Звёздная библия

ЗВЕЗДНАЯ БИБЛИЯ

Глава 1. Где двое молятся, там третий промеж них Господь.
Познакомились мы с бабой Ниной в девяностых в нашем дворе на Набережной: мой дом стоял к первой школе торцом, а её, параллельно, и двор у нас, считай, один был.
А знакомство наше состоялось довольно необычно. Иду я себе октябрьским зябким вечером домой из храма нашего, что на Соборке. Вот и школу прошла, сворачиваю к своему дому и вижу, что на углу этого соседнего дома стоит старушка. Росточку невысокого, в тёмно-синем демисезонном пальто, в тёплом, тоже состарившимся давно зелёном платочке поверх беленького, завязанного низко, на самые брови. На ногах в тёплых носках старенькие, коих редко где и увидишь, разве что по деревням, резиновые галоши, в руках мисочка. Она её протягивает редким прохожим, никого не пропустила. Люди проходят мимо, обходя старушку чуть ли не на полтора метра. «Милостыню что ли просит» - мелькнуло в голове, и я нащупываю в кармане кой-какую мелочь, по дорожке, наискосок, иду к ней. Она и мне протягивает мисочку, и я застыла с  моей мелочью в руке – в мисочке горкой лежали румяные оладьи, посыпанные сахарным песочком.
- Ой, милая, хоть ты-то угостись, сестру мою помяни, сорок дён по ней нынче. У меня ведь никого, кроме неё, из родных нет. Соседке вот снесла, дверь в дверь живём, а уж  вниз не пошла, там эти, русские, «по новому», те и на порог не пустят. До церкви не дойти, ноги не носят старую, а помянуть надо, как без этого. Ты уж не побрезгуй.
Беру оладушек, спрашиваю имя усопшей и вслух читаю коротенькую молитву о упокоении её души. Бабушка прослезилась даже:
- Вот и ладно-то как, вот и хорошо. А я Литию по ней сегодня уж три раза читала, да всё одна. А теперь и ты помянула, вот ужо о ней и двое помолились. А где двое, там третьим будет Господь промеж нас, - и пошла, шаркая галошами по асфальту двора, проводить меня до подъезду.
Потом мы не раз с ней встречались во дворе, где она почти ежедневно гуляла вдоль дома в своём синем потёртом пальтишке и зелёном, таком же, как и она сама  старом шерстяном платочке поверх ситцевого белого. На ногах всегда неизменные галоши. Завидев меня, торопящуюся домой с работы или со Службы в храме, радостно всплескивала ладошками и шла на встречу, шаркая галошами по асфальту. Глаза у неё круглые, цвета неопределённого, и нос картошечкой, и рот, стянутый старческими морщинками в узелок, всё радостно сияло и лучилось. Я никогда не видела, чтобы она с кем-то говорила во дворе, разве вот с бездомными кошками, что приличной группкой всегда сидят у подвального окошка, рядом с какими-то плошками, блюдечками и мисочками. Сюда доброхоты приносят им корм, кто что, и, в общем, живут они не совсем уж голодно, эти кошачьи.
Баба Нина, так она отрекомендовалась при знакомстве, семенила рядом со мной, рассказывая о своих делах-заботах, о совсем маленькой пенсии, которой хватало за квартиру заплатить, да лекарств кое-каких купить. И оставалось на хлеб и молоко, да на крупы сколько-то прикупить. Но баба Нина не унывала, придумывала всякие способы выживания. В девяностых, когда в магазинах и мышь повесилась, как говорили острословы, каждый выживал как мог. Баба Нина хвасталась:
- Я ведь запасливая, ты не гляди, что старая, а соображалка работает. Ящики у меня на лоджии были, три большущих, ранее в них мы с сестрой картошку-морковку хранили. Вот они меня знатно выручают теперь. Видела в том годе кучи торфа к магазинам привезённые? Да они и сейчас там, только половину растащили люди то. А что, до цветников ли ноне стране, время вон какое, талонное. И я себе наносила торфу то, в том годе, целые ящики. Из сил индо выбилась, неделю носила. В ящик каждый по четыре ведра, а утоптала руками, и ещё по ведру влезло. А ты спроси, для чего?
И глядит на меня снизу вверх, чуть сощурив один глаз. Мы тихонько двигаемся к моему подъезду, по пути останавливаемся, так как баба Нина останавливается, чтобы доходчивее мне объяснить дело. Заинтересованно спрашиваю:
- А для чего земля эта тебе, баба Нина, или цветы растишь?
- Не то, не то! Какие цветы? Что ты? Картошку милая! Я весной в те ящики посадила картошку, двенадцать клубней. А между ней огурцы потыкала. И что ты думаешь? Огурцы по верёвкам, которые я на лоджии для них натянула, под потолок выросли. Лоджию мы с сестрой ещё стеклили, так что им тепло, росли себе, знай поливай. Но понемножку, картошке чтоб не повредить. Огурцов наросло с пяти ветвей – собирать не успевала. И ела каждый день по огурчику, а то и по два и в банки две насолила на зиму. Выручили они меня, Слава Богу.
- А что картошка? Хоть что-нибудь выросло?
Баба Нина глядит на меня снизу вверх, глаз прищурен, задорно хмыкает:
- А целое ведро эмалированное собрала, даже с верхом, во!
Потом добавляет, словно оправдываясь:
- Правда, не крупная, нет, так, даже до куриного яичка не дотягивает.
Молчит маленько, а потом с неизменным оптимизмом заявляет:
- А и што? Очень даже сгодилась она мне. До нового году свою картошечку ела. И в супе и так инда отварю да с огурчиком – царская еда!
Наконец подходим к моему подъезду, и баба Нина разочарованно начинает прощаться. Желает мне здоровья и деткам моим и мужу. Да чтобы работу не потеряла, под сокращение не попала. Ноне почти треть города под сокращением. И под конец заключает своим обычным присловьем:
- Ну, иди уж. Тебе с Богом и мне с Богом! Пока.
Иногда я звала её к себе на чай, но баба Нина ни разу приглашения не приняла.
- Э, нет, ты уж не обижайся милая! У тебя семья, муж, дети. Шум. Гам. Телевизор. А я тишину люблю, уж не обессудь. Вот мы с тобой поговорили и ладно, и на душе хорошо. Иди. Тебе с Богом, и мне с Богом!
Медленно бредёт к своему дому по щербатому, в выбоинах и ямах асфальту нашего двора, шаркая галошами, сгорбившись под своим стареньким пальтишком.
Я провожала её взглядом, потом торопилась в подъезд. Звонила в дверь квартиры и окуналась, при входе, в семейную обстановку, в заботы её, забывая и бабу Нину и всю суету дня, в засиневшем вечере и его хлопотах.
Наступила незаметно как-то зима, выпал первый снег и лежал целомудренным белым ковром по дворам и дорогам, на густом кустарнике у дома, мягко пружинил под ногами. Бабу Нину я не встречала недели две, наверное. Сначала меня это не заботило, ну не встретилась сегодня и что? Может на следующий вечер увижу её сухонькую, сгорбленную фигурку в неизменных пальтушке и платке. Только вместо галош, когда уже первый ледок на лужах захрупал под ногами, баба Нина одела видавшие виды валенки, серые и тоже с галошами.
К концу второй недели, так и не встретив бабу Нину на её обычном маршруте, я обеспокоилась всерьёз. И в субботу, где-то во второй половине дня, пошла к её дому, прошла его вперёд и назад, никого не встретив. У кого спросить? Как объяснить, кого ищу? Хотела было совсем уйти, а тут со второго подъезда вышла женщина, одета по домашнему, в тапках, теплой кофте и лёгком платочке. В руках кастрюлька, и она подошла к подвальному окошку, где у мисочек – плошек уже в ожидании еды собралось приличное количество разномастного кошачьего племени. Разложив жиденькую кашицу по плошкам, женщина что-то приговаривала над усердно поглощавшими еду кошечками и котиками, особо отделив небольших совсем подростков от основной массы, их было трое. Их мисочку она поставила чуть в сторонке, чтобы они могли спокойно поесть, и чтобы взрослые особи не отобрали её у меньших.
Подошла я к ней поближе, не знаю с чего и начать, а она сама начала:
- Глядите, до чего же хорошенькие есть. Их бы отмыть и в дом. Вон тот котик видать с весеннего окота, вон как вырос, пушистый, дымчатый, сказка, а не котик. А так, в подвале, года через два и заболеет, паршой какой-нибудь и всё, нажился. Вам не надо котика?
- Спасибо, у меня своих двое, тоже найдёныши, ещё маленькими в дом попали, лет уж пять у нас.
Она вздыхает:
- У меня самой двое, больше никак не взять, муж против, серчает даже что кормлю их.
Осторожно пытаюсь выяснить, не знает ли она старушку, описываю её, по имени Нина. Она в этом доме живёт, только ни подъезда ни квартиры не знаю.
-  Нет, что-то такой не помню. Может когда и видела, но не запомнила. А Вам зачем она?
Объясняю, что баба Нина одинокая, одна живёт, вдруг приболела, а помочь некому.
Женщина заметила кого-то за моей спиной и оживлённо здоровается?
 - День добрый, Вася, здравствуй, Галя.
И с ходу задаёт им мой вопрос про бабу Нину. Моложавая женщина в пуховом платочке и крепкий мужчина средних лет в тёплой куртке и шапке из нутрии ответно приветствуют женщину.
- Доброго дня, Надя! Что, подкармливаешь своё царство?
- А то как же, кому-то надо о братьях меньших позаботиться, сами их на улицу на хлеба вольные повыбрасывали мы, кто людьми называется.
Василий слегка морщится:
- Это первых когда-то повыбрасывали, а эти теперь плодятся как комары в тёплой луже.
Жена Галя одёргивает мужа:
- Да перестань, Вася, они тоже живые.
И на вопрос Нади о бабе Нине вопросительно глядят друг на друга:
- Нет, что-то такой не знаем. Хотя, - Галя сосредоточенно сдвигает брови -  видела такую старушку, но с какой она квартиры не знаю.
И помолчав немного, добавляет:
- Да и с какого подъезда тоже.
И уходят, кивнув нам на прощанье. Женщина переминается с пустой кастрюлькой в руках, зябко постукивает ногой о ногу. Ноги, одетые в домашние тапочки, видно начали подстывать.
Извиняюсь, что задержала её, и мы расходимся – она в свой подъезд, а я иду к своему.
Прошла ещё неделя. Каждый вечер, возвращаясь с работы, непроизвольно обшариваю взглядом соседний двор – а вдруг! И однажды, в самом конце недели, подходя к своему дому, бросаю мимолётный взгляд на дорожку у соседнего дома и вижу худенькую, сгорбившуюся фигурку в синем пальтишке и зелёном платке поверх белого ситцевого, завязанного  у самых бровей. Валенки старенькие с галошами и руки в домашней вязки сереньких шерстяных рукавицах. В одной руке палочка, и баба Нина легонько опирается на неё.
Окликаю её:
- Баба Нина, ты ли это?
Она подходит ближе, машет мне свободной рукой, круглые глазки ласково щурятся, стянутые в узелок губы силятся растянуться в улыбке.
- Э, милая, это ты! А энто я, кто же ишшо может так скрестись по тропке. Обожди маненько, сейчас подрулю.
Мне смешно и радостно, и я приобнимаю подошедшую бабу Нину за хрупкие, старенькие плечики, заглядываю в глаза, вкруг которых залегла синева.
- Баб Нин, ты что, приболела, что ли, давно тебя не видела?
- Э, и не говори милая, десять дён как ленивая кошка провалялась на постелях. Да неделю по дому расхаживалась.  Какая-то окаяность приступила, а не на ту  напала, отбоярилась. Поживу ещё видно, Богу виднее, когда прибрать.
Наши совместные медлительные прогулки возобновились опять. Баба Нина встречала меня на углу дома, радостно кивала в ответ на моё приветствие и семенила рядом, рассказывая о том о сём понемногу, о себе никогда. Однажды я спросила, есть ли у неё родственники в городе или ещё где, и кто они. Она торопливо закивала в ответ:
- Есть, как нету. Племянница есть двоюродная, в деревне живёт, под Белозерском. А более никого. Мы с сестрой безмужние были. Её жених  ещё в 42-ом под Ленинградом головушку сложил, хороший паренёк был. Захаживал к нам,  мы ещё жили в своём дому до войны с мамкой. Деревенька наша была там, - машет рукой в сторону, - это где теперь улица Некрасова, а на ней управление Металлургремонта. А далее, ещё ближе к заводу, есть улица Тракторная, это всё, что от нашей деревни осталось. Город, он такие деревушки, как наша, как рыбьих мальков глотает. Вот там мы и жили, там и Анютка, сестра моя, невестилась со Сергеем, он на Очитных работал. А жил в нашей деревне. Хороший был паренёк, Анюта более ни с кем и не наладила пути, однолюбка была.
- Баба Нина, а ты почему одна прожила?
- Э, милая. Всё у тебя одни почемучки севодни. Тут интересного ничо и нет. До войны я как раз в Питере отучилась на медсестру. Там тётя моя жила. Мамина сестра родна. Та меня и созвала к себе на учёбу. Маме одной то нас было не потянуть. А и тётушка одна, безмужняя была, с дочкой токо. Эту её дочку в войну, когда тётушка с голодухи померла, через Ладогу вывезли. Она потом выросла, замуж вышла в деревню под Белозерск, вот тама моя племянница и живёт ныне с семьёй. Редко когда открыточку бросит с Новым Годом или с Днём Победы проздравит. А и то, что я ей и кто? Так, тётя второй воды, раз в жизни и виделись.
Осторожно перевожу разговор на интересующую меня тему. Мы обходим наши два узких дворика по второму уже разу.
- А что про меня? На фронт как медработник, военнообязанная, попала в девятнадцать годков, на двадцатом. Нас две девки было, а солдатиков сотни полторы. Тяжело, конешно дело, приходилось. Помыться там хоть раз в 2-3 недели надо – надо. Одни не решались, идём к командиру. Он, бывало, распорядится, коль не холодно, место плащ-палатками огородить, и стражу поставит (смеётся) дядек уж в возрасте, охальники ведь везде есть. Чтоб не подглядывали, значится, сторожат. А по зиме в землянках нами и нарытых, мылись. Одна моется, другая вход сторожит. Та, - машет рукой, - не девчачье дело война, тяжко приходилось так, что и вспомнить страшно и неохота. Особенно когда бои и бои, и раненых надо считай на себе таскать. Тащишь, тащишь, а он хрипит, кровью захлёбывается. Вытащишь, сама еле дышишь, руки от усталости да напряжения трясутся, а он глядь, и помер через полчаса. Поревела я над ними, поревела, слёз немерянно пролила. Меня уж и Тося, вторая медсестра-санинструктор, ругала. Она постарше была, годов на пять. Бывало закричит на меня:
- Нина, прекрати сопли на кулак мотать. Ночью ещё атака будет, обессилеешь, как ребят раненых вытаскивать будешь? Саботаж пришьют и в поле выведут, обвенчают пулей с Ванькой-ветровым, дурёху тонкослёзую.
А я кулаком рот зажимаю, у меня всё внутрях от слёз трясётся. Но это по первоначалу, а потом обвыкла. Война, она зараза такая, там ко всему привыкаешь. И к холоду и к голоду, ко вшам и гнилым бинтам, к тому, что не успели познакомиться, назавтра расстаёмся навсегда………
Баба Нина замолкает, я уже не ожидаю продолжения, она сама продолжает:
- Тося в сорок третьем забеременела, её на седьмом уж месяце мобилизовали. Новенькую прислали, уж в возрасте, лет 30, а то и все 35 было. У неё сынок с мамкой остался дома, так её через месяц убили. Бой был нешуточный, а она спужалась, заметалась под обстрелом – бах, и всё, прямое попадание. А я заговорённая видно такая, меня Бог хранил. Ему молитву тихохонько шептала перед боем, али на поле, когда надо ползти. Он меня, дурёху, и уберёг. Для меня война в сорок четвёртом закончилась, по ранению, а потом демобилизовали, домой отправили. Приехала сюда к маме да сестре. Жили ещё в своём дому в деревушке. Потом в бараках в Панькино, это когда уж завод стали строить, мама к тому времени померла. Мы с сестрой одни остались. Переучилась я тогда на компрессорщицу, специальность ходовая была, так и работала до пенсии самой.  А сестра со мной. Когда химзавод строится начал, мы туда пошли, вот потом квартиру в этом доме от химзавода, да уже в семьдесят осьмом, дай Бог памяти, и получили. Тут и жили вдвоём, а теперь одна.
- А замуж чего не вышла, баба Нина?
Она провожала меня к подъезду, молчит, только губы шевелятся беззвучно. Потом вскидывается:
- Ты и приставучая, вот что тебе скажу. Я, милая, видно там, на войне, что-то оставила такое, чего возвернуть нельзя было. Когда после госпиталей домой приехала, только в военкомат и сходила, на учёт стала, а потом месяц из дому только до уборной и выходила. Мне тишины и одиночества хотелось, понимаешь, тишины и одиночества! Я могла часами сидеть одна. Уставлюсь куда-то в угол и сижу, молчу, а перед глазами дороги, дороги, взрывы да раненые, да бинты кровавые. Индо мама пугалась, поглядев на меня. Но ничего, Бог миловал, стала отходить потихоньку, на работу устроилась, а замуж – нет, милая, мне одной больно хорошо, покойно, и тишины хочется. Сестра у меня также молчунья была. Идём, бывало, в церковь по утру с ней, это вот уж в нонешнее время, пары слов не скажем друг дружке. Нам молчать вдвоём было хорошо-то как, токо взглянем друг на друга, и всё друг про друга понимаем. Вот и к твоему подъезду подошли. Что-то я сегодня разболталась, себя не узнаю, пора и рот на замок, - хлопает себя ладошкой по губам. – Ладно, иди уж, лечебница душевная, тебе с Богом и мне с Богом.
В другой раз завела я разговор, отчего она как участница войны квартиру не получила через военкомат?
Она пристально смотрит мне в глаза своими неопределённого цвета глазами, пожимает плечами под драповыми потёртостями пальтишка, скрипят под промёрзшим снегом галоши валенок-самокаток:
- А зачем? Нам с сестрой и так хорошо было, мы же не семейные. У нас в Панькиских бараках в комнатухах по 6-7 человек ютилось, семьи с детьми. Совесть то должна быть, люди же мы!
А я не унималась:
- Военкомат разве не предлагал? У меня свёкор в своё время получил как участник и инвалид войны.
- А военкомат помнил обо мне годов 15-20, а потом видно посчитали, что померла. Открытку к Дню Победы лет уж под тридцать не получала. Да и ладно, не о том печаль, войны бы только не было. У меня всё есть ведь – в тепле, вода и холодная и горячая и уборная на дому, чего ещё надо? Пенсии хватает и на молоко и на хлеб. Ино и на супчик, чего прикуплю. Живу, слава Богу, так бы и всегда.
Как-то, ближе к весне, попала и я в нашем управлении под сокращение. Хотя уходить совсем не пришлось, мне предложили поработать какое-то время на низкооплачиваемой должности, пока, как выразился директор, не наступят лучшие времена.
Баба Нина негодовала:
- Да что же деется в нашей стране, али все наши власти осатанели, что творят. Ведь губят Россию, народ сничтожают. Ранее, после войны, какая разруха была, какие тяготы подъяли, а государство о нас всё ж думало. Сталин нет-нет, да и снижал цены то на это, то на то, талоны отменил в своё время, а ноне нынешние «бзики» их ввели, самих бы депутатов тех, да руководителей на талоны посадить! Как опять семьям выживать, ровно война опять, токо не слышим взрывов, и танки не рвут асфальт. Одна надёжа на Бога, он то нас завсегда не оставит.
Стал подтаивать снег, баба Нина реже выходила мне навстречу. Разбитые колеи двора наполнила талая грязная вода. И город наш, мне казалось, весь был похож на мусорную свалку. Посокращали в ЖЭУ дворников, на два-три дома осталось по одному, они делали самую малость во дворах, и заодно им вменялось чистить мусоропроводы. После зимы вытаяло множество всякого мусора, бумажек, бутылок, ветер гонял мусор по двору, никому не до чего как будто не было дела. Город выживал трудно и тяжело.
И только в храме душа отдыхала от тягот повседневных, от забот насущных. Народу в храме всегда было немного, человек до полусотни за Литургией. Батюшки всех, мне кажется, знали поименно. Подхожу к исповеди, а о. Валентин уже называет:
- В чём каемся, раба Божия Валентина?
И строжит:
- Пост стоит. Содержала ли себя в чистоте в семейной жизни? Пост блюла ли?
И наклонившись к аналою, на котором лежат крест и Евангелие, подставляет ухо к моим губам. Мне видна, его рука, удерживающая край аналойчика, жидкий хвостик поседевших волос, и я каюсь, каюсь в грехах своих:
- Согрешила, Господи: осудила власти, прости Господи, нет во мне терпения стерпеть это время.
     Батюшка согласно кивает головой:
- Согрешила обидой, и мужу перечила и не уступала, своё мнение хотела только отстоять.
Согрешила, каюсь и каюсь, а о. Валентин согласно кивает головой, будто всё о мне знает и просто выслушивает, всё ли я скажу, ничего ли не утаю, да не уйду из сей лечебницы не исцелённой. Потом читает разрешительную молитву и строго наставляет, благословляя мои сложенные ладошки:
- Построже к себе будь, построже. А к ближним со всепрощением, так и спасёмся.
 Молюсь за всех, в первую очередь за страну нашу Россию многострадальную. За семью мою, за родных и ближних, за всех, кому сейчас тяжело. Вечером субботним в полупустом храме тихо и благостно. На коленях молимся о стране нашей, пол в храме устлан домоткаными половиками, и при поклонах в глазах при свете одного паникадила у Царских врат рябит от разноцветных полосочек половиков. Молюсь и о бабе Нине, уже с неделю не встречаю её, может захворала?
Вечерняя улица тиха и почти безлюдна. Конец Великого поста, скоро, при дверях, праздник праздников. Да поможет России Господь Воскресший!
Увиделись мы с бабой Ниной на Светлой седьмице, как всегда, в нашем дворе. Она стояла рядом с женщиной у подвального окна. Женщина кормила кошечек и котиков молоком с размоченным в нём хлебом, мы с ней поздоровались, как старые знакомые, с бабой Ниной обнялись, похристосовались, поздравили друг друга с Праздником, и я вглядываюсь в её осунувшееся лицо, в красные прожилки, обозначившиеся на щеках, в её усталые какие-то глаза.
Она идёт рядом со мной медленно по двору, в сторону моего подъезда на другом конце дома, бережно держит в руках пакетик с просфорочками из храма и парой крашенных луковой шелухой яиц. Меня в храме бабушки поздравляли и одарили ими, а я в ответ бабу Нину. Просфорочки она называет Божьим благословением ей, по немощи не могущей дойти в храм. Вот, мол, Господь через тебя и меня грешную поздравляет.
Мы идём тихонечко, вижу, что бабе Нине тяжело, она шаркает своими неизменными резиновыми галошами, говорит:
- Меня ныне совсем поприжало что-то, но ничего, ишо поживу маненько, вишь опять отпустило. А что в храме, ты ходила на Крестный ход в саму Святую ночь?
- Нет, баба Нина, не пришлось. У меня муж в командировку в Питер уезжал, а детей с кем оставить? Не с кем, я сама ночью у иконок молилась, до двух часов не ложилась. А то как же, Христа встречала, чтобы и мой дом благословил в эту ночь Господь Воскресший.
Она кивает, гладит меня по руке:
- И ладно, и молодец. В следующий раз Господь непременно устроит так, чтобы тебе в храме быть и Крестным ходом идтить, это так и будет, ты верь.
Доходим до моего подъезда, и я иду теперь проводить её. Она не жалуется на нездоровье или иную какую нужду, она никогда не жалуется ни на что. Идёт трудно и всё восхищается:
- Гля-ка, небо како сине стало, ровно шёлком заткано. А и воздух сёдни хорош, прохладный, свежо то как, дыши – не хочу!
И тихонько смеётся. Довожу до угла её дома, и она, выпростав руку у меня из под локтя, ласково поправляет мне загнувшийся уголок моего демесизонного пальто, поглаживает рукав и прощается обычным:
- Иди уж, твои небось мамку ждут. Ну пока, тебе с Богом и мне с Богом!
Я порываюсь проводить её к подъезду (с мыслью, хоть узнаю, где он, подъезд её, какой по счёту), но она категорически против.
- Нет – нет, и не подумаю идти домой, я ишо постою, подожду, посмотрю, как ты к себе идёшь.
Иду домой и на середине двора оборачиваюсь. Баба Нина стоит там, где я её оставила. Сложила обе руки на палку перед собой и смотрит мне вслед. Машу ей рукой прежде чем зайти в подъезд, и она слабо взмахивает рукой в ответ.
Летом мы встречались с ней ещё не один раз, а потом, ближе к августу, у меня был отпуск, и мы всей семьёй уехали в деревню. Надо было вскоре копать картошку, носить грибы про запас на зиму. Да и так в деревне работы всегда хватало.
Вернулись в конце августа – детям в школу пришла пора идти, мне приготовить их, купить кое-что, отстояв ненормально длинные очереди в «Детском мире» за экипировкой сыну, слава Богу, дочери отец привёз кое-что из Питера. Неделя пролетела в сборах к школе днём, а вечером консервировались привезённые огурцы и помидоры, заполонившие застеклённую лоджию. Работы хватало всем. Сын, конечно, отлынивал, старался улизнуть на улицу с футбольным мячом в одной руке и огурцом в другой. Мы с дочкой старались успеть всё укупорить побыстрее в банки, мне тоже надо было выходить на работу.
Прошла первая неделя сентября, и в первое воскресенье сентября возвращаюсь я с Литургии в храме, на душе было тихо, мирно и светло. Подходя к дому, заметила женщину,  которая как всегда кормила чем-то из кастрюльки дворовых кошек, старательно разливая по плошкам еду. За прошедшую неделю я ни разу во дворе не увидела бабу Нину, хотя погода стояла тёплая, прямо осень золотая.
Подхожу к женщине, здороваюсь, киваю на кошачье царство:
- Вроде ещё увеличилось Ваше подворье, да?
Женщина приветливо улыбается, глядит на своих питомцев:
- Да нет, не особо. Вон видите тех, двоих, - кивает на двух рыженьких подростков, - эти вот этого лета детки. А Пушистика не стало, помните, серый дымка был? Нет, не припоминаете? Да где уж вам упомнить, Вам то откуда их знать. А эти подросли, к зиме уж совсем большие будут.
Слово за слово и мы разговорились о том, о сём, о детях, о пустых магазинах, о том, как будем далее жить. Посреди разговора она вдруг спросила, вроде ни с того ни с сего:
- Скучаете по подруженции своей? Я видела, как вы двор оглядываете, когда мимо идёте.
Я встрепенулась:
- Это вы о бабе Нине? А где она, как она, не знаете? Мы вот, в конце августа, из деревни вернулись, в отпуске там были, я её ещё ни разу и не увидела. Вы то её встречаете?
Женщина смотрит на кошачье царство, жующее у плошек, отпёхивает одного, самого нахального от чужой плошки, подвигает к нему его кормушку, выговаривает:
- Не жадничай, ишь ты какой, своё доешь.
А потом говорит мне обыденным голосом:
- Так померла твоя баба Нина. Ещё в середине августа. Соседка её сказывала во дворе, худо ей стало. Она одна лежала несколько дней, а потом, видно совсем поприжало, скорую вызвали и в больницу, там и померла.
Мне не вериться, и я пытаюсь уточнить:
- А кто Вам это сказал?
- Да кто же, как ни её соседка. Она через несколько дней позвонила в приёмный покой, узнать, как там и что, ей и сказали, что померла.
- А кто её хоронил, на каком кладбище? Её сюда привозили, Вы с ней, соседи, попрощались?
Женщина удивлённо смотрит на меня:
- Да кто же её сюда бы повёз,  родственников у неё, как оказалось, и нет никого. Видно муниципалитет хоронил, они таких хоронят.
- Каких таких?
- А таких, ничейных. Она ведь ничейная и была…

… Годков с той поры минуло немало, детки мои выросли, у них уже свои детки народились. А мы с моим мужем потихоньку состарились, незаметно как-то, а уже на пенсии. Как быстро бежит время на земле, вроде только жить и начинаешь, уму-разуму набрался чуток, глядь, а годы уже и к закату. Возвращаясь из Воскресенского собора от Литургии или вечерней службы, всё ещё по привычке оглядываю двор, словно надеясь увидеть её, мою незаметную, ничейную бабу Нину. А на улице всё холоднее, выпал первый снег, скоро, скоро Рождество.

