Родина 4

       Рыбалку бреднем, перетягами, закидушками мы не считали настоящей, ею считалась рыбалка с лодки, но одних нас на такую рыбалку не пускали, да и лодка была далеко не у каждого. Вот на такую рыбалку взял меня с собой брат мой двоюродный, Иванов Николай Артемьевич. Он и сейчас рыбак с большой буквы, ловит только сомов, другую рыбу ловить – для него уже неинтересно. Успехи его в последнее время просто поразительны: сначала он поймал сома весом 42 кило, через несколько дней – 53-кило, а третий, после многочасовой борьбы, оборвав снасти, ушёл. А снасти те порвать, это уж вес надо иметь с центнер, а то и более. Как я договорился с ним о рыбалке, теперь уже не помню, видимо, приставал не один день, а может и мама замолвила за меня словечко, ей я тоже покоя не давал. С вечера всё приготовил: бамбуковую удочку (редкость в то время), червей, отруби, сумку для рыбы (тут уж куканом не обойдёшься, если клевать будет). Будильник завёл на три часа. Разбудила мама. Встал, за окном темно, собрался, пришёл к брату, он через два дома жил. Тот уж на ногах, готов, пошли. Иду, чертыхаюсь, холодно, конец августа уже, темно, спать охота. Зачем рано так идём?


 Пока дошли, погрузились в лодку, подплыли к кольям, опустили прикорм на дно (сушёный мотыль, перемешанный с отрубями), чуть-чуть рассвело, можно и удочки закидывать. Моя удочка вроде нормальная, а у брата так, холудина какая-то короткая, не мог себе путёвую сделать (это мысль ещё дома появилась). Начали рыбачить. Если признаться, то больше рыбы, чем тогда с лодки, удочкой я не ловил никогда. Вхолостую почти не закидывали, клевало прямо у лодки. Вот тут-то я понял, почему у брата короткая удочка. Он в то утро поймал полный рюкзак подустов, лещей солидных. А я….. Клюнет подуст, я дёрну, он плюх сзади лодки. Но и я половину от улова брата тоже поймал. А какое утро я увидел! Это когда клевать реже стало. Чистое солнышко из-за горы вышло, спокойно-величавая Сакмара. И, опять же, мысли как по деревне буду идти с таким уловом, как ахнет мама, сама будет рыбу чистить, меня накормит, спать уложит: а как же, добытчик, кормилец! Так всё и было.

 
      Закуривая очередную (которую уже?) сигарету, я улыбнулся: опять не удержался от вечной своей страсти, о рыбалке вон сколько вспомнил.
      А душу жгло, прямо душили слёзы, ещё и от стыда, от осознания своей неблагодарности ей, деревне, давшей мне столько всего, а взамен ничего не получившей. Те, другие деревни, где пришлось работать, так и не стали для меня родными, но получали, и с моим участием тоже, и воду, и газ, и дороги, дома новые, а люди тех деревень – заботу. Гребени были бригадой колхоза, всякое производство здесь давно свернули, специалистов сюда  не посылали, разве что учителей в школу, теперь уже начальную. Хороший по прошлым меркам колхоз, пройдя этапы мнимого реформирования, дышит на ладан. Поля зарастают сорняком, пустеют. Опустела и деревня, всё больше в ней дачников (место очень красивое и удобное: и река близко, и лес, гора красивая рядом, электричка под рукой, на ней до Оренбурга полчаса). Коренных жителей мало осталось, старухи в основном, стариков нет почти. Заботиться о моих земляках стало некому, они привыкли к этому, заботились о себе сами. Сломался общественный водопровод, они, каждый в своём дворе, пробурили скважины. Вернулся в село из города Гогин Виктор Алексеевич, организовал земляков, и они теперь с газом, только вот за свои, немалые деньги провели они тот газ.

 
       .
         Бывал и бываю в родной деревне в праздники, не во всякие, но в родительский день – обязательно. Сколько радости бывает от встреч с друзьями детства, сколько горечи от всё увеличивающегося числа родных и знакомых, чьи фамилии и имена значатся теперь только на крестах и памятниках. Сколько отчаяния и досады обрушивается на тебя, если видишь на кресте фамилию  одноклассника или друга детства, так рано ушедшего. Поставил я новый памятник своим дедушке с бабушкой, теперь уже и сыновья, и внук со мной бывают здесь, порядок наводим, помним их,  скоро опять приедем – родительская  близко совсем.


        Захотелось заехать в деревню, но теперь не к кому: тётушка родимая, тётя Поля, умерла недавно, в марте, и дом её стоит пустой, с закрытыми ставнями. А я помню её  озорную улыбку, с какой она встречала меня после очередной неудачной рыбалки: «Ну что, рыбака? Опять без ухи будем?» Назвать её старухой и в мыслях язык не поворачивался: такая она была подвижная (в 80 лет), так молода душой,  родила она 9-рых и вырастила 6-рых детей, не утомилась жить и не состарилась, глаза её всегда спокойно светились добротою. Когда бы к ней не заехал, у неё всегда лепёшки да пироги в печи. «Ты их каждый день печёшь, что ли?»- я спрашиваю её. «Да, почти, вдруг да кто приедет? Счас вот тебя угощать буду.»

