Паруса Ойкумены. Глава 7

1. В прошлой главе я начал разбор смысловой динамики конфликта между Калигулой и иудаизмом. В последние пару лет правления Гая (Калигулы) 40/41 гг. этот конфликт достиг своей кульминации в связи с решением императора поставить свою статую в иерусалимском Храме. Вот как рассказывает об этом решении современник еврейский философ Филон, который в это время находился в Италии, где он возглавлял посольство александрийских иудеев к императору. Учитывая нерасположенность императора к иудеям у послов было мало шансов на успех и сам Филон находился в унылом настроении. Однако новая беда, нависшая над всем еврейским народом. отвлекла его внимание от невзгод александрийской общины. Вот как сам он описывал свое состояние в этот момент.

“Так размышляя, я метался, ни днем, ни ночью не находя покоя. Я совершенно пал духом, однако скрывал свои страданья, ибо показывать их было небезопасно, когда стряслась другая, худшая, нежданная беда, сулившая опасность не одной только части еврейского народа, но сразу всему народу. А дело было так: мы следовали за Гаем до Дикеархеи[30], где он, спустившись к морю, проводил время то в той, то в этой из многочисленных и роскошных своих вилл. Покуда мы обдумывали наше дело (ибо мы все время ждали, что нас позовут), явился человек, глядя исподлобья налитыми кровью глазами и тяжело дыша; чуть отстранившись от толпившихся вокруг, он сказал: «Слыхали новости?» Он собирался продолжить, но не смог — слезы текли ручьями из его глаз. Он снова и снова пробовал заговорить, но тщетно. Видя это, мы кинулись умолять его, чтобы он поведал нам то, ради чего, как уверяет, он пришел: «Ведь ты пришел не для того, чтобы поплакать при свидетелях, и ежели тут есть о чем плакать, раздели свою скорбь со всеми — к несчастьям нам не привыкать».

И он — с трудом, прерывисто дыша — все же заговорил: «Погиб наш Храм: в святая святых его Гай приказал поставить огромных размеров статую в честь Гая-Зевса». Пока мы, изумленные его словами, стояли, оцепенев от ужаса, не в силах двинуться и молвить слово, буквально распадаясь на глазах, ибо ослабли все скрепы наши телесные, прибыли другие, все в тех же корчах и муках. Потом, сбившись тесно, мы стали вместе оплакивать нашу участь, постигшую каждого из нас и весь народ, высказывая все, что приходило на ум, ибо в несчастии человек более всего наклонен говорить. «Будем бороться, — говорили мы, — дабы не быть ввергнутыми совершенно в беззакония, коим уже не будет прощения. Мы вышли в море в середине зимы, не зная, какая буря подстерегает нас на суше, — она опаснее морской: морская — творение природы, дающей осень, лето, зиму и весну, дарующей спасение, а та, другая — творенье человека, чьи мысли отнюдь не человечны; он молод и совсем недавно обрел надо всем непререкаемую власть, а молодость об руку с самодержавной властью руководима бывает лишь безудержными порывами, и с этим злом бороться невозможно. И стоит ли идти к нему, пытаясь замолвить слово за наши молельни, — к нему, кто оскверняет главную нашу святыню? Ведь ясно: он не станет думать о скромных и не стяжавших славы молельнях, если ругается над самым святым и знаменитым Храмом, с которым рассветы и закаты сверяются, как с солнцем, повсюду рассылающим свои лучи. Но даже если мы отважимся на встречу с ним, чего нам ждать, кроме неизбежной смерти? Пусть будет так! Мы примем смерть, ибо умереть во имя законов — достославнейшее деяние и потому в каком-то смысле — жизнь. Но если наша смерть окажется бесплодной, безумием будет наша гибель, особенно когда от нас ждут исполнения нашей миссии, ибо тогда поплатятся скорее пославшие нас, нежели мы, прямые жертвы! Все это так, однако самые строгие судьи человеческой природы из наших соплеменников осудят нас: мол, вы так себялюбивы, что не смогли забыть себя даже под угрозой всеобщего краха! Ибо если значительное и общее не будет преобладать над малым и частным, все государство распадется. Разве законно это и благочестиво — стараться показать, что мы — александрийцы, когда опасность нависла надо всей общностью народа еврейского? Ведь вот что страшно: низвергнув Храм, этот великий любитель нововведений прикажет, пожалуй, стереть само имя нашего народа!

