Роман Три царевича. Часть 4. Камосу

                Исторический роман «Три царевича».

Место действия – Северо-восточная Африка, Древний Египет.
Время действия – около 1500 лет до нашей эры, то есть 3500 лет назад; т.н. Второй Переходный период (1715 — 1554 до н.э.).
Некоторые персонажи и события являются вымышленными, допущены отклонения во временной сетке и прочие вольности, обусловленные жанром.

                Часть 4. Камосу Уаджхеперре.
                Праздник реки.

     Содержание:
Великая жена.
Великая жена. Продолжение.
Дома вечности.
Война с повелителями стран.
Праздник реки.

     Главные действующие лица: Камосу Уаджхеперре, Тети-шери, Яххотеп-младшая, Яххотеп-старшая.
     Действующие лица: Хори, Хнумит.
*****
                ВЕЛИКАЯ ЖЕНА.

«Если ты человек высокого происхождения, тебе следует завести свой дом и любить свою жену, как это подобает».
                Высказывания Птахотепа, мудреца времен Древнего царства.

«Дочь царя, сестра царя и жена бога, Великая Спутница Царя».
«Та, для которой все, что она говорит, делается».
«Светлорукая, грациозная, та, чей голос радует царя».
                Некоторые из титулов и эпитетов древнеегипетских цариц.
*****
      
              Царю полагалась супруга, и эта супруга, согласно непреложному условию, должна была быть царской крови.

В древней Та-Хемет муж и жена или двое возлюбленных могли называть друг друга братом и сестрою, однако эти слова, которые легко способны ввести в заблуждение человека незнающего, на самом деле не означали, что они действительно дети одной матери и одного отца, таково было ласковое и любовное обращение, не более того. Хотя родственные браки не возбранялись – по современным данным, треть браков приходилась именно на такие. Тем не менее обычай заключать родственный супружеский союз принадлежал к обязательным только в царских семьях. 

С одной стороны, это кажется очень практичным: помимо членов правящего дома на трон больше не было законных претендентов. С другой стороны, дело имело мистическую подоплеку, увлекая при его рассмотрении в заоблачные божественные пределы, вслед за первой царственной парой – Усиром и Исет, Осирисом и Исидой. Понятно, что традиция уходит в архаические времена, но древние египтяне были по части традиций отчаянными консерваторами.

Обычно после смерти царя на трон восходил его сын от Великой царской супруги, причем еще при жизни отца он мог быть назначен его соправителем. Если же такого не имелось, царем становился муж дочери Великой супруги, который мог быть избран не только из царской семьи, хотя обычно это был сводный брат царевны, сын царя от одной из второстепенных жен.

Как тут не вспомнить сюжет прекрасной «Аиды», созданный египтологом, который основывается на том, что место рядом с престарелым царем занимает его дочь, и отец подыскивает ей подходящего жениха, - подходящего для того, чтобы сделать его, мужа своей наследницы, своим наследником. Так что Радамес мог стать царем, но насмешка судьбы заключалась в том, что против него объединились сразу три противоборствующие силы – любовь, ревность и коварство врага. Хотя судя по тому, как охотно расправилось с ним жречество, на львиный трон ему вряд ли удалось бы взойти так или иначе – в таком важном деле нужны союзники, которых, видимо, не было. И ведь нельзя сказать, что это маленькое отступление из другой оперы. Но вернемся к лейтмотиву.      

Царевич и царевна не имели равных прав. Сын царя становился царем и правил, обладая всеми полномочиями власти без каких бы то ни было ограничений, а дочь царя только передавала право на царскую власть. Жена царя могла править, овдовев, от имени своего еще не успевшего повзрослеть сына. Однако ее называли правительницей и не более того. Титул властелина мог принадлежать только мужчине, ведь бог Гор – мужчина, а каждый царь – это Гор во плоти. Женщина не могла быть Гором. Женщина могла быть его женой, его спутницей.

Если царица умирала, царь должен был заключить новый брак со следующей женщиной царской крови, второй своей сестрой, своей родственницей или же, если ни сестер, ни родственниц больше не находилось, объявлял своей Великой супругой собственную дочь. Поскольку, если царь не состоял в браке с дочерью царя, он не мог быть царем. В таком случае он терял права на трон и, без сомнения, они должны были быть подкреплены соответствующим образом без промедления. Это было совершенно необходимо.

