале. Марина поборола и менеджера и, хоть деньги ей не вернули и чек не перебили, выторговала себе и Мише купон на пять бесплатных ланчей. Алексей бесшумно ей поаплодировал, а Марина, сказав на прощанье «нет, ну я же права!», укатила с давно спящим Мишей на такси.

Миша не сразу узнал об этой сцене, а когда узнал, почему-то расстроился, и на ланч в то заведение не сходил ни разу.

А потом женился и Алексей. Жену звали Ира, она была очень маленькой, очень юной и очень странной. Так, по крайней мере, показалось Мише, но он не успел толком понять, что Ирочка собой представляет, – так быстро все произошло.

Вскоре после этой свадьбы они встретились вчетвером в мишиной квартире: сам Миша, Марина, Алексей и Ирочка. Марина не признавала ни фастфуд, ни доставку еды, и все делала сама, даже суши. А если они с Мишей выбирались в ресторан, и Мише нравилось какое-то блюдо, Марина тут же заявляла, что научится готовить это дома. Готовила она, действительно вкусно и много. Все, что гости не съедали, они, уходя, получали с собой: в фольге, в пластиковых контейнерах, в пакетах. Отказываться было не принято.

В этот раз еды тоже было много. Маленькая Ирочка моментально наелась и полулежала на диване, то ли вздыхая, то ли принюхиваясь к чему-то. Алексей и Миша говорили о каких-то старых общих знакомых, а Марина суетилась, освобождая на столе место для очередного блюда.

Наконец на столе появился пышный и красивый пирог, украшенный бантиками и звездочками из теста.

– Вы никогда не угадаете, с чем он! – торжественно сказала Марина, усаживаясь за стол и готовясь выслушивать догадки и комплименты.

– Он с рыбой. Консервы, скумбрия, – вдруг сказала Ирочка, еле пошевелившись на диване. – Приправ много.

В комнате стало очень тихо.

– Котя, это ты ей сказал? – спросила Марина.

– Ничего я никому не говорил, - быстро и раздраженно ответил Миша. – Я даже и не знал, что ты там придумала. Да и знал бы – зачем мне кому-то об этом рассказывать?

Марина явно не верила, Ирочка ничего не собиралась доказывать, и Алексей решил как-то сгладить ситуацию.

– У моей жены оказалось прекрасное обоняние, – весело сказал он. – Как у собаки. Просто удивительно!

– Как можно сравнивать человека с собакой? – тут же возразила Марина и немедленно начала рассказывать, как в детстве у нее была собака, как она эту собаку дрессировала, и каким полезным командам ее научила. Потом Мише удалось вставить и свой короткий рассказ – о том, как его в детстве покусал доберман. Потом Алексей рассказал какой-то анекдот в тему. Пирог был съеден и забыт.

Ближе к ночи Алексей с Ирочкой стали собираться. Марина вручила им целый пакет, наполненный контейнерами разных размеров. В них были недоеденные салаты, пирожки, сыр и даже несколько кусочков хлеба.

– Спасибо. Коробочки я помою и верну, – объявила Ирочка, принимая пакет.

– А чем ты моешь? – спросила Марина. – У меня есть чудесное моющее средство, очень густое, почти без запаха, я сейчас тебе отолью его немного.

– Я знаю, что у тебя есть, – тихо и лениво сказала Ирочка. – Спасибо, не надо.

– Нет, ну не отказывайся, пожалуйста. Я уже давно им пользуюсь. Тебе обязательно понравится. Я сейчас принесу.

– Не надо! – сказала Ирочка чуть громче. – Мне оно не нравится.

Но Марина уже сделала шаг по направлению к кухне. Вдруг Миша преградил ей дорогу:

– Ну что ты пристала к человеку? Она же сказала, ей не надо. Что ты вечно хлопочешь-то, что тебе не сидится-то спокойно?