И вот, если мы провалим оба дела, ради которых нас снарядили в посольство, скажут, пожалуй, так: «А разве они не знали, что нужно предпринять, чтобы вернуться целыми и невредимыми?» На это я бы ответил так: «Или нет в тебе природного духа благородства, или ты не был вскормлен и воспитан святыми писаниями. Тот, кто поистине благороден, тот исполнен надежд, законы же дают благие надежды тому, кто сердцем постигает их. Вдруг это — испытание поколению нынешнему, насколько сильна в нем добродетель, готово ли оно переносить тяготы, сохраняя твердость и силу разума, не дрогнув. Все, что от человека, уходит, и пусть уходит, но пусть живет в душах неколебимая вера, надежда на Бога, спасителя нашего, который много раз спасал наш народ, когда, казалось, все было кончено». (Посольство к Гаю 29)

2. Итак в критический момент на место связанной с сословно иерархической морфономикой ВHD (и как мы впоследствии увидим другими правосторонними парадигмами, такими как формономика BDC, о которой речь у нас пойдет через несколько глав ) агономики HBF, парадигмы добросовестного служения (нижнее центральное контекстное поле Н обьектов/работников/ценностей) религиозному Закону (верхнее правое контекстное поле В) и светской власти императора F приходит фидеономика (от латинского fides вера) HBJ. Особенность фидеономики состоит в том что на место экзистенциального контекстного поля субьекта власти F (то есть внезапно ставшего враждебным и чуждым императора) в ней приходит месономное контекстное поле Блага/смысловых соответствий J, связанное с непосредственным вмешательством Бога в ход событий (как мы увидим в следующей главе основной источник наших сведений о дальнейшем ходе этого дела историк Иосиф Флавий рассматривает их именно в этом плане).

3. В отличие от экзистенциального уровня идентичности, отображаемого  двумя меньшими квадратами контестограммы (от А до Н) месономный (аттрибутивный) уровень является более глубоким. Помимо верхнего центрального контекстного поля Блага/смысловых соответствий/резонансов J oн включает левое (а от наблюдателя правое) контекстное поле смысловых оппозиций/симметрий/анализа L, нижнее центральное контекстное поле смысловых ориентаций/выборов К и правое центральное контекстное поле смысловых сущностей/синтеза М.

4. Месономный цикл связан, согласно моей гипотезе прежде всего с эволюцией мысли, а точнее монад/логосов и их превращением из неоформленных интуиций в отчетливые и внутренне проработанные идеи. Поскольку месономный квадрат JLKM в серединах своих сторон пересекается с углами основного экзистенциального квадрата ABCD, контекстные поля, расположенные в этих углах экзистенциального квадрата, также принимают участие в месономном цикле развития.

5. Там где существует полноценное энергетическое взаимодействие (“сюнесис”, т.е. буквально понимание или соединение) между месономным и экзистенциальным циклами, как это было например у Сократа и Иисуса, месономные интуиции/логосы обеспечивают подлинное опосредование экзистенциальных противоречий между общим и отдельным, властью и равенством, разнообразием и единством. Может быть в этом сюнесисе и заключается главное достижение духовной жизни человека и общества, особенно в так называемую “осевую эпоху” (термин впервые предложенный немецким философом Карлом Ясперсом) 8 в до хр.. /7 в хр э когда великие мыслители и религиозные фигуры, такие как Будда, Исайя, Зороастр, Конфуций, Сократ, Иисус, Мухаммед создавали или развивали религиозные и философские системы в разных регионах Старого Света.

5а. В плане месономного цикла иерусалимский Храм можно связывать с правым (а от наблюдателя левым) контекстным полем М синтеза/смысловых сущностей. Если соединить между собой нижнее, верхнее и боковые месономные контекстные поля мы получаем две вертикальных треуголъных парадигмы дифферономики КLJ
и конферономики KMJ.

6. Храм, пока он существовал, являлся основным конферономным символом духовного единства еврейского народа и соответственно приоритета общего над отдельным. Это показывают в частности размышления Филона в цитированном выше отрывке о том, что следует предпочитать благо общего судьбе отдельного: “ Все это так, однако самые строгие судьи человеческой природы из наших соплеменников осудят нас: мол, вы так себялюбивы, что не смогли забыть себя даже под угрозой всеобщего краха! Ибо если значительное и общее не будет преобладать над малым и частным, все государство распадется. Разве законно это и благочестиво — стараться показать, что мы — александрийцы, когда опасность нависла надо всей общностью народа еврейского? Ведь вот что страшно: низвергнув Храм, этот великий любитель нововведений прикажет, пожалуй, стереть само имя нашего народа!”.