Глава 2. От Рождества до Крещения

     Подошёл Рождественский пост и прошёл, как всегда, для меня легко и радостно. За ночной Праздничной Службой причастилась, шла домой, напевая тропарь праздника:
«Рождество Твоё, Христе Боже наш,
Возсия мирови свет разума…»
Было так радостно, так торжественно и светло на душе и в сердце:
«…нас бо ради родися Отроча
Младо, Превечный Бог».
     К трём часам утра уже была дома, где не спал один дед Валентин, мой муж. В зальце горел свет и работал телевизор. Спрашиваю: «Чего не спишь, ночь на дворе?»
- А я, - говорит, - смотрел трансляцию Праздника из Москвы, из храма там наиглавнейшего, Спаса, кажется, на Крови, и тебя ждал.
Попили чаю со сдобным хворостом, ещё с вечера напеченным, тихонько разговариваем, он рассказал о проповеди Патриарха, хорошо как говорил-то!
     Вообще дед мой в храм ходит редко, зайдёт на полчаса, редко на часок, это когда приводит внука нашего Даниила к Причастию. Подводит его ко мне, где обычно стою, слева у окна, почти напротив иконы «Печерской Божьей Матери». Сначала Данчик и дед идут прикладываться к иконе в центре храма, потом Данчик бежит целовать «Божью мамочку», «Архангела Михаила» и поочерёдно перецелует все иконы, до которых может дотянуться, встав на цыпочки. Дед Валя ходит следом, тоже креститься, прикладывается к иконам, кланяется, как умеет и, наконец, подводит внука ко мне, а сам отходит на правую, мужскую, половину. Мужа своего не учила и раньше, когда были молодые, и теперь не упрашиваю и не заставляю его ходить к Службам со мной вместе. Считаю, это всё пустое, душа должна сама захотеть прилепиться к Богу так, что без Него ничего для неё в мире этом не может иметь ни смысла, ни самой жизни. Только молю Матерь Божию о детях моих, о муже, да укрепит в них веру и да откроет душам их путь спасительный в храм, да научит их любить и чтить Господа их и Бога всех и вся!
     Как-то легко и празднично прошли Святки, и вот уже Крещение Господа нашего празднуем, и люди поспешают в храм набрать Святой крещенской водички. На улице, напротив дверей храма, установлены большущие бочки из нержавейки, в них привозят водичку питьевую с водоканала. Она освящается батюшкой прямо здесь, на улице, а в храме народ на молитве стоит. Пока вода освящается, пришедшие за водой люди, выстроившись в очереди к бочкам с бутылками, банками и иными ёмкостями, терпеливо ждут, притопывая на морозе. Иногда, когда уж совсем невтерпёж, заскакивают в храм погреться. Нас, кто с утра сегодня будет разливать крещенскую водичку прихожанам, человек 5-6, сколько бочек, столько и разливальщиков. Мы все давние прихожане храма и все давно друг с другом знакомы, может не всех знаю по именам, но в лицо всех, это точно. Нас одели в большущие серые, по-моему, солдатские валенки с галошами, для тепла, на морозе надо выстоять часа 4 с гаком, потом подойдут сменщики, и так до самого вечера, до конца вечерней Службы.
     Через полтора часа, когда опустели бочки и подъехали водовозки, чтобы наполнить их снова, повар при храме, улыбчивая, доброты необыкновенной Светочка, поит чаем с печеньками и вареньем.
     А и вправду, руки, хоть и в перчатках, так застыли, что с трудом удерживают чашку. Перчатки сушили на горячей батарее рядом. Они, как бы ни осторожничал, всё равно намокают от бесчисленных ныряний ковша в бочку – из бочки, к ёмкости, которую ставят прихожане на специальную подставочку у бочки. Лить стараемся в большие пластмассовые лейки аккуратно, сберегая святыню, всё же где-то плеснётся, где-то капнет, глядишь, и ковшик, тоже пластмассовый,  уже примёрз к перчатке.
    Люди идут и идут, особенно в первый день, бесконечной чередой. Кажется, весь город устремился сюда. Идут все: и верующие, и те, кто глядя на других, пришёл взять. А как же, все идут, и я, мол, пошёл. Разговоров наслушаешься, иногда таких, от которых диво прямо берёт, на улице 20-ый век стоит. Наливаю по очереди мужчине, у него в руках три пятилитровые бутыли. Одну налили, он её бух, прямо на землю, под ноги, другую протягивает. Говорю ему, что так со святыней обходиться негоже. Её сам Господь благословил, вы её домой отнесёте, Святой водичкой дом освятить, испить святыньки семьёй, для болящих как хорошо, что же ты её так под ноги кидаешь? Он удивлённо глядит на меня, лоб под козырьком модной меховой шапки наморщил, гудит:
- А что ей буде-то! Она же в бутылке?
Прошу поставить ёмкость на скамейку рядом, и пока наливаю вторую и третью, стараюсь объяснить мягко и вразумительно, отчего это так, а не этак. Мужчина видно редкий гость в храме, но ничего, всё в руке Господней, может ещё и свидимся не только на раздаче святой воды, а и на общей молитве. Мужчина закручивает синюю пробку на последней бутыли, благодарит:
- Спасибо Вам, а то я и не знал таких дел, всё, оказывается, не так и просто, с этой водичкой.
- Во славу Божию, приходите ещё!
Он улыбается, тащит бутыли к выходу со двора, видно на машине приехал.
     Вообще очередь всегда настроена благожелательно, сочувствует нам, нашим намокшим, примерзающим к ручкам ковшей, перчаткам. Подошла очередь двух средних лет женщин, они тоже сочувственно охают:
- Вот мы постоим двадцать минут, и уже перемёрзли все, а вы тут часами, бедненькие.
- Да какие мы бедненькие, - наливая им водичку в трёхлитровые банки, отшучиваюсь, - Какие мы счастливые, нас Господь благословил вам послужить. А это не мало.
Одна из них восклицает так:
- Ой, вы такие тут нынче все хорошие, а вот в том году водичку брала, мне мужчина наливал, так она через месяц испортилась, видно нехороший человек он был, как это у вас говорят, порченный.
     Меня на какое-то время оторопь взяла, гляжу на неё в упор, и что сказать, на ум не приходит. Потом нашлась таки, наливаю банки, а сама говорю:
- Да порченный, к святыне подойти не сможет, не то что 3-4 часа рядом стоять и разливать. А вы сами то люди христианские? Крещёные или нет? В храме хоть изредка бываете?
- А как же, - бойко отвечают, крещёные, а вот водичка попортилась, запах от неё худой пошёл, пришлось вылить. А вот вы говорите, что разливают водичку люди, кто постоянно в храм ходит и причащается, тогда отчего же она попортилась? А в церкви бываем, как же, заходим, свечки там поставить…
- А где она у вас хранилась вообще?
- Дак за диваном, на полу, там, на диванчике, дедушка наш спит, выпивоха изрядный. Мы ему за спинку дивана и поставили, тряпкой закрыли, чтоб ненароком не углядел, может, думаем, поможет от пьянки избавиться. Старый уже, за семьдесят, а всё сосёт, то пиво, то вино, не унимается никак.
     Сзади недовольствует народ, просит женщин, коль набрали водички, отойти и других не задерживать. Напоследок говорю, что святую воду надо ставить у святых икон на полочку или скамеечку, и накрыть чистой салфеточкой. И вообще, вам на эту тему надо со священником поговорить.
- А у нас две иконки есть, не унимается женщина, так они в стенке стоят, что и банки в стенку пихать?
Старушка, стоящая следом за ними, уже ставит две бутылочки литровые на подставку и тихонько улыбается мне:
- Милая, ты мне помоги только пробочки закрыть, не то меня что-то руки не слушаются, застыли навроде.
     Закручиваю и помогаю поставить в сумку, а там ещё бутылочка маленькая, с поллитру.
- Ты уж, милая, мне и в эту налей, это для соседки, совсем она состарела. Сама только по квартире ходить и может, а сыну что, он не пойдёт сюда, он ближе к магазину с пивом жмётся. А я её проведываю. Она и попросила:
- Бога ради, принеси хоть капельку крещенской. Как откажешь?
     Поставила ей и эту бутылочку в сумочку её, и она идёт, тяжело опираясь на палку, шаркая разношенными, потерявшими форму, сапогами. А на подставочку ставит свою тару следующий, парень молодой, улыбчивый, притопывает ботиночками на морозе, руки в перчатках прячет поочерёдно под мышки. Наливаю, аккуратно придерживаю бутыль сама, а что, пусть руки погреет, вон иззяб весь. Парень улыбчиво благодарит:
- Спасибо, мать, тебе, - и ставит водичку аккуратно в целлофановый пакет.
- Во Славу Божью!
Парень делает головой поклончик:
- И тебе, мать, оставаться во Славу Божью!
Хороший человек, уважительный, дай Бог ему здоровья.
     Когда подошла наша смена, с трудом разжались пальцы, сжимавшие ковш, задубели от напряжения, да и подзастыли. Иду домой, хочется в тепло, хочется горячего чаю и чего посущественнее. Припоминается грибной суп и курочка, зажаренная в духовке ещё вчера, но и на сегодня есть ещё пару кусочков. Отдохну и буду готовить ужин своим, а потом и вечер подошёл. А у меня ещё благодарственные молитвы по Святому Причастию не прочитаны, водичку крещенскую разливала сразу после Литургии. А там подойдёт и вечернее правило, его время будет. И ладно, всё путём, Слава Богу за всё, хороший день сегодня какой вышел, и Праздник и Причастие и у святыни крещенской постояла, чего лучше, Слава Богу за всё!

Глава 3. Молитесь птахи малые ко Господу за нас.

     Зима поспешала к весне в гости всё быстрее и быстрее. Дни стали прибывать, уже не так рано темнело. Голуби и воробьи, кажется, обосновались на деревьях близь нашей лоджии основательно. В морозы они прятались под крышами домов и прилетали к лоджии к обеду, когда совсем на улице развиднялось, т.е. становилось светло. Не от солнца, оно в нашем городе нас зимой не часто балует, а так рассветало, насколько это возможно. И тогда уже воробьи и голуби, а так же пугливые, крупные и серые вороны слетались к лоджии, гулькая, чирикая и каркая. И все эти звуки означали одно:
- Кушать! Кушать!
Ну прямо как в мультяшке «Маша и Медведь»,
     Корм «Птичьему двору», как называла их моя дочь Елена, покупаем все, у кого появляется такая возможность, заскочить в магазин за продуктами после работы и заодно прихватить пару килограмм пшена и перловки. Перловка для голубей, пшено воробьям, у них горлышки махонькие, им перловку не проглотить, поэтому покупаем им пшено. Конечно, основной заготовитель это я сама. Жалко крох этих, зимой ой как не сладко птицам – и голодно и холодно. Так что дело старшего брата помочь младшему. Выхожу кормить с полной миской корма. Голуби так привыкли, что садятся на край миски, нахально хватая зерно. Воробьишки прыгают у ног, ждут нетерпеливо раздачи, а вороны, усевшись на ветку самой ближней ко мне берёзы, сторожко глядят вниз. Рассыпаю корм на прочищенный дворником пятачок у подъездной двери, и вся разноголосица разом замолкает, с усердием собирают зёрнышки. Интересно наблюдать за воронами, они осторожничают, боком-боком подбираются к краю площадки и корм не клюют, а наклонив голову боком к земле, собирают клювом зёрнышки. И так у них ловко получается, диву даёшься. Голод не тётка, всему научает. По выходным приходит в гости внучка Алиночка, с мамой Светой и папой Ярославом. Что тут начинается, это же собралось два динамита в одном месте, Даник и Алинка! В пол-часа игрушки оказываются уже разбросаны по всей квартире, а наши внуки, как две обезьянки, прыгают на нашей с дедом кровати, держась ручонками за деревянные спинки. Просят покатать их на ледянке и почему-то по линолеуму в коридоре. И тут же включает Даня старенький магнитофон, и они, забыв о ледянках, усердно прыгают под детские шуточные песни, изображают танцующих. Мамы их усмиряют, но ненадолго, глядь, они на кровати прыгают, да что же это за прыгучесть такая, сердится Алёна. Наконец, выплеснув шквал радостных эмоций встречи, они более или менее успокаиваются и катают усердно друг за другом машинки по коридору. Наступает короткий период вроде покоя до той поры, пока Алинка не обнаруживает забившихся под письменный стол в маленькой комнате наших кошку Фиску и молодого совсем котика Фунтика. Визг, который она издаёт при виде привалившего счастья в виде шерстяных, пушистых, напуганных её нетерпеливыми крепкими объятиями, кошариков, готов искалечить наши страдающие ушные перепонки. Следует новое внушение родительское, и на самое малое время в квартире устанавливается относительное спокойствие. Мои дети жалуются, мол у них повышенная активность, так врачи говорят. На что приходится отвечать, что у них  понижен порог «можно» и «нельзя», в этом всё и дело.
      Под вечер, часа в три, проводив Алинку с родителями домой, выхожу покормить птиц ещё раз. Они, в заголубевшем предвечерии нетерпеливо пикируют у лоджии. Надо покормить. Подвигов духовных не имею, грехов, как у бродячего пса репьёв, так может мне Господь зачтёт хоть немного этот мой маленький труд. Может крохи-птицы умолят Его о прощении и помиловании души моей многогрешной. Сыплю им зёрнышек и тихо так прошу молить Бога за меня, грешную и всю мою семью и за весь род мой. Вон как они усердно поклончики каждому зёрнышку отдают, они так Богу за нас грешных молятся. А что, рассказывала мне знакомая такой случай. У одной женщины сын повесился, с чего там, не знаю, но конец нашёл себе страшный. Мать и в храме за него молилась и в монастырь ездила. А потом кто-то посоветовал ей в три монастыря жертву послать с просьбой молится об усопшем. Из двух монастырей никто ей ничего не сообщал. А пришло письмо из мужского монастыря, что на Соловках, через продолжительное время. И пишет ей настоятель в письме, что деньги, жертву её, они посылают ей назад, так как братия молилась об усопшем, но отмолить его не в силах. А она им не сообщала, как он умер. Так вот, настоятель ей советовал на все эти деньги купить птицам корма и кормить их в холодное время, может они и вымолят его. Молитесь птахи малые и за меня, грешную, за родных и ближних моих, да помилует нас Господь. Утром вынесу вам опять зёрнышек, и так до самого тепла, пока не вырастет новая трава, и птицы сами смогут уже кормиться. Помилуй нас Господи, помилуй на.
     Возвращаюсь домой продрогшая в домашних тапочках и вязаной кофтёнке. На стуле у кухонного окна стоит Даник, глядит на весь этот «Птичий двор», дружно склёвывающий корм на заголубевшем снегу и радостно вещает:
- Булечка, а птиц во сколько, - разводит ручки в стороны, - их просто… большая лужа!
- Данечка, - поправляет мама, не лужа, нет, а море птиц прилетело. Это значит очень много. Большая такая стая.
- Да-а, - соглашается Даня, - я подзабыл, как сказать точно, мамочка, море и птичий двор сделали!
Мы переглядываемся и смеёмся, с Даней не соскучишься!
     На ночь сегодня сказку внуку пришла очередь рассказывать деду. Внук забирается к нему на колени, и, прижав головёнку к его груди, ждёт рассказы про машины и моторы, про переговорные рации, и как они работают, про гайки и ключи, чтобы закручивать эти гайки.  Даня может слушать весь этот напичканный шофёрскими терминами рассказ ещё долго. Но истекли положенные для этого пятнадцать минут, и мама, не смотря на протест сына, ведёт его умывать и укладывает спать. Дед тут же переключается на новости по телеку, а я отправляюсь в нашу маленькую комнату на вечернее правило. Хотя не сразу, тоже сначала маленько глянула эти новости, но ничего нового вроде нет, всё как обычно, так что забивать голову всем, что покажут, не стоит.
     Зимой, да и по осени, по приезде из деревни жить хорошо в городе, храм близко, не надо куда-то за 25 км ехать, пешком могу дойти. То и добро! Слава Богу, что когда наш старый дом на Фанерной сносили (по местному, на Фанере), нам дали две квартиры посмотреть на выбор. Одна была в Заречье, в новом доме, а вторая на Набережной, дому тогда было лет 11-12. Да ещё и панельный. Уцепилась я тогда за второй вариант. Ничего другого мне не надо было. Храм, выйдешь на Советский проспект, его купола светят, чего лучше. Он тогда один на весь город и был. И вот такое везение, разве же можно было упустить! А может и не везение, а так мне Господь устроил, чтоб спасалась! С Заречья тогда трудно было добираться, вот раз в неделю и ездила бы на Службы, не близко дом тот был от трамвая и автобусных остановок. А теперь добро, да и только! Что на родительскую субботу, что к Литургии или на иной какой праздник – то пешочком за полчаса дойти можно. Вот какая милость Господня ко мне, лентяйке – храм дал под боком, чего лучше!
     Вот и сегодня Великим постом, стою за Литургией, народу – храм полнёхонёк! Все молятся усердно, работают Господу. Помилуй, Господи, помилуй, ближних моих и дальних, все, кого знаю помилуй милосердный. Видишь немощь мою, грех мой весь пред тобой, помилуй мя!
Прибрала догоревшие свечки у иконы «Кирилла и Мефодия», прошу их:
- Братия святые, помолитесь о многогрешной Валентине, может по вашим святым молитвам Господь помилует меня окаянную грешницу. Господи помилуй!
    Вот уж все, усердно молившиеся Господу, едиными устами поют Символ веры, и я свой голос присоединила, хоть маленько со всеми вместе общей молитвой помолюсь. Дай и мнеГосподи, в вере твоей жить. Моя вера слаба, а Твоя милость безгранична, помилуй меня, грешную, Господи.
- Един свят, един Господь, Иисус Христос, во славу Бога Отца. Аминь.
     Царские врата отверзаются, и возглас священника слышу:
- Со страхом Божиим и верою приступите.
Кланяюсь, земно, со всеми людьми, молитвенно стоявшими за Литургией. Сложила руки крестообразно, стала в очередь к Чаше…
     «Видишь ли меня, грешную, Господи? Помилуй меня, помилуй, не пронеси мимо Чашу сию спасительную Ты видишь все грехи мои и немощи мои, спаси меня Сам по великой Твоей Милости».
     После Литургии иду домой одна, на душе и радостно и отчего-то слёзы поминутно подступают к глазам. Господи, благодарю Тебя за милость Твою безмерную ко мне грешной. Надо работу делать добросовестно, которую Господь нам каждый день подаёт, не то всё гоношимся, усердствуем-переусердствуем, а то, что под носом, не больно и выполняем. Это точно, со мной было это «чрезмерное усердие», чтобы не назвать как-то ино, пожёстче.

Глава 4. Что стоишь, качаясь, тонкая рябина.