Его голос снова звучал раздраженно. За ужином Миша ел мало, зато много пил. Он стоял, слегка покачиваясь, загораживая проход на кухню, но смотрел не на Марину, а в пол. Алексей понял, что пора срочно уходить. Он быстро схватил Ирочку за руку и потащил к дверям, бормоча «всем спасибо, мы пошли, все было замечательно, созвонимся!».

Миша и Марина остались одни. Марина печально и нежно посмотрела на мужа, погладила его по щеке, прошептала «ну-ну, ты просто устал!» и прошла мимо него на кухню. Миша оторвал наконец глаза от пола и увидел свое отражение. Он поднял руку и, глядя в зеркало, начал с нажимом тереть рукой щеку, там, где ее коснулась Марина. Он тер все сильнее, продолжая смотреться в зеркало и что-то бормоча, мял свое лицо, растягивал кожу, кривлялся. Бормотание перешло в рычание, Миша схватился обеими руками за волосы и застыл. Отпустил волосы, качнулся, едва не сшибив вешалку, и вернулся в комнату.

*

Когда выяснилось, что Марина ждет ребенка, Миша сперва даже обрадовался. Он надеялся, что появление в доме еще одного существа хоть немного отвлечет жену от него самого. Предвкушая этот момент, он был готов терпеть все, однако его воображение не шло дальше каких-нибудь анекдотических требований беременных – вроде клубники с горчицей на завтрак. Но Марина и здесь поступила по-своему.

Щелчок, с которым включился ее материнский инстинкт, был оглушительным. Сосредоточившись на процессах, происходящих внутри нее, она не перестала опекать Мишу, наоборот, старалась делать все, чтобы муж не чувствовал себя одиноким или заброшенным. Этого Миша совершенно не ожидал. Ему казалось, что еще немного, и он захлебнется в волнах горячей и вязкой любви и заботы, которыми окружила его Марина.
Он стал просыпаться по ночам, задыхаясь и от чего-то отмахиваясь, но Марина уже была рядом, гладила по голове и успокаивала. Она теперь часто гладила его по голове, особенно когда он ел или завязывал шнурки, и ее быстро растущий живот упирался ему в плечо.

С того момента, как она протянула Мише еще мокрую полоску теста на беременность, а он, не сообразив сразу, взял ее обеими руками (как же он чертыхался потом, как долго мыл руки), прошло семь месяцев. Марина сама начала обустраивать будущую детскую, клеить экологически чистые веселенькие обои, подбирать безопасную мебель, закупать десятки метров натуральных хлопковых тканей, чтобы потом собственноручно шить из них пеленки, распашонки, наволочки.

У нее было столько дел, что она не всегда успевала следить, насколько Миша счастлив. Он получил передышку, которой с удовольствием воспользовался. Он смог устроить так, что его свободный рабочий график стал еще свободнее, и в оставшееся время Миша просто гулял по городу, с наслаждением ел нездоровую пищу и покупал себе какие-нибудь бессмысленные вещицы вроде держателя для сэндвичей, музыкальной мухобойки или очередной коллекционной фигурки из «Симпсонов» или «Звездных войн». Один раз он попытался купить что-нибудь и ребенку, но Марина ласково и уверенно забраковала и пустышку (малыша не стоит к ней приучать), и набор распашонок (они с добавкой синтетических волокон). Поэтому Миша сосредоточился исключительно на себе, и два месяца, оставшиеся до родов, прожил почти с удовольствием.

Когда пришло время, Марина действовала, как всегда, уверенно и со знанием дела.
Засекла время между схватками, вызвала «скорую», затем сама, уже одетая, с пакетом необходимых вещей на коленях, спокойно села на кровать. Миша сидеть не мог, поэтому бегал по квартире, периодически выглядывая в окна. Когда Марину увезли, он побежал в комнату, из которой она сделала детскую. Там уже все было готово: и кровать, и пеленальный столик, а в углу стояла мощная коляска, которая при желании могла трансформироваться в сидячую, – на будущее. Марина и здесь предусмотрела все.