В наше время можно встретить комментарии относительно того, что брак между отцом и его дочерью в древнеегипетской царской семье являлся «ритуальным», то есть он заключался формально, ради следования обычаю. Европейская культура, поневоле, хотя и с оттенком брезгливости, при изучении исторических реалий Древнего Египта и при рассуждениях об этом предмете принимая постоянные браки братьев и сестер, поскольку их было много и от этого не отмахнешься, уныло констатируя также наличие браков между дядями и племянницами, не в состоянии пережить еще и союз между отцом и дочерью. Поскольку таких союзов было меньшинство, создается возможность как бы оправдать древний народ, во многом превосходный, но в чем-то, с нашей точки зрения, явно хвативший лишку. Тем не менее что было – то было, и «ритуальные» браки, как об этом свидетельствуют факты, вели к появлению детей точно также, как и в случае братско-сестринских союзов.

Нам, представителям европейской культуры, все это кажется достаточно диким. Хотя тут самое время вспомнить, к примеру, браки королевских и царских семей Западной и Восточной Европы, на протяжении веков так плотно породнившихся между собою, что каждый брак правящего дома вел к тому, что женились родственники. В результате некоторые линии оказались поражены неизлечимыми последствиями генетических мутаций. К тому же в западно-европейской традиции браки между двоюродными сестрами и братьями, кузинами и кузенами, были широко распространены во всех слоях общества, являясь общепризнанной нормой. Правда, при этом не одобрялись союзы между дядями и племянницами. 

Что тут можно сказать – каждая культура имеет свои выраженные черты. Другое дело, что нам сложно, мы часто не в состоянии воспринимать проявление этих черт иначе, чем через призму своих обычаев, своих представлений о том или ином предмете. В результате, хотя бы в минимальной части, мы видим не то, что было, а то, что хотим видеть. Что-то в прошлом нам импонирует, и мы охотно воспринимаем это на позитиве. Тем более обидно терпеть рядом негатив. Хотя наблюдать попытки сгладить углы, кажущие блюстителям нравов острыми, достаточно забавно. 

              Возвращаемся к брачным обычаям древней Та-Хемет. Мистический смысл родственного царского брачного союза состоял в передаче священной наследственности.

Дочь царя была хранительницей царской ка, души, переданной ей ее матерью, женщиной царского рода. Поэтому, если род царского дома по мужской линии прерывался, и дочь царя становилась женой человека не царского происхождения, то ее муж считался законным царем, а их дети – законными наследниками.  Правда, в этом случае обычно говорилось уже о новом правящем доме.

Бог Усир был одним из первых владык, имя его сестры и жены – Исет - означало трон. Ее изображения часто увенчивались изображением трона. Царская ка первоначально обреталась в ее крови. Порой вместо трона голову богини венчали двое рогов, в данном случае представляющих собою также и символ ка, ибо походили на  иероглиф ка – две согнутые в локте поднятые кверху руки, с солнечным диском посередине.

Исет правила страной в отсутствии мужа, но после его смерти требовала трон не для себя, а для своего сына-наследника. Сет, завладевший троном Та-Хемет, хотел сделать Исет своей женой, так как он знал, что без нее не может считаться законным царем. 

Каждый правящий царь представлял собою сына Усира и Исет - Гора, законного наследника. Каждая дочь царя и жена царя олицетворяла Исет, продолжая линию престолонаследия. Такова божественная схема основания царской власти в древней Та-Хемет.

Эта схема рассматривалась исследователями и так, и эдак, и выводы при этом делались разные, так как наблюдаются неясности, нюансы и разночтения. Однако упорство в заключении родственных браков, включая женитьбу царей помимо родных сестер на собственных дочерях, говорит о том, что что-то здесь такое определенно было.

              В обычных ситуациях этого бывало довольно. Если же ситуация являлась эстра-ординарной, то прибегали к еще более убедительному обоснованию властных притязаний. Например, когда царем надумала стать царица Хатшепсут из династии XVIII, было объявлено, что ее отцом являлся сам бог Амон, принявший облик царя-отца.

