Глава 19. Лестница в Тухевен

Назад, Глава 18. Ягодная поляна и проч.: http://www.proza.ru/2018/03/27/1596


                Чем выше поднималась луна, освещая мельчайшие закоулки, тем пустыннее
                выглядел пейзаж.
                Жорж Сименон, «Шлюз № 1».

                ...Но реял над нами
                Какой-то особенный свет,
                Какое-то лёгкое пламя,
                Которому имени нет.
                Георгий Адамович, Без отдыха дни и недели...


                ...Все свои знания Маркел объединял словом «художество».
                Спутник и ученик Маркела, Анфим Иняхин, спросил Маркела:
                – Когда же мы сядем на месте, дома заниматься художеством?
                Маркел отвечал:
                – Кто же теперь отнимет у нас наше художество? Художество места не ищет.
                Маркел говаривал:
                – Пчела куда ни полетит, делает мёд. Так и художный мастер: куда ни придёт,
                где ни живёт, зиждет доброту...
                Борис Шергин, Морской Устав Живущий.


     Там, где ветры поют свои дикие песни, там, где сходящие с гор потоки вод складывают свои сказанья, там, где кустарник, деревья и травы всегда причудливых форм, стоит – нескладный, случайный, как звёздный хаос, как странный и неупорядоченный для близкого взгляда ход истории, – сотканный из множества узелков вокруг тонких жердей, подобных флейтам, которые обычно называют бамбук, дом на сваях... Он столь же обычен для этих мест, сколь и необычен для любого места в этом мира, и даже для такого, где бамбуковые побеги едят на завтрак, обед и ужин (простите за ужасы). Конечно, можно в него войти, но вот совсем другое дело – в нём оказаться, стать тем, что воистину произносится, как долго созревавшее слово признания или внезапный возглас постижения, – что угодно... Для этого, как вы понимаете, не нужно произносить слов. Можно даже обойтись без жестов. Ведь некогда некто услышал голос, говоривший ему без слов и звуков: «Что вопиешь ко Мне?..», когда тот молчал, просто глядя на воду, непроходимую, как время для младенца, внезапно решившегося стать старым и мудрым, молчал, обратившись в камень, непоколебимый, как упование...
     Хорошо ли в таком вот доме проснуться? Обрести себя, оказаться, ощупать, подняв голову с тюфяка, свои нос и уши, открыть глаза и увидеть сквозящие в обмазанных глиной стенах солнечные лучи... И потом – ледяной прохлады горный ручей, утренний кофе с ещё тёплыми сухарями и – прощанье.
     Хорошо ли, плохо ли, но было именно так: им приходилось прощаться. Собственно говоря, сотни раз, уходя в школу или в небольшой поход с друзьями, прощались они с родителями, братьями и сёстрами, кем-то ещё, – да это так, но здесь – прощаясь, невозможно было проститься. Прощаясь, мы оставляем. И себя, и иных, даже самых близких, потому что мы предстоим – безвестному, как мы сами, и больше того. Но здесь – было не так, невозможно было оставить, как равно невозможно было и унести, даже самую малость из этих мест, где где-то в глубинах был сад, ограждённый стеной из неровного булыжника, в которой были ворота с огромным замком, очень больно падающим на ноги (помните? да, помните), и за этими воротами – те плоды, охлаждающие горечь и пылающее опьянение мира, чуть кислые, чуть сладкие, делающиеся слегка горько-солёными от слёз... Да, получается, вмещающие все стороны света, все стороны чувства, мирное равновесие, крест...
     – Вам нужно идти, – сказала Совльаппа. – В стороны дороги нет, есть только вверх или вниз. Но вниз – вы сами знаете, вам теперь невозможно. Выжидать здесь месяцы или годы вряд ли вы захотите... – мне показалось или это было правдой, что в её словах проскользнула надежда? та, которая, говорят, сколь несбыточна, столь и прекрасна, как любовь или совершенство слова. – Остаётся идти вверх. Я идти не смогу, потому с вами пойдёт Кар, он проводит вас и вернётся... Да, так будет правильно. Та местность называется Райгардендум, там есть город Тухевен, думаю, он вам понравится... ну... как детям нравится шапито или океанариум с тюленями... Хотя... простите, я заговорилась. Вы всё увидите сами.