     Случилось это, правда, давно, лет пятнадцать назад, а помниться так, будто, вчера нашкодничала от самовольства и гордыни своей безмерной. Мы тогда с мужем моим отцовский дом восстанавливали. Его отца, разумеется. Мой родительский дом далеко-далеко, не видать отсюда, а душа тоскует, на родину хочет. Так вот, дом достался нам развалюха, даже печь, кстати её отец Валентина сам сложил, развалилась наполовину. Но всё же дом в деревне – это немало. Пока собирали материал разный, закупали кирпич для новой печки, копили на «вагонку», чтобы дом изнутри околотить. Да на крышу материал, то да сё, лет пять минуло. Но дом не стоял пустой всё это время, жила там моя свекровь, мама мужа, а мы все, её дети и внуки, сестра Валентина, Тамара, ездили постоянно в деревню. Потом сестра мужа отстроила для себя с мамой двухэтажную пристройку с торца дома, разделили мы огород на две семьи и стали жить поживать каждый своим уже домом. Вот и началась сначала заготовка материала, особых средств не было, что зарабатывали, всё и уходило на дом. Да и сын с дочкой подрастали. Их тоже надо было учить, одевать да обувать. Сын, Ярослав, ему на то время было лет 12-13, жил в деревне летом один от выходного до выходного, а мы с мужем работали. Лена, дочь, по домашнему Алёна, не особо любила деревню, она больше в городе. С нами вместе приезжала на выходные. Яся и печку сам разобрал и в кухонное окно выкидал старые кирпичи. Потом он с отцом и Сергеем, двоюродным братом Валентина, разбирали старую, почерневшую «дранку» с крыши. Её оказалось огромное количество, столько, что дом почти под самые окна оказался завален этой трухой. Сдирали старые выцветшие обои. А под ними были наколочены ещё и картонные квадраты, видимо от старых картонных коробок. Отпуска полностью приходилось проводить в деревне, работы хватало всем.
     Приехала сестра моя, Шура, из Липецка, она там жила со старшим нашим братом, Володей. Даже улицы у них рядышком, вот как повезло. Поглядела она на всю нашу работу и заботу, сама живо включилась в неё, а мне как-то и говорит:
- Валя, ты помнишь, как мы в Ремонтном наш дом строили? Извини, никак тебя Светой не могу назвать.
- Да ладно тебе, не за что извиняться. А как наш дом строили, помню всё-всё.
И кинулись мы в воспоминания. Дочка с сыном забросали нас вопросами, что да как. А вы как помогали бабе Кате и дедушке Моисею? Им всё было интересно, малькам нашим. Шура и говорит:
- Вот не думала, что тебе снова придётся чем-то подобным заняться, все мы теперь в квартирах, а тут вы дом взялись восстановить, и мне припомнилось детство наше. А хорошее время было, правда, сестричка?
- А то! Только это теперь так видится, а тогда хотелось, чтобы и хлеба вдоволь и платьишко лишнее чтобы было…
Но да что вспоминать, было и прошло, а вот мужнин дом надо до ума доводить. Так и «доводили» почти пять лет. К тому времени, как мы с семьёй приступили к внутренней отделке дома, моей сестрички уже не стало. Умерла она после Великого поста, на Красную горку. У неё была саркома мозга, операция одна и вторая ничего не дали, только мука была страшная.
     Я ездила на первую операцию, и когда её подняли из реанимации через 3-ое суток в палату, была уже там, у её кроватки. Она открыла глаза, поглядела на меня и говорит:
- С днём рождения, сестричка!
А это и вправду был мой день рождения, 13 ноября. Значит, она думала об этом, а вот я забыла. Столько было переживаний, что «выскочило» из головы это незначительное событие. А она помнила, только глазки открыла, увидела меня и поздравляет. Личико у неё бледное-бледное, головка вся в бинтах, как в чалме, а на курносом носики россыпью веснушки проступили, как в детстве. Уж как она с ними не воевала, а они вот тут как тут. Поправилась она тогда быстро, да кто же знал, что это не к добру, что опухоль дала метастазы, и будет вторая, ещё более сложная операция. На второй операции меня не было. На первую операцию меня отпустили за свой счёт, с работой было сложно, кругом увольнения и сокращения. Для страны и народа нашей страны это на самом деле были годы выживания. Рядом с Шурой был братик Володя, семьи у неё не было, так вот сложилось в её жизни. Братик Толя жил со своей семёй в нашем родительском доме в Ремонтном, а я с своими детками и мужем аж в Череповце, на Вологодчине. Так вот нас разбросало далеко друг от друга. После второй операции Вова забрал ёе в её однокомнатную квартирку, заботился, как умел. А для особых надобностей, и чтобы кто-то мог приготовить Шуре специальную еду, он нанял соседку сестрички Таню. Они с Шурой жили за одной тамбурной дверью и на ночь, чтобы слышать больную, Таня, закрыв железную дверь, загораживающую узкий закуток у их квартир на ключ, и открывала двери, ведущие в её квартиру настеж, в Шурину тоже. Тогда о сотовых телефонах не было и понятия, и я с рабочего своего телефона по 3-4 раза на дню звонила Шурочке. Голосок у неё был слабый, но бодрый – она держала марку. Мы с детства были такие, неподдающиеся. Днём ей, конечно, было не так тяжко, то я звоню, то Таня заскочит попроведать, покормить, ещё какую услугу оказать. Вова зайдёт, часик посидит с ней днём, часик вечером, а ночью она оставалась одна. И тогда страх и безысходность подступали с такой ярой очевидностью, что она забыв условности ночного времени дотягивалась до стоящего на табуреточки у тахты, где лежала, телефона, и набирала в темноте, на ощупь, мой телефон. Звонок тренькал у кухонной двери, как крик беды, и я вскакивала с кровати, мгновенно сбросив пелену сна. Был ли это второй час ночи или предрассветные часы, не имело значения, хватала трубку белого, висевшего в простенке между кухонной дверью и прихожей, телефона.
- Валечка-Светочка, а это я – раздавался в трубке голосок сестрички. = Ты прости меня, так захотелось хоть чей-то голос услышать. Таня с семьёй спят, как их побеспокоишь, я вот тебе звоню ты знаешь, я и код и твой телефон на ощупь набрала и сразу дозвонилась. Ты не рассердилась, нет?
Стою босая, в одной ночнушке, сжимаю в руке трубку, слёзы сплошной пеленой застят глаза, но голосом стараюсь говорить спокойным, размеренно так:
- Да ты что, конечно, не рассердилась. Как ты там, не спиться?
- Не-а. мне вообще ночью не спиться. Валечка, сестричка, давай вместе помолимся!
- Давай. Буду читать на память молитовки, а только в конце «Аминь», не то и так слышу, устала, голосок совсем тихий.
- Ладно, - слабо доносится в трубку.
И я читаю всё подряд, по памяти, и молитвы и псалмы. Так могло продолжаться и полчаса и час, всегда по разному, пока Шура наконец не успокаивалась и тихим голоском:
- Спасибо тебе, сестричка, я люблю тебя.
- И я тебя, - захлёбываюсь в слезах.
- Ты отдыхай иди, и мне может немного подремиться, отпустил страх-то.
     Так прошло две недели, к концу подходила третья, со дня возвращения Шуры после второй операции. Почти ежедневно она просила меня приехать. И я, через 2-3 дня ходила на приём к директору с просьбой отпустить хоть на пару недель. Но наша база выполняла срочный заказ сварочных работ, крупный заказ, вся надежда предприятия была на него. В связи с сокращениями у меня было три должности на работе, и я слышала в ответ одно и то же:
- Потерпи немного, скоро вот закончат и сразу отпущу. Ещё дней 5-6 потерпи.
И опять приходилось уходить ни с чем. Чтобы уволиться, вопрос не стоял. Работу в городе в то время найти было трудно, у мужа его организация перестала существовать, как и не было её. Он восстановил тогда доставшийся ему по «ваучеру» старый «Камаз» и ещё только-только учился быть «единоличником». Было двое деток и ещё квартира, за которую надо было платить. И ещё талоны на всё, начиная от супового набора костей до 200 грамм масла на месяц на едока, да по 400 грамм колбаски, тоже на месяц.
     После работы первым делом бежала в храм, стояла в уголочке и молила, молила Господа о здравии болящей Александры.
     Каждый выходной на Литургиях, подав записочку «О здравии» с одним именем, становилась на колени и выстаивала так всю Литургию, умоляя Господа и Божью Матерь о милости.
     Однажды, после очередного ночного разговора с сестричкой, и нашего совместного моления, так сказать, пришла я на работу и сразу пошла к своему директору. Секретарь сразу пропустила меня без очереди. Зашла в кабинет и от порога начинаю умолять:
- Отпустите меня хоть на пару недель, прошу Вас. Умирает ведь у меня сестричка, мне там надо быть. Хотите на колени стану? – и бух на колени.
Директор окаменел за столом, а потом рукой так взмахнул:
- Это уж крайности, встаньте немедленно. Подойдите сюда и садитесь.
Встала, подошла к столу, села в кресло, а во мне всё дрожит, руки и голос, и саму дрожь бьёт.
Директор в бумаги глядит, потом на меня, говорит:
-Ладно, дня через два всё, заказ сдаём, уже и представители приехали, мы в срок управились. Завтра найдёте на замену пару человек, мне с утра представление на стол и поезжайте. В бухгалтерии скажите, пусть вам сделают начисления за внеочередной отпуск и зарплату выдатут вперёд.
Мне с трудом вериться, что всё уладилось, а директор взглянул на меня, так коротко, вроде мельком, и сказал?
- И я человек, и у меня сердце, только и управление на мне, и людей сотни, поняла?
Вскочила с кресла, слова все порастеряла будто, потом собралась с мыслями, сердце колотиться, выскочить из груди готово:
- В.Ф., не знаю, что и сказать, просто огромное вам спасибо. Благодарю.
Он рукой махнул:
А, оставь это, не на праздник едешь.
Тут телефон у него на столе зазвонил, пока он по одному начал говорить, второй зазвонил. Он мне в сторону двери кивнул – иди, мол. Я и вышла и сразу в бухгалтерию, потом в кадры отпуск оформлять.
     Ночью снова разговариваем с Шурой. Днём мы с ней созвонились, только я ей не хотела говорить, что рано утром мы с Валентином на нашем стареньком «Москвиче» выезжаем в Липецк, волновать заранее не хотелось. А тут она, слышу, заплакала тихонько так в трубку, жалобно, говорит:
- Валечка, мне тебя и не дождаться будет, совсем я ослабела, хоть бы увидеться ещё разик.
Не выдержала я:
- Шурочка, держись, родненькая, мы завтра  выезжаем к тебе, через сутки с небольшим будем у тебя, жди нас, ладно?
- Ладно, - облегчённо доносится с далёкого города.
     Шура прожила после нашего разговора почти месяц, без двух дней. Я находилась рядом неотлучно. Вечером, часов в 6-7 Таня, соседка, отпускала меня на часок походить по аллейке у 12-ти этажного дома, где жила и Шура и Таня. И ещё очень много людей, с которыми у сестры были хорошие, добрые отношения. Среди них было четверо верующих женщин, и каждый вечер они приходили к нам помолиться рядом с Шурочкиным ложем на ночь. Тут же был сооружён у нас на тумбочке домашний алтарь. На беленькой салфеточке стояли иконочки, подсвечник и с десяток свечей. Лежали Псалтырь, Евангелие и Каноник. Утром Псалтырь, Евангелие и утреннее правило читала я сама, в положенных местах Шура осеняла себя крестным знамением, тихо заключала конец молитвы «Аминь». Говорила, что ей легче становится после молитв. Вечером читался обязательно Канон о болящем с земными поклонами, а иногда и просто все, кто приходил, и я, стояли на коленях.
     Днём приходил братик Вова, старался говорить оживлённо, что-то рассказывал о делах городских. Он сидел у постели Шуры, пока я готовила какую-нибудь еду себе, а Шурочке свеклу, соки, кашки и кисели. Больше она не хотела ничего, то что приготовлю в мизерных дозах, она съедала с трудом половину.
     Уход за тяжёлым больным и сам тяжёл, это точно. Через две с чем-то недели приехал Толик, второй наш братик. Теперь было уже полегче, днём я могла сбегать в магазин, а то и до рынка. Да и ночью, когда кто-то рядом, чтобы помочь в трудную минуту, поддерживает очень.
    Сестрёнке становилось всё хуже. Боли были незатихающие. Раньше, когда я только приехала, ей кололи анальгин вместе с каким-то сильнодействующим обезболивающим. Вова мотался по городу, ища в аптеках эти лекарства, на которые нам выдавали рецепты. Теперь кололи морфий и дозы всё увеличивались.
     Однажды вечером, я вернулась только из церкви, куда меня братья отпускали частенько. В самую ближнюю, у центрального городского рынка. Смотрю, Вова с Толей сидят около Шурочкиного ложа, о чём-то переговариваются, всё сестричку спрашивают:
- А это помнишь? А помнишь, как мы вас с Валей плавать учили, а вы забрели в глубину и с головой под воду, вот мы страха натерпелись.
Говорю:
- Что, молодость вспомнили?
Сумочку повесила в прихожей на крюк, плащик в шкаф вешаю, а Шура зовёт, слабо так, тихонько:
- Валечка, иди сюда, к нам.
- А куда ж ещё, - сажусь на краешек широкой тахты, рядом с ней, а она просит:
- Валя, сестричка, полежи рядом со мной.
А что, места полно, тахта широкая, весь край свободный. Принесла подушку и прилегла рядом с Шурой, поверх одеяла. Она щекой прижалась к моему плечу, шепчет:
- Хорошо как, правда Валечка, мы с тобой снова как в детстве вместе лежим.
Толик вскочил со стула и на кухню, а Вова покрепче, сидит напротив на кресле, только губы сжал, и желваки на скулах ходят туда-сюда. Вернулся Толя, а мы уже наших куколок вспомнили. А потом как нашу земляночку, в которой мы жили в детстве далёком, снежной зимой засыпало под самую крышу. Одна труба торчала и антенна от тарелки-радио. И как Толик, когда на следующий день мы бегали по окрепшему, затвердевшему снегу, добрался таки до этой антенны и лизнул её. Шура стала вроде дремать, Вова мне говорит шёпотом:
- Валя, мы с Толиком сходим на час-полтора, ему надо на воздухе побыть, да и меня проводит, лады?
- Идите, что спрашивать, с минуты на минуту женщины придут помолиться вместе.
     Сегодня вечернее правило пришла очередь читать Оле, соседке с 1-го этажа, Шурина квартира на 6-ом. Канон о болящем читаю всегда я. Шура слушает, глаза открыты, только крестное знамение до конца положить сама не смогла, и я беру её руку и завершаю начатое. К концу канона сестричка задремала, женщины прощаются шёпотом, желают доброй нам ночи и одна за другой тихонько уходят.
Легонько дую на свечу, погасив маленький огонёк, сажусь в кресло, рядом на журнальном столике горит ночная лампа. Балконная дверь открыта, и лёгкий ветерок колышет прозрачную гардину.
- Валечка, - доносится с ложа слабенький голосок, - а я маму видела, она меня ждёт там…
Подхожу и вглядываюсь в бледное, восковое лицо, сажусь рядом, беру за холодную, истончившуюся ручку. Пальчики тоненькие, совсем прозрачные, да и сама она из молодой, цветущей женщины превратилась в худенького двенадцатилетнего подростка.
- Валечка, помнишь, как мама наша пела, как папа любил её слушать?
- Конечно, помню, ты отдыхай, много не говори.
- А! – она слабо качает головой. Отдыхает минуту-другую и снова шепчет:
- Валечка, спой мне мамину «Рябину!, помнишь?
Собираюсь с мыслями и силами и вполголоса запеваю?
Что стоишь качаясь ,
Тонкая рябина?
Головой склоняясь
До самого тына…
     Шура слушает, закрыв глаза, и от уголка глаза сползает крохотная, такая же, как она сама, бессильная слезинка. А у меня всё лицо залито слезами. Я пою, а они бегут окаянные, ну ровно ручьи у нашего дома в Ремонтном по весне. У того дома, где жили мы когда-то дружно и счастливо. Давно нет, на погостах покоятся наши папа и мама, а теперь уходит наша самая младшая сестричка. Первой ушла мама, через три года папа. Помню, после папиных похорон. Вечером, мы сидели с ней на нашем крылечке, и она посреди разговора вдруг умолкла на полуслове, потом поглядела на меня так пристально и говорит:
- А я ведь самая младшая среди нас четверых, Валечка, я больше не хочу никого хоронить. А если придётся ещё и кого-то из вас, мне не пережить.
     Ночью Шура впала в забытьё, и через двое суток, не приходя в сознание, она умерла. Утром, в полседьмого, день в день с папой, только он вечером в 6.30, а она утром, 31 мая.

Глава 5. Чёточки монашеские – самоуправство личное.

     Дом мы восстанавливали ещё года два в деревне, и вот, вроде, всё, конечно относительно, готово. Семья у нас дружная, всё управили ещё до моего очередного отпуска. По выходным работали не покладая рук – с пятницы до позднего воскресного вечера. Мы обустраивались. Страна постепенно поднималась с колен, отменены давно были талоны. В деревнях стали люди потихоньку отстраивать домики, государство продавало свободно и доски и брёвна, вагонку и кругляши. Были бы деньги, а построиться уже перестало быть проблемой, не то, что раньше. Понадобиться дом подрубить, нижние брёвна пришли в негодность, так находишься по правлениям и лесхозам, чтобы эти 3-4 бревна выписать. А потом в кассе совхозной оплатить, а потом со справкой, что уплатил, снова в лесхоз, а там ещё посмотрят, сейчас дать или через год. деревня ожила, едем в деревеньку свою, любуемся на те, которые  проезжаем – вон ещё один дом начали строить, а там, в конце улицы, баньку новую. Хорошо, глаз радуется! Хорошему всегда радуешься.
     В отпуск муж меня привёз где-то в конце июля, дочь уже была с дипломом и работала, сын ещё учился в техникуме, они у меня были теперь самостоятельные, с отцом обещались проведывать каждый выходной, что и делали регулярно. А я рада была побыть месяц какой-то вдали от городского шума, пыльного асфальта и загазованных улиц.
     Машин на улицах города становилось всё больше и больше, люди начинали жить лучше, это радовало. А выхлопные газы травили, вот и выбирай тут, что лучше.
    Приехали, выгрузились, перекусили, корзинки в руки и в лес. Тамара, мужа моего сестра, и бабушка Рая, как все звали мою свекровь, уже на то время пришли из леса с полными корзинами грибов: тут тебе и моховики и белые, подосиновики и подберёзовики. Бабе Рае тогда под восемьдесят, но за грибами ходить она была большой любитель, за ней молодые не угонятся бывало. Ходок она знатный.
     Пришли домой ближе к вечеру. Корзины оттягивали руки от обилия грибного. Пока разбирали, отваривали и жарили, уже и вечер подоспел. Белые ночи закончились, на улице темнело, деревня благоухала грибными запахами. Люди готовили впрок лесные дары. Как будто промелькнули выходные в заботах и хлопотах, в прополках и поливках, в заготовках и закатках на зиму. В воскресенье днём собрали большущий таз малины в огороде. Засыпали песком. Варенье буду варить в понедельник, разложу в банки и в кладовку. А на следующий выходной мои увезут заготовленные банки с разными разностями в гараж, опустят в кессон: зимой всё пригодится. Недаром говорится, что летом пинком, то зимой с ветерком, это правда, испытанно на себе. Вечером воскресным, когда проводила своих, пришла Надюшка, соседка, брата моего мужа Сергея жена. Попили с ней чайку, обсудили виды на урожай в огороде в этом году и разошлись, стемнело уже. В святом переднем углу висят у нас иконы, лампадка теплится, святая водичка на скамеечке стоит, с собой привезла. А то как же, утром натощак, после молитвы пивнуть надо три глоточка – во здравие души и тела. Да и кто придёт, взять маленько, у меня всегда есть. Деревенские знают, иногда и придут, попросят. Только отобедали, с проулка тётка Жанна пришла, говорит:
- У тебя привезена вода крещенская? Дай мне в пузырёчек. Болька вот на шее пятном вышла, не проходит. Вроде и есть у меня крещенская, целое ведро дочка из ключа в ночь крещенскую домой принесла, мы завсегда заготавливаем. А у тебя всё ж возьму, у тебя с под креста, однако.
     На махонькой подставочке лежит Псалтырь и евангелие, на скамеечке, рядом с бутылью со Святой водой, небольшие, самые дешёвые, Акафисты да Каноны в мягких обложках, когда и читаю, как не сильно умаюсь в огороде. А сверху, на книжечках этих, лежат чётки из чёрных шерстяных ниток – сотка. У меня есть и пятидесятка, но они в сумке, «дорожные» так сказать.
     Вечером прочитала вечернее правило и стала по чёткам читать «пятисотку», это я сама себе недавно такое правило установила. Раньше сто Иисусовых читала по маленьким в 50 горошин, чёткам, да 50 Божьей Матери, да Ангелу и святым – вот и двести.
     Улеглась спать где-то за двенадцать ночи. С утра, с шести, уже на ногах, работы в деревне хватает, за работой и день незаметно проходит. Вечером ужинаем: я за столом на кухне, мои котик с кошкой у печки, где в блюдечках им ужин поставлен. Потом молитвенное правило, немного отдыхаю и становлюсь читать «пятисотку». Так прошла первая неделя. Приехали в субботу мои муж с детьми, дружно поливаем из шланга огород, подключив насос. Накачали воды в баню и затопили её. На пробу накопали молоденькой картошечки к ужину. Потом парились с берёзовыми веничками, первые, конечно, мужчины – Валентин с Ярославом. Мы с Алёнкой второй партией. Она париться не любит и со мной в парилку не идёт.
- Нет, мама, это не для меня, мне и тут жары хватает, - отбояривается она от моего зазывания зайти хоть погреться.
После баньки вариться свежая картошечка, уже есть в достатке свои малосольные огурчики. За 3-4 дня как раз просолились. И помидорки и всякая зелень. Всё со своего огорода. На столе, на летней веранде, пыхтит самовар, наши мужчины пьют чай, да и не по первой чашке. На плечах полотенчики, пот вытирают время от времени, отдуваются: хорошо!
Приходит повечеровать баба Рая, мужа моего мама, от чая отказывается:
- Только дома напилась. От вашего крылечка до нашего десяток шагов, навроде ещё не соскучилась за чаем.
Разговор всё о том же, об огородах, о чесноке, о том, что сей год видно не особо задался. Да и жука колорадского в это лето много, собирать и правда не успеваем.
Вечером, уже давно стемнело, наговорившись всласть, расходимся на сон. А я в святой угол на молитву. Своим маленько пеняю:
- Вы бы лбы перекрестили, Господа поблагодарили.
Дочка откликается сразу, крестит лоб, шепчет:
- Благодарю, Господи.
Муж бурчит себе под нос что-то не очень разборчиво, а сын быстренько махнул рукой, чуть голову склонил. Вроде перекрестился, а вроде и не совсем.
Легонько шлёпаю подзатыльник, а он ловко уворачивается, хохочет:
- Ладно, мам, спокойной ночи, - и идёт на веранду, мурлыча себе какой-то мотивчик под нос.
Господи, прости меня, моя вина и не малая, что они простую молитву-благодарение без напоминания не скажут. Это я, их мать виновата, прости меня Господи, грешную.
Утром муж с сыном отправились вдвоём за грибами, а у нас с дочкой в огороде работы хватает: что-то пополоть, в теплице обрезать помидоры, подвязать их и плети огуречные заодно. Собрать домой в сумку зелени всякой, так и провозились до обеда. А там наши грибники вернулись, корзины полнёхоньки, далеко ходили. Поближе к выходным в лесу всё выбирают, народу из города много приезжает. Обедаем, и все выходим под дом, на скамейку, прихватив корзины с грибами, глубокие миски и кастрюлю. Садимся чистить грибы, что отваривать да замариновывать, какие домой отобрать в город, а некоторые на «сушку», а зимой всё сгодиться.
     Вечером, проводив всех наших, сидим-отдыхаем на скамейке под окнами дома. Наюшка, да тётя Жанна, пришла и бабушка Рая. Деревня примолкла, увезли ребятишек соседских, на выходные родители привозили. Тишина на реке, что тут же, рядышком, за изгибом дороги. Небо над солохотским полем розово-бархатное от заходящего солнца – покой, хорошо то как! Посидели, поговорили кто о чём и расходимся, желая друг другу спокойной ночи да доброго сна. Как там у них, не знаю, а у меня в эту ночь сон не задался. Управила молитвы вечерние, «пятисоточку», забралась в постель и навроде сразу уснула, а часа в два ночи проснулась от какого-то тягостного, гнетущего чувства. Вроде всё как обычно, в комнате от лампадки, от её не яркого светлячка всё хорошо видно. А вроде как и что-то не так.
     Свои первые чётки я купила ещё когда ездили мы с моим мужем Валентином на первую операцию к сестричке моей Шуре. Тогда заехали мы на своей старой легковушке в Троице-Сергееву Лавру, помолиться у мощей преподобного, попросить о помощи, заказать молебен о болящей и набрать святой водички из источника Сергиева. В то время я с усердием читала небольшую книжечку «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу» и сама загорелась желанием творить Иисусову молитву. Чётки были на 50 бусин из дерева, разделённых по десять, и я так и начала, с пятидесяти Иисусовых молитовок за утренним правилом и пятьдесят за вечерним. Так это и продолжалось довольно продолжительное время и уже через год после смерти Шуры, приехав к ней на могилку, поклониться дорогому праху, мы поехали в Задонский мужской монастырь, к Святителю Тихону. А там мне полюбились чёточки чёрненькие из шерстяной нитки, которые я и купила. К тому времени приобрелась мною ещё одна книжка о Иисусовой молитве «Тайна царствия Божия» протоирея Иоанна Журавского.
     До этого времени деревня с её тишиной ночной, покоем и размеренностью действовала на меня просто бальзамом. Спала я крепко, как говорят, беспробудно. А тут погасила ночник, оставив гореть только одну лампадку, улеглась спать, но что-то меня беспокоило, вызывало неясную тревогу, какое-то тревожное чувство охватывало меня. Встала, походила по комнате, выглянула в окошко, отодвинув занавесочку-задергушку. На полуночном небе сияли яркие звёздочки, тёмная ночь глядела во все глаза в мои окна. Котик с кошечкой соскочили с печки, где уже видимо спали, сидели, зевая, на полу. Потом запрыгнули на мой диван и улеглись в изножье, тревожно, как мне казалось, поглядывая на меня. Походив по комнате и немного успокоившись, ложусь снова в постель, потревожив своих пушистых питомцев. Постепенно подкрадывалась дрёма, и, наконец, сон смежил веки. И вот, часа в два, проснулась от чего-то, сердце неистово колотилось и страх необъяснимый удушливо сжимал горло. Лежу, прислушиваюсь, что же случилось, от чего проснулась? Раз – и погасла лампадочка у икон, за окнами темнота, в комнате она кажется густой и какой-то вязкой. Торопливо включила ночник, котики сидят в ногах, тревожно посматривают на меня, а у меня страх такой, что и руки дрожат. Иду к лампаде, зажигаю свечу и вот, лампадочка затеплилась, высвечивая бледным своим светом строгие иконные лики.
     Ложусь на своё место, гаснет мой ночничок, мои коточки укладываются в ногах. Не свожу глаз с теплящейся лампадки, горит потихонечку, всё хорошо. Постепенно глаза мои закрываются, и я засыпаю. Утром, проснувшись с первыми лучами августовского солнышка, сама себя не понимаю: чего я ночью испугалась? Откуда накатил этот липкий, непроходимый страх? День покатился в заботах и хлопотах, пришла пора собирать смородину, чёрную и красную, сделать заготовки из неё на зиму, так и день прошёл. К вечеру что-то захолодало вроде, истопила немного печку. Попили чайку с бабой Машей, Ленинградкой, с Надюшкой. Баба Маша осталась на вечерние молитвы, стояла рядом со мной маленькая, сухонькая, молилась, прикрыв глазки и освободив одно ухо из-под беленького, в мелкий горошек, платочка. После пошла проводить её до калитки, затем быстро домой, уже порядочно стемнело. Закрыла входные двери на крючок и в уголок, к лампадкам да иконам. Подошло время «пятисотки». Молитва, поклоны поясные, через каждые десять молитовок, земной поклон. Время незаметно подошло к полуночи. Наконец, исполнив всю «пятисотку», забираюсь в постель, устраиваюсь удобненько. И коточки мои рядом, под боком. Гашу ночник. Не прошло и десяти минут, гаснет лампадка. Да что это такое?! Зажигаю ночник, встаю, иду к иконочкам. Всё, вроде, в порядке, а лампадка не горит. Внимательно оглядываю её, наконец замечаю что-то там, в маслице, у фитилька. Пытаюсь достать – ах, вот оно что! Моль там плавает, вот и объяснение от чего погасла лампадочка. Зажигаю фитилёк и ложусь снова. Глаза сами непроизвольно не отрываются от не яркого огонька лампадки. Закрываю глаза, и липкий страх тут же с головой накрывает меня. В ужасе сажусь на диване, сердце дико колотиться – а вокруг тишина, ни шороха, ни звука. Зажигаю ночник и с ним мне, вроде, спокойнее и надёжнее как-то. Страхования продолжались из ночи в ночь, спала урывками и днём ходила как сонная муха.
     На выходные, как всегда, приезжали все мои, и за приятными хлопотами о моих самых родных куда-то на второй план отходил страх. Но совсем не уходил, а словно притаившись ждал, ждал… и дождавшись, когда воскресным вечером, проводив своих, я оставалась одна, накинулся с удвоенной силой. Так, что и вечернее молитвенное правило читала рассеяно, прислушиваясь к каждому шороху и скрипу. Вот, снова мне чудятся шаги на веранде, чужие шаги. Дверь в дом закрыта на крепкий крючок. А вдруг с силой дёрнет кто-нибудь, и что тогда? – сверлит неотвязная мысль. Но, «пятисотку» не оставляла, не ложилась в постель, пока не сделаю всю, с поясными и земными поклонами. Ночи превратились в настоящее мучение. Но я никому ничего не говорила, считала это необъяснимой трусостью, с чего бы только? Стала пугливой и днём, вздрагивала непроизвольно, стоило кому-либо из соседей подойти ко мне незаметно со спины. Надюшка как-то сказала мне, забежав, как всегда, вечером, посидеть на скамейке у дома:
- Ты случаем не заболела, подруга? Вон синяки какие под глазами залегли, да и с лица осунулась?
Отнекалась, мол всё хорошо, постеснялась о своих страхах рассказывать.
     Так минуло три недели, а вот четвёртая меня совсем доканала. Даже дремать я уже боялась до того, что усаживалась на ночь в кресло у дивана, накрыв ноги одеялом и оставив гореть ночник. Дело в том, что и во сне, самом малом, в полчаса-час, стало происходить необъяснимое. Стоило чуть впасть в дрёму, и мне в лёгком сновидении виделись страшные волосатые лапы, пытающиеся с веранды открыть-оттянуть запертую на крючок дверь. Крючок растягивался, как пластилиновый, я изо всех сил старалась удержать дверь, но сил не хватало. Вот-вот двери откроют, крючок уже держится на ниточке… И я просыпалась вся в холодном поту, вся дрожа. Конечно, сна как не бывало. Вскакивала, становилась на молитву, и даже на молитве боялась стать спиной к двери. Закрещивала окна, двери, хотя православные крестики-обереги, бумажные для такого дела, были куплены мною в церковной лавке и наклеены в положенных местах.
     Теперь я даже в кресло не садилась на ночь, пока троекратным крестным знамением не ограждала и стены, и диван, и кресло. Вот так в следующую ночь проделав все сии действия, уселась в кресло, закутавшись в одеяло. Мои котики улеглись рядом на диване. Ночь была ненастная, ветер гнул вересы, насаженные вдоль дорожки под окнами гулял в коридоре, завывал в трубе. Потом пошёл мелкий дождик, август всё же, скоро совсем похолодает. Ближе к утру, наконц, я уснула на своём посту, но так, чутко и пугливо. И привиделось мне, что кто-то разобрал с чердака потолок в стороне от входной двери, с наклеенным поверх косяков бумагой с крестом. И у этих «кто-то» были такие же волосатые лапы, как и у тех, кто пытался открыть дверь. Проснулась в полном ужасе, за окнами серел начинающийся рассвет. Наступала пятница, должны были приехать Валентин с детьми. Долго сидела ещё в кресле, вглядываясь в светлеющую ночь за окном.
     Днём решилась позвонить опытной прихожанке нашего храма, Галине Ник. Она опекала меня давно, ещё не было храма Рождества Христова и батюшки о. Георгий и, ныне покойный, о. Валентин, он похоронен у стен нашего Воскресенского собора, служили здесь, всеми нами почитаемые и уважаемые. Галина Ник. имела наставником старца-монаха из мужского монастыря, где-то под Ярославлем. И я, что уж там, пользовалась её безотказностью, просила совета то в одном, то в другом духовном недоразумении, с которым, как мне казалось, неудобно обратиться к батюшкам. Она иногда сама мне советовала, как поступить в том или ином случае. Иногда, бывая в монастыре, привозила мне совет старца, как следует поступить и на что особо обратить внимание. Вот ей то, незаменимой моей советчице, я и решилась позвонить после этой бессонно ночи.
     После взаимных приветствий и добрых пожеланий сразу перехожу к интересующему меня, да так, что слёзы застят глаза, вопросу. Галина Ник. слушает внимательно, не перебивая, не задаёт никаких вопросов. Наконец, я выговорилась и прошу хоть что-нибудь мне сказать, что происходит. Галина Ник. какое-то время молчит, видно обдумывает услышанное, потом говорит:
- Милая моя, я тоже сейчас в деревне, сама понимаешь, но помочь попытаюсь. Хотя не знаю, что и выйдет. Мне в крайнем случае разрешено звонить в монастырь, ежили что. Думаю, твой случай такой. Попытаюсь дозвониться в течение дня. Перезвоню сразу.
Часа через три-четыре она позвонила. Её вопрос ошеломил меня:
- Милая моя, ты говорила, что начала выполнять «пятисотку» по чёткам, так?
- Да.
- А кто тебя благословил на это дело? Кто-то из наших батюшек, или ты где-то в другом месте благословилась?
- Не то и не другое, я просто вот почитала книги такие об Иисусовой молитве и решила тоже по четкам ёё читать.
- Немедленно прекрати, поезжай в город, иди в храм, покайся и попроси благословения читать эту молитву сколько сам батюшка благословит. Миленькая моя, это же очень опасно самоволить так. Хорошо хоть ничего худшего не случилось. Ангела-хранителя благодари, да Канон ему почитай. Да земно кланяйся ему, Хранителю своему.
Конечно, в воскресенье вечером поехала я со своими в Череповец, а утром, в понедельник, уже была в храме, на Утренне. Настоятелем тогда к нам назначен был о. Александр К. Я, когда шла в храм, твёрдо себе пообещала, что подойду к первому батюшке, кого встречу, трусить не буду, коротенько доложусь и попрошу благословения. Иду себе в храм, подхожу к дверям, а у дверей стоит о. Александр К., о чём-то беседует с прихожанином нашего храма. А я от чего-то его и опасалась, таким он мне строгим казался. Делать нечего, назвался груздем – полезай в кузов. Подошла, стала недалечко, справа, жду. Отец настоятель, не прекращая разговора, поворачивается ко мне, подняв руку для благословения. Он думал, я благословиться подошла только. Я руки ковшиком, поклонилась, приняла благословение и умоляюще прошу:
- Батюшка, мне надо с Вами пару минут поговорить, очень прошу.
Он кивнул и говорит:
- Подожди тогда.
Когда о. Александр повернулся ко мне, я быстро произношу заранее заготовленную речь, путаюсь и спотыкаюсь в словах. Он тихонько стоял, как раз лицом к солнышку, щурился в его по осеннему неярких лучах, и вдруг хлоп меня костяшкой указательного пальца в лоб:
- Это кто же тебя научил самовольно её творить? «Пятисотка» - это монашеское правило, он, монах, и молитву эту в пять сотен и чётки при подстриге получает. А ты ишь какая, своё произволение решила сотворить, вот за это и получила. Бесы – они не шутят, они и с ума свести могут за самочиние. Или ещё чего похуже могли сотворить.
У меня слёзы, а всё же прошу благословить на Иисусову молитву. Батюшка в выражениях не стеснялся:
- Ладно, не реви. Хватить хлюпать. Благославляю читать триста молитв по чёткам. Двести Иисусовых, пятьдесят – Божьей Матери, тридцать Ангелу-Хранителю и двадцать Святым. Всё. С тебя и хватит. Годков через несколько подойдёшь, коли не оставишь это дело, там подумаем дальше.
Отец Александр давно у нас не настоятельствует, он тяжело болел, перенёс операцию тяжёлую. Помню, как после операции он служил на День Святой Троицы. Я тогда ещё работала, до пенсии было не близко. Так что была я в этот день в храме. В деревню не поехали всей семьёй, как пропустить такую Службу!
Весь храм был украшен нежными, распустившимися берёзками, пол был усыпан травой, тогда он был деревянный. Молящихся было много, стояли в тесноте, да не в обиде, хорошо так было!
Есть в праздничной этой Службе одно место, которое особенно мне нравится, за сердце берёт, что называется. Это почти в самом конце и относится к службе следующего дня – Святого духа. Все в храме становятся на колени, и священники тоже, при  открытых дверях в Алтарь.
Помню, как о. Александр пытался встать на колени в проёме Алтаря перед небольшой скамеечкой, на которой лежала Богослужебная книга, из неё коленопреклонённо читаются в этот день особые молитвы. Пытался встать на колени и не мог, морщился от боли. Одна нога у него совсем плохо сгибалась, наверное рядом был операционный шов. Я стояла на коленях у колонны слева, напротив Алтаря, и мне всё хорошо было видно. Видно было, как напряглось и покраснело от натуги его лицо, а в глазах заблестели слёзы. И тут к нему подошли сослужащие с ним наши батюшки и бережно помогли ему управиться с болезненной ногой. И так три раза, три молитвы становился на колени и с помощью батюшек поднимался.
Служба продолжалась! Отчего это так врезалось в мою память, не знаю, но вот же не забывается. Давно я на пенсии и чего уж там, бывает и немощи одолевают, приболеешь, стоишь, выполняешь утреннее или вечернее правило, а хочется шлёпнуться на стул и читать уже сидя. Тогда вспоминается мне о. Александр К. и как-то справляюсь, стою и молюсь и Слава Богу. Сил даёт. Так что пока обхожусь без стула, даже когда невмоготу.
А насчёт Иисусовой молитвы и прочих по чёткам, так всё Слава Богу, в порядке. Страхования мои прекратились сразу же по получении благословения священника. Вот какую силу оно имеет, меч невидимый отогнал далече врагов нечистых.
Правда было с моей стороны опять таки непослушание, но спохватилась почти что сразу. А дело всё в том, что подвигов духовных не имею, грехов же не сосчитать. Каюсь и согрешаю, и этой моей немощи конца нет. И решила как-то, что же это я попусту время трачу? В храм иду, только по сторонам гляжу, в магазин там или ёще куда,  уйма же времени пропадает. Господу ничего не работаю, о чём только и думаю. Дома молитву Иисусову и иже с ней по чёткам-сотенке читаю, а те, первые чёточки, на пятьдесят бусин, из Сергиевой Лавры, так без дела и лежат. И додумалась, в карман их, и куда не иду, всё молитву Иисусову читаю, чтобы не праздно было. Коли никаких подвигов духовных не имею, хоть подработаю Господу так, может и зачтётся где-то там, отсюда не видно, где. А тут, случилось нам с мужем и моими знакомыми поехать на Праздник иконы Тихвинской Божьей Матери в Тихвине. Выехали в четыре утра, дорога незнакомая, когда там доберёмся, а хотелось быть к торжественной Службе в честь иконы Тихвинской Б.М. Вот едем, я Иисусову молитву по чёткам про себя читаю, вполголоса переговариваются наши попутчики. Приехали ещё и рано, мы вокруг походили, всё поглядели. На стены монастырские полюбовались, на башенки, ангелочками с трубами в руках украшенные. Тут и храм открылся, народу тьма, многие к исповеди торопились, как и мы. Исповедовали монахи, строгие, седобородые, а один помоложе был, лет так за сорок пять, я к нему попала. Исповедалась, целую Крест и Евангелие, и неожиданно для себя прошу, вот истинно так, даже и не задумывалась об этом:
- Батюшка, благослови Иисусову молитву читать в дороге, иду ли куда, или ино как.
Он так скупо улыбнулся, благословляет и говорит:
- Читай всегда, читай везде.
И улыбнулся. Так что, думаю, это Ангел мой меня носом ткнул в моё своеволие. А то как же, он Хранитель мой. Попечитель души и тела, надёжа моя. Придёт время, тело это покину, в путь всея земли пойду, а Ангел мой будет рядом. Он пред Господом за меня, грешную, молится. Он же и направляет, наставляет. Хорошо с ним несказанно как!