Миша вытащил коляску в коридор и встал рядом. Долго рассматривал себя в зеркале, оценивая, как он будет выглядеть вместе с этой штукой на прогулке. Пришел к выводу, что в целом смотрится неплохо. Потом вдруг подумал, что ребенок – это, возможно, лучшее, что он сможет сделать в своей жизни, но быстро отогнал эту мысль. Втащил коляску обратно в комнату и пошел на кухню варить кофе и всех обзванивать. Список телефонов был составлен Мариной еще месяц назад и аккуратно записан на голубенькой бумажке.

*

Да, ребенок не оправдал мишиных ожиданий, и исправить ничего уже было нельзя, а винить – некого. Оставалось жаловаться. Алексей внимательно слушал, но было видно, что ему есть что возразить, и когда Миша закончил, то он сухо ответил:

– Ну, у тебя он хотя бы есть.

Миша охнул и, мысленно обзывая себя страшными словами, стал извиняться и расспрашивать о здоровье Ирочки. Он совершенно забыл, что ее совсем недавно выписали из больницы после выкидыша.

– Спасибо! – сказал Алексей. – Говорят, это еще повезло. Мы обязательно попробуем снова. А что до Марины – тебя же вроде бы все устраивало?

– Да меня и сейчас устраивает, – сказал Миша. – Вроде бы.

Его действительно многое устраивало. Его вкусно кормили, боготворили его высокооплачиваемую работу, избавляли от необходимости заниматься любыми бытовыми делами. Его сексуальная жизнь была не особенно разнообразна, но консервативность Марины в некоторых вопросах прекрасно дополнялась Мишиной врожденной ленью, так что и здесь все было в относительном порядке. Новенький ребенок был, конечно, криклив, некрасив и неудобен, но, говоря откровенно, занималась им все равно Марина, так что грех жаловаться. У них нормальная семья. Все в порядке.

С такими мыслями Миша и пришел домой, сжимая в кармане пальто очередную фигурку для своей коллекции. Ужин был готов, Мотя спал, в квартире пахло ванилью, а Марина сидела на диване и читала книжку об особенностях развития ребенка до года. «Было бы здорово, если б можно было сейчас сказать: “благодарю, вы свободны, вот ваше жалованье за неделю”, – подумал Миша. – и чтоб она сразу ушла». Но сказать так он не мог, и это вдруг страшно его расстроило. Чтобы успокоиться, он подошел к своей любимой полке, заставленной желтопузыми человечками и фигурками штурмовиков, и хотел поставить на нее новую игрушку. То, что он увидел, поразило его настолько, что он даже снял очки. Протер и снова надел. Фигурок на полке стало явно меньше. Не в состоянии осмыслить произошедшее или хотя бы четко сформулировать вопрос, Миша произнес «ээээ?» и повернулся к Марине.

– Да, милый, прости, я там немного убралась, – мягко улыбаясь, сказала Марина. – Они собирают столько пыли, ужасно.

– Ээээ? – повторил Миша.

– Самые маленькие я убрала в коробку. Она на шкафу в прихожей.

Миша молча пошел в прихожую, но через секунду вернулся:

– Где стремянка?

– Котя, милый, ну зачем тебе стремянка? – Марина отложила книжку и смотрела на Мишу нежно и чуть укоризненно.

– Я хочу достать свои фигурки.

– Но без них же гораздо чище. Я же оставила несколько, посмотри сам. И Мотя спит.

– Где. Чертова. Стремянка.

Миша сказал это очень тихо, но Марина расслышала и, вероятно, поняла, что сейчас лучше уступить.

– Хорошо, только будь осторожен, пожалуйста.

Миша залез, взял коробку, но не удержал в руках, и все фигурки высыпались на пол. Вряд ли этот шум разбудил Мотю, но именно в этот момент он проснулся и, по обыкновению, сразу заорал. Марина встрепенулась и бросилась вон. И тогда Миша пошел и заперся в туалете.