Из надписей в храме ка царицы Хатшепсут (Дэйр-эль-Бахри): «Он сделал себя похожим на величество ее мужа… Он нашел ее, когда она спала посреди красот дворца. Она пробудилась от запаха бога, который почувствовала в присутствии его величества. Он вошел к ней немедленно…»            

Против теогамии возразить было нечего. Хотя женщина-Гор, даже зачатая самим богом Амоном напрямую, все же долго на престоле не удержалась. Но это уже другая история.

                ВЕЛИКАЯ ЖЕНА. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

«Когда я рядом с ней, я радуюсь, взирая на нее».
                Из обращения  Интефа II к богине Хатхор.

«Когда я целую ее, и губы ее открыты,
Я счастлив без пива!»
                Из древнеегипетской поэзии.
*****

         … Итак, царю полагалась супруга, и Камосу предложили на выбор двух представительниц Высокого дома младшего поколения. Его мать Яххотеп считала, что он должен заключить брак с ее дочерью Яхмос-Нефертари. Не беда, что царевна еще малышка. Пока Камосу будет воевать, она подрастет. Конечно, до этого счастливого момента должно пройти несколько лет, но Камосу еще сам так молод, что в этом нет ничего страшного. Нельзя же загадывать заранее, что он тоже не проживет долго, как и его несчастный старший брат. Нужно думать о лучшем будущем.

Яххотеп несколько лукавила. Она понимала, что на самом деле правильнее всего было бы дать Камосу жену, которая сразу же без промедления смогла приступить к выполнению супружеского долга и подарила ему и стране наследника, что послужило бы упрочению положения правящего дома, ведь помимо Камосу на данный момент имелся в наличие еще только один царевич, происходивший из главной старшей линии, – его малолетний брат Яхмос, последний из сыновей Яххотеп. Камосу больше подошла бы вдова Тао III, Яххотеп-младшая, однако тут возникало «но», и этих «но», вообще-то говоря, было целых два.

Во-первых, Яххотеп-младшая дискредитировала себя тем, что, побывав в браке, не родила, - стало быть, возможно, она была бесплодна, а во-вторых, согласно своим семейным связям она приходилась  племянницей Хори, Яххотеп же теперь не слишком доверяла этому черноглазому воинственному красавцу, ранившему ее сердце, убедившись на деле, что его решительность может завести очень далеко и совершенно не туда, куда надо, несмотря на его старания доказать ей обратное, - хотя упрочить еще одним браком отношения с Нехебом при всем том представлялось и не лишним. 

Именно об этом последнем немаловажном политическом обстоятельстве не преминул  заявить Камосу, стараясь поубедительнее аргументировать свой решительный отказ от союза с сестрой-малолеткой в пользу вдовы Тао. Его, видите ли, обидела перспектива формального альянса с ребенком, он хотел иметь настоящую жену, и ему, оказывается, давно и сильно нравилась его ровесница Яххотеп-младшая (любопытно, давно ли только он до этого додумался? Вероятно, в тот самый момент, когда понял, что она теперь для него доступна...), - а потому он в категорической форме потребовал ее себе в жены.

Видя колебания матери, он стал настаивать еще пуще, и в результате, чтобы найти выход из положения, пришлось по мудрому совету бабушки Тети-шери, естественно, принявшей участие в разбирательстве этого государственного вопроса, прибегнуть к содействию оракула Амона. В важнейших случаях египтяне, и представители правящего класса, и простолюдины поступали именно таким образом. Ответ получился положительный – барка Амона в храмовом наосе, когда служители открыли его дверцы, сняв с них печати, чтобы узнать волю божества в ответ на поставленный вопрос, как будто слегка качнулась по направлению к царевичу, и Камосу в соответствии с волей богов было даровано разрешение семьи на его брак с юной вдовой Яххотеп. Итак, все было решено, жених выказывал чрезвычайную радость, и осталось только сообщить обо всем невесте, поскольку ее-то мнения и согласия и не спросили ни он сам, ни обе старшие царицы.