Глава 6. Родное сердце.

По весне, вместе с внуком Данечкой, уезжаем мы в деревню на всё лето, до самой, что ни есть осени. Вместе с рассадой помидор и перцев, баклажан и цветов и разного всего втискиваемся с ним в загруженную под крышу нашу легковушку и пока – до свидания город. Здравствуй Андога-река, здравствуй деревня! Наведываться к нам будут раз в неделю деда Валя да Данина мама Лена, наша дочь. Будут привозить продукты, париться-жариться в баньке, плескаться в Андоге-реченьке в своё удовольствие. Иногда, совсем нечасто, проведать нас приезжает Ярослав с женой Светой и крохой дочей Алиной. Он крёстный Дани и наш с дедой Валей сын. И в эту весну всё как обычно. Деревня Новое встречает кое-где вскопанными огородами, затянутыми плёнками каркасами теплиц, ещё не разбитой лесовозами дорогой. Андога неспешно несёт свои, цвета чая, воды дальше и дальше, к Суде.  За рекой стоит зелёной мережей лес, за огородом лединка и черничное крохотное болотце. И лес, лес, лес. Если смотреть на реку и лес со двора нашего домика, то он стоит густой, непроходимой стеной, таинственной и загадочной. Но это только так кажется. Стоит зайти поглубже в лес, и на каждом шагу вас ожидают сюрпризы из поваленных не знамо в каком годе ветром деревьев. Из захламлённых бесконечными вырубками самых грибных и ягодных мест, и груды сваленных валками гниющих веток, пней и разного мусора, поскольку рубили частные предприниматели, и их девизом было: кто больше вывезет, тот и пан. Жители ближних деревень во всю ругали местную власть, разрешившую такую массовую вырубку во вред всем живущим в деревнях. Ругали депутатов, губернатора и Москву. Местные мужики реагируют зло, эмоций не сдерживают:
- А что, Москва штоль не знает, что деется то? Всё ей знамо. А лесов русских сколько перешло в частные руки? А кому, что ли не знают?
В общем всё как всегда, о своём, о больном. Пришли соседи пожелать доброго прибытия, поздороваться, обменяться новостями. Как же, зиму не виделись. Это те, кто деревенские, живут здесь постоянно. Дачников у нас не так и много, иные деревни на зиму вообще пустые стоят, в двух-трёх домишках старики доживают, а остальные всё из города, дачники, птицы перелётные. Мы с моим птенчиком залётным Данечкой, высадили рассаду в теплицу, насеяли семян цветов, редис и потихоньку входили в неспешный, это с первого взгляда, ритм деревни. Ходим с внуком за молоком в конец деревни, принимаем пришедших к нам обменяться огородными новостями. Ходим к нашим добрым соседям бабе Надюшке и деду Сергею, у него «тарелка» привешена на угол дома, и он Данюшке включает «Карусель», такую детскую программу по телику. Потом уж, недели через три, приехала соседка справа, баба Маша-питерская. Вообще-то ей лет уж за 85 будет. Ослабела за зиму в своём Питере, пришла поздороваться, еле ногами ходит. А была, что в огороде поделать, что в лес сбегать – первая, на ногу лёгкая. Было ей, как бы не соврать, лет под шестьдесят с гаком, привезёт дочка ей внучат на лето, мальчонки погодки, одному 2 годика, другому 3 с небольшим чем-то. Так она с ними за клюквой ходила – туда идёт, их посадит в большую корзину, что в рюкзаке носят под ягоду. Принесёт на болото, посадит на кочку, сухарики, хлебушек да бутылки с чайком сладеньким, с сосками надетыми, рядышком поставит, и сама ягоду ринется собирать. Руками брать, это не «хапугой» махать, да и «хапуги» эти раньше в запрете были. Оно и хорошо и ладно было. Раньше ягода на болоте ковром сплошным лежала, баба Маша за 3-4 часа, ходя вокруг внуков, возившихся на кочке, набирала корзину в полтора ведра. А теперь ягодники вокруг да около в проплешинах пустых, это «хапугами» с корнями неумёхи дергали ягоду, а с ней заодно и ягодник ранили. Теперь уж внуки повыросли, глаз в деревню не кажут, а раньше было в город со слезами отъезжали. Баба Маша оставалась зимовать в дому. Это когда состарела, стала зимовать в Питере у дочки.
Мы с Данечкой ходим проведывать бабу Машу, она в нонешном годе ослабела что-то, давление мучит, и так нездоровится. Носим ей оладушек свеженапечённых, молочка, конфет, печенек. Она это любит. Иногда рыбку поджарим, баба Машу до слёз благодарна за всякую малость. Когда до вечера не расходует все силёнки в огороде, приходит к нам на вечернюю молитву. Приходит, аккуратно ступая, через прихожую к иконному углу с теплящейся лампадкой. Истово кланяется иконному ряду и только потом наложит крестное знамение. И поклонится ещё раз. говорит, что у меня ей лучше молиться, чем одной, да и что почитать ежели глаза уж не видят ясно, один то почти совсем закрылся. Операцию предлагают мол, а какая операция, годков-то за плечами тяжёлая ноша.
Сегодня с утра день выдался пасмурным, прибегала баба Надюшка, говорит:
- По телевизору дождь, говорят, сегодняшним днём должон быть. Да и как не быть, всё вокруг обложило и ветерок рушиться (задувать) начал.
А собрался дождик далеко уж с обеда. Да и ладно, дома работа найдётся всегда. От пасмурного дня да начавшегося дождика воздух посвежел, котик наш с кошкой в дом забрались, на диване улеглись, носами уткнулись в шёрстку себе. Первый признак – похолодает. Растапливаем с Даней печку, пьём чаёк со свежеиспечёнными блинчиками, глядим на весело пляшущее пламя в устье русской печи. Нам любо, за окошечком сеет и сеет мелкий дождик, видно зарядил на всю ночь, а у нас уютно и хорошо так. В деревенском доме не в городской квартире, каменюке неодушевлённой. Домик тебя согревает, он тебя укрывает, он к тебе прислушивается, а ты к нему, конечно. Где-то на крылечке хлопнет, знать дверка в кладовочку открылась, иду закрыть. Ветер форточку распахнёт и ну гулять без просу по дому. Неладно, захлопнуть её надобно. А зимой щёлкнет бревно, знать на мороз поворачивает. Дом – он живой, а печка сердце дома. Чайку попили, книжечки, что Дане мамочка навезла, почитали, а тут и вечер приспел. За окошком серо-мутно, дождик не кончается. Пришла-доковыляла на вечернюю молитву баба Маша, оставляет на крылечке ярко жёлтый непромокаемый, по моему размышлению резиновый, тяжёлый плащ. С него налило на ступеньки лужицы прозрачные. А рядом поставила резиновые галошики. Были когда-то сапоги, поизносились. Голенища от морозу что ли зимой, поистрескались. Баба Маша обрезала голенища, вот и галошики – сунула ногу и пошла. Добро больно! Нагинаться не надо, одевая. Вычитали молитвенное правило, почитали канон Ангелу-хранителю, а время только к семи добралось, рано, знать, начали молитвы. А вечер ещё долог, чайку спроворила, и сели за кухонный стол с бабой Машей, чайком побаловаться. Баба Маша чаёк нахваливает, травяной завсегда мол скуснее покупного-то, а уж блинчики того подавно. Даня крутится у стола, чаю ему не хочется.
- Бабуля, - канючит, - поставь мне мультики.
Ладно, иду, ставлю диск в видик, а Данька наставляет:
- Бабулечка, только «Смешарики» ставь, ладно? Сме-ша-ри-ки.
- Понятное дело, «Смешарики» и ставлю. Ты гляди, а мы с бабой Машей чайку пока попьём, поговорим, ладно?
- Да! Только мне маленькую подушечку можно с диванчика?
- Конечно, бери и смотри, только тихонько, не балуй.
Баба Маша дует на блюдечко с чаем в растопыренных пальцах, осторожно прихлёбывает. Кухонный стол стоит у окошка. Видны мокрые грядки с зелёным луком, морковкой тем да сем. Разорки у грядок постепенно наполняющихся водой, куст калины, ветками с гроздьями ягодными ещё мелкими, кланяется вымокший до самой земли. Мне вспомнилось, как мы с Даней блины пекли, и я рассказываю:
- Баба Маша, что у меня сегодня внук учудил, вот слушай. Растворяла я тесто на блины, печка уже топилась у нас. Данечка тут как тут: «Дай, бабушка, сам муки в кастрюльку подсыплю, дай молочка мне в блинчики долить». Как без него, помощник неизменный. Сам о себе говорит: «Я у тебя, бабушка, помощничек самый главный, да?» В глаза заглядывает при этом и головкой утвердительно кивает. Не поспоришь тут, приходится соглашаться, что лучше его мне ну никто не поможет!
Тесто взбивала венчиком, а он возьми и соскользни с деревянной ручки.
- Ну, - говорю, - Данечка, видно, ему капец пришёл.
И положила его в раковину помыть потом. Данечка притих как-то, слез тихонько с табуреточки и в прихожую, сел на скамейке у печки, ручки на коленках сложил. Блины пеку, на внучка поглядываю, сидит, ни с места. Обычно он сам любит блинчики маслом помазывать, отрежу кусочек, на вилку насажу, Даня и мажет блины, усердствует, и кончик язычка от усердия выглядывает. Зову его:
- Даняточка, а что же ты мне не помогаешь, что ты уселся там? Иди сюда, сейчас чай с блинчиком будешь пить.
А он мне так серьёзно:
- Бабушка, а почему он не заходит?
- Кто, Даник?
- Да капец. Ты сама сказала, что он пришёл, я жду и жду, когда постучится, а он и не заходит.
Мы с бабой Машей потихоньку смеёмся, умиляясь Данькиной простотой.
- А хороша у тебя печка, девушка! – баба Маша с видом знатока оглядывает печь, устье широкое, плиту и дверцы.
- Ныне вон как печи кладут, кирпичик, дак к кирпичику. И белить да глиной мазать не надобно, и эндак больно красиво. Стоит себе и стоит. А в моём домишке всё старо да криво, окошки в половину твоего навроде будут. Да что и говорить, я доживаю и домик мой доживает. Он мне ведь от тётушки моей в наследство и достался, а ей ещё от родителей еённых. А слыхала, я прошлой то осенью печку перекладывала? Печника еле сыскала, аж за Прягаевом, в тех дальних сёлах нашла. Печник знатный, не похаю, что уж тут. Перебрал все кирпичи, все пообчистил, попростукал. И сложил маленькую печку, аккурат под меня, ненарадуюсь, и тепла хватает и места мало занимает.
- А что же издалека приглашала, ближе не нашлось?
- Да что ты, девушка, где же ближе сохранились? Нет, перевелись люди мастеровые на деревне, что ни говори. Ранее, - начинает перечислять, - было на Новом только сколь печников, а ноне ни одного. Так, себе в дому там подправят, коли кумекают, а так нет, издалека и приглашаем. Слава Богу, хоть энти есть ещё маленько, а то в городу искать пришлось бы, а их там может и нет. Да я не про энто, я про печника Григорьевича хочу тебе рассказать.
- А что печник, или берёт дорого?
- Не то, ты слушай. Он у меня и жил, пока печкой занимался. Мы с ним вдвоём и разобрали её, я разбираю, ему кирпичики ношу, а он зачищает, да в стопки их складывает, куда какой. У меня, вишь, не густо нового то было припасено, так выбирали, какой попригодней ещё в дело пускать. Я ему кроватку за занавесочкой наладила, он доволен был. Вечером молитвы правлю перед иконами, он Библию, ещё от тёти мне осталась, попросил. Сидит, читает, очки на нос нацепил, зрение у него ништо, дак и лет за семьдесят уж. Закончила я молитвы, он и спрашивает:
- Мария, у тебя Библия интересная. И шрифту вроде русского, а не совсем.
- Говорю, что ещё от тётушки досталась, а написана на церковно-славянском, так ранее все церковные книги писались. У меня и Акафистник есть, тоже старинный, я привыкла, читаю как по маслу.
Он мне и говорит:
- Родное сердце, - а у него такая присказка, как к кому либо обратиться или ино что, он всё «родное сердце» говорит, вот и ко мне так – Родное сердце, а ты в церквах бывала?
- А то нет, что ли? Ранее, помоложе была, дак часто ходила. А ныне состарилась, трудно стало транспортом добираться туда да назад. Но ещё ни одного Праздника не пропустила, за то Слава Богу, укрепляет меня грешную. А ты, Григорич, где бывал?
- А нигде, родное сердце. Помоложе был, с бригадой шабашников с осени да до вёсен где мы ни рабатывали, но тогда не интересовался, да и жизня другая была и политика не та, что теперыча. А уж чтобы Библию у кого увидеть, того не приходилось, да и негде их было купить. А может и не показывали кому ни то, время говорю, сама помнишь, какое было.
- Теперь то можно всего накупить, были бы деньги.
- Не в том вопрос, родное сердце. Душой народ одичал, особенно молодой. А и то, кто их учил в своё время? Порушить порушили церкви, не сосчитать сколько, а создали штрафные вроде роты из партий та комсомолов. А душе что? Ей чем жить-питаться? Сознательно губили ведь, вот что главное.
- Твоя, - говорю, - правда, Григорьевич. Всё пережила сама. Да только у кого крепкое семя в сердце родителями заложено было, те и в страшное время среди неверов не погибли. Молитв не забывали, хотя и напоказ свою душу невыказывали. А ныне всё изменилось. В храмы ходить теперь никто не запретит, а молодёжь где? Мало её там. А про село и не говорю, кто на селе из молодёжи остался, более в рюмку глядит.
- Не скажи, родное сердце, ты ведь на деревне летом только и бываешь, а так в своём Питере, а мы всё тут и зимой и летом. У нас на деревне парнишка рос, храмов не видал вроде, а вырос хороший, работящий, матери помощник. Отец у него утонул по молодому ещё делу, один у матери и рос. И вот после армии поехал он в Лавру к Сергию батюшке, да там и прижился. Приехал на некоторое время назад, к матери. Благословиться да отпроситься. Она с радостью и благословила. Молись, наказывала, себя не жалеючи, не только о роде своём, а и о деревне нашей. Погибаем в неверии мол, спасай, Господи, грешных. Когда будет возможность, навести, не забывай мать. Обещал крепко. Вот от того и говорю тебе, родное сердце, Бог лес не уравнял. Людей тем паче. Хотя и другой пример есть, совсем, можно сказать, свежий.
- А расскажи, Григорьевич, что за пример.
- Я, родное сердце, себе тоже Библию приобрёл, уж годков с десяток она у меня, а ранее негде было взять. Только моя на русском вся языке, посовременнее будет. Мне мои соседи-дачники удружили, они с городу, летом приезжают. Попросил, они и привезли, за то им благодарность особая и память о них моя молитвенная, хотя поговорить с ними и не поговоришь. Они приедут на выходной и с утра до вечера в грядках, не до разговоров. Сам читаю, сам и кумекаю. А тут недавно с выходного забрёл ко мне Колька, наш тракторист.  Похмели, говорит. Полдеревни обошёл, ни у кого с выходного нет, а мне во как надо – и по горлу рукой чиркнул. Вот я ему и толкую, мол не дело ты делаешь, губишь себя, а ты ведь Божье создание, у тебя душа живая погибает. А ведь и ты дитём рожден был с Царствием Божиим внутри, о том сам Господь говорит – Царство Божие внутри вас есть. Думаю я, он это о детях так, они чистые, что твои Ангелы, рождаются. И Царство то в сердечках у них чистое, доброе, Божье Царство, в общем. Помнишь как в детстве всё любили, жалели да боялись боль сделать всему живому. Будь то котёнок или птичка, букашка мелкая или растение какое. Ветку не надломишь, деревцу, вижь, больно будет. Отчего так? А от того, думаю, родное сердце, что дети с тем Царством Божьим в мир рождаются. Живут с ним середь нас, уже взрослых, и коль мы не научим их Царство то беречь, что не нужное да вредное не тащить, в сердце-то, так оно и цветёт и растёт садом райским внутри. Вот вырастет такое дитя, взрослым станет, для небесной страны себя приготовляет, а время придёт, туда и уходит. А ты, говорю Кольке, родное сердце, куда пойдёшь, разве что в навоз там и сгодишься, чувствуешь разницу? А похмелить мне тебя нечем, зелье сатанинское не держу и сам его не потребляю, ещё с поминок по моей половине, а это годков 16 уж будет. И не покупаю. Так что извиняй.
- а Колька что же? – спрашиваю у него. Баба Маша скорбно покивала головой, помолчала.
- А Колька, - отвечает Григорьич, - мне в ответ:
- Ты, - говорит, - дед, на почве полного одиночеств совсем того? Кто про коттеджи да иномарки, у кого круче, а ты про царство внутрях. А внутрях у меня трубы горят, мочи нет. Коль нет у тебя, чем мне помочь, то на такую мать мне царствие твоё внутрях, - и ушёл посвистывая, свистун.
- Смотрю, - баба Маша доливает свежего чайку из чайника на плите, - а печник то мой навроде подрастроился, говорю ему: «Да ты не расстраивайся шибко о таком, им Свет Божий бутылка заслонила. А вот я тебе тоже поведаю историю, коль разговор зашёл. У меня знакомая в городе, мы вместе с ней в храм ходим, хороший человек, верующий. Дача у неё под Питером, она туда и ездит, В Заборье, есть такое место.»
- Вот мне зимой, когда уж с дач вернулись, рассказывает. Там у них на три дачных посёлка нашёлся один из новых этих, богатых. Часовенку построил для всех, батюшка там, раз в неделю, а служит. И исповедь есть и Причастие, всё честь по чести. Да только на деньги та часовенка нечистые построена, знают его там, этого нового русского. Кем был, чем занимался, откуда капитал у него. А часовенку построил, так батюшка его отличает, отдельно с ним беседует, это как же понимать? Может в ту часовенку и ходить грех? А он мне и отвечает:
- Глупости одни ваши эти помышления, родное сердце. Вы только одни его грехи и видите, а батюшка его кающегося принял. И при том, сколько народу с тех дач в часовенку ходит молиться Богу?
- Порядочно, часовенка всегда полна.
- То-то и оно, сколько там православного люду спасается, уразумела?
- А ведь твоя правда, Григорьевич! Об этом как-то и не подумалось, всё о том, на какие деньги и как строилась. То-то глупые головы.
- А это бес смущает, ему вишь, досадно сильно, что ещё кто-то из его сетей выкарабкивается.
Он у меня, Григорьевич то, считай неделю полную и прожил. Наговорились вволю. В деревне у него только одна собеседница на эту тему и была, да и та недавно уехала ближе к сыну, к монаху своему, совсем один остался. Ранее, говорит, много печек клал, в очередь к нему становились заранее, а теперь состарился, силы уж не те. Берусь, когда вижу в человеке нужду, вот как у тебя. Где тебе с городу нанимать, печка тебе дороже дома твоего старого станет. И тут его правда, девушка, оказывается.
Спросила я как-то у него, это мы уж старую печь разобрали, почти новую вполовину сложили. Баба Маша ставит пустую чашку на блюдечко и отодвигает по столу подали от себя, напилась, навроде, досыта. Руки в замок сцепила перед собой, положили на стол и только большими пальцами покручивает один вокруг другого = то  в одну сторону, то в другую.
- Дак вот, спросила, говорю, ты-то куда в храм ездишь, или как?
- А никак, - отвечает, - у меня церковь на дому. «Тарелку» новомодную мне хорошие люди, соседи, из городу привезли, теперь православный канал гляжу сколь душе надобно. Я ведь раньше кроме «Отче наш» и молитовок не ведал, а теперь наизусть выучил и утренние и на ночь которые. А в храмы куда уж мне, ноги не те стали, да и к автобусу идти, вишь, не близко. А ехать надо за десятки километров, ежели только в кадуйский посёлок, ближе нету. Пускай уж Господь прощает, что поделать. Будем доживать, сами молиться, глядишь и зачтётся.
А мы с ним сидели на тот час на скамеечке у крылечка мово, отдыхали после ужину. А дело к осени, вечер тёмный стал, звёзд на небе высыпало, что морошки в удачное лето на болоте. Сидим так, вдвоём оно и молчать хорошо. Григорьевич мой всё в небо глядит, ровно звёзды считает, так ему там интересно, что ли? Так у него и спросила, а он мне и говорит, что глядя в небо молиться так легко, так хорошо на душе станет, словно с самим Господом  говоришь. У меня в домике и иконы есть, не без того, а сердцу больно радостно под небом молиться.
Баба Маша качает головой и взгляд у неё удивлённый, как-будто печник в тот поздний вечер и в самом деле удивил её и она так и осталась в этом состоянии по эту пору.
- Понимаешь, он когда молодой ещё был, ездил с осени до зимы с бригадой шабашников на заработки. Вот как-то строили они большущий навроде коровник, где-то в подмосковье. Жили они там в вагончике. Вот вечером поздним вышел он по нужде зачем-то, уже совсем темно было, звёзды там яркие, наши не такие маненько.
- Гляжу, - рассказываете, - сидит там на ящике у входа в строящееся здание старик какой-то , на палку опирается. Подошёл к нему, сторож оказался, из местных, седой весь.
- Чего, спрашиваю, батя сидишь тут, в небо глядишь, али звёзды считаешь?
- Не, говорит, - сынок. Я с ними разговариваю.
- Это как понимать, шутишь или что?
А он хлопнул по ящику рукой и приглашает:
- Садись, что стоять, в ногах правды нет, и поговорим, коль тебе интересно.
Присел рядом, он и спрашивает:
- Ты, сынок, книги Вечные читаешь?
- Какие, - удивился я, - Вечные?
- Их, - говорит старичок, - Библией да Псалтырью кличут, неужто не слыхивал?
- От чего же, - отвечаю, - не слышать, слышал, не из лесу тёмного вышел. У меня мама человек верующий была, так что видать не приходилось, а слыхать слыхал, да в руках не держал. Да и где их раздобудешь, не булка хлеба, в магазинах не купишь, а церквей у нас нет. Ранее, когда я мальцом был, у нас три по сёлам да деревням было, да ещё монастырь мужской, Филиппов, по прозванию Ирапский, по дороге на Кадуй, был также. Нет ныне ничего, где вообще с землёй сровняли, а где только стены порушенные стоят, или совсем позаброшенные места, так, вроде истории.
- То-то и оно, когтистая лапа везде по Руси прошлась, всё старалась растоптать, стереть с лица земли, чтобы и позабыли какого мы роду-племени. А душа, она вечная, она помнит, что роду она издревлн христианского. Без книг Вечных ей трудно, во дело то какое, без них она с голоду помирает.
- И как это батя, стыкуется со звёздами и разговорами с ними?
- А так, чтобы значит душа без этих Вечных книг не одичала, ей не только молитва нужна, а и Слово Божие. А оно там, - старик поднял палец к небу, - звёздами всё и записано. И Библия там и Псалтырь и много чего другого записано, все тайны небесные и земные, всё звёздами записано. Только люди те тайны и заветы читать по звёздам не научились. Господь дал Вечную земную книгу, Библию, разум дал понимать, читая её, а другую звёздами записал и над нашими головами и раскрыл – учитесь, читайте! А мы за века одну и прочли и то с подсказки волхвов да Ангелов.
- И что же это за звезда такая?
- А Вифлиемская, слыхал?
Говорю:
- Я может и неуч в таких делах, а про Рождество знаю!
- Вот про то и сказ! Сижу я этак кажинную ночь, коль моё дежурство, обойду объекту эту и снова присяду. На небе звёзд, что буквы в Вечной книге, вот я с ними и говорю. Это я земным умом так думаю, а душа, она в такой час с самим Господом беседует!
- Это о чём же?
Дедок взглянул так на меня кротко, при неярком мерцании звёзд, коротко вздохнул:
- А это каждый о своём, о вечном.
Встал, на палку опирается, говорит заболтался я с тобой, объект обходить пора.
- Вишь ты как, звёздами там всё записано! – баба Маша смотрит на меня, удивляясь и сейчас рассказу печника.
- Ты вот, девушка, подумай сама, живёт в такой глухомани, что в церкву раз в год, и то в дачный сезон. А разговор каков?
Тогда я у него и спрашиваю:
- А ты, Григорьевич, тоже по звёздам что разумеешь?
- Нет, - говорит, - не сподобил Господь. Чего нет, того нет, что зря придумывать. А вообще люблю, когда возможно, молиться как умею под звёздами, ночью. Хорошо больно! Глядишь в небо, а душа у сердца самого ровно мотылёк трепещет. И разуму твоему понятно, какая могучая рука сделала и небо и звёзды. И радостно и страшно стоять так под громадами неисчислимыми тех светил созданных и говорить Ему то, о чём сердце подсказывает. Но токо я одного у него завсегда прошу: «Господи! Сделай меня таким, каким Тебе угодно! Не дай уйти туда, где нет ничего, а дай уйти туда, где Ты и други Твои!» А другого чего зачем и спрашивать. Пенсии худо-бедно хватает, а лишнее мне ни к чему, зачем зависть плодить в душах людских, как сорняки. Кабы не пришлось отвечать потом.
Даня прибегает на кухоньку, нарушает нашу тихую, мирную беседу у тёплой печки:
- Бабуля, а спокойка скоро? Ты не забудь мне включить.
_ Хорошо, мой сладкий, пойдём, время поглядим.
Баба Маша тоже подымается, креститься, поклончик отдаёт иконочке у оконца висящей.
- Ох, да и мне ужо пора до дому, кошка небось измяучилась, куда бабка девалась?
Да и за окном совсем стемнело. Спаси тя, Господь, девушка, за хороший вечер, за чай и блины, мне теперича и ужин не нужен.
- Да на здоровье, баба Маша, во славу Божью!
Даня подхватывает тут же:
- На здоровье, баба Маша, - а сам меня за руку в прихожую тянет, к телевизору. Переключила ему телевизор на «Спокойной ночи, малыши», а рано, пока нет, он с нами в коридор и увязался, тоже бабу Машу провожать. Пока баба Маша натягивает плащ, жёлто-ядовитого цвета, суёт ноги в свои калошики, я интересуюсь:
- А что печник?
- А что, да ничего, всё путём сделал, правда неделю почти с ним возились. Тяжело, глина, кирпич, вода да песок. Замеси, поднеси да вынеси. – баба Маша усмехается, -  с меня помощник не дюже хороший, ноги то почти совсем не ходят, вот в чём беда. Глазами бы всё переделала, а силы уж нет, светшала вся я, девонька. Да и то подумай, девятый десяток живу, одной ногой уж там стою. А печка вышла славная, маленькая, аккуратная и тёплая, и тяга хорошая. Лёгкая у него рука!
Интересуюсь для порядка, следя за неловкими старческими пальцами, застёгивающими крупные, отчего-то разного цвета, пуговицы на ярком жёлтом плащике:
- Дорого взял или по совести?
- А ничего, девушка, не взял. Что, говорит, с тебя брать, невелика твоя пенсия. Вот помог тебе и душа моя радуется, а большего и не надо.
- Как он там, в своей деревушке, кладёт ещё печи или уж совсем невмоготу?
Баба Маша какое-то время глядит на меня, потом на виснущего на моей руке Данятку, в уголке больного глаза скапливается мутноватая влага.
- Ох, девушка, а я разве не сказалась? Вот голова два уха! Помер, Григорьевич, осенью той, только попозже и помер. Мне сказала знакомая, заходила попроведовать, на Солохту шла. И сказала, мол Григорьевич, печник, помер по осени, уже холодало порядочно. А помер как, знаешь? Вот слушай: с вечеру, уж темнеть стало, он вышел на скамейку свою, под домом, руки на палку положил, посиживает. Его всегда в вечеру видели под домом этак сидящим. Соседи и в этот раз поприветствовались, да и ушли в дом, а он остался посиживать. Утром встали, а он сидит, как сидел. Подошли, уже застыл. Голова на спинку скамейки откинута, а глаза всё в небо глядят. Видать, он со звёздами разговаривал, с Господом беседовал. Хорошо так помер, на беседе с Господом и отошёл, куда уж лучше. Ты поминай его за упокой, хороший он был человек, а хорошие и Богу нужны.
И уже спустившись по ступенькам, выходя на улицу под непрекращающийся мелкий дождик наставляет меня:
- Заболтались мы с тобой, грешницы. После молитв чаю с блинами напились, брюхоугодницы. Прости меня этакую, побегу домой. Надобно и «Отче наш» и «Верую» на сон почитать, повиниться. Ночи вам доброй и Ангела, храни вас Бог.
И идёт под дождиком, шаркая по намокшей дорожке калошиками, тяжело опираясь на толстенную, суковатую палку в левой руке.
     Мы с Даней глядим в полуоткрытую дверь, как баба Маша добредает до калитки, аккуратно закрывает щеколду за собой и тихонько скрывается в загустевшем, подмоченном дождём, вечеру. Закрываем дверь на крючок и торопимся в дом, там уже слышны позывные «Спокойки». Даня с увлечением следит за беседой Каркуши и Хрюши, а я становлюсь к Божнице в другой комнате и тихонько читаю «Отче наш» и мне ещё слышится старчески-глуховатый голос бабы Маши:
- Ну и всё хорошо, всё и ладно. Оставайтесь с Богом.
     Утром, только-только начался седьмой час, я ещё не осилила своё утреннее молитвенное правило, мимо окошек, мимо угла, где расположена Божничка с теплящейся пред иконками лампадкой голубого стекла, проплыла головка в тёмно-синем ситцевом платочке. Баба Маша пришла. Что ли случилось что? Взглянув на разметавшего на постельке во все стороны ручки, спящего Данилку, спешу тихо выйти в прихожую, а потом в коридорчик-веранду, чтобы громким разговором не разбудить внука. У бабушки Маши со слухом тоже есть загвоздка.
- Угасают мои ухи, - жалуется она, - тоже состарели.
Баба Маша топчется у нижних ступенек, нетерпеливо постукивая костяшками пальцев о деревянную дверь. Знает, что я видела её в окошко, ждёт, когда же выйду. Мне отчего-то становится тревожно, и после «доброе утро» сразу спрашиваю:
- Что случилось?
- А то, случилось! Унук спит? Ну пускай, он ещё маловатый, ему сон нужон. Ты то, девонька, чем занята?
- Молитвы читала.
Баба Маша кивает:
- Ты-то засоня, я ещё с пяти всё сделала. А ты книжек зачитаешься допоздна и спишь до шестого часа.
- Есть такой грех. А когда читать? Днём всё некогда, жду, когда Данятко вечером заснёт.
- Дак, конешное дело, - сразу соглашается баба Маша, - я чего прибежала то к тебе. Знаю, что уж не спишь, вот и прибежала. Сон видела…
И начинает рассказывать, присев на нижнюю ступеньку, я сажусь на пару ступенек выше.
- Вот, значится, девонька, уж под утро привиделось. Будто домик стоит весёленький такой, округ него частокольчик голубенький, а под окошком того домика скамейка. И вот поверишь, на скамейке той стоит Григорьевич будто. В рубахе новой, в амуниции всей, а руки зачем-то раскинул крестом, на меня глядит и улыбается. А потом говорит:
- Спасибо тебе, Мария, на добром слове, оно дороже золота.
- А не на чем, Григорьевич. Токмо ты навроде как помер, мне сказали?
А он отвечает:
- Не, не помер, не верь, родное сердце.
А я его спрашиваю, будто невера какая:
- Скажи, Григорьевич, а тамо, - и в небо пальцем кажу, есть чего или как?
А он улыбнулся и говорит:
- Тут оно всё есть.
А пока говорил, стал как бы затуманиваться, расплываться и исчез. Ты, девонька, по нему Литию уже почитала?
- Нет, ещё не успела. Сейчас вот начну. А как его имя, баба Маша?
Она ошеломлённо глядит на меня и трогательно всплёскивает руками, сложив руки ладошка к ладошке на груди:
- Да ты же подумай, пустая моя голова! «Есть там чего или нета», спросила, а про имя и позабыла, - укоряет она саму себя, - а от он не тутошний, кто ж его имя знает, Григорьевич, да и всё. А ты так и поминай: «Григорьевич мол Господи, печник». Ему всё ведомо, не перепутает. И я его, пустая голова, григорьевичем поминаю, прости меня Господи.
Встаёт со ступенек, одёргивает старую, повидавшую лучшие времена, вязанную кофту с длинным рукавом:
- Побегу и тебе мешать не буду. Иди, читай Литию.
И идёт к калитке, трудно переставляя ноги в обрезанных калошиках по сырой ещё тропинке, тяжело налегая на палку.

