1. Вятчина

                За туманом

    Приглашая читателя за собой, повествователь считает своим долгом известить о времени действия, месте действия и действующих лицах. Это совсем не лишнее – за двадцатый век русский человек, не трогаясь с места, мог пожить в четырёх разных государствах поочерёдно – империи Романовых, временной демократической республике Керенского, Советском Союзе, основанном большевиками Ленина, и Российской Федерации господина Ельцина. Ну, и мало ли куда вздумается автору тащить за собой читателя. Может, читателю вовсе туда не хочется.
Размахнуться на целое столетие, на всю великую Россию, выбрать в герои громких вершителей судеб, автор задачи не ставит. Он попробует рассказать о тех коротких временных отрезках 80-х годов, свидетелем которых был, местом действия у него три разных уголка Советского Союза, а действующие лица – обыкновенные граждане, незаметные среди двухсот пятидесяти миллионов.
В первом рассказе речь пойдёт о 82-м годе, когда Советский Союз внешне был могуч и незыблем, махровым цветом цвёл развитой социализм,  тектонические подвижки не мог уловить и самый чуткий сейсмограф.
 Во втором рассказе действие происходит в году 84-м. Исторически промежуток крошечный, но по рыхлому телу государства уже побежали трещины, зашевелились подспудные силы распада, болезненная нервозность начала сказываться во всём.
А в году 89-м Советский Союз трещал по всем швам, часы его были сочтены.
Наши герои, рядовые советские строители по профессии, смутно ощущали общее неблагополучие. Занятые частными житейскими проблемами, они мало   задумывались о будущем своего государства. Оно их вырастило, воспитало, но давно не устраивало. Им надоело быть послушными деталями чужого механизма, ходить строем, работать от сих до сих, они почуяли воздух воли, проникавший сквозь трещины громоздкой государственной казармы, и спешили его вдохнуть.  Сквозняки свободы носили их из конца в конец огромной страны, слепыми и равнодушными они не были, и вот, один из них решился выступить с письменным свидетельством очевидца.


                ВЯТЧИНА

                1

О чём мечтал молодой советский строитель, успевший к своим тридцати пяти годам обзавестись семьёй? Разумеется, о получении квартиры. Надо отдать должное государству развитого социализма – о своих подданных оно заботилось. Холостой – вот тебе койка в общежитии, женился – получи комнату в общежитии малосемейном. С ордером на полноценную квартиру приходилось подождать, очередь порой выстраивалась солидная. Бывало, ждали чуть не два десятка лет. Но строители и тут были в приоритете – с каждого сданного в эксплуатацию дома они имели десять процентов квартир и чуть не ежегодно закладывали собственные многоквартирные дома, в которых им полагалось уже девяносто процентов квадратных метров. Потому и шли на стройку часто и густо именно ради скорейшего получения квартиры.
Юрий Высочин попал на стройку случайно. После службы в армии, уклоняясь от учёбы в ненавистных ВУЗах, сбежал из родительского дома куда подальше, судьба занесла в приморский курортный городок Геленджик. Отсутствие профессии привело его в местное СМУ, а выбираться из накатанной колеи уже не нашлось ни сил, ни желания. Влюбился, женился, родилось двое детей, всё шло, как у людей, осталось только получить квартиру. Тесниться вчетвером на четырнадцати квадратных метрах малосемейки с общей кухней и санузлом напрягало с каждым годом всё больше. А уж принимать гостей оборачивалось сущим самоунижением. Так что, девятое мая 82-го, когда после тринадцатилетних мытарств по съёмным квартирам и общежитиям его семья въехала в собственное жильё, стал днём Великой победы дважды.
Свершилось, вот она - трёхкомнатная квартира в панельной девятиэтажке, которую построил своими руками от нуля до кровли, такая огромная и такая пустая. На кухне холодильник, два стола и четыре табуретки, в зале диван и телевизор, в их с женой  спальне допотопная железная кровать и шифоньер, в детскую вообще поставить нечего. Наскребли по сусекам на две кровати и письменный стол детям, оба школьники, дочке одиннадцатый год, сыну восьмой. На прочую меблировку денег нет.
В планах у Юрия было сразу после получения квартиры дать тягу из опостылевшего СМУ-13. Зарплатой в нём не баловали, он, монтажник высшего пятого разряда получал в среднем около двухсот рублей в месяц, но больше доставала палочная дисциплина. Ты, взрослый и самостоятельный человек, ходишь под недоверчивым доглядом бдящих и контролирующих органов, от прораба и начальника участка до профкома и парткома. Чуть провинился – получишь выволочку. И хотя Юрий получал одни благодарности, грамоты и премии, вся эта куча начальства над головой трепала нервы ужасно. Чувствовать себя пешкой в чужих руках – куда захотят, туда и передвинут – мало приятного. Сделать же карьеру в рамках государственно-партийного учреждения он оказался неспособен. Дорос за десять лет от разнорабочего до бригадира, но стоило отказаться вступить в КПСС, как его тут же разжаловали. Любви к родному СМУ это, разумеется, не добавило.
Притом главного, что Юрий почитал своим долгом – обеспечивать семью всем необходимым – дальнейшее пребывание в СМУ не сулило. Его двести р. плюс сто тридцать жены, медсестры горбольницы – капля в море. Дети растут, квартира пустая, самим хочется приобуться, приодеться – где брать тугрики? Официальная зарплата, годовые накопительные страховки, самопальная «чёрная касса» - всё это самообман, латающий дыры. Деньги на крупные покупки приносили только шабашки, из которых Юрий почти не вылезал. Строительство частного жилья было в ту пору в Геленджике строжайше запрещено, хитроумные обыватели с огромным трудом выбивали дозволение пристроить времянку или гараж – мэр Погодин говаривал – «Вам дай волю, вы весь участок под крышу поставите» - на этом скудном пастбище и паслись голодные шабашники. Большой удачей считалось урвать подряд в санатории, совхозе или торговой базе на строительство крупного объекта, что называется, «под крышу». И монтажник Юрий лопатил бетон, клал кирпичи, штукатурил стены и потолки, накрывал кровлю, осваивал все строительные профессии. После рабочего дня обеспеченные люди шли домой отдыхать, Юрий бежал на шабашку, зачастую дотемна, редкий выходной проведёшь в кругу семьи, не сладко. Но пока молод, силёнок хватает. И приятно принести домой чёртовы бумажки, обратить их в подарки на радость детям и жене.
Но и вечно крутиться, как белка в колесе, тоже перспектива удручающая. Знакомые парни, что получили квартиры раньше и уже успели расстаться со СМУ – традицию увольняться сразу после получения жилья редко кто нарушал – соблазняли рассказами о фантастических заработках в СМУ по туризму, ПМК Сургутнефтепроводстрой, прочих строительных организациях, что плодились в городе, как грибы, хвастались привольными тамошними порядками. И Юрий ждал завершения последних формальностей, связанных со вселением – прописки, регистрации, получения утверждающих его права документов. Дела бригады, возведение нового панельного дома, на который их перебросили, сразу отодвинулись вдаль, ничуть не волнуя. Воодушевляющий ветерок прощания кружил голову, хотя одновременно в груди щемило, жалко отрываться от ребят - сколько лет вкалывали рука об руку, сколько водки выпили за одним столом! Смешанные чувства, похоже, настолько ярко отображались на его лице, что коллеги по бригаде при встрече первым делом спрашивали – «Не написал ещё заявление на увольнение»? Юрий кивал – «Написал. Осталось дату поставить».
И вот в один из этих головокружительных дней мая, буквально спустя неделю после переселения, к нему зашёл Валентин Дикань, такой же, как он, счастливый новосёл, давний знакомый, каменщик СМУ-13. Юрий близко с ним не приятельствовал, скорей между ними были несколько настороженные отношения, но по работе пересекались часто, жили в одном подъезде малосемейки, а последнее время вместе с общими друзьями провернули пару успешных шабашек. Мешали их сближению как разница характеров, так и противоположные политические взгляды, если можно столь высокую мировоззренческую мерку приложить к жизнедеятельности самого низшего звена советского строя. Юрий любил весёлые компании, и терпеть не мог производственные собрания, Валентин слыл образцовым семьянином и выделялся общественной активностью. Юрий честил на все корки коммунистическую власть, Валентин являлся правоверным  членом КПСС. Юрий считал советскую систему разновидностью крепостничества, Валентин настаивал на её преимуществах, требующих лишь усовершенствования. Юрий не лез за словом в карман, горячность и невоздержанность на язык часто доставляли ему неприятности, Валентин был себе на уме, хитрован, умел смолчать и обтекаемо высказаться. Но оба уважали друг друга за профессиональные достоинства, оба крепко радели о благополучии своих семей и на этой почве сходились. И сейчас Юрий подумал, что Валентин заглянул разрешить какой-нибудь соседский бытовой вопрос, прецеденты тому были – то краны текут, то мусоропровод забили.
Но Валентин, присев на диван, задал совсем неожиданный вопрос:
- Хочешь поехать на шабашку? Далеко, за большие деньги?
Юрий был наслышан о выездных шабашных бригадах, что колесили по всему Союзу, зарабатывая за сезон бешеные деньги. Колхозы и совхозы отчаянно нуждались в строителях - порождённый индустриализацией отток населения из села оставлял председателям и директорам минимум рабочих рук, дай бог управиться с землёй и скотом, и предприимчивые шабаи пользовались большим спросом. Из Геленджика тоже подавались на отхожий промысел, Юрий знал некоторых местных строителей, без лишней скромности рассказывавших, какие тысячные куши они срывали в Нечерноземье и даже на Кубани. Но это были именно местные люди, давно укоренённые, независимые. Закабалённому гипотетической подачкой квартиры работнику госпредприятия оставалось только облизываться. Но теперь-то путы и цепи сброшены, пора вживаться в статус вольного человека! И лукавая улыбочка Валентина намекает – пора, мой друг, пора! Юрий встрепенулся:
- Куда?
Валентин выложил козыри на стол. У его кума, Эдика Шлапака, имеются родственники в Кировской области, один из них, свояк, личный шофёр местного председателя колхоза, зазывает Эдика сколотить бригаду и приехать огрести хорошие деньги, надёжность предприятия гарантирует. С Эдиком Юрий был шапочно знаком как с одноклассником своей жены, неоднократно сталкивались в городе. Небольшого росточка, говорливый, с уже протёртой плешью на русом темени, крученый-верченый, Эдик производил впечатление преуспевающего человека, да таковым, по сути, и был по меркам города и времени. Единственный сын зажиточной мамы, буфетчицы знаменитого треста ресторанов и столовых, Эдик жил в собственном частном доме, с надстроенным вторым этажом, с пристроенной подпольной гостиницей для отдыхающих, ездил на «жигулёнке», работал для отвода глаз оператором ГНС и явно не нуждался в дополнительном, связанном с тяжким трудом, приработке. Валентин пояснил, что вообще-то Эдик собирался съездить на Кировщину в отпуск, проведать родственников, кое-что прикупить – в тамошних краях изобилие дефицитных товаров – а тут поступило предложение от свояка, вот он и решил совместить полезное с приятным, а заодно облагодетельствовать кума. Сам Эдик как строитель, конечно, дилетант, но если мы соберём настоящих профессионалов, то в качестве подсобника сгодится.
Звучало заманчиво, и Юрий почти не колебался. Жалко бросать жену и детей в необустроенной квартире, зато вернётся с кучей денег, и жизнь наладится быстрее, все будут довольны. Дополнительно привлекала возможность побывать в неизвестных краях, повидать северную лапотную Русь. Когда речь заходила о дальней поездке, сразу начинало сладко сосать под ложечкой. Цветной туман воздействовал на Юрия неотразимо.
- А что там надо строить?
Валентин был хорошо осведомлён:
- Для начала весовую, а потом ещё будут другие объекты, если пожелаем, - и важно пригладил свои висячие запорожские усы, предмет постоянных шуточек и причину прозвища Леопольд, в честь известного героя мультфильма кота Леопольда. На круглой физиономии их обладателя усы, действительно, смотрелись потешно, но будучи беспримерно упрямым, как положено потомку уманских казаков, Валентин их не сбривал. Эти рыжеватые усы и внесли однажды дополнительную прохладную струю во взаимоотношения Юрия и Валентина. В ночную третью смену, разгоняя сон и скуку, Юрий с приятелем Муртасом взяли и намалевали мелом на просторном холсте свежесмонтированной панели жирного кота, уныло взирающего, задрав морду, на виселицу с неумолимо нависшей петлёй. А для пущей ясности приписали под картиной переиначенные стихи Франсуа Вийона:

Я Леопольд, чему не рад,
увы, ждёт смерть злодея.
И сколько весит этот зад
узнает скоро шея.

Шуточка вышла злая, авторы вычислены и разоблачены, вспыхнула перепалка, с трудом погашенная бригадиром Погребным.
Но шуточки остались в прошлом, в настоящем открывалась радужная перспектива. Прошлой осенью Валентин и Юрий с коллегами отстроили на плодоовощной базе совхоза «Дивноморский» типовую весовую, лет шесть назад точно такую весовую Юрий в составе другой шабашной бригады возвёл на базе Вторсырья, работа знакома досконально, ценится дорого, можно смело браться.
- Годится. А сколько народа требуется?
- Да как обычно. Человек пять. Больше не надо. Ты да я, Эдик знакомого строителя из ПАТО обещал сагитировать, уже четверо. За нами пятый. Найдём?
Начали перебирать кандидатуры. Нужен был парень проверенный, надёжный, таких казалось бы, пруд пруди, но каждый раз выяснялось, что по той или иной причине он ехать не сможет. И Юрий предложил Кольку Кавуна, предложил не без опасения, зная, что Валентин его на дух не переносит. Колька был яркой личностью в их СМУ, но в своём, специфическом роде. Обладая выдающимися физическими данными – рост под метр девяносто, силищи богатырской – Колька категорически не дружил с трудовой дисциплиной и вдобавок сильно дружил с зелёным змием. Эти две взаимоисключающие дружбы лишили его законной трёхкомнатной квартиры – пойманный парторгом Кишуновым за распитием водки на рабочем месте, он улетел по очереди вниз на двадцать номеров и вселился с женой и двумя сыновьями в двухкомнатную. Но на шабашки его приглашали охотно, там он был незаменим, таскал, ворочал неподъёмные тяжести, трудился усердно, не то, что на производстве. Правда, как специалист, не стоил ничего, никакой профессией толком не владел, не дано ему было. Как говорится, в одном бог перебачил, в другом недодал.
Валентин поморщился:
- Да пьянь же он. И делать ничего толком не умеет.
Юрий указал, что башенного крана и прочих механизмов им в задрипанном колхозе наверняка не предоставят, ждёт уйма ручной работы, где Колька будет в самый раз, а на шабашке он не пьёт, тому сам свидетель. И вообще – мы на что, проследим, наведём дисциплину.
Скрепя сердце, Валентин согласился. Поднялись на пятый этаж до Кавунов. Колька вышел на площадку в одних трусах, обсыпанный цементной пылью – сверлил отверстия в ванной для крепления шкафчика. Валентин взял на себя роль полномочного посла, кратко изложил суть визита, не сводя подозрительного взгляда с будущего партнёра. Повод был – от Кольки вкусно накидывало запашком портвейна. Но за приглашение ухватился обеими руками, даже облизнулся:
- Да бог ты мой (любимое присловье), хоть сейчас! Когда едем?
Озабоченно теребя ус, Валентин сказал, что крайний срок вылета – придётся лететь самолётом, поездом запаришься добираться – первое июня, с этого дня Эдик идёт в отпуск, в запасе почти две недели времени, но у нас уйма нерешённых проблем. Надо уволиться из СМУ, надо получить расчёт, дабы обеспечить семьи на какой-то срок, а главное, надо прописаться – с пустой графой о прописке в паспорте нам билеты на самолёт не продадут. Дело пахнет – Валентин демонстративно принюхался -  не портвейном, а керосином. И был прав. По заведённым в те годы порядкам выпиской и пропиской ведала так называемая паспортистка, имевшаяся в каждой крупной организации. Ей передавали для соответствующих манипуляций документы, а она в установленный для неё день несла их в городской паспортный стол. Дней этих всего два на месяц, принимают документы в ограниченном количестве, можно прождать до китайской пасхи. Без обходного манёвра не обойтись.
И тут Колька доказал, что Валентин с Юрием пришли к нему не зря. Тряхнув буйной головой, он со свистом втянул сквозь зубы воздух – не самое приятное его обыкновение – и обратился к суровому антагонисту:
- Твоя Таиска (имелась в виду жена Валентина) дружит с Галкой? (Галиной звали паспортистку СМУ-13).
- Ну и что? – натопорщился Валентин, - Галину без очереди в паспортный стол на порог не пустят.
- И не надо! – воодушевлённо присвистнул Колька. – Пускай Таиска заберёт у Галки ваши документы, ты отдашь их мне, и всё! Назавтра будем с пропиской. Мы с Надей уже прописаны.
Ревнитель законности недоверчиво смотрел на новоявленного Александра Македонского. И кто берётся разрубить гордиев узел? Человек с репутацией, мягко говоря, подмоченной? Потом концов не найдёшь. И паспорта тоже. Но и выхода нет, вместо выезда на шабашку останешься у разбитого корыта. Юрий счёл необходимым подать голос. Кольку он знал лучше, нежели Валентин. Если Колька за что-то берётся, он в лепёшку расшибётся, но сделает.
- Чего рассусоливать! Человек обещает, радуйся.
Колька загадочно улыбался.
- С вас по шоколадке, - напомнил он на прощанье.
Валентин скрипнул зубами, но промолчал.
Через два дня торжествующий Колька вручил беспаспортным коллегам удостоверяющие личность документы со штампом прописки в обмен на шоколадки. Валентин ошеломлённо чесал затылок, Юрий не утерпел, спросил – как это Кольке удалось провернуть операцию «Ы» в столь краткий срок.
- Да бог ты мой, - расцвёл тайный хозяин паспортного стола, - наша крёстная там работает. Ей это раз плюнуть. 
Теперь можно было приступать к самому щекотливому делу – увольнению с работы. Настрочили заявления со стандартной формулировкой «по собственному желанию», подкатились к начальнику участка. Евгений Егорович Фролов воззрился сквозь толстые стёкла очков свирепо:
- Уже! Только получили квартиры и бежать?!
Но как он мог воспрепятствовать законному желанию подчинённых? Поматерился, выпустил пар, начертал на полях – «Против. На усмотрение начальника СМУ». С тем и прогнал с глаз долой.
В приёмный час дружной троицей пришли в контору, попросили аудиенции у начальника. Леонид Данилович Малеев принял незамедлительно. Сели по бокам длинного стола в прохладном полутёмном кабинете – контора располагалась в цокольном этаже. Леонид Данилович совсем недавно заместил прежнего начальника и даже таких ветеранов СМУ, как Валентин, Юрий и Николай, отработавших более тринадцати лет, в лицо толком не знал. Осторожно поинтересовался причинами, выяснил – кто перед ним, начал мягко отговаривать, разворачивая перед слушателями блестящие перспективы сотрудничества и карьерного роста. Юрий и Валентин, успевшие хлебнуть прелестей карьерного роста, обменивались понимающими улыбками, Колька, равнодушный к административным должностям, скучающе поглядывал в окно, дожидаясь, когда дипломатичный начальник устанет разводить бодягу и подпишет, наконец, заявления.
Всё шло к благополучному завершению бесполезных переговоров, как вдруг дверь в кабинет без стука распахнулась, щёлкнул выключатель, и великолепный парторг Павел Петрович Кишунов явился в сиянии ослепительных электрических лучей. Валентина аж перекосило.
- Так, кого я вижу, - с места в карьер затараторил парторг задыхающейся скороговоркой, - сразу три дезертира трудового фронта! Не успели получить ордера на квартиры, как спешат отблагодарить родную организацию! И ты, Дикань, среди них! Коммунист! Какой пример подаёшь! Как не стыдно!
И пошёл мести языком, как метлой. Валентин побагровел, еле сдерживаясь, Юрий закипел, готовясь высказать всё, что думает по поводу родной организации вообще и облика парторга в частности, даже Колька насторожился. От злокозненности Павла Петровича он пострадал весомо, а потому камень за пазухой носил. Леонид Данилович нахмурился, пытаясь вникнуть в суть претензий парторга, а когда вник, кого СМУ теряет в лице увольняемых, удвоил усилия красноречия. Чинный дотоле разговор быстро перешёл в перебранку. Оппоненты не стеснялись в выражениях, Леонид Данилович, на правах ведущего, едва удерживал ораторов в рамках цензурности. Колька без обиняков обозвал Павла Петровича подколодной змеёй, Юрий – гестаповцем, даже Валентин упрекнул парторга в нарушении партийной демократии. Павел Петрович огрызался, как затравленный волк, гвалт стоял ужасный, напуганная секретарша заглянула в дверь, думая – не пора ли вызывать наряд милиции.
Исчерпав легальные аргументы, парторг пошёл на то, что в обиходе называют ударом ниже пояса. Отпрянув от стола, красный, как рак, он вытянул вверх руку – вылитый Ленин на броневике, такой же разъярённый и лысый – и возопил:
- Леонид Данилович, я сейчас звоню в паспортный стол, потребую, чтобы этих дезертиров не прописывали! И никуда они не денутся!
Простодушные дезертиры успели проговориться, что намерены податься в дальние края за длинным рублём. И Павел Петрович не постеснялся использовать доверчивость оппонентов – получите под дых!
Три потенциальные жертвы переглянулись и, не сговариваясь, достали из карманов паспорта. Развернули на нужной странице, молча сунули к близоруким глазам парторга.
- Не трудитесь, партайгеноссе, - злорадно сказал Юрий.
Обведя ускользающую добычу бешеным взглядом, голодный хищник покинул кабинет несолоно хлебавши. Весь его запал пропал впустую.
И разговор вновь вернулся в мирное русло. Леонид Данилович не был склонен к агрессии, он намеревался решить вопрос добром.
- Хорошо, - сказал он, - я отпущу вас на сезон, езжайте, добывайте деньги, коль они вам так нужны. Но дайте слово, что осенью вернётесь в СМУ.
Дать слово! Как говаривал в схожем случае Марк Твен – «Нет ничего легче. Я тысячу раз давал». И друзья охотно дали, памятуя, сколько раз обманывала их родная организация. Долг платежом красен.
Чем руководствовался Леонид Данилович – вопрос праздный. Человек опытный, немолодой, он, скорей всего, избрал самый необременительный для своей совести способ уволить несговорчивых подчинённых, возложив тем самым бремена честного слова на чужую совесть. Юрий твёрдо знал, что вернётся в СМУ разве в страшном сне, но никак не мог предположить, что замаранное честное слово останется упрёком на всю оставшуюся жизнь. Попытки оправдать свой обман сложными житейскими обстоятельствами ни разу не облегчили эту гнетущую тяжесть. Совесть неумолимый контролёр. Но в молодости к ней не всегда прислушиваешься. Позже, многократно сталкиваясь с Леонидом Даниловичем в геленджикском «Доме книги» - тот оказался, как на грех, его усердным посетителем – Юрий ощущал больной укол в сердце. Молча кланялись и расходились.
С резолюцией – «В отдел кадров. Уволить» - выпорхнули из начальственного кабинета вольными пташками.
А дальше, дальше пошли сборы в путь дорогу дальнюю, спешные попытки хоть как-то наладить, облегчить жене хозяйствование в необжитой квартире. Из подручного материала, благоприобретённого в недостроенном доме напротив, Юрий сколотил пусть неказистый, зато вместительный шкаф на лоджии.  Жене будет теперь, где разместить свои многочисленные банки с вареньями и соленьями, к производству которых она питала большую склонность. Напрягши невеликие таланты столяра, изготовил книжные полки – сердце изнывало при виде штабелей сваленных, как попало, книг. В жертву была принесена позаимствованная из того же самого дома межкомнатная дверь.
Единственным приобретённым легально предметом семейной меблировки стал секретер, купленный в соседнем доме, заселённом неделей раньше. Юрий увидел объявление о продаже, расчётные деньги были к тому времени получены, прикинули с женой – можно потратиться, удобная вещь. Остальные книги разместятся, и дети не будут воевать за место у письменного стола, откидная дверца секретера отличный дублёр. Силами парней из уже бывшей бригады неподъёмный секретер был водворён в детской. На том с  обустройством квартиры было временно покончено.
Параллельно шла коллективная подготовка к отъезду. Встретились вчетвером – пятый член их бригады «ух» не показывался. Эдик оправдывал его отсутствие тем, что тот спешно заканчивает ремонт в доме, подготавливая апартаменты к приёму отдыхающих – на носу курортный сезон. Но Виктор Иванович – так уважительно именовал отсутствующего Эдик – человек ответственный, за него можете не беспокоиться, к «часу икс» будет во всеоружии. А пока Эдик выступал альтер эго пребывающего в нетях Виктора Ивановича. Обсудили – какой инструмент брать с собой, какой запас продуктов, какие вещи, подарки, сколько денег. Эдик заверял – жить будем на Кировщине как у Христа за пазухой, встретят, обогреют, разместят. Куртки и свитера пригодятся, весна там в наших понятиях наступает ближе к середине июня.  Всё прочее, включая податливых вятских девчат – тут Эдик ухарски подмигивал – пройдёт на высшем уровне. Вообще, от Эдика исходила такая заразительная энергия, что Юрию порой казалось – предстоит увеселительная прогулка. Деловитый Валентин хмурился и настойчиво допытывался о всяких хозяйственных и административных закавыках, Эдик отмахивался, скаля зубы – выкинь из головы, беру на себя. Колька Кавун никаких вопросов не задавал, его всё устраивало. Юрий подозревал, что Кольке не терпится смыться от домашнего раскардака, нехай супруга расхлёбывает.
Эдик заботливо свозил в своём «жигулёнке» до касс Аэрофлота на Садовой, на автовокзал. Тщательно, с большим запасом, рассчитали время, приобрели предварительные билеты. Теперь оставалось только дожидаться «часа икс».