              Узнав о том, что ее отдают Камосу, Яххотеп-младшая, внешне чрезвычайно похожая на женщин своего рода, такая же хрупкая, нежная и изысканная, только, пожалуй, наиболее задумчивая из них всех, почувствовала себя оскорбленной. Будучи членом царской семьи, она отдавала себе отчет в том, что у нее есть долг перед Высоким домом, который она обязана выполнить. Но при этом она считала себя вправе требовать к себе большего уважения.

Она находилась в трауре, оплакивая погибшего молодого мужа, которого искренне любила с самого детства, и вдруг была поставлена в известность, что ей незамедлительно следует вступить в союз с этим вертопрахом, этим сорви-головой, этим сумасбродом, шалопаем и так далее, - одним словом, с младшим царевичем, который всегда производил на нее шокирующее впечатление, так что о какой-либо симпатии к нему с ее стороны и говорить не приходилось.

Нет, решительно, он был ей совершенно чужд по всему, и по темпераменту, и по своим привычкам и замашкам, и ведь ее уделом должен был стать не просто формальный союз с ним, призванный поддержать древние традиции престолонаследия , что она еще могла бы понять, но самый настоящий, фактический, от которого все окружающие собирались ожидать приплода.
 
              Яххотеп пожаловалась было матери, но та не поняла ее или не захотела понять и начала говорить ей о том, что все ее претензии совершенно не обоснованы и попросту смешны. Ей так повезло, что благодаря влюбчивости Камосу она сохранит высокое положение Великой царской жены. Это же удивительная особенная удача, а она смеет быть недовольной!

- Я всегда считала, что наша семья достойна исключительного положения, - втолковывала Яххотеп ее мать, особа весьма честолюбивая. - И ты, и твой брат не менее знатны, чем дети Яххотеп, ведь я – дочь дочери царя.

              Не найдя поддержки у матери, Яххотеп пошла к Тети-шери, и, проливая слезы, изложила ей суть своих претензий, но и старуха обошлась с нею весьма сурово.

- Ты глупая капризная девчонка, - объявила ей старая царица. - Как ты смеешь думать о себе, когда речь идет о будущем всего нашего дома, всей нашей земли? Ты не дочь царя, ты не жена царя, если позволяешь себе подобные мысли и поступки. Каждый и каждая из нас имеют сердце, вместилище разума и чувств, но мы не простолюдины, чтобы давать себе волю и не уметь держать себя в руках. Это только землепашцы и скотоводы думают, сидя в своих грязных лачугах, что цари и их жены и дочери за Высокими воротами заняты одним тем, что меняют наряды, умащаются благовонными маслами да вкушают изысканные яства. Уверяю тебя, они не захотели бы обменять свой черствый хлеб на наш пирог, если бы знали, какова жизнь царей на самой деле, сколько обязанностей возлагает на них их божественное происхождение. То, что доступно простому человеку, запретно для царя и его детей. Ты обязана подчиниться требованиям, которые к тебе предъявлены. Другая твоя бабка была не царского рода, она тоже дала тебе часть своей крови, но самое главное в тебе то, что в твоих жилах  течет также солнечная кровь наших предков. Это и определяет твой жизненный путь от рождения до смерти, хочешь ты этого или нет. Ты должна отказаться от своих желаний, стремлений, чувств и следовать всегда и во всем своей высокой судьбе, своему высокому предназначению. Простые люди служат тебе, как богине, самой же тебе следует служить богам, исполняя их веления, служить беззаветно и самоотверженно, в этом и заключается твоя жизненная доля. Мы все скорбим о твоем муже, так рано оставившем нас, но мы обязаны думать не только о прошлом, но в первую очередь о настоящем и будущем, и действовать соответственно этому. Так что утри слезы и изволь быть веселой на своей свадьбе с Камосу.
 
- Это слишком тяжело, а я слишком слаба, - заплакала юная женщина.
- Молись богам, они даруют силу дочери солнца и луны.
- Я боюсь Камосу, - прошептала Яххотеп. - Он такой необузданный.

Тети-шери села рядом с нею и обняла ее за плечи. Не следует думать, что она не сочувствовала своей внучатой племяннице, к которой всегда относилась словно к родной внучке, просто она свято верила в то, что сейчас ей говорила. Она и сама всю свою жизнь прожила так, и только так.