     Чем дальше входили они, быстронавты, в произносимое им Совльаппой, тем больше мрачнели их лица. Особенно одно, рыжее и веснушчатое, обычно всегда чуть улыбающееся, однако же деликатно, – теперь оно было похоже на эти камни.
Бобредонт поднялся, в его руке ещё была чашка с остатками кофе, хотел что-то сказать, но Мыкий Дод, вскочив, словно пружина, подошёл к нему... С минуту стояли они, глядя друг другу в глаза. Потом Бобредонт кивнул, допил кофе и, поставив чашку, пошёл к выходу. В дверях он обернулся, прощально махнул лапой Совльаппе, потом призывно – своим быстронавтам, и стал спускаться из домика на сваях вниз, к дороге. Все, оглядываясь на Ду и Совльаппу, потянулись за ним. Словно камни в ручье, стояли они друг перед другом, и сквозь них проходили потоки людей, времён и молчанья. Чуть колебались они в этих струях – да, бывает, и камни становятся подобными тростнику... Наконец в комнате не осталось никого, кроме них. Ду сглотнул комок и хрипло сказал:
     – А... мне... ты даже полслова на прощанье не скажешь?
     Я думал, он говорит тихо, но Совльаппа услышала, даже не переспросив.
     – Скажу, – ответила она. – Потому что это я и есть... Совльаппа.
     – А-а... – осенённо прошептал Додик. – Так вот как... – хотел он что-то ещё озвучить, но Совльаппа, голубоглазая и столь же рыжая и веснушчатая, как он, приложила к губами ладонь.
     Он послушно умолк и, кивнув ей, сделал шаг к двери. Там оглянулся ещё раз. Она стояла и смотрела, как он оглянулся, как он, нерешительно подняв лапу, ещё раз махнул ей, как стал спускаться... Она не плакала. Она просто смотрела. Но это зрение, быть может, было подобно тому древнему безмолвному воплю, который услышал Он, Высокий и Драгоценный, Которого ищем мы на всех своих путях, даже и ошибаясь...
     Они не успели отойти слишком далеко, как вдруг пошёл дождь.
     – Здесь есть пещера, – сказал Чикипабинс. – Идём за мной.
     В самом деле, чуть влево, за плотными зарослями колючего кустарника, похожего на акацию, была небольшая пещера, с арки которой свисали плети и корни растений, у порога которой росли пустынные жёсткие травы – какой и подобает, наверное, быть горной пустынной пещере. Они вошли внутрь. Стены и пол её были сухими. Капитан и проводник присели на пороге, оставаясь на страже, остальным можно было ещё вздремнуть – всё-таки их подняли рано утром, а учитывая вчерашний и, наверное, позавчерашний день и даже день до того... В общем, через несколько минут они уже уютно похрапывали, вплетая в страннический шелест дождя домашние звуки. Впрочем, нет, был ещё один некто, кто не спал, потому что не мог... Думаю, вы знаете, кто.
     – Кар, – тихо позвал Бобредонт, глядя на дождь.
     – Ну? – неохотно откликнулся тот, не оборачиваясь и продолжая смотреть всё в то же серебристое марево, сквозь которое мерцающей тенью ещё показывался, исчезая и появляясь, словно некий морской сигнал, их дом на бамбуковых сваях.
     – Ты хоть раз... – сказал опять Бобредонт и, помолчав, нерешительно, но всё же закончил фразу: – Был там, наверху... в этом... Тухевене?
     – Не-а, – без тени смущения и размышления ответил Чикипабинс.
     И тут уж они, посмотрев друг на друга, не выдержали и рассмеялись. Да и в самом деле стало как-то легче. Куда не пойдёшь – всюду найдёшь своих.
     Тут и дождь кончился, так же внезапно, как и начался. Позёвывая, потянулись странники к выходу из пещеры.