                2

    Последние дни дома промелькнули в суматохе сборов, покупок, доделок и переделок. И вот новенький жёлтый чемодан, из мягкой кожи, на молнии, с накладными ремнями, набит доотказа, краны не капают, соединения труб не текут, ванная и туалет работают исправно, газ, наконец-то, подключили, забегал лифт, за быт семьи тревоги рассеялись. Если что – есть нормальные соседи, придут жене на помощь. Конечно, на душе покоя нет, уезжаешь чёрти куда, бросаешь семью, разные дурные мысли одолевают. Но Юрий крепился – надо, игра стоит свеч. Утешал жену, улещал детей заказами на подарки, старался выглядеть бодро. Подумаешь – два-три месяца разлуки, переживём. Будем считать испытанием на прочность.
Первого июня, в девять утра, Юрий, расцеловав жену и детей, ступил за порог квартиры. На углу дома его уже поджидали Валентин и Николай. Денёк обещал быть тёплым и ясным, на небо, в предвидении полёта на самолёте, приходилось поглядывать. Валентин вырядился, как на парад – вычурный серый пиджак в крупную клетку, с множеством пуговиц и кожаной аппликатурой, привезённый из Прибалтики, где он отдыхал по путёвке профкома, на голове коричневая шляпа с короткими полями, на ногах жёлтые ботинки. И багаж солидный – кроме чемодана, ещё и увесистая дорожная сумка. Ни дать, ни взять, баварский турист. Колька ограничился синим спортивным костюмом «Адидас», кроссовками и пухлой спортивной сумкой с логотипами той же фирмы, всё довольно потёртого вида. Бывалый спортсмен отправляется на рядовые состязания на пару дней. Юрий, по настоянию жены, оделся прилично, но без лишних изысков – ковбойка, джинсы, лёгкая болониевая куртка, чешские мокасины. Дорога есть дорога. Головных уборов после службы в армии Юрий не признавал. Колька тоже ничем не покрывал свои уже начинающие редеть смоляные лохмы.
    - Пойдём отсюда, - нетерпеливо сказал Валентин, - а то светимся, как три тополя на Плющихе.
    Маскировка любой деятельности была в характере Валентина.
Маршрутный автобус без промедлений доставил их от Толстого мыса до автовокзала под Маркхотом. Только вылезли – увидели приветственно машущего под навесом посадочной площадки Эдика. Рядом с ним застенчиво перетаптывался сухопарый мужчина повыше среднего роста в чёрной матерчатой куртке.
    - Разрешите представить, - Эдик, как всегда, был сама любезность и предупредительность, - наш соратник, Виктор Иванович Кучеренко.
    - Кучеров, - поспешил поправить соратник.
И у них завязался полушутливый, полусерьёзный спор о праве Виктора Ивановича носить ту или иную фамилию. В двадцатые годы, в период украинизации Кубани, отца Кучерова заставили сменить фамилию на Кучеренко, но сын вернул себе первородный эпоним.
    Виктор Иванович показался Юрию чуть не стариком. В слегка вьющихся каштановых волосах полно седины, лицо худое, даже измождённое, на сухой коже впалых щёк проступают розовые пятна – все приметы старости. И глаза странные, немного пугающие – зрачок сливается воедино с тёмным цветом радужной оболочки, получаются вместо глаз чёрные дыры на белом фоне, как-то жутковато смотрится. Манеры нового собрата по цеху несколько старомодные, что вполне объяснимо, старше минимум лет на десять, церемонно вежлив, а может просто дичится, жилистого телосложения, рука – ого! – сжимает крепче деревянного пресса. Настоящий строитель, сомнения отпали.
    Стояли, болтали о том о сём.
    - Мама Света осталась довольна? – с непонятной подковырочкой спросил Эдик.
    Виктор Иванович напрягся, но ответил сдержанно – мол, дом облизал, будто кот принадлежности, уезжает со спокойной душой. Потом, явно что-то припомнив, добавил не без горечи:
    - Женщинам никогда не угодишь. Потолок в зале перекрашивал три раза.
    В голосе Виктора Ивановича прорезалась дрожащая нотка обиды. Похоже, семейная жизнь не была для него тихим оазисом.
    Автобус на Краснодар подали по расписанию, никто свежеиспечённую бригаду не провожал, объятиями и слезами не смущал, загрузились, тронулись. Всё шло гладко, по графику. Юрий сидел у окна один, сто раз виденные пейзажи плохо отвлекали от тягостных мыслей, которые раз за разом возвращались к дому. Но жизнь уже двинулась вперёд, это подстёгивало. Заднего хода нет, втягивайся в походный ритм, вливайся в коллектив. Вон как беззаботно хохочут Эдик с Колькой, как солидно обсуждают взаимно интересующую тему Валентин с Виктором Ивановичем, будь и ты, как все, нечего кукситься, не кисейная барышня. Тебя ждёт уйма впечатлений, знакомств, работы. Настраивайся.
    Краснодарский аэропорт встретил сюрпризом – их рейс откладывался на два часа. Почему – не объяснили. Эдик успокаивал:
    - Ерунда, мой свояк мужик вятский, ему что наступать – бежать, что отступать – бежать, будет ждать  до победного.
    Так-то оно так, но нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Особенно ждать, не ведая, когда тебе откроют зелёный свет. Аэровокзал развлечений не сулил, из динамиков гремели объявления, толпы пассажиров накатывали и откатывали волнами. Рейс №709 Краснодар – Киров, через Волгоград и Куйбышев, задержали ещё на два часа. Становилось уже не смешно. Эдик пошёл выяснять причины задержки. Вернулся, разводя руками:
    - Волгоград не принимает. У них сильный ветер.
Чёрт бы побрал капризную погоду в городе-герое. Ряд стекляшек-кафе и пивных ларьков, окружавших привокзальную площадь, манил аппетитными ароматами.
Колька предложил употребить чего-нибудь для поднятия настроения, чем вызвал охотничью стойку Валентина – как, начинать трудовые подвиги с распития водки? Понижение шкалы градусов до пива тоже не встретило поддержки у сурового морального цензора. Никакого алкоголя. Пить будем дома. Готовый вспыхнуть конфликт погасил Эдик.
    - Пьяных на посадку не допускают, - заявил он официальным тоном, иронически поглядывая на жаждущего коллегу.
    - А после пива? – осторожно вопросил тот.
    - После пива будешь блевать криво. Знаешь, на чём мы полетим? На АН-24. А это американские горки – вверх-вниз, всё нутро выворачивает. Семь часов полёта. Хочешь изобразить из себя земснаряд – пожалуйста.
    Колька покривился и заказал кофе.
    Светлый июньский вечер плавно перешёл в синюю кубанскую ночь, их рейс с удручающим постоянством всё переносили. Раздражённо встряхивая в руках «Советский Спорт», Юрий суммировал – шесть часов сидим, восемь. Ветер в городе-герое не стихал. Эдик забрался с ногами в кресло, свернулся клубочком и беззаботно дремал. Большой опыт взаимодействия с Аэрофлотом сделал его философом. Валентин с Виктором Ивановичем склонились над «Правдой», приобретённой в киоске Союзпечати, с важным видом изучая решения партии и правительства. Одному Николаю не сиделось, он мерял широкими шагами блестящую плитку зала, метался, как тигр в клетке, время от времени выходил на свежий воздух. Намётанный глаз Юрия подметил, что после отлучек за пределы зала ожидания самочувствие коллеги явно улучшается, глаза блестят ярче, любимое «бог ты мой» излетает из уст всё чаще. Однажды, когда Колька приблизился с каким-то вопросом, до обоняния Юрия долетел несомненный запах алкоголя. Юрий не снизошёл до нравоучений, он смотрел на мелкие прегрешения приятеля сквозь пальцы – ну, истомился нетерпеливый Колька, ну, побаивается первого в жизни полёта в самолёте, нехай укрепляет нервы. Но про себя положил ни в коем случае не садиться рядом с предсказанным Эдиком снаряжённым земснарядом, и желательно не перед ним, дабы избежать зоны поражения.
    Было уже глубоко за полночь, когда пригласили на посадку. Юрий пользовался услугами «Аэрофлота» редко, вверял своё бренное тело летательному аппарату всего в третий раз и уютно себя не ощущал. Правда, за время мучительного ожидания чувства изрядно притупились, желание наконец-то двинуться вперёд преобладало, и упал в парусиновое кресло тесного салона «Анчика» он с облегчением. Разместились согласно пожеланиям Юрия – слева от прохода Эдик с Виктором Ивановичем, справа – он с Валентином, Колька перед ними, соседствуя с чопорного вида старухой. Возможно, Колька остерегался выдать себя распространением специфического аромата, а потому уединился. Страдания бедной старухи его явно не беспокоили. Зато предполагаемые им (не без основания) последствия тайного вкушения алкоголя вкупе с намерением подстраховаться подвигли на некоторые поступки, заставившие хихикать всех, кроме Валентина. Ум, совесть и честь сплочённого блока коммунистов и беспартийных злобно наблюдал, как Колька, пошарив в кармане на спинке стоящего перед ним кресла и обнаружив единственный бумажный пакетик, громогласно потребовал у стюардессы выдать ему ещё несколько штук, не то он за себя не ручается.
    - Налакался, гад, - яростно ворчал Валентин, - позорит всех.
Но опасения ревнителя морали не сбылись, железный желудок Кольки стойко перенёс все бесчисленные падения в воздушные ямы, которыми щедро угощал их тихоходный винтовой АН-24. Поегозившись, Колька убрал долой разложенные на коленях пакеты, смущавшие соседку, и весь остальной полёт просидел прямой и бесстрастный, как индеец, лишь изредка вертя головой.
    Сначала летели над частыми россыпями огней кубанских станиц, потом поднялись выше облаков. Юрию вспомнилось описание из «Ночного полёта» Сент-Экзюпери – белые холмы, освещённые луной, матовые, прозрачные, блестящие.  Под впечатлением дивной картины Валентин пришёл в лирическое расположение духа, разоткровенничался о недавнем отдыхе в Юрмале, о барменше Кристине, с которой крутил роман, о европейской цивилизованности латышей, согретой чудным кофе с рижским бальзамом. Юрий остудил ренегатствующего члена КПСС, напомнив про чуть ли не поголовное предательство лимитрофов во время войны, про прибалтийские дивизии ваффен-СС, с которыми пришлось драться их отцам, про концлагеря смерти. Валентин не согласился – когда это было, сейчас прибалты вместе со всем советским народом мирно строят социализм. Поговорка, что сколько волка ни корми, он всё равно в лес смотрит, поборника дружбы народов не убедила.
    Сели в Волгограде на исходе ночи, взлетели, когда светало. И, как показалось Юрию, летели теперь всё время над Волгой – в иллюминаторе видны были извивы реки, петли стариц, зеркала водохранилищ. Роскошное зрелище, глаз не оторвёшь, кабы не постоянные провалы самолёта вниз, качели, уши закладывает, не успеваешь сглатывать.
    Вторая промежуточная посадка была в Куйбышеве. Такое название почти шестьдесят лет носил славный город Самара по воле коммунистических вождей. В восьмидесятые годы уже никто не помнил – за какие заслуги вздумали увековечить память того ничем, кроме смерти от водки, не знаменитого большевика. Сама его фамилия представляла большой соблазн для любителей поёрничать, так и тянуло за язык поменять заглавную букву «К» на другую. Запоздалый рейс куйбышевский аэропорт принял неприветливо, самолёт поставили где-то на отдалённых взлётных полосах, подъехал автобус, забрал прилетевших, высадил попутчиков. Судя по тому, как ёжились и прятали подбородки в воротники озябшие пассажиры, холодный ветерок пронизывал их до костей. «Восемь градусов», - невозмутимо объявила молоденькая стюардесса. Южане переглянулись – ничего себе. А что же будет на тысячу вёрст северней, на Вятчине?
    Эдик довольно скалился:
    - Закаляться будем! Согреваться работой!
    Последний бросок до Кирова проходил над лесами и редкими деревнями, никогда Юрий не думал, что леса могут тянуться столь сплошной чередой. И здание областного аэровокзала удивило – совсем невзрачное и небольшое, чуть ли не изба. Неужели вятичи так слабо связаны воздушным сообщением со столицами? Похоже, забрались мы в дикую глухомань.
    В дверях аэровокзала широкой улыбкой и распростёртыми объятиями встретил коренастый мужчина средних лет и среднего роста:
    - Здорово живём, черноморцы! Ну и волынка вышла с вашим рейсом. Всю ночь прождали. Как добирались?
    - Где вплавь, где по-пластунски, - бодро балагурил Эдик, - прошу любить и жаловать – Толик Крюковских, мой собрат по несчастью, оба мучаемся с родными и вредными сестричками, хлебаем мужскую долю полной ложкой.
    - Ладно, ладно, - Толик крепко жал руки, - не тебе плакаться. Добро пожаловать в наши края. А это мой брат Вовчик, помогал время коротать.
Здоровенный детина, на голову выше Толика, жизнерадостно, будто и не было за спиной бессонной ночи, приветствовал гостей с юга. Оба вятича глянулись Юрию с первого взгляда, парни простые, добродушные, без комплексов. Толик постарше, остроглазый, чувствуется жёсткая жизненная школа, Вовчик ещё не оперившийся обалдуй, но хлопец симпатичный.
    Еле запихнулись в председательский «Газик» под брезентовым верхом. Ворох багажа плюс семь седоков. Верзилу Вовчика в целях экономии места посадили рядом с водителем, Эдик, Валентин и Виктор Иванович стиснулись на заднем сиденье, Юрию с Николаем достались откидные боковые сиденья в багажном отсеке, где некуда было ноги поставить среди нагромождения чемоданов и сумок.
    - Ничего, парни, потерпите, - успокаивал Толик, - сейчас высадим в Хлыновке этого бугая, свободнее станет.
    Оказывается, компанейский Вовчик оставался в Кирове, где жил и трудился на железной дороге, а всем прочим предстояло одолеть ещё двести с гаком километров до города Уржума, до дома Толика, их временной базы. На вопрос Юрия – что это за Хлыновка, предместье, что ли? – словоохотливый краевед Вовчик рассказал, что новгородские ушкуйники ещё в четырнадцатом веке основали здесь, на реке Вятке, свой торгово-разбойничий посад, прозванный Хлыновым. В восемнадцатом веке он стал городом Вяткой, а после убийства в 1934-м году большевика Кирова, местного уроженца, город получил его имя. Но кондовые аборигены предпочитают в обиходе первоначальное название, шутливо низводя его до уменьшительно-ласкательного Хлыновка.
    Протащились через весь город, попрощались в микрорайоне многоэтажек из белого силикатного кирпича с Вовчиком, пересели. Эдик на правах родственника юркнул на переднее председательское сиденье, Колька мужественно заявил, что ему хорошо в багажном отсеке, поэтому Юрий присоединился к Валентину и Виктору Ивановичу, который безропотно терпел своё положение между немилосердными плечами соседей.
Валентин оптимистично рассчитал, что при средней скорости семьдесят километров в час, парадный въезд в городок Уржум состоится не позже, как через три часа, на что Эдик насмешливо фыркнул, а опытный водитель лишь покачал головой:
    - Нет, парни, с такой скоростью по нашим трактам не ездят. Наш Уржумский тракт одно название, а не шоссе. До развилки на Кирово-Чепецк ещё туда-сюда, а потом до самого Уржума чистая беда. Сами увидите. Дай бог, к вечеру доедем.
    - А чего через Котельнич и Советск не поехал? - явно бравируя своей осведомлённостью в дорожной сети Вятчины, спросил Эдик.
    - Дак объезд велик, - степенно излагал Толик, - и от Советска до Уржума дорога в ремонте. Быстрее не выйдет, а по-тёмному лучше не пробовать.
    После зыбкого пребывания в небесах, ступив на твёрдую надёжную землю, Юрий ощущал пьянящую эйфорию. Новые лица, экзотические названия – Уржум, Котельнич, Чепецк, Малмыж, которыми перебрасывались Толик с Эдиком, незнакомый пейзаж с избами и соснами, которым умилялся Валентин, самый воздух – влажный, разреженный, что ласково вливался в грудь – радостно возбуждали. Вот оно – чудо странствий, всегда манившее его ехать куда угодно, лишь бы увидеть что-либо ранее невиданное, прикоснуться к великому разнообразию стран, многообразию природы.
    Правда, земля под колёсами «Газика» скоро выказала не только свою отрадную твёрдость, но и кошмарную ухабистость. Землякам-кубанцам не раз приходилось ворчать на недостаточно гладкий асфальт родных дорог, неряшливые заплаты ямочного ремонта, а то и отсутствие оных, но то, что им явил уржумский тракт – название-то какое ветхозаветное! – было суждено запомнить на всю жизнь. Семь часов продвижения со скоростью черепахи по жалким остаткам асфальта вперемешку с колдобинами, семь часов девятибалльной качки, когда чуть не сталкиваешься лбом то с Валентином, то с Виктором Ивановичем, семь часов подряд непрестанной тряски на вибростенде, вытряхивающей из тебя всю душу. Какие там пейзажи! Сосны ежесекундно пускаются в пляс, избы едва не становятся вверх ногами, ровные поля дыбятся косогорами. Разговор вести затруднительно – того гляди, откусишь себе язык. Юрий в отчаянии зажмуривал глаза и, вцепившись обеими руками в переднее сиденье, думал – а не побежать ли трусцой по обочине, всё равно автомобиль его не обгонит.
    Толик невозмутимо рулил между глубокими лужами и крутыми ухабами, приговаривая, что бывает и хуже, а сегодня ещё ничего, доедем. Несколько раз интересовался – как дела у Николая? Тому приходилось бедовей прочих. Заднюю часть автомобиля всегда трясёт сильнее, и сумки и чемоданы периодически набрасывались на бедного Кольку то голодной волчьей стаей, то снежной лавиной, угрожая погрести под собой. Оглядываясь назад, Юрий вспомнил рассказ, кажется Джека Лондона, где тот сражался с чемоданом, летающим по каюте во время шторма. Вот и Колька, держа в руках свою пухлую сумку наподобие щита, героически отражал наскоки противников. На сочувственные вопросы отвечал, как подобает герою - всё нормально.
    Остановились перекусить и размять ноги в городе Нолинске. В магазине рядом с кафе удивило изобилие матрёшек, занявших полки целого отдела.
    - Так тут завод матрёшечный, - ухмыльнулся Толик, - все матрёшки родом из Нолинска.
    Подбодрённые заверением, что ехать осталось меньше половины, опять загрузились в испанский сапог «Газика». Благородное предложение Виктора Ивановича поменяться с Колькой местами, гордый герой отверг. Сказал, что уже привык.
    Последний отрезок Уржумского тракта никак не запечатлелся в памяти Юрия, чувства были полностью поглощены нетерпеливым ожиданием конца мук. И когда Толик сказал, что уже подъезжаем к реке Вятке, а от неё до Уржума рукой подать, изнеможённые пассажиры облегчённо вздохнули. Но, как выяснилось, радоваться было рано, вятские пути сообщения приготовили им новый сюрприз. Дорога с высокого левого берега Вятки вела не к мосту, как должно быть, а прямиком в воды реки. Тракт обрывался куцым деревянным причалом.
    - Паромная переправа, - кратко оповестил Толик.
    - А где мост? – хором вопросили ошеломлённые кубанцы.
    - А вон, - ответствовал хладнокровный вятич, указывая вверх по течению.
Там, в километре расстояния, над рекой возвышались разрозненные опоры и фермы.
- Уже восемь лет как строят, - восхищённо уточнил свидетель темпов постройки.
На бетонном пятачке у причала ждали десятка полтора грузовиков, автобусов, мотоциклисты, пешеходы. От противоположного берега двигался паром. Это был не тот классический допотопный паром, каким представлял его себе Юрий – бревенчатый плот на канате, нет, это была самоходная десантная баржа с аппарелями в обе стороны, достаточно мощная, чтобы справиться с бурным течением полноводной Вятки, но, как сразу оценил Юрий, недостаточно вместительная, чтобы принять всех ждущих очереди. От перспективы заторчать до следующего рейса – а это минимум час – не замедлил взвыть голодный желудок.
    Неутомимый и неунывающий проводник по вятским лесам и болотам, Толик Крюковских, скромно поставил свой «Газик» в хвост очереди, но явно что-то держал на уме, зорко наблюдая за процессом погрузки. И как только паромщик скрестил руки перед очередным грузовиком, уже не помещающимся на палубе, он рванул вперёд. Энергичными жестами и бойким матом заставил немного подвинуться стоящий перед ним лесовоз, мастерски вписал миниатюрный «Газик» на клочке освободившегося пространства парома, и довольно подмигнул.
    - А банька дома уже топится, - сообщил он, потирая ладони.
    - Откуда знаешь? – удивился Эдик.
    - Из Нолинска жене звонил, - Толик сиял, не силах скрыть удовлетворения собственной оборотистостью.
    - Ты телефон себе поставил? – ещё пуще изумился свояк.
Толик с достоинством кивнул:
    - Николаю Алексеевичу спасибо. Выбил-таки. Неудобно ему без связи с личным шофёром.
    Паром доставил на уржумский берег не без приключений. Увлёкшись разговором с Валентином, Юрий среагировал лишь на возмущённый вскрик Эдика:
- Куда правишь, растяпа!
    Над бортом парома уже нависли ветки зеленеющего ивняка, что покрывали низкую песчаную косу, выдвинутую под углом от правого берега. Течение, в наказание за неудачный манёвр, сносило неуклюжую посудину с фарватера. Взрёвывая двигателями, пеня мутную воду винтами, паром боком-боком отодвигался от мели. Момент был неприятный, несколько минут народ с разинутыми ртами наблюдал за противоборством слепой стихии с разумной силой управляемого механизма. Капитан метался по мостику, рулевой отчаянно вращал штурвал, кое-как, пятясь и разворачиваясь, подобно крабу, паром лёг на курс.
    Только отъехали от переправы, как на фоне рыжего заката обрисовались купола и колокольни храмов, густо усеявшие встающий впереди пологий холм.
    - Уржум, - выдохнул Толик.
    Да уж, впору было перекреститься, вот он, град Иерусалим. «Газик» запрыгал по булыжной мостовой мимо двухэтажных кирпичных особняков,  крепких уроженцев девятнадцатого века, мимо бревенчатых рубленых изб, изукрашенных узорочьем резных наличников и карнизов, чей облик можно было отнести к временам Ивана Грозного. Совсем другая жизнь, абсолютно непохожая на кубанские станицы и приморские городки, купеческая, ремесленная, мещанская Русь стояла вокруг в своём незыблемом укладе. Юрию казалось, что он видит декорации Мосфильма для съёмок «Женитьбы Бальзаминова». Улицы пустынны, изредка мелькнёт гуляющая молодая пара.
    Толик свернул с мощённой булыжником улицы на асфальтированную и через несколько кварталов остановился у высоких деревянных ворот с декоративными башенками на столбах. Посигналил. И будто у ворот дежурили – створки распахнулись, одну придерживала молодая плотная женщина, вторую русоголовый крепыш лет двенадцати. Въехали во двор. Родственника Эдика встретили объятиями, званых гостей сдержанными поклонами. Решено было, что сегодня ночуют у Крюковских, а завтра определятся на постоянное место жительства в деревне Богданово, где им предстоит вершить трудовые подвиги. Решение мужа покорная жена приняла без восторга, о чём не трудно было догадаться по её кислой улыбке. Когда ввалились всей толпой в дом Толика, типичную избу, Юрию стало понятно недовольство его супруги. Планировка комнат оставляла желать лучшего – сени с кладовкой, кухня и две комнаты, разделённые дощатой перегородкой, одна небольшая, другая просторная. Просторная при нужде перегораживалась матерчатой ширмой – невиданное для кубанцев устройство - но всё равно уложить добрую половину гостей можно было только на пол, кроватей и диванов не хватало, а под ногами матери вертелась ещё девчушка лет трёх. Валентин завёл речь о гостинице, но Толик не стал и слушать:
    - В тесноте, да не в обиде. А сейчас в баньку!
    Никто не возражал, раз так заведено у вятских – пойдём в баню. После костоломных передряг уржумского тракта неплохо попариться. В первую смену – шестерых домашняя банька не вмещала – пошли Толик, Виктор Иванович и Николай. Эдик, Юрий и Валентин развлекали хозяйку разговорами, выкладывали из багажа гостинцы, безуспешно пытаясь умягчить её каменное лицо. Юрий никогда не был поклонником русской бани с парилкой и веником, привык обходиться душем и ванной, а Валентин сладострастно потирал руки – «Эх, поддадим парку»! Ну и поддал так, что Юрий вылетел из горячих клубов уже через минуту, наскоро ополоснувшись под ковшиком. Спору нет, замечательно, даже любовно построил Толик Крюковских свою баньку – из душистых липовых досок, с полками, с каменкой, удобным предбанником, но вариться заживо – нет, он не мазохист.
    Намытые, розоволицые сели за стол. «Московская особая», геленджикские «Чёрные глаза», копчёная колбаса, сыр, местные рыжики, груда дымящегося мяса пошли на ура. Юрий уже три года как принципиально, дабы не подавать дурного примера растущим детям, бросил курить, а выпивал лишь по большим праздникам, и то предпочитал сухое вино. И на сей раз, поддерживая хозяйку, прихлёбывал из рюмки десертные «Чёрные глаза». Та критиковала марочное вино за чрезмерную сладость, но, оттопыривая мизинец, исправно проглатывала подливаемый Эдиком нектар. Валентин с Виктором Ивановичем выпивали и закусывали чинно, правильно пользовались ножом и вилкой, джентльмены, да и только, а вот Николай жадным причмокиванием, втягиванием со свистом воздуха, хватанием мяса руками вызывал подмигивание Эдика и круглые глаза у Валентина. «Дикарь», - бешено шипел он на ухо Юрию. Хозяева то ли впрямь оставались равнодушны к манерам гостей, то ли не подавали вида. Зато сынок их крепко удивил. Уверенно усевшись меж отцом и матерью, он и вёл себя как равноправный участник застолья, влезал во взрослые разговоры, бесцеремонно перебивал, а однажды, обращаясь к матери, выдал тираду на таком отборном мате, что у гостей едва куски не застряли в горле. Ещё больше удивила реакция родителей – мать и ухом не повела, а отец благосклонно ухмыльнулся, мол, молодец малец, осваивает русский язык. Кубанцы тоже матерщинники ещё те, но в присутствии старших и женщин язык придерживают, а тут щенок от горшка два вершка такое загибает и хоть бы хны! Сразу почувствовалась разница в обычаях, другой устав.
    После ужина воодушевлённый Валентин предложил совершить ознакомительную прогулку по городу – за окном ещё белый день, не заваливаться же спать засветло. Взглянуть на часы почему-то никто не додумался. Хозяева пожали плечами – пожалуйста, у нас город мирный, не хулиганят. Эдик гулять отказался – сомлел после бани и водки. Николай похлопал осовелыми глазами и согласился, можно проветриться на сон грядущий. Двинули вчетвером.
    Что сразу поразило – абсолютное безлюдье на улицах. Сколько ни шли по деревянным тротуарам – вот когда Юрий воочию увидел «деревянные города, где мостовые скрипят как половицы» - не попалось ни души. Выбрались на булыжник центра – и там шаром покати. Чудеса, куда подевались уржумские туземцы? Город как вымер. Виктор Иванович кашлянул – «Вы на часы поглядите». Батюшки, двенадцатый час ночи! Добрые люди давно почивают. Для приличия ещё прошлись вдоль закрытых магазинов, спящих домов, заколоченного огромного краснокирпичного собора, что тоскливо возвышался над пологим склоном парка, уходящего к далёким лугам. Любопытный старый центр, законсервированный мирок царской России. Валентин восторгался, Юрий не мог поверить в реальность происходящего – всего за сутки перенёсся в абсолютно иную жизнь, о которой только читал в книгах, да видел на архивных фотографиях.
    На скамейке у своего дома их дожидался Толик, курил. Улыбнулся:
    - Нашатались, гулёны? Пойдём спать.
    На цыпочках прокрались в сонную тишину комнат. Эдик потерялся среди перин и подушек двуспальной хозяйской кровати, в пару ему ткнули упиравшегося Виктора Ивановича, Николая уложили на диван, Юрий с Валентином растянулись на застеленных простынями матрасах у стены. За окнами продолжала матово мерцать белая ночь, длился не то бесконечный светлый вечер, не то никак не решался разгореться ранний рассвет. Но Юрий уже устал удивляться, надо набираться сил для нового дня. Вряд ли он будет скучнее.

                3

    Проснулся от деловитой скороговорки Толика:
    - Вы, мужики, собирайтесь помаленьку. Я через полчаса заеду.
    И, с улыбкой оглядев протирающий глаза табор, исчез за дверью. Часы показывали начало восьмого. У хмурой хозяйки завтрак был уже на столе. На все шуточки и заигрывания Эдика родственница отвечала междометиями и уклончивыми кивками.
    Быстро проглотив яичницу и чай, поспешили выйти за двор. Курящих было трое – Эдик важно дымил «БАМом», Валентин, словно украдкой, зажимал в кулаке менее престижную «Новость», Виктор Иванович стремительными, нервными затяжками поглощал старорежимный «Беломор». Колька пренебрегал дымом индейской травки, предпочитая более действенные взбадривающие средства. Народу на улицах прибавилось чуть, во дворах изумляли протяженные штабеля поленниц, в основном берёзовых.
    - Зима здесь с октября по май, - объяснил знаток местного климата Эдик, - уйму дров сжигают.
    Подкатил «Газик», вышли Толик и представительного вида мужчина выше среднего роста в плаще поверх костюма, при галстуке, но в пролетарской кепке и резиновых сапогах.
    - Здорово живём, мужики, - пожимая руки, внимательно заглядывая в глаза, обратился он самым непринуждённым тоном, не давая в то же время усомниться, кто он такой. Начальственная повадка, холёная пухлая ладонь, белая, не знающая полевого ветра и солнца кожа лица. – Николай Алексеевич меня зовут. Ждём, ждём вас. Весовая нам нужна позарез. Приступайте к работе хоть завтра.
Задав ещё пару вопросов о том о сём, занятой руководитель пригласил забираться в «Газик», едем дела делать.
    - Багаж я потом подброшу, - успокоил Толик.
    Только тронулись, Николай Алексеевич обернулся:
    - Мужики - паспорта, военные билеты при вас? Порядок. Тогда, Анатолий, заверни в паспортный стол. Давайте документы мне, я шустрей это дело проверну.
Хитрый Эдик попробовал отговориться, мол, я в гостях у свояка, мне временная прописка и постановка на учёт ни к чему, но председатель покачал головой:
- Не пройдёт. Без отметок в документах не имею права оформлять на работу, штрафанут, уже было. Да вы не волнуйтесь, мужики, у меня на сегодняшний день одиннадцать бригад шабашников работают – и закарпатцы, и армяне, и татары, и свои из Вятских Полян, все эту процедуру прошли, ничего страшного. И ставят, и снимают за пять минут.
    Толик поддакивал – так и будет, мужики, ерунда, мелочи жизни.
Обращение «мужики» резало непривычных к такому величанию кубанцев серпом по рейтингу. На Кубани обращаются к полузнакомым - «земляки», «ребята», «парни», «хлопцы», могут по старой памяти назвать «казаками», но «мужики» воспринимается почти оскорблением. Мужики живут в кацапской Руси, сидят в курных избах, хлебают щи лаптем – как можно гордого представителя казачьего края смешивать с потомками крепостных холопов?
    - У нас не парятся, - доброжелательно пояснил Толик, когда Николай Алексеевич оставил их в сквере возле паспортного стола, - ходишь в штанах, значит, мужик. В юбке – баба.
    Понятней некуда, но уж слишком упрощённо. Ладно, коль сунулись в чужой монастырь, придётся смириться.
    Валентин созвал «мужиков» в кружок.
    - Слушайте, надо выбрать бригадира. Не будем же мы всей толпой ходить по кабинетам, договариваться. Нужен один, чтобы всё решал.
    - Ты и будь, - сказал Юрий, - ты бугрил в СМУ, ну и коммунист как-никак.
Валентин даже присел, оглянулся и замахал руками:
    - Ш-ш! Чтоб не слышал этого слова «коммунист», понятно. Коммунист-шабашник, это же с ума можно сойти.
    - Да, - ехидно подтвердил Эдик, - коммунист должен строить светлое будущее, а не халяву срубать.
    - А я тоже коммунист, - неожиданно брякнул Виктор Иванович и, видя недоверчивые физиономии товарищей, потянулся к внутреннему карману куртки.
Валентин перехватил руку коллеги.
    - Спрячь подальше и никому не показывай. Нет здесь членов партии.
    - В подполье ушли, - съязвил Юрий.
    - Кончай балаган, - разозлился Валентин, - давайте выбирать бугра.
Эдик заявил, что на него нельзя рассчитывать – во-первых, он не профессионал, во-вторых, уедет, как закончится отпуск, через двадцать четыре дня, а за этот срок, возможно, весовую они не достроят.
    Колька помалкивал, прекрасно понимая, что его кандидатура даже не рассматривается. Виктор Иванович отговорился слабостью характера и недостатком опыта. Юрий попытался опять выдвинуть Валентина, но тот дипломатично сослался на больший стаж Юрия, как бригадира, и, соответственно, большую умудрённость в щекотливых руководящих делах. Тут Валентин не льстил, Юрий действительно колотился на собачьей должности бригадира без малого три года, а его протеже, когда тому, как члену партии, доверили возглавить комплексную бригаду, продержался на посту чуть больше месяца. Сгубил бескомпромиссный характер. С подчинёнными общего языка не нашёл, с любителем выпить прорабом разругался, и в итоге закрыл наряды по четыре рубля на день при среднестатистических семи. Подобные конфузы случались в СМУ не чаще одного раза в пять лет. Естественно, пришлось уйти в отставку.
    И Юрий махнул рукой – самозванцев нам не надо, командиром буду я. Привычное дело. Выбрали – пеняйте на себя.
    Скатились с горки по булыжной мостовой царя Гороха, въехали на асфальт Яранского тракта, как уважительно поименовал его Толик. От своего брата – тракта Уржумского – он ничем в лучшую сторону не отличался, те же слабые признаки твёрдого покрытия с обильными ямами и колдобинами. Вообще, слово тракт навсегда укоренилось в памяти Юрия как название условно проезжего пути. Одно утешало - Толик посулил всего-навсего пять километров прыжков и качки. И слово сдержал – после непродолжительного продвижения по полосе препятствий строго на запад, повернул под девяносто градусов к югу. Метров двести под колёсами дрожала вымостка из серого ноздреватого камня, потом плюхнулись в разъезженные колеи грунтовки.
    - Наш самодельный тракт, - ткнул пальцем назад Николай Алексеевич, - жаль, камня не хватило дотянуть до центральной усадьбы. Этим летом новый карьер вскроем, будем кататься как по Красной площади.
    При повороте Юрий прочёл на указателе – «Богданово. 0,8». Похоже, прибыли. Недолго по обочинам тянулись вспаханные поля, но вот на пустыре справа шевелятся люди, ёрзает трактор, лежат металлоконструкции.
    - Строим зерносушилку, - в тоне Николая Алексеевича звучала хозяйская гордость, - бригада из самой Москвы приехала. Рядышком и весовая будет.
Толик остановил машину через сотню метров, напротив казённого вида дома, обшитого серыми досками. Над кюветом, полным воды, лежали деревянные мостки с перилами, дальше до колхозной конторы вела тропинка, где тонкий слой гравия давно перемешался с жидкой грязью. Председатель уверенно зашагал по ней резиновыми сапогами. Юрий, прыгая следом в лёгких мокасинах, ругал себя за пижонство – думать надо было башкой, куда едешь! Судя по репликам сзади, его бригада была с ним единодушна.
    - Да, мужики, - сочувствовал председатель, - у нас без сапог до середины лета из дому не выходи.
    На крыльце густо толпился народ. Опять посыпалось «Здорово живём», шкодно здороваются вятичи. На прибывших шабашников местные смотрели без интереса, примелькались заезжие гости. Накоротке поговорив со встречающими, Николай Алексеевич повернулся к стоящим в сторонке гостям с Кубани:
    - Кто из вас главный?
    Юрий выступил вперёд.
    - Ну, пойдём договариваться. Александр Иванович, - обратился он к кому-то в толпе, - заходи ко  мне в кабинет с бумагами по весовой.
    Кабинет председателя находился в дальнем конце тёмного коридора. Юрий читал таблички на дверях слева и справа – «касса», «главный агроном», «главный зоотехник». Дверь в бухгалтерию была открыта, в большой светлой комнате окнами на юг сидело за столами человек пять обоего пола. Председательский кабинет тоже был обращён окнами к солнцу.
    Николай Алексеевич оказался очень словоохотливым собеседником, дотошно выспрашивал - откуда приехали, действительно ли строители по профессии (разные наезжают), что умеете, водку пьёте? Заметная недоверчивость, надо думать, объяснялась богатым опытом общения с плутоватым племенем шабашников. Щегольнул широким размахом новостроек в своём колхозе, бойко перечислял количество тёплых стоянок, коровников, складов, жилых домов, особо выделил комплекс АВМ (производство витаминной муки) и капитальный кирпичный клуб, всё силами шабашных бригад, уржумское ПМК Межколхозстроя маломощное, никуда не годится. А зерносушилка и весовая должны прославить колхоз «Ленинский путь» на весь район. И мат, великолепный русский мат, беззастенчиво уснащал каждую его фразу. Для Юрия подобные лексические вольности в устах как-никак начальника чуть повыше среднего звена были в диковинку, в его СМУ только мастера и прорабы, линейные работники, позволяли себе материться наравне с рядовыми строителями. От конторских он никогда ничего отдалённо похожего не слышал, нормальная литературная речь. А тут председатель колхоза загибает как пьяный мужик. Да ещё частит неразборчивой вятской скороговоркой, в которой один мат хорошо расслышишь.  И как-то плохо вяжется огромный размах строительства с явно невеликими доходами колхоза, уж этот дисбаланс недавнему станичнику виден невооружённым глазом. Даже в их относительно процветающем СМУ постоянно жаловались на скудость отпускаемых сверху финансов. Николай Алексеевич подтвердил – да, его колхоз глубоко убыточный, но сейчас партией и правительством запущена программа поднятия Нечерноземья и под эту программу из государственного бюджета выделяются огромные деньги.
    - Я бы, конечно, наш путь ленинским не назвал, - сдержанно заключил председатель, - но мы делаем всё возможное, чтобы поддержать в колхозе жизнь.
Наконец пришёл Александр Иванович Ветлужских, прораб-строитель колхоза, с папкой подмышкой. Юрию он сразу напомнил его тёзку Александра Грина, кстати, уроженца вятских краёв. Такой же высокий, худой, чуть сутуловатый, с угрюмым морщинистым лицом крепко пьющего человека. Возраста неопределённого, где-то между сорока и пятьюдесятью годами. И принёс он, разумеется, не «Золотую цепь» и «Дорогу никуда», любимые книги отрочества, а чертежи и смету весовой. Одного взгляда на чертежи было достаточно, чтобы убедиться – проект типовой, можно смело браться. Сложности подстерегали с определением размера гонорара за работу и - что больше всего напрягало – с особенностями местных стройматериалов. В Геленджике имели дело с бетоном, кирпичом, сборным железобетоном, на Вятчине основной стройматериал – дерево. Опыт обращения с брёвнами, брусом и досками у Юрия был минимальный, оставалось полагаться на Валентина, тот уверял, что плотницкое ремесло знает хорошо. Кое-как с материалами определились, перешли к самому животрепещущему – деньгам. Юрий заломил цену в семь тысяч (в Геленджике соглашались за пять). Председатель оказался податливым контрагентом, торговался умеренно, видно, лёгкие деньги из госбюджета привык тратить, не считая, а вот прораб, ни с того, ни с сего – ему-то за что радеть, злился Юрий – упрямо сбивал цену, настаивая на четырёх тысячах. Его угрюмое гудение вкупе с разящим запахом вчерашней (а, может, и сегодняшней) водки раздражало ужасно. Ты-то за что бьёшься, похмельное пугало, тебе какая корысть? И процентов со сделки (обычная практика) не посулишь в кабинете председателя. О том, что предлагать откат Николаю Алексеевичу смерти подобно, Юрий понял за время их беседы один на один, бессребреника видно сразу. Сошлись, по предложению Николая Алексеевича, на пяти с половиной. Времени, по прикидкам Юрия, потребуется меньше месяца, по тыще с гаком на рыло – пойдёт.
    - Сегодня устраивайтесь, мужики, - подводя итог, сказал председатель, - я дам кому надо распоряжения, а завтра милости просим под руку Александра Ивановича.
    Хмурый взгляд Александра Ивановича не обещал беспечальной жизни под его рукой, Юрий сразу проникся инстинктивной неприязнью к этому непонятно чем дышащему, кроме перегара, человеку. Когда взаимно друг другу не нравишься, ладной работы не жди.
    Коллеги отнеслись к объявленным условиям договора по-разному. Валентин слегка покритиковал, мол, маловато. Эдик его иронически обрезал – «ты дома сколько получал»? Виктор Иванович промолчал, Николай восхитился – «да бог ты мой, за такие деньги можно ворочать». Толик Крюковских, не оставлявший опеки, одобрительно кивнул – «В Уржуме малмыжские татары на овощебазе за четыре тысячи построили. Сходно договорились».
    Сдали трудовые книжки в отдел кадров, где насмешила простоватая начальница – «Вы, чё, нерусские»? Да, фамилии Шлапак, Кавун, Дикань могли навести на подобное предположение. Заботливый Толик повёз на квартиру. До неё, собственно, можно было дойти ногами за пять минут. Отросток дороги от Яранского тракта, протянувшись километра на полтора, упирался в главную и чуть ли не единственную улицу села Богданово. Правление колхоза стояло всего кварталом выше. Насколько далеко раскинулось село по обе стороны от центра, Юрий ни разу не поинтересовался, все отдалённые улицы и переулки остались для него терра инкогнита. Все его интересы в Богдановке (так, несколько пренебрежительно, именовали своё село аборигены) были сосредоточены на стройплощадке, конторе, магазине и квартире. Вылазки за этот очерченный круг можно было на пальцах пересчитать.
    Квартира представляла собой большую избу из бруса, совсем свежую, с ещё не убранными следами отделки. В поросшем травой дворе валялись обрезки досок и бревён, деревянный пол в комнатах заляпан известковой штукатуркой и побелкой. Изба делилась на четыре отдельные однокомнатные квартиры, занята была одна, плотниками-шабашниками из Вятских Полян. По совету Толика выбрали квартиру в левом крыле, сенное окошко смотрело на восток, окна кухни и комнаты – на юг, на луга. Вятские плотники поселились в схожей, в правом крыле, невидимые и еле слышные за капитальной глухой стеной и таким же забором.
Новосёлы недоверчиво озирались, всё было непривычно, всё не так, как на Кубани. Деревянное крыльцо с козырьком, холодные сени с кладовкой, обшитые внутри строганой планкой, деревянные полы и потолок – дерево, дерево, кругом одно дерево. Запах смолы и стружек. В кухне и комнате стены с потолком оштукатурены и побелены, и ничего, кроме огромной русской печи, исполняющей роль межкомнатной перегородки, в них нет. Пусто, хоть шаром покати. Исполинская печь вызвала восторг. Две топки – одна типа камина, арочная, для отопления и выпечки хлеба, вторая – с чугунной плитой для варки и жарки. Валентин восхищённо охлопывал необъятную грубку – во даст тепла, Эдик дурашливо заявил, что ему, как самому старому (в доказательство была предъявлена плешь), положено место на запечной лежанке. Таковая наличествовала.
    Кстати говоря, о тепле стоило позаботиться. Тихая и солнечная погода резко портилась, северный ветер гнал тучи, в жилье стоял стылый холод.
    - Так, мужики, - деловито командовал Толик, - двое едут со мной на склад за всякой всячиной, остальным тут дела невпроворот, прибирайтесь, печку растапливайте. Вёдра, тряпки, кой-какой инструмент в сарайке во дворе найдёте, эти охломоны штукатуры всё своё добро побросали.
Толику был прямой резон не затягивать со вселением гостей в казённую квартиру, кривая физиономия нелюбезной супруги наверняка стояла перед его глазами.
Поехали Юрий и Эдик. Склад, гигантский бревенчатый сруб с пандусами взъездов и крытой верандой, напомнивший собой классический купеческий лабаз, располагался неподалёку, напротив конторы, сразу за постройками машинного двора и мастерских. Кладовщица, статная молодица, писаная русская красавица, кутаясь в наброшенную поверх душегрейки шаль, любопытно оглядываясь на посетителей, отомкнула одну из многочисленных дверей, вошла первой, включила свет.
    - Отворяй, отворяй, Танюша, - поторапливал Толик, - а то, вишь, парням ни испить, ни поесть не с чего, и голову не на что приклонить.
Юрий изумлённо оглядывал сокровища пещеры Аладина, что заполняли полки вдоль стен и двойные стеллажи посередине. Редкий универмаг мог похвастать подобным богатством ассортимента. Всё, что необходимо для проживания - бери не хочу.
Толик не давал предаваться ротозейству.
    - Сколько кастрюль надо? – И сам отвечал: - Три. Записывай Танюша. Чайник? Один. Мисок? (Подразумевались эмалированные глубокие тарелки для первых блюд). Пять.
    Ворох набранных вещей стремительно рос. Подушки, матрасы, байковые одеяла, простыни, наволочки, прикроватные тумбочки, кухонная и бытовая утварь. Гостиничный сервис, не меньше. Таня невозмутимо записывала. Повиснет на мне, потом сдавать придётся, догадывался Юрий. Ладно, куда оно денется это барахло. Цветной телевизор «Рекорд» с наружной антенной - давай, не жмись Танюша. Холодильник «Орск» - как без него, родного. Грузинская газовая плита «Мцхета» - баллон привезёт газовик Федя Буйских, по очереди за три рубля, за пятёрку прямо сейчас. Вот уж никогда бы не подумал Юрий, что для заезжих шабашников заботливо припасено такое изобилие. Вот тебе и убыточный колхоз. Хотя, возможно, не обходится без влияния Толика, он – личность, приближенная к председателю.
Толик глянул на грязные мокасины Юрия:
    -Размер ноги какой? Меряй резиновые сапоги.
Взяли сапоги на всех. Эдик твёрдо помнил размер обуви у кума Валентина, Виктору Ивановичу определили наугад сорок третий, для Кольки еле нашли сорок шестой.
Таня поджала губы:
    - А коек у меня нет. Свободные есть в Русской Билямори, с прошлого года не вернули. И инструмент на вас выдам только через Александра Ивановича.
    - Хорошо, - согласился Толик, - сейчас я пришлю этого раздолбая. А вы, мужики, грузите в моего «козла», что влезет. Остальное Васька Распопин перевезёт, ждите его, он с минуты на минуту подъедет. И за койками с ним махнёте.
Ждали мало. Эдик увивался вокруг красавицы Танюши, та снисходительно посматривала сверху вниз на обходительного, но мелковатого ростом кавалера. Юрий спросил – что такое Русская Биляморь? Откуда такое причудливое название? Кладовщица неохотно пояснила – деревня есть такая верстах в десяти вверх по Уржумке, в ней отделение ихнего колхоза, в прошлом году шабашники строили там коровник, а койки не успели вывезти из-за бездорожья. Слово Биляморь черемисское, у них есть Марийская Биляморь. Кто такие черемисы Юрий знал ещё с детства, когда одолевал огромный роман «Степан Разин» писателя Злобина. Правда, не думал, что народная память настолько крепка.
К водителю грузовика ГАЗ-53 Распопину, немолодому серьёзному человеку, Таня обратилась по имени-отчеству, уважительно:
    - Василий Семёнович, вы в Русскую Биляморь поедете? Если «да», заберите там все койки, пожалуйста.
    Василий Семёнович поднял голову к небу, дёрнул щекой, хмуро сказал:
    - Попробую.
    Из туч уже летели первые капли.
    Когда сгрузили холодильник и газовую плиту на квартире, Василий Семёнович твёрдо заявил:
    - Мужики, со мной поедет один грузчик. В кузове нельзя, дождь заходит, а трое в кабине по нашим дорогам кучу малу соделают.
    Юрий вызвался не раздумывая. Любое перемещение по лицу земли, особенно в незнакомых местностях, это же праздник. А вдруг увидишь нечто такое, что будешь помнить всю жизнь. И угадал, та поездка стала незабываемой. Не только из-за того, что Распопин назвал симптоматичным термином «наши дороги», иного быть не могло – разбитые колеи, езда, где по едва зеленеющему лугу, где прямо по уже высокой ржи (иначе утонешь в хлябях), где по отвалам развороченного суглинка. Василий Семёнович показал себя мастером вождения по бездорожью, смело мог бы участвовать в «Кэмел-трофи», впрочем, как и все вятские шофёры. Но, что удивительно, Юрий не услышал от него ни одного ставшего уже обыденностью матерного ругательства, ни одного крепкого выражения по адресу «наших дорог». Молча крутил баранку, напряжённо вглядываясь вперёд сквозь бегающие «дворники» - дождь зарядил не на шутку - рассчитывая каждый манёвр, терпеливый, матёрый.
Молчать он, похоже, собирался весь рейс, но Юрий сумел его разговорить. Помогли окрестные пейзажи. Проехав сколько-то широкими лугами, Василий Семёнович повернул на просёлок меж посевов ржи, плавно поднимающийся на пологий увал. И тут слева, на зелёном бугре над Уржумкой, возвысилось протяжённое белое здание с обезглавленными башнями на обоих крыльях. Без крыши, с пустыми глазницами окон, заброшенное, но внушающее уважение добротностью каменной постройки.
    - Что это? – спросил Юрий.
    Василий Семёнович не повернул головы.
    - Барская усадьба. В революцию мужики разорили.
    - И так и бросили?
    - Так и бросили. Зачем она мужикам?
    Платонический монархист разразился гневной филиппикой о русском бунте, бессмысленном и беспощадном. Василий Семёнович усмехнулся:
    - А у вас не так было? Ты с каких краёв?
Юрий рассказал про особенности большевистского переворота на Кубани. Вятич пожал плечами.
    - Та же песня, только на казачий лад. Богатый с бедным никогда не уживутся. Но у вас, вроде, край побогаче. Чего на Кировщину занесло?
    Пришлось поведать – как трудно поставить на ноги детей. Беды молодой семьи тронули молчаливого водителя. И разговор дальше потёк беспрепятственно, Василий Семёнович откликался на каждый вопрос обстоятельным рассказом на местные темы, интересующие Юрия. Рассказал, что колхоз у них большой, объединяет восемь деревень – Богданово, Романово (Неурожайка тож, попросилось на язык Юрию), Ганино, Стробыкино, Берсениха, Калиновка, Лялькино и Русская Биляморь, куда они едут. Есть ещё несколько хуторов, где живут не больше одной семьи, бывшие единоличники. О председателе Сметанине коренной богдановец отозвался с ощутимым оттенком иронии – да, старается, при нём колхоз малость приподнялся, привлекает специалистов, строит много жилья – вон, сколько изб пустыми стоят – но под его стараниями не совсем приглядная подоплёка. Николай Алексеевич возглавлял прежде сельхозотдел всего района, но за что-то его оттуда турнули, вот он и мечтает опять вернуться в уютное руководящее кресло, пускает пыль в глаза. В грязь и навоз не суётся, даже из города в Богданово не переехал – тут в голосе Василия Семёновича усилились нотки осуждения – короче, человек временный, а с временного что взять.
     Народец в колхозе разный, но порченого очень много, избалованы незаменимостью – сильно не хватает кадров – позволяют себе лишнего и в выпивке, и в дисциплине. Могут неделями на работу не выходить, знают, что крепко не накажут. Юрий осторожно поинтересовался личностью прораба Ветлужских.
Василий Семёнович усмехнулся:
    - Намыкаетесь вы с ним, парни. Пьёт, как сапожник. Дело знает, но пропадает почасту и подолгу. И живёт в городе, не сразу достанешь.
    Характеристика, что и говорить, не самая обнадёживающая.
Незаметно доехали. Сквозь мелкую сетку дождя в разложье у речки показались разбросанные серые избы – деревня с загадочным названием Русская Биляморь. Рисунок улиц и переулков почти не просматривается в хаосе вольно стоящих дворов.
Василий Семёнович остановил машину у избы без ворот и двора – конторы отделения колхоза - посигналил. На крыльцо выскочила симпатичная девушка в стёганой телогрейке и тёплом платке на голове.
    - А Степан Антонович нынче пастушит, - доверчиво сообщила она в ответ на заявленную просьбу, - койки в клубе, ключи я не знаю где. Давайте я с вами проеду, покажу, где стадо пасётся.
    И беззастенчиво вторглась в кабину, притиснувшись к Юрию тёплым бедром. Юрий недоумевал – как это управляющий отделением заделался пастухом? Девушка недоумевала ещё больше – а что тут особенного? Его очередь пасти общественное стадо, вот он и пасёт. Наёмного пастуха в их деревне нет. А коров уже неделю как выгоняют на луга. Трудно давалось Юрию понимание местных обычаев, по которым дарительница молока стоит в табели о рангах выше обладателя весомой административной должности.
    Стадо с пастухом отыскалось невдалеке от деревни, на склоне речного берега. Бурёнки, все как на подбор чёрной масти с белыми лбами, жадно щипали свежую, едва проросшую травку. Из-под липы, уже покрытой молодой листвой, отделился рослый мужчина в брезентовом плаще с капюшоном. Улыбаясь, поприветствовал традиционным «Здорово живём», пожал руки, перекинулся с Распопиным новостями, объяснил дежурной по конторе, где взять ключи. Никакого смущения отправлением обязанностей пастуха Степан Антонович не испытывал.
    В клубе, обращённом в общежитие шабашников, было голо и холодно. Койки, слава богу, в разобранном виде, стояли, аккуратно прислонённые к стенке с портретом Ленина. Проводница добровольно помогла перетаскать Юрию все десять комплектов спинок и панцирных сеток, Василий Семёнович принимал и укладывал их в кузове. Когда отъезжали, Юрий оглянулся на крыльцо, с которого махала им рукой милая помощница, и сердце защемило – господи, в какой беспросветной глуши обречена жить эта девушка! Неужели она смирилась, что это её судьба на всю оставшуюся жизнь?
    И весь обратный путь по долам и весям вятской земли не мог отделаться от этой невесёлой мысли. Разговор вязался плохо, Василий Семёнович яростно вращал баранку, выбирая среди раскисшей в кисель дороги мало-мальски проезжую колею.
В их жилище уже веяло обжитым духом. Щедро отдавала тепло русская печь (под проникновенную декламацию Валентина – «Трещит натопленная печь»), полы сияли чистотой, в сенной кладовке лежала груда заготовленных дров – хвала расточительным плотникам – и, что больше всего радовало, в кухне стоял сколоченный из реек и строганой щитопланки обеденный стол в окружении четырёх табуреток и одного пня. «На пятую материала не нашлось, - с притворным огорчением доложил Валентин, - по жребию сидеть на пне выпало Виктору Ивановичу».
    - Николай передёрнул, -  пожаловался проигравший, - я видел.
    - Ладно, - утешал Эдик, - натырим досок, сотворим тебе целый трон.
    Похоже, безответный Виктор Иванович превращался в мишень для шуточек. Настроение у всех было приподнятое, обустройство шло полным ходом, разведка ближней округи проведена. Водопроводная колонка в десяти шагах от калитки, магазин наискосок через улицу. Правда, в нём, кроме водки, соли, сигарет и сахара почти ничего нет, повезло, что успели купить чуть ли не последнюю буханку хлеба. Колька, многозначительно прижмуриваясь, как надыбавший поживу кот, оповестил, что им обнаружен ценный и неохраняемый объект – колхозное картофелехранилище. И до него рукой подать – буквально дорогу перейти. По части найти, что плохо лежит, Кольке не было равных в СМУ-13, он слыл грозой прорабов и завскладов. Любой стройматериал превращался в его руках в обменный фонд, доставляя оборотистому дельцу, когда звонкую монету, но чаще уже в виде готовой к употреблению бутылки.
     Почуяв, куда дует ветер, бдительный политкомиссар нахмурился:
    - Никакого воровства! Мы что сюда картошку тырить приехали?
    - Да бог ты мой, - развёл руками Колька, - зачем воровать? Возьмём сколько надо. Там её как грязи.
    - В магазине пусто, - подал голос Виктор Иванович, - рынка в деревне нет, в Уржум не набегаешься, с чего жратву готовить?
Оказывается, пока Юрий ездил в Русскую Биляморь, оголодавший коллектив уже провёл дебаты по вопросу общественного питания, в ходе которых выяснилось, что Виктор Иванович некоторое время работал поваром в санатории и лишь заболевание не то кожи, не то лёгких вынудило его переквалифицироваться в строителя. За своё наивное признание он был тут же приговорён к исполнению обязанностей повара бригады. Убедившись, что протестовать бесполезно, Виктор Иванович, как человек, осознавший свою высокую значимость, начал капризничать и заявил, что приготовить еду для него не проблема, но едоки обязаны снабжать кормильца потребными ингредиентами. Варить суп из топора он отказывается.
Порешили пойти на дело, то есть, по картошку, глубокой ночью, когда окончательно стемнеет. А пока за окнами светился светлый вечер, а может и белая ночь, кто их разберёт.
    Расставили и застелили койки. Головами к глухой капитальной стене разместились трое в ряд – Юрий у окна, в центре Эдик, в углу Валентин. К ногам Валентина примкнула койка Николая, к ногам Юрия, у второго окна, койка Виктора Ивановича. На свободное место между печью и койкой Эдика, подумав, переместили обеденный стол, пообещав заворчавшему Виктору Ивановичу изготовить персональный кухонный стол. Пять прикроватных тумбочек встали у изголовий хозяев, шестая встала в дальнем углу у печи подставкой телевизора. Два телемастера – Эдик и Валентин – быстро настроили две общесоюзные программы (их  и было в те годы всего две). Холодильник свободно принял шматок кубанского сала, привезённый истинным хуторянином Колькой, несколько банок тушёнки и рыбных консервов, пару кружков колбасы и заначенный Валентином кусок сыра. «Суточный сухпай на пять рыл», - горестно констатировал повар, и он знал, что говорил. После ужина продуктовый запас уменьшился наполовину. Чай кипятили на печной плите, газовый баллон Федя Буйских обязался доставить завтра. Заваривали прямо в эмалированном трёхлитровом чайнике, Таня сказала, что чайные сервизы избыточная роскошь. Две уцелевших бутылки водки и одну «Чёрных глаз» поставили на самое видное место, на подоконник у койки Юрия. По настоятельному призыву Валентина дали клятву к спиртному в рабочее время не притрагиваться, а ещё лучше – и после работы, чтобы не было раздора между вольными людьми. Запасы винного погреба предоставили в полное распоряжение бугра, всем известно, что лучшая смазка для работы колхозного механизма - водка. Юрий сильно сомневался в благотворном воздействии алкоголя на прораба Ветлужских, но глас народа – глас божий, скрепя сердце, согласился применить по назначению.
    После ужина пришли в ещё более просветлённое состояние духа. Спать не хотелось, Валентин рвался на луга, посмотреть на речку Уржумку, но лишь один  неутомимый Колька взялся составить ему компанию. Виктор Иванович засел писать письмо жене, Эдик принялся разбирать гардероб, Юрий вышел во двор подышать свежим воздухом – печку накалили так, что открытые окна и двери не спасали. Дождь давно перестал, студёный северный ветер разогнал тучи, небо тускло нависало белёсым матовым колпаком. За поросшим бурьяном двором, за бревенчатой сарайкой и дощатой будкой туалета простирался необъятный луг в отдельных купах кустов и оставшихся после половодья озерцах. Километрах в двух за невидимой речкой вставал тёмный вал противоположного берега, ощетиненный ельником. Валентина и Николая нигде не видно, затерялись в пустынных пространствах вятских просторов. И Юрий почувствовал себя одиноким и заброшенным под этим чужим небом, на краю света, за тысячи вёрст от родного дома. Отворил калитку, глянул на все три стороны широкой улицы – та же пустыня, так же нигде ни души, вот куда занесла нелёгкая, жуть берёт. И воздух здесь какой-то другой, сырой, холодный, незнакомый. Сколько ни дыши, только тоскливей становится на душе.
    Вернулся в избу. Эдик спал, Виктор Иванович безостановочно строчил письмо. Два исписанных тетрадных листа уже лежали сбоку на столе. Да, надо и о себе подать весточку, чтоб жена не волновалась. Сочинил полстранички, на лирику что-то не тянуло. Открыл прихваченный из дому том Экзюпери, без книжки совсем тошно. Виктор Иванович с треском выдрал из тетради ещё два заполненных каллиграфическим почерком листа и продолжил писать. Во даёт мастер эпистолярного жанра. Наконец, вломились, внося запах травы и глины, первопроходцы. Колька продемонстрировал два стеклотканевых мешка из-под алебастра, найденных им в сарае и заботливо простиранных и высушенных. По его готовности идти на воровской промысел, нетрудно было угадать – кто явится главным едоком за общим столом. Ещё бы – такое могучее тело требует соответствующей заправки.
    Немного поспорили – Валентин утверждал, что недостаточно стемнело, Колька заверял, что темней не будет – и пошли, как заведено у лихих людей, втроём, двое грабят, третий стоит на атасе. Юрию страшно не нравилось затеянное мероприятие, не хватало в первый день попасться на хищении колхозной собственности, но раз уж коммунист, считай комиссар, рискнул, то ему, полевому командиру, сам бог велел быть впереди на боевом коне. Колька шагал через улицу абсолютно бесстрашно, во весь рост, сунув мешки подмышку, боязливые подельники семенили следом. В лучших традициях руководящей и направляющей силы представитель компартии остался за углом на стрёме, Колька и Юрий спустились в мрачное подземелье. Спустились не по центральному въезду, рассчитанному на автомобили и глядящему на улицу широкими воротами («там замок» - кратко известил Колька), а по ступенькам бокового узкого входа, где двери были лишь притворены. Кромешный мрак и затхлый запах картофеля приветствовали алчущих земных даров. Колька включил карманный фонарик и уверенно двинул в дальний конец по широкому деревянному настилу между дощатыми загородками, похожими на стойла для скота. Луч света выхватывал то совсем пустые отделения, то с жалкими кучками некондиционного товара.
    - Щас будет отборняк, - бормотал Колька. Он ориентировался в колхозном картофелехранилище, как в собственном погребе.
    И привёл к бурту крупных, радующих воровитую горсть своими упругими боками, отборных вятских картофелин. Нагребли по полмешка, взвалили на плечи, потопали на выход. Регулировщик встретил разрешительными, но торопливыми знаками – «быстрей, быстрей». Похоже, страху он натерпелся изрядно. А Колька, высыпав добычу в кладовке, обозрел её критическим взором, и предложил совершить ещё ходку – маловато будет, слопаем – не заметим. Валентин отказался наотрез, Юрий сослался на усталость.
    - Ладно, потом сам схожу, раз вы такие сс…ны, - пробурчал заготовитель. (Забегая вперёд, надо признать – слово своё сдержал, натаскал картошки полную кладовку. Чем-чем, а картошкой бригада была обеспечена).
    Виктор Иванович дописывал шестую страницу, когда его заставили-таки погасить свет и ложиться спать вместе со всеми. Время было глубоко за полночь.