- Я поговорю с этим мальчишкой, - сказала она уже другим, ласковым тоном бабушки. - Хотя формально срок траура истек, он должен подождать, пока ты немного оправишься .
               
              Яххотеп поверила и слегка воспрянула духом.

              Тети-шери действительно вызвала к себе Камосу, и он пришел, вернее, примчался, как ему это было свойственно, опрокинув по дороге стул, заставив завизжать служанку, поскольку ущипнул ее мимоходом за мягкое место пониже спины, и перепугав бабушкину холеную кошку, возлежавшую на подушке до его появления с царственным видом, а после его появления шмыгнувшую под кровать с видом самым жалким.

Выслушав старую царицу, он промямлил что-то насчет того, что обещает быть с Яххотеп помягче, - ничего более определенного и толкового Тети-шери от него не добилась.

- Бабушка! – зато воскликнул он, и глаза у него заблестели. - Она так красива! Когда я смотрю на нее, я … я просто счастлив без пива!
- Одна горюет, другой влюблен, - проворчала Тети-шери, качая головой. - И ни один из двоих при этом даже не пытается понять другого. Что-то из всего этого получится…
   
              Во время торжества во дворце, посвященного воцарению Камосу на львином троне, было объявлено также о том, что он и вдова покойного царя отныне муж и жена, так что поводов для веселья оказалось целых два.

Яххотеп-младшая, разнаряженная и украшенная наилучшим образом, в пернатой короне цариц на прелестной головке, сидела рядом с веселым и пьяным Камосу, и никто, глядя на эту красивую спокойную женщину, которой посчастливилось выйти замуж за царя во второй раз, тогда как не всем царевнам это и один-то раз удается, не догадывался о том, как черно было на самом деле у нее на душе, как далека она была от шума и блеска пышного застолья, и как коробило ее малейшее прикосновение сидевшего рядом с нею, увенчанного белой высокой короной юноши, про которого говорили, что он красив, что он имеет поразительное внешнее сходство с отцом и старшим братом, но самый вид которого, не смотря ни на что, вызывал у нее отвращение.

              Пир продолжался до утра, но молодоженов проводили в их брачный покой значительно раньше. Яххотеп, обнадеженная обещанием бабушки посодействовать ей, ждала, что Камосу оставит ее на этот раз в покое, хотя интуиция ей и подсказывала, что вряд ли дело обойдется вежливым пожеланием спокойной ночи и братским поцелуем в лоб. Однако она и вообразить себе не могла того, что произойдет на самом деле.

              Ее любовь с прежним супругом напоминала спокойную красивую реку, размеренно и плавно струящую свои воды вдоль изумрудных берегов. Их отношения были гармоничны, полны нежности и внимания друг к другу, и то, что при их утонченности могло им показаться в вековечной связи между мужчиной и женщиной низменным и излишне грубоватым, облагораживалось ими настолько, что не задевало их возвышенных душ, одаривая их между тем неземными ощущениями и переживаниями.

Яххотеп помнила, как они проводили вместе время, как гуляли по саду и над рекой, как беседовали и играли, как шутили и смеялись, как ласкали и баловали друг друга, всегда скучая в разлуке, всегда радуясь встрече… Теперь она понимала, что в то время жила в волшебной сказке, наивно полагая, что эта сказка будет длиться и длиться и никогда не окончится.

Ей пришло на ум, как однажды с террасы дворца они вместе наблюдали возвращение Камосу с охоты: в тот раз юному охотнику не повезло, он был зол и раздосадован, и, стоя на пороге дворца, не обращая внимания на окружающих, грязный, потный, со всколоченными волосами, ругался на своих спутников, которые в чем-то подвели его и лишили успеха. Своего дрессированного охотничьего гепарда (этих зверей привозили из самых глубин Африки) он пнул ногой прямо в морду, и большая пятнистая хищная кошка, поджарая, на упругих высоких лапах, которая кому другому тут же эту ногу бы и откусила, попятилась и присела в ответ, прижимая круглые ушки к голове, и осмелилась лишь слегка огрызнуться, обнажив клыки, за что тут же получила от него второй такой же пинок…

Тогда они слегка посмеялись над ним, забавляясь лицезрением его дикого вида и простонародного поведения, не вязавшегося с его высоким происхождением. Кто бы мог подумать, что однажды этот самый потный грязный охотник заменит рядом с нею ее прекрасного возлюбленного! Яххотеп казалось, что даже сейчас от Камосу несло конюшней, хотя на самом деле, разумеется, перед праздником он привел себя в надлежащий порядок.