     – Да, народ, – обернулся в просвете пещеры ко всем Чикипабинс. – Теперь идём осторожно. Дорога стала скользкой, смотрите, чтобы не полететь...
     Всех невольно передёрнуло – видать, вспомнили тот полёт, случившийся с ними, когда искали они Блюзгая.
     – Постойте, – сказал вдруг Бобредонт. – А где Ремиса?
     И в самом деле, Сияющей Птицы не было видно.
     – Это я, – смущённо и тихо сказал Стактибус. – Я попросил её сегодня утром... Я ведь раньше всех проснулся... – он медлил с продолжением, отчаянно и жалобно оглядывая всех.
     – Давай, не тяни, – хмуро сказал Дубробор. – Говори, что сделал.
     – Я попросил её слетать вниз и узнать, что с нашим кораблём, – выпалил Бу и тут же закрыл глаза, втянув голову в плечи.
     Странно, но ни шлепков, ни ударов, ни даже щёлчков или щипков не происходило. Не слышно было вообще ни одного высказывания. Он медленно и осторожно открыл один глаз, потом другой. И с ужасом обнаружил, что весь народ лежит на полу от смеха, не в силах даже смеяться вслух.
     Думаю, вы поймёте его, если узнаете, что он решил, что весь мир совершенно сошёл с ума. Но вы, само собой, этого не узнаете, потому что того не знаю ни я, ни Бобредонт с Дубробором, ни кто-либо ещё из смертных. И, скорее всего, не знал и сам Стактибус. Потому что он, вероятно, решил в тот самый момент, как когда-то некто былинный, упав на шарик (точнее, почти решил), срочно уйти из дома и стать навсегда моряком. Ну, может, хотя бы на год или на полгода. И, конечно же, никак не меньше, чем на месяц или на неделю, – это уж само собой. Потому что Ремиса преспокойно сидела у него самого на макушке. Точнее, лежала у него на голове от смеха, а крылышки её свисали у него прямо перед глазами. Да, у него, смелого картографа Стактибуса.
     Дальнейшее из деликатности предлагаю пройти молчанием.
     Но зато потом, когда они поднимались всё вверх по извилистой тропке, когда поверхность уже немного обсохла, но ещё благоухала прошедшим дождём, Ремиса рассказала им, что Бацмордуорт починил корабль (вздох облегченья и возгласы радости), но требует его и, по её, Ремисиному мнению, совершенно справедливо, себе в оплату и компенсацию за понесённые труды и расходы, потраченное время и прочее.
     Тем более, что всё равно им дальше идти пешком, потом ещё раз пешком, а потом и ещё раз, но затем уже можно будет плыть по реки внутри гор, – да, это так, только вот по ней ни на каком корабле проплыть невозможно. И даже на лодке. Потому что высота пещер, по которым она проходит, временами не позволяет пройти ничему, кроме каких-нибудь маленьких плотиков.
     А Бацмордуорту на корабле вызвался помогать Рыбинзон, вполне порядочный гражданин, как оказалось (кстати, тоже жром). И Ремиса перестала рассказывать. И они шли, размышляя каждый о чём-то своём и тайном, но вместе, конечно же, общем, шли и слушали, как поют полуденные цикады, как высоко-высоко в небе перекликаются орлы, как звенят в жарком солнце горные травы и воздух, как поскрипывают под ногами земля и камни, как стучит сердце, их, каждого, живое сердце.
     – И где же ты была до сих пор, Ремиса-Мириса, Бикардия Биарманландисса? – никто не спросил никого. – Где же ты скрывалась и как нашла оставленных тобою пловцов Мабисловиона? Отчего молчала и молчишь так долго, отчего скрываешь твои сияния, твои песни и твои слова?
     И никто никому на это ничего не ответил.
     Итак, в этих большей частью белых скалах была высечена узкая лестница, довольно круто ведущая вверх. Стенки её поросли разноцветными и разноформенными звёздами пустынных и устойчивых к засухе лишайников, уголки же частенько были заполнены влажным мхом – в мелких щелях и углублениях, бесчисленно разветвляясь до паутинной нити, с горних высот вниз сбегали ручьи.