                4

    Разбудил Юрия запах жарящегося на сале картофеля. Здоровый аппетит – отличный будильник, а ледяная вода из рукомойника, прибитого к стене сарайки, прогонит любой недосып. Виктор Иванович довольно воркотал, принимая комплименты благодарных едоков, одновременно не забывая требовать доставки газового баллона, в придачу с пополнением холодильника. К возложенным на него обязанностям повара он отнёсся крайне ревностно и щепетильно. Что не могло не радовать – муки голода штука неприятная.
    У крыльца правления колхоза уже толклось немало народу, но председательского Газика ещё не было. И знакомых лиц тоже. На безличное «Здравствуйте» получили в ответ разноголосое «Здорово живём» и тщательно скрываемые любопытные взгляды. Стали кружком в сторонке, вполголоса обсуждая – как себя вести, настраиваясь на боевой лад. Опять дул холодный северный ветер, гнал серые тучи.
От галдящей кучки богдановцев отделился высокий молодой человек в кожаной куртке, подошёл, начал дружелюбно пожимать руки.
    - Сергей Воронов, - представился без лишних церемоний, - главный зоотехник колхоза. А вы откуда и зачем?
    Простота главного зоотехника, его искреннее расположение к знакомству, позволили завязать непринуждённый с обеих сторон разговор. Зоотехник чем-то напомнил Юрию семинариста из иллюстраций к дореволюционным книгам или молодого Максима Горького – длинные волосы почти до плеч, широкополая шляпа устарелого фасона, детская жажда общения. Рассказал, что он в Богданове первый год, молодой специалист, дали квартиру, зима была тяжёлая, кормов заготовили мало, скот отощал, но вот-вот выгонят на пастбище, пойдёт на поправку. Узнав, что собеседники с Кубани, восхитился – «О, да у вас там не земля, а сказка! Воткни палку – яблоня сама вырастет»! Простительное преувеличение для аборигена скудных вятских суглинков.
    Юрия больше заботило своё, спросил – а где прораб-строитель?
    Воронов оживился, заулыбался:
    - Если не сильно после этого, - щёлкнул пальцем по кадыку, - то приедет с Николаем Алексеевичем, он тоже в Уржуме живёт. А если перегар на гектар, то может и пешком прийти. Что тут дороги – пять километров через поля, как раз продышится.
    Похоже, репутация у Александра Ивановича Ветлужских сложилась вполне устойчивая, но отнюдь не положительная. Собственное впечатление Юрия, характеристика шофёра Распопина, отзыв главного зоотехника – всё совпадало и всё наполняло тревогой. Печальный опыт сотрудничества с пьющими руководителями Юрий имел.
    Мимо прошагал маленький, надутый, как индюк, горбун в приличном костюме, при галстуке и шляпе. Воронов хихикнул:
    - Прошу любить и жаловать – наш главный бухгалтер. Как запьёт – по три дня на работу не выходит.
    Новобранцы колхоза переглянулись – если таков поп, каков же приход? Неужели попали в пропойную дыру?
    От Яранского тракта запрыгал по ухабам Газик. К облегчению Юрия из задней двери показалась сутулая фигура прораба Ветлужских в крапчатой кепке, синем прорезиненом плаще и резиновых сапогах. Толик Крюковских сиял радушной физиономией – «Как ночевали? Я вам пирожков привёз», и сунул Эдику свёрток. Председатель на ходу пожал руки, его тут же обступила шумная толпа подчинённых. Юрий клещом впился в Александра Ивановича – «Пойдёмте на объект». Прораб своротил на сторону синий длинный нос – «Ты что думаешь – вы у меня одни? На мне пятнадцать бригад висят»! – «Так мне к председателю идти»? – «Погоди, не горячись. Через пять минут вами займусь». – И нырнул из коридора в кабинет с множеством табличек над дверью.
    Юрий занял контрольный пост напротив. Не для того он приехал за три тысячи вёрст, чтобы транжирить время попусту. Как человека читающего всё, что попадётся на глаза, привлекла доска приказов и объявлений на стене. Среди прочего официоза выделялся приказ о наказании доярки МТФ №1 Августы Цаплиной строгим выговором за пятидневный прогул с пьянством. Бедные бурёнки у этой Августы. Такое царственное имя и такой пролетарский запой. Нет порядка в богдановском королевстве.
Александр Иванович пулей вылетел из кабинета и устремился по коридору до следующих дверей. Затем повторил тот же манёвр с третьим по счёту кабинетом. Юрий настойчиво шёл по следу. Дуэтом выскочили на крыльцо, где Александр Иванович чуть ли не за грудки схватился с парнем в промасленной куртке. Тот упорно мотал головой, что-то напрочь отрицая, после чего несчастный прораб возопил дурным голосом: - «Ты меня без ножа режешь»! Впрочем, как отметил Юрий, актёр из Александра Ивановича был никакой, мелодраматические эффекты ему не давались. Самые прочувствованные слова он произносил деревянным заученным тоном, и на лице его запойном не отражалось ничего. Было ясно, как день, что роль самоотверженного радетеля за интересы колхоза ему смертельно надоела, играет он её с отвращением.
    Отпустив с миром упорного отрицателя, прораб Ветлужских обратился к Юрию:
    - Плохи дела, мужики. (Заинтригованные коллеги уже подтянулись). «Петушок» наш (имелся в виду маломощный экскаватор) изломался. Володя Зяблинцев, механик, говорит – не раньше чем через неделю отремонтируют. Котлован под весовую нечем копать.
    Час от часу не легче. Без котлована бригада переходит в статус безработных. Валентин, а особенно яростно Эдик напустились на главного строителя колхоза – зачем звали, если не готовы, что ты за организатор, ищи другой «петушок». Агрессия возрастала, страсти накалялись. Виктор Иванович патетически воздымал руки к небу – за неделю он бы успел дом снаружи покрасить, Колька предлагал прорабу взять лопату – за сутки сам выкопаешь, лось здоровый.
Александр Иванович стоял, опустив очи долу – он вообще при разговоре избегал глядеть собеседнику в лицо – потом прогудел:
    - Мужики, у меня есть другая работа для вас, как раз на неделю – вокруг машинного двора забор поставить. Беритесь, не пожалеете, хорошие деньги возьмёте.
Гордые строители высокотехнологических сооружений сначала подняли прораба на смех – мы что, приехали сюда ямы копать и огорожу городить?! Ты бы нам ещё сортиры предложил строить! Но скоро первоначальный пыл остыл, насущные нужды встали во всей своей неприглядности, за простой никто не заплатит, а деньги в кармане имеют свойство быстро таять, хочешь, не хочешь, надо браться. Обсудили детали, и Юрий с Александром Ивановичем отправились проторённой тропой в кабинет председателя.
    Николай Алексеевич произнёс нечто вроде извинительно-примирительной речи, попросил войти в положение, сказал, что забор им тоже нужен позарез, не то несознательные механизаторы растащат всю новую технику на запчасти, посулил, как водится, достойную оплату и лишь в конце спохватился, строго взглянув на прораба – а материал на забор имеется?
    Александр Иванович заверил, что бетонные столбы запасены, пилорама мигом снабдит досками, проволоки и гвоздей полон склад, вот только тонкомер на слеги надо покупать на уржумской лесобазе. Председатель кивнул – выписывай через бухгалтерию, и, быстро договорившись с расценкой за погонный метр забора, зажёг зелёный свет новому объекту.
    Вот так, скорей нехотя, чем с желанием, пришлось стать строителями забора длиной в триста с лишком метров, причём завершить его так и не довелось – и экскаватор к тому времени отремонтировали и со столбами Александр Иванович просчитался, их элементарно не хватило. Но если кто об этом переживал, так разве главный инженер, чей машинный двор так и остался неогороженным с прорехой метров в пятьдесят – заезжай и грабь, не хочу.
    Нежеланный объект – обширная поляна с разбросанной там и сям техникой в разной степени разорения – располагался неподалёку от конторы и чуть подальше от квартиры, в нормальной шаговой доступности, можно свободно ходить домой на обед. Если ориентироваться на пуповину дороги, ведущей от Яранского тракта в Богданово, то на въезде в деревню с правой стороны. Ближе к полям деловитыми муравьями («двадцать семь человек, однако» - уважительно отозвался прораб) стыковали замысловатые металлоконструкции шабашники из какого-то московского НИИ, проводящие таким образом свой отпуск, серьёзные знающие дело ребята, строили зерносушилку. В сторону центра деревни тянулись  разнообразные склады, гаражи и мастерские, в том числе циклопический Танин лабаз и длинная приземистая крыша картофелехранилища, от которой участники ночного набега отводили повинные глаза. По замыслу главного инженера Карпова, что не замедлил подойти для дачи ценных указаний, пощёлкивая неразлучные семечки, забор должен был, описав огромную дугу, присоединить машинный двор к прочим огороженным сооружениям. Так просто, что даже противно.
    Как всегда бывает с неофитами, бригаду переполнял трудовой энтузиазм. Александр Иванович еле успевал поворачиваться. Но на первый раз управлялся толково – выделил бытовку в сторожке гаража, чтобы было где хранить инструмент и прятаться от дождя, с руганью и матом выдрал у завгара два бортовых грузовика и автокран, у механика тракторной бригады – трактор с буровой установкой, определил последовательность работ. Авторитетом и уважением среди подобного себе мелкого колхозного начальства прораб явно не пользовался – коллеги смотрели на него свысока, отвечали через губу. Впрочем, по наблюдениям Юрия, большинство вятичей отличалось едва терпимой сварливостью в общении, мгновенно переходя на повышенный тон и самую отборную матерщину. Парадокс – жители прохладного климата, а такие горячие, что плюнь на грудь – зашипит. Родные кубанцы, проживающие в несравненно более тёплых краях, куда степенней и выдержанней.
Быстро, при помощи рулетки, шнура и колышков проложили линию забора, вбивая колышки, отмечающие ямы для столбов, через три метра. Изумляло изобилие раскиданных повсюду бесхозных пиломатериалов, от обрезков реек и досок до огромных сосновых брёвен. Вытёсывая колышки, Валентин осуждающе качал головой – «Ну и расточители эти кировчане. Столько леса губят». Ладный плотницкий топорик, преодолев препоны досмотра в аэропорту, Валентин привёз из дому, уверяя, что топору чуть не сто лет – «Видишь, лев на стреле? От деда достался».
Подтянулась техника. Пунктуального и требовательного Валентина оставили руководить бурением ямок, Александр Иванович лично возглавил экспедицию «по столбы» - их, мол, кроме него, никто не найдёт – и убыл на автокране в сопровождении «Газона» с Николаем и Виктором Ивановичем в качестве стропальщиков. Юрий и Эдик, вооружённые наряд-заказом на тонкомер, забрались в кабину второго «Газона» с двухколёсным прицепом и поехали в Уржум.
Водитель, немолодой и неразговорчивый татарин Зуфер Хамадинов промолчал почти всю дорогу и на лесобазе обходился в основном знаками – там контора, там нормировщик, там контролёр. Лесобаза представляла собой хаотично нагромождённые курганы брёвен разных сортов и калибров, меж которых Зуфер ездил как по горным ущельям - с опаской, ожидая обвала. Облечённая властью и удручённая плохим настроением нормировщица проводила до кучи тёмнокорого елового тонкомера – «выбирайте», и ушла. Выбирать, собственно, было нечего – эту кучу уже основательно прошерстили и наличный тонкомер больше походил на хворост. А Александр Иванович строжайше предупредил – брать только стандарт, у комля около восемнадцати сантиметров в диаметре, у верхушки не тоньше десяти, и желательно сосну. Порывшись без видимого успеха, как голодные собаки в помойке, незадачливые сортировщики обратили взор на соседний курган стройного кондиционного леса, переглянулись и, наплевав на запрет прикасаться к иным штабелям (тоже мне штабель, бурелом красивее лежит) принялись грузить контрабандой. Два молодых марийца, черпавших из того же источника, возмущённо залопотали, пытаясь донести до беспардонных русских мысль о незаконности их действий, но Эдик, не обинуясь, послал их подальше. Вступать в рукопашную малорослые черемисы не отважились, и один из них побежал ябедничать. Нормировщица, а может, контролёрша – Юрий так и не разобрался в её чине – тут же вылезла из-за угла, где наверняка сидела в засаде, и обрушила на нарушителей порядка всё накопленное за день плохое настроение. Визжала она пронзительнее работавшей невдалеке электропилы. Юрий оторопел – вид разъярённой фурии был ужасен – но Эдик, Эдик не растерялся. Опыт частного домовладельца и застройщика великая сила! Ну и не надо забывать его многолетний стаж городского таксиста – тем сам бог велел быть беззастенчивыми и наглыми. Не стесняясь в выражениях – «на кого орёшь, кобыла» было самым мягким - он заткнул ей рот при помощи наряд-заказа, где чёрным по белому были прописаны параметры пиломатериалов, за которые колхоз «Ленинский путь» обязывался уплатить честные полновесные деньги. «А ты что нам подсовываешь, хабалка»? Баба надулась, проглотила комплименты Эдика без опровержений и отошла в сторону, жадно, но безмолвно  провожая глазами каждое бревно, бесцеремонно извлекаемое из запретного штабеля. Зуфер скалил зубы и показывал большой палец – «Молодец, мужик». Да, Эдик был великолепен и грозен. Стоило ему взглянуть  на усмирённую фурию, как та отворачивалась. Юрий подумал – вот кого надо было выбирать бригадиром, а не тебя, мямлю. Никак не расстанешься с остатками интеллигентского семейного воспитания – «Вы», «пожалуйста», «извините». Так и будут об тебя вытирать ноги любые хамы.
    Нормировщица, всё ещё краснея щеками, остановила процесс погрузки, обмерила груз, собственноручно стащила с кузова два лишних по её подсчётам бревна – Юрий с Эдиком не спорили, давай, валяй, начальница – и злобно сверкнула глазами - «езжайте». Довольные собой заготовители слег отбыли в Богданово с полным кузовом отборного материала. Александр Иванович повелел свалить его поближе к сторожке, сокрушённо вздыхая – «разворуют, подлецы». Оставалось удивляться его волнению – да вокруг валяется сколько угодно подобного леса и никто на него не покушается?! Прораб качал головой – это вам так кажется, тянут всё, что плохо лежит. В дальнейшем наивным кубанцам пришлось убедиться в справедливости опасений прожжённого прораба – флегматичные и беззаботные на первый взгляд вятичи умели воровать поразительно ловко и незаметно.
    Описывать строительство забора, впрочем, как и любую иную стройку, занятие мало благодарное. Заинтересовать оно может разве профессионального строителя, да и то на краткое время. В строительстве что важно? Правильно – финал, завершение. К нему бригада и стремилась, не щадя усилий. Усердию коллег Юрий не мог нарадоваться, редко когда доводилось ему видеть столь сплочённую работу, каждый спешил внести посильную лепту в общий труд.
    Главным вдохновителем и заводилой выступал Эдик. На правах почти местного он не только подбадривал робеющих, как ему казалось, земляков, но и бесстрашно вступал в перепалки с невоспитанными вятичами. Однажды Юрий с Эдиком, согласно ценным указаниям прораба Ветлужских, пришли на пилораму, дабы транспортировать оттуда тракторную тележку с досками для забора. Подкатил колёсный трактор, начал сдавать задом для сцепки. У вертлявого и вдобавок исключительно гавкучего тракториста никак не получалось выполнить этот несложный манёвр. Как ни подстраивали Юрий с Эдиком тяжеленное дышло, как ни отдавали команды, буксировочная серьга фордкопа оставалась недоступной для соединения с кольцом дышла. Трактор нервно елозил взад-вперёд по грязи, тракторист бешено орал на неумелых по его мнению прицепщиков, Эдик отвечал вполне идентичной бранью и, наконец, тракторист выпрыгнул из кабины для дачи конкретного урока. Сопроводил он свой урок столь непотребным упоминанием матерей Юрия и Эдика, что любящий сын не выдержал и внушительно посоветовал: - «Свою наладь, а наших не трогай». «Чего»? – вылупил глаза вятич, присовокупляя традиционное поминание «твою мать». И Эдик взорвался. Занеся над головой тракториста соединительный палец – железный жезл длиной сантиметров тридцать – он рявкнул: - «Ещё раз помянешь мою мать, раскрою башку. Понял»? Юрий придвинулся поближе, не для того, чтобы удержать Эдика, а для того, чтобы добавить вразумляющего воздействия на мозги бесноватого матерщинника. Вятский лексикон доводил и его до белого каления. Тракторист разинул рот и несколько мгновений переводил ошарашенный взгляд с одного на другого из своих супротивников. Убедившись, что ему лучше молчать, закрыл рот, влез в кабину и тут же точно выполнил необходимый манёвр. Сцепка вместе со стычкой происходила на глазах пилорамщиков, и с тех пор, как заметил Юрий, богдановцы старались избегать при общении с психованными кубанцами излюбленных туземных выражений.
    Первую неделю Эдику после работы дома не сиделось, каждый вечер он агитировал друзей пойти «ударить по бабам», мол, в клубе на танцах и кино полно смазливых и охочих до любовных игр черемисок – пойдём, покажем им черноморский класс. Валентин посмеивался, но не шёл, отговариваясь, что на доярок-черемисок его не тянет и вообще надо сберегать силы для ударного труда. Виктор Иванович состраивал брезгливую гримасу – «не хватало сифилис домой привезти» - и садился строчить очередное шестистраничное письмо «маме Свете», как с лёгкой руки Эдика утвердилось именование жены «писучего» супруга. У Юрия голова была забита рабочими делами, и разгонять их он предпочитал чтением «Цитадели» Экзюпери, а не сомнительным флиртом с богдановскими красотками. Народной поговорки «не заводи шашни там, где живёшь, и не живи там, где шашни завёл», он придерживался строго. Один Колька, ухмыляясь, составлял компанию Эдику. Черноморские ловеласы облачались в кожаные куртки (Эдик хвастался своей финской – «смотрите, весь рукав в горсти помещается») и джинсы, опылялись «Фаворитом» и отважно шли месить вятскую грязь. О своих сексуальных достижениях они распространялись туманно, возвращались всегда вместе и нельзя сказать, что вид у них был удовлетворённый.
В работе Эдик (опять-таки, только первую неделю) пыл выказывал даже чрезмерный, призывал сокращать перекуры – «мы что, сюда курить приехали» - первым хватался за бревно и железобетонный столб, ратовал вкалывать от темна до темна, что при белых ночах выглядело перебором, подавал советы, от которых Юрий с Валентином иронически переглядывались. Короче, недостаток профессионализма Эдик с лихвой перекрывал бьющей через край буйной энергией. Этакий заводной моторчик, очень даже уместный в новообразованном коллективе.
    Валентин исповедовал иную, более изощрённую тактику влияния на коллег. Честолюбивого партийца, как заметил Юрий, всё же задевало, что не его выбрали бригадиром, что он, скрывая свою принадлежность к КПСС, вынужден был уклониться от принятия руководящей должности и встать в строй рядовым. А без привычной власти политкомиссара Валентин чувствовал себя неуютно, ущемлённо. Ну и самолюбивый характер репаного станичника давал о себе знать, как не вставить своё веское слово, не высказать отдельное мнение. На прерогативы Юрия, он, надо отдать ему должное, напрямую не покушался, субординацию соблюдал, но от ворчания, наподобие старого деда, удержаться не мог. Опосредованно критиковал, подавал предложения, обычно дельные, бдительно следил за трудовой дисциплиной, за справедливым распределением обязанностей и на работе, и в быту. Можно сказать, избрал потаённую роль серого кардинала. Юрий про себя посмеивался – какой хохол без лычки, уманские казаки все из черноморцев-хохлачей – но в душе был благодарен Валентину. Большую часть нелюбимого груза власти тот с него снимал, помощь оказывал неоценимую. Титул бригадира скорей тяготил, чем вдохновлял Юрия, уж чем-чем, а карьеризмом он не страдал. Для него главным были дружеские отношения внутри бригады, лад и порядок на работе, а на Валентина всегда можно было опереться в этих делах. Его въедливость, надзирающий догляд хоть и висели над бригадой дамокловым мечом, зато не давали расслабиться.
Тем паче, что Виктор Иванович и Николай Васильевич (так уважительно и намерено напыщенно стали его именовать после заслуг на стезе разведки и добычливости) сразу дали понять – они сугубо исполнители, их дело телячье, вмешиваться в сферу организации и дипломатии не намерены. Ну, Колька всегда избирал подобную позицию, зная свои невеликие таланты в этих областях, компенсируя вклад в общее дело выдающейся физической силой и не менее выдающимся бесстрашием. К нему вопросов не было. Виктор Иванович предпочитал оставаться вещью в себе, не раскрываясь и тщательно оберегая от посторонних глаз свою внутреннюю жизнь. Был послушен и податлив, лёгкие капризы позволял лишь на кухне, где добросовестно нёс возложенные на него бремена повара, в остальном старался быть незаметным. Что мыслями он постоянно дома, нетрудно было догадаться по его задумчивости и ежевечерним письмам жене. И Валентин, и Эдик, и временами Николай приставали к нему – «о чём ты там пишешь целыми гектарами»? Виктор Иванович, поблёскивая чёрными птичьими глазами, отшучивался – «чтобы мама Света не забывала папу Витю, а то приведёт себе какого-нибудь папу Вову». И страшно переживал, что письма идут медленно, как сказал Эдик – в один конец дней пять. Юрий удивлялся – как можно быть настолько не уверенным в жене после двадцати лет совместной жизни? (Про сына, только что вернувшегося из армии, Виктор Иванович упоминал с гримасой, далёкой от родительской любви). Явно в семье Кучеровых не всё ладилось, оттого и тень задумчивости редко сходила с лица Виктора Ивановича.
По усиленным настояниям Эдика и Валентина провести «подмазку», Юрий пригласил прораба Ветлужских заглянуть к ним в избу после первого же трудового дня. Тот нахмурился:
    - Не знаю, не знаю, мужики. Если не заработаюсь допоздна, зайду.
    - Ломается, - насмешливо прокомментировал Эдик. – А сам – видели – чуть кадык не проглотил. Припрётся, никуда не денется.
    И как в воду глядел – не успел Виктор Иванович зажарить на полноценно действующей газовой плите (Федя Буйских слово сдержал) фирменную картошку с салом, как постучался Александр Иванович.
    Отговариваясь крайним недосугом, не снимая плаща и грязных резиновых сапог, держа кепку в руках, он прошёл к столу, похвалил благоустройство квартиры, взял налитый стакан «Московской» и недоуменно огляделся:
-     А вы, мужики?
    Дружное заверение, что перед ним люди непьющие, несколько смутило привычного выпивоху :
    - Что, мне одному пить? Никуда не годится.
И принял дозу единым духом лишь после обязательных, впрочем, непродолжительных церемоний. Юрий заметил, как жадно сглотнул Николай Васильевич, как быстро облизнул пересохшие губы Виктор Иванович. Сценка не для слабонервных. Зарок воздержания давался нелегко.
    Закусив кусочком сырокопчёной колбасы, Александр Иванович тут же взялся за кепку – «Мне пора. А то опоздаю на последний рейс Яранского автобуса». Только предложенная Эдиком сигарета «БАМа» заставила неусидчивого прораба задержаться ещё минуту. На поднятые Валентином и Эдиком производственные темы Александр Иванович отвечал самыми общими словами, типа – «никто не уезжал из нашего колхоза обиженным, зашибёте, мужики, на славу» и т. п. Видно, было, что он не придаёт своим обещаниям ровно никакого значения, говорит то, что тысячу раз повторял. Ни душевного тепла, ни подвижки к товарищескому сближению от этого насквозь проспиртованного элемента колхозной администрации не исходило. Согрел жаждущее нутро – и до свидания. Юрий с досадой наблюдал за бесполезными потугами коллег проникнуть в давно омертвелое хранилище человеческих чувств. Неужели не видят, что перед ними живой труп? Нашли перед кем унижаться. Опрокинув ещё сто грамм на дорожку, Александр Иванович распихал по глубоким карманам плаща последний НЗ бригады - презентованные бутылки «Столичной» и «Чёрных глаз» (жену угостите от нашего имени) - с сожалением взглянул на недопитую «Московскую», и умёлся, оставив по себе тягостное впечатление и тяжёлый дух. Пришлось проветривать избу.
    Общее мнение, что угощение выброшено на ветер, а возможно, пойдёт во вред, подтвердилось на будущий день – прораб Ветлужских блистательно отсутствовал на трудовом посту. И ещё два последующих, правда, один из них выпал на праздник. Это была его обычная линия поведения, за полтора богдановских месяца Александр Иванович трижды уходил в запой. Рекордный запой составил полную неделю. Председатель Сметанин бессильно матерился – где взять другого прораба? Днём с огнём не найдёшь. Как и предполагал Юрий, никакого «смазывающего» воздействия водка и вино на равнодушного ко всему на свете алкоголика не оказали – он по-прежнему смотрел на их бригаду безразличными мутными глазами и ничем не отличал от прочих шабашников. У него всегда было, где выпить – пятнадцать претендентов умаслить стояли в очередь, чего переживать. Осторожное предложение Валентина вдохновить прораба долей от грядущего гонорара, поразмыслив, отвергли – с тем же успехом можно поливать телеграфный столб, надеясь, что он зазеленеет.
Через вечер в их натопленную (стоял всё тот же собачий холод) и уже ставшую родной избу, заявились к ужину незваные гости, три младших брата Толика Крюковских, жители Богдановки. Пришли проведать родственника Эдика и заодно прощупать почву насчёт выпивки, глядишь, найдутся близкие натуры. Собственно, в собутыльники набивался только старший из трёх братьев Валерка, кряжистый нагловатый парень лет двадцати. Меньшие, ещё подростки, вели себя скромно, сидели в сторонке, слушали, помалкивали, а Валерка, уже изрядно поддатый, по-хозяйски расхаживал меж коек, задавал нелепые вопросы, цапал без спросу, что привлекало внимание, поучал и болтал что ни попадя. Похвастался, что работает в колхозе бульдозеристом, на могучем С-100 и пользуется непререкаемым авторитетом. Два его рассказа о своих трудовых подвигах заставили содрогнуться чувствительные души слушателей. Под номером первым фигурировал комплекс АВМ, производящий витаминную муку – его изящные разноцветные конструкции красовались в поле перед поворотом на Богдановку. Совершая вокруг комплекса планировку земли для подъездных площадок, хмельной Валерка – по его словам он никогда не приступал к работе, не заправившись спиртным – умудрился своротить одну из стоек, на которые опиралась высоко вознесённая башня с готовой продукцией, и тем самым надолго вывел комплекс из строя. Второй подвиг потрясал, как Евангелие от Матфея. На сей раз Валерка, по собственному признанию, маленько перебрал и уснул за рычагами в то время, когда его могучий С-100 передвигался от пункта А до пункта Б по главной улице Богдановки. А так как заботливый председатель недавно провёл по этой улице водопровод от артезианской скважины и утыкал улицу через каждые сто метров водораспределительными колонками, то стальной нож бульдозера сбрил эти колонки, как бритва Жиллет сбривает недельную щетину – начисто. В количестве пяти штук, уточнил Валерка. Потом его разбудили. «И что тебе за это было»? – восхищённо оскалив зубы, поинтересовался Эдик. «А ничего, - небрежно, как сплюнул, отвечал великолепный родственник, - кого председатель за рычаги посадит? Некого». Кстати, вскоре кубанцы стали свидетелями третьего подвига героического бульдозериста. Сгребая на колхозной МТФ навоз в компостную яму, Валерка увлёкся и сверзился в этот глубокий овраг вместе со своим железным конём. Сам водитель выбрался из благоуханных недр навоза без особого ущерба, а вот бульдозер сумели извлечь лишь несколько дней спустя объединёнными усилиями двух семисотсильных «Кировцев» и одного подъёмного крана. Лишённый возможности продолжать полезную трудовую деятельность, Валерка все эти дни расхаживал по деревне с сияющим ликом олимпионика. Излишне говорить, что никакого наказания он и в этот раз не понёс.
    Развязный и нахальный гость никому не понравился, его пьяная похвальба даже у Эдика вызывала весьма кривую улыбку. Но делать нечего, родственник есть родственник, налили ему недопитой прорабом Ветлужским «Московской». Валерка выпил её, как воду, и неожиданно охаял – «Слабая. Пьёшь, как лимонад. Я люблю, чтобы продирало. Уржумской нету»?
    Про местную водку, которую гнали, по слухам, из картошки и пить оную можно было лишь, задержав дыхание, ввиду её совершенно невыносимого вкуса и запаха, кубанцы уже слышали, но покупать, естественно, не торопились.
    - Нету? Жалко. А это что?
    Грязный палец взыскательного сомелье указал на подоконник, где Юрий расставил свои бритвенные принадлежности, среди которых выделялся зелёный флакон лосьона после бритья «Свежесть».
    Юрий, сидевший на койке, понял, на что нацелился любитель горлодёрки. Лосьона ему было не жалко, но устраивать в их уютном жилище притон для конченых алкашей совсем не улыбалось. И так от Валерки распространялись далеко не благовонные ароматы, а уж если начнёт дышать средством для наружного употребления – святых выноси. И вообще надо кончать этот балаган. Противно. Взяв на всякий случай флакон в руки, он недружелюбно сказал:
    - В кладовке стоит бутылка с керосином. Дерёт, аж глаза на лоб лезут. Рекомендую.
    Валерка разочарованно ухмыльнулся:
    - Не дашь? Ладно, пойду до Дашки-черемиски, у неё самогонка что надо.
    И, оглядев негостеприимные лица кубанцев, свернул театр одного актёра, подался, не прощаясь, к дверям. Младшие брательники дисциплинированно последовали за ним, как адъютанты. Провожал их один Эдик. А вернувшись, только развёл руками. Больше братья Крюковские, за исключением Толика, к родственнику не заглядывали.
    Развернуться работе не дал внезапно грянувший праздник Труда. Юрий про такой никогда и не слыхал, а богдановцы намеревались отметить его с размахом и заверили, что все, как один, пойдут на луга к Уржумке, где развернётся их широкое застолье. Ни тракториста-буровика, что навертел за два дня два десятка ямок, ни неуловимой кладовщицы Тани, не выдавшей проволоки и гвоздей, на рабочих местах не будет, так что – присоединяйтесь. Как на грех распогодилось, выглянуло солнце, стих противный северный ветер, и на тебе – непрошеный выходной. Два дня всего поработали, не успели взять разгон и остановка. Нет, вливаться в буйную компанию вятичей кубанцы не пожелали, запланировали провести праздник в городе Уржуме, там цивилизованней и поинтересней. Любоваться на пьяные рожи, оставаясь трезвыми – увольте. На том единогласно и порешили.