              Между тем Камосу, не имея представления, о чем молчит его жена, был обуреваем совершенно противоположными чувствами. Нетерпеливо приказав слугам убраться из опочивальни вон, он в восторге, не промешкав и минуты, подхватил свою царицу на руки. Может быть, он при этом забыл обещание, данное им бабушке относительно того, как он намерен  обходиться с Яххотеп, а может быть, он именно такое поведение и имел ввиду, когда заверил старую царицу, что не обидит ее внучку, - неизвестно.
- Милая! – воскликнул он, - Я еле дождался, когда нас оставят вдвоем!

              В следующую минуту Яххотеп оказалась опрокинутой на спину поперек  широкого ложа, стоявшего на возвышении под полупрозрачным пологом из тончайшего льна посреди большого роскошно убранного покоя, и Камосу навалился на нее, целуя и лаская, разбрасывая во все стороны мешавшие ему предметы ее туалета. Браслеты, ожерелье, головной убор, накидка, сандалии, платье - все это словно срывал с нее ураган, разметывая со стуком и звоном по комнате. Не прошло и нескольких минут, как она, еще совершенно не готовая к соитию, оглушенная таким напором, вскрикнула от неожиданности и боли, когда он вдруг в безудержном натиске вторгся в сокровенные глубины ее нежной плоти.
- Наконец-то! – выдохнул он, и затем Яххотеп только охала и вскрикивала, пораженная тем, что он выделывал с нею, поскольку, привыкнув совершенно к другому обращению в интимные минуты, даже представить себе не могла, что может быть и как-то иначе.
- Да он просто животное, - подумала она с каким-то отстраненным удивлением, без сопротивления, которое все равно было бы едва ли возможно в создавшихся обстоятельствах принимая все, что выпадало ей на долю, пытаясь вытерпеть его бешеные порывы и не задохнуться в его объятиях.

              С воплем, оглушившим ее, поскольку он заорал ей в самое ухо, он кончил в первый раз, но не выпустил ее из рук, накрывая ее собой, и вскоре Яххотеп, изнемогая под тяжестью его горячего, потного, остро и незнакомо пахнущего тела, почувствовала, что его плоть, так ее и не покинувшая, вновь начала напрягаться в ней. И все началось сначала и повторилось заново.

- Прости, надо передохнуть, - наконец, когда она уже отчаялась этого дождаться, прошептал он, поцеловал ее еще раз, и тут же заснул на ее плече, что Яххотеп определила по его дыханию, ставшему ровным и глубоким.
- Неужели это я, неужели это со мной, - только и могла подумать в эти минуты бедная женщина, лежа обнаженной, зацелованной, измятой, растерзанной и, вообще-то говоря, почти что изнасилованной рядом с погрузившимся в сон уставшим  юношей, и еле удержалась, чтобы не всплакнуть.

Вскоре она тоже задремала, но, чуть только сознание ее отключилось от безрадостной действительности, как он вновь разбудил ее, жадно гладя ее тело и приноравливаясь, чтобы еще раз соединиться с нею. Так продолжалось всю ночь: промежутки отдыха и отрывочного сна, затем новые объятия. К концу ночи у Яххотеп болело все тело.
- Я так долго не выдержу, - подумала она ближе к утру. - Он меня уморит, щенок паршивый.

Однако втайне она все же поразилась его мужской силе и страстности. С такими вещами она не сталкивалась до сих пор на практике, только слышала о них, - ее Тао был гораздо более умерен в ласках, хотя в свое время казался ей верхом совершенства.