     Не очень-то просто, как вы понимаете, подниматься по столь крутой и неблагоустроенной лестнице. Но ужасно было даже представить, как по ней же будет спускаться назад Кар Чикипабинс. И невольно все смотрели на него, спокойного, как самое большое в мире дерево, с сочувствием и уважением.
     И неожиданно эта лестница перестала быть. Потому что они стояли на краю обширного плато, плавно переходящего в последующие возвышения, вполне достаточного для того, чтобы вместить в себя целый город. Он лежал внутри этого плато, как в большой и уютной ладони, безоговорочно хранящей всё, когда-либо и как угодно сюда попавшее. Улицы были белы, дома были белы, самый воздух здесь был уже бел, потому что всё это находилось в поясе облаков. Видимо, с этим и связано название этого во всяком случае милого городка. Отсюда, с краю плато, несколько возвышавшегося над городом, они видели сеть его улиц, стекавшуюся в одну речку, плавно и извилисто текущую сухим своим и даже чуть пыльным руслом вдоль горы правее, правее – туда, где, как сказал Кар, находилась страна Амбалия, куда им и требовалось попасть, и откуда был спуск к пещерной реке внутри гор.
     – Так что же здесь называется Тухевеном – город? А вся местность тогда – Райгардендум? – спросил Чикипабинса Стактибус. – Или наоборот? Или есть ещё какие-то иные сочетания этих понятий?
     – Разве есть разница? – недоуменно хмыкнув, ответил Кар и, пожав плечами, пошёл к городу.
     Его подопечные потянулись за ним. А он тем временем делал кратко-рекогносцировочное сообщение о городе.
     – Есть такое существо – Прандергыйн, – говорил он. – Или Грандерпыйн, если кому так угодно, сути дела это не меняет. Ну и хватит о нём. Просто знайте, что он есть, и всё.
     – А мы его встретим? – спросил Жэ.
     – Нет, – с последовательным недоумением ответил Кар. – А зачем вам это? – но, помолчав, добавил: – Ну, может быть, есть одна причина. У него хранится один из списков книги стихов Атрекиту-мана.
     Думаю, не нужно делать больших объяснений, отчего у всех спутников Чикипабинса челюсти стали касаться груди. Да, вот так вот. Изумление – внезапная штука. Минут пять никто из них даже спросить ничего не мог. Кар тем временем продолжал что-то рассказывать. Вот только не знаю, мог ли его кто-нибудь слушать. По истечении этих пяти минут Бобредонт, глубоко вздохнув, смог наконец спросить:
     – Кар, скажи пожалуйста, а откуда ты знаешь про Атрекиту-мана?
     Кар, идущий впереди всех, так резко остановился, что Бобредонт, шедший за ним, наткнулся на его спину.
     – Ой, – сказал его нос (то есть Бобредонта).
     – А что... – медленно сказал в ответ Чикипабинс, – разве есть кто-то такой... кто его не знает?
     Да. Вот это было действительно да. Быстронавты сели на землю.
     – Ладно, – сказал Стактибус, поднимаясь, – мы пришли из беспросветной тьмы и необразованности, всё ясно. Но ты уж скажи нам, откуда ты вот конкретно его знаешь. А?
     – Ну, – поднял брови Кар, – однажды мы с сестрой ходили к нему в гости...
     Они уже не могли удивляться, поскольку все пределы удивления были пройдены.
     – ...Несколько месяцев, помнится, потратили, чтобы сходить туда и вернуться, – закончил фразу Чикипабинс и, повернувшись, снова затопал в город Тухевен.
     Или Райгардендум. Как кому угодно.
     – Собственно, Совльаппа-то этот сборник сюда и принесла... – донеслось до поднимавшихся с земли быстронавтов.
     Мыкий Дод даже покраснел от довольства и ликования. А уж как сияли его глаза, вообще говорить нечего.
     – А вы случайно не родственники ему? – догнав Чикипабинса, спросил Ду.