                5

    Несмотря на выходной, встали привычно рано, позавтракали уже привычной жареной картошкой – Виктор Иванович бубнил, что необходимо запастись в городе продуктами, не то скоро уши у едоков будут стоять торчком, накрахмаленные – и потопали подсохшей дорогой до Яранского тракта. Валентин предлагал рвануть напрямик, просёлками, но те слишком устрашающе зияли разверстыми лужами, опасными для парадных туфлей. Москвичи-монтажники игнорировали туземный праздник, бренчали ключами и сверкали электросваркой среди металлических конструкций зерносушилки, с гудением вращалась бетономешалка.
    - Им хорошо, у них всё заготовлено, рассчитано, - с завистью сказал Валентин, - работают, как швейцарские часы.
    И это было правдой, при видимой неспешности работа у москвичей подвигалась споро. Но правдой было и то, что они ни в чём не знали отказа, любой материал, любую технику получали по первой просьбе. Объект №1, крайне важный для колхоза. Прочим шабаям, как уже убедились кубанцы, оставалось набираться терпения и кусать локти.
    В рейсовый «Пазик» Яранск – Уржум еле втиснулись, народу из окрестных деревень ехало в город много. Рядом с Юрием, держась за поручни сидений, половецкими бабами стояли две черемиски – маленькие, круглоликие, в одинаковых, туго приталенных платьях до пят из чёрной переливчатой ткани. Возраст представительниц лесного племени трудно поддавался определению – где-то от сорока до семидесяти. Головы их, поверх завязанных на затылке тёмных косынок, туго облегали пёстрые ленточки с прицепленными понизу монетами, своеобразные марийские диадемы. По груди от плеча до плеча, в два ряда, как медальный иконостас маршала, тоже болтались нашитые монеты. Юрий присмотрелся – все серебряные, ещё царской чеканки, потемневшие от времени, впрочем, опознал и несколько советских полтинников 20-х годов. Ничего себе нумизматки, какую коллекцию на себе носят. Дремучей древностью веяло от украшений, в которых, наверно, ещё прабабки-язычницы этих черемисок плясали вокруг костров. А современные марийки, обвесив себя антикварными ожерельями и монистами, без всякого смущения едут в автобусе конца двадцатого века, переговариваются на своём птичьем языке, бесстрастные, не видящие тебя в упор, истые аборигенки. Поблёскивают воробьиные глазки, блестят тугие, словно намазанные маслом, щёчки, бренчат на ухабах монеты – дивись, пришлец. Эдик лукаво подмигивает из-за плеч реликтов прошлого, Колька и Виктор Иванович не отводят глаз от сокровищ монетного двора.
    На въезде в город, над стандартным дорожным указателем «г. Уржум» сверкал яркими красками нарядный стенд, оповещающий, что данный город основан в 1584-м году.
    - Через два года будут отмечать четырёхсотлетие, - уважительно подсчитал любящий точность Валентин.
    Что и говорить, дата солидная. Не то, что Геленджик, где краеведы никак не договорятся, в каком году основан их любимый город – в 1831-м или в 1864-м. Крепость 1831-го года постройки снесли в Крымскую войну, десять лет место было пусто, куда их отнести? Делались попытки начать летоисчисление с шестого века до нашей эры, когда в бухте открылся античный эмпорий Торикос, но порыв доморощенных историков сочли явным перебором, этак любой клочок побережья Чёрного моря, куда приставали греческие торговцы, может объявить себя древним городом. Как ни крути, но при самом снисходительном раскладе, до двухсотлетия Геленджика ещё почти пятьдесят лет, попробуй, доживи. А тут через два года – четыреста. Внушает.
    Да, городок Уржум внушал – если не уважение, то почтение. Мощённые камнем улицы центра с кирпичными особняками изощрённой кладки – многорядные карнизы и сандрики, пилястры с нишами и полуколоннами, дверные и оконные арки, пилоны, тимпаны и медальоны из обточенного кирпича и тёсаного камня – всё приводило заядлых строителей, Валентина и Юрия, в восторг. Юрий достал из кармана куртки блокнотик и авторучку, зарисовывал особо приглянувшиеся образцы, Валентин активно помогал. Оба обратили внимание, что старые уржумские каменщики применяли для стен и простенков кладку «американку», то есть, равномерное чередование в порядовке «ложков» и «тычков», совсем заброшенную в наше время, порассуждали о её достоинствах. Николай с Виктором Ивановичем проявляли крайне умеренный интерес, если не сказать – едва прикрытое безразличие, к достижениям уржумской архитектуры, терпеливо топтались рядом, озирались, выглядывая достопримечательности, сулящие нечто такое, что можно положить в карман или в рот. Но инициативу в руки не брали, ограничивались намёками и осторожной наводкой на цель. Эдик в компании туристов не задержался, заявил, что ему надо позвонить от Крюковских домой, кой о чём договориться с Толиком, и упорхнул, пообещав быть в Богданово к ужину.
    Осмотреть, как следует, многочисленные храмы, чьи купола и колокольни возносили свои главы над городом, не получилось. Сунулись к одной красивой белокаменной церкви – там тарный склад, сунулись ко второй – того хуже, котельная. Знающий горожанин сказал, что есть одна действующая, но далеко от центра, на окраине. Бить ноги не захотели, ограничились обходом вокруг огромного краснокирпичного Троицкого собора, с которым познакомились первой белой ночью. Юрию он показался чересчур громоздким, тяжеловесным, голые  пространства тыльных и боковых стен нагоняли уныние. Выдумки архитектору не хватило. Куда приятней было любоваться солнечным простором полей и дальней долиной Уржумки, так хорошо обозреваемой с высоты холма, на котором утвердился собор.
    Пошли искать местный краеведческий музей, попали в царство деревянных изб, обшитых тёсом, изукрашенных резными и выпиленными дощатыми наличниками. Тут тоже было чем восхищаться, уржумцы словно старались перещеголять друг друга в изобретении узорочья – там голубки целуются, там белки скачут, там рыбы плывут, не говоря уже о цветах, растениях, листьях, и всё это художественно выпилено, выстрогано, раскрашено. Народное искусство во всей красе. Шагай по улице и разглядывай. А где хочешь – остановись, никто не прогонит и платы не потребует. Кстати, на улицах, хоть и был выходной, праздничный день, прохожий люд почти не показывался. Чем они занимаются за высокими вятскими заборами и воротами с двускатными козырьками – загадка. Неужели спят, да уржумскую водку глушат?
Музей представлял собой обыкновенную избу, только большую, с четырьмя просторными проходными комнатами. И набор экспонатов был обыкновенный, типичный для любого провинциального музея – чучела птиц и животных, окаменелости, этнографический набор – вышитые сорочки и платья, прялки, ткацкий станок. Из местного колорита наличествовали бивень мамонта и зверского вида бурый медведь. Чисто, тихо, молоденькая девушка-смотритель, краснеющая от нескромных шуточек говорливых кубанцев, единственных посетителей её укромного уголка.
    И тут у Валентина взыграл непогашенный условный рефлекс члена КПСС, он предложил осмотреть дом-музей Кирова, уржумского уроженца. Юрий читал в школьные годы рекомендованную для внеклассного чтения книжку «Мальчик из Уржума» о детстве знаменитого революционера, но, кроме заглавия, в памяти ничего не осталось – до того безлико был выписан образ того мальчика. И к последующей политической деятельности убиенного по адюльтерной лавочке большевика, чьё убийство послужило толчком к началу жуткого сталинского террора, он тёплых чувств не испытывал, так что повлёкся за компанию с великой неохотой, предчувствуя скуку ритуального официоза. Большинство в лице двух ностальгирующих коммунистов и, как всегда воздержавшегося Николая Васильевича, победило. Зато по пути получил неожиданный подарок, согревший душу. Справа, по ходу их пути, выросло за оградой протяжённое двухэтажное здание, исполненное из кирпича под расшивку, своим казённым обликом сразу напомнившее учебное учреждение. Глухая торцевая стена издалека привлекла внимание – посреди её, в стиле барельефа, было выложено солнце с расходящимися лучами, надо понимать, символ источника света, то бишь, знаний. Кладка выполнена без особых изысков, но добротно, стоило похвалить замысел архитектора и работу каменщиков. А дальше, подойдя поближе, можно было прочесть мемориальную доску на стене, которая гласила, что в стенах уржумского реального училища с такого-то по такой годы обучался русский поэт Николай Заболоцкий. Юрию стало стыдно. Как он мог забыть, что не только кровожадным большевиком Кировым славен Уржум, в нём рос и один из его любимейших поэтов, автор строки – «Содрогаясь от мук, пробежала над миром зарница». Валентин чтит память своего духовного учителя, а он, несчастный верхогляд, запамятовал. И всё равно потеплело в груди. Забытый богом городок на краю света стал чуть роднее.
    Но в дом-музей Кирова экскурсанты так и не вошли, хотя стояли уже перед калиткой, и вход был свободен. Пока добирались по захолустным улочкам, разговор поневоле вертелся вокруг главного большевика Вятчины и – удивительно! – что оба члена КПСС, что убеждённый антикоммунист Юрий дружно признались в глубокой личной антипатии к этому государственному и партийному деятелю. Юрий припомнил ему участие в расказачивании, Виктор Иванович в насильственной украинизации, а Валентин, тяжко вздохнув, вынужден был назвать его султанскую опеку балерин Мариинского театра аморальной. Николай Васильевич своего мнения не высказывал, но у самого крыльца музея вдруг заявил:
    - Я не пойду.
    - И я, - вызывающе глядя на политкомиссара, подхватил Виктор Иванович. На него находили порой приступы протестного неповиновения.
    - А я и не собирался, - не упустил подлить масла в огонь бунта Юрий.
Валентин растерянно обвёл взглядом саботажников, нарушать принципы партийной демократии устав не велит. Идти одному – неполиткорректно. И правоверный коммунист сдался:
    - А, чё тут смотреть. Изба как изба. Пойдём лучше в центр.
Изба и впрямь имела исключительно непрезентабельный вид, серая лачужка, словно демонстрируя, как из грязи выбиваются в князи.
    В центре Юрий потащил коллег в давно примеченный им книжный магазин, надежда наткнуться на библиографическую редкость всегда возгоралась в нём при виде вывески «Дом книги». Но уржумский книготорг разочаровал скудостью выбора – советские писатели, да школьная классика. То ли аборигены не страдали книгочейством, то ли раскупали мгновенно всё мало-мальски ценное. Что называется для счёту, купил томик кубинского поэта Николаса Гильена, да большую раскладную карту Кировской области, которую решил укрепить на стене над койкой. Виктор Иванович, тоже дотошно изучавший ассортимент книжных полок, удивил причудливостью литературных вкусов – взял и вдруг приобрёл двухтомник известного советского критика, от чьих статей в «Знамени» у Юрия сводило скулы.
    - На кой он тебе? – изумился Юрий.
    - Буду читать, - с достоинством отвечал Виктор Иванович.
    У Юрия и слов не нашлось для выражения чувств.
    Валентин позвал всех в канцелярский отдел, он углядел там наборы колонковых кисточек для начинающих живописцев и восторженно расхваливал их несравненную мягкость. Обе его дочки увлекались живописью. Юрий вспомнил жалобы своей дочки на кисточки, что приобрели ей для уроков рисования – они, мол, не то из рогожи, не то из колючек ежа, ничего толком не намалюешь, и тоже купил коробку. Подумал, и попросил вторую, для сына, чтоб чада не дрались. Колька чётко обозначил свои культурные приоритеты покупкой колоды игральных карт – «Буду со Шлапаком в «шестьдесят шесть» играть.
    Утолив духовный голод, подались снискивать хлеб насущный, аппетит нагуляли нешуточный. По сторонам продолговатой, вытянутой наподобие бульвара городской площади приманивали названиями «Столовая», «Пельменная», «Закусочная», несколько подходящих питательных пунктов. Блестел золотыми буквами и ресторан с сакраментальным именем «Колос». Алчно облизнувшись, Николай Васильевич заикнулся, что неплохо бы начать с «Закусочной», но встретил решительный отпор бдительного комиссара – вот закончим шабашку, получим расчёт, тогда и гульнём, а пока будем придерживаться трезвого образа жизни, тем более, что в карманах не густо. Идём в столовую, и никаких излишеств.
    В столовой, действительно, никаких излишеств им не предложили. В меню значились два супа, один из них молочный, щи, гуляш, биточки. Салат с луком и селёдкой, хлеб, чай, компот, и до свиданья. Ни сметаны, ни мясной нарезки, ни сладких пирожков, про пирожные нечего и мечтать. Вятская кухня сразу давала понять – она не для гурманов, лопай, что дают. Ладно, попробуем, каковы местные яства на вкус. Набрали каждый по усмотрению, отведали, застонали – мама дорогая, да такой снедью на Кубани и свиней не кормят! Что от вкуса, что от запаха с души воротит. Щи – сапоги полощи, гольная вода с картошкой и капустой, гуляш не уступит жевательной резинке, кроме соли, других приправ вятские повара не признают. Валентин пошёл требовать перец и горчицу, но вернулся с красными от раздражения щеками и пустыми руками. «Здесь вам не ресторан», - передал он ответ работников уржумского общепита.
    Короче, вышли из столовой голодней, чем входили. Виктор Иванович опять завёл старую песню о преимуществах домашней кухни и срочной закупке потребных для его плодотворной деятельности продуктов. Никому не пришло в голову с ним спорить, все в едином порыве ринулись к магазину с так много обещающим названием «Гастроном». «Обещать – не значит жениться», гласит народная мудрость. В истинности этого изречения пришлось убедиться, обозревая полупустые полки и витрины сего недостойного торгового заведения. Уржумская водка, плодово-ягодная бормотуха, берёзовый сок – этим исчерпывался перечень пригодных к употреблению продуктов. Ну, ещё бакалейный минимум – соль, сахар, спички, сигареты, грузинский чай, пряности. Ни колбасы, ни мяса, ни рыбы в каком бы то ни было виде – пустыня. Как великую ценность Виктор Иванович положил в сумку кулёк серых рассыпных макарон. Продавщицы посоветовали заглянуть в ларёк коопторга за углом – может, там чего найдёте, а на рынок идти отсоветовали, после обеда он пустой. В лавке коопторга повезло, урвали стеклянную литровую банку свиной тушёнки, рыжей, с заржавленной крышкой. Похоже, она заждалась покупателей. Больше ничем поживиться не удалось.
    -  Голодный край, - резюмировал Виктор Иванович.
    -  Чем вятичи питаются? – задумчиво вздохнул Валентин.
    - Да бог ты мой, - заволновался Николай Васильевич, - надо идти к председателю, пускай с колхозного холодильника отпустит полтуши. А то отощаем на фиг.
    - Айда в ресторан, - предложил Юрий, - после столовой кишка кишке рапорт пишет.
    Валентин одобрил инициативу:
    - Пойдём.
    И даже позволил жаждущим соратникам – и себе тоже – заказать по кружке пива, а потом повторить. Без пива проглотить ресторанные блюда было крайне  затруднительно, качество их если и отличалось в лучшую сторону от столовских, то не настолько, чтобы получить от еды удовольствие. Юрий избрал аперитивом томатный сок. С вятскими поварами всё стало ясно. С голоду, конечно, не умрёшь, но настроение испортишь. И желудок тоже.
    Больше в городе Уржуме делать было нечего. На автостанции аборигены побаловали картинкой местных нравов. Так побаловали, что от той ссадины на сердце вовек не избавишься. Не то пьяный, не то крепко освирепевший мариец, заложив руки в карманы брюк, избивал свою жену посреди площади. Избивал ногами, хладнокровно чередуя удары правой и левой, пинал в живот и по бёдрам, молча, сосредоточенно. А та, сжав губы, стояла неподвижно, как статуя, терпеливо дожидаясь, когда муж исчерпает свой гнев. Двое их детей, мальчик и девочка, стояли поодаль, смотрели, не открывая рта. Не вмешивался и с любопытством глазеющий народ. Валентин было дёрнулся, но один из зрителей, русский, удержал за рукав – «не лезь, у них так принято». Закончив экзекуцию, мариец, не вынимая рук из карманов, с каменным лицом, пошагал прочь, а избитая жена, подхватив детей за руки, поспешила за ним следом. Ну, и ну. Сценка из немого кино начала века.
    В Богданово вернулись ближе к вечеру. Тишина и безлюдье наводили на мысль, что вся деревня спит мёртвым сном. На ступеньках правления, уткнув голову в колени, почивал сторож. Поза более чем красноречивая. Так может уснуть только пьяный вдребезги.
    - Заходите, люди добрые, грабьте колхозную кассу, - прокомментировал Валентин.
    В избе в этот тёплый солнечный вечер не сиделось. Решили прогуляться до Уржумки – а вдруг в ней водится рыба? И симпатично зеленеющий луг, что начинался сразу за условной, в две жерди, оградой отведённого при жилье огорода, манил своим простором. В обе стороны вдоль речки луг был необозрим. На восток он простирался до самой возвышенности, на которой стоял Уржум, на запад, плавно закругляясь, уходил за отлогие приречные террасы. Там и сям по нему разбросались последы половодья – небольшие озерца в купах тростника и ивняка. До возвышенного противоположного берега не меньше километра. Его идеальный, словно крепостной гласис, крутой скат увенчан тёмным гребнем ельника с единственной широкой прорезью, сквозь которую видны крыши домов. Но в той деревне, как говорил Юрию шофёр Василий Распопин, всего два жильца, старик со старухой, прочий народ давно её забросил. И таких деревень, мол, в округе полно. Что заставляет людей убегать из этих не самых худших в России мест?
Глазастый Валентин вдруг приостановился:
    - Глядите!
    Поглядеть было на что. Слева, метрах в трёхстах от них, у окраины села, последние из оставшихся на ногах богдановцев очищали гульбище, где они праздновали День Труда. Праздник явно удался. Правда, зрелище больше походило на эвакуацию раненых и убиенных с поля боя. Иные из вятичей лежали замертво, иные копошились в живописных позах, именуемых «на карачках», самые стойкие подбирали павших и швыряли их, как дрова, в «Газон» с раскрытыми бортами. Работа похоронной команды, иначе не скажешь. Полюбовались, двинули дальше.
    Речка Уржумка понравилась всем – чистая, довольно быстрая, бойко бегущая в нешироком, не больше тридцати метров, русле. Но изобильного улова, по заключению маститого рыбака Валентина, не обещала. Пескари, плотва, голавлики – и на уху замучишься набирать. А вот купаться в ней, когда потеплеет, очень даже можно. Дно галечное, есть приглубые места, бултыхайся, не хочу.
     Грунтовая дорога, пересёкши луг, ныряла в Уржумку, где в прозрачной воде белели уложенные поперёк русла бетонные плиты, и рыжей диагональю взбиралась по склону противоположного берега, туда, где в прогалине елового леса виднелись крыши заброшенной деревни. Наверно, кто-то ещё посещал старика со старухой. Иных мест и средств переправы не наблюдалось. Колька разулся, закатал штанины, отважно ступил в студёные струи переката. Вода бурлила выше колен, перейти вброд, не раздеваясь до трусов, нечего было и думать.
    -  Аж зашпоры заходят, - пожаловался Колька, растирая посиневшую кожу.
    - Смотри, принадлежности застудишь, - иронически поддакнул Виктор Иванович. К солёному юморку он имел заметную слабость.
Ниже по течению торчали из воды отдельные столбы разрушенных половодьем деревянных мостков, но перебраться по ним тоже не было никакой возможности. Придётся дожидаться спада воды и тёплой погоды. Кроме туристического азарта, побывать на том берегу имелись и более веские причины.
    - В еловом лесу обязательно растут белые грибы, - провозгласил взявший на себя обязанности кормильца. – Если их пожарить с картошкой, будут вкусней мяса.
Многообещающая кулинарная сентенция не могла оставить равнодушными вкусивших уржумских деликатесов. Тёмный ельник на недоступном берегу преобразился в благословенную кладовую матери природы. Но лезть по грудь в ледяную воду никто не рискнул, потерпим.
    А Валентин ещё раз продемонстрировал несравненную зоркость своего зрения.
- Нет, вы только присмотритесь, - восторгался уманский Линкей, - да весь тот берег сплошная плантация земляники! Видите – белые бутончики завязи уже проглядывают! Скатерть-самобранка! Ягоду можно вёдрами собирать!
    Но опять-таки – лисица и виноград. Когда придёт настоящее лето, когда спадёт вода в Уржумке? Валентин уверял, что совсем скоро.
    Вернулись домой в приподнятом настроении, Виктор Иванович заварганил пятилитровую кастрюлю макарон по-флотски, запили чаем с ржаными пряниками, жить можно. К шапочному разбору поспел Эдик, поспешил заверить, что отлично поужинал у свояка, и этому охотно верилось – глазки его маслено поблёскивали и лёгкий душок спиртного непьющий Юрий легко уловил. Отравленные пивом коллеги, возможно, не заметили нарушения режима. Но от чая с пряниками опоздавший к ужину – семеро одного не ждут – не отказался.
    До отбоя было ещё далеко, включили телевизор, смотрели программу «Время», валяясь на койках. Как всегда, на первом плане в новостях фигурировал четырежды Герой социалистического труда, полный рамоли генсек КПСС Брежнев, и Валентин яростно плевался – «Да когда же он уйдёт на пенсию! Уже «здравствуйте» по бумажке говорит! Позорит весь Союз»! И посочувствовать  коммунисту основания были – главу страну буквально водили под руки и шептали на ухо – куда голову повернуть.
    Завели разговор – кто, где служил в армии. Юрий с удивлением узнал, что, оказывается, они с Валентином сослуживцы по ГСВГ и барабанили службу в одно время, только в разных концах ГДР – Валентин на востоке, в Саксонии, где-то под Дрезденом, ближе к польской границе, а Юрий на западе, в Тюрингии, по соседству с враждебной ФРГ. Помянули прелести «секретки», которой обоим довелось хлебнуть вдоволь, ну-ка, два года без увольнений – Валентин торчал на каком-то засекреченном пункте правительственной связи в глухом лесу, а Юрий, хоть и в цивильном немецком городке, но безвылазно за колючей проволокой в обнимку с ракетами. Но оба втайне гордились престижностью своих воинских специальностей, оба закончили учебки, были сержантами, и когда Эдик начал теребить Николая Васильевича, приглашая и его поведать о боевом пути, с трудом сдержали улыбки. Им было прекрасно известно, что Колька тянул лямку в Батайске, в тыловой части, каптенармусом на вещевом складе и дослужился до чина ефрейтора. А нет в армии чина, над которым больше подшучивают, нежели ефрейтор – и не солдат, и ни сержант, ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Чего стоит анекдот, когда два солдата просятся к бабке на ночлег, а та спрашивает через дверь – «А кто вы будете, сынки»? Один отвечает – «Солдат я, бабушка, а со мной ефрейтор». – «Ну, ты, сынок, проходи в хату, а ефрейтора привяжи возле собачьей будки. Мой Бобик куда-то сбежал». Обычно в «каптёрщики», как их зовут в армии, попадали ребята или обладающие коммерческой жилкой, пройдохи и жулики, или откровенные недотёпы, ни к чему более не пригодные. Колька, скорей всего, относился ко второму разряду. В начальные годы карьеры строителя он не раз убеждал в том коллег и получил от одного остроумца, сумевшего заглянуть в его военный билет, прозвище «ефрейтор Колышкин». Впрочем, с течением лет Колька заслуженно переместился в разряд первый, видимо, какие-то коммерческие навыки он всё же на складах ОВС приобрёл и успешно адаптировал к стройке. Юрий с Валентином ждали, что Колька начнёт как-то выкручиваться или врать, но нет, отставной ефрейтор честно, хоть и предельно скупо, отчитался о своей деятельности в ранге каптёрщика. И на ехидный вопрос Эдика – «Так ты, что, портянками заведовал»? - не выказал прямой обиды, а лишь, поджав губы, сухо сказал – «Куда послали, там и служил. Ты о себе лучше расскажи».
    И попал не в бровь, а в глаз. Выяснилось, что Эдик не служил вообще. И никакие его увёртки и ссылки на слабость здоровья, из-за которого он, якобы, был признан негодным к призыву в армию, не помогли его враз пошатнувшейся репутации.
- Ты лучше прямо скажи – сколько мамаша военкому отстегнула? – В немного по-стариковски дребезжащем голосе Виктора Ивановича вибрировало если не благородное негодование, то откровенная насмешка. – Ведь отмазали, признавайся?
- Вот крест святой, - неубедительно божился Эдик, - ничего не знаю. Если маман и подсуетилась, мне не говорила. Врачи нашли искривление позвоночника и плоскостопие.
    - А ещё грыжу, туберкулёз и сифилис, - продолжил Юрий. – За деньги наши врачи чего хошь найдут.
    Николай Васильевич победительно ржал, получив право смотреть на белобилетника сверху вниз, Виктор Иванович прожигал жалкого уклониста снисходительным взглядом чёрных беспощадных глаз, и лишь один Валентин не участвовал в дискредитации кума, помалкивал, пряча улыбку в усы. Как ни тщился Эдик напустить на себя вид полной беззаботности, как ни скалил в фальшивой улыбке крупные редкие зубы, видно было, что подкалывание коллег больно задевает его самолюбие.
    - Ладно, Кучер, - в этом неожиданном переходе с величания по имени-отчеству на панибратское сокращение фамилии выразилась вся затаённая обида исключённого из дружной семьи армейских ветеранов Эдика, - ты-то сам, небось, в армии ничего, кроме поварёшки, в руках не держал?
    Виктор Иванович вздрогнул, потом тряхнул полуседыми кудрями и выдал:
    - Приходилось и поварёшкой махать, но чаще держал в руках СКС. И не кучер я, а конный пограничник. На границе служил.
    Что? Где? Когда? Со слушателей вмиг слетела нега и сладкая полудрёма. Виктор Иванович пограничник? Да ещё конный? После десантуры пограничники самый уважаемый в армии народ, никто не ожидал, что их тихий собрат из той боевой братвы. А ну, рассказывай.
    И Виктор Иванович не разочаровал. Охранял он один из самых экзотических участков границы – туркменско-иранский, в диких горах Копетдага. Застава их была конная, за красноармейцем Кучеровым была закреплена кобыла Зорька, которую он поил-кормил, чистил, и выезжал на ней в наряд. Вооружение составлял скорострельный карабин Симонова и армейская шашка.
    - Шашка? – ахал Валентин. – Это в наше-то время?
    - В какое время? – В теноровом голосе Виктора Ивановича опять завибрировала нотка тщательно скрываемого превосходства. – Я служил, молодые люди, в пятидесятые годы. Вы ещё под стол пешком ходили (тут старый солдат позволил себе употребить более крепкое выражение, хорошо памятное всем, прошедшим школу казармы, то, которым «старики» ставят на место зарвавшихся «салаг»), а на меня уже мундир сшили.
    Скромно сидящий на койке повар бригады вырастал головой до потолка. На вопросы, что сыпались со всех сторон, отвечал с готовностью, но сдержанно. Нарушители границы? Пастухи да охотники. Басмачи? Их ещё Семён Михайлович Будённый всех порубал. Жара? Это да, допекала. Кобры и гюрзы? Полно. А вот встречу с одним из представителей местной фауны не забудет никогда.
    - Едем мы ночью, - повествовал Виктор Иванович, - узким ущельицем, темно, хоть глаз коли, тишина, одни подковы по камням цокают и вдруг…Рёв, аж уши заложило, кони на дыбы, у меня мурашки по телу, чуть в штаны не наложил, глядь, над головами, из-за камней светят два голубых прожектора. Горный барс, скотина, решил нас попугать. Не успели мы за карабины схватиться, его и след простыл.
- То-то у тебя вид с тех пор постоянно испуганный, - не упустил вставить шпильку Эдик.
    В этом он был отчасти прав. Хотя, точнее облик Виктора Ивановича вызывал определение вечно «виноватый», не запуганный, а обременённый непонятными заботами. Не трус, нет, но будто каждую минуту он ждёт, что на него обрушатся с упрёками и обвинениями, а потому готовится дать отпор. Всегда настороже, всегда щетинится, как ёж. И в то же время тянется к любому проявлению дружеского участия. Причины странного комплекса неполноценности у этого доброго и по-своему отзывчивого человека открылись Юрию несколько позже. А теперь, после разговора по душам, пора и на боковую. Один Виктор Иванович, чтобы не мешать, засел на кухне за  дежурное многостраничное письмо жене.