Он сидел там очень долго, рассматривая картинку на двери, вертя в руках новую игрушку, которую он так и не успел пристроить на полку. Он не мог поверить, что всего несколько минут назад готов был терпеть всю эту пахнущую куриным бульоном и ванилью жизнь, в которой эта женщина, его жена, топила его как котенка. Миша все вглядывался в бусинки на картинке и пытался понять, как незлая, хорошая, в общем-то, женщина, образец житейской мудрости – как она может быть одновременно такой пошлой, мучительной, жестокой, а главное неуемной дурой. «Я для нее и правда какая-то домашняя зверушка. Захотела – игрушки отняла, захотела – яйца отрезала, – подумал Миша. – Плата за кормежку и уютный домик. Спасибо, опыты не ставит. Сам, дурак, виноват. Влип».

К двери подошла Марина.

– Котя, милый, у тебя что-то с желудком? – спросила она. – Дать тебе лекарство?

– Нет, - ответил Миша, изо всех сил стараясь не заорать, не вскочить и не пнуть дверь с бусинками ногой. – Нет, спасибо. Я сейчас выйду.

И он действительно вышел. Сказал, что у него болит голова. Не раздеваясь, лег на кровать поверх идеально разглаженного пледа цвета кофе с молоком. Не вставая, без возражений выпил принесенное Мариной лекарство, даже не спросив, от чего оно: от головы, от живота или от этой жизни в целом. Утром, дождавшись, когда Марина уйдет с ребенком гулять, он позвонил на работу и отпросился на весь день. Затем набил рюкзак наспех сделанными многоэтажными бутербродами, сверху положил первый попавшийся пакет с соком, отчего бутерброды раскрошились, потом бросил туда же кошелек и телефон. Легко закинул рюкзак на плечо и от этого привычного движения вдруг почувствовал себя школьником. Да, сегодня можно прогулять. Весна, погода отличная, тепло. У него не было никакого особенного плана. Ему просто хотелось сбежать отсюда. Пусть на день, пусть хоть на полдня. Нужно спокойно подумать, как жить дальше.

*

Миша пешком дошел до ближайшего вокзала, взял билет на электричку, до станции, название которой показалось ему самым симпатичным. Ехал около часа, глядя в окно, в котором его собственное отражение скользило по уродливым серым стенам, измазанным цветастыми граффити, и сливалось с зелеными пятнами леса. Ни разу не вспомнил о телефоне, лежащем в рюкзаке, не почитал новости и не проверил почту. Вышел на своей станции и пошел прямо, туда, куда вела тропинка.

Он пытался подумать о Марине, о своей жизни – ведь именно за этим он и приехал. Но думать ему не хотелось. Весна накатывала на него как море; что-то непрерывно двигалось, шелестело, щебетало, обдавало чем-то клейким и очень приятным. Он медленно шел по тропинке, а над его головой перекатывались волны теплого солнечного света. И Миша стал думать о море. О том, как здорово уплыть подальше от берега на толстеньком надувном матрасе и лежать, покачиваясь на волнах и глядя куда-то в сторону горизонта. Весь мир сразу делится на две части, но не на добро и зло, а на море и небо, и не надо больше ни о чем волноваться, и не надо ни о чем больше думать.

Миша бродил по лесу уже около двух часов и вынужден был наконец признаться себе, что, несмотря на окружающую красоту и бодрящий воздух, он страшно устал. Он дошел до какой-то маленькой полянки, сел на теплый пенек, облепленный мхом, сбросил рюкзак. Понял, что очень голоден. Вытряхнул разломанные бутерброды и начал с наслаждением есть.

Внезапно кусок застрял у него в горле. Миша вытаращил глаза, опустил трясущуюся руку, нашарил пакет сока и поднес ко рту, не отрывая взгляда от предмета, который он только что увидел. Это был человеческий череп. С трудом проглотив остатки бутерброда, Миша встал и подошел ближе. Никаких сомнений: человеческий. Вокруг кости, обрывки одежды, какая-то железка, похожая на термос. Миша отчего-то вспомнил Пушкина и  аккуратно пошевелил череп ногой, подумав, что там может прятаться змея. Но змеи не было. Череп качнулся, от него беззвучно отвалилась нижняя челюсть. Миша немного  постоял, сам не понимая, чего ждет, успокоился и решил обойти всю полянку.