     – Ещё чего! – фыркнул в ответ Кар. – Уж кто-кто, а ты должен это понимать, ведь ты же его видел.
     – Ну да... – неуверенно и несколько разочарованно кивнул головой Ду. – Видел... немножко...
     А впрочем, какая разница, правда? Такие люди, даже не будучи ни с кем в родстве, могут становиться родственниками кому угодно, и даже не встречаясь с этим кем угодно непосредственно. По крайней мере, именно такую теорию излагал Мыкий Дод Бобредонту, пока они шли дальше в город. Ну, дипломатичный капитан Бо кивал и кивал головой. Правда, не совсем ясно было, отчего он кивает – от согласия или от обуревавшей его сонливости. Гипнотизирует, знаете, увлечённая речь. Мыкий До вдруг что-то понял и сразу надулся. Но он никогда не мог дуться долго, и к тому времени, когда быстронавты достигли города, он уже опять всем улыбался своей лёгкой, почти неощутимой улыбкой.
     – А вот здесь, на этом краю города живут родственники Кабассы, – заявил Кар Чикипабинс, когда они вступали на одну из окраинных улиц. – У них парник для выращ...
     – Что?!! – завопили Бобредонт, Дубробор и Стактибус, также и Мыкий Дод вопил; малыши Рэ и Жэ тоже пристроились к их воплю, только чуть позже, поскольку позже и расслышали слова Чикипабинса – вы ж знаете, эти дылды всегда маленьких и беззащитных в сторону оттирают.
     А пасжирады Мэ, Вэ и Долинка стали спрашивать всех, в чём дело, – само собой, живя не в Бобритании, они меньше и знали о Кабассе, а точнее сказать, совсем ничего не знали.
     – Слушайте, – нахмурился Кар и остановившись, оглядел крикунов и вопидл, – у вас точно не всё в порядке с психикой. Приедете домой, – сходите к врачу, мой вам совет. А то ещё на людей бросаться начнёте... Вы точно в порядке? Идём дальше в город?.. Н-да, к Сабацким после этого мы точно заходить не будем...
     Вопидлы нестройно замотали головами, отвечая на вопрос Чикипабинса. Бобредонт и Дубробор с Мыким Додом мотали головой утвердительно, сырными улыбками к тому же подтверждая, что всё с ними в порядке, а Стактибус и малыши Рэ и Жэ мотали отрицательно, всем своим видом показывая, что если Кар продолжит в таком духе излагать свои новости, они точно начнут бросаться на прохожих от изумления. По крайней мере, на одного из них, идущего сейчас рядом с ними.
А племянники Шишемыши всё приставали и приставали с вопросами, что, да кто, да почему и где.
     – Это долгая история, – отмахнулся Кар и, ещё раз с некоторой тревогой оглядев вопивших, вздохнул и повёл их дальше. – В общем, в этих трёх домах живёт семья Сабацких, это двоюродные братья Кабассы. Гавалиил Сабацкий – глава этой семьи. Супругу его зовут Маргавита, она вообще-то из рода Сабатини, ну а теперь, уже много лет как, само собой, тоже Сабацкая. Их дети... да вон они, кстати... – махнул Кар лапой чуть в сторону где несколько подтянутых молодых существ занимались гимнастикой. – Ругавенбак, Гавколион, Гавкоб, Гавкиил и Гавкандил. Это парни. Девушек у них меньше, и они двойняшки, зовут их Полигава и Томагава, Гавкусия и Гавкина. Их мы сейчас не увидим, в это время они обычно готовят обед...
     – Послушайте, господин экскурсовод, – вдруг грубо спросила Долинка (обижает, знаете, когда вас отпихивают и ничего не хотят объяснять). – Вы тут всё про пищу, да про всяких родственников... А для нас есть хоть какой-то смысл знать всё это?