                6


    Утром погода опять переменилась, задул противный северный ветер, погнал тучи. По дороге на объект Юрий отделился от бригады, свернул к правлению, надо выбивать у Александра Ивановича необходимые материалы и технику.
На крыльце и вокруг него густо теснились руководители разных рангов, поджидая председателя. Прораба Ветлужских среди них не было. Физиономии большинства богдановцев носили зримый отпечаток проведённого вчера праздника, похмельный народ оживлённо обсуждал перипетии бурного дня и перепитие отдельных штатских, хохотал, гудел. Николай Алексеевич приехал вовремя, пошёл меж выстроившихся шпалерами подчинённых, как император на парадном приёме, пожимая руки, приветствуя традиционным «Здорово живём».
    Остановился перед парторгом:
    - Ну, как вчера праздник провели?
    - Хорошо провели, - отрапортовал представитель ума, совести и чести нашей эпохи, - две машины водки, однако, разобрали.
И Юрий напрасно силился понять по его довольному лицу – шутит он, или на самом деле считает, что всё прошло, как надо.
    Дожидаться Александра Ивановича было пустой тратой времени. Выбив у председателя необходимые записки, проклиная на чём белый свет стоит запойного прораба, Юрий сам помчался в гараж и на склад.
    Работа кое-как налаживалась, но далеко не так, как хотелось. Победный марш не выходил. Мало того, что само по себе строительство забора вдохновляло слабо, так ещё молитвами прораба Ветлужских и прочих вятских соучастников спотыкались на каждом шагу. То того нету, то этого найдёшь. Стальную проволоку диаметров в шесть миллиметров пришлось обжигать на кострах – иначе её не одолеть, да и лопается при скрутке, тракторист-бурильщик то пьян, то в нетях, инструмента без визы прораба у Тани не выпросишь. А когда Юрий увидел завезённые Александром Ивановичем бетонные столбы, у него чуть глаза на лоб не вылезли. Для тех, кто незнаком с продукцией ЗЖБИ (завода железобетонных изделий) просьба напрячь воображение. Представьте себе этакие бетонные конфетки длиной три целых и два десятых метра, сечением двадцать пять на двадцать пять, густо начинённые арматурой, весом килограммов под триста. Перемычки БУ-32, усиленные, назначенные выдерживать груз плит перекрытий, перемещаемые лишь при помощи подъёмного крана. Александр Иванович и разбросал штабеля этих тяжеленных чушек вдоль линии забора усилиями автокрана, а дальше умыл руки. Кран и прораб как в воду канули. Надо совать столбы в лунки, но как? Бригада топталась в крутом раздумье. У Юрия не поворачивался язык предложить знаменитое русское «раз-два, взяли». Николай Васильевич ухватился за один конец и бросил.
    - Точно килу наживёшь, - оценил он предстоящий труд.
    - Орден Сутулова обеспечен, - подтвердил Виктор Иванович.
    Валентин походил вокруг штабеля, похмурился, сказал:
    - Если триста разделить на четыре, получится килограмм по семьдесят на брата, не надорвёмся. Всё равно никто не поможет.
    - Да, да, - засуетился Эдик, - давай как-нибудь их кантовать.
    Но перекантовку общим голосованием отвергли – чего людей смешить, что мы, не мужики – нашли на лесопилке прочный брус, отпилили два полутораметровых куска, выстрогали по краям рукояти и, накатив на середину брусов перемычку, получили нечто вроде носилок. Конечно, спины трещали, руки грозили оторваться от плеч, но дело пошло. Затрамбовывали столбы, прикручивали к ним поперечины, распиливали шестиметровые доски пополам, приколачивали – забор рос.
    Главные помехи исходили от прораба Ветлужских и вятской погоды. И если на неразумную погоду оставалось только ругаться и ждать её исправления  (поваливший 11-го июня густой мокрый снег поверг южан в шок – вот тебе и лето), то прораб Ветлужских убивал наповал чёрной неблагодарностью, забыв вкус выпитой «Московской» и «Столичной». Редко и хаотично он налетал на объект Юнкерсом-88. Метался вдоль забора, как ошпаренный, материл за некачественное ошкуривание жердей и досок, пытался раскачать намертво вкопанные столбы, рвал на себе волосы при виде распиленного на трамбовки бревна – «вы меня в тюрьму посадите» - и вообще производил впечатление не вполне нормального человека. Услышав просьбу выдать что бы то ни было, трагически тряс головой – «нету, мужики, нету». Эдик, которого как самого слабосильного приставили распиливать ножовкой доски, уже натёр мозоли на своих барских ручках и начал вымогать у Александра Ивановича бензопилу. Тот привычно заладил – «нету, мужики, нету». Эдик сказал, что видел бензопилу сегодня у Тани на складе. Не моргнув глазом – чугунная маска безразличия как приросла к физиономии закоренелого лжеца – Александр Иванович отпёрся: - «Тебе показалось». И тут Эдика обуял приступ бешенства. Нацелив зубья ножовки на жилистую шею прораба, шипя озверелым котом, он пошёл на него в атаку, угрожая отхватить слепую башку и отнести её на склад – пусть удостоверится. Только после подтверждённого всей бригадой заверения, что Эдик прославленный мастер лесоповала и собственноручно скосил бензопилой все леса вокруг Геленджика и половину сибирской тайги, прораб разрешил взять пилу. И то на один день. Юрия не раз посещало желание воткнуть Александра Ивановича головой в лунку и затрамбовать вместо столба. А что – спирт отличный антисептик, простоит проспиртованный прораб лет двести целёхоньким, как тибетский лама. Присутствие рядом этой мрачной личности ощущалось кружением вокруг тебя космической чёрной дыры, непонятной и зловещей. И когда он удалялся прочь неутомимым верблюжьим шагом, широко выбрасывая ноги в резиновых сапогах, от души отлегало, словно с неё падал камень. Более несовместимого с собой человека Юрию ещё не доводилось встречать.
    Виктора Ивановича отправляли с работы домой за час до обеденного перерыва, чтоб сварил какой-нибудь супчик. «Какой? – патетически вопрошал несчастный повар, - кроме картошки и луку дома ничего нет». Да, вопрос с пропитанием вставал всё острей. Картофельная диета вставала поперёк горла. Хоть жареный, хоть вареный, хоть печёный картофель уже не лез в горло. Богдановский магазин продолжал ужасать вопиющим отсутствием мало-мальски съестных продуктов. В него и хлеб во время полной распутицы завозили на санях, прицепленных к гусеничному трактору. Хлебовозка из Уржума останавливалась у Яранского тракта, буханки грудой сваливали на расстеленный в санях брезент и торжественно волокли в деревню. Однажды, зайдя за хлебом, увидели на обычно пустых полках расставленные в ряд плоские и круглые, как диски ручного пулемёта Дегтярёва, жестяные банки. Каспийская сельдь особого посола, гласила надпись на бумажной ленточке вокруг банки, полтора килограмма. Жутко обрадовались – что может лучше дополнить опостылевшую картошку, чем тугая мякоть спинки и жирное брюшко селёдки особого посола. Немедленно купили, облизываясь, понесли домой. Колька резво отворотил ножом крышку и – помните заключительную сцену из «Ревизора»? Примерно в таком гробовом молчании пять пар глаз уставились на содержимое банки. В серо-зелёной мутной взвеси, напомнившей Юрию придонный ил родной речки Кирпили, плавали вольным стилем жабры, хвосты, скелеты и глаза растворившихся бесследно сельдей. Вот так особый посол! Виктор Иванович поболтал в загадочной субстанции ложкой, зачерпнул, поднёс ко рту и стремительно выплюнул.
    - Яд, - объявил он, – думал, получился вьетнамский рыбный соус.
    - Скажи ещё – римский гарум, - сглатывая голодную слюну, вздохнул Юрий.
Поужинали стандартно – жареной на маргарине картошкой.
    Попытки разжиться у аборигенов салом, птицей, яйцами и прочей благодатью домашнего хозяйства получили от ворот поворот. Вступать в торгово-закупочные операции косные вятичи отказывались. Одна кладовщица Таня согласилась поставлять три литра молока в день, ежевечерне Валентин или Николай Васильевич устремлялись к её дому с пустым стеклянным баллоном, а возвращались с наполненным густым жирным удоем её бурёнки. Оба экспедитора прямо-таки рвались бежать, несмотря на усталость, к дому Тани, отстоявшему от их избы метров на двести всё по той же главной улице Богданово, спорили об очерёдности, выхватывали баллон друг у друга из рук и еле-еле пришли к консенсусу, установив график молочных рейсов. О причине их столь ревностного отношения к снабженческому делу догадаться было нетрудно. Красавица Таня влекла к себе кубанских донжуанов, как сладкий ломоть мёда назойливых мух. Виктор Иванович понимающе ухмылялся, не разжимая сухих узких губ, а Эдик пророчески предупреждал волокит, что у Тани есть Ваня, законный муж, плечистый парень саженного роста, отметелит за милую душу, лучше обратите любовную энергию на черемисок-доярок.
    Сам автор лозунга «даёшь баб» после первой недели тяжких трудов и картофельной диеты заметно приуныл и сменил жизненный девиз. Теперь вместо всем известного глагола, обозначающего деятельную степень сексуального акта, звучало «хочу жрать». Именно «жрать», сначала требовательно, затем, по мере осознания невозможности осуществления, всё более жалобно и просительно. Для привыкшего к обильному маминому столу Эдика, блюда Виктора Ивановича были полной катастрофой. Запихнув в себя в ..цатый раз порцию сакраментальной пустой картошки, Эдик вперял страдальческий взгляд в невозмутимого повара и задавал всё тот же мучительный вопрос – «Где мясо»? «Хока съела», - отвечал, не дрогнув ни единым мускулом бесстрастного лица, старый пограничник. Эдик со стоном бросал ложку и разражался проклятиями по адресу голодного вятского края – в карманах полно денег, а жрать нечего.
    Тут уже поднимался общий гвалт, тема была наболевшая. Среди упрёков организатору и вдохновителю вояжа в голодный край – «сам заманил, а теперь ноешь» - высказывались и деловые предложения. Как ни крепились закалённые строители, а голод не тётка, при таком питании скоро превратишься в доходяг, брёвнышка не поднимешь. Наиболее реальным было обратиться к председателю, как предлагал ещё раньше Колька – пусть поделится запасами колхозных закромов. Идею поддержал заглянувший как-то к ужину Толик Крюковских. Он критически оглядел скудный стол, заглянул в стерильно порожний холодильник, в кладовку, где кроме мешков добытой Николаем Васильевичем картошки и авоськи лука ничего не обнаружил и огорчённо сказал – «Неладно вы питаетесь, мужики. Попросите у Николая Алексеевича мяса, он не откажет». И на другой день, перед работой, завёз свёрток с говяжьим мослом и ощипанной уткой, купленными спозаранку на уржумском рынке. Но это была капля в море, лишь раздразнившая аппетит и усугубившая отвращение перед представшей назавтра на столе одинокой картошкой.
Юрий пошёл к председателю.
    - Не вопрос, - бодро сказал Николай Алексеевич. Черкнул записку, - идите до завфермой, он вам выделит свинью, взвесит, режьте, лопайте на здоровье. Стоимость вычтем из зарплаты.
    - А разделанного мяса нельзя получить? – поинтересовался обескураженный Юрий. Роль убийцы безвинной хрюшки не вдохновляла.
Председатель помотал головой.
    - Не держим. Сами, мужики, бейте, солите, морозьте. Скоро откроется рабочая столовая, милости просим обедать. А пока – чем богаты.
    Совет бригады постановил – идти и бить. Николай Васильевич и Валентин вызвались быть бойцами. Вооружённые топором и кухонным ножом, остервенелые от картофельного меню, прожорливые кубанские казаки подались после обеда на вятскую свиноферму. Но не успел Эдик заказать Виктору Ивановичу на ужин тушёные в луке рёбрышки, как заготовители мяса вернулись с незапятнанным кровью оружием. Вожделенных мешков со свежатиной у них за плечами не было. Зато на лицах они принесли гримасы непреодолимого отвращения.
    - Это не свиньи, а борзые собаки, - заявил Валентин, - грязная шкура и кости, даже на холодец не годятся.
    - Да бог ты мой, - ужасался Колька, - там нож некуда воткнуть. Их, наверно, с прошлого года не кормили.
    - Да неужели выбрать было нечего?! - отчаянно возопил Эдик. На его искажённое смертной мукой лицо было страшно смотреть. Казалось, он уже чувствует, как его шею сжимают костлявые руки голода.
    Юрий припомнил, как по пути в Русскую Биляморь он обратил внимание на странную постройку. По внешнему виду она напоминала стандартный корпус животноводческой фермы, но обращённая к дороге стена на высоту около метра  вся была издырявлена круглыми отверстиями, словно амбразурами пулемётного дота. Василий Семёнович Распопин с горькой усмешкой поведал, что стены этого корпуса отлиты из смеси опилок и цемента, вятское строительное ноухау, которое признали съедобным оголодавшие свиньи и прогрызли насквозь, после чего разбежались по окрестным полям в поисках пропитания. Какого мяса и сала дождёшься от поголовья, вскормленного на подобном рационе. А недавно Валентин, вернувшись с очередной экскурсии на приуржумские луга, куда его тянуло, как магнитом, с возмущением рассказывал про плачевное состояние молочного стада, выпущенного, наконец, на пастбище. Некоторых бурёнок вытаскивали из стойл на верёвках, поднимали силой, а те снова падали. «Отощали за зиму, как узники Бухенвальда», - заключил свои наблюдения неравнодушный коммунист. Вятские парадоксы, смешение продвинутых технологий с дичайшим варварством поражали.
    - Надо ехать на городской рынок, - металлическим голосом отчеканил ответственный за прокормление, - и закупать продукты на неделю. Иначе протянем ноги.
    До выходного оставалось ещё два дня.
    На работе к тому времени случились перемены, можно сказать, в лучшую сторону. Ненавистный забор остановился в полусотне метров от закольцевания, Александр Иванович не смог поставить остальные столбы-перемычки, уверяя, что их украли с дальнего объекта, но его подшефные не сомневались, что он самолично их продал и пропил. Но всё к лучшему на свете – петушок-экскаватор отремонтировали, москвичи освободили бетономешалку, можно приступать к строительству весовой. Быстренько подсчитали метраж забора, умножили на расценку, написали наряд, пред подписал, сдали в бухгалтерию. Деньги пообещали, когда те появятся в кассе. Николай Алексеевич поторапливал – «Мужики, не подведите с весовой. К уборке во как нужна». Никто и не собирался тянуть резину, всё упиралось в организационные таланты прораба Ветлужских. И первые дни Александр Иванович не оставлял бригаду своим попечением, придирчиво контролировал длину, ширину и глубину котлована – «здесь тяп-ляп не пройдёт, допуска миллиметровые» (а то без него не знали), бесконечно измерял и перемерял, стращал штрафными санкциями, если допустят брак, короче, больше мешал, чем помогал. Но и необходимыми материалами всё же снабдил – доски, цемент, песок и крупно дроблёный камень завёз. На вопрос – почему не щебень? – привычно замотал головой: - «Мужики, на бетоне вы меня разорите. У нас в ходу бутобетон марки не выше ста. Побольше камня, поменьше цемента. Крепче не надо». Пожав плечами, приняли вятские Госты, замостили основание из камня, кое-как скреплённого раствором, стали городить по периметру опалубку, лить монолитные стены из бутобетона. Молотки стучали, бетономешалка грохотала с утра до вечера.
    Погода тоже помаленьку налаживалась, всё чаще проглядывало солнце, Николай Васильевич уже отважно обнажал свой мускулистый торс. Эдик из последних сил кидал лопатой в мешалку песок, сыпал цемент, лил воду. Наметившееся у него пристрастие максимально механизировать свой труд никто не осуждал, все прекрасно видели, что маменькин сынок выдыхается. Остальные держались мужественно, не роптали и не отлынивали.
    Наконец, настало воскресенье, все причепурились и с утра пораньше отправились в Уржум. Не сговариваясь, сразу ринулись на поиски местного рынка, пользуясь указаниями аборигенов. Грезились бесконечные ряды прилавков, заваленные сытными грудами мяса, птицы и рыбы, белоснежные пирамиды яиц, банки со сметаной, покрытые коричневой корочкой, бочки с соленьями, источающие аппетитный аромат, душистые развалы грибов, овощей, фруктов, всё, как в Геленджике. Рынок оказался у чёрта на куличках, на пустыре среди деревянных изб окраины. Пологий вытоптанный склон холма – справа овраг, слева зады огородов – шириной метров тридцать и длиной около полусотни вмещал два ряда почернелых дощатых навесов с такими же прилавками, за которыми сиротливо, вразброд, стояли не больше десяти торгующих. Покупателей представляли две марийки, обвешанные монетами. А что там было покупать? Мотки шерсти, старая одёжка, самопальные бусы и тому подобный хлам.  Барахолка. Потрясённые геленджичане прошлись из конца в конец – никаких признаков съестного. Осторожно спросили – это действительно городской рынок? Им ответили – да, единственный на весь Уржум. А где же продукты? Было маленько, два кролика, да один мужик рыбу привозил, всё уже раскупили. Не сезон. У алчущих плодов земных и ноги подкосились. Равнодушный оскал голода щерился на них расщелинами досок пустых прилавков. Тут и впрямь можно от бескормицы околеть, имея деньги.
    Глотая слюнки, уже собрались долой, как вдруг заметили привязанную за крайним прилавком белую козу. Рядом, оживлённо тараторя с соседкой, вертела подвязанной платком головой маленькая бойкая старушенция. Валентин подтолкнул локтем Виктора Ивановича, показал глазами на козу. Шеф-повар скорчил презрительную мину, брезгливо оттопырил губы – не годится. Но Эдик, как загипнотизированный, решительно шагнул вперёд:
    - Бабка, это ты козу продаёшь?
    - Я, - отозвалась торговка, недоверчиво воззрившись на модно приодетого покупателя – кожаная финская куртка, линялые джинсы Lee в обтяжку, горожанин в чистом виде, никак не крестьянин. – А зачем она тебе?
    - Да так, смотрю, - неопределённо выразился Эдик. Узкая чёрная туфля его отбивала нервную дробь, голубые глаза на исхудалом лице горели хищным огнём. – Мясной или молочной породы она? Тощая что-то.
    Коза пощипывала травку, быстро вскидывая морду, поглядывая на потенциального владельца любопытными рыжими зенками.
    - Нормальная коза, - обиделась бабка, - чё её раскармливать. А ты никак резать её собрался? – вдруг догадалась она. – Не, на убой не продам.
И в подтверждение своих слов схватилась за верёвку привязи, заслонила любимую животину всем телом:
    - Идите с богом, ребята, идите. Резать не дам.
    Валентин потянул Эдика прочь:
    - Пойдём, пойдём. Далась тебе эта коза. Копыта да шерсть, мяса чуть, и то вонючее. Пойдём.
    Эдик ещё несколько раз оглянулся, словно оценивая, сколько порций мяса остались за спиной. Виктор Иванович с Колькой долго разубеждали его сложностями транспортировки парнокопытного до Богдановки, неудобствами разделки, специфическим запахом блюд, напрасно выброшенными деньгами. Утешился Эдик только в ресторане, за двойной порцией безвкусного уржумского гуляша.
    Обход гастрономических точек принёс скудный урожай. Запаслись рисом, макаронами, растительным маслом, Виктор Иванович настоял на приобретении муки, пообещал напечь пирожков и сварить вареников, и слово сдержал. Но всё равно калорий отчаянно не хватало, бурчащие желудки никак не удовлетворялись вегетарианской диетой. У некоторых штатских начали проявляться не лучшие инстинкты. Однажды яблоком раздора выступил ежевечерний баллон с молоком.
    Юрий никогда не обращал внимания на заурядный, на его взгляд, процесс разливания молока по кружкам едоков – налили и налили, пей на здоровье – а потому внезапно вспыхнувшая ссора между поставщиками и заодно разливателями молока Валентином и Николаем Васильевичем повергла его в недоумение. Оказывается, по мнению Валентина, Николай Васильевич, когда была его очередь разливать, бессовестно жульничал. Молоко Таниной бурёнки отличалось исключительной жирностью и самая его жирная часть, каймак, путём естественного отбора, всплывал к верху баллона, образуя густой и самый смачный слой. А Николай Васильевич, как со свойственной зоркостью и наблюдательностью подметил бескомпромиссный коммунист, всегда наливал себе первому и тем самым поглощал наибольшее количество калорий, получая вдобавок несомненное удовольствие от жирного каймака. Так вот, Валентин сурово указал ему на недопустимое обделение прочих членов бригады драгоценным источником энергии и потребовал от плутоватого виночерпия предварительного взбалтывания, как делает он, дабы каймак доставался всем поровну. Николай Васильевич покраснел, забормотал «да бог ты мой, наливай сам», но Валентин был непреклонен – «раз взялся, дели честно». Нечаянным и невнимательным свидетелям конфликта двух разливателей молока осталось только переглянуться и улыбнуться – мимо настоящего коммуниста не пролетит мимо и муха, равенство должно быть равенством во всём.
    На третьей неделе богдановской жизни почти одновременно пришли письма из дому, от жён Валентина, Юрия и Виктора Ивановича. Для первых двух письма явились желанным подарком, который греет душу, где говорится, что в семье всё хорошо, что дети здоровы, что по тебе скучают и ждут. Сил прибывает от таких писем, желание поскорей завершить окаянную шабашку и рвануть домой растёт. Среди прочих новостей жена Юрия сообщила и несколько известий общегородского масштаба и те, что называется, грохнули бомбой в кружке оторванных от родных палестин геленджичан. В их тихом городке творились невиданные и неслыханные дела. Пропал первый секретарь горкома КПСС Погодин, вышел вечером из кабинета, пошёл, отпустив машину, домой пешком и  как в воду канул. Кто-то из горожан видел, как на углу улиц Кирова и Советской его чуть ли не силком усадили в чёрную «Волгу», и после того никто его больше не видел. Разумеется, пропажа партийного деятеля довольно крупного ранга не могла остаться без последствий. Прибыло несколько следственных комиссий из самой Москвы, все дороги перекрыли милицейскими и воинскими постами, цепи солдат прочёсывали леса, барражировали вертолёты, прибрежные воды обследовали водолазы. Попавших под подозрение трясли немилосердно. Пошли аресты, допросы, обыски. У татар на семнадцатом километре нашли два пулемёта, в Дивноморском обнаружили целый стрелковый арсенал. Но это был попутный улов, главная рыба – первый секретарь горкома – в сети так и не попал. Знающие люди поговаривали, что к похищению Погодина приложил руку первый секретарь крайкома Медунов, мол, у них были сложные отношения и Медунов боялся, что Погодин его сдаст. Юрий был бесконечно далёк от партийных склок и разборок, но, по-человечески, пропавший руководитель города был ему скорей симпатичен, чем пробуждал неприязнь, как парторг Кишунов. Здоровенный дядька, почти всегда в тёмных очках, Николай Фёдорович Погодин еженедельно объезжал городские стройки и это его внимание к тому делу, которым занимался Юрий, не могло не вызывать уважения. А ещё более тёплые чувства первый секретарь горкома вызвал во время карнавала, когда на городской площади шли танцы, и к Юрию с женой, занятыми разговором с врачом-кардиологом, под началом которой трудилась жена, хрупкой миниатюрной женщиной, внезапно подошёл Погодин и пригласил её на танец. Пара была впечатляющая – партнёрша не доставала партнёру и до плеча, мамонт и бабочка. Жена пояснила, что Погодин их постоянный пациент, сердце барахлит. И вот – пропал. Никто не сомневался, что пропавшего нет в живых, хотя слухи отправляли его то в Канаду, то в Австралию.
    Как всегда бывает в таких случаях, следствие отыгралось на приближённых Погодина. Хватали и правых, и виноватых. Посадили на большие сроки чинов ОБХСС, якобы прошляпивших крупные нарушения в советской торговле. Самую известную в городе представительницу этой отрасли, заведующую трестом ресторанов и столовых Беллу Бородкину впоследствии вообще расстреляли, один из её замов с перепугу повесился. Короче, нагнали на город страха, взбаламутили тихий омут.
Вести с родины задели за живое всех, особенно Эдика. Он беспокоился за маму, одну из многочисленных сотрудниц Беллы.
    - Мелкую сошку не тронут, - успокаивал Валентин. Его больше волновал пошатнувшийся авторитет партии.
    - Ну, да, - возражал Эдик. – Стрелочников сажают в первую очередь.
Один Виктор Иванович не принимал участия в бурном обсуждении городских событий, сидел надутый, время от времени перечитывал письмо жены и, фыркнув, отбрасывал.
    - Что тебе там мама Света понаписала? – поинтересовался Валентин. – Чего надулся, как мышь на крупу?.
    Виктор Иванович будто ждал, когда на него обратят внимание, тут же завёл скорбную ламентацию de profundis.
    - Да уж, обрадовала жёнушка, ничего не скажешь, - голос обиженного мужа не вибрировал, а прямо-таки дребезжал ржавым железом, перечисляя нанесённые супругой раны. – Пишет, где были твои глаза, такой-сякой, когда в комнатах для отдыхающих ты забелил поверх извести мелом. Стены и потолок облупились и осыпаются, ты спрятался чёрти где, а я тут несу убытки, никто не хочет селиться в устроенный тобой хлев. Ну и так далее, и тому подобное, любовь из каждой строчки так и прёт.
    - Ты же маляр, - возмутился Валентин, - неужели не знаешь самых элементарных вещей?
    Из долгих и путаных оправданий оплошавшего маляра выяснилось, что прошлой зимой он пристроил две комнаты для отдыхающих и свалился с воспалением лёгких в больницу, жена наняла штукатуров-маляров для отделки и уверила его, что те белили мелом, он впопыхах этой весной не проверил, и вот, теперь один кругом виноват. Посмеялись, посоветовали плюнуть и забыть – приедешь домой с мешком денег, мама Света примет тебя с распростёртыми объятиями.
    - Как же, примет – кочергой, - предрекал себе безрадостное будущее Виктор Иванович.
    И, неутешенный, удалился на кухню, загремел посудой, затянул любимый жестокий романс «Окрасился месяц багрянцем». Звонкий, чуть надтреснутый тенор певца-подкаблучника звучал горькой тоской.
    Юрий не выдержал, спросил у Эдика, что представляет собой громовержица мама Света – высокопоставленная особа, красавица?
    - Крокодил, - кратко охарактеризовал Эдик, - в аптеке таблетки продаёт.
Николай Васильевич тоже не открывал рта, пока коллеги обменивались мнениями об оглушительных новостях из Геленджика, сидел, скрестив руки на груди, прямой, напряжённый. Лишь на жалобы Виктора Ивановича горько усмехнулся. Видно было, что он сильно переживает свою обделённость письмом, все жёны написали, а его нет. А тут ещё Эдик неудачно пошутил, мол, выпишет тебя мама Надя из квартиры и гуляй, Коля, жуй опилки – есть такой пунктик в жилищном кодексе: если муж долго шатается неизвестно где, жена имеет право выписать бродягу к чёртовой матери. Бедный Колька даже изменился в лице. Ни для кого не были секретом его нелады с женой. Еле-еле, знаток законов Валентин успокоил заверением, что безвестно отсутствовать надо минимум шесть месяцев.