              С наступлением утра новобрачных пришли поздравить родственники, придворные, друзья и подруги. Царицы и младшие царевичи, разнаряженные дамы и господа, музыканты и музыкантши, певцы и певицы, слуги и служанки, несущие в руках охапки цветов, вазы с печеньями и фруктами и кувшины с напитками…

Все эти люди были веселы и оживлены, на всех лицах играли улыбки. Шумная, распевающая подходящие случаю песни толпа ввалилась в опочивальню и окружила брачное ложе, разор которого и вид царя и царицы красноречиво говорили о том, что их брак состоялся самым недвусмысленным образом.

Яххотеп накинула на себя простыню, вся сжавшись, напрасно пытаясь пригладить волосы, и залилась краской стыда, поскольку ей казалось, что ее позор (именно так она расценивала то, что с нею произошло) слишком очевиден для окружающих, слишком заметен.

Камосу же, напротив, отнюдь не стушевался и даже не стал прикрываться. Торжествующий и счастливый, смеясь, он кивал головой на обращенные к нему поздравления, затем обнял жену за плечи и начал целовать ее под рукоплескания многочисленных свидетелей. Тети-шери и старшая Яххотеп полными пригоршнями осыпали молодых людей цветочным дождем.
- Ах, дорогая, - воскликнул Камосу, вновь оставшись с женой наедине. - Какой замечательный день! Пойдем, искупаемся вместе.
              Только этого ей и не доставало…

              В течение нескольких дней Яххотеп выдерживала обращенную на нее бурю страсти, еле успевая восстанавливать свои силы и поражаясь, откуда столько сил берет он. Вдруг однажды утром он покинул ее, решив, вероятно, что пора немного поразмяться на стороне и сменить поле деятельности, и отправился на охоту, которая заняла у него несколько дней.

Яххотеп не поверила своему счастью, затворилась в своих покоях и предалась блаженному отдыху.
- Может, сломит себе шею где-нибудь в пустыне, - подумалось ей как-то перед сном, и с этой кровожадной мыслью она уснула как нельзя более слаще, и видела блаженные сны.

              Но одного ее раздраженного пожелания было, конечно, слишком мало для того, чтобы прервать стремительный полет этой стрелы, и он вернулся, и привез роскошный трофей: огромного убитого льва с черной лохматой гривой.

Труп этого страшного животного, с грязью и кровью на шкуре, с побелевшими мертвыми глазами и острыми клыками, торчащими из зловонной пасти, обсаженной мухами, Камосу приказал приволочь прямо в покои жены и бросить перед нею, к ее ногам.

              Яххотеп попятилась и вежливо поблагодарила.
- Тебе не нравится? – разочарованно спросил он, увидев ее реакцию, которую она не смогла скрыть. - А я убил его для тебя…
              Он казался искренне огорченным.

              Шли дни, ничего не меняя. Яххотеп поневоле попривыкла к своей новой жизни, к ночам, проводимым с Камосу, и даже начала находить в этих ночах некие приятные моменты… Однако ее кровь загоралась слишком медленно, нужно было еще время, чтобы полностью пробудить ее чувственность, она сохраняла пассивность в ласках, послушно отдаваясь, как предписывал ей ее долг, но не разделяя его восторгов, и вот оказалось, что времени-то как раз у нее больше не остается…

              Как-то раз Камосу в минуты близости с нею, когда она как обычно молча подчинялась ему и всем его действиям, казалось бы, безучастная к происходящему, вдруг вскрикнул, отшвырнул ее от себя и вскочил на ноги. Он стоял у постели нагой, с напряженной мужской плотью, и она с удивлением, приподнявшись, смотрела на него.
- Я никогда не занимался любовью с мертвыми женщинами. Я не какой-нибудь поганый парасхит, - закричал он в бешенстве, охватившем его внезапно и целиком.  - Живая ты или нет? Ты способна чувствовать хоть что-нибудь? Кажется, я немало сделал для того, чтобы тебя разбудить. Что же тебя может вдохновить, в конце концов? Если тебе меня не достаточно, то не пойти ли тебе куда-нибудь в заведение для солдат, глядишь, тебя там расшевелят наконец. Я-то думал, что Тао плохо старался и не сумел сделать тебе ребенка, а выходит, что ты просто не можешь иметь детей, потому что у тебя внутри нет ничего женского, ничего живого. Ты сухая, как пустыня, Красная земля, Та-Дешрет.
              Он с трудом перевел дух, сопя и мрачно глядя на нее, потом стянул с кровати простыню, накинул ее на себя и, повернувшись, пошел к выходу.