7. Итак Филон называет здесь императора Гая Калигулу "великим любителем нововведений". В этом обозначении указывается на связь Калигулы с нижним левым экзистенциальным контекстным полем мира/рынка D с характерными для него постоянными изменениями, иллюзорностью, погоней за наживой, зрелищностью и неустойчивостью. Смены настроений Калигулы определялись его связью с этим полем не только в качестве параномного властителя BFD, но и в качестве гедономного DBG актера и прожигателя жизни (здесь обнаруживается его фундаментальное сходство с Нероном). Гедономные неформальные дружеские связи имелись у него не только с царем Агриппой (еще одним неутомимым прожигателем жизни, которому суждено было сыграть центральную роль в описываемых нами здесь событиях), но и с такими людьми, как Капитон, Геликон и Апеллес, о которых Филон рассказывает в цитируемом ниже фрагменте Посольства к Гаю. Для всех этих людей, как и (конечно в меньшей степени)для самого Калигулы культура мира/рынка/театра и ее жестокие законы была центральной. 
 
Так мы говорили, оплакивая свои несчастья и утешая себя надеждой на перемены к лучшему. Потом мы обратились к горьким нашим вестникам с такою речью: «Что же вы сидите молча, лишь искрами воспламеняя наш слух и нас самих сжигая — нам нужно знать, что побудило Гая так поступить». А те в ответ: «Важнейшую и первую причину вы знаете не хуже всех прочих: он хочет считаться Богом и думает, что только евреи не будут ему послушны, а для них нельзя придумать большего зла, чем осквернение их Храма, их святыни. Все знают, что этот Храм — красивейший, и чтобы красота его все расцветала, средства на него всегда тратились большие; а Гай, со всеми на свете ссорясь и состязаясь, располагает его присвоить. Сейчас он хочет этого больше, чем прежде, — из-за письма, которое ему направил Капитон. Этот Капитон — сборщик податей в Иудее и на жителей ее сердит: он был беден, когда явился сюда, однако поборами и покражами сумел собрать большое состояние в разнообразных видах; потом, боясь обвинений, он изобрел способ их избежать: нужно оклеветать того, с кем поступил не по закону. И тут, благодаря стечению обстоятельств, он смог двинуться по избранному пути. Дело было так: Явне — один из самых населенных городов Иудеи, и живут там многоразличные народы, по большей части — евреи, а прочие — иноплеменники, явившиеся в Явне из окрестных мест; эти последние, будучи переселенцами, вредили и доставляли хлопоты исконным (в каком-то смысле) жителям, все время нарушая что-то из еврейских старинных обычаев. Зная от заезжих людей, с какою ревностью относится Гай к своему обожествлению и как враждебен он ко всему еврейскому, они решили, что явился удобный случай напасть на них: они соорудили алтарь — не утруждаясь поиском материала, а просто налепив из глины кирпичей, ибо единственной их целью было спровоцировать соседей, которые, конечно же, не вынесут ниспровержения своих устоев, что и случилось. Увидев, что истинная святость святой земли поругана, они вознегодовали и, собравшись вместе, снесли алтарь. А те тотчас же явились к Капитону, который и затеял это представление». «Ну наконец-то!» — подумал тот и написал Гаю, изрядно раздув дело.

Гай, прочитав письмо, распорядился вместо глиняного алтаря, коварно возведенного в Явне, возвести нечто более роскошное и величественное, а именно, поставить в Иерусалимском храме гигантскую статую — так посоветовали достойнейшие и мудрейшие люди — Геликон, благородный раб, лизоблюд и пройдоха, и Апеллес, трагический актер, который, говорят, в расцвете своей юности торговал ею, а когда отцвел, пошел на подмостки. А тот, кто выступает на подмостках, чье дело — зрители и зрелища, питает, уж конечно, пристрастие к стыдливости и целомудрию, а вовсе не к высшему бесстыдству и безобразию. Вот потому-то и попал Апеллес в число советников Гая, дабы тот мог с одним посоветоваться, как надобно шутить, с другим — как нужно петь, оставив заботу о главном — чтобы повсюду были спокойствие и мир. (Посольство к Гаю 30).

8. Гедономика BDG имеет общую формативную диагональ DB как с параномикой BDF так и с морфономикой  BDH и поэтому в известном смысле может выступать в качестве посредника между ними. И не случайно римскому аристократическому гуляке и одновременно глубоко верующему иудею принцу(а затем царю) Агриппе I пришлось в данном случае сыграть роль такого посредника. Как это произошло мы узнаем позже, а в следующей главе продолжим контекстный анализ истории с приказом Калигулы поставить свою статую в иерусалимском Храме.