                7

    Вместе с письмами из дома пришло долгожданное лето, свитера, куртки, резиновые сапоги отправились в кладовку. Преодолевая сопротивление непривычных материалов и капризы прораба Ветлужских, закончили нулевой цикл, одетая в бутобетон яма с тумбами для опор весов уже ждала монтажников, пристраивали комнату весовщика, воздвигали колонны для крыши. Александр Иванович постарался максимально усложнить задачу – приказал ставить колонны из комбинации излюбленных им перемычек и брёвен, объединяя их в единое целое всё той же проволокой. Из кирпича разрешил строить только комнату весовщика, и то благодаря нажиму председателя, до которого Юрий подкатился,  вконец  осатанев от бесплодной ругни с неуступчивым прорабом. «С кирпичом у нас, мужики, сложно, - оправдывался Николай Алексеевич, - привыкайте к дереву». Легко сказать, попробуй привыкнуть, когда почти полтора десятка лет  имел дело сугубо со сборным железобетоном да кирпичом. На юге и крыши делают плоские, с мягкой кровлей. А тут перевоплощайся в плотников. Это соседи по избе, парни из Вятских Полян, хвастаются, что едут на шабашку с одним топором. Геленджичанам дружба с деревом давалась туго.
    Лето – это, конечно, хорошо, тепло, не надо топить печь, можно открывать окна. Но – со свежим воздухом, веющим от зелёных лугов, в избу проникали и непрошеные гости в количествах, превосходящих слабую фантазию южан. Комары!!! Их нашествие равнялось нашествию татаро-монголов. Днём их почти не было заметно, но по вечерам черные бессчётные полчища устремлялись к человеческому жилью  гудящими кровососущими роями. В Геленджике комар – насекомое практически краснокнижное, его не каждый год повстречаешь, в деревне Богданово от них не было продыху. Придёшь с работы – вот они, родные, лезут в лицо, жалят, преследуют. Во дворе и минуты спокойно не постоишь, обмахиваешься веткой, как сеньорита веером – бесполезно. Разводили под окнами дымарь – скорей сам задохнёшься, чем остановишь агрессоров. И в избе нет спасения, набиваются под завязку. Почему-то особенно комары полюбили Эдика, грызли его нещадно, видимо, действовали по принципу – добивай слабого.
    Сидя на койке в классической позе умирающего – спина опирается на высоко подоткнутую подушку, босые ноги с размотанными грязными бинтами беспомощно протянуты вперёд – Эдик яростно расчёсывал искусанные икры и стонал:
    - Я больше не могу!
    И ему хотелось верить. Туго обтянутый кожей череп аскета-пустынника, глубоко проваленные глаза, оттопыренные уши, распухшие синюшные колоды ног – вот во что превратился за три недели их жизнерадостный коллега. Эдик напоминал Юрию наполовину распелёнутую древнеегипетскую мумию. Зрелище не для слабонервных. Сердобольные товарищи наперебой подсказывали страдальцу целебные мази, начиная от одеколона «Гвоздика» и заканчивая конским навозом.
     Один Виктор Иванович неожиданно проявил исключительную душевную чёрствость. Вперившись критическим взглядом в стонущего коллегу, он вдруг прогудел:
    - Не ной!
    Вместо знакомого дребезжащего тенорка жилистое горло старого пограничника выдало басовитый гудок пароходной сирены. В избе наступила тишина. Все опешили – вот это голосовой диапазон, вот это нелицеприятный упрёк.
Эдик вылупил ошеломлённые глаза.
    - Чего?
    - Не ной, я сказал, - грозно повторил Виктор Иванович, не отводя враждебного взгляда. – Разнылся, как ребёнок. И без тебя тошно.
    - Спасибо, Виктор Иванович, - Эдик несколько раз поклонился, всем своим видом показывая, насколько он уязвлён бессердечием друга. – Спасибо за добрый совет. Не ожидал от тебя.
    - А нечего причитать, - уже более миролюбиво произнёс суровый критик, - всех кусают, не одного тебя. И никто не ноет.
    - Ну, да, тебе хорошо говорить, ты вон как шерстью оброс, никакой комар не пробьётся, а я…
    И Эдик с воплем попытался пришлёпнуть на своей безволосой коже очередного агрессора.
    Избавиться от нашествия кровопийц, по крайней мере в избе, удалось чисто случайно. Как-то Юрий, будучи дежурным по кухне, с утра не смог найти запропастившийся веник, срезал под забором во дворе несколько кустов пахучей сизой полыни, подмел ими вокруг стола и бросил самодельный веник у печки. А когда пришли на обед, то обнаружили на подоконниках целые барханы из трупов заклятых врагов. Все комары передохли. Острый фитонцидный дух пряной полыни подействовал на них, как смертоносный газ «Циклон». Оставалось только время от времени освежать букет. Одной напастью стало меньше.
    А с Эдиком, как рабочей единицей, пришлось попрощаться. Третья трудовая неделя прошла у него под девизом – «Хочу спать». Два предыдущих девиза – «хочу баб» (энергичный русский глагол в концовке девиза заменён из-за вопиющей нецензурности на имя существительное, с которым этот активный глагол состоит в нерасторжимом родстве), как и «хочу жрать» - безнадёжно устарели. Теперь, еле доволочившись вечером до дому, Эдик валился на койку и засыпал. Разбуженный к ужину, сонно поглощал картофельное блюдо Виктора Ивановича и опять падал в постель. Утром поднимался со скрежетом зубовным. Длить дальше муки вконец обессиленного сотоварища сочли бесчеловечным и перевели его на должность постоянного дежурного по кухне, дневального и прачки, освободив от трудовой повинности. Дня три Эдик отсыпался, мыл посуду, мёл полы, стирал заскорузлые носки Николая Васильевича и, наконец, попросился в отставку. Ему пора было возвращаться на историческую родину, отпуск подходил к концу. Просьбу, естественно, удовлетворили, и надо было видеть, как воспрял духом, как оживился вчерашний доходяга. Принаряженный, благоухающий одеколоном, он порхал между Богданово и Уржумом на попутках и «Газике» свояка, слетал на «кукурузнике» местных авиалиний в город Малмыж навестить родственников, купил газовую плиту «Брест», последний писк советской промышленности, и четыре шины для своего «жигулёнка», короче, развернул бурную деятельность. С кумом Валентином сколотили контейнер из позаимствованной в соседней недостроенной избе гладкой щитопланки, засунули туда плиту, обложили шинами и уплотнили берёзовыми вениками. Их загодя заготовил и бережно просушил ярый любитель русской бани Валентин. И вот, пожав руки, пожелав успехов, отставной коллега убыл к берегам Чёрного моря, увозя приветы родным от застрявших в вятских лесах геленджичан.
    Отряд не заметил потери бойца. Никто не считал Эдика обузой, свою роль первопроходца он отыграл успешно, а что потом скис – ну, что ж, переоценил силёнки, бывает. Справимся и без него, уже втянулись. С главной проблемой – калорийным питанием – помогла справиться обещанная Николаем Алексеевичем рабочая столовая. Ходили в неё, обедали. Конечно, готовка тамошней поварихи, краснорожей бойкой бабы, не шла ни в какое сравнение с родной кубанской кухней, но привередничать не приходилось, всё-таки мясо в её блюдах присутствовало. Однажды она даже сподобилась сварить борщ, горячо одобренный обедавшим в столовой председателем и заставивший изумиться южан. Впервые им довелось отведать борщ с макаронами и зелёным горошком. В чём-чём, а в богатой фантазии, как, впрочем, и в диком невежестве, вятской поварихе нельзя было отказать. Долго потом Виктор Иванович потрясённо мотал головой – «вот это борщ»!
    В последних числа июня Валентин, регулярно проведывавший по вечерам берега Уржумки, вернулся с радостной вестью – земляника поспела! Похватали кружки, ведро, устремились по ягоды. Вода в речке спала, разувшись и закатав штаны, легко перешли по перекату на правый берег и обомлели. Некогда зелёный в белую крапинку необозримый склон расцветился бесчисленными розовыми и алыми точками. Вдали эти точки сливались в сплошной красный ковёр, будто берег покрыли советским флагом. Земляники уродило воистину немерено. Хочешь – загребай горстями, хочешь – ложись на брюхо и собирай губами. От такой щедрости природы глаза разбегались. За полчаса наелись до отвала, набрали больше полведра. Виктор Иванович налепил вареников с земляникой – объедение, язык проглотишь, сварил варенья, макали в него хлеб, наворачивали ложками, запивая молоком. С неделю наслаждались душистой сладкой ягодой, а потом помаленьку пресытились, да и стало не до неё.
    А вот еловый лес, на который Виктор Иванович возлагал большие надежды, не поделился ничем из своих богатств, кроме колючих иголок. Попытки пробиться в его пущу, где на полянках и под стволами предполагалось отыскать белые грибы, закончились ободранными руками и лицами. Матёрые ели стояли столь плотным строем, что не пустили дальше нескольких метров. К тому ж Толик Крюковских сказал, что белому грибу ещё рано. Заброшенная деревня, притаившаяся за  ельником, в которую из любопытства сунулись, встретила таким гнетущим безмолвием, что становилось не по себе. Идёшь по заросшей бурьяном улице, на тебя глядят мёртвые глаза окон, ни собачьего лая, ни петушиного крика, кот не прошмыгнёт, не говоря уже о людях. Жуткая тишина. И дома вокруг добротные, некоторые избы так вообще двухэтажные, с кирпичным первым этажом, не бедная была деревня. И почему-то вымерла. Как иначе назвать её запустение? Не по доброй же воле бросили её обитатели нажитое и обжитое. Что-то, или кто-то, заставили. Продвинуться дальше сотни шагов не нашли сил, повернули обратно.
    На работе четвёрка земляков выступала спаянным коллективом – дружно ворочали брёвна и камни, дружно подгоняли ленивых колхозных механизаторов, дружно набрасывались на прохвоста прораба. Командирские замашки Юрия и Валентинову комиссарскую воркотню, что Николай Васильевич, что Виктор Иванович воспринимали без ропота. В любой бригаде так заведено – есть ведущие, есть ведомые, есть мастера, есть подсобники. Тут не до борьбы самолюбий, главное, чтобы дело ладилось. А весовая уже обретала зримые контуры, поднималась над землёй. Соседи-москвичи сдали зерносушилку в эксплуатацию, уехали. Весовая стала единственным строительным объектом в виду конторы, Николай Алексеевич подъезжал, хвалил. У кубанцев тоже были основания гордиться собой, успехи налицо. И по вятской земле ступали уже уверенно.
    Дома, после работы – а долгие северные вечера и светлые ночи оставляли достаточно свободного времени – коллектив не то чтобы распадался, но расслаивался по интересам. Отужинав вместе, каждый потом, пусть неосознанно, обособлялся согласно душевным влечениям, искал свою нишу. Кто уходил в себя, уединялся, кто размыкивал тоску по родине на просторе.
    Юрий явил себя наибольшим домоседом, за двор почти не выходил. Не физическая усталость была тому причиной, а давняя привычка. Личное время давно стало для него возможностью уходить от повседневных забот в мир книг, собственных записей и стихов. И здесь, в чужедальней деревне Богданово, он, едва выпадала минутка, открывал книгу или блокнот. Слова, слова, слова уводили от невесёлых мыслей о разлуке с семьёй, лечили, утешали, чему-то учили. И ещё телевизор хорошо развлекал и отвлекал – в Испании полыхали футбольные баталии чемпионата мира. Страстным болельщиком футбола Юрий был с детских лет. Сборная СССР начала неплохо, вышла из группы, перешла во вторую, тогда в первый и последний раз попробовали двухступенчатый предварительный этап. И прочие сборные не давали скучать, трансляции шли до поздней ночи, местный часовой пояс отрывал от сна совсем не лишний час, но ради любимой игры Юрий охотно жертвовал сном. Приглушив звук, дабы не тревожить спящих коллег, сидел перед телевизором до двух ночи. И ещё одна баталия, не спортивная, а самая что ни на есть смертоубийственная, разожжённая честолюбивыми политиками, разгоралась в эти дни в южной Атлантике. Аргентине в очередной раз вздумалось вернуть себе спорные Фолклендские (Мальвинские) острова, присвоенные Англией чуть ли не в эпоху Великих географических открытий. Недолго думая, высадили на островах десант, интернировали ничтожный английский гарнизон, и стали ждать у моря погоды. Ждать пришлось недолго. Премьер-министр Великобритании, «железная леди» мадам Тэтчер, тут же послала к Фолклендам британский флот, отбить острова назад и наказать зарвавшихся антиподов. Симпатии Юрия были на стороне слабейших – кто любит надменных бриттов? – да и острова, расположенные у берегов Аргентины, должны принадлежать ей по праву, и он, затаив дыхание, следил – чем же закончится схватка Давида с Голиафом? Увы, восторжествовала не справедливость, а сила. Аргентинские ВМС, представленные их единственным крейсером «Адмирал Бельграно», британская подлодка пустила на дно вместе со всем экипажем, аргентинские ВВС, представленные эскадрильей старых истребителей, хоть и успели продырявить пару английских фрегатов, были уничтожены новейшими авианосными «Фантомами», а оставленные без поддержки десантники окружены, и частью истреблены, частью взяты в плен. Оставалось ждать победы Аргентины над Англией на футбольном поле, и вот тут реванш состоялся, команда Дэвида Бэкхема была наголову разбита дружиной Диего Марадоны. Пусть, с опозданием, но месть свершилась, и куда более болезненная для британской гордости.
    Кроме футбола и битвы за Фолкленды, Юрий следил и за тем, что ближе – за поведением своих товарищей. Впрочем, слово «следил» грешит преувеличением, следить он не собирался, а вот не без любопытства наблюдать было что. Нельзя сказать, что тут Юрий совершил много открытий по части разгадки человеческих характеров, скорей натолкнулся на неразрешимые загадки, причём далеко не всегда приятные, но занятие само по себе вышло познавательным.
Скрытность Валентина не удивляла, но порой вызывала раздражение. Должны же быть разумные пределы замкнутости? Раз ты среди друзей-приятелей, так обсуди сначала с ними то, что готовишься предпринять или внезапно продекларировать, как ультиматум. Нет, политкомиссар долго и молча вынашивает своё непреклонное решение или поступок, а потом вываливает его, как снег на голову, словно доказывает всем,  и себе самому в первую очередь, свою независимость. И если в вопросах, касающихся работы, его ещё можно склонить к компромиссу, то в личных делах он непреклонен и непредсказуем. Не скажешь, что делает что-то во вред, но огорошивает постоянно. «Я пошёл. Я ушёл», - вот его обычные присказки, после которых он исчезает в неизвестном направлении на пару-тройку часов. Присоединиться никого не приглашает. Где шляется, можно догадаться лишь по принесённым трофеям. В редком случае расскажет – куда его носило. Заброшенную деревню точно посещает. В те вечера, когда остаётся дома, душа-человек, помогает великомученику-повару, балагурит, мастерит полки, точит свой знаменитый топор и кухонные ножи, затевает политические дискуссии, в которые ввязываются все, кроме Николая Васильевича. Вкратце его кредо таково – социализм это лучший государственный строй, надо лишь сменить престарелого генсека и подкрутить гайки. На ехидное замечание, что сам-то он окажется всего лишь прижимной шайбой, отвечает – «Посмотрим». Короче, твердокаменный коммунист с реформаторским уклоном. Больше всего Юрий ценил Валентина за безусловную дисциплинированность в труде, за его немалые познания в ремесле строителя, ну, и за присущее ему, как члену КПСС, стремление объединять и вдохновлять пассивную массу. Не к одним трудовым подвигам звал комиссар народ, пропагандировал он и активный отдых. После очередного похода к берегам Уржумки объявил об обнаружении им прекрасной глубокой заводи, практически идеальной купальни с почти тёплою водой. Народ вдохновился и возжаждал водных процедур, отсутствие черноморских пляжей обедняло досуг. И Валентин, аки Моисей, повёл народ через луга к обетованной заводи. По пути едва не случилась незапланированная коррида. Николай Васильевич облачился, согласно цели мероприятия, в привезённый из дому модный курортный костюм – голубые вьетнамские шлёпанцы и кроваво-красную рубашку-распашонку с шортами того же цвета. Вкупе с волосатыми ногами и не менее густыми зарослями на груди он смотрелся несколько пугающе, напоминая впервые приобщённого к гардеробу неандертальца. Путь купальщиков пролегал мимо пасущегося колхозного стада. Там, на страже своего гарема, в царственном уединении, монументальной чёрной статуей возвышался огромный бугай метров около четырёх в длину и двух в холке, великолепный призовой производитель. Налитыми кровью глазами он подозрительно провожал шествующую компанию, медленно поворачивая следом башнеобразную морду с остроконечными, вытянутыми вперёд рогами. Такого могучего торо наверняка бы встретили аплодисментами на арене Памплоны. И вызывающе красный прикид Николая Васильевича ему явно не понравился, о чём он дал понять грозным рёвом и ударами переднего копыта о землю. Ошмётки дёрна летели, как после разрыва наступательной гранаты. В намерении бугая атаковать нарушившего дресс-код  нечаянного матадора сомнений быть не могло. Медленно набирая разгон, он двинулся на врага. В последний момент коллеги успели спрятать Николая Васильевича за спинами и принудить его срочно оголиться до трусов. Пробудившую в бугае ярость ярко-красную мулету Валентин самоотверженно спрятал за пазухой. Протрусив несколько шагов в направлении врага, бугай потерял цель из виду и остановился. Несостоявшаяся куадрилья прибавила шагу и, нервно оглядываясь, благополучно достигла заводи. Впрочем, вода в ней оказалась не такая уж тёплая, скорей для любителей моржевания. Юрий к таковым не принадлежал и больше на Уржумку не ходил, удовлетворяясь летним душем, который общими усилиями соорудили за сарайкой. Брёвна и доски среди бела дня взяли на работе, водный резервуар, то бишь топливный бак, Николай Васильевич доставил с машинного двора ночью. Валентин, в силу некоторых причин, о чём будет сказано немного позже, от водных процедур был вынужден отказаться, а Виктор Иванович и Николай Васильевич оченно возлюбили купания и каждый вечер, прихватив полотенца, спешили освежать разгорячённые под жарким солнцем телеса. Знал бы Валентин – к каким трагикомическим последствиям приведёт совершённое им открытие!
    О Викторе Ивановиче Юрий так и не сумел составить окончательное суждение. На первый взгляд – милый дружелюбный человек, что называется, безотказный. Дважды просить не надо, наоборот, ещё предугадает и превзойдёт невысказанное тобой пожелание. В худшем случае поворчит для приличия, но всё равно сделает. Трудолюбия исключительного, никогда ни на что не жалуется, если тяжело, облегчит душу шуткой, с юмором, а точнее с меткой иронией, у него всё в порядке. Но и молчать умеет, как истукан, в иной день – не спросишь, рта не раскроет, хотя по напряжённому взгляду видно, что ему есть, что сказать. Не считает нужным, не хочет раскрываться. На посторонние темы разговаривает охотно, затронешь семейные отношения, его вечную неотступную тревогу -  отделывается шуточками или горькими междометиями. К эпистолярному жанру после нелицеприятного письма супруги поостыл, лишь изредка хватается за перо и что-то быстро строчит. Двухтомник литературного критика, над которым сидел первое время с обалделым видом, давно засунул под койку. Душевное беспокойство старательно прячет, загоняет вовнутрь. Только по тоскующим глазам больной птицы можно догадаться, что покоя на душе у Виктора Ивановича нет как нет. На общей почве семейной неустроенности и специфики трудовой деятельности всё больше сближается с Николаем Васильевичем. И к их союзу вполне применимо популярное выражение – «Связался чёрт с младенцем». Если применить литературные прототипы, то в неблаговидной роли соблазнителя Мефистофеля выступал Колька, а Виктор Иванович стал очарованным доктором Фаустом.
Долгий искус воздержания был для Кольки сущей мукой. Почти месяц он её мужественно, как виделось большинству, сносил. Строгий цензор Валентин претензий к нему не имел, Колька пил молоко и чай, в покушениях на русскую горькую замечен не был. Чего ему стоило, забегая перед обедом в магазин за хлебом – что входило в его обязанности снабженца – игнорировать ослепительный строй бутылок водки на полках, трудно вообразить. Но Юрий, в отличие от Валентина, не один год работал бок о бок с Колькой и кой-какие особенности Колькиного поведения, подсказывающие, что тот таки вкусил втихаря, отлично знал. Если Колька старательно сжимает губы, при разговоре держится подальше и желательно с подветренной стороны, а глаза его при этом маслено поблёскивают и  по лицу то и дело пробегает выражение несказанного блаженства, значит, Колька тяпнул. И несколько раз эти неопровержимые приметы преступного потайного вкушения на Колькиной физиономии Юрий замечал, но шума не поднимал. В стойкости организма коллеги, как и в приверженности того трудовой дисциплине, Юрий был уверен, подумаешь, принял сто грамм для настроения, Кольку и две бутылки с ног не свалят. Каждый поддерживает свой жизненный тонус, как может, перевоспитывать Кольку поздно, работает исправно, и ладно.
     Тем более, что речь шла не о баловстве или преходящем увлечении. Тут была любовь навеки, до гроба. Стоило увидеть, как Колька пьёт, и всё становилось ясно. Когда Юрий впервые увидел пьющего Кольку, по спине побежали мурашки. Колька не проглатывал проклятое пойло единым духом, не морщился, не гримасничал, не бросался тут же запивать или закусывать, нет, он впивал, именно впивал, втягивал в себя хоть вино, хоть водку, хоть пиво с неописуемым наслаждением. Зажмурив глаза, он припадал к стакану с жадностью голодного младенца, сосущего материнскую грудь, тянул, смакуя и причмокивая, как будто это был не отвратный спиритус винитус, а нектар и амвросия, дарующие бессмертие. И на бутылку смотрел с нежностью чадолюбивого родителя, любующегося долгожданным первенцем. Тут уже ничего не поделаешь, это настоящая вечная любовь, ничто её не сокрушит, никто не изгонит. Так случилось, ничего не поправишь. А что приходится таиться, так это судьба несчастного любящего, который знает, что его страсть преступна. И Колька таился, как мог.
    Лишь однажды анонимный алкоголик чуть не прокололся. Утром дружно выходили со двора на работу и Колька, буркнув о срочной нужде, метнулся к туалету типа сортир. Закрывая калитку, Юрий засёк, что коллега почему-то нырнул за сарайку, в заросли бурьяна. Через минуту Колька догнал бригаду, шагали через пустырь, прилегающий к весовой, весь изрезанный глубокими колеями от тракторных и автомобильных колёс. Ночью прошёл дождь, в колеях стояла вода. Юрий обратил внимание, что Колька делает судорожные движения кадыком, будто в горле у него застряла кость. А потом вдруг остановился, броском принял «упор лёжа» и начал жадно, шумно, со всхлипыванием, как делают коровы, пить воду из колеи.
- Ты что делаешь? – возмутился Виктор Иванович. – Там же бактерий всяких полно!
Николай Васильевич встал, глубоко выдохнул, утёрся.
    - Я из любой калюжи могу напиться, и никогда ничего мне не бывает, - с простодушной гордостью поведал он.
    В тихом чистом утреннем воздухе широко разлился аппетитный дух спиртного. Выдохнул Колька, так выдохнул. Валентин повёл носом, как почуявшая добычу гончая, страшно зыркнул на Кольку, затем на Юрия. Тот подмигнул, сделал знак – молчи. Валентин сдержался, смолчал, но вскоре не утерпел, отозвал Юрия в сторону:
    - Слышал?
    - Ну и что теперь? – с досадой возразил Юрий.
    - Договаривались же?!
    - СССР с Германией тоже подписывали договор о ненападении. Помогло?
    - С этим надо кончать! – кипятился Валентин. – Я его, гада, выслежу и опозорю!
    - Ну, следи, - сказал Юрий.
    И Валентин действительно выследил, но было уже поздно. Бороться ему пришлось уже с двумя нарушителями договора, ибо Николай Васильевич и Виктор Иванович стакнулись и задружили с зелёным змием не на шутку.
Преступной их спайке предшествовали следующие события. Ещё до отъезда Эдика, с его подачи, заговорили об авансе. И Эдику требовались деньги для намеченных им покупок, и вообще наличность иссякала, в общую кассу уже не все могли сделать взнос. Понукаемый гласом народа, Юрий принялся допекать прораба Ветлужских, тот привычно отнекивался, потащились к председателю. В итоге бурных прений – денег нет – какая работа на голодняк – много просите – посмотрите, сколько сделано – Николай Алексеевич вызвал горбатого карлика главного бухгалтера и приказал выдать Юрию по расходному ордеру две с половиною тысячи рублей, даже выше ожидаемого. Эдик отоварился и уехал, бригада, сцепив зубы, дождалась выходного дня, воскресенья, и только потом отправилась в Уржум. В карманах у каждого обжигали пальцы полновесные пятьсот рублей. Все почувствовали себя состоятельными гражданами, способными тряхнуть мошной. Но – первым делом семьи, мы же все образцовые семьянины – пошли на почту, отправлять домой переводы жёнам. Вообще-то у Юрия с женой был уговор привезти домой всю заработанную сумму, не дробить деньги, не то ничего крупного не приобретём, но раз все посылают, послал и он сотню. Валентин отвалил две, Николай Васильевич и Виктор Иванович по полторы. Пока стояли в очереди, пересмеиваясь, раздутые ощущением собственного богатства, произошла щёлкнувшая по их чрезмерно задранным носам поучительная сценка. Рядом стояла немолодая женщина с девочкой лет десяти, сдавала посылку, слушала их болтовню, в которой Юрий позволил себе пренебрежительный отзыв о вятских голодранцах. И женщина неожиданно подала голос:
    - Так зачем вы приехали в этот нищий край?
Пребывая в исключительно легкомысленном настроении, Юрий ответил:
    - А здесь добрые дяди большие деньги раздают.
    Женщина покачала головой и сказала:
    - В руку, которая даёт деньги, не плюют.
    И всё, больше ничего не сказала, худощавая, скромно одетая женщина, по статусу вряд ли выше учительницы начальных классов. Глядела со сдержанным укором, но этого было достаточно, чтобы Юрий почувствовал, как стремительно он уменьшился в росте. Стало стыдно, слов для ответа не нашёл. Вот так, ходишь среди вятичей, ничего, кроме мата, не слышишь, полнишься ощущением своего превосходства, как вдруг тебя резко ставят на место. Скромнее надо быть, молодой человек.
    Валентин пригласил посетить уржумский универмаг. Раньше в него, по недостатку средств, не заглядывали, а Эдик уверял, что там, вперемешку с хомутами, торгуют дивным дефицитом, включая импортные товары. Заботливые жёны снабдили беглых мужей списками  насущно необходимых для семьи вещей, был такой и у Юрия с перечнем детских кроссовок, курточек и спортивных сумок. В конце значились женские туфли тридцать седьмого размера. Да, витрины и стенды универмага впечатляли умопомрачительным изобилием, залы – отсутствием покупателей. Кубанцы бродили из отдела в отдел, как по музею, глаза и зубы разгорались, желание обменять бумажки ассигнаций на более весомые ценности заставляло всё чаще запускать руку в карман. Плановая советская экономика, в данном случае торговля, не учитывала огромную разницу в покупательной способности богатого Юга и бедного Нечерноземья, распределяла всем поровну. Ну и запросы к одёжке и украшениям у фланирующей по набережной черноморской щеголихи и у колхозной скотницы, швыряющей вилами навоз, тоже сильно разнятся. Кроссовки и курточки были уложены в спортивные сумки, насчёт выбора женских туфлей Юрий засомневался, у них с женой вкусы не всегда совпадали, а вот уйти с пустыми руками от витрины с россыпью золотых ювелирных украшений и французского парфюма он не смог. В Геленджике подобные диковинки можно было достать только по великому блату или втридорога из-под полы, а тут они лежали свободно, под присмотром девчушки-продавщицы, ошалевшей от невиданного наплыва энергичных покупателей. На обручальные кольца у Юрия в своё время денег не нашлось, да и потом не находилось, неловкость перед женой за отсутствие на её руке знака законного брака мучила постоянно и вот, наконец, появилась возможность исправить упущение. Даже раздумывать нечего, надо покупать. Выбрал Юрий не кольцо, а роскошный витой перстень с сиреневым аметистом. Почему – сам не знал. Просто понравился, самый красивый и дорогой, он должен был замечательно украсить руку жены. Положил бордовую бархатную коробочку в сумку, уставился на строй французских духов. Собственно, их было немного, всего три вида, но это были настоящие французские духи. Юрий никогда их вживую не видел, не вдыхал  аромата, только был наслышан об их чудных достоинствах. А здесь – бери, не хочу. Жена бы ни в жисть не согласилась на подобное разорение семейного бюджета, она и за совковые духи за девять рублей, подаренные ей на день рождения, попрекала дороговизной, а на ценниках этих флаконов значилось – 60, 50 и 40 рублей. Но жена была далеко, удержать расточительного мужа возможности не имела, да и у какой женщины повернётся язык ругать за такой редкостный подарок? Коллеги тоже склонились над витриной с духами, началось соревнование предпочтений и щедрости. Робкая продавщица бережно давала нюхать пробки, от экзотических запахов кружилась голова. Юрий выиграл за явным преимуществом, ткнул пальцем в пузатый флакончик дымчатого стекла с тропическими цветами на этикетке и длинной надписью, которую не возмог озвучить – всем известно, что французы пишут одно, произносят совсем другое. Выложил шестьдесят рублёв. Валентин и Виктор Иванович остановили свой выбор на пятидесятирублёвых прозрачных четырёхгранниках «Кристиан Диор», ориентируясь на их больший объём. Николай Васильевич, не желая отставать от товарищей, несколько помявшись, купил плоскую узкую пирамидку «Нино Риччи» за сорок рублей. Как приняли дорогие подарки прочие супруги, Юрий не интересовался, но его жена, сокрушённо вздохнув, вынула пробку, вдохнула, ахнула и простила. Года три она бережно расходовала содержимое флакона, как своё лучшее достояние, пользуясь им по особо торжественным случаям, и благоухала всеми ароматами садов и цветников Таити. И, пожалуй, имела право полагать, что ни одна её знакомая не владеет таким сокровищем.
    В соседнем отделе отоваривалась семейная пара закарпатцев. Шапочно знакомый Юрию по правленческому крыльцу бригадир Шкорка, чернявый здоровенный дядя гориллобразного облика, ублаготворял аппетиты супруги, пышнотелой и алчной хохлушки. Та опустошала полку с вазами, графинами и бокалами из Гусь-Хрустального, сметала всё подряд. Шкорка стоял при ней, не выказывая никаких эмоций, привычно исполняя роль носильщика. На хрупкий дефицит кубанцы не отважились, довезёшь до дому одни осколки.
    Довольные собой, радостно возбуждённые мужи быстро закруглили уже привычный визит в город – ресторан, пиво (водку – ни-ни), бесплодный обход гастрономов и вернулись в свою тихую избу в Богдановке. Валентин засел разбирать и упаковывать покупки, Юрий включил телевизор на футбол, Колька с Виктором Ивановичем подались купаться на Уржумку. Мирное завершение выходного дня.
    Уже свечерело, Юрий,  при патриотической поддержке Валентина, изнывал в напрасном ожидании, когда же наши футболёры забьют гол полякам – ничья грозила нашей сборной бесславным вылетом с чемпионата мира – как вдруг грохнула входная дверь. Именно грохнула, а не цивилизованно открылась. Затем послышался всё ускоряющийся топот ног через сени и кухню, как будто кто спешил, спасаясь от погони. И вот в проёме между печью и собственной койкой возник Виктор Иванович. Вид его был ужасен. Держась одной рукой за печь, а другой за спинку кровати он блуждал по комнате неузнающим взглядом. Ширинка на брюках расстёгнута, рубашка надета навыворот, искривлённое бессмысленной гримасой смуглое лицо бледней мела, семибалльный шторм мотает во все стороны.
    - Виктор Иванович! – в унисон воскликнули потрясённые товарищи, - что с тобой?
    Вопрос был чисто риторический. По всем неопровержимым симптомам их сотоварищ был пьян, как сапожник.
    Оторвав одну руку от печи, Виктор Иванович сделал ей ораторский взмах, пошатнулся, но на ногах устоял.
    - Вы… Я.. – язык ему категорически не повиновался, что он силился высказать, осталось тайной. – И вообще, - угрожающе выпаленное ни к селу, ни к городу, тоже ничего не прояснило.
    Новая попытка изобразить Ленина на трибуне стала роковой. Лишившись одной из опор, тело совершило пируэт, окончательно потеряло равновесие и, повинуясь закону земного притяжения, рухнуло. Причём рухнуло относительно удачно, составив диагональ готовой к услугам койке. Правда, ноги остались на полу, а подушка в перпендикуляре.
    Друзья ринулись на выручку. Подушку сунули под голову, ноги уложили на освободившееся место. Виктор Иванович смотрел на них беспощадными немигающими глазами. На все вопросы ещё дважды грозно прорычал загадочное «и вообще», после чего смежил веки и уста. Добиваться объяснений от погружённого в нирвану человека было бесперспективным занятием. Николай Васильевич нигде не показывался. Во дворе пусто, луга до самой Уржумки безлюдны. И стадо уже давно угнали на ферму. Обеспокоенные коллеги вышли на улицу. На скамейке возле калитки чинно посиживал напарник горького пьяницы, в кричаще красном курортном костюме, невозмутимый, как сытый удав. Никаких видимых следов опьянения на его благостной физиономии не наблюдалось, разве что губы были чрезмерно плотно сжаты.
Валентин приступил к жёсткому допросу – что, где, когда? Николай Васильевич, не поворачивая головы, равнодушно ронял – у купальни встретили братьев Крюковских, те угостили проклятой «уржумской», и Кучера (он так и сказал – Кучера) развезло со ста грамм в дым. Кто ж знал, бог ты мой, что он такой слабак. Еле дотащил до избы.
    - А ты чего тут сидишь? – подозрительно осведомился Валентин.
    - Доярок жду, - кратко ответствовал Колька.
    - Каких доярок?
    - А вон, идут.
    От восточного края деревни, пустынной улицей, огибая восстановленные водопроводные колонки, чирикая воробьиной стаей, шустро надвигалась группа молоденьких черемисок. Завидев Кольку, они ещё больше оживились, захихикали, видно, не первый раз подстерегал их кубанский Дон Жуан. Видок у этих замухрышек был, благодаря пёстрым платьицам, какой-то не то карнавальный, не то балаганный, как у всех тех, кому доставляет удовольствие играть в нехитрую детскую игру.
Колька встал, вышел на середину улицы и, растопырив руки, широко раскинул любовные сети. Пошла игра в догонялки, с визгом, смехом, чистый детский сад. Огромный чёрный кот в красных шортах ловил маленьких серых мышек, а те особо и не сопротивлялись. Обхватив двух пойманных черемисок за талии, Колька поволок их на скамейку. Остальные зазывно поглядывали на Юрия с Валентином – мол, а вы чего стоите, присоединяйтесь, мы не против. Но те не пили сегодня ста грамм, да и не имели к подобным играм склонности, в отличие от Кольки. Опустив головы, побрели в избу. Валентин ворчал, что Колька брешет, ста граммами тут не пахнет, и он этого дела так не оставит.
    Наутро настала очередь Виктора Ивановича предстать перед суровым следователем. Уважительное обращение по имени-отчеству было отброшено, Валентин без стеснения лепил в лоб «Кучера», а несчастный обвиняемый даже не протестовал, признавая тем самым позорную глубину своего морального падения. Опасливо поглядывая на подельника – Николай Васильевич, скрестив руки на груди, сверлил его гипнотизирующим взглядом – он заученно подтвердил  озвученную тем версию, покаялся и заверил, что подобное не повторится. Но судя по отчаянно бегающим глазам и частому облизыванию сухих губ, Виктор Иванович не отказался бы принять сто грамм прямо здесь и сейчас. Зелёный змий уже проник в его отравленный мозг и жаждал жертвоприношения. Юрия укололо тревожное предчувствие, что бригада вот-вот пойдёт вразнос и поддерживать трудовой тонус станет тяжело, не говоря уже о мирном быте.
    Опасения сбылись тем же вечером. Купальщики опять ушли на Уржумку, а дальше всё повторилось словно под копирку. Правда, Виктор Иванович не рухнул сходу на койку, а некоторое время держал нечленораздельную речь, из которой ничего, кроме «и вообще», понять было невозможно, только всё равно это был скандал. Требовались срочные меры. Юрий, не веря собственным словам,  пригрозил изгнать пьянчуг к чёртовой матери из рядов бригады – но как вдвоём достраивать весовую? Валентин вспомнил о своём обещании выследить и таки выследил. Когда на третий вечер два любителя купания вышли из избы, он, торжествуя, позвал Юрия к окну – «смотри». Колька с Кучером, согнувшись в позах следопытов, шарились в бурьянах за сарайкой. Валентин достал из-под подушки «злодейку с наклейкой», зеленоликий уржумский «коленвал» - «вот что они ищут». Всё оказалось проще некуда. Приобретая в лавке хлеб, Николай Васильевич прикупал заодно и бутылку водки, клал её за пазуху, потом прятал в бурьяне, а по пути на речку благополучно извлекал. И Валентин считал, что ему удалось разорвать преступную цепочку. Юрий так не считал. Никто не мешает преступникам обойти задами огороды и вновь разжиться бутылкой в лавке. Это, во-первых. Во-вторых, нельзя похищать чужую собственность даже с благими целями, получается – «вор у вора дубинку украл». В-третьих, привнесёшь в коллектив ещё больше раздора. И, в-четвёртых, как распорядиться похищенной бутылкой?
Валентин вскипел:
    - И что теперь делать?
    - А ничего. Терпеть. Не вечно ж мы будем вместе. Достроим, поедем домой. По работе к ним нареканий нету? Нету. А после работы нехай пьют на здоровье.
    - Так по деревне, знаешь, какой слух про нас пойдёт! Вятичи ж не слепые!
    - За собой пускай лучше следят. А бутылку утопи в сортире.
    Но партийная совесть не давала Валентину успокоиться политикой невмешательства. Какими аргументами он бомбардировал помрачённую алкоголем голову Виктора Ивановича, Юрий не прислушивался. Рассеянно листая примитивные сонги Гильена, он думал о доме. Душная атмосфера мужского общежития давно потеряла для него прелесть, дышать ей становилось всё невыносимей. Скорей бы домой.
    Конец питийно-купальным походам Николая Васильевича и Виктора Ивановича положил не Валентин своими бесполезными увещеваниями и крутыми воспитательными методами, а колхозный бугай. Сделал он это в свойственной ему манере – решительно и наступательно. Прекрасным июльским вечером, расслабленные водами Уржумки и уржумской водкой, друзья неторопливо шествовали зелёными лугами, как вдруг услышали за спиной громоподобный топот и рёв. Оглянулись, и волосы у них встали дыбом. Нацелив остроконечные рога, сотрясая землю и небо, на них мчался старый знакомец, огромный чёрный торо, неумолимый и неудержимый, как смерть. Николай Васильевич, как всегда, отправился принимать водные процедуры в своём великолепном красном костюме, его близорукий и вдобавок затуманенный хмелем взгляд прошёл мимо недремлющего стража, а вот бугай был наготове. Бугай думал – если он способен был думать – что однажды раздраживший обладатель красной тряпки достаточно предупреждён и больше не осмелится нарушить его покой, а потому вторичное появление наглого пришельца снести не мог и ринулся карать. Летящий со скоростью международного экспресса разъярённый бугай был уже в нескольких метрах. Виктор Иванович окоченел от ужаса, и это было лучшее, что он мог сделать. Бугай презрел его серую тощую фигуру, сосредоточив атакующий потенциал на удирающей во все лопатки красной тряпке на двух быстрых ногах, ибо Николай Васильевич не мог себе позволить стать неподвижной мишенью и стартовал, что было мочи.  Виктор Иванович, неожиданно получив статус заинтересованного зрителя, уверял, что это был душераздирающий сюжет. Оба участника забега не уступали друг другу в рвении. Ещё бы – один спасал свою висевшую на волоске жизнь, другой был полон желания эту самую ненавистную ему жизнь поднять на рога и растоптать. Николай Васильевич хорошо осознавал последствия проигрыша в скорости, а потому мчал по богдановскому лугу стремительней Бена Джонсона на олимпийской дорожке Сеула. Он умудрился на бегу сорвать с плеч предательскую красную рубашку и отшвырнуть её прочь, но вот снять на полном ходу шорты представляло неразрешимую задачу. Остановись на миг, и будешь на рогах. А потому оставалось уповать на резвость ног и милость бугая. Залезть в башку бугаю, дабы понять, что им двигало, не представляется возможным, но можно смело поручиться, что он отлично видел своими налитыми кровью глазами энергично вихляющие мясистые ягодицы преследуемого и не сомневался, что рано или поздно вонзит в них острые рога. Так что стимулы у обоих бегунов наличествовали весомые. К счастью Николая Васильевича и разочарованию бугая забег завершился вничью. Счастье Николая Васильевича предстало в образе большой лужи, оставшейся на лугу после разлива Уржумки, скорей болотца, украшенной кустиками ивняка и камыша. Не раздумывая, беглец торпедой врезался в мелководную пучину, распугав мелодично квакающих лягушек, и с головой погрузился в ил и ряску. Виктору Ивановичу, который в то время предусмотрительно перемещался курц-галопом подальше от ристалища, поближе к спасительной огороже, показалось, что его друг торопливо отламывает камышинку, чтобы на манер наших древних предков славян, скрывшись под водой, дышать через эту дыхательную трубку. Скорей всего, Виктору Ивановичу это просто казалось, а на самом деле Николай Васильевич отчаянно цеплялся за стебли камыша, опасаясь способности трясины засасывать неосторожного путника. Как бы то ни было, инцидент был исчерпан – бугай не пожелал лезть во взбаламученный водоём. Возможно, брезговал замарать свои царственные копыта, вероятней – его остановило внезапное исчезновение врага. Красная тряпка пропала с глаз, а торчащая в луже голова Николая Васильевича ничем не отличалась от прочих болотных кочек. Поревев для порядка, бугай развернулся и бодрой рысцой потрюхал к покинутому гарему. Всё стадо, повернув морды, с любопытством наблюдало за триумфом  своего повелителя. Валявшаяся посреди луга рубашка вызвала у ревнителя дресс-кода краткий приступ ярости, в ходе которого красная тряпка была безжалостно разодрана и втоптана в землю. Рубашка погибла, зато её бывший владелец выбрался из хлябей живой и невредимый, пусть и грязный, как свинья. Куда ощутимей был моральный ущерб. Николая Васильевича и раньше никто бы не назвал говоруном, а в этот вечер он вообще не открывал рта. Молча слушал красноречивое изложение событий устами Виктора Ивановича и только изредка потряхивал головой, словно отгоняя страшное видение – ещё бы, стресс получил нешуточный. Даже доярок ловить не пошёл. Культурный отдых на Уржумке отошёл в прошлое, луг – в полное владение бугая.
Способность Николая Васильевича регулярно влипать в анекдотические истории была поистине уникальной. За те тринадцать с гаком лет, что он провёл в СМУ-13, можно было бы составить целый сборник для развлечения потомкам. Вот несколько историй. Поехала их бригада в коммунистический субботник долбить на вершине Маркхота ямы для опор высоковольтной линии. После обеда, не без возлияний, решили не дожидаться транспорта, а спуститься с горы пешком. А склон Маркхота довольно крут. Дело было весной, в бригаде имелись девушки, завидев поодаль цветущие дикие тюльпаны, галантный кавалер Колька припустил за ними со всех ног. И позабыл об эффекте катящегося камня – разгонишься, не остановишься. Когда вспомнил, было поздно, он неудержимо нёсся в пропасть. Спасение на сей раз предстало в образе зарослей держидерева, кустарника, на котором ничего, кроме цепких и острых колючек, не растёт. В его отнюдь не гостеприимные объятия и ввергся Колька. А когда выбрался, вместо нарядного свитера и шерстяных брюк на нём остались жалкие лохмотья, словно его катала и драла стая бешеных собак. Про бесчисленные царапины упоминать излишне.
    Или, вот стройка, перекрытие многоэтажного дома, Колька разгильдяйски ставит двухкубовую бадью с бетоном на перекрытие таким образом, что чуть не половина её нависает над лестничной клеткой, отцепляет стропа и начинает усердно швырять бетон в опалубку, опустошая ту часть бадьи, что опирается на перекрытие. Естественно, равновесие бадьи скоро нарушается, и она делает поползновение опрокинуться и рухнуть в пролёт лестничной клетки, где неминуемо сокрушит пять этажей площадок и маршей. Колька вовремя успевает вцепиться за борт и предотвратить катастрофу, одновременно громко взывая к крановщику башенного крана Герману Соколову. А тот только что подал панель на монтаж и пока монтажники с ней возятся, прийти на помощь не может. Колька изнемогает в неравном противоборстве с двумя тоннами бетона и орёт дурным голосом – «Давай стропа, а то сейчас брошу»! – «Бросай, - невозмутимо отвечает Герман, - сам же, болван, так её пристроил».  На несусветный ор и мат сбегаются доброхотные товарищи, помогают удержать противовес. Наконец, панель установлена, крючья стропов продеты в петли бадьи, и Колька может перевести дух. В изнеможении он падает на перекрытие и костерит Германа последними словами. Тот ехидно ухмыляется и вертит пальцем у виска.
    Устанавливается колонна. Прораб бегает между двумя теодолитами, целится в глазок и подаёт команды. Два монтажника, качая рычаги «туапсинок», ручных талей, чьи троса прицеплены к верхушке колонны, наклоняют её в ту или иную сторону, добиваются строгой вертикальности. У Кольки туапсинка не в порядке. Смазать трос он поленился, и рычаг ходит туго. Колька усилил его перекладиной строительных лесов, двухметровой железной трубой, и чувствует себя Архимедом, качает без усилий. Но это полбеды. Стопорную защёлку на шестерёнке, что фиксирует положение троса, Колька по собственному пофигизму отломил, швырнув туапсинку с трёх метров на бетонный пол, и теперь стопорит при помощи обыкновенного гвоздя-сотки, крайне ненадёжный стопор, круглый гвоздь того и гляди выскользнет из-под зубца. Но счастливая беспечность руководящая черта характера Кольки. По указке прораба он туго натянул трос со своей стороны, сунул гвоздь и ждёт дальнейшей команды. Наступает очередь Саньки Дикарева, тот качает рычаг своей тальки, колонна чуть кренится в другую сторону, натяжение колькиного троса ослабевает, гвоздь выскакивает и взведённая до верхней точки железная труба с размаху бьёт Кольку в лоб, или по лбу, разницы нет. Колька падает навзничь и лежит без признаков жизни, раскинув руки. На лбу его мгновенно вырастает даже не шишка, а огромный синий рог. Хлопоты коллег, нашатырь, Кольку под руки ведут до «жигулёнка» прораба и везут в пункт скорой помощи. Заглянув вечером в общежитие, где проживал Колька, Юрий увидел незабываемую картину. В углу комнаты, привязанный брючным ремнём к отопительному стояку, вытянувшись по стойке «смирно», дремал пострадавший. «Не могу лёжа спать, всё ходуном ходит, - прошептал он трагически, - сотрясение мозга».  И в такой позе, по его признанию, пришлось провести несколько ночей, пока мозги не стали на место. Впрочем, на дальнейшей жизни Кольки это никак не отразилось, он продолжал коллекционировать комические происшествия с завидным постоянством.
    Много бед принёс ему закон, разрешающий продавать спиртное не раньше одиннадцати утра. С крутого похмелья до одиннадцати с ума сойдёшь. А состояние похмелья сопровождало Кольку практически каждое утро. Выход был один – запасать вино с вечера. И Колька так и поступал. Нести бутылку домой он опасался, может конфисковать жена, надёжней прятать на работе. Где – мест много. Но и тут подстерегали неприятности. Как-то утром бригада с изумлением взирала на Кольку, который рылся в куче кирпича, провожая каждый отшвыриваемый кирпич отборным матом. Оказывается, он припрятал заветную бутылку в небольшом отвале, а во вторую смену пришёл трал с четырьмя тысячами кирпича и парни сгрузили его прямо поверху тайника. Добраться до вожделенного портвейна стоило Кольке получаса напряжённого труда. В другой раз он сунул бутылку в топку битумоварки, абсолютно безопасное место по его расчётам, ибо уже полгода никто её не растапливал. И надо же было такому случиться, что именно в этот вечер бригадир Погребной приказал разнорабочему Саньке Зайдуллину, по прозвищу Чурка, прибыть на работу к четырём утра и раскочегарить битумоварку, дабы к началу рабочего дня она была под парами. Санька исполнил всё, как велено, чем порадовал душу бригадира и едва не довёл до инфаркта Кольку. Уцелеть под жгучим пламенем двенадцати форсунок у бутылки шансов не было. Колька заподозрил, что глазастый Санька не мог не увидеть в топке захоронку и учинил допрос с пристрастием. «Признавайся, Чурка, - трепал он за грудки кочегара, - выпил»? Санька клялся в неповинности господом богом Христом, призывал в свидетели аллаха, выдыхал из самого нутра, как перед придирчивым гаишником, но Кольку так и не убедил, уж очень плутовато бегали глазки у некрещёного татарина.
    На Вятчине, помимо конфликта с бугаём, Колька успел отличиться в своём духе и на работе. Перекрывали канал над рычагами весов всё теми же любимыми перемычками прораба Ветлужских. Крана не было, бетонные чушки кантовали вручную до стен, а потом, настелив вместо смазки раствор, толкали их до нужной точки одну за другой. На третьей, у ослабших на картофельной диете толкателей Валентина и Юрия продвижение застопорилось, и Колька ринулся подсобить. В чём-чём, а в отсутствии трудового энтузиазма упрекнуть его было нельзя. Ещё бы разума побольше, так цены ему не сложить. На стенах места не нашлось, и Колька спрыгнул в яму. Расположившись спиной к уже смонтированным перемычкам и лицом к неподдающейся, он ухватился за неё обеими руками и потянул на себя. Впопыхах никто не оценил крайней рискованности его диспозиции. Друзья приналегли, перемычка, словно салазки с горы, стремительно заскользила, Колька сделал попытку нырнуть, спасаясь из смыкающихся челюстей Сциллы и Харибды, но не успел. Крепкая его голова защемилась меж перемычек и затрещала, как орех, раздался жалобный вой. Откуда силы взялись – Юрий с Валентином мигом отдёрнули прижимной каток назад, и освобождённый Колька заплясал по яме, распевая нецензурную песнь. Юрий готов был поклясться, что голова коллеги сплющилась до формы лезвия топора, Колька мял её руками, словно скульптор глину и – о, чудо – она опять приобрела шарообразный вид, соответствуя фамилии хозяина – Кавун. Сотоварищи, вытаращив глаза, не находили слов для выражения своих чувств. А Колька, ещё раз ощупав черепную коробку, кратко подытожил – «Нормально» и выразил желание толкать очередную перемычку, но на сей раз уже с внешней стороны. «Гвозди бы делать из этих людей»!
    Юрий не сомневался, что Колька выдаст ещё не один подвиг подобного рода, и улучшению настроения это, естественно, не способствовало. За таким героем не доглядишь.