Ничего подозрительного больше не найдя, он вернулся к скелету и стал внимательно его рассматривать. Между ребрами он заметил маленький черный пакет. Стараясь не прикасаться к костям, Миша аккуратно его вытащил и развернул. В пакетике лежало какое-то удостоверение, но мужское лицо на фотографии почти стерлось, а буквы выцвели. Было и еще кое-что: два кусочка картона, сцепленных между собой ржавой скрепкой. На один кусочек была наклеена фотография женщины, вырезанная из газеты. На второй – бумажка с надписью. Миша попытался разобрать текст.

«Дорогому Николаю на память от Тамары. Спасибо за Ваше внимание. Пусть любовь к театру помогает Вам в жизни так, как помогает она мне».
 
Миша аккуратно положил бумажки обратно в пакет, старательно разгладил его и вернул на место. «Отчего умер этот человек? Сердце? Замерз? Или сам решил, что ему пора? А эта Тамара? Жива ли она? Сколько лет он хранил ее фотографию в кармане у самого сердца? Бывает же такое. Вот это, я понимаю, любовь».

Миша забыл про усталость, про свои бутерброды и все ходил и ходил взад-вперед по полянке, иногда посматривая в сторону белеющих костей. Он решил ничего больше не трогать и никому ничего не говорить. Оставался последний вопрос: а что ему делать со своей-то жизнью?

Ответ пришел медленно, но как-то сам собой, пока Миша разбрасывал остатки бутербродов по поляне, неумело свистел и дико махал руками, пытаясь приманить к еде птиц, завязывал рюкзак, шел обратно по тропинке и трясся в электричке, везущей его обратно в город.

*

Миша осторожно подошел к своему дому и увидел Марину. Он шла уже на вторую прогулку, медленно двигая перед собой коляску, и оглядывалась вокруг, такая большая, степенная, гордая своим новым состоянием. Миша дождался, пока она отойдет достаточно далеко, и побежал к подъезду. Дома он быстро сочинил небольшую записку, в которой сообщал, что уходит, что оставляет Марине квартиру и обязуется содержать их общего ребенка до достижения им совершеннолетия. Записка была составлена в очень мягких и корректных выражениях, но в самом конце Миша не выдержал и, чувствуя необыкновенный прилив сил и смелости, подписался: «С пламенным приветом, твой, б…дь, Котя». Затем он так же быстро собрал кое-какие вещи, одним махом сгреб с полки восстановленные в правах коллекционные фигурки, последний раз осмотрелся и вышел, очень тихо и аккуратно закрыв за собой дверь.


Кузьмич

Строго говоря, Кузьмича нельзя было назвать бомжом: место жительства у него имелось. Подземный переход между 6155-м и 6156-м Проектируемыми проездами давал Кузьмичу крышу над головой и кое-какой заработок. Летом там приятно и прохладно сквозило, а зимой слегка обдувало теплом из вентиляции. Конкурентов за место он пока не встречал. Проектируемые проезды были расположены очень удачно, одновременно находясь далеко от всего: и от станций метро, и от парков и скверов, и от больших магазинов. Они очень медленно обрастали новостройками, и никто из-за квартир пока еще не судился, и никто никого на улицу не выкидывал – как это много лет назад случилось с самим Кузьмичом.

Были у него когда-то и красавица-жена, и сын, но даже имен их Кузьмич уже не помнил. Он и свое-то имя вспоминал редко, и привык уже откликаться на кличку «Кузьмич», хотя Кузьмичом вовсе не был. Утомившись семейной жизнью уже на первом ее году, Кузьмич, по натуре человек непоседливый и авантюрный, семью бросил и отправился путешествовать. Он работал и слесарем, и автомехаником, и массовиком-затейником, и вожатым в пионерских лагерях. Торговал на рынках в Средней Азии и водил экскурсии по кавказским горам. Нигде слишком долго не задерживаясь, он объездил все союзные республики, а когда, по независящим от Кузьмича причинам, в эти республики попасть стало затруднительно, сосредоточился на центре России. 

