Индукция и редукция - Чехов и Горький

Вспоминая ранние впечатления, которые оставляли у меня пьесы Горького, я фиксирую в памяти только безотчётное раздражение. Знаменитая, ещё в школьном курсе литературы идентифицированная как эмоционально перенасыщенная и насильственно навязанная умозрительная абстракция, пьеса «На дне» рождала желание – просто выбросить данную книгу, при буквальном преклонении перед книгой как таковой. Когда автор напористо навязывает читателю (а режиссёр, через посредство актёра, зрителю) априори мёртвые, но романтически ярчайше окрашенные, вербальные конструкции – тот или другой постепенно приходят в состояние внутреннего бешенства. Фальшью кажется таковой расклад неподготовленному зрителю или читателю, слишком в лоб, прямо и честно ведёт автор умозрительный диалог.
 
То, как Горький буквально внедряется в пошлость всем существом таланта, я убедилась в процессе знакомства с пьесой «Дети солнца». Я смотрела экранизацию, со Смоктуновским, Ступкой, Гундаревой и, по-моему, Демидовой. Ходульные образы, словно бы взятые у Чехова взаймы и как бы спроецированные на плоскость ортодоксального мировоззрения человека, донельзя сентиментального и до крайности же жестокого, в силу той прививки варварской – садистской, в сущности – бесчувственности, которую писатель получил в детстве. И тщательно осмыслить  и обосновать которую видел своей основной целью.  И этом смысле сравнение с Чеховым особенно интересно.

Атмосфера садомазохизма, в которой воспитывался и формировался Чехов, его братья и сестра, взрастила усмешливую иронию, как важнейший контекст всех сочинений великого писателя. И эпоха Чехонте, и поздние рассказы, и повести в той или иной степени контекстуально однородны. Исключения – «Степь» и «Остров Сахалин», который, впрочем, не перерастает ни в драму, ни, тем более, в трагедию: минимум эмоций при максимуме объективно излагаемой фактуры или, как писал критик о Джейн Остин, сдержанность манеры, исключающей романтическую чувствительность.

В пьесах Чехова все персонажи – пошляки, в той или иной степени. Поэтому все они, кроме «Чайки», обозначены как комедии. Даже Треплев (этимологическая отсылка к оскорбительно-пренебрежительному «трепло», как ни крути), в сущности, пошл, сделав выбор в пользу романтического клише «застрелился», не столько от неразделённой любви, сколько от отчаяния претенциозной бездарности. А сами пьесы – великие творения талантливейшего автора. И все эти банальные несчастливцы вызывают искреннее сочувствие, поскольку автор делает их прозрачными для восприимчивых нас. Кстати, Треплев – вполне себе Горький периода «седых равнин моря» и «павших с неба соколов», разве что чуть более рафинированный.

Персонажи Горького – мёртвые романтики, а пошлым внезапно кажется, собственно, автор, словно бы вымучивающий и предлагающий читателю разномастные романтические клише вместо живых людей. То, что Чехов индуцирует, предлагая зрителям обобщить и сделать собственные выводы, Горький намеренно редуцирует, сводя к скучнейшей и монотонной банальности любое явление реальной и сложной жизни. Именно так проявляется его гений.