Глава 7. Лес-батюшка, утята и жизня деревенская

За заботами да работами дни бегут в деревне быстро, только успевай недели отсчитывать. Или может от того это, что всю зиму ждёшь в городе, когда же весна придёт, когда же тепло наступит, потянутся на наши болота, в леса и поля стаи гусей и уток, журавлей и иной пернатой живности. Лес, по осени опустевший, оголившийся и загрустивший в ожидании холодов, враз встрепенётся, заулыбается, зазеленеет, солнцем напитается, щебетом птичьим наполнится. Сегодня мы с Даней идём лес попроведать. Недалечко идти, выйдешь за огород на грунтовую дорогу, она ведёт мимо огромного полуразвалившегося сарая, бывшей совхозной сушилки. Потом бежит мимо лесной опушки слева и большого совхозного поля справа, засеянного во всю зеленеющим клевером с горохом. После полого подымается вверх, там, в конце поля, виднеются длинные постройки под серым шифером. Коровники совхозные, ферма. Доходим до маленького прудика, первого. Далее такой же маленький второй, весь заросший осокой и камышом. В осоке прячутся утиные стайки с крохотными утятками с чёрными полосочками на головках и спинках. Серая дикая уточка строго сторожит, чтобы ненароком кто не застал врасплох её семейку. Только вот были на глади прудика, но мамино тихое «кряк!», и утята беззвучные и быстрые, как рыбьи мальки, исчезают в густых, непролазных зарослях осоки. Но мы то их успели увидеть до того, как стайка нырнула в заветные ухоронки. Даня счастливо смеётся, размахивает ручонками с зажатой в правом кулачке хворостинкой, тараторит безостановочно, какие они хорошенькие, какие шустрые. И ещё о том, как он их сильно полюбил и что будет дружить с ними, когда они подрастут. А подрастут они скоро, мама утка под покровом темноты, как-то в затемнённый вечерок проведёт их по тропинке от сарая к реке Андоге. Тогда уж им наступит полное приволье. Утиных стаек по 9-12, а в иных случаях и по 17 утят у нас на реке не редкость. Кормят их всем миром и в нашей деревеньке Новое и в Ковалёве, и на Солохте, и в Никольских сёлах – все они по берегу речек кучкуются, людей хороших да сердобольных здесь множество. Вот от того, с раннего утра и до позднего вечера у плотиков да походёнок, с которых бабы бельё полощут, ино воды почерпнут, и снуют стайки шустрых диких утят с утками и селезнями.
Кормят их и приезжающие на выходные к родным городские гости. Мы с Даней каждое утро и почитай каждый вечер ходим к походёнкам нашего угла, дедом Сергеем на четыре дома поставленным. Они то с бабой Надюшкой по осени, с оглядкой на зимние холода, подкармливают уже повзрослевшее пернатое царство овсом из домашних припасов. Те, завидев бабу Надюшку и миску с зерном, живо вылазят на берег, сходя торопливо с походёнок, на которых привыкают греться под уже не щедрым осенним солнышком. И торопливо, толкаясь друг с другом, забавно топорща хвостики и радостно крякая, устремляются на встречу ей. За лето они привыкают к людям так, что в иных случаях и хлеб схватывают с руки. При этом они с кусочком в клюве отскакивают на безопасное расстояние. Недалеко от наших походёнок ещё одни, это дедушки Толи походёнки. Бабушка Фая, его жена, тоже кормит с дедой Толей утят. А те, завидев деда Толю, сидящего на скамеечки у реки, им же и поставленной, без опаски пускаются на перегонки туда, к заветной скамейке. Дед Толя кидает им хлебные крошки прямо на покошенный бережок, тут же, рядом со скамейкой и они окружают его плотной серой стайкой, ненасытной, кажется, всегда. Однажды, когда совсем схолодало, уже поздней осенью, и у берега острыми ломкими прозрачностями начал подстывать первый ледок, утиная стайка пришла в святой простоте к крылечку деда Толи и бабы Фаи. Так и кормить пришлось им всю семейку, пока не улетели туда, где потеплее.
А пока утята совсем крохи, маленькие пушистые комочки, о которых с восторгом щебечет всю дорогу к лесу Данечка, мой четырёхлетний внук. В лес Данятка ходить любит. Ходил с охотой, когда ему ещё два годика было, здесь и ходу к грибному месту от сарая того с километр будет. Ничего, осилит и туда и назад сам, конечное дело с отдыхом. Махонькую корзиночку тоже несёт сам бывало, а в неё всего три гриба и помещалось. Сегодня мы, конечно, за грибами не идём, нет ещё грибов. Лисички, говорят, на делянках в окраинах болот есть, но это далеко, а мы сюда, рядышком, на Коровью дорогу идём погулять. Дорогу эту, неширокую просеку, проложенную через лесок, зовут Коровьей от того, что тут коров гоняют на водопой из совхозного коровника, когда они пасутся вдоль опушки леса под присмотром пастухов. Раньше стадо было огромное , три-четыре пастуха управлялись с ним. Теперь втрое уменьшилось, и двое ребят-старшеклассников, нанявшись подработать на летних каникулах пастухами, управляются с ним «легко!», как сами говорят. Деревенский люд сокрушается по этому поводу особенно. А то как же, скажут. Ранее работы сколько было, хоть доярки завсегда требовались, хоть скотники. А фермы вон какие были, более полутора тыщ животин стояло в стойлах, и мест рабочих, знамо дело, хватало. А теперь кому это надо было разорить крестьянство, изничтожить его под корень?
Дед Сергей ещё только год, как ушедший из «лесорубов», на «пенсион», чуть только выпьет рюмашку законную, сам так окрестил, по поводу субботней баньки, заводил больной для каждой деревенской души разговор.
- Отчего это так, вот объяснит кто мне? Соляра стоит ныне в два раза дороже молока. Это как понять? Кто это такие расценки установил? А ведь коровку вырастить надо, её содержать надо, поить-кормить, обиходить. А у совхоза молоко на городской молкомбинат за бесценок берут, заметь, цельное, жирное. А его по 13 рублей за литр. А потом «нормализуют», понимай, водой разбавят и по 25 да по 35 рублей продадут. Это тебе не геноцид крестьянского труда?
Пробую в его горькую речь внести нотку оптимизма:
- А совхозу тогда надо самим на рынках продавать в разлив. Не знаешь, не пробовали?
- Да ты что? Как бы не так, сразу столько препонов было поставлено на такую продажу, что не объехать, не обойти. Задавили со всех сторон «монополисты». Только и смогли, что вытребовать хоть раз в неделю в выходной своим же совхозным продавать за живую копейку. Да об чём толковать? Ты вот лес погляди. Сколько в частные руки ушло самых заповедных, самых лучших угодий? А ранее он государственный был, он лесниками охранялся весь. Я сам сколько в лесниках ходил. И чистили мы лес и подсаживали, где надо. Теперь всё кто-то и где-то изменил. Лесников посокращали, это уму непостижимо, на столько гектаров один остался вот в нашем лесничестве. Да что он сможет один? Обойти и то этот участок более недели надо, а уж порядок соблюсти в нём – увольте. Вот тебе и предлог, без присмотра мол, надо в частные руки передавать, порядку поболее будет. А может, для того и сделано так, и оставили без надзора, чтоб причина была, как его хапнуть.
Шедший мимо нашей беседы на скамеечке, под огромной раскидистой берёзой в день субботний во дворе деде Сергея, также бывший лесник, Толя-борода, заходит на разговор через узкую калиточку, здоровается за руку с дедом Сергеем. Он также недавний пенсионер, в серьёз занимается пасекой. У него родительский дом тут неподалёку, в дому брат Коля-холостяк живёт, там и пасека. А борода у него знатная, густая, окладистая и рыжего, с просветами, цвета. Про него так и говорят:
- Ты Бороду сегодня не видал, нужон очень, поговорить надобно, а дома нет. Он, случаем, тут к себе на пасеку не ходил?
Мы с Бородой друг друга уважаем, раскланиваемся друг с другом издали, коль я в огороде, а он идёт на пасеку по насыпной дороге, прозванной скорыми на прозвища сельчанами «Бамом». Этот Бам оброс с обеих сторон берёзами, рябинами, ёлками и иными деревьями нашего леса. Сами по семечкам да семенам, ветром занесёнными, посеялись, сами и повыросли и стоят вдоль всей дороги тенистой, густой аллеей. Слева домики сельские прячутся за разросшейся аллеей, справа поле совхозное с клевером и горохом и совхозными полупустыми фермами, с зерносушилкой и водокачкой на горизонте. Борода живет в другом конце деревни, у самого Бама, как и ещё с десяток домов типовых построек семидесятых годов. Мы с ним привычно раскланиваемся, и он трясёт мою руку, как бы оказывая этим особое расположение и уважение. Раскланивается с бабой Надюшкой, усаживается рядом с дедом Сергеем на новенькую, сейгод поставленную скамеечку, интересуется:
- Об чём разговор, коли не секретный?
И сходу включается в животрепещущую тему:
- Да, что там только о лесе да о коровах, ты меня вот об людях спроси, о заботе о них, я тебе срисую такую картину – никому село не нужно, а люди сельские и подавно. Помнишь, я в прошлом годе ногу повредил, на березу за роем отлетевшим полез, ну и сварганился вниз. Куда обратишься? У нас в пункте врач два раза в неделю принимает, а в остальные куда, коль случилось что? А в Кадуй, почти за тридцать километров. Дак это ещё гляди, примут или нет. А коли примут, то и диагноз поставят, как со стенки спишут. Мне ведь там и снимок на ногу сделали, всё вроде путём. Говорю доктору тамошнему, мол пятка болит, спасу нет, повредил сильно видно сильно. А он на снимок глядел, то к окну поднесёт, на свет глядит, то приподымет, то опустит и диагноз ставит:
- Ушиб, - говорит, - у тя паря, через пару недель всё попройдёт.
И всё , езжай мол, домой. А у меня неделю болит и две и месяц. Нога посинела вся, что делать? Рванул я на частной машине в Череповец. Там тоже снимок и сразу заявили:
- Слом на стопе, трещина на пятке, - говорит мне травматолог и в гипс ногу всю.
Более месяца в гипсу был, сама видела, теперь вот без палки и не ходок.
- Да уж, диагнозы их, - вступает в разговор баба Надюшка, - от их диагнозов люди потом то в Череповец, а не то в Вологду едут передиагностироваться. Не то и помереть можно, а что и помирали. Вот, - кивает на мужиков, - не дадут соврать.
- Не то дивно, что помирают, а то дивно, что за то не отвечают. Вот собаку убей у кого нито, а оне в суд, а суд тебе и присудит да и не копейки. А тут помрёт кто от неправильного леченья, и чо? А ни чо, виноватых нет!
- Об чём шумим, собрание? – подходит дед Толя, на поводке махонький молоденький щенок, погулять надобно его,, вот и идут мимо. Здоровается за руку с дедом Сергеем, с Бородой, кивает женщинам, нам с бабой Надюшкой. Узнав о чём говорим, смачно сплёвывает:
- Эх, жизня наша! Вы только вот что оцените, управленцев разных в совхозе почти столько, сколько и работников, ну, может маненько поменьше. Вот глядите, дома благоустроенные совхоз строил и что? Вроде говорилось для работников совхоза – там доярок, трактористов, иных специальностей, не столь знаменитых, а совхозу нужных, и что вышло? Более половины там управленцы, они дома свои приватизировали на хозяина. Потом половину стоимости государство оплатило то строительство, жёны их квартиры те в полцены напокупали, деньги у них есть, зарплаты не тракториста у управленца. А где простому люду взять, коли у тракториста и то зарплата и десяти тыщ нет в круговую. А у управленцев она не падает, растёт, они втрое, а то и вчетверо больше тракториста имеют, специалистами себя именуют, так и написано на каждом кабинете: специалист 1 категории, специалист 2 категории. Все спецы, а вот по чём, соображай.
Мы идём с Даней вдоль поля, миновали  второй заросший осокой и камышом мутноватый прудик. Даниному восторженному лепету по-поводу лисичек и заек, лягушек и птичек нет конца, и только зайдя по Коровьей дороге глубже в лес, он осторожно интересуется:
- Бабуленька, а волков и медведей тут нет?
А сам затревожился, в руку мою вцепился крохотными пальчиками, глазки голубенькие таращит.
- Что ты, милое моё дитя, какие волки и медведи? Они ещё по весне, когда снег растаял, если и были тут, на дальние болота ушли. Утки да гуси по весне прилетели, охотники в поле вышли, стреляли тут. Слышал?
- Да, бабуленька, а и что, они всех волков и стрельнули штоли?
- Да нет, они, охотники, птиц так встречали, а волки да медведи вот как напугались и давай удирать. Бегут и друг у друга спрашивают:
- Как ты думаешь, медведь, нас охотники догонят?
- Ох, не знаю, брат волк, давай однако удирать скорейше, не ровен час, споймают.
Так и убежали за дальние болота.
Даня хохочет от удовольствия:
- Вот они и есть трусишки, а я нет. Правда, булечка?
- Конечное дело, ты храбрец-молодец.
И идём далее по лесу, не теряя из виду Коровью дорогу. Не ровен час, потеряемся, я бабушка, прямо сказать, не лессовая, только тут, у дороги и хожу без опаски. А если поглубже в лес зайти, то как выйти, могу и не сообразить. Так что одна куда далее не ходок.
В лесу хорошо, тихо, светло от солнечных узорных пятен на прогалинках. Весело щебечут в ветках развесистых берёз птахи, ёлки стоят как боярыни в добротной одёжке, широкие, важные. На самой опушечке, где дорога выходит в другое, солохотское поле, у речки Солохты, нашли мелкие бусинки ярко-жёлтых лисичек. Посидели возле на корточках, обсудили – порешили, когда подрастут, то и соберём. И назад, ближе к дому. На дороге дождик налил разорки водичкой, да и в лесу повлажнело, самое время для лисичек-грибочков. Идём назад неспеша. Обсуждаем всё, что нам с Даней по пути не встретиться. Мелкие лягушата скачут под ногами, и Даник, присев на корточки, восторженно разглядывает их, решает:
- Булечка, давай их завтра в банку наловим, Алинка приедет в гости, мы ей подарим.
- А они ведь в банке плакать станут, к мамам проситься будут, без мамы всем плохо, так ведь?
Внук смотрит на меня широко распахнутыми как небушко глазками, и отвечает почти шёпотом:
- Так, бабушка. Ладно, я их не буду обижать, пусть себе прыгают, да?
- Вот это другой разговор, пусть они прыгают, обижать да неволить никого не надо. Надо с добром ко всему относиться, тогда и тебе добро будет.
Возвращаемся домой немного усталые, но довольные и радостные. Лес, он такой – коли грустно, он грусть разгонит, радостью сердце наполнит, душу успокоит, на мирный лад наставит. Он живой, он поит и кормит, кто к нему не приди. Ягод, грибов и там живности всякой в лесу хватает. Недаром лес кормильцем люди окрестили с незапамятных времён, батюшкой величают. Когда в августе уж во второй половине пойдут грибы боровики, белые, подберёзовики, подосиновики и разные там, розовые поплавухи, маслята, по местному «лупяши», да рядовики, да моховики, всех и не перечесть, я рано утречком, управив молитвенное правило, часов в 6 с половиной поспешаю в лес. Пока Даня спит. А спит он до конца девятого часа всегда. Прихвачу корзиночку литра на три и быстренько, по росе не просохшей ещё, как бусинками каменьев-самоцветов на травке рассыпанной, поспешаю в лес. Собирать грибы надо внимательно. С молитвой, оно очень хорошо! Они словно выходят на молитву прямо под ноги, выглядывают из под ёлочек, улыбаются оранжевые шляпки изящных рядовиков с прогалинок, у тропочек нахоженных. Я им потихонечку:
- Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя.
Или «Богородице, Дево…». Кажется, весь лес притихнет и слушает тихий напев и без подарков не отпустит, уж нет. Всегда целую корзиночку наберу и кланяюсь лесу, выходя на Коровью дорогу и направляясь домой:
- Слава Богу за всё, благодарю и тебя, лес-батюшка!
А он в ответ ветерком лёгким коснётся щеки, веточкой ёлочки тронет за плечо, всё понимает, он же живой организм. Может это мы плохо его понимаем, почти никогда не благодарим. Набрали целые корзины, тащим, а поблагодарить Дателя и лес забываем, вот тебе и всё наше воспитание. Свои людские нужны и знаем, а того, кто эти нужды нам помогает исполнить, и забываем. Прости нас, Господи, неблагодарных за это.
Домой с Даней поспешаем. Вечерком ранним нам с ним за молочком надо идти.