В очередной раз стоя за прилавком на рынке, теперь уже подмосковном, он по чистой случайности стал посредником между двумя научно-исследовательскими институтами, чьи сотрудники пытались впарить друг другу мелкое, оставшееся с советских времен, оборудование. Каким-то чудом сделка состоялась, и в одном из этих институтов Кузьмич получил новую работу и должность с названием «главный менеджер по науке». Его способностей хватило на то, чтобы выбить несколько зарубежных грантов на развитие отечественного чего-то, в чем он совершенно ничего не понимал, и купить себе квартиру в наукограде под Москвой.

Путешествовать дальше смысла не имело, да и возраст был уже неподходящий. Изменив всем своим привычкам разом, Кузьмич осел, обустроил дом, начал много и вкусно есть и пить. Завелись у него и друзья, а чуть позже и молодая жена, а у жены любовник. Вскоре институт, в котором Кузьмич работал, развалился, частное предприятие, возникшее было на его руинах, обанкротилось.

То, что это начало конца, Кузьмич понимал и сам, но остановиться уже не мог. Ужины с друзьями то и дело разрастались в грандиозные попойки, на которые не пойми откуда приходили люди, которых он никогда раньше не видел. Жена представляла ему то одного, то другого, он со всеми пил, обсуждал будущие дела. Не трезвея и не читая, подписывал какие-то бумажки.

Когда он узнал, что последним собутыльником был специально приглашенный его женой нотариус, было поздно что-то менять. Кузьмич, сам того не помня, подписал все нужные бумаги. Квартира перешла жене. Какое-то время он еще жил с ней под одной крышей, но затем квартира была продана, и новые хозяева при поддержке дворников и полиции просто выставили Кузьмича за дверь. Он пожил у одних друзей, у других. Шансов найти  работу в его возрасте не было. И Кузьмич снова собрался в дорогу.

В Москву он пришел пешком. Переночевал у знакомых, и, не желая больше никого обременять, ушел от них на следующий же день. Так началось последнее путешествие Кузьмича. Прежде чем поселиться между Проектируемыми проездами, он, первый раз в жизни никуда не торопясь, обошел весь город. Это заняло у него несколько лет. Выжил он и сохранил остатки здоровья только благодаря четырем правилам, которые сам же себе и придумал. Правило первое: постоянно двигаться, сколько хватает сил, особенно зимой. Правило второе: не пить, особенно зимой. Только горячий чай у сердобольных ларечниц. Правило третье: всеми силами поддерживать тело в чистоте, особенно летом. Правило четвертое: не заводить ссор ни с кем – в любое время года. Последнее правило было самым сложным: обидеть и прогнать Кузьмича с облюбованного места мог даже тот, кого обижали и гнали все остальные, – другой бомж, помоложе и посильнее, или дворник, живущий в подвале дома. Но Кузьмич, по природе своей человек хоть и бойкий, но не злой, почти всегда выходил из этих конфликтов с достоинством, просто уступая  территорию и продолжая двигаться дальше.

Здоровье, однако, подводило его все чаще. Болели ноги, еле работал желудок, пальцы на руках почти не сгибались, ныла поясница, перед глазами постоянно стоял редкий, но очень неприятный туман. И Кузьмич решил немного нарушить свои же правила. Он поселился в пешеходном переходе между проектируемыми проездами, номера которых никак не мог запомнить. Кроме относительно благоприятного климата, который не давал ему закоченеть зимой и задохнуться летом, переход обладал еще одним прекрасным качеством: сюда почти никогда не заглядывала полиция, следовательно, никто не гнал с насиженного места ни Кузьмича, ни торговцев всякой мелочью, с которыми у него завязались вполне добрососедские отношения. Он помогал им расставлять столики, спускать с лестниц сумки. Они за это поили его своим чаем с травами и изредка давали денег.