     Кар нахмурился, посмотрел на Долинку (гордо и независимо выдержала его взгляд), вздохнул и, не имея сил сопротивляться правильной логике, ответил:
     – Нет. Ни малейшего, – и добавил: – Но я всё-таки расскажу. Так вот... Кстати о гостях. С ними живут путешествующие исследователи и родственники Маргавиты Барбон Дображелон и Рапсодия Сабатини-Сниппа. А вот в этом флигеле расположилась вообще интересная компания. Тут живут два брата Гавкирь и Гавкстер Рыковы, по слухам, работавшие в Стиброле вышибалами. Кому они родственники, я не знаю. Интересно то, что тут же живёт Схват Бульдонежов (это после него появилась такая поговорка: «Ты мне не брат, и не Схват...»), являющийся сыскным комиссаром, и как это всё сочетается, мне лично... – он прервал свою речь, потому что какая-то девчонка, выскочившая из дому вылить помои, увидев его, замахала ему лапой; он, махнув ей в ответ, пояснил своим спутникам: – Это Гавкина, их младшая. Мы же ведь с тобою Дод, им тоже дальние родственники, – сказал Кар, повернувшись к Ду, на что тот отреагировал неожиданно прохладно:
     – Да. Весьма дальние.
     Ну и ладно. Не поймёшь их, этих политиканов. Всё какие-то у них виды и интонации... Но зависть, разумеется, вещь очень плохая.
     Тем временем они миновали окраину, в это время достаточно безживотную, и входили в центр города, где кое-какие персонажи встречались. И тут вдруг они увидели двух гигантов. Таких огромных и таких добрых, что наши быстронавты замерли, как вкопанные. А два гиганта, помахав им носами, вдруг бросились на Кара.
     – Кар, Кар, что это? – заметался Бобредонт. – Надо убегать?
     – Не каркай, – невозмутимо ответил Кар и был тут же подброшен вверх этими лопоухими и носатыми, пойман, ещё раз подброшен...
     В общем, все они были приглашены в гости. Это были два брата – Хоба (вообще-то Хобарт) и Слонислав, старые Каровы друзья, как оказалось. Они были хозяевами посудной лавки.
     – Вот здесь мы и пополдничаем, – сказал Кар, входя в их гигантский дом и потирая лапы.
     – А ты – Бобредонт? – спросил капитана Бо старший, Хоба. – Я слышал про тебя... Ну, давай, заходи. Вот смотри, у меня стул есть. А это стол, я за ним что-нибудь пишу. А здесь я жарю овощи... А ещё я картины писать люблю... А вот там – стол моего брата, он конструктор...
     Таким образом, им было рассказано всё. Но, к счастью, их не забыли и покормить. Это были чудесные какие-то фрукты, каких они не то, что никогда не пробовали, – они даже и не знали о существовании таких. А для этих слонястых они были обычным делом.
     – Вы особо не наедайтесь, вам в Амбалию идти... – предостерёг путешественников Кар.
     – А ты разве с нами не пойдёшь? – спросил Жэ, выглядывая из-за огромного куска дыни.
     Кар решительно и отрицательно помотал головой, произнеся своё «мнексестренадо», а Слонислав вдруг обрадовался.
     – Слушайте, – сказал он. – Будете в Амбалии – передавайте от меня поклон Толькорту Орурару. Мы с ним вместе служили... – он хотел сказать что-то ещё, но брат его остановил:
     – Слонислав, не впадай в лирику, ей от этого очень тяжело. Не забудь, что ты весишь несколько тонн.
     – Ладно, – сказал на всё это Кар. – Идёмте. Нам пора, простите, – поклонился он хозяевам посудной лавки и стал легонько выталкивать быстронавтов на выход: – Я ж говорю вам, не объедайтесь...
     – А как Хоба мог про меня слышать? – спросил Чикипабинса Бобредонт, когда они шли к другой окраине города, к выходу.
     – Ты видел, какие у него уши? – ухмыльнулся в ответ Кар.
     – Ну вот, всегда ты так, – надулся Бобредонт, но Кар даже в ус не дул на всё это.
     Тем более, что у него усы пока что были очень маленькие, можно сказать, только пробивались. Как, впрочем, и у Бобредонта.


Дальше, Глава 20. В стране Амбалии: http://www.proza.ru/2018/03/27/2071