8. За молочком деревенским к людям хорошим

Идти за молочком надо по Баму, по тенистой аллее густо разросшихся деревьев. В зелёных листьях и самым жарким летом в тени ветвей прячутся стаи комариные, назойливо жужжащие над головой всю не короткую дорогу до дома совхозного механика Николая Александровича и его супруги Любы. У них одних на всю деревеньку Новое есть ещё коровка, на молоко договариваемся с осени. И вот, с 2-х литровой банкой два раза в неделю к вечерней дойке не запаздывая, идём с внуком за молочком. Молоко у Любаши-хозяюшки знатное – густое, жирное и вкуснейшее, такое только в деревне и можно найти, где ещё коровки сохранились. Люба хозяйка-чистюля, всё у неё блестит: и в дому и в огороде порядок, а и сам Коля-механик ей под стать. Работяга, это само собой, и не только для себя, любому поможет, кто попросит. У него старенький трактор есть, вспахать, привезти отказу нет никому, коль у него время есть. Работа такая, что и выходные редкость. Особенно когда пахота или по осени или там сено косить, возить или уборка, работа эта у землевладельца не кончается, считай, круглый год. так, в зиму, может кому и покажется, полегче, ан нет, ошибаются. Тут на фермы корма развести, на поля навоз вывезти, технику к весне отремонтировать, подготовить, в общем – всегда её, работы, невпроворт. А мужиков в совхозе раз-два и обчёлся. Шоферов да трактористов почти совсем не осталось, вот о чём у механика голова болит. Ещё об запчастях, о ремонтных мастерских и так далее и так без счёту. И на каждый день. Но Коля человек обходительный со всеми, уважительно здоровается. Когда в выходной день у него есть минутка свободная, едет мимо, тормознёт, раскланяемся, побеседуем маленько, а больше что ж, некогда, люди ждут то с пахотой, то ино с какой нуждой.
Мы с Даней за молоком идём, по пути здороваемся со всеми, кого не встретим, а как же! В деревне так заведено не нами, а ещё с древних времён – знакомый встретиться, не знакомый, здоровья желай всем. Оно не трудно здравствуй сказать, а человеку приятно, и тебе от того тоже хорошо.
Люба цедит через цедильник нам в банку молочко, накрывает его крышкой, но не совсем, а так, слегка.
- Молочко, - говорит, - ещё тёплое, «дышит». Пусть подостынет и закроем.
Пока молочко остывает, обсуждаем огородные дела, а потом отправляемся в обратный путь. За сараем, на небольшой усадьбе, окружённой лесистым кустарником, мукает бычок, ещё небольшенький, рожки свосем махонькие, сам чёрненький (или наоборот) в белых, широких пятнышках. Мы с Даней идём его попроведать, поглядеть, как он щиплет травку. Но ему видно травка поднадоела, хочется к маме под бочёк, а пока рано. Вот придёт домой хозяин и уведёт его в хлев, к маме-корове. Даню восхищает в телёнке всё – влажный носик с шумно дышащими ноздрями, махонькие рожки, отливающие фиолетовым, жалобные глазки. Он гладит у телёночка беленький лобик, трогает за бочок и на жалобное прояжное му-у-у сочувственно воркует:
- Да ты мой маленький, ты хорошенький. Скоро тебя к маме отведут, да бабулечка?
- Конечно, радость моя, а как же иначе?
- И я ему говорю, а то иначе как!
Даня пьёт на ночь молочко по целой чашке, исключительно только для того, чтобы дать отпор мышам. Баба Надюшка рассказала как-то по вечеру ему о том, что ежели не пить молоко на ночь, то ночью прибегут мыши и ну бегать, безобразничать, спать не давать, хвостиками нос щекотать станут. Щекотки Данятка не любит, потому пьёт теперь молоко перед сном безоговорочно и ещё со мной уговаривается:
- Бабулечка, ты будешь ночью следить за мышами, чтобы они носик мне не щекотали?
На полном серьёзе отвечаю:
- Знамо дело, буду. И кошка Фиска с котиком тоже будут, а как же. Мыши котиков очень боятся, они и к дому не подойдут, в котором котики есть. Подбегут к дверям, ага, тут котики. Так и убегут сразу, только и причитают: ой-ой, боимся, тут котики.
Данька хохочет радостно, изображает мышек, как они убегают назад в поле, испугавшись кошки Фиски и Котика. И знамо дело, от запаха молоко, которое внук выпил на ночь.
Даня нагулялся по лесу, усыпает быстро, а мне что-то не заспалось. В святом углу, где Божничка, горит-теплится голубенькая лампадочка, от её крохотного огонька весь дом будто оживает. Тихонько встаю, чтобы не потревожить внука, накинув халат и повязав на голову лёгкую косыночку, становлюсь на молитву. А что зазря лежать, всё одно не сплю. Ночью молитва она другая. Незамутнённая заботами наступающего дня, течёт свободно, словно сама по себе. Через час-полтора, с чувством лёгкой усталости ложусь в постель , предварительно поправив одеялко Данино, как всегда, сбил ногами в комок. Засыпаю сразу. Без сновидений.

9. Божий колокольчик

Сегодня у меня праздник. И не просто, а двойной. Была в Кадуе на Литургии в храме Филлипа Ирапского и причастилась Святых Христовых Тайн. Посёлок Кадуй от деревни нашей километров за 25-27, по нынешним меркам вроде и недалеко, а по деревенским, свет не близкий. К Литургии попасть, надо в Кадуе быть где-то к восьми утра. А автобусов таких у нас не ходит, ежели на трассу выходить, надо заранее. Идти километра полтора до неё надобно. И Данятку на кого оставить? Поэтому остаётся только день выходной, когда дед Валя с Леной, мамой Дани, приезжают в деревню. Договор у нас крепкий – два раза в месяц отвозить меня в Кадуйский храм, церковь деревянную, современной постройки. Стоит она словно колокольчик, светлая и праздничная всегда в дождь и зной, в осеннюю слякотную непогодь, а вот что до зимы, того не ведаю. По первым морозцам бывала, а чтоб зимой снежной, не приходилось. Летом это единственная церковь в округе, пускай и за двадцать пять километров, но есть, работает и можно помолиться за Литургией, и исповедаться и вкусить тех святых Тайн, которые готовят к жизни вечной.
Летом эта церковь вся утопает в цветах, этим занимается матушка Людмила, и конечно, помощников у неё среди самих прихожан великое множество. Цветов и того больше. При входе в саму церковную ограду встречает всякого куст роз яркого цвета, алого с малиновым отсветом. Высокий, развесистый, притулился к церкви, в уютном уголке цветёт долго и до того обильно, диву даёшься. Не иначе Ангелы пестую его, берегут, вот какой громадный! Да и во дворе церковном, как в цветнике чудном. И вазоны тут и клумбочки и дорожки из цветов. Кустарники всевозможные. Деточки маленькие по дорожкам с мамочками гуляют, точно в парке. Всё это чудо как хорошо, но ещё большее восхищение вызывают сами прихожане сего храма. На службе в храме стоит такая тишина, шепотка не услышишь. Стоят строгие, сосредоточенные. Даже дети не шумят и не капризничают. А когда читается «Отче наш» за службой, весь храм, как единый человек, становиться на колени. Все как один! Даже самые немощные старики при помощи других, всё же опускаются на колени, и по прочтению сей наиглавнейшей молитвы, также с помощью близстоящих, поднимаются с колен. Такое единение в нынешних церквах не часто встретишь, а вот у настоятеля этого храма, батюшки Сергия, именно так. Когда служба идёт, по храму никто не ходит от иконы к иконе со свечками в руках. Все свечи и все поклоны иконам делаются заранее, перед службой самой, чтобы не мешать друг другу, не отвлекаться от молитвы. В городе, конечно, не так, в городе всю службу ходят-уходят, снова приходят. То свечу поставить, то пошептаться со знакомыми, и так всю службу, иной раз и сосредоточиться на молитве не легко. А у батюшки Сергия всё так, как и должно быть в христианском храме – тишина, благоговейная молитва, душа замирает, так хорошо.
Батюшка Сергий служит один, диакона в штате нет, или некого поставить, про то не знаю, что и рассуждать. А вот то, что он прихожан знает и нужды их помнит, то наблюдалось не раз. Батюшка роста не богатырского, среднего, черноволос с проседью и борода чёрная окладистая, тоже с проседью. Исповедует всегда внимательно, взгляд доброжелательный, а усмешка добрая такая, будто родного человека встретил. По первости, это ещё годков с шесть-семь назад, когда стала я летом постоянно жить в деревне, батюшка спросил меня на исповеди, откуда мол, давно ли исповедовалась-причащалась? Объяснила мою невозможность присутствовать на субботней вечерней службе, батюшка тихонько так улыбнулся:
- Ничего, - говорит, - главное, чтобы душа к молитве горела. Коли у тебя такие обстоятельства, что ж, приезжай, когда сможешь, главное молитву не оставляй.
И так расположилась душа моя к храму Кадуйскому к батюшке Сергию и к прихожанам храма сего, что с радостью великой и с сердечным трепетом всегда жду очередной поездки сюда, под сень храма Филиппа Ирапского. И иногда думается мне, что он сам Филипп-монах и молитвенник изрядный, по сию пору окормляет и храм этот и молящихся в храме. Иначе как же объяснить, отчего, когда было у меня так тяжко, так невозможно мучительно на душе по жизненным обстоятельствам, со слезами подошла к иконе Филиппа Ирапского, прося о помощи и заступлении. А потом набралась нахальства ещё и попросить разрешения и благословения читать Канон к Святому Причастию на клиросе. Читали зачастую сами прихожане. Иду потом к Батюшке Сергию, он исповедовал прихожан, их было много. Исповедовалась, потом прошу благословить меня почитать Канон, руки лодочкой сложила, жду и всё во мне замерло в ожидании. А батюшка так серьёзно глянул, внимательно, словно перед ним книга открытая. И он прочёл в ней, что и следовало: благословил он не мои подставленные ладошки, а широким крестом – лоб, грудь, плечи и серьёзно сказал:
- Благославляю. Спроси у певчей, Светланы, она там командует.
Вот иду к клиросу, сердце замирает:
- Боже, слава тебе за всё! Отче Филиппе, благодарю.
Подошла, певчая, она же регент хора, а в хоре их двое, поют так нежно, так дивно хорошо всегда, поставила меня куда надобно, и читала я, молитвы о себе самой. Приходилось и ещё пару раз читать Последование ко Святому причастию. Слава Богу за его милость ко мне, милости не заслуживающей!
После причастия на душе тишина и покой, такое благостное состояние, словно вернулась в далёкое детство, и все заботы и хлопоты дня насущного на какое-то время теряют надо мной власть. А душа плывёт и плывёт на волнах незримой молитвы, и ей хорошо несказанно.

10. Дед Сергей наш и грибы.
В день святого причащения – как обычно искушения.

По нашему с мужем приезду из Кадуя у калитки встречают нас дочь за руку с Даней. Личики у обоих улыбчивые, переглядывания загадочные. Ведут в дом. А там…Запах свежезапечённых грибов! Даня тараторит, что деда Серёжа Надюшкин принёс лисичек «жёвтеньких» на угощение. Дед Сергей меня балует, частенько туда, ближе к осени, в августе, носит грибы, да всё беленькие, иногда с маслятами, ежели их время. Редко когда подберёзовик бросит, подосиновик. Он любит собирать грибы белые, говорит, мол, царский гриб, на всё годится. Ходит он в лес ранёхонько, бывает семь только часов, я ещё в молитвенном уголке у Божнички утренние молитвы читаю, а он мимо окошек моих к дому идёт, корзиночку тащит. А там грибки один к одному! Стукнет легонько в дверь, бегу, открываю, протягивает корзиночку:
- Держи, работы тебе принёс!
Уж и благодарю его и немножко попеняю:
- Себе, небось, опять ничего не оставил, из лесу мимо моего тебе дома идти, ты сразу ко мне и принёс всё. Вроде как и неловко, всё мне и мне.
Дед Сергей человек улыбчивый, кажется, улыбка никогда не сходит с губ, успокаивает:
- Да ты не шуми, Надюшка у меня грибов не ест. А мне одному немного их и надо. А когда запонадобятся, тогда себе и соберу, на жарёжку завсегда найду.
На моё, - дай Бог тебе здоровья, спасибо! – вскидывает в приветствии руку над пятнистой «афганкой» и идёт к калитке, скоро и быстро, так, наверное, и в лесу ходит. Он тоже работал, как и Борода, когда-то лесником, в одной, кстати, команде. Лес знает на все пять – где, что и когда. Бывая на дальних рыбалках или за ягодой морошкой, привозит мне береговую мяту. Хороша и в чай и так, с веничком запарить в баньке, а потом плеснуть из ковшика духмяную водичку. Да не на раскалённые камни в каменке, а на полок, чтобы воздух и жар помягче сделать. Вот где добро да удовольствие. Хлещись веничком да наотмашь – терпи, душа грешная, ведомо тебе за что получаешь розги калёные! А коль на  каменку духмяной водичкой плеснуть, запаху того мятного, чистого, уж не жди. Воздух вместо духмяного сделается для вдоху душный и не то попахивает чем, не то того похуже, как горелое что. Так что только на полок, а остаток в тазу водичкой холодной, и напарившись да намывшись, на верхосытку окатиться хорошо-то как остаточком водички прохладной, мятной. Такая забава и в удовольствие и для здоровья хорошо.
Пока читаю в Святом уголке благодарственные молитвы по Святом Причащении, Лена с Даняткой накрывают на веранде стол к обеду. Грибы первые, ещё других нет, в охотку стало быть всем. Не успели сесть за стол, дорогие гости к обеду. Сын Ярослав, по домашнему Яся, нагрянул, да не один, с женой Светой и дочуркой Алинкой. Яся шутит:
- А я почувствовал этим, пятым чувством, что грибы сегодня. Решили попроведовать вас, часа на 4-5 заехать и вот угадали. Дядя Серёжа небось принёс, а Алёнка?
Алёнкой с самого детства зовём мы дочь нашу Лену.
- А то кто же?! – живо нарезая хлеб и расставляя дополнительные тарелки, отзывается та, - мама с папой только утром отъехали в Кадуйский храм, он уже бежит с лесу. Говорит, мол Данилке работу принёс, пусть разбирает, они мелкие все, только-только ещё начинаются.
Алина с Даней тянут деда Валю за руки во двор, к качелям у песочницы. Видно качает он их высоко, со двора слышен весёлый визг и смех детворы. Потом все за стол большой семьёй.
После обеда все детки укладываются спать, я остаюсь за сторожа, да и посуду надо помыть. А вся честная компания во главе с дедом отправляется на речку, освежиться, поплескаться вдоволь, на солнышке поваляться. Завтра понедельник, новая рабочая неделя, пусть отдохнут в прохладе речной в удовольствие. На улице день в разгаре, и солнце припекает, речка сейчас в самый раз.
Вечером, часов в семь, собираются мои «проведывальщики» по домам. Подаю в каждую машину, а их две, по котомке со свежими огурчиками, зелёным лучком, щавелем да укропом. Больше пока ещё не наросло, остальное всё будет где-то попозже, ближе к августу. И горох молоденький, сладкий, и помидорчики , и баклажанчики, клубника-малина, и потом так одно за одним и пойдёт. В деревне летом добро, коли ручки ко всему приложить. Прибегает устроить прощальные «обнимашки» лёгкая на ногу баба Надюшка. Дед Сергей идёт следом, одна рука в кармане лёгких домашних брюк, в другой дымится сигарета. А как же, надо племянникам двоюродным дороги доброй пожелать, с дедом Валентином обменяться рукопожатиями, и как напутствие на обратную дорогу, коротко роняет:
- Ну, в путь добрый, отзвонитесь Моисеевне, не то она переживать будет.
- А то как же, обязательно, ты мама не волнуйся, позвоним, как доедем, - отзывается Алёнка с Ярославом.
Машины, на прощание дав коротенькие гудки, отъезжают. Сына машина первой, за ним едут муж мой с Алёнкой. И она до поворота самого всё смотрит и смотрит на Данятку, машет рукой, вся неудобно извернувшись. Вот и всё, наши уехали, и мы с Даней будем всю неделю ждать на выходные наших дорогих гостей. Баба Надюшка с дедом Серёжей идут в свой огородец, полить надо кой чего, а и нас с Даней тепличка ждёт, тоже пить хотят огурчики и помидорчики и разная там разность. Поливка дело серьёзное, пока я управляюсь в теплице, Даня с усердием поливает песочницу из своей жёлтенькой лейки, топор, оставленный дедом на ступеньках сарайки. Цветочки в вазонах плавают в воде, сразу видно, на воду не жадный. Поуправившись с делами, вымыв ручки и ножки, садимся на большую скамейку под окнами дома. Вечер тёплый, тихий, так хорошо и легко дышится…
Через дорогу, в дому у соседей, что чуток наискосок от нашего дома слышен грохот, словно уронили на крыльце что-то тяжёлое, непотребная брань, распахивается дверь, и со старого, покосившегося крыльца, тяжело ступая, сходит человек в состоянии нечеловеческом. Босой, в истрёпанных штанах, в полосатой майке-тельняшке, вокруг лысой круглой головы жидкий венчик белесых волосёнок, спускающихся к плечам жидкими прядями. Выходит на дорогу перед домом, стоит, расставив босые ноги для равновесия, глаза заплыли, взгляд стеклянный. Расстояние между домами делит только дорога. Да узенькие, в метр, обочины. Слышно шумное носовое дыхание, в руках у мужика по большому, на деревянных ручках, ножу. Так наш сосед, Сёмка-трутень, в своём репертуаре! Это деревенская, так сказать, достопримечательность местная. Пьёт неделями, не просыхая, чем дольше длиться пьянка, тем замысловатее и изощрённее становится пьяная брань. Работать Сёмка не работает, почитай всю жизнь. Помоложе был, шабашками перебивался, а коли и тех не было, через два дома брат сводный. Сёмка не стеснялся, заходил, брал из холодильника как своё, а что тут считаться, родственники мол. Брат тоже пьющий человек, но безобидный и с соседями вежливый, этого у него не отнять. Работает в совхозе скотником, дома мать престарелая да огород, да остальное. Ничего. Справляется. Зовут его Витёк, худенький, в чём душа держится. Когда не в запое, трудится с утра до ночи, рук не покладая: грядки полет, крышу ли ремонтирует, окна струхлявившие на новые заменить – всё старается – делает. И так с пол года, или год, пока кодировка от пьянки не закончится, а потом опять запои-выпивоны. Сёмка тут же крутиться с утра до ночи, орёт, напившись, песни непотребные или бегает к Витьку с пьяными, навыкат, глазами, с заведённой в руках старой пилой «Дружба». Всем тут же становится ясно, бежит «делить» братову баню на две равные доли. А что, помогал когда-то в этой баньке стены возводить, печку класть, махонькую, а всё же. И хоть Сёмка своей бани не имеет, моется всю, считай, жизнь, в братовой, но вот хочется ему отпилить себе часть её, и хоть трава не расти. Витёк особого внимания на выпады хмельного Сёмки не обращает, коли в это время в запое сам. А когда совхоз условие ставит или-или, Витёк снова кодируется на год, руки его ищут работу сами. В это время для Сёмки кураж хмельной с баней вянет на корню, но ничего, он переключается на других. И что интересно, кто по силе с ним равен или вообще сильнее его, Сёмка трогать опасается, особенно мужиков. Он так, побежит к бабке какой либо, она в страхе от дикого Сёмкиного вида, в доме закроется. Так он, был и такой случай, обухом топора в дом стучался, грозился доканать бабку, а за что? А так, куражу ради, да и одинокая, отпору не даст.
Сегодня Сёмка-трутень в своём репертуаре, ножами в руках размахивает, орёт сразу высоким фальцетом:
- Где ты там, богомолка, выходи…такая…сякая! Я сейчас на капусту буду тебя шинковать!
Покачиваясь, продвигается к нашей калитке, брань мешая с угрозами. На улице никого. Наконец, с ветхого крыльца тяжело ступая, сходит Сёмкина сожительница. Данятко напугался, жмётся к моему боку, уговаривает шёпотом:
- Бабуля, домой пойдём, не хороший дядька вышел.
Мы с ним идём в дом, кончились наши тихие вечерние посиделки. И мне не интересно, чем это уговорила его сожительница, ножи уже у неё в руках, и она ведёт Сёмку к ветхому крылечку. Данечке включаю мультики, чтобы отвлечь его внимание от происходящего, сама размышляю, что, наверное, придётся привлекать деда нашего, дабы усмирить в последнее время совсем распоясавшегося соседа. Да только поведение Сёмки-трутня меня не удивляет, особенно в такой день, в день причастия Святых Христовых тайн. Искушения будут обязательно, именно в такой день сильные, старающиеся вывести тебя на эмоции, лишить светлого тихого равновесия, наполнившего душу и сердце.
Одним словом, вкусила, что Бог подал, а теперь выслушала, что бес придумал.
Дед Валентин поговорил таки с Сёмкой, пришлось. Сёмка в субботу был с непроходящего похмелья, опухшее лицо в зарослях клочковатой рыжей щетины, щербатый рот кривится, видно, головка бо-бо! Смотрит то на меня, стоящую во дворе, то на Валентина, копающегося в машине под капотом, переспрашивает:
- Ежели, значит чего, то ты меня того, так штоли, Палыч? Ты серьёзно? Да я и не помню ничего!
- Куда уж серьёзнее, чтобы более по поводу вот такого я не слышал, не то быть тебе нездорову, уяснил?
Сёска морщится, хочется, хочется взбрыкнуть, да оно ему видно не по силёнкам. Дед у меня крепкий, и Сёмка, взглянув на его крепкие руки, широкие плечи, уходит восвояси.
И точно, с тех пор он меня не замечает, ко двору ругаться не ходит, дома воюет или ещё где. Слухи доходят от деревенских, что и как. Коли встренемся на тропочке, что ведёт к ключику-криничке с чистой холодной водой, а ключик у самого андогского берега, Сёмка старательно отворачивает лицо. Из вёдер у него нещадно плещется ключевая вода, и он проскакивает мимо нас с Даней без каких либо разговоров.

12. У Данечки День Рождения. У сельчан всё та же боль.
Ёжики, Агрик и прочие.