                8

    И вообще, используя любимый зачин Виктора Ивановича, пребывание в деревне Богданово, в чужом краю, среди чужих людей доставало всё сильней. Неустроенность быта, хронические нескладицы на работе, взаимное отчуждение в бригаде, жара (вятское лето не уступало кубанскому), опостылевшая картошка, комары - медленно, но верно подтачивали нервы, мутили взрывоопасной смесью мозги. Взгляд застился мутной дымкой, ничего не радовало, никого не хотелось видеть. Терпение Юрия было уже на пределе.
    А тут ещё прораб Ветлужских, после долгих поучений и пререканий из-за крыши на весовой – он, мотивируя свои требования обильными вятскими  снегопадами, добивался предельной крутизны ската кровли и максимальной толщины стропил, что, понятно, сильно осложняло возведение каркаса, – объявил, что нигде не может достать шифера. Нет его во всей округе, хоть лопни. На классический русский вопрос - что делать? – предложил ждать, а между делом пристроить к многоквартирному колхозному дому небольшую котельную, мол, выгодная работёнка.
Скрепя сердце, пришлось соглашаться. Весовая была без пяти минут готова, вылизана и облизана, сколочен двухслойный настил из мощных досок-пятидесяток, мастеровитыми руками Виктора Ивановича гладко, «как яичко», (его выражение), оштукатурена внутри и побелена конторка весовщика, навешены двери, застеклено окно. Стены из белого силикатного кирпича сложили под внутреннюю расшивку, хотели под более красивую наружную, Александр Иванович настоял на более практичной внутренней. Любой правильный строитель старается выполнить свою работу как можно лучше, чтоб стояла если не века, так хотя бы пережила его самого, чтоб не краснеть за брак, чтоб люди могли сказать – «Сделано на совесть». Но прораба Ветлужских трудно было назвать правильным строителем, для него на первом месте стояла экономия денег и материала. Въездные пандусы он повелел вымостить местным камнем-плитняком на голом песке и даже без боковых бетонных бордюров.
    - Так расползётся вымостка к чёртовой матери, - возмущался Юрий, но прораб не захотел и слушать.
    И вот стоит приличное строение, крыша с уже зашитыми фронтонами и набитой обрешёткой, осталось настелить полсотни листов шифера, помыть руки, получить расчёт и ехать домой – на-кось, выкуси! Нету шифера, ждите.
    Пошли городить котельную, слава богу, недалеко, почти сразу за конторой колхоза. Только залили фундамент с цокольком и бетонным полом, как в деревне Богданово грянуло стихийное бедствие – выдача зарплаты. Собственно, шабашников это вдохновляющее мероприятие не касалось, они получали деньги в колхозной кассе после завершения объектов и в график ежемесячных авансов и получек никаким боком не вписывались. А вот его обезоруживающие последствия ощутили на своей шкуре незамедлительно.
    Когда Юрий на другой день после получки пришёл в контору, там было непривычно пустынно. На крыльце никого, в кабинетах тоже, в одной бухгалтерии две женщины что-то оживлённо обсуждали. Прораба Ветлужских Юрий и не надеялся встретить, но думал найти хотя бы завгара – требовалось привезти песок и кирпич. Женщины дружно замотали головами – «Нет, нет, сегодня никого не будет. Получка». Брошенный с крыльца взгляд на гараж и мехмастерские убедил, что там тоже нет ни души. Что-то подсказывало, что и председателя Сметанина сегодня ждать бесполезно. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Хочешь, не хочешь, устраивай выходной вместе с богдановцами.
    Снялись с объекта, потопали домой. В полусотне шагов от их избы, возле магазина, стоял, рокотал мощным двигателем огромный, жёлтый К-700. Когда шли на работу, чуть не час назад, он стоял на том же самом месте и в кабине копошился тракторист. Сейчас тракторист сидел неподвижно, откинувшись на спинку, повесив голову. Присмотрелись – их сосед через забор, коренастый, маленький, как всё их племя, мариец. В руках бутылка водки, пьян в умат. С его женой, энергичной и говорливой, иногда перекидывались словом, с её мужем никогда, была в нём какая-то отталкивающая нелюдимость. Но и пройти мимо соседа, столь наглядно  нуждающегося в помощи, вроде как непорядочно. Пошли стучать в соседскую калитку. Жена всё поняла с полуслова. Птицей перелетела через дорогу, выбросила благоверного из кабины – а это полтора метра высоты - на землю, словно мешок картошки, умело заглушила двигатель, захлопнула дверцу и, впрягшись в ноги муженька, как в оглобли волокуши, потащила домой. Деловито, молча, не глядя в сторону оторопело глазеющих кубанцев. Явно проделывала эту операцию не в первый раз. Двое их детей, мальчик и девочка дошкольного возраста, застыли у калитки.
- Во даёт баба, - не то восхитился, не то ужаснулся Виктор Иванович.
Проводить день в обрыдшей Богдановке, по общему согласию, отказались. Лучше ехать в Уржум, там хоть брюхо мясом набить можно. Принарядились, умылись, побрились, двинули.
    Только вышли из двора, взоры поразила оригинальная сцена. В зарослях лопухов за картофелехранилищем бродил маленький горбун, главный бухгалтер колхоза. Бродил, пошатываясь, заглядывая под кусты. Когда нагибался, целиком скрывался под развесистыми листами, лопухи уродили рослые.
    - Бутылку ищет, - злорадно сказал Колька. – Я видел, как он вчера вечером прятал. Фиг он её найдёт.
    И сладострастно облизнулся, что свидетельствовало о незабытом вкусе выпитой вчера вечером водки.
    - И это главный бухгалтер, - ахал Валентин, - алкаш конченый.
    В Уржуме было скучно, жарко, скромные местные достопримечательности намозолили глаза. Налопались до отвала, нашатались вволю по булыжным мостовым и деревянным тротуарам, задержались в пивнушке возле автостанции. Коллеги жадно поглощали пиво кружку за кружкой, Юрий цедил за компанию клюквенный морс.
У Валентина разгорелись щёки, разблистались глазки; оглаживая большим и указательным пальцами свои висячие рыжие усы, небрежно опершись на прилавок, он вёл амурные переговоры со смазливой бойкой буфетчицей, и по тому, как прочно прилип к стойке, было ясно, что оторвётся не скоро. На вопросительный знак Юрия махнул рукой – мол, идите, дорогу домой знаю.
    Что ж, любвеобильный вьюнош, флаг вам в руки. Моральное разложение бригады шло семимильными шагами. Из-за Валентина прозевали трёхчасовой автобус на Яранск, следующий через два часа, ждать тошно. Решили прогуляться до Богданово пешим порядком, полями и лугами – деревня недалеко, хорошо видна со склона уржумского холма. Свежий воздух, накатанные сухие просёлки, тенистые красавицы берёзы по обочинам, чем не терренкур. А в тесном Пазике, среди вонючих черемисов и пьяных русских задохнуться можно. Потопали.
     Брели, умеренно отдавая дань классическим пейзажам и  выпитому пиву, больше думали о своём, о том, куда их занесло, раз за разом заговаривая, что в гостях хорошо, а дома лучше. В Богдановку вошли с тыла, с дальнего восточного конца главной улицы. Их и было-то в деревне всего две, настоящих вытянутых вдоль приречных лугов улиц, короткие поперечные не в счёт, так себе, переулки.
Главный богдановский проспект, обычно безлюдный, носил в этот тихий летний вечер заметные следы присутствия народонаселения, правда, крайне своеобразные. Первыми порадовали глаз любознательных кубанских туристов две бабы (как назовёшь их женщинами?), лежащие в обнимку под забором. То ли сошлись в захвате вольной борьбы, то ли слились в душевном объятии эти представительницы прекрасного пола, но валялись они настолько живописно – платья задрались выше (назовём осторожно) талий - что деликатные геленджичане отводили взгляд. Юрию припомнилась фотография раскопок Помпеи – в такой позе застыли там обугленные тела семейной пары. Но эти бабы, при всей их неподвижности, были, без сомнения, живы и не уснули навечно под удушающим воздействием вулканического пепла, а временно прикорнули от паров вредоносной уржумской водки, чья опорожнённая бутылка дышала у них в изголовье. Чуть поодаль возлежал на спине, разбросав руки, сражённый зелёным змием вятский богатырь, дальше ещё несколько жертв обоего пола. Сколько ни шли по следам разыгравшейся недавно битвы, везде попадались павшие герои. Похоже, богдановцы предпочитали сражаться в чистом поле, а не сидеть в засаде по дворам, что, несомненно, делало им честь. Ради объективности, надо признать, что не все вятичи пали в борьбе роковой. У одного из дворов галдела целая толпа вполне ещё боеспособных воинов, играла гармошка, народ плясал и орал непотребные частушки. От предложения присоединиться кубанцы дипломатично уклонились и заторопились вдоль по Питерской. Единственной трезвой душой глянулся Василий Семёнович Распопин, что помахал рукой с огорода, где трудился вместе с женой, да ещё молочница Таня, до которой завернули по пути. Таня хмуро сунула дежурный баллон и отвернулась от умильных комплиментов Николая Васильевича. Неспроста – с крыльца дома, молодцевато подбоченясь, за ней внимательно наблюдал муж Ваня, ревнивый молодой муж.
    В почтовом ящике Николай Васильевич обнаружил долгожданный подарок, письмо от жены. Почти полтора месяца он провёл в тревожном неведении относительно своего семейного статуса и никакие дозы уржумской горькой не могли затушить пожар в его груди. На ходу распечатал конверт, прочёл полстранички текста – жёны обычно не отличаются многословием – и просиял.
    - Да бог ты мой, - пробормотал он облегчённо, - тёща в Белоруссии заболела, Надя мотнулась к ней ещё в начале июня, недавно вернулась.
    - Выздоровела тёща? – поинтересовался участливый Виктор Иванович.
    - Да что с ней сделается! Всех нас переживёт! Пургу зазря устроила, старая стерва.
    Николай Васильевич воспрянул духом, радостно засуетился и вскоре они с Виктором Ивановичем отбыли в неизвестном направлении, надо полагать, обмыть выздоровление любимой тёщи. Праздновали недолго, но содержательно, судя по их триумфальному возвращению. Не успели итальянцы вогнать четвёртый гол фрицам в финальном матче чемпионата мира, как счастливые друзья ввалились в избу. Отягчённый преизбытком счастья Виктор Иванович, не раздеваясь, молча рухнул на кровать, а Николай Васильевич аккуратно разделся, лёг в разобранную постель, пошуршал письмом, попытался передать Юрию всю гамму переполняющих его переживаний, но язык плохо слушался. Пролепетав несколько неразборчивых фраз, успокоенный муж и сердобольный зять мирно опочил. Юрий остался наедине с раздраем чувств и мыслей, двое коллег унеслись в потусторонний мир снов, третьего носила где-то охота пуще неволи.
    Тишина в избе стояла оглушающая. Соседи-плотники из Вятских Полян уже неделю не подают признаков жизни, наверно, уехали, с улицы не доносится ни звука, усталая Богдановка отдыхает от трудов праздничных. Телевизор Юрий выключил – чемпионат мира по футболу завершился, война за Фолкленды тоже, смотреть нечего. Опять подкатывает чёрной волной ночная тоска, когда рядом ни одной родной души, когда ты одинок, как перст. Друзей юности уже почти как двадцать лет всех растерял, размыканы они по всему Союзу. Новых не нажил, коллеги по работе и бывшие собутыльники не в счёт. Семья – жена, дети, отец в кубанской станице – конечно, дороги и греют сердце, но они страшно далеко, связь с ними еле теплится. Ты – бог знает где, опутанный по рукам и ногам постылыми отношениями и обязательствами, которые просто так не разорвёшь. Книги, стихи не столько лечат от тоски, сколько её растравляют.

Светлые ночи севера,
бледная россыпь звёзд.
Разве разлуку измеришь
мерою дней и вёрст?

Топот ног на улице заставил захлопнуть блокнот. Юрий прислушался. Топает несомненно, пара человеческих ступней, топает тяжёло, бежит быстро, но как-то неуверенно. Приближается, грохает железная щеколда калитки. Кого несёт нелёгкая? Неужели? Юрий шагнул к двери и обомлел. Узнать в этом комке навоза, крови и пыли своего щеголеватого комиссара он, конечно, узнал, но шок пережил оглушительный. Пьян, что называется, в стельку, падает на колени, как новорождённый телёнок. Избит, изгваздан, брюки и рубашка изодраны в клочья, вместо речи невнятное бормотанье.
- Что с тобой?
- Всё нормально, всё нормально.
Кой чёрт нормально – из расширенных глаз не уходит испуг, весь дрожит. Ладно, разбираться будем потом, вперёд, санитар скорой помощи. Валентин порывался до койки, но Юрий не пустил потерпевшего дальше кухни. Содрал с него ошмётки одежды, налил в таз воды, начал омывать кровь и грязь. Мама дорогая, коллегу будто сквозь мясорубку пропустили. Локти и колени ободраны до кости, один глаз заплыл, под вторым синюшный фингал, на скулах кожа спущена. Вот это обработали. И весь в коровьем навозе, амбре ещё то. Трижды менял воду в тазу. Достал из чемодана зелёнку и бинты – спасибо жене за аптечку – смазал и забинтовал самые кровоточащие раны. Дрожь понемногу отпускала Валентина, но внятная речь не возвращалась. Всё так же бормоча «нормально, нормально», завернулся в одеяло и отвернулся к стене.
Юрий вышел во двор, выглянул за калитку – лунная пустыня безлюдной улицы. Кто гнал и дубасил Валентина – загадка. Вернулся в избу, оглядел спящих соратников, да уж, бригада «ух», то ли ещё будет. Однако, двенадцать ночи, пора гасить свет, утро вечера мудренее.
Утром Виктор Иванович и Николай Васильевич таращились на Валентина круглыми глазами, не смея верить увиденному. На робкие вопросы следовал краткий ответ – «ничего не помню». Оставалось положиться на проверенный веками афоризм – «Всё тайное становится когда-нибудь явным». Что отделали Валентина богдановцы, сомневаться не приходилось, от Уржума он бы в таком состоянии не добрался, значит, скоро раззвонят. Избитого оставили дома – какой с него работник, ни руки, ни ноги не согнёт. Сами пошли продвигать навязанную Александром Ивановичем шабашку.
У правления было людно. Оставив парней на дороге, Юрий направился искать прораба Ветлужских. Ожидаемо не нашёл, зато неожиданно быстро получил ответ на загадку ночного происшествия. Смутные подозрения закрались ещё когда проходил мимо кучки хохочущих мужиков. Те бросали на Юрия столь любопытные взгляды, что пришлось к ним присмотреться. В центре внимания весёлого кружка возвышался коломенской верстой не кто иной как Ваня, муж молочницы и кладовщицы Тани. Он что-то рассказывал, тыча пальцем в сторону поредевших рядов кубанцев, а слушатели покатывались со смеху. Кольнуло, но не больше. А когда возвращался, дорогу заступил давний знакомец, разговорчивый главный зоотехник Воронов. Губы его кривила ироническая усмешечка.
- А где ваш усатый?
Бестактный вопрос совсем не понравился Юрию – какое твоё собачье дело?  Поэтому ответил полуправдой:
- Приболел.
Главный зоотехник расплылся улыбкой во всю ширь рта.
- Если будет по ночам приходить к Тане за молоком, может и помереть. Так ему и передай.
Юрий поблагодарил доброго советчика и пошёл с запиской председателя в гараж. Война войной, а возить кирпич и песок надо. С Леопольдом – Юрий сам не заметил, как обозвал коллегу подпольным прозвищем – всё стало ясно. То ли уржумская буфетчица его не удовлетворила, то ли уманский казак решил облагодетельствовать ещё и Таню, но орать в ночь-полночь под чужим двором, вызывая на свидание мужнюю жену, было его крупной ошибкой, спровоцированной оглупляющим воздействием алкоголя. Юрий представил, как вместо Тани выходит за калитку мордоворот Ваня, берёт за шкирку едва стоящего на ногах пылкого влюблённого, вразумляет пудовым кулаком, мстительно возит усатой физиономией по коровьим лепёшкам, показывает направление увесистым пинком – и содрогнулся. Не зря Леопольда так долго трясла нервная дрожь. Очень впечатляющее вышло свидание. Зла любовь. Более воспитанный муж, конечно, гуманно бы проводил заплутавшего гуляку домой под ручку, но Ваня придерживался туземных методов воспитания и укорять его за приверженность местным обычаям нельзя. Чужой монастырь, знаете ли. Делиться с Виктором Ивановичем и Николаем Васильевичем полученной информацией Юрий счёл излишним, сами добудут. И не ошибся, вскоре они взахлёб, таясь от комиссара, пересказали всё, что Юрий знал давно.
Леопольд, пардон, Валентин отлёживался дома два дня. За это время его коллеги возвели стены котельной, требовалось ставить опалубку для монолитного перекрытия, и присяжный плотник, скрепившись духом, осмелился выйти в люди. Не ссадины и с болью сгибавшиеся члены доставляли ему наибольшие страдания, куда горшую муку причиняли терзания моральные. Мало того, что все богдановцы будут ухмыляться вслед, какими глазами теперь смотреть на тех, кого он ещё вчера высокомерно шпынял за пристрастие к уржумской горькой? Оказаться вровень с морально неустойчивыми собратьями мучило правоверного коммуниста невыносимо. Но трудовой долг и партийный устав звали на подвиг. Надвинув на уши парадную шляпу, одолжив у Николая Васильевича чёрные очки, низвергнутый с пьедестала член КПСС пошагал на работу, замаскированный под неизвестного  шабашника. Коллеги, все трое, проявили максимум деликатности, ни насмешек, ни подкалываний, ни тем паче осуждения страдалец не услышал. Конечно, авторитет комиссара несколько пошатнулся, но всё оставалось в рамках дозволенной демократии. Тело заплывчиво, дело забывчиво. Зубоскалы богдановцы скоро забыли про  кубанского шабая, его затмил своим очередным подвигом местная знаменитость Валерка Крюковских, сверзившись вместе с трактором в компостную яму. Что творилось в душе посрамлённого проповедника морального кодекса коммунизма, осталось тайной за семью печатями. Внешне Валентин был абсолютно невозмутим. Деловито перебирал доски, насвистывал разбитыми губами «Смело мы в бой пойдём», сколачивал стойки и ригеля, разве что покрикивал на Виктора Ивановича чуть благодушнее.
А тут ещё подоспела новость, резко поменявшая ориентиры бригады. Толик Крюковских, видимо, чувствовал себя ответственным за приманенных им кубанцев и продолжал оказывать шефскую помощь. Подъехав как-то в обеденный перерыв на котельную, он, после обязательных приветствий и рукопожатий, вдруг сказал:
- Мужики, пора вам из Богдановки уезжать.
И, оглядев с улыбкой недоумевающих собеседников, уточнил:
- Переезжать. Я вам новую весовую нашёл. Недалеко, в колхозе «Восход» надо построить. Я вчера встречал ихнего председателя, пообещал подослать мастеров.
- Так эту ещё не достроили, - возразил Юрий.
Толик небрежно покривился.
- Слушай, что говорю. Шифера до осени не будет, знаю. Пускай за него вычтут, на две сотни не обеднеете, потеряете больше. А в «Восходе» весовая нужна позарез. Председатель там, Фёдор Степанович Рублёв, мужик правильный, сам стройкой заправляет, без лоботрясов прорабов. Деньги даст хорошие, ему деваться некуда, механизмы для весов уже завезли, а бригады нет.
- Время, - заикнулся Юрий. Он по горло был сыт Кировщиной и мечтал не о новой весовой и больших деньгах, а о доме.
- Сейчас ещё середины июля нет, - наступал Толик, - к сентябрю будете дома. Езжайте, договаривайтесь, не пожалеете.
Прыгнул в Газик и ускакал, взбудоражив алчные умы шабашников. Обмен мнениями пошёл напряжённый. Валентин безоговорочно уцепился за новый объект (ещё бы, злобно думал Юрий, как ты с такой рожей жене покажешься), Николай Васильевич, утешенный письмом из дому и сроднившийся с уржумской водкой, горячо его поддерживал, Виктор Иванович, поколебавшись между боязнью свирепой супруги и шансом улестить её пачкой червонцев, малодушно принял сторону активного большинства. Юрию ничего не оставалось, как подавив готовый вырваться стон, согласиться с решением собрания.
На следующее утро он, откомандированный общим голосованием, уже держал путь в деревню Адово (господи, название-то какое), где базировался колхоз «Восход» под главенством Фёдора Степановича Рублёва. От центра всех путей сообщения, города Уржума, предстояло переместиться на сорок километров северо-западнее. Опять тесный Пазик, духота, неблаговонные пассажиры, налегающие плечами и животами – Юрий сторонился, как мог – выматывающая всё нутро тряска. Две картины уцелели в памяти от той дороги, первая отрадная, пусть и с примесью грусти, вторая – из серии «забыл бы, да не получается». На высоком зелёном берегу реки Буй, белея узорчатым шатром на синем небе, стоял большой белый храм, один-одинёшенек в чистом поле. Никаких признаков жилья вблизи не наблюдалось, лишь в паре километров серели тесовые крыши деревни. Видимые признаки заброшенности – заколоченные досками окна, облезлые стены и двери - не портили величавый облик храма, хотя и не украшали. Устремлённый ввысь архитектурный стиль семнадцатого века, времён тишайшего царя Алексея Михайловича, возвышался живым укором потомкам, дошедшим до постройки убогих ферм, которые изгрызают свиньи. Триста, двести, сто лет назад вокруг этого белого храма кружил праздничный народ в красных рубахах и цветных сарафанах, радуя глаз многолюдством, буйно кипела жизнь на берегах реки Буй, а сейчас… Въехали в очередную попутную деревню, с именем что-то вроде Марийская Биляморь. В ней не то получку выдали позже, не то гуляли дольше, но на обочинах шоссе, под заборами и даже посреди проезжей части валялись и ползали человекоподобные существа в разной степени опьянения. Шофёр автобуса сигналил, матерился, а один раз даже вынужден был остановиться, дабы убрать из-под колёс простёртый поперёк дороги труп. Старание аборигенов выставить свою удаль на всеобщее обозрение изумляло, этакое старание да на доброе дело.
Деревня Адово никак не напоминала преисподнюю, наоборот, приглянулась шумной ребятнёй, что плескалась в речке, тихими улочками, добротными избами, среди которых мелькнули и несколько кирпичных. Праздных и пьяных не видать, гружёные сеном и силосом автомашины снуют одна за другой. Юрию ностальгически вспомнился родной хутор Сокольский.
От остановки до правления полсотни шагов. У крыльца пара потрёпанных русских джипов «Уазик» и новенькая Газ-24. Начальственного вида граждане готовятся в них усесться. Юрий обратился к первому попавшемуся:
- Где мне найти председателя Рублёва?
Плотный, среднего роста и чуть постарше среднего возраста мужчина вернул на землю занесённую в кабину ногу.
- Так это я. А чем обязан?
Юрий пояснил. Председатель огорчённо всплеснул руками:
- Что ты будешь делать! Ну не в час ты, мужик, приехал, не в час. Комиссия из райотдела у меня, до ночи не освобожусь. Слушай, не в обиду, давай завтра, с утра. Ты мне вот как нужен.
И провёл ладонью по горлу. Юрий чуть не плюнул от досады. Ещё раз тащиться в эту глушь, по жаре и кочкам! Но председатель Рублёв смотрел так умоляюще, и вообще производил впечатление настолько располагающего человека, бесхитростного, прямого, что Юрий сказал:
- Ладно.
- Вот и договорились, - обрадовался председатель. – До завтра.
Крепко пожал руку, укатил. Юрий, проклиная жадных коллег и собственную мягкотелость, поспешил назад к автобусу, тот, слава богу, ещё не отправился в Уржум. От группы ожидающих в теньке пассажиров – раскалённая коробка Пазика заполнялась в последний момент – отделился худой, чернявый, одетый  в гуцульскую шляпу и рубаху-вышиванку парень, шагнул навстречу.
- Здравствуй. Будем знакомы – я Иван Джуган, закарпатец, шабашник. Ты же тоже шабашник?
От бесцеремонного напора собрата по оружию Юрий немного оторопел. Во-первых, закарпатцы не вызывали в нём особой симпатии, уж очень чужой народ и брататься с ними он не собирался, во-вторых, вообще не любил, когда без спросу навязываются в друзья. А этот бросается к тебе, будто родственник или на худой конец земляк.
Поэтому представился с холодком, рассчитывая поскорее отделаться от случайного знакомца. Но тот не отставал:
- О чём ты с Фёдором Степановичем разговаривал?
Юрий чуть не послал наглого допытчика по всем известному адресу. Кто ты такой, чтоб я тебе исповедовался? Любознательный гуцул вызывал смешанные чувства. Парень лет двадцати пяти, ладно скроенный, шустрый, даже скорее вертлявый, минуты спокойно не постоит, всё оглядывается, крутится, как юла. Сильно смахивает на цыгана повадками. Вроде проявляет искреннее участие, но в то же время что-то нездоровое сквозит в его участии. Так и ест чёрными горящими глазами, лезет без мыла за пазуху.
- Весовую строить зовёт, - зачем-то признался Юрий, и тут же пожалел о своей откровенности.
Ванька буквально заплясал на месте, словно под ступнями у него были раскалённые угли.
- Я так и думал, - быстрый гортанный говорок вливался в уши Юрия завораживающим ручейком, - он давно бригаду ищет. Слушай, возьми меня в свою бригаду? Я тут давно работаю, плотник хороший, пригожусь.
Никогда Юрий не сталкивался с таким скоропалительным союзником. Не успели познакомиться, а он уже просится принять в коллектив, где никого не знает. Ни комплексов, ни колебаний не испытывает. Похоже, ему это дело привычное, как взять билет и поехать в автобусе.
- А почему со своей бригадой не хочешь работать?
- С бригадиром разругался. Мы тут рядом, в Рублёвке, тёплую стоянку строим.
И всю дорогу до Уржума журчал, обволакивал слух Юрия безостановочный ручей Ванькиной речи. Говорун оказался ещё тот. За час езды рассказал о своём Закарпатье, где народу много, а работы мало – чуть потеплеет, все мужики подаются на заработки в Россию, возвращаются к зиме. Он ездит на Кировщину уже шестой год, изучил все особенности местной шабашной жизни, ведает все входы-выходы. Стоило Юрию проговориться о недостатке питания, как последовало заверение, что с ним, Ванькой, бригада будет сыта постоянно, для него забить и засолить свинью – раз плюнуть. И повар он великолепный. Чутко уловив жалобу на преобладание в здешних объектах чуждого южанам  дерева, заявил, что топор для него роднее ложки, с бревном и доской он на «ты». Короче, куда ни повернись, везде Ванька незаменим, мастер на все руки. В наблюдательности и такте ему тоже нельзя было отказать. Заметив, что Юрий каждый раз отдёргивает локоть, когда увлечённый оратор его касается, Ванька приструнил свои беспокойные руки и теребил свёрнутый на коленях полушубок. Впечатление он произвёл двойственное, и Юрий осторожно пообещал обсудить Ванькину кандидатуру с бригадой и только тогда дать окончательный ответ. Ванька сказал, что будет ждать завтра на остановке автобуса в Адово. Похоже, прилипать намертво он умел.
Напоследок предложил Юрию купить полушубок, замечательной выделки, «шкуряной» - выскочило у него гуцульское словечко – но смешить геленджичан, щеголяя в шкуре и мехах по набережной, Юрий отказался. Уже из окна яранского автобуса увидел, как Ванька трясёт развёрнутым полушубком перед суровым туземцем-дедом. Сложилось убеждение, что Ванька отчаянно нуждается в деньгах, пожалуй, даже давно голодает, но взаймы, надо отдать ему должное, не попросил.
Совет бригады проголосовал принять в свой состав блудного сына закарпатского народа. Повлияло на положительное решение переданное Юрием с Ванькиных слов, что весовая в Адово будет возводиться почти исключительно из дерева. Как Валентин ни напускал на себя вид заправского плотника, но несколько промахов на крыше богдановской весовой он всё же совершил, на что ему не преминул указать прораб Ветлужских. А как болезненно ударяет по самолюбию переделка собственного брака известно каждому строителю.
Вторая поездка в Адово прошла без сучка и задоринки. Председатель Фёдор Степанович Рублёв оказался покладистым и щедрым работодателем. Конечно, десять тысяч, как подстрекал Юрия плут Ванька, не дал, замахал руками:
- Мужики, имейте совесть, не пользуйтесь моим безвыходным положением. Вот вам восемь с половиной и поверьте – никто не даст больше. По рукам?
Восемь с половиной, после фильма Феллини, не казалось Юрию счастливым числом, но совесть подсказала – соглашайся. И он подписал договор.
Ванька, на правах  свободного агента, пытался выторговать дополнительные льготы и поблажки, но Фёдор Степанович срезал его на корню.
- Иван, благодари бога, что я до сих пор терплю тебя в своём колхозе. Другой на моём месте отправил бы тебя знаешь куда?
Ванька наверняка знал, потому что тут же заткнулся. Что за Ванькой водятся разнообразные грехи, Юрий заподозрил ещё на адовской остановке. Когда он вылез из автобуса, Ваньку отчитывал в сторонке земляк-закарпатец, верзила громадного роста и грозного вида. Ванька виновато ёжился, крутился, как уж на сковородке, загнанно стрелял глазами, а верзила явно выносил ему последнее китайское предупреждение. Юрий не захотел смущать Ваньку допросом, но стало ясно, что с новым коллегой надо держать ухо востро. От этого крученого цыгана можешь дождаться любых неприятностей.
Расставание с председателем Рублёвым было предельно конкретным и обнадёживающим, как все его слова.
- Мужики, как соберётесь – звоните, вышлю машину. Избу приготовлю. Материал у меня весь есть.
-  И шифер? – спросил Юрий.
- И шифер, - улыбнулся Рублёв. – Не задерживайтесь, мужики. Время поджимает.
Оставив Ваньку заниматься квартирмейстерскими делами, Юрий был после обеда в Богданово и успел поучаствовать в заливке монолитного перекрытия котельной. Настрой на свёртывание дел в Богданово и на скорейший переезд в Адово уже зудел в пятках, парни наседали на Юрия – иди, требуй расчёт.
Юрий пошёл к председателю Сметанину. Тот вызвал прораба Ветлужских, слава богу, находившегося в строю и, как всегда после запоя, в крайне взвинченном состоянии. Пошёл несусветный галдёж и лай. Александр Иванович упирал на незавершёнку, Юрий – на непоставку материала. Пришли к соломонову решению – вычесть стоимость кровли и расстаться полюбовно. Прораб явил неслыханную скупость и выдрал из суммы договора аж пятьсот рублей, хотя приколотить шифер и конёк стоило не больше двух сотен. Юрию надоело препираться – высчитывай. Приплюсовали стоимость забора и котельной, набегала приличная зарплата. Но тут взял слово Николай Алексеевич.
- Мужики, денег в кассе сейчас нет. (Традиционный запев, которому Юрий не верил). Пока закажем в банке, туда-сюда, три дня уйдёт. Чтоб вам не сидеть напрасно, постройте пока мост.
- Какой ещё мост?! – вызверился Юрий. Воображение нарисовало ему деревянные фермы и сваи через Уржумку – до белых мух хватит!
- Вот, через дорогу, - показал Николай Алексеевич в окно. – Как дождь, так перед конторой целое озеро разливается. Прокопаем канал, уложим бетонные трубы, обрамим парапетом и всех делов. Вы за два дня успеете.
Юрия раздирало бешенство от этих очевидных уловок. Норовят урвать последний клок шерсти с их шкуры, премудрые вятичи. И так уже ободрали, как липку. Чёрт с ними, какая-никакая выйдет компенсация. Всё равно председатель от своих слов теперь не отступится. Быстренько набросали рабочий план, обговорили гонорар. Напоследок Николай Алексеевич осчастливил предложением переселиться всем им, с чадами и домочадцами, в Богданово – избы ждут, высокую зарплату гарантирует – давайте, мужики! Юрий посмотрел на председателя, как на сумасшедшего, осторожно осведомился – «а вы никогда не бывали на черноморском побережье Кавказа»? Тот тяжко вздохнул и прекратил смехотворную агитацию.
На другой день слабосильные и увечные, то есть, Виктор Иванович и Валентин остались руководить экскаватором и завозить бетономешалку, песок и цемент, а более работоспособные кадры – Николай Васильевич с Юрием - матеря прораба, забрались в кабину самосвала и поехали в карьер за камнем. Материть было за что – раньше камень грузили безвестные грузчики, теперь Александр Иванович включил режим предельной экономии, чего щадить работяг, которые через три дня навсегда скроются с глаз. Пущай поломают спины.
Дорога до карьера шла путаными просёлками, но вроде как всё время на север. Юрий даже не пытался выяснить – кому принадлежит карьер, какая разница, поскорей бы развязаться с Богдановкой и её бесславными стройками, осточертело.
А вот сам карьер оказался настоящей диковинкой для черноморцев, твёрдо усвоивших, что строительный камень берут из вертикально вздыбленных пластов скал, каких полно в окрестностях Геленджика. Там, где, повиснув на верёвках, обрушивают клиньями, где – более современно – действуют взрывчаткой. Правда, в окрестностях Уржума гор не видать, может, берега рек имеются скалистые? Реальность предстала насколько простой, настолько и удивительной. Самосвал въехал в широкую и не очень глубокую, от силы метра на полтора-два врезанную в почву траншею, длиной около двухсот. Ни горы, ни даже мало-мальски приметного склона холма в помине не было, просто траншея посреди полей. Но дно её ровным слоем устилал сплошной пласт белого камня с лёгким уклоном к дальнему концу. Несколько слоёв уже снято, аккуратные штабеля заготовленного камня стоят по бокам, камень по толщине один в один, хоть для кладки, хоть для мостовой годен идеально. Юрий восхитился – везёт вятичам, копнул землю и вот тебе отличный материал для стройки, прочный, геометрически выверенный природой. И управляются с заготовкой всего два плечистых парня с ломами, отделяют слой за слоем, колют, как дрова. У траншеи деревянный вагончик, видно, живут они тут весь сезон.
Один из парней подошёл, взял накладную.
- Четыре куба? Самовывоз? Грузите. Вон из того штабеля.
Хорош камень, но тяжеловат, килограммов по восемь-десять. В адрес прораба Ветлужских было отпущено немало тёплых слов. Чтоб его икота одолела со стаканом водки у губ.
Мост маханули единым духом. Уже на второй день Юрий и Валентин закончили кладку раструбов и парапетов у входного и выходного отверстий бетонной трубы, нате, богдановцы, не разводите лягушек под председательским окном. Хозяйственный и бытовой инвентарь эвакуировали на Танин склад, сдали инструмент Александру Ивановичу, обходные подписаны, чисты перед колхозом «Ленинский путь», как снег. Можно идти брать кассу.
Как и предполагал Юрий, денег в кассе было валом. А вот как распоряжались ими ответственные работники, оставалось удивляться. У Юрия в зобу дыханье спёрло, когда бухгалтер по труду и зарплате, надутая неразговорчивая женщина, составила платёжную ведомость, забыв вычесть две с половиною тысячи рублей аванса. Важный горбун главный бухгалтер, не моргнув глазом, подписал. Наверно, его мысли были заняты пропавшей в лопухах бутылкой водки. Юрий помалкивал. Дают – бери, бьют – беги. Примерно так он рассуждал, припоминая, сколько крови выпил у него прораб Ветлужских. К прочим руководителям колхоза благодарных чувств он тоже не испытывал. И по-любому – каждый отвечает за свою работу. Правда, совесть нашёптывала о честности и порядочности, но недостаточно громко. Искушение за здорово живёшь разжиться пятихаткой пело громкозвучнее. И любопытство разбирало – как отнесутся к оплошности богдановских бухгалтеров его сотоварищи? Они-то ведут в уме собственную бухгалтерию, каждый заработанный рубль сто раз ревниво подсчитан и поделен. Сумма гонорара ни для кого не секрет.
Расписываясь в ведомости за четырёхзначную цифру, Валентин изумлённо воззрился на Юрия. Тот приложил палец к губам – погоди. На крыльце конторы разгорелись бурные дебаты. Валентин ратовал за немедленный возврат неправедных денег, Николай Васильевич отстаивал противоположную точку зрения – мол, мы бестолочь, ничего не знаем, сколько дали, столько взяли. Виктор Иванович растерянно хлопал глазами и воздерживался от высказываний. Юрий, чем дальше, тем больше, склонялся на сторону Валентина. Всё равно ведь хватятся, найдут рвачей.
- Когда это будет? – возмущался Колька. – В конце года, нас ищи-свищи.
- И кто возмещать будет? С бухгалтерши ведь высчитают! А она таких денег за год не имеет!
Этот резон стал решающим. Хоть бухгалтерша и дура, но подводить её под монастырь подлость. Пошли сдавать жгущие руки чужие рубли. Колька ворчал, но против большинства как попрёшь? Бухгалтерша дрожащими руками отыскала расходный ордер на аванс, сделала перерасчёт. Всё молча, даже сказать «спасибо» не нашла сил. В карманах полегчало, на душе тоже. Ходить и ждать, когда тебя уличат в недобросовестности, не самое приятное состояние. А ощущать себя порядочным человеком совсем другое дело.
Последнюю ночь в опустелой квартире провели на голых сетках кроватей, поужинав пряниками с артезианской водой из колонки. Прощались с Богданово без сожалений, хорошего видели в ней мало. Мыслями были уже в Адово, намечали, прикидывали, как там сорганизоваться, чтобы не застрять на Кировщине до осени. Юрия все эти обсуждения ничуть не вдохновляли, трудовой энтузиазм в нём давно испарился. Работа везде работа, от неё никуда не деться (в поте лица своего добывай хлеб свой), но одно дело возвращаться после рабочего дня в родной дом, где всё греет душу, где вокруг твоя семья, где всё привычно и уютно, и совсем другое - торчать в чужой избе среди далеко тебе не близких людей без всякой возможности оттаять, уединиться, свободно дохнуть. Иллюзии дружбы, крепкого мужского круга, объединения общими интересами давно развеялись. Ничего, кроме цели зашибать общими усилиями как можно больше денег, их не соединяет. Кончится работа – разойдутся, не оглянутся. Вятичи, что вятичи? Не было времени узнать их ближе. Поверху всегда плавает всякий мусор, вот и бросались в первую очередь на глаза пьянь и рвань, они не стесняются выставлять себя напоказ. А приличных людей, вроде Толика Крюковских, шофёра Распопина, женщины на уржумской почте, зоотехника Воронова за ними разглядеть трудно. Хотя именно на таких людях ещё и держится вятская земля, не развалилась в прах уже не русская Вятчина, а советская Кировщина. А ты здесь промелькнёшь, как тень, подобно тысячам других шабашников, и уедешь, ничего толком не поняв, оставив безымянный след в образе безликой весовой и безгласного моста. Что останется в памяти хорошего? Светлая речка Уржумка, зелёные луга, белые храмы - цветной туман, за которым вечно и напрасно гоняешься. Но если видеть мир раздетым до нитки, смотреть на него через окошко кассы, через витрину магазина – тогда вообще лучше не жить. Потеряешь право уважать себя, как человека. Пускай будут шишки на лбу, горечь в душе, частое одиночество, пускай. То, что временами открывается тебе, того стоит.
Но домой всё равно хочется. Поездил, погонялся за туманом – пора и честь знать. А вместо этого завтра отдалишься от дома ещё на полсотни километров.