А еще Кузьмич узнал, что недалеко от его обиталища, всего в нескольких часах ходьбы, открылся центр помощи, нечто среднее между приютом и дезстанцией. Ночевать там было нельзя, никогда не было мест, но можно было помыться, получить чистую одежду с чужого плеча, поесть густого супа и взять с собой полбатона хлеба. И Кузьмич, деловито переставляя свои распухшие ноги и стараясь не обращать внимания на поясницу, которая ныла все сильнее, стал ходить туда два раза в неделю.

«Э-э, да ты, отец, совсем бодрый стал», – как-то сказали ему соседи по переходу, смеясь и качая головами. Кузьмич и правда чувствовал себя получше. Он попросил в приюте широкую щетку для волос и привел в порядок свою длинную седую бороду. Нашел на помойке старые очки с дужками, перемотанными изолентой, озорства ради нацепил их и, к своему удивлению обнаружил, что  видит чуть отчетливее и дальше, чем раньше. Наконец почувствовал себя настолько бодрым, что выпросил у своих соседей три яблока и, вспоминая, как лет сорок назад развлекал детей в летнем лагере, стал заново учиться жонглировать. Сначала было сложно, пальцы не слушались, яблоки падали и бились, соседи фыркали, но Кузьмич тренировался несколько дней подряд и добился-таки неплохих результатов.

Теперь он не только жил в переходе, но и работал. Подавали ему весело и охотно, а кто-то даже аплодировал. Все заработанное Кузьмич сразу тратил. У него была и еда, и чистая одежда, и удобный раскладной стул, а еще он стал покупать себе свежие газеты. Он чувствовал себя почти хорошо.

Как-то раз он, отработав, сидел на своем стуле и, спустив очки на нос, изучал ситуацию в стране и мире. «Мама, мама, смотри! Это Санта, Санта Клаус!» – закричал детский голос, усиленный эхом пешеходного перехода. Нарядно одетая маленькая девочка скакала рядом, пыталась заглянуть за газету и тянулась, чтобы потрогать широкую бороду Кузьмича. Мать успела перехватить ее руку и потащила девочку прочь, недовольно оглядываясь. Кузьмича очень расстроил взгляд этой женщины. Он отложил газету и долго сидел, глядя прямо перед собой на грязный пол. На улице поднялся сильный ветер, а в переходе начал метаться сквозняк. Стекла очков запотевали то слева, то справа. Это означало, что пора утепляться, что скоро зима. Может быть, последняя моя зима, подумал Кузьмич, но сразу запретил себе такие мысли и тут же выдумал еще одно правило: доживать до весны. Каждый год доживать до весны.

Начало зимы Кузьмич встретил в одиночестве. Соседи с лотками уехали в свою страну, оставив ему в подарок немного заварки и два кило яблок. Яблоки он ел долго, с трудом пережевывая их остатками зубов. Три штуки оставил для работы. Но жонглировать было трудно. Мешала одежда, запотевали очки, а боль в пояснице расползалась все дальше, подкашивая ноги и подгрызая спину. Подавать стали –  Кузьмич это чувствовал – больше из жалости.

Он кое-как дотянул до середины зимы, еле дождался, когда закончатся январские праздники, и, как обычно, отправился в приют. Там сначала ничем не смогли ему помочь, только супу налили побольше. Но потом, когда Кузьмич уже собрался уходить и дрожащими руками запихивал хлеб под куртку, один из волонтеров, сжалившись, шепнул ему, что в приюте есть врач, и он придет завтра в определенное время, в какое – никому говорить нельзя, иначе будет давка, но уж так и быть, в девять утра. Кузьмич понял, что если он сейчас вернется домой, то обратно к девяти уже не успеет. И он решил заночевать рядом с приютом.