На Данин День Рождения гостей полон дом. С городу приехали дед Валя с Алёнкой, подарков внуку и сыночку навезли. Крёстный Ярослав со Светой и крохой Алиной, ей и двух лет нет. Пришли дед Сергей с бабой Надюшкой, с ними племянница с мужем и сыном первоклассников, тоже из города приехали на баньку и на Данино торжество. Из Москвы подруга Алёнкина приехала с двумя девочками в д. Ковалёво, что в километре от нас, в общем, не протолкнуться. Поздравления, подарки, Данька весь зацелованный и заласканный, тащит старенький магнитофон и включает плясовые мелодии «Золотого кольца». Детям весело, пляшут кто во что горазд. Взрослые хвалят блюда, поданные мною на стол, это мы с дочкой расстарались, а то как же, День Рождения у Данечки нынче!
Женщины ведут свою вечную тему – о детях, о сложностях воспитания, всяк о своём. Мужчины затрагивают вопросы посерьёзнее. Слышу, как дед Сергей заводит больной для всякой деревни разговор – куда подевался народ из деревни? Молодёжи, считай, в совхозе совсем не осталось, все в городах.
- А от чего? – спрашивает Сергей, и сам же отвечает, - а от того, что рабочих мест нет. Где работать? Коровье стадо, в полторы тыщи голов было, где оно? Совсем сократили стадо наше. А ведь отсюда и все расчёты были: сколько пахать-сеять, сколько покосных угодий иметь, сколько на силоса кормов посадить, потом убрать, в траншеи силосные заложить. Работы хватало, механизмы покупались, совхоз жил. А ныне? С кого спросить, кто всё сгубил? И кто за это ответит?
Мужчины поддерживают, мол специально крестьянство губят на корню. Только и слышно, пьёт деревня, вся спилась. А вы посмотрите, сколько молодёжи уехало в города, а остались те, кто вот тянет деревню изо всех сил, без них, этих работяг, она давно бы кони двинула. Конечное дело, есть и попивающий элемент, а где его нет? Да только Сёмки и Федьки погоды не делают, им всё до лампочки, было бы что выпить. От них и ранее пользы не было. Смотреть надо в корень. Ты крестьянина не гноби, дай ему продых, дай возможность работать на себя, так он и город накормит полностью. Импортные, Бог знает с кем и с чем скрещенные продукты завозить не надо будет.
Далее разговор всё оживлённее. Уже считают, смотрю, сколько на Новом молодёжи было, сколько девчат и парней, а теперь вот, остались пенсионеры, доживают, дети только проведывать и ездят. Вот, к примеру, по нашему краю, дед Сергей сосредоточенно морщит лоб. В совхозе работают из семи домов двое, Колюшка, брат Бороды, и Витёк-килька – всё! Баста. И так далее, считает дворы Нового, кто жил с родителями, мог бы работать, уехал. И так, в каждом дворе. Тему затронул немалую, перешли на длинную скамейку под дом, теперь разговор быстро не закончится. Тут и порубки леса припомнят и продажу лесных угодий частникам. Да не простым, а понимай, тем, кто у руля стоял десятки годов.
Моем дружно с молодыми мамами посуду, складываем остатки хлебные в пакеты и бежим на реку, с детьми, с плотиков да походёнок утяток кормить.  Детям радости и удовольствия на вечер, а мы, взрослые мамы и бабушки, понаблюдаем, поумиляемся над беззаботным детством. Кажется, сами были таки же, бегали босоногими по ласковой матушке-земле, и наши мамы и папы лелеяли нас и растили как могли и умели. Любили и оберегали. А теперь мы растим и оберегаем. В силу своих возможностей этих мальков земли российской. Дай Бог, хорошими бы людьми выросли, что же ещё пожелать, как говорится, остальное приложится.
Вечером обхожу всё сонное царство: сын со своим семейством расположился в гостевой комнате, Даня с мамой на диване в зальце, в уголке на Божничке светит тихая лампада, молитвы все прочитаны, на душе спокойно. Дед мой спит на веранде с ранней весны и всю осень, до первых, заморозков. И для меня там кровать налажена. Заглядываю через кухонное окно в огород, хоть и не белые ночи, но на дворе всё ещё различимо. С поля, за огородом, виднеются крыши совхозных ферм, неяркие огни, и тянется лёгкой кисеей туман. Надо пойти поприкрыть теплицу. По пути захватываю миску с отходами от праздничного ужина. Это для ёжиков, их по деревне, особенно как повырубили ближайший лес, великое множество. Сначала людей опасались, при встрече сворачивались боязливо в колючие шары. А потом, года через 2-3 пообвыкли, бегают по огороду и днём. А к вечеру обязательно собираются к своим плошкам у бочки с дождевой водой, она стоит у малинника. Подкармливаем мы ёжиков регулярно, они к этому привыкли и ждут нас, бегая по грядкам, в малиннике у дома, недовольно пофыркивая, если припозднимся им с ужином. Когда кормим с Даней, он садится на корточки и наблюдает за тем, как едят ёжики. Мисочки с едой ставим на расстоянии почти метра друг от друга, не то и подраться могут. Раздражительно фыркают, толкают друг друга, не мирствуют, вот потому и ставим поотдаль миску одну от другой. Алинка тоже в восторге от ежей, но подойти близко опасается и восторг свой выражает радостным визгом на самых высоких нотах. Сегодня дети убегались, спят уже, умаявшись от беготни, веселья и общения. Данник, когда его мама раздевала полусонного, всё вопрошал меня, а я молитовки у Божнички читала вечерние:
- Бабушка, ты за мышами будешь следить?
- А то как же, и Фиска и Котик будут. Ты спи знай спокойно.
Но Данечка не унимается:
- Ба, а ты наш диванчик покрестишь? А то я устал и тебе не помогу.
-Конечно, не волнуйся, говори «Господи, благослови» и спи.
- «Осподи, благослови!» - шепчет Даня и как снопик падает на подушку
Мгновение, и он спит, словно лампочку выключили, так только в детстве и спится.
Выношу еду заждавшимся и сердито пофыркивающим ёжикам. У закрытой калитки тихонько взлаивает большой чёрный с белым пёс. Это Колюшкин Агрик, он приходит всегда, когда на выходном приезжают мои, и ему перепадают косточки и мясные кусочки. Агрик пёс ласковый, дети, завидев его на нашей улочке, бегут к калитке. Даня кричит-зовёт:
- Агрик! Агрик!
Потом гладит и гладит голову и глазки, Агрик терпит. Алинка топает ножонками и верещит от восторга на самых высоких излюбленных нотах. Выношу Агрику его долю, он благодарно взглядывает и улёгшись у калитки грызёт угощение. Вообще-то его кормят и дома, но в основном кашами, Колюшка большой любитель каш. Варит на двоих: себе и Агрику. Мужчина он молодой ещё, но не женат, да видно уж и не женится. Добрый и вежливый, едет на работу на велосипеде, всегда тормознёт:
- Доброго утра, Моисеевна!
- И тебе, Коля, взаимно!
Колюшкой звала его покойница баба Галя, мать его, так и повелось по деревне. Колюшка да Колюшка! И брат его, Толя-борода, пасечник, тоже Колюшкой зовёт. Он мимо моего двора или огорода каждый день, считай, ходит. У него на усадьбе Колюшки пасека располагается, догляд требуется ежедневный, такое дело с пчёлами. Толя иногда зайдёт покалякать о своём, о пчёлах, минут на 5-10, ежели есть время, вежливо здоровается, приподняв картуз:
- Труженикам дома сего доброго здоровья!
- И тебе здоровья дай Бог!
Опирается на палку, жалуется:
- Сегодня целый день на палке, нога ноет, спасу нет, не к дождю ли? А у меня, веришь, чуть рой не отлетел. Звонит мне намедни по сотику Колюшка, что-то в одном улье больно гудит. Точно, разделился! Хорошо, споймали вовремя, не то я теперь уж на берёзы снимать рой не ходок, нога, будь она неладна, иногда еле хожу!
Интересуюсь видами на мёд в этом году.
- Видно будет, когда качать начнём. Тебе мёд нужон, так?
- Да для внука, мне с литру и хватит.
- Это сделаем, готовь банку к августу!
Мёд у Бороды знатный, душистый и вкусный. К нему очереди заранее уготавливаются и из городу тоже многие бывают.
Стою у калитки, гляжу, как Агрик с косточками управляется, планирую завтрашний день. Пора и мне на боковую. У крылечка терпеливо ждут Фиска и Котик, заскакивают вперёд меня на крыльцо, заходят со мной на веранду. Котик сразу забирается к деду Валентину, укладывается в ногах, свернувшись клубочком. Фиска спит со мной, под боком, ждёт, когда я улягусь-устроюсь, и заводит свою нескончаемую тихую песенку, под неё я и засыпаю.

12. аба Маша приболела. Страшная память о войне.

Летом в деревне хорошо. Люблю деревню всей душой, помню, когда мы с Валентином только ещё поженились, как мне хотелось уехать в деревню, но не пришлось, знать так надо, на всё Божья воля, не наша, людская, а Его. Теперь, уже будучи на пенсии, наслаждаюсь тихими, мирными днями, без шума и стремительного бега жизни в городе. Чего уж лучше, выйти ранним росистым утром в маленький мой огородик, цветы на грядках-клумбах радуют глаз, верес, насаженный вдоль дорожки, ведущей к дому, устремил свои вечнозелёные пики в небо, где-то пропел петух! А где, это интересно? Наверно, у Любовь Дмитриевны, бывшей учительницы сельской школы, ныне тоже пенсионерки и большой любительницы всевозможных цветов. И каких только у неё нет, и откуда она только их не выписывает. Человек она обходительный, подельчивый, кто не попросит какой цветочек, даёт всегда и ещё научит, как за ним ухаживать. Это или у неё петенька поёт или у Бороды, или ещё у кого поблизости. Взлаивает у Бориски охотничий пёс, видно хозяйка вышла покормить. Беру ведёрки и ду на ключик, для готовки да питья ключевой водички принести, пока Даник спит. Успею ещё пару грядочек прополоть, а потом домой, не то проснётся один, то-то слёз будет.
Когда внук открывает глазки, на улице уже во всю гуляет по небу солнышко, день жаркий будет. От того шторки на окошках плотно задёрнуты, меньше нажарит солнце в доме. Пока Даня беседует с мамой по сотовому телефону, накрываю стол к завтраку. Даня, как всегда, отнекивается, есть не желает, гулять очень хочет, о чём и заявляет мне. А сам заглядывает мне в глаза, мол как, протест принят? На уловку не поддаюсь, и завтрак с горем пополам внук осилил, молочка чашечку выпил.
- Теперь, говорю, - идём бабу Машу попроведать, что-то я её уже третий день не вижу.
- Булечка, - Даня сразу развивает кипучую деятельность, - а что мы ей отнесём?
- Сначала Господа будем благодарить за наш завтрак, так?
- Так, булечка! – Даня бежит в передний угол, привычно бормочет, - Благодарю Осподи и питьё и пищу нашу, и Царствия Небесного не лиши.
Привычно поправляю торопливое благодарение внука. Собираем угощение в пакет, туда же и положила аппарат, меряющий артериальное давление. Своего у бабы Маши нет, так что меряем моим, коль приходит нужда. Беру на всякий случай. Идём с Даней, прихватив сумочку нашу, мимо дома соседнего Надюшки и деда Сергея. Сам хозяин курит, прислонившись плечом к заборчику у крыльца. На крылечке баба Надюшка чистит выдерганный нераженький красный лук-семейник. Здороваемся чинно, Даня сразу начинает тормошить деда Сергея, есть у него мясорубка, да где она, да какая, а нельзя ли на неё чуток посмотреть? Даня неравнодушен ко всему, что имеет онтношение к механизмам. От самой простой конструкции до маминого ноутбука. Мясорубок устаревших допотопных надарили друзья-знакомые, снисходя к его увлечению. И их у песочницы на скамейке штуки четыре, что Данин интерес не уменьшает.
Сажусь на ступеньку рядом с Надюшкой, лук и в самом деле мелковат:
- Ты подумай, - жалуется Надюшка, - ему бы расти ещё, а он стал на грядке сохнуть, что и держать, вот и выбрала, какой подсох. В следующем годе насажу один сеянец, а семейник не буду, завод его пропал, изжился видно. Да теперь всё больше сеянец берут в магазине, и семена хранить не надо, навтыкал в гряду хоть под зиму, хоть весной, всё растёт. А вы со внуком куда наладились?
- Да к бабе Маше, попроведать. Что-то её уже дня два не видать.
- Дак сегодня Серёжка видел, да деда?
- А как же, видал, воду несла утром с ключика. Поздоровались, говорю, помочь? Нет, отвечает, сама донесу. Но на грядках нет, не выходит.
У бабы Маши дом старенький, как и она сама, окошки маленькие, пол давно не красился, светится проплешинами потёртостей. Баба Маша дома, отзывается с узкой железной кровати за ситцевой занавеской.
- Кто там, заходите, я сей момент встану. Здравствовать и вам, проходите, садитесь.
Вид у бабы Маши неважнецкий, и она не скрывает, давление замучало, который день жмёт, а таблетки кончились. Пришлось мне идти домой за таблетками, у меня такие же, как у бабы Маши. Данятко сосредоточенно разбирал старенькую ручную мясорубку бабы Маши, усевшись на лавку у окошка. Принесла, выпила она таблетку, сидит ждёт, когда же полегче будет. Не то, говорит, всю голову ошумило, всё плывёт и кружится перед глазами, хотя один и не видит почти ничего, дак однако реагирует. Пеняю бабе Маше:
- Что ж ты, милая, разве можно так. С давлением шутки плохи. Самой не дойти, деда Сергея видела, сказалась бы, мол таблетки кончились. Он бы мне и сказал.
Баба Маша усмехается, разглаживает подол натянувшегося на острых старческих коленях халатика.
- Твоя правда, девушка. В следующем разе доложусь обязательно. А всёж неловко, как что, так и к тебе.
- А на что и соседи тогда, ни к медведю же в лес идти за помощью? Где у тебя чайник, чайку согреем, небось и не ела ещё?
- А там, на плите, ставь на газ. И то правда, не пила ещё, говорю же, ошумлевало меня.
У бабы Маши холодильника нет, ни к чему он ей, говорит. Все припасы в шкафчике на кухне, да и тех не густо: макароны, да консервы рыбные. В ведре стареньком на полу прошлогодняя картошка, пара переросших огурцов, кто-то угостил, наверное. И даже хлеба нет, приела остатки, а с выходного в лавке и не была, надо будет принести. Я захватила печенек, конфет, мисочку небольшую смородины чёрной, пару помидорок и домашних пирожков с капустой. Садимся пить чай, Даня сразу пошёл в отказ, да ладно, что ему чай. Баба Маша пьёт с охоткой, чай она любит, пирожки хвалит, повеселела. Давление померяли, поснизилось порядочно.
- Вот, - говорит, - и головушке моей полегче. Вчера Люба (дочь) звонила с Питеров, я уж ей ничего не говорила. Начнёт опять кричать да ругаться, зачем мол поехала в эту деревню. А мне в моём домике так любо, да хорошо. Лес-батюшко вот он, сразу за огорожей двора, утром птицы щебечут, солнышко греет, небушко синеет, душа радуется. А в городе што? В квартире, как в Китае, столько нас. И каждый ходит стук-бряк, шум, разговоры чуть не до крика, покою нет. А тут любота, захочу, вот к тебе сойду, а то и в Ковалёво к Зине добреду. Не захотела, копаюсь в огороде, птиц слушаю, лес слушаю. Теперь я уж в лес не ходок, ноги не ходят и по ровной дорожке, что уж о лесе говорить, а хочется то как! Ну да ничего не поделаешь, всему  своё время.
Сидим так, беседу ведём неспешную. Я перед тем, как уйти, ещё разик давлению померю для подстраховки. Потом буду каждый вечер приходить мерить, не то она постесняется сама зайти. Баба Маша чай попила, пирожка поела и чашечку на блюдечко перевернула вверх донышком – сыта мол. Благодарит нас с Даней за угощение нехитрое, сокрушается:
- Чем же мне вас отблагодарить-то? Вы мне завсегда принесёте, а у меня и нет ничего, прямо неловко даже. Я ведь разных шоколадов не покупаю, скус к ним пропал. По молодости любила, а теперь равнодушна к шоколадкам стала.
Успокаиваю бабу Машу:
- Не надо нам никаких шоколадов. Даньке мать навезла, куча мала в холодильнике, а он  не больно ест их. Помолись иногда за здоровье наше с внуком, и что ёще надо?
- Слушай, девушка, мне всё у тебя спросить охота была, да вроде и неудобно. Ты ещё в те, прошлые годы сказала, чтобы поминала тебя на молитве как Валентину. А я тебя знаю как Светлану, энто как же у тебя вышло?
- Да тайны тут никакой и нет, всё совсем обычным путём произошло. Родилась я на небольшом хуторе близь села Ремонтное, это в Ростовской области, на югах. Сразу зарегистрировать меня не могли, надо было ехать в село в сельсовет записать. Время почти с месяц минуло, как пришлось папе моему по каким-то делам быть в колхозном правлении, а оно как раз близь сельсовета и размещалось. Мама хотела меня Валентиной назвать, папа был не против, и бабушке моей, Поле, имя нравилось. Дело было по первому снежку уже, поехал папа с утра, а к вечеру приехал, свидетельство о рождении подаёт. Мама взяла, читает: дочь Светлана. Они с бабушкой Полей в слёзы, что ты, говорят, Моисей, наделал. А ну, коль война снова, а село наше два с лишним года было под немецкой оккупацией, тогда что?
Папа удивился:
- А что, аль имя энто прокажённое?
- Да, - говорят, - еврейское оно и отчество то у неё тоже выходит еврейское, ни за что девчушке не спастись будет. Как ты додумался такое имя ей записать?
А папа у меня был фронтовик, раненный не единожды, контуженый. Его при последнем ранении и контузило в бою при миномётном обстреле, ранило тяжело и засыпало в окопе землёй, один палец большой остался снаружи. Вот по нему его санинструктор Светлана и заметила, и откопали с санитарами. Папа помнил свято, кто его спас на том поле боя, вот и решил, какая там Валя, быть дочке Светланой. Он сам русский, родом из Бутурлиновки, что под Воронежем. А имя ему мама дала такое, очень верующим человеком была. Вот мои мама и бабушка и напустились, вдруг за имя и отчество меня еврейкой посчитают.
Баба Маша слушает внимательно, щечку кулаком подпёрла, мякиш хлебный другой рукой по клеёнке покатывает.
- А что, девушка, у вас в селе евреев много было, коли их расстреливали, говоришь, немцы?
- Мне бабушка моя, ныне покойная, помяни её Господи, рассказывал. Евреев у нас было много, всё семьями, и семьи были большие. Работали кто по обувному делу, кто шил одёжку там разную, кто в конторе колхозной. Немец тогда быстро наступал. Один раз село они уже брали, да через месяц отступили, наши их выгнали. Потом уже захватили село, и в оккупации были долго наши, почти два с половиной года. Всего натерпелись и всего навидались. Евреев немец собрал всех во дворе старой школы. Их вначале приглашали в комендатуру по одному, сообщали, что всех отправят в Израиль. С собой взять самое ценное, но не более одного чемодана на семью. Вот они собрали в чемоданчики всё своё богатство. Бегали вечером женщины по селу, просили, мол на дорогу яичек продать или курочку. Утром все пришли, никто не опоздал. Первую партию погрузили в машину, мол на станцию к поезду повезут. Они пообнимались все, и каждый старался вперёд другого в ту машину забраться. Расселись на скамейки, машут друг дружке, улыбаются. Вторая партия осталась ждать машину назад. Не прошло и полутора часов, машина возвращается назад, немцы приказывают, мол давайте забирайтесь в машину. А они не глупые, номера запомнили видно. Как она могла бы так быстро вернуться, до станции 120 км, по грунтовке часа три с лишним. Что тут поднялось, крик, плач, кто-то пытался убежать со двора, стали через забор перепрыгивать, кто помоложе. Догадались, в какой Израиль их вывозят. Так их тут, во дворе, кто убегал, и пристрелили, остальных прикладами загнали в кузов и вывезли за околицу. А там уже траншеи готовые свежевырытые. А в траншеях лежат лицом вниз те, кто в первый рейс уехали, и у каждого пулевое отверстие в затылке. Бывшие полицаи потом сами рассказывали, что евреев заставляли спускаться в траншею, ложиться на тех, мёртвых, вниз лицом, и стреляли им прицельно в голову. А деток нет, кто малые, их не стреляли. А намажут им под носиком такой чёрной мазью, ровно мазут, они начинают смеяться. Смеются, смеются, а потом сами в траншею и падают. Во дворе тогда, там, где евреев собирали, одни чемоданы и остались. Их немцы потом собрали, в машину погрузили и увезли. На том месте, где это злодеяние свершилось,, теперь памятная стелла, а людей уж не вернёшь. Вот от чего переполошились мои бабушка и мама. Говорят, всё же убежали там какие-то или не пришли на сбор, всё село перетряхнули. Ходили по домам сельским немецкие солдаты с автоматами, соберут всех, кто в доме жил, в одну комнату, и заставляют по очереди чётко проговорить: ку-ку-ру-за. Говорят, евреи и попадались на том, что не могли чётко выговорить: кукуруза, у них выходило с картавинкой: кукууза. Видно языковая особенность такая, им свойственная. Вот и вся тайна, обычная послевоенная история.
- То так, то так! – баба Маша кивает седенькой головкой. Крестит и крестит себя крестным знамением.
- Упокой, Господи, их всех, невинно убиенных. Где бы не лежали и каких кровей не были. Упокой их, Господи, в Царствии Твоём!
А я заканчиваю:
- Так и росла я с именем Валя, и крестили меня в семь лет эти именем. Потому что и крёстная моя, тётя Клава, и крестный дядя Саша меня Валечкой и кликали, вот такие истории случаются.
Ещё раз меряем давление аппаратом бабе Маше – всё нормально, более или менее, и идём с Даней домой. Надо приготовить место в сарайке под картошку, скоро конец Успенского поста и начало уборки картошки в огороде. Салатики разные, огурчики-перчики, ягодки-грибочки в банки закатаны, стоят в шкафу на веранде наши заготовочки, глаз радуют. Калина у баньки налилась яркими красными ягодами. Кисть к кисти, крупные блестящие. Рябина у сарайки тоже украсилась гроздьями оранжевой спелости. Данятка утречком бегает к малиннику, пощипать ягодок, он их уважает, даже очень. И клубнику с земляничкой тоже. Присел на корточки у грядки, ягодку за ягодкой суёт в ротик, причмокивает, вкусно ему. Он периодически пытается и меня кормить ягодами, отбояриваюсь, я теперь не большой их любитель. Смородина другое дело, и с кислинкой. А сладость клубничная – это детям любо, пусть едят на здоровье.
Была в воскресный день на праздничной службе Успения Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии. Причастилась. Дед мой Валентин тоже стоял в храме Кадуйском почти всю службу, вышел потом к машине и пришёл, когда батюшка Сергий уже подавал крест. Слава Богу, ранее более получаса не выстаивал ни тут, в поселковом храме, ни в городе, в Воскресенском соборе. Данечку теперь будем чаще причащать в городе, ему в середине сентября в садик. Управимся с картошкой и будем собираться. Мне совсем не хочется, и Данечке тоже, мы с ним солидарны в этом вопросе. Но, однако, придётся. Да и храм наш, Череповецкий, собор Воскресенский, снится стал всё чаще. То иконы там гляжу, то вхожу под своды его высокие, а Литургия уже началась, и я опаздываю сильно. Понимаю это и ужасаюсь своей нерасторопности во сне. Коли уж так, знать душа о храме соскучилась, знак подаёт, поедем мол, пора! И то правда, вся молитвенная и духовная моя жизнь городская третий десяток годков связана с Воскресенским собором.




13. Евангение в подарок.

Помню Воскресенский Собор ещё с полом деревянным. Не было тогда ни церковной лавки, ни трапезной, ни территории ныне ухоженной. Не было и крохотной колокольни при входе в церковную ограду. Свечи да иконочки продавались при входе в храм слева, за маленькой загородочкой. Батарей отопительных не было, а были две печки в самом храме и одна в крестильном пределе. Там же и находился за отдельной крохотной дверцей сбоку и двумя резными, очень стареньки дверцами впереди, с негасимой лампадой перед ними престол, освещённый в память Филиппа Ирапского. Нашего прославленного Вологодского святого. Пол в храме застилался домоткаными половиками, было уютно всегда, как-то по домашнему. Это было в предперестроечное время и в саму перестройку. Да и потом, ещё несколько лет прихожан было не так и много, к Литургии собиралось человек с полсотни, батюшки знали всех в лицо и по именам. Я приходила в храм далеко не часто, раз в неделю, а то иногда и реже. Со мной приходили дети, Лена и Ярослав, ему тогда как Данечке было 4-5 годиков, и он любил, подражая взрослым, молиться Великим постом на коленочках. За что стоящие рядом бабулечки его баловали конфетками, гладили русую головёнку, нахваливали. Дочь училась уже в пятом классе, приходила реже, её увлекала более школьная пионерская дружина, сборы и экскурсии. Помню и бывшего настоятеля Воскресенского собора отца Николая Балашова. Тогда ещё в школе проводились иногда, по инициативе самого отца Николая, уроки о вере и религии, и он бывал нередко в первой школе, а я живу рядом. Встречала иногда батюшку, идущего из школы, а я прибегала тогда пообедать домой, в магазинах было пусто и гулко, отоваривались в основном талоны. Хлеб по привозу разбирался почти сразу, полупустые полки и прилавки наводили тоску и уныние. Правда, в столовках можно было пообедать кое-как, но было дорого, и домашний обед был для меня самый оптимальный вариант. Батюшка знал своих прихожан если не по именам, как, к примеру, отец Валентин, но в лицо уж точно. Я брала у отца Николая благословение при случае, но не заговаривала никогда. До того случая, когда встретились на Советском проспекте у маленького голубенького киоска с деревянным крестиком на конусообразной крыше. Кстати, этот киоск, торгующий иконками, крестиками и свечками, был открыт по инициативе настоятеля Воскресенского собора отца Николая Балашова. Тогда это был поступок, малочисленная паства радовалась, особенно те бабулечки, которые помнили давнишние притеснения в отношении храма. Помню, там продавались маленькие книжечки-акафисты, покупала там их не единожды. А вот Евангелие не могла, не было его ни в этом киоске, ни в самом соборе за загородочкой. Стою я вот так однажды у киоска, спрашиваю иконку мне показать «Благословление детей». Пока я её разглядывла, а иконок тогда на пластике не было, были или на картоне или на деревянной основе клееные. Вот и слышу, кто-то с вопросом обратился к тому, кто в киоске был, через моё плечо, а я у самого крохотного окошечка стою. Отступила, чтобы не мешать, смотрю, а это наш настоятель, отец Николай. Поклонилась ему низенько. Быстренько расплатилась и иду себе далее, направляюсь в храм, к службе вечерней. Вскорости и отец Николай поровнялся со мной, спрашивает, в храм ли иду?
- Туда, - говорю, отец Николай, вот иконку купила.
- Хорошая, - говорит, - иконка, ты перед ней о детках своих молись почаще.
Слово за слово, и вот уж разговор у нас вроде пошёл. Жалуюсь:
-Батюшка, подскажите, где Евангелие можно приобрести, нигде купить не могу, а уж как без Евангелия душе христианской? Да ни как!
Он идёт споро, быстро, он всегда так ходил. Чёрные одежды развиваются, головной убор высокий, тёмно-фиолетового цвета. И я стараюсь за ним успеть. Вот и собор уж рядом, дорогу только у большущего дерева перейти. Раньше тут, на повороте, где потом библиотека на соборе была, дерево росло старое, большое. Отец Николай приостановился и говорит:
- Вот на следующей неделе буду в Москве, может и смогу вам в вашей нужде помочь.
С тем и разошлись. Батюшка в алтарь, а я к окну, у которого люблю стоять за службой. И вот, по прошествии определённого времени, батюшка перед службой проходил к алтарю, через храм. Подходят под благословение пришедшие к вечерней службе, и я подошла. Стою, ладошки приготовила. Он благословил и говорит:
- А Новый завет я вам привёз, сейчас вынесу. Жаль только, другого не смог найти, а привёз вам благотворительное издание братьев заграничных, - и усмехается.
Новый завет был размером с ладошку, в мягкой чёрной обложке с приложением «Деяния святых апостолов» - то-то радости у меня было, словами этого не описать. Потом уехали мы всей семьёй в отпуск, а по приезду отца Николая я уже не застала, перевели его, коли не ошибаюсь, в Новгородскую область, теперь вот слышала, в Москве он. А память о нём осталась. Хорошая, светлая память, да хранит его Господь.
За десятки лет, что окормляюсь в храме нашем, много чего можно припомнит.
Вот такой, к примеру, случай со мной случился.