 А тут дядя Ваня у двери знаки подаёт, зовёт вроде куда. Выхожу. «Пошли на задний двор, у меня там в дровах Катенька припрятана, Поля ругатся, хворашь, говорит, а сам пьёшь, а я выпью чуть-чуть – мне и полегше.» Достаёт початую бутылку водки «Екатерина» (вон, оказывается, какая Катенька, а я подумал, что деньги бумажные: мы такие находили у деда в старом амбаре), выпиваем по чарочке, он жалуется: «Беда, Иван! С похмелья болеть начал.» Я аж помидором чуть не подавился: «Дядя Ваня! Бог с тобою! Мне 40 лет, я от него помираю, а тебе 80! Грех жаловаться.» Успокоенный, и даже взбодрённый (оказывается, не один он болеет) моим ответом, он быстро, с оглядкой на избу, наливает по второй. «Ломат всё тело, язви её! Я ведь, Иван, когда нас в МТС перевели, пошёл в Сакмарск за шатунами к дизелю: разобрал его, а шатуны негодны, надо идти. Дали шатуны в МТСе,  домой, в Гребени, иду, решил путь срезать, через речку, по льду напрямки ближе намного. Ну и провалился под лёд вместе с шатунами, они на шее висели. Пока нырял, шатуны доставал (попробуй не достань - посадят), пока до дома добежал, замёрз весь. Как отогрелся, как не утонул, сам не знаю. Вот и ломат теперь всего. Да и война не курорт. Давай на посошок, айда  быстрее, а то поймают нас на месте преступления.»


         И дяди тоже уже нет, нелегко ему жилось, три годика ему было, когда белогвардейцы расстреляли его отца,на глазах семьи, односельчан. И был дядя Ваня всегда старшим мужиком в семье. Дядя Ваня, дядя Ваня! Тихий, добрый человек, и смерть достойную встретил достойно: «Всё, пожил я. Ничего у меня не болит. Устал. Налей, мать, рюмочку…. Дай папироску….». Выпил, покурил. Лёг и уснул. Навеки.


        Основательно устроился я на взгорке. «УАЗик» давно перегнал от дороги, веток сухих набрал в лесопосадке, костёрчик развёл. Уезжать не хотелось: когда ещё в жизни выпадет такое неожиданное свидание с Родиной, когда ещё среди суеты будничной, забот каждодневных выпадут такие редкостные минуточки, часы совести ли просветления, истины ли пробуждения. Достал сумку дорожную, пожарил колбаски, сало на хворостине, чарочка тоже нашлась. Никто мне не мешает: кроме как на «УАЗике», сюда и не проедешь ни на чём. Близко совсем шумят поезда, останавливаются электрички, но мало пассажиров в будний день выходят в Гребенях. Сижу один, родных своих, лежащих недалеко от меня, вон за той оградой, помянул, закусываю колбаской. Поднимаю вторую чарку: со свиданьицем, Гребени, и меня тоже со свиданьицем.  Курю, размазываю слёзы по щекам, плачу, почти как тогда, в детстве, на завалинке.


 Но тогда это были сладкие слёзы восхищения, восторга, радости от только что узнанных, только что осознанных, едва  только приоткрывшихся основ жизни: покоя и порядка в доме, запаха свежеиспечённого хлеба, твоего здоровья и здоровья папы и мамы,  дел, которые ты в силах сделать, и сделаешь, потому что сделать их – зависит только от тебя. А сейчас я размазывал слёзы горькие от уже состоявшихся утрат, стыдные слёзы  своей неблагодарности деревне, слёзы обиды и отчаяния от собственного бессилия перед обстоятельствами, тобою непреодолимыми. И всё равно слёзы эти – очищающие от  накопившейся скверны: от безнадёжности  всего сущего, от суеты мелкой, бесполезной, будничной. Это слёзы - всё-таки надежды, что не всё безнадёжно и беспросветно, если у тебя есть Родина.


       Пройдёт пять лет. Поле, начинавшееся на том взгорке, станет моим, тут был казачий надел моего деда. Десять лет я буду засевать эту землю. В  Гребенях, на старой колхозной ферме, будет база моего крестьянского хозяйства, где  расположатся тракторы, комбайн, сеялки, веялки и прочий инвентарь. Это всё ещё только будет, а сейчас я еду домой, в дом, который так и не в Гребенях. Еду спокойный, уверенный в себе и своём будущем: стоит и стоять будет моя родная деревня, и я вместе с нею устою.