Он успел проскочить за одним из жильцов в подъезд соседнего дома и незаметно устроиться под лестницей. О том, чтобы заснуть, не могло быть и речи, спина болела нестерпимо, пол был ледяным и очень жестким, к тому же Кузьмич боялся проспать. В семь утра он вышел из подъезда и ходил вокруг приюта, спрашивая у каждого встреченного человека, который час. Ровно в девять он пришел и застал доктора, но разговор с ним не принес Кузьмичу ничего утешительного.

Врач все спрашивал «ну а что же вы хотели?» и говорил «ну в вашем-то возрасте», а Кузьмич хотел только одного – чтобы боль ушла, а про возраст свой и возразить ничего не мог, потому что сам понимал, что ему за семьдесят. Никаких таблеток ему не дали, диагноз не назвали, но Кузьмич и сам догадался, что дела его плохи. Он побрел обратно в свой переход, шел почти целый день, а когда дошел, увидел, что яблоки, которыми он жонглировал, совсем почернели, скукожились и больше никуда не годятся. У Кузьмича оставалось последнее средство, к которому он не хотел прибегать. Однако он уже столько раз нарушал свои же собственные правила, что теперь было все равно.

Он оторвал большой кусок от верхней картонки, на которой спал. Попросил ручку у первого же попавшегося прохожего и присел, чтобы написать объявление. Он не хотел, чтобы его жалели, не хотел, чтобы над ним смеялись, но действовать надо было наверняка. Поэтому он зачеркнул первоначальное «помогите на бухло» и написал, обводя каждую букву несколько раз: «помогите на анестетик». Морщась от боли, сел на свой раскладной стульчик и поставил у ног картонку.

Ему повезло. Почти сразу в переход вошла большая шумная компания, для которой новогодние каникулы не только не кончились, но, наоборот, кажется, были в самом разгаре. У каждого был пакет, в котором глухо звякали полные бутылки. Кузьмич приготовился выдержать какие угодно насмешки и даже побои, но заполучить одну из этих бутылок. И он из последних сил приподнялся на стуле, поправил очки, встал прямо перед идущими людьми и, помахав руками над головой, неожиданно для себя выпалил:

– Хо-хо-хо! С Новым годом, молодежь!

Он был готов ко всему и даже закрыл глаза, ожидая удара. Но никто его бил и не обзывал. А когда Кузьмич открыл глаза, то прямо перед ним маячила этикетка дешевого виски.

– Бери, папаша, с Новым годом тебя! Хо-хо-хо!

Кузьмич схватил бутылку, прижал ее к себе и заковылял на свое место. С трудом вытащил пробку и стал жадно пить. Через несколько минут ему и правда сделалось лучше. Боль немного утихла, сидеть было не так жестко. Он сделал еще пару глотков, плотно закупорил бутылку и поставил ее назад, за стульчик. Обхватил себя руками и, чуть покачиваясь, продолжил сидеть, оставив объявление стоять перед собой. «Дожить до весны», – бормотал он, «дожить до весны».

Где-то через час в переход вошли две женщины. Та, что помоложе, аккуратно вела под руку старшую, вероятно, свою мать, и что-то быстро говорила ей, при этом укоризненно мотая головой. «Ну нельзя же так», – гулко раздавалось в переходе, – «ну не может лекарство из подорожника стоить триста тысяч. Ты сама подумай! И откуда у них твой телефон? Хорошо я рядом была, а когда меня нет?».

Женщина постарше покорно кивала и слушала, но когда они поравнялись с Кузьмичом, вдруг вздрогнула, высвободила руку и бросилась к нему.

– Дедушка! – позвала она. – Дедушка! Что с вами? Вам плохо?

– Ну мааам, – лениво и мрачно сказала женщина помоложе. – Ну вот что ты опять? Мы все-таки в гости идем. А человек на опохмел собирает, ну что с ним еще могло случиться-то?

Но другая женщина все звала и звала, и теребила Кузьмича за плечо. А он сидел, застывший, умиротворенный и безмолвный, нарушая свое последнее, совсем недавно выдуманное правило.