14. Жертва Христа.

Это произошло где-то в начале двухтысячных, в 2001 или 2002 году, в нашем Воскресенском соборе. Был канун Пасхи, во дворе храма, на деревянных столах, святились крашенные яйца и праздничные куличи. А через весь Воскресенский собор тянулся нескончаемый живой ручеёк к Святой Плащанице, установленной на возвышении посреди храма, и утопавшей в живых цветах. И мы всей семьёй пришли освятить пасхальные куличи и поклониться, как и многие, Святой Плащанице. А к 10 часам вечера я снова пришла в храм к исповеди и на ночную службу, чтобы причаститься крови и тела Господа нашего на Светлой заутренне. Надо сказать, что Пасха мой самый любимый праздник, Праздник праздников, и я не пропускаю ночные бдения в канун Пасхи – это святое! Но на этот раз я очень волновалась, так, что ладошки все вспотели, пока стояла в очередь к батюшке на исповедь. Я сжимала в волнении два исписанных листка из тетради в клеточку. Буквально пару дней назад, знакомая, побывавшая в одном из монастырей, привезла брошюрку, и в этой тоненькой книжечке было написано о том, как важно исповедоваться с семилетнего возраста. И так мне захотелось такой исповеди, так загорелось сердце, что мною и была она написана кратко, как было подсказано в книжечке, и благо грехи были перечислены, как  с меня списанные.
Дождалась я, когда все уже получили разрешение от батюшки, и подхожу. Так и так, многогрешная Валентина. И говорю, что мне ну просто необходимо исповедоваться сегодня с 7-ми летнего возраста. Понимаю, что ни ко времени, и что скоро служба начнётся.
- Смилуйся надо мной, отче.
Батюшка вздохнул, он такой усталый был, нас то вон сколько народу исповедовалось, и говорит:
- Ну давай, начинай.
Вот и стала я читать с листочков, слёзы бегут, как горошины, вытереть нечем, платочек в сумке остался. Закончила и говорю:
- Это всё, батюшка, простите, что столько времени отняла.
А он и говорит, уже после разрешительной молитвы:
- Где ж ты такую исповедь нашла?
Отвечаю, что знакомая такую-то брошюрку из монастыря привезла. Он улыбнулся и говорит:
- Хорошо хоть не всю книжицу мне прочитала.
А мне то как легко, да хорошо, будто камень стопудовый с плеч скинула!
Служба пролетела как на крыльях, причастилась я за светлым праздником, домой не шла, а летела. Навстречу мне, по Воскресенскому проспекту (ныне Советскому), идёт компания подгулявшая молодёжи, балуются, толкаются. Один мне и кричит:
- Мать, что Христос там, - кивает в сторону Соборки, - воскрес?
А я так радостно в ответ:
- Воистину Воскрес, православные!
Они не нагрубили, нет, а зашумели меж собой:
- Христос Воскрес!
Вроде и пересмешничают, иду дальше, а мне радостно: «Воистину Воскрес!» - поверили вы мне или нет.
Домой пришла, мои все спят, я их потихоньку всех обошла, крещу и шепчу:
- Христос Воскрес! Храни вас Господь Всемогущий!
На Светлой Седьмице решила ещё раз причаститься, да с Кресным ходом обойти наш любимый собор. Было воскресное утро. Исповедь моя была краткая. Служба празничная прекрасная. На возглас батюшки:
- Христос Воскресе!
Весь молившийся христианский люд дружно подтверждал:
- Воистину Воскресе!
К Чаше со Святыми Дарами подходили чинно, и благоговейно причащались. Сложив руки кресс-накрест на плечи. За окнами храма рукоплескало пасхальной радостью солнышко, и его луч, необыкновенно яркий, падал на батюшку, стоявшего с Чашей Даров на амвоне, и на саму Чашу. И мне видно было ясно и отчётливо содержимое Чаши, тело и кровь Христова, вспыхивая мельчайшими огненными искорками и горевшая ярким алым цветом. Мне, помню, подумалось, что осталось Даров в Чаше немного, пальца на два. Видела, лжицу сквозь просвечивающие стенки Чаши, и как батюшка аккуратно поддел частицу и подал причащающемуся  впереди меня. Потом подошла моя очередь., и Господь милостиво подал и мне Тело и Кровь свою во спасение и очищение души.
На Крестном ходу несла икону Богородичную «Троеручница». На душе было так радостно, празднично и торжественно. Батюшка кропил нас щедро Святой водичкой, и меня просто умыло святыней. Так и запомнился этот день праздничным перезвоном на колоколенке у храма, батюшка в солнечном луче, с горевшей алым, с искорками огня, Чашей в руках. Сама «Троеручница», и Святой дождик от кропила в руках батюшки.
Со знакомой моей, что дала мне книжицу об исповеди, мы встретились через несколько дней. Поблагодарила её ещё раз и поведала, что вот, исповедовалась с 7-ми летнего возраста, да на саму Пасху, и причастилась, всё как положено. И ещё раз сподобил Господь, на Светлой седьмице. Такое, рассказываю, солнышко было, прямо на Чашу падало, всю её просветило, Чаша горела, как в огне. Мне даже видны были частицы Тела и Крови Христа в ней. Вся в искорках таких. Она молча с удивлением смотрела на меня, а потом и говорит:
- Ты что, мать, Чаша и лжица серебряные, они просто не могут просвечивать! Ты разве не знала?
Я стою, оторопела, ступор полный, как говорят. Прихожанкой Воскресенского собора я в то время была лет 10-12, но успела объездить не один монастырь, в Лаврах причащалась Святых Тайн и на других приходах. И атрибутика никогда почему-то меня не интересовала. Был такой духовный голод, такое сознание своей испорченности, что стоя к Причастию, только и молила:т «Господи, прости, помилуй, не пронеси Чашу сию мимо меня».
Знакомая посмотрела-посмотрела на меня и засмеялась, видно вид у меня был достаточно растерянный и глуповатый.
- И правду говорят, что Господь себя открывает зачастую детям и простецам…
С тех пор прошло уже почти полтора десятка лет, а мне всё помниться ярко и живо: Святая праздничная служба, на амвоне стоит батюшка, у него Чаша, и горит в ней алым рубиновым пламенем с золотыми искорками Жертва Христа, Бога нашего. Как не вспомнить тут слова Самого Христа в Евангелии от Матфея: «…и се, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь».

15. Осень – птичка в лесу не поёт.
Колюшка, Агрик, зимняя рыбалка.
Байки Бороды

Лето кончилось, теперь в деревню ездим с моим дедом Валентином только на выходные – субботу и воскресенье. Управить хозяйство к зиме, привезти на картофельное поле соломы, чтобы потом запахать при осенней пахоте, земля будеь мягкая от соломы, рассыпчатая.
Сговорились с нашим безотказным Николаем Александровичем, механиком, он и подвезёт собранные нами по выкошенному полю копёшки. Ходили в захолодавший, занемевший, лес – не слышно птичьего голоска, не вспорхнёт из под ног зазевавшаяся птаха. Даже комары куда-то пропали, жучки там разные, паучки, хотя паутина развешена, вся в крохотных росных капельках, туман оставил. Ветер пробежит по верхушкам высоких деревьев, и лес зашумит, закачается вершинками тревожно и прощально будто. С берёз слетают последние коричневато-жёлтые листочки, ими усеяна вся пожухлая и спутанная трава внизу. Неожиданно из-за деревьев выскочил пёс Агрик. Бесшумно, не взлаял радостно, как он делает летом или в раннюю осеннюю пору, когда приходит сюда с Колюшкой, хозяином, грибы искать. Колюшка в лес любит ходить рано, шести нет, он уж с Агриком в лесу. Угадаешь, что это он вышел на тихую охоту по радостному, звонкому лаю Агрика. А Агрик носится то вглубь леса, облаять на дереве белочку, то прыжками возвращается назад, кубарем подкатывает под ноги хозяину, и Колюшка не сердится на него, не крикнет никогда, он такой, спокойный. Ходит в лес перед работой, живёт на опушке ведь, а к восьми уже едет мимо на велосипеде: «доброе утро вам!» А Агрик дома остаётся за сторожа.
Баба Надюшка как-то рассказывала по весне, а дед Сергей поддакивал, кивая головой и улыбаясь:
- Колюшка на рыбалку зимой любитель ходить, что поймает, а ловиться, считай, по зиме одна щука у нас, завсегда угостит. Принёс как-то пару небольших зимой. Дак и весной ранней, ещё только-только подтаивать начало, и вода на реке надо льдом появилась, немного её, но поболее, чем на спичечный коробок в высоту стояла. Мы с Серёжкой, дедом моим, на улице были. Бельё после баньки состирала, в тазы сложила и полоскать на реку. А дед мой таз мне завсегда помогает, сам несёт и туда и назад. Вышли к проруби, походёнки на зиму убраны, чтоб весной большая вода не унесла. Глядим, Колюшка от дома свово тоже к реке спускается, порыбачить, решил. Поприветствовали друг друга, руками значит взмахнули друг дружке, а так не близко он, метров за двадцать, наверное, да дед?
Дед Сергей отзывается улыбчиво:
- А не меньше этого, даже поболее будет.
- Так вот, глядим, а за ним его котик с кошкой идут, прямо след в след, а после всех Агрик бредёт. Ну прямо все на рыбалку вышли, всей семьёй. Я бельё полощу, а сама поглядываю, как они по воде-то побредут. А пошли, ты подумай! Колюшка к лунке, у него заранее уготованная завсегда для рыбалки есть, и они за ним, котик с кошечкой. Лапки высоко поднимают, но не отстают, идут. А лунка посередь реки-то, вот они идут втроём, глядим. А Агрика нет, ступил в воду, прошёл метра три-четыре, и назад, на берег, мокро мол! Вот Колюшка опустил в лунку крючки с насадкой, поставил, ожидает клёва, а домашние его, котик то с кошечкой, рядом. Лапки поочерёдно над водой поднимают, а нет не уходят.
Дед Сергей смеётся:
- Да нет, когда иззябнут, на берег выскочат, посидят на скамейке, лапки подвылижут и снова к Колюшке, вот ты подумай, тоже рыбаки! Рыбки речной охота, они её заслужили за верность свою. А Агрик пришёл к нашему штабелю у дровенника и лёг в закуток: ему и реку видать и Колюшку, хитрецу старому.
Надюшка добавляет:
- Хорошо половил, на всех хватило, и нам щучку приносил, дай Бог ему здоровья!
… Агрик приласкался, лизнул мне руку, норовил допрыгнуть и лизнуть в лицо, но я отпёхиваю его обеими руками:
- Тьфу, Агрик, тьфу! Беги, гуляй себе!
Он и убежал, только сначала конфету вытребовал, всё нос мне в карман куртки совал, шумно вздыхал и в глаза заглядывал, пришлось отдать последнюю.
Нарубили с дедом моим лапника елового, молоденькие яблоньки обложить, идём назад, а над полем клином летят пернатые, три стаи насчитала. Остановились с дедом, лапник положили у ног, в небо глядим. А оно по осеннему хмурое, серое, а в небе клик-клик. Дед говорит, гуси улетают, видно ранние холода будут, раз птицы уже полетели тепла искать.
Только сарай, бывшую сушилку, минули, вот уж и на БАМ вышли. Дом наш рукой подать, стоит, несмотря на хмурый день, розовый да весёлый, окошками поблёскивает, приосанился горделиво. Ему хорошо, его ёще на зиму не  бросили, не закрыли. Печечка истоплена, в печку щи задвинуты, настаиваются. Он хозяев ждёт, хорошо дому, когда есть кому в него войти, есть кого приютить, теплом с кем поделиться, есть чей сон по ночам сохранять. Вот и ждёт нас из лесу, стёклышками окон под нещедрым осенним солнышком поблёскивает.
А на встречу нам Борода, куртка на распашку, палка в руке, поздоровкались, маленько обмолвились о делах домашних. Толя, знамо дело, на пасеку идёт, попроведать ульи, как там и что.  У него байка всегда в запасе, вот и тут, широко улыбается в бороду, шутливо начинает:
- Я тут в Вологду на неделе ездил, ружьё охотничье регистрировать, и вот какая штука вышла, смех и грех.
Интересуюсь у Бороды:
- Это где смех вышел и грех, в милиции на регистрации что ли?
- Э нет, не угадала, ещё по пути. Там по дороге совхоз есть. Молочное называется. И у дороги знаешь, как ранее ставили на постамент, так там и до ныне стоят на постаменте две фигуры, как бы две доярки. За ручки бидон молочный несут. Ранее-то их, энти фигуры, белили там или красили, не знаю. Сами доярки во всём кабы белом, а бидон-то серым бывало выкрасят.  Всё честь по чести. А тут едем со знакомым, он тормознул у этих баб с бидоном, говорит, ты гляди, что учудили! Гляжу, а статуи-то все облезли, цвета стали неразличимого. Облупленные стоят, а бидон держат однако. А какой-то шутник и напиши на бидоне чёрной краской большими такими буквами «БРАГА». Посмеялись мы и далее поехали. К вечеру едем назад, что за диво? Не весной си фигуры с бидоном не белили, ни красили ни летом, а тут эван тебе, ровно снег, белые стоят, и бидон свеже-серенький.
Посмеялись, порассуждали. Борода и спрашивает, вы мол на кладбище не бывали, сходите, ветер сильный был тут, говорят, деревья некоторые наломал, где прямо на могилки упали.
Прощаемся-раскланиваемся, некогда стоять, работы дома хватает в огородце. Борода идёт, опираясь на палку, за старый сарай, на пасеку. А мы, мимо картофельного нашего поля, баньки да калинки, обкладывать лапником молодые саженцы наши, будущий садик.
Утречком, ещё только завтракать собрались, баба Надюшка пришла, пирожков с капустой принесла, дед Сергей тесто с вечера ставил, по утру раненько и испёк. Дед Сергей у нас такой, печь пироги ли, сготовить что, это он с великим удовольствием и охотой делает и угощать любит.
Баба Надюшка смеётся:
- Всю жизнь до пензии, я в столовой совхозной отработала, так хоть дома поотдохну. На мне по дому одно первое сготовить, а остальное у меня Серёжка делает, во как мне подфартило!
До кладбища добираемся на машине, идти пешком далековато, более двух километров будет, да назад, вот и считай. Едем через деревню Новое, потом проезжаем Никольские сёла, минуем мост, что через реку Шулма. Вообще мы живём в окружении трёх рек: Солохта в Андогу, Шулма тоже в Андогу, а уж Андога в Суду несет всё собранное водное богатство. А сёла наши находятся в треугольнике, образованном этими реками. Расчудесные здесь места – леса, реки, есть и озерцо и прудики, в общем для глаз красота природная, для души отдых в тишине этой.
Сворачиваем с дороги на грунтовку, разбитую, в колеях и рытвинах, ведущую к кладбищу. Летом дорога здесь ничего, можно проехать без проблем. Сейчас дождики стали перепадать осенние, а дождь осенью, это не то, что весной. Есть на деревне такая поговорка: «Весенний дождик – ведро воды и ложка грязи. А осенью – ложка воды и ведро грязи». Свидетельствую – соответствует действительности!

16. Кладбище и Храм поруганный.
Звёздами небо исписано.

На кладбище тишина, сумрачно от деревьев,  кажется, уткнувшихся в самое небо. Могилки, в большинстве своём, убраны заботливыми руками родных и близких, украшены яркими искусственными цветами самых диковинных сортов и расцветок, никогда не произраставших на вологодской земле. Потому и привлёкшие внимание деревенских жителей – а что, ярко и красиво! Мне тоже нравятся яркие мазки самых разнообразных расцветок на тихом, охраняемом высокими деревьями, всё тянущимися и протягивающими ветки вверх, словно стоят в вечной молитве над усопшими. Обошли с дедом Валентином могилки наших приснопоминаемых. Всё оказалось в порядке, деревья ветер здесь не  повредил, всё тихо и спокойно. Прибрали небольшие веточки, от ветра нападавшие на могильные холмики, постояли, вслушиваясь в тишину и покой погоста. Молитва, она везде молитва, а здесь особенно. Кстати сказать, хоть тихим шёпотом о том, что помним, не забываем наших ушедших родных людей, и об упокоении душ здесь лежащих и повсюду православных помянуть. Когда машина уже вырулила из не просыхающей колеи на основную дорогу, вдруг так нестерпимо захотелось в храм, в запах ладана и слаженной общей молитвы. Да где же его найдёшь, храм-то? Поблизости нет ни одного. Через дорогу посёлок Стан, там виднеются останки полуразрушенной церкви. Сохранились стены, обвалившийся купол. Прошу мужа, давай мол, заедем, тут метров двести всего. О не перечит. Машина съезжает по укатанной насыпи на не широкую, по обочине заросшую бурьяном и крапивой, дорогу. Медленно и осторожно проезжаем к когда-то бывшей большой, в два придела, церкви, носившей имя Воскресения. Вблизи картина разрушенной, издевательски разграбленной и попранной церкви, в которой молились, испрашивая у Бога Воскресшего милости родным и близким, грехов прощения, душ исцеления деды и прадеды земли сей, ещё ужаснее. Под ногами, в метровом почти бурьяне, стащенные с могильных холмиков здесь у церкви, лежат, брошенные под ноги любого здесь проходящего, мраморные небольшие плиты. Осторожно очищаю от грязи и палых листьев одну, чёрного мрамора, небольшую такую, нет и метра в высоту и с полметра в ширину. Надпись прочесть невозможно, она вся пришла в непрочтимость от непогод, мороза и солнца, а главное, от вандализма, когда-то до ныне свершающегося над ней. Кто лежал под этой плитой? Может батюшка, всю жизнь прослуживший в этой церкви, крестивший и венчавший, исповедовавший и грехи отпускавший? И послуживший Богу верой и правдой, был похоронен под святыми стенами храма, в котором и прошла его пастырская жизнь. Или иной кто из церковного притча, так же бывший знаемый всеми, в сёлах окрестных проживавших. Пробираемся через кучи осыпавшейся кирпичной кладки внутрь, и вот, стоим в осквернённых стенах, над головой небо в тусклом осеннем солнце. Там, где был алтарь, мерзость запустения из пустых пивных бутылок, каких-то банок и куч мусора, гниющего тряпья. А вверху, там, где был небольшой купол и крест над алтарём, в расщелине стены тянется к нему тоненькая белоствольная берёзка, ребёнок совсем. Как попало, каким ветром занесло туда берёзовое семечко, или птаха какая-то принесла, но вот же растёт, к небу тянется. Мне представилась служба церковная, когда-то совершавшаяся здесь. И, может быть, тот батюшка, которого похоронили у стен этих, и могилки которого теперь и не сыскать, выходил на амвон с Чашей Святых Даров и люди преклоняли колени долу и принимали дар Воскресшего Бога, в жизнь Вечную уготовляющий. А потом пришло время тьмы и страшная, смрадная лапа её в первую очередь уничтожала то, что несло свет, веру и любовь к Создавшему нас. Страшен образ богоборчества. Мне рассказывали, как громили церкви в Никольских сёлах и здесь, на Стану. Как старались стереть с лица земли монастырь подвижника святого Филиппа Ирапского, что был тут же. Всего в нескольких километрах от сёл. Ещё старые люди говорили, что в разорённоё церкви те, кто ведал о том или по неразумению, но усердно творя волю сатанинскую, устроили склад. Потом тракторные мастерские, разутюжив могильные холмики при церкви гусеницами и тракторными колёсами, предварительно стащив в общую кучу надгробия и кресты. А иные утаскивали надгробия домой, бросали вниз надписями под ноги, перед ступеньками крыльца. Для удобства и от грязи по весне и осени. Боже, простишь ли Ты нас хоть когда-нибудь за наше варварство! За попрание памяти о усопших, за могил осквернение и так далее и так без счёта.
Молитва звучит глухо в отсыревших, осыпавшихся и полуразрушенных стенах, и её слышат лишь эти стены и небо, и ещё Ангел престола Воскресения. Ибо он по преданию церкви, даже в таких, разрушенных, поруганных и изгаженных местах будет стоять до Второго пришествия Христа! Наконец выходим наружу, обходим стены эти и попадаем под тихий свет солнца, согревший высокий берег. На котором стоял когда-то Божий дом, церковь Воскресения. Внизу бежит речка Шулма, по ту сторону, на другом берегу, видны дома, нехитрые постройки, убранные, оголившиеся огороды. Да и тут, с левой и правой стороны от развалин живут сельчане. И через дорогу, вдаль неё, неухоженной, расположилось с десяток домов. Кое-где совсем старые, ещё дореволюционные постройки, иные уже поновее. Деревушка живёт обычной жизнью. Вот залаяла где-то собака, хлопнула калитка. Где-то в конце улицы женский голос зовёт и зовёт домой загулявшегося Кольку-неслуха. Трое подростков выходят из-за полуразрушенной стены алтаря, о чёт-то оживлённо переговариваются, привычно взбираются по щебню к зиявшему пустому окну. Заметив нас, остановились, разглядывая тётку в длинной юбке и платочке. Им не привычно, тут деревенские женщины в большинстве своём всё в брюках да «тренировках» ходят круглый год. Подзываю ребятишек, спрашиваю, они здешние?
- А то! – отвечают они. – А вам, тётенька, что здесь нужно, тут и нет ничего, одни развалины. Сюда даже мусор выносят!
Русые головки согласно кивают, голубые глаза любопытствуют.
Объясняю, как умею, отчего этого делать нельзя ну ни как. И лазить сюда, чтобы поиграть в карты и покурить вдали от родительских глаз тоже не надо. Это грех и великий, такой, что мне об этом и то страшно не только говорить, но и подумать.
Глаза у ребятишек недоверчивые, непонимающие. Они глядят на меня, как на не совсем «здорового» человека, и я понимаю, что бессильна что либо запретить или от чего то отговорить этих ребят. Слишком долго и упорно, зло и беспощадно, выбывалось, выхолащивалось из душ и сердец людских зерно веры и понятия человека православного. И души людские, без поддержки, без молитвы, которую сами и потеряли, одичали и иссохлись. Но ничего, много терпела земля Русская, стерпит и сиё. И верю и надеюсь крепко, что придёт и уже идёт новое время. Воспрянет русский человек, зерно веры и Боголюбия даст всходы богатые в душах и сердцах людей и уродит нива сия урожай богатый! С тем и домой с мужем возвратились
Дом ждал нас, тёплый и ухоженный, чайник вскипел быстро. После ужина дед мой включил телевизор, а я на улицу пошла, на скамейку под домом, в благодать деревенского вечера. Дом бабы Маши стоит тихий, с тёмными окнами. Уехала баба Маша в свой Питер. На двери, завёрнутый в целлофановый пакет, большой старый замок. Грустная яблонька осыпает листья и поздние яблочки на землю. Банька, крошечная, с крохотной, позеленевшей от долгих лет, дверкой, тоже на замке, и для надёжности подпертая старой, сломанной лопатой. В соседних домах горит свет, небо высокое, тёмное и всё в далёких, мерцающих голубовато-белым светом, звёздах. Сажусь на лавку и, откинув голову, вглядываюсь туда, в небо, в эти звёзды. Что увидел, что прочёл там ныне покойный печник Григорьевич, почему так притягивали его к себе эти светила, рассыпанные там, вверху щедрой рукой?
- Он, - говорила баба Маша, полтора, два часа мог смотреть в небо неотрывно.
И отчего он так твёрдо уверял, что небо, это тоже Библия, только записанная звёздами, а мы даже не пытаемся полюбопытствовать, а что же записано там? Хотя нет, он говорил, что одну люди всё же прочли, звезду Вифлиема, и то с подсказки волхвов и Ангелов.
В Евангелии от Матфея написано: «…пришли в Иерусалим волхвы с востока и говорят: где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему».
А в другом месте в Евангелии от Луки сказано: «…И сказал им Ангел: не бойтесь, я возвещаю вам великую радость». А может, старик говорил правду, и небо это тоже Библия, записанная звёздами:
Звёздами небо исписано –
Это свои письмена
Пишет небесная Родина
Нам с вами, во все времена!
Ясно видна нам ночами
Звёздная книга небес
Распахнута вся перед нами
И светит земле и окрест.
Стёрты рукою незримою,
Кометой летят буквы вниз.
И мнится нам – это Вселенной,
Из звездопада каприз.
А может быть, это Создатель,
Вселенной, бессчётных миров,
Стирает не нужные буквы,
Нами не считанных слов?
И всё же одну мы сумели,
Прочесть – Вифлиема звезду!
Подсказки нам Ангелы пели,
Волхвы шли, молясь на ходу…
Не надо за тайной лезть в недра,
Искать в ворохах бытия.
Она вся записана звёздами,
С небес светит Мудрость сия.
Всё небо – звёздная Библия,
Как в этой земной, так и в той
Начертаны тайны и истины
Одною, могучей рукой!

Дан разум нам для понимания,
Не только земных, книжных слов.
Пора грамоту Мироздания,
Учить в книге звёздных миров.
Прошу ваших молитв о грешной рабе Божией Валентине и ближних моих. И да спасёт и помилует вас Господь за ваши молитвы, как в жизни сей, так и для жизни будущего века. Аминь.