                9

Председатель Рублёв доказал, что он человек слова. По телефонному звонку, как обещал, подогнал грузовичок с двумя скамейками в передке кузова и самодельным козырьком над ними, обитым оцинкованной жестью. С заднего борта свешивалась железная лесенка с поручнями. Чувствуется забота о людях. Мелочь, а приятно.
Водитель, рослый лохматый парень, всю дорогу развлекал Юрия разговорами – коллеги настояли на его почётном месте в кабине. Умеренно хвалил Фёдора Степановича – мужик справедливый. На первый раз за грешок простит, на второй – предупредит, на третий – не обессудь, полетишь из колхоза вверх тормашками. Что-то подсказало Юрию, что водитель Леонид, так он представился, первые две стадии председательской справедливости испытал. Колхоз у них крепкий, не чета – пренебрежительный кивок назад – богдановскому. Но и вкалывать приходится от зари до зари. Вот и сейчас – привезёт их, скамейки и козырёк долой, и айда возить сено с лугов. Сенокос в разгаре.
Новая квартира оказалась в самом центре Адово, на краю деревенской площади, точнее, пустыря, на котором мальчишки гоняли мяч. Большая бревенчатая изба, старая, просторная, тёмная. Ощущение темноты усиливали огромные липы, чьи цветущие ветки буквально лезли в окна. От сладкого запаха хотелось закрыть глаза и дышать, дышать, только дышать, больше ничего не надо. А вот в избе стоял затхлый дух, то ли оставленный прежними квартирантами, то ли привнесённый Ванькой Джуганом, невеликим поклонником гигиены. За те несколько дней, что он хозяйничал в Адово на правах квартирмейстера, ему, похоже, ни разу не пришла в голову мысль умыться и сменить рубаху. Видок у него был замурзанный и одичалый. Зато трещал безумолку – вот застеленные койки, вот газовая плита, посуда. С особой гордостью продемонстрировал две сорокалитровые алюминиевые фляги для молока – в них насолим свинины. Нет, холодильника и телевизора не будет, один сетевой радиоприёмник. Юрию новая квартира решительно не понравилась, уж слишком она смахивала на пещеру троглодитов или солдатскую казарму в зачуханном гарнизоне. Алюминиевые миски, кружки и ложки усугубляли соответствующее впечатление. В Адове шабашников явно не балуют, держат в чёрном теле, чтоб отпадало желание предаваться неге, валяясь на койках. Ваше место на работе. На кухонном столе лежала разделанная курица, жирная, с множеством маленьких желтков в потрохах. Ванька уверял, что купил у адовской бабы, во что верилось с трудом – какая здравомыслящая баба зарежет несушку-рекордистку, любимую жену пылкого петуха? Вспомнились слова председателя Рублёва о его иссякающем терпении к подвигам Ваньки. Глянул испытующе на заготовителя – тот встретил его взгляд с преданностью стоящего на исповеди истинно верующего. Да, Ваньку голыми руками не возьмёшь, проходимец ещё тот. Отдал команду рядовому составу обустраивать жилище – открыть в первую очередь все форточки и дверь – и, преодолев скромность Валентина, обусловленную ободранной физиономией, повлёк его с собой в контору правления колхоза.
Разговор на сей раз состоялся исключительно короткий, как показалось Юрию, нечто вроде проверки на прочность. Фёдор Степанович  обескуражил непривычной сухостью.
- Мужики, - заявил он, - у меня со временем туго. Сено, силос, витаминная мука – день зиму кормит. Стоять над вами нянькою некогда. Сами крутитесь. Отказу вам ни в чём не будет, я распоряжусь. Завтра начинайте заготавливать лес.
- Какой лес? – оторопел Юрий.
Председатель улыбнулся.
- У меня все доски и брёвна в лесу растут. Хороший лес, увидите. Лесник покажет, какие сосны валить. Рассчитайте, чего и сколько понадобится, пилорама вам напилит. Лес заготовите, тут же экскаватор котлован выкопает. Пока с ямой будете возиться, лес подсохнет. Насчёт техники, инструмента к инженеру обращайтесь, он с машинного двора не отлучается. Всё, мужики, недосуг мне.
- Ничего себе влипли, - чесал Юрий затылок на возвратной дороге. – В лесорубы определимся. Не зря он восемь с половиной отвалил.
Валентин, напротив, был воодушевлён переменой профессии, потирал руки, бодрился.
- Что там сложного? Любой дурак сумеет. Спилил, сучки обрубил, зачокеровал и тащи себе на пилораму. В лесу погуляем, земляники поклюём.
Юрию романтика махания топором была чужда. Попробовал вспомнить дурацкую совковую песню о лесорубах – тогда в честь каждой профессии советские композиторы сочиняли маршевые песни – и не вспомнил. Он полагал, что каждый должен заниматься своим делом. Строитель широкого профиля – недоучка во всём. А куда деваться, придётся пролагать дорогу в царство свободы топором.
Николай Васильевич и Виктор Иванович, как с неудовольствием отметил Юрий, мгновенно нашли общий язык с Ванькой. Рыбак рыбака видит издалека. Ванька сводил их в магазин, получивший одобрительную оценку главного повара – есть рис, макароны, кильки в томатном соусе. Про водку зашёл разговор перед ужином, мол, неплохо бы обмыть по русскому обычаю приступ к новой работе. Гуцул к русским обычаям явно отвращения не питал, жадно облизнулся. Юрию эти опасные почины не нравились – только развяжи, потом не остановишь, но неожиданно выступил в поддержку хранитель моральных устоев.
- По сто грамм можно, - поглаживая усы, изрёк Валентин. – Ничто так не сплачивает коллектив, как коллективное застолье.
«Пьянка», про себя поправил красноречивого оратора Юрий, хорошо помнящий знаменитый лозунг времён развитого социализма, а вслух уточнил:
- По сто двадцать пять. Я водку не пью.
Перед глазами встала стойка в пивнушке на уржумской автостанции, у которой Валентин тем же самым жестом, проводя большим и указательным пальцами левой руки сверху вниз, оглаживал свои запорожские усы. Лиха беда начало.
- Больше ничего в магазин не завозят, - доложил знающий особенности местной торговли Ванька.
- Обойдусь, - сказал Юрий. – Дома попью сухого.
Вышло по двести пятьдесят, Виктор Иванович и Николай Васильевич совершенно случайно и независимо друг от друга оба взяли по бутылке, не оставлять же на завтра то, что можно выпить сегодня.
Избу освещала единственная лампочка, она висела над головами пирующих, читать в тёмном углу, где стояла койка Юрия, было невозможно. Вещание радиоприёмника заглушали разгорячённые голоса, из всех удовольствий жизни остался запах цветущей липы, слабой струйкой втекающий сквозь открытую форточку. Собственные мысли удовольствия не доставляли. Ночи стали ощутимо прохладнее, днём пекло, как на августовском пляже Геленджика. Юрий завернулся в одеяло и, вдыхая, словно хлороформ,  запах липы, провалился в сон.
Дорога к лесу назавтра вышла путаной и многоступенчатой. Коллеги, на удивление, смотрелись свежими огурчиками и демонстрировали трудовое рвение, применить которое долго не получалось. Хороший лес председателя Рублёва рос совсем неподалёку, за восточной околицей деревни, матёрый сосновый лес. Под водительством лесника, уже тронутого старческой дряблостью пожилого мужчины, вошли под его поднебесную сень. Медные чешуйчатые стволы в обхват толщиной возносились колоннами метров на десять-пятнадцать ввысь и лишь там раскидывали кроны. Сосны стояли просторно, солнце легко проникало сквозь редкие ветви, освещая рыжую палую хвою и кустики земляники – Валентин угадал, полакомиться было чем. Но и душно было в прогреваемом солнцем лесу, надоедливо приставали комары, пахло горячей смолой.
- Корабельный бор, - уважительно проговорил Валентин, охлопывая могучий ствол.
Слабенькая улыбка осветила болезненное лицо лесника.
- Нет, ребята. Корабельная сосна растёт на песке, на болоте, там она вытягивается чистой мачтой до нужной высоты. А это просто спелый лес, мы его потихоньку рубим для своих дел.
Да, следы свежей порубки можно было заметить, хотя прореживали лес бережно и продуманно. Всё у председателя Рублёва велось по-хозяйски.
Лесник заглянул одним глазом в листок с расчётами потребной древесины, составленный Юрием и Валентином, и не спеша пошёл метить мелом деревья.
Подъехал на мотоцикле с коляской бригадир тракторной бригады, доложил, что гусеничный тягач сейчас будет, а трактор с тележкой для вывоза брёвен придёт после обеда. Рачительная рука председателя подвигала фигуры на шахматной доске. Лесник критически оглядел Ваньку Джугана с бензопилой на плече и сказал бригадиру:
    - Одной пилы мало, Петрович. Поехали ко мне, ещё одну возьмём.
Втроём сели на мотоцикл. Юрий тоже поехал за компанию, всё равно валить сосны без него лесник запретил. Местность вокруг Адово оказалась более холмистая и более живописная, нежели у Богданово, поля перемежались перелесками. Подкатили к одному из холмов, на вершине которого приютился хуторок лесника. У калитки стоял деревянный сруб колодца с диковинным журавлём, невиданным на Кубани. Припекало всё сильней, Юрий заглянул в неглубокий колодец, взялся за рычаг, чтобы достать воды, но бригадир его остановил:
    - Не трудись. Нас сейчас Филиппович кваском угостит. Квас у него – во!
Лесник принёс запотелый кувшин и ковшик, радушно налил. Улыбка не сходила с его лица. Квас и впрямь был выдающихся достоинств – ледяной, пенистый, с приятным вкусом незнакомых ягод.
    - Рябиновый, - мимоходом, как нечто обыденное, пояснил бригадир.
Валить лес, благодаря ценным указаниям Филипповича, не составило особых сложностей. Без него точно бы наломали дров. Старый лесник не только показывал, куда должна рухнуть громоздкая махина, чтобы удобнее было подрулить тягачу, он сам орудовал бензопилой, как повар ножом, делал направляющие надпилы, следил за раззявами-подручными, бдительно контролировал отчаянного вальщика Ваньку. Юрий с Валентином чокеровали павшие стволы и сопровождали на опушку, где сучкорубы Кучеров и Кавун очищали их от веток. Работа шла слаженно и безостановочно, пот катил градом, жара в деревне Адово стояла адовая. К обеду все помеченные Филипповичем сосны лежали на опушке готовыми к транспортировке брёвнами.
Обедали дома, потом зашли на машинный двор за обещанным трактором с тележкой. Бригадир виновато застонал, стукнул себя по лбу.
    - Мужики, простите, зарапортовался. Отправил ваш трактор сено возить. Иван, - обратился он к закарпатскому мастеру на все руки, - ты знаешь луг под Байсой, в сторону Кокоревки?
Иван знал всё.
    - Бери мой мотоцикл, сгоняй, найди Гришку Попова. Пускай к вам едет.
Юрий опять увязался прокатиться по вятским палестинам, прыгнул на заднее сиденье. Любопытство, говорят, не порок, но в то же время утверждают, что из-за него пострадал нос у небезызвестной Варвары. Нос у Юрия остался цел, а вот коленям и локтям досталось. Ванька гнал мотоцикл не хуже Валентино Росси, квадраты высокой ржи и низкой картофельной ботвы сменялись по сторонам со скоростью кадров видеофильма. Но вот он вырвался на просёлок, спускающийся наискосок покатым берегом речки Байсы, и случилось нечто необъяснимое. Мотоцикл самопроизвольно покинул колею просёлка и помчал прямым курсом к водам речки. Ванька после оправдывался, что проклятая коляска потащила его вправо, и он никак не мог удержать руль, никак. Как бы там ни было, но он вдруг отдал команду – «Прыгай»!  Юрий понял, что Ванькин призыв относится к нему и раздумывать не стал. Погрузиться в неизведанной глубины воды желания не было. Оттолкнувшись обеими ногами от подножек, он благополучно отделился от мотоцикла и закувыркался по относительно мягкому ковру прибрежного луга. Закончив кувырки, увидел стоящего по колено в воде Ваньку, мотоцикл был, слава богу, при нём, на колёсах, и недовольно ворчал. Кроме обзеленённых брюк и рубашки, да средней степени нервной встряски, другого ущерба Юрий не претерпел. Некоторая сконфуженность у гонщика Ваньки скоро прошла, для него, похоже, прошлого не существовало.
К вечеру внушительный штабель брёвен возвышался у ворот пилорамы, первый этап экзотической работы прошли, можно сказать, без потерь. Глаза боятся, руки делают. Бригада могла быть довольна собой.
    А вот вечер опять принёс душевный раздрай. Хоть Валентин и наложил мораторий на водку за ужином, Николая Васильевича, Виктора Ивановича и охотно примкнувшего к ним Ваньку это не остановило. Нельзя за столом, можно за углом. К отбою сотоварищи набрались до безобразия. Кучер традиционно завалился на кровать одетым, Кавун с Джуганом долго не могли успокоиться. Входили и выходили несколько раз, и с каждым разом Ванька стрекотал на своём смешанном наречии всё неразборчивей, а Николай Васильевич покровительственно обнимал его за плечи и ласково величал «фуфлыгой». Для Юрия, хорошо изучившего лексикон Кольки, это было верным сигналом предпоследней стадии Колькиного опьянения. Последнюю характеризовал сомкнутый рот и неподвижный взгляд. Комиссар словно ничего не замечал. Без звука разобрал постель, улёгся лицом к стене. Поди пойми – спит или прикидывается. Юрию разыгравшийся бедлам вставал костью в горле. Мало того, что сидит, как дикий троглодит, в закоптелой вонючей избе, так ещё коллеги устроили неприглядный спектакль, от которого с души воротит. Любуйся на их забулдыжные рожи, слушай мат и пьяное ржание. А ведь клялись вести себя образцово. И самое противное – дальше будет ещё хуже, вечер за вечером. Пропади пропадом большие деньги, если они достаются ценой ежедневного насилия над собой. Домой надо бежать, домой.
    Не выдержал, рявкнул:
    - А ну, кончай бардак! Отбой! Все по койкам!
    Прошёл к двери, твёрдо выдержал неподвижный взгляд Кольки, грозно зыркнул на враз осёкшегося гуцула, вырубил выключатель. Тишина установилась мёртвая, но отнюдь не благостная. О мире нечего было и мечтать, перемирие не гарантировало спокойной жизни. Долго не мог уснуть, закравшаяся мысль, что надо бежать домой, пока не поздно, не давала покоя. Но как будет выглядеть этот побег? Предательством, спасением? Для всех или только для него? Ни до чего не додумался, отложил до утра. Он выскажет своё мнение, а решать должны общим советом.
    Утренние мысли обычно сильно отличаются от ночных. Распалённость в голове угасла, коллеги выказывали смирение и трудовой настрой, огорошить их предложением бросить всё к чёртовой матери и бежать домой, Юрий не решился. Валентин торопил идти на пилораму, трое бойцов, как было условлено, собирались на свиноферму, бить свинью. Ладно, не будем закатывать истерику, глядишь, втянемся в работу, и дело пойдёт. Но нервы уже были на пределе.
И мужики на пилораме постарались взвинтить их до крайнего напряжения. На вежливый вопрос – когда приступим к распиловке брёвен? – последовал, мягко говоря, странный ответ. Да, Фёдор Степанович их предупредил, что придут шабашники пилить свой лес, пожалуйста, начинайте, наше дело сторона.
    - Так мы же в вашей технике ничего не смыслим, - поразился Юрий, - поломать можем, сами угробиться.
    - Мы покажем, присмотрим, - флегматично отвечали мурые пилорамщики. – А поломаете, отремонтируете за свой счёт.
    Мужики явно темнили и Юрий с Валентином попробовали вдохновить их, посулив оплату за совместный труд. Те гнули своё – ничего не знаем, скажет Фёдор Степанович – поможем, а пока что приказано лишь присматривать. Шабашники переглянулись, Валентин покачал головой – не справимся. Взбешённый Юрий потащил его в контору, пускай председатель объяснит, чего наприказывал.
В конторе сказали, что Фёдор Степанович только что уехал в Рублёвку, свою коренную деревню, и будет после обеда.
    - Слушай, может Ванька в пилораме разбирается? – осенило Валентина.
Резон в словах комиссара присутствовал. Хоть Ванька и проходимец, но по лесной части он дока. Резаки должны были уже уйти на ферму, но Юрию почему-то захотелось заглянуть сначала на квартиру. Заглянули. И увидели.
Три бойца, тесно сплотившись за столом, приканчивали не свинью, а бутылку с зелёной наклейкой. Повернули головы на скрип двери и замерли с разинутыми ртами. Ссохшееся личико Виктора Ивановича исказилось виноватой гримаской, Колька просто окаменел, Ванька, как показалось, еле удержался, чтобы не нырнуть под стол.
И нервы у Юрия разлетелись в клочья. Взрыв, ослепительная вспышка и мгновенное озарение. Всё, больше он ничем не обязан этой шайке прохвостов. Они сами открыли ему дорогу домой, он свободен. Молча начал собирать чемодан, переодеваться.
    - Уезжаем? – В голосе Валентина нежданно, но вполне явственно послышалось  облегчение.
    - Я уезжаю, - неумолимо сказал Юрий.
    Валентин удовлетворённо кивнул и тоже стал укладывать вещи. Троица брошенных на произвол судьбы лишилась дара речи и растерянно таращилась похмельными гляделками. Первым опомнился Колька, кинулся к своему чемодану, Виктор Иванович последовал его примеру. Метаморфоза произошла ошеломляющая. Скованная минуту назад единой цепью бригада вдруг рассыпалась, превратилась в паническую толпу беглецов. Аврал, корабль идёт ко дну. Ванька ошалел. Стоял столбом посреди избы, вертел башкой, ошеломлённо повторяя:
    - Мужики, вы чего? Такая работа, такие деньги. И вы убегаете. А как же я?
Оставайся со своими бидонами и плутнями, сукин сын, мстительно думал Юрий. Правда, немножко Ваньку было жалко – приманили, приручили, и бросили, как бродячую собаку. Ничего, не пропадёт, ему не привыкать, прибьётся к другим. Валентин довольно ухмылялся, утешал Ваньку, коллеги уже встали по стойке смирно с чемоданами у ног, как новобранцы у порога военкомата. Но как выбираться из Адово? На автобусной остановке засветимся, налетит председатель Рублёв, уболтает, улестит, завернёт. В непоколебимость соратников, да и свою собственную, Юрий не очень верил. В избе, как в западне.
    Вышел на крыльцо. Автомобили, пусть и редко, по деревне шмыгают. И кто-то наверху снизошёл к молитве загнанного беглеца. Прямо напротив, через улицу, остановился грузовик, из кабины выпрыгнул знакомый водитель Леонид, вбежал во двор. Юрий воровски огляделся – пусто – заспешил к нему. Леонид, распечатывая на ходу пачку сигарет, вышел из калитки.
    - Здорово живём. Как дела, мужики?
    - Дела как сажа бела. До котельнического тракта подбросишь?
    Ушлый вятич сообразил быстро.
    - Утекаете? Ну, вам виднее. По-тихому? Ежели Фёдор Степанович узнает, что я вам подсобил, он мне голову оторвёт.
    - Заляжем в кузове, как диверсанты, - горячо заверил Юрий. – Никто не увидит. Что тебе пять вёрст? Червонец плачу.
Леонид поколебался, что-то прикинул, кивнул – давай.
    Даже выдрессированная на ученьях мотопехота позавидовала бы сноровке шабашников, пулями мелькнувших над бортом Газ-53. Пластом улеглись на щербатых досках, с застрявшей в щелях сечкой кукурузного силоса. Пахнуло родной Кубанью, ещё острей потянуло домой. Унылая Ванькина физиономия в дверях избы осталась последним впечатлением от деревни Адово. Обняв чемоданы, протряслись по горбатым улочкам, и вот под колёсами загудел асфальт. Как суслики из нор, осмелились приподнять головы над бортами. Солнечный простор полей, воля, дорога домой. Кричи «ура», свободный человек.
    На перекрёстке проторчали недолго. Притормозил лесовоз «Урал», с двухколёсным прицепом и порожним кузовом. Шофёр засомневался:
    - Мужики, могу взять только двоих в кабину. В кузове мне возить запрещено, видите, даже заднего борта нет.
    Уломали, согласился довезти всех до Советска, под условием, что Виктор Иванович и Николай Васильевич – их в наказание, дабы выдуло хмель, определили прокатиться с ветерком – не будут казать свои прекрасные лики гаишникам. Штрафники-выпивохи готовы были устроиться и под днищем кузова, лишь бы не оказаться брошенными вдвоём – это положение приводило их в ужас. От самостоятельной деятельности они давно отвыкли. На автовокзале Советска лики приятелей сияли первозданной свежестью и абсолютной трезвостью, шестьдесят километров активного обдува сделали своё дело.
    От Советска до Котельнича добирались цивилизованно, на рейсовом автобусе. Обратный маршрут до Геленджика проработали следующим образом – из Котельнича до Москвы поездом, из Москвы до Новороссийска тем же макаром, так надёжнее. Аэропорт Кирова далеко в стороне, с авиацией уже имели горький опыт.
    Город Котельнич, в который прибыли ближе к вечеру, показался солидным и промышленным поселением, куда крупнее и оживлённее захолустного Уржума. Взять билеты до Москвы не составило никаких проблем, у касс железнодорожного вокзала было малолюдно. До прихода поезда Тында-Москва пошли убивать два часа ожидания. Заглянули в ближний универмаг, и там Николай Васильевич успел начудить. Наверно, предварительно умудрился где-то хватить добрую. Забравшись в отдел верхней женской одежды, он начал напяливать на себя приглянувшуюся ему кожаную куртку. Виктор Иванович обретался рядом индифферентным наблюдателем, а Юрий с Валентином оглянулись из соседнего отдела на истошный крик продавщицы:
    - Мужчина, что вы делаете?! Это женская куртка! Она на пять размеров меньше вашего! Вы её разорвёте!
    Смущённый Николай Васильевич еле выпутался из узких рукавов, куда затиснул свои могучие лапы. Плюнув на малые размеры одежды, побрели затариваться гастрономией в путь дорогу дальнюю. И набрели в одном из привокзальных киосков на азербайджанский коньяк. После намозоливших глаза стеклянных конусов с уржумской злодейкой и плодово-ягодной бормотухой, эти изящные графинчики с оранжевой этикеткой и золотистым содержимым влекли неотразимо. И хотя, кроме Черчилля, никто азербайджанский коньяк не хвалил, Юрий купил бутылку – поможет скоротать томительную ночь в поезде, ну, и не отметить бегство из дебрей Вятчины - грех. Колька, без раздумий, тоже сунул коньяк в карман. Валентин и Виктор Иванович, по известным только им соображениям, от приобретения зелья воздержались.
    Смеркалось, когда поезд отошёл от перрона Котельнича. Настроение у четверых дембилей было самое праздничное, прошлое никто не затрагивал, все строили планы на будущее. Только тяпнули по стопочке, как в купе заглянула проводница, смазливая, молоденькая.
    - Чай будете?
    Валентин приосанился, пригладил усы, заказал на всех. Предложили и проводнице пригубить с устатку – небось, намаялась за рейс из восточносибирской тайги. Та поддакнула – ой, не говорите, седьмые сутки в дороге, с ума можно сойти. Не ломаясь, глотнула пятьдесят грамм. И, как-то незаметно, побегав по вагону, стала пятой в компании тороватых пассажиров. Рассказала, что она не профессиональная проводница, а студентка, подрабатывает на каникулах, уже не первый год, жизнь в столице дорогая, от родителей помощи мало, вот и приходится крутиться. Общительная, без комплексов и, как показалось Юрию, легко доступная девушка пробудила в мужском сообществе соответствующие чувства. Все наперебой выказывали ей сугубое внимание, соревновательный дух подвигал джентльменов, опережая друг друга, приблизиться к обладательнице подзабытых женских прелестей на максимально возможное расстояние. Правда, Виктор Иванович, хорошо осознавая ущербность своих шансов ввиду очевидных признаков преклонного возраста, скоро самоустранился и полез спать на верхнюю полку. Шансы Валентина подкосила устрашающих размеров ссадина, увы, ещё украшающая его левую скулу после соприкосновения с жёсткой почвой богдановской улицы. Как он ни пытался подать свой образ исключительно в профиль, от зорких глаз проводницы его трофей не ускользнул. Всё мужское обаяние уманского казака, все его умелые комплименты и настойчивые подкопы вкупе с великолепными усами были разрушены в прах одной неосторожной фразой развеселившейся собеседницы. Она поинтересовалась – с каким углом не удалось разминуться столь галантному кавалеру? Валентин помрачнел, замкнулся, видимо, несчастные перипетии той памятной ночи встали перед его глазами во всей сокрушительной красе и затмили свежее личико беззастенчивой прелестницы. Спустя непродолжительное время дефектный ухажёр принялся выразительно зевать, а потом весьма невежливо разбирать свою постель на нижней полке. Ещё не угомонившейся половине сексуально озабоченной компании не оставалось ничего другого, как перебраться в купе проводницы со второй бутылкой коньяка.
    Собственно, Юрий успел разглядеть, что компанейская проводница уже сожалеет о слишком далеко зашедшем веселье и не прочь его прекратить, но из всё того же соревновательного духа зачем-то поплёлся доказывать своё мужское превосходство над Николаем Васильевичем. Довольно быстро это занятие ему надоело. Усталая проводница вяло поддерживала разговор, поглядывая на дверь, вошедший в раж Колька нёс несусветную глупость, противный азербайджанский коньяк нехай пьёт мистер Черчилль – чего тянуть никчёмную пустышку? И когда проводницу позвал кто-то из пассажиров и она, едва не прижавшись к Юрию грудью в тесном купе, протиснулась мимо, то сквозь слабый аромат её духов настолько явственно пробился запах семи суток дороги, что он тут же ушёл спать. Желание кому-то чего-то доказывать сразу пропало. Блины съедены, корова продана, спать, старуха, спать. Когда пришёл Колька, он не слышал.
    Ранним утром проплыли за окнами золотые купола Загорска на зелёных холмах, поздним утром члены бывшей бригады сошли на платформу Ярославского вокзала города Москвы. И тут Валентин отколол номер в своём излюбленном стиле. Сообщил, что домой он сейчас не поедет, сначала навестит брата в Дмитрове, погостит у него, а уж потом направит стопы на родину. Пожал руки и был таков. Помимо похвального братолюбия на честной, но прискорбно покорябанной физиономии коллеги без труда читалось намерение отсидеться подальше от настойчивых расспросов супруги – а где ты, суженый-ряженый сподобился так разукраситься? Предусмотрительное, надо сказать, намерение. Ревнивый нрав Таисии, законной и грозной жены Валентина, был Юрию хорошо известен.
    Трио мужей с незапятнанной репутацией (и физиономиями тоже) устремилось на штурм касс Курского вокзала. Иначе банальный процесс приобретения билетов язык не повернётся назвать. Лето, конец июля, разгар курортного сезона, москвичи рвутся на юга. От картины в кассовом зале волосы встают дыбом. Сплошное коловращение, столпотворение, кишение остервенелого народа. Пробиться можно только штыком и гранатой. Да и пробиваться бессмысленно, над всеми окошечками объявления – «Билетов нет». Обилечивают лишь льготников, командированных, военных и прочих счастливцев. Рядовые граждане добывают билеты одним им ведомыми путями. Перед робкими провинциалами во весь рост встала безрадостная перспектива застрять в столице этак на недельку. Есть от чего опуститься рукам. Домой страсть как хочется. Вот когда пригодились бесстрашие и пробивная мощь Николая Васильевича. В одной из угловых касс, вокруг которой яростней всего кипел народ, продавали билеты на дополнительный поезд Москва-Новороссийск. И в этот рёброкрушительный водоворот без колебаний ринулся геленджикский Геркулес. Юрий с Виктором Ивановичем восхищённо следили за смертельной схваткой, в которую вступил их героический товарищ. Где плечом, где нарочито невразумительными объяснениями, но в основном грубой физической силой он неутомимо прокладывал путь сквозь неподатливые тела. Порядок законной очереди, о чём ему пытались напомнить возмущённые правдолюбцы, Николай Васильевич игнорировал. Слишком много стояло на кону, чтобы обращать внимание на подобные пустяки. Домой, домой. Там больная жена, там плачут дети, в кармане у него телеграмма, расступайтесь по-хорошему.
    Было по-всякому, но после часа жестокой рукопашной схватки, помятый, измочаленный, Колька выскользнул из толпы, держа в поднятой над головой руке вожделенные билеты. Изучили – о-го-го, до отправления их поезда два дня и две ночи, отбытие из Москвы послезавтра, в четыре утра. Утешились доводом, что могло быть хуже. Ладно, зато есть время познакомиться со столицей. Не ошалевать же двое суток в муравейнике вокзала.
    Три года назад жена возила Юрия в своё родное Подмосковье, но большую часть из десяти отпускных дней, понятное дело, они протолклись в столице. Линии метро и названия станций ещё не стёрлись из памяти, и Юрий вызвался быть экскурсоводом их самодеятельной группы. Виктор Иванович и Николай Васильевич не выказывали большой охоты шляться по проспектам и стогнам Москвы, им и рядом с буфетами было неплохо, но ещё больше они боялись остаться без опеки, поэтому, когда с воодушевлением, когда откровенно уныло сопровождали Юрия по пятам. Достопримечательности, куда тащил их Юрий, не всегда были им по душе. И на центральном стадионе в Лужниках, и на «Динамо» подневольные болельщики зевали и дремали, пока Юрий наслаждался играми «Спартака» с одесским «Черноморцем»  и московских динамовцев с киевскими. Куда более острые эмоции доставил им милицейский контроль при проходе на трибуны. Лёгкие сумки для гипотетических подарков из столицы висели у всех на плечах, милиционер повертел в руках бутылку кубинского бананового ликёра в сувенирной коробке и вернул её Юрию – «Проходите». А Колькину бутылку «Перцовой» решительно забраковал – «Не положено». Резон милиционера был неоспорим – никому не придёт в голову глотать густой ликёр из горла, а вот жгучую струю перцовки некоторые граждане вольют в себя с удовольствием. Догадывался ли бдительный страж порядка, что вторая бутылка опорожнена буквально несколько минут назад в пельменной, или только подозревал, но всматривался он в лицо Николая Васильевича с ироническим и не самым добрым вниманием. Спорить было себе дороже, бормоча проклятия, Колька удалился в парк, прилегающий к стадиону, вскоре вернулся без запретного груза и был беспрепятственно пропущен. На вопрос – «Где бутылка», ответил кратко – «Спрятал». Спрятал и спрятал, в умении Кольки устраивать захоронки никто не сомневался. Но вот вновь обрести своё сокровище стоило ему немалого труда, да какого! Весь матч он блаженно прокемарил на закатном солнышке, бегающий рядом по бровке знаменитый Олег Блохин не пробудил в нём никакого интереса и, что называется, Николай Васильевич заспал, заспал судьбоноснейший момент – место захоронения. Выйдя со стадиона, Юрий с Виктором Ивановичем изумлённо наблюдали, как их сотоварищ мечется среди песочниц детской площадки Петровского парка, роется в песке внутри деревянных шестигранников и, перекопав до основания один, устремляется к следующему. Рассчитал Николай Васильевич всё верно. Ни одна здравомыслящая мама не приведёт ребёнка в парк, когда по нему прокатываются волны буйных и не всегда трезвых болельщиков, поэтому совок малыша не грозил открыть тайну закопанной бутылки, но в какую именно песочницу – а их было разбросано вокруг не менее десятка – засунута «Перцовая», Колька фатально забыл. Чего скрывать, Юрий пережил несколько незабываемых минут чистейшего восхищения, лицезрея, как его коллега, с энергией голодного барбоса, отыскивающего зарытую кость, ползает на коленях по песочницам. Труды его, наконец, были вознаграждены, целёхонькая бутылка увидела свет божий и вскоре закончила свой славный путь во всё той же пельменной.
    Повертелось трио туристов у Новодевичьего монастыря, прошлось по Красной площади, посидело из снобистских соображений в ресторане на Новом Арбате, заглянуло в ГУМ. Сильнее прочего впечатлила Юрия очередь в «Доме книги», длинная очередь, которая ничего не покупала. Стояли, и всё. На недоумевающие вопросы Юрия, всезнающие москвичи отворачивали физиономии и отмалчивались, не снисходя ответить простофиле. Потом один парень шепнул – «Сейчас Ахматову выбросят». Да уж, специфика советской торговли. Пристраиваться не стал, купил том средневековой арабской поэзии издательства «Всемирная литература», спустился со второго этажа к отставшим сотоварищам. Те, шокируя публику, сидели внизу прямо на широких мраморных ступенях лестницы, дожидались неугомонного библиофила. Вид у них был абсолютно изнемогший.
    Объяснялось изнеможение не только усталостью и коварством горячительных напитков, но и недосыпом. Первая ночь на Курском вокзале прошла почти без сна, все поползновения прикурнуть в креслах и на скамейках зала ожидания пресекались дежурным милиционером – «Спать не положено». Входить в положение бездомных транзитных пассажиров он не хотел. Так и бродили всю ночь из зала в зал, пристраиваясь украдкой соснуть хоть несколько минут. Муторное времяпрепровождение. Вот и выглядели на второй день красноглазыми зомби, еле таскали ноги. Тяжко давалась дорога домой.
    Вторую ночь, наоборот, боялись проспать отправление своего поезда, уж очень садистское время назначило им расписание. Подкрепляли убывающие силы энергетической новинкой – «Фантой», чьи огромные стеклянные сифоны постоянно пополнялись продавщицами из синих пластиковых фляг и сияли в тусклом зале оранжевой колоннадой. Газировали её из стоящих рядом промышленных кислородных баллонов, странное сочетание продвинутости и примитива. Выпили немереное количество ледяного апельсинового напитка, сжевали кучу пончиков. Ночь, душная ночь в переполненном вокзале, казалась бесконечной.
    Над Москвой уже светало, когда поезд медленно отполз от перрона, потянулись по сторонам станционные скучные постройки. Слава богу, едем домой. Выспались, выскакивали на каждой остановке запастись едой и питьём. Чем ближе к югу, тем в вагоне становилось жарче. Ресторан в дополнительном поезде отсутствовал, спасайся, кто как может. Медленный ход компенсировался частыми остановками.
Последний свой подвиг Николай Васильевич совершил не то в Красном Лимане, не то в Матвеевом Кургане, названия этих невеликих станций перепутались в памяти Юрия. Зато само деяние запечатлелось нетленными красками. При каждом торможении поезда Николай Васильевич напрягался, как охотничий пёс, щуря свои близорукие глаза. Мечта затовариться пивом не покидала его во всём продолжении долгого и жаркого пути. И вот, он радостно вздрогнул, подскочил с лавки и, как был, в спортивном трико и шлёпанцах, бросился сломя голову вон из купе. У привокзального киоска счастливая толпа жадно поглощала пиво непосредственно из бутылок, не прибегая к помощи стаканов и кружек. «Стоянка пять минут», - предупредила проводница, но Николай Васильевич был уже далеко. Юрий и Виктор Иванович, прильнув к окну, затаив дыхание, не сводили глаз с развернувшейся у амбразуры киоска битвы. Местный люд отнюдь не собирался уступать очередь налетевшему невесть откуда нахрапистому парню. Ни биение себя в грудь, ни указующие жесты на стоящий под парами поезд, ни страстное воздымание рук не трогали стоящую насмерть очередь. Николай Васильевич был вынужден применить последний довод королей, и пошёл напролом. Пробивной силой бог наградил его щедро, поскупившись на прочие тонкие материи. У амбразуры возгорелся ярый рукопашный бой. Оставшиеся вне поля боя Юрий и Виктор Иванович с замиранием сердца следили за перипетиями схватки, как вдруг картина сражения дрогнула и начала смещаться вправо, поезд тронулся. А Колька увяз в толпе, скрывается из виду, отстанет к чёртовой матери! Кинулись в тамбур, к стоп-крану, умолять проводницу остановить поезд.
    Но проводница не меньше друзей была увлечена приключениями отчаянного пассажира. Высунувшись из дверей, она напряжённо смотрела в хвост эшелона, приговаривая:
    - Давай, давай, нажми! Успеваешь!
    Юрий выглянул над её плечом. Перепрыгивая через рельсы, оленьими прыжками, обняв одной рукой сложенные за пазухой бутылки, простирая другую к поручням последнего вагона, мчался их друг Колька.  Он был прекрасен в своём целеустремлённом беге. У богдановского бугая не было никаких шансов соперничать с этим мастером короткого спринта. Финишный рывок, могучая длань обхватывает поручень, нога взлетает на подножку и Колька ныряет в спасительное чрево вагона. Набирай ход, поезд, набирай! Вези нас домой. Домой!


                КОРОТКИЙ ЭПИЛОГ

    Как и предполагал Юрий, стоило вернуться домой – и коллеги растворились. За две недели не попался на глаза даже Колька, живущий с ним в одном подъезде. Правда, забежала узнать о судьбе пропавшего мужа Валентинова жена, Таисия. Юрий в самых оптимистичных тонах поведал ей о приливе братских чувств, обуявших благоверного. Таисия нахмурилась, посулила тёплую встречу и ушла.
    Но строители всегда востребованы. У жены Юрия, работавшей в кардиологическом отделении горбольницы, состоял в числе постоянных пациентов директор мехлесхоза. И в случайном разговоре выяснилось, что ему срочно требуется бригада хороших строителей. Жена посоветовала Юрию не пройти мимо этого варианта трудоустройства, мол, дядька добропорядочный, без подвохов. Так бригада вновь воссоединилась. Вместо Эдика, получившего сильнейшую аллергию на одно слово «стройка», взяли в свои ряды старого знакомого Витальку Колотова. Николай Васильевич пылал энтузазизмом и рвался в бой, Валентин был, как всегда, расчётлив и деловит, а вот Виктор Иванович потряс как переменой своего внешнего облика, так и переменами в личной жизни. Когда Юрий с Валентином пришли к нему звать присоединиться, он вышел не из дому, а из убогой пристройки в глубине двора, похожей на курятник, вышел помятый, унылый и стриженый наголо. Приятели изумились – где кудри?
    Обиженно косясь чёрными блескучими глазами на окна дома, Виктор Иванович рассказал о своём бедственном положении. В тот счастливый день, когда  усталый Одиссей вошёл в родную калитку, он застал ненаглядную маму Свету в беседке, в развесёлом обществе отдыхающих и собственного сына. Компания пировала и вовсе не ожидала возвращения хозяина дома, что сразу заметил ревнивый муж. Короче, слово за слово, расшатанные нервы сдали, вспыхнула перебранка, переросшая в драку, в ходе которой Виктор Иванович был избит и связан численно превосходящим противником – как он с горечью отметил, к этому злодеянию приложили руку и любимая жена, и дорогой сын – и вручён вызванному наряду милиции. Гуманный советский суд наутро припаял ему десять суток отсидки, и вот он теперь проживает в курятнике, на порог дома его, как буйного сожителя, не пускают, угрожая опять водворением в милицейскую кутузку.
    - И что же дальше? – вопросили потрясённые коллеги.
    - Завтра переезжаю, - с мрачным торжеством объявил отверженный.
    - Куда?
    - К маме Зое.
    Выяснилось, что помимо законной мамы Светы, у Виктора Ивановича имеется запасной аэродром под именем мамы Зои, боевой вдовы, проживающей на другом конце города. И он уже не раз им пользовался. Бурная семейная жизнь была у Виктора Ивановича. Но мама Света какова! И это ей любящий муж писал километровые письма, вёз в подарок духи «Кристиан Диор»! А в награду колотушки и КПЗ. Дабы не углубляться в многосложную тему внутрисемейных взаимоотношений семьи Кучеровых, надо лишь добавить, что через полгода, когда Виктор Иванович завершил блистательный ремонт дома мамы Зои, он был избит и изгнан неблагодарной вдовой и двумя её не менее боевыми сыновьями в обратном направлении. Сколько ещё подобных вольтов пришлось ему совершить, Юрий уже не узнал, вскоре Виктор Иванович выпал из их бригады и встретился лишь однажды, в городе. И, по всем признакам, было это в период потепления чувств мамы Светы (или необходимости ремонта) – нежная пара шествовала под ручку по набережной, Виктор Иванович вежливо раскланялся, а мама Света одарила Юрия благосклонной улыбкой, от которой у него мороз подрал по коже. Сразу вспомнилась ёмкая характеристика, выданная ей Эдиком. Крокодил и есть крокодил. Чудны дела твои, господи. А уж как любовь зла, и вдобавок слепа.
В прежнем составе бригада продержалась недолго. Первым выбыл Колька. Выбыл не по собственному желанию, не по состоянию здоровья, не по семейным обстоятельствам. Как ни было это тягостно, пришлось попросить выйти вон. Настоял на этом его давний антагонист Валентин. И никто не нашёл аргументов против, не заступился, не поручился. Слишком всё было очевидно и, увы, неблаговидно. Работники мехлесхоза воровством не промышляли, как привык Колька в СМУ-13, и его привычки резко бросались всем в глаза. От получки до аванса денег у Кольки на ежевечернюю выпивку не хватало, и он начал тащить всё, что можно было легко сбыть и обратить в спиртное. Занятый работой Юрий ничего не замечал, но однажды его предупредил бригадир смежной бригады – мол, смотри, твой парень ерундой занимается, потом мягко указал на Колькины плутни деликатный прораб, а когда воришку накрыл с поличным главный инженер, тут уже разразился скандал. Разгневанный Валентин был неумолим – «хватит нас позорить, вот бог, а вот порог». Все остальные молчали. Что скажешь? И Колька, не сказав ни слова, собрал вещи и расстался с бригадой. Дальше он покатился по наклонной. Сменил ещё несколько бригад, куда его брали по протекции старых знакомых по СМУ, нигде не задерживался, пил всё больше, начал тащить уже из дому, жена выставила его за порог, шатался по городу сущим бомжом, грязный, одичалый. Спустя несколько лет Юрий еле узнал бывшего великана в иссохшем тёмноликом скелете, что пресмыкался у грязной пивнушки. Наконец, уехал из Геленджика в свой хутор, к родителям, а спустя какое-то время его старшего сына пригласили на опознание трупа, найденного в лесополосе. Сын опознал отца. Всякая любовь жестока, но к спиртному губительна.
    Виктора Ивановича заставили расстаться с бригадой нелюбимое им капитальное строительство и любимые женщины. Ради сбережения физического здоровья он променял мастерок каменщика на кисть маляра, а ради сбережения здоровья душевного – кочевую жизнь шабашной бригады на тёплый домашний уют. Что он нашёл, и что потерял - осталось за кадром.
    Мехлесхоз не был строительной организацией, после сдачи срочного объекта – малосемейного общежития – пошла всякая мелочёвка. Юрия это не устраивало, и он с Виталькой Колотовым переметнулся во вновь созданное строительное управление при Сельхозхимии, туда звали знакомые ребята. Валентин не пожелал расставаться с тихим гнездом лесничих и лесников. Ему в лесхозе всё нравилось – необременительная работа, приличная зарплата, здоровый коллектив. Он взял дачный участок в Голубой бухте, занялся его обустройством, жена готовилась подарить ему сына после двух дочек, короче, тоже предпочёл осёдлый солидный семейный круг, к чему у него была явная склонность. 

    А Юрия продолжал дразнить цветной туман. После стольких лет, проведённых в тесной клетке СМУ-13, он никак не мог надышаться воздухом свободы. Хотелось ещё рвануть куда-нибудь, повидать иные края, других людей. И такая возможность скоро представилась. Кто ищет, тот всегда найдёт.