              Оставшись одна, она почувствовала себя очень униженной и несчастной. За что ей все это выпало вынести? Она покорилась своей участи, как на этом настаивали все окружающие, отдалась ему согласно его же желанию, и вот заслужила одни попреки и оскорбления… Ах, жив бы был Тао, ничего подобного не случилось бы с нею. Ах, если бы жив был ее Тао…

Она вновь ощутила горечь невосполнимой утраты, которая не только не притупилась со временем, но воскресла вновь со всей своей мучительной остротой и болью… Он погиб, умер, ничего нельзя изменить. А она зачем-то осталась жить, одна, без него… Но разве   же это существование можно назвать жизнью? Одна тоска, одни унижения, одно горе. Месяцы прошли, ничего не изменив. Годы пройдут, ничего не меняя. Потому что ее жизнь на самом деле осталась за спиной, в прошлом, там, где она была вместе с любимым. Впереди только пустота. Яххотеп сознавала это сейчас с такой отчетливостью, будто провидела грядущее. Лучше бы ей умереть вместе с ним, разделить с ним смерть, как она делила с ним жизнь…
              Она сжалась в комочек на постели и заплакала. Она вновь была замужем, но нет, не женой она ощущала себя, - вдовой, как и прежде, и горькие вдовьи слезы текли по щекам из ее глаз.

              Камосу вернулся к ней через несколько дней, попросил прощения, и они снова были вместе, но что-то изменилось в его отношении к ней, он предавался любви не так безоглядно, не так жадно ласкал и целовал ее. Затем он опять покинул ее, затем опять появился… Он переживал свои отношения с нею в одиночку, то обижаясь и отстраняясь, то вновь окрыляясь надеждой, - все сам, один, безо всякого ее участия. Такое положение вещей не могло сохраняться долго, страсть перегорала в нем без поддержки, и однажды Яххотеп стала свидетельницей его нового пылкого увлечения.

Это произошло так, как ему было свойственно, - вдруг, внезапно. Его внимание привлекла танцовщица, услаждавшая взоры гостей на пиру. Обнаженная гибкая девушка, в одной набедренной повязке с бахромой, унизанной стучащими друг о друга бусинами, с гривой черных волос, ниспадающих ниже линии плеч на спину, она выделывала под музыку замысловатые движения и акробатические номера.

- Какова, должно быть, в постели, - произнес Камосу, наблюдая за этим дивом. - Вьется, как змея.
              Глаза его загорелись, он поманил к себе танцовщицу, опустил в кубок из цветного слоистого стекла, полный вина, свой перстень и протянул кубок черноглазой девушке. Та выпила, а перстень зажала своими белыми зубами. И так и танцевала потом, держа во рту царский перстень. Камосу не сводил с нее взгляда.

Яххотеп поняла, что ей здесь делать нечего, извинилась, поднялась со своего места и в сопровождении своих дам и служанок покинула зал. Уходя, она обернулась. Танцовщица, закончив очередной танец, вновь подошла к царю за наградой, он привлек ее к себе и посадил на колено, а потом поцеловал ее. Она ловко, одним движением, нанизала мешающий перстень себе на палец и охотно откликнулась на его поцелуй.

              Конечно, после пира Камосу и не подумал придти к жене, а Яххотеп лежала одна без сна в белом облаке колеблющихся занавесей прикроватного полога и переживала новое унижение. Ей предпочли какую-то танцовщицу. И ведь никому не пожалуешься. Скажут, сама, дескать, виновата, не удержала, не смогла. Любопытно, вернется он к ней на этот раз, или это уже конец. И Яххотеп поймала себя на мысли, что сама не знает, чего бы она хотела, - чтобы он оставил ее навсегда или чтобы вернулся снова…

              Камосу взял танцовщицу к себе в дом и поселил ее в хенер (то есть в помещения гарема - слово «хенер» означало тюрьму и одновременно самые закрытые внутренние покои дворца и храма, причем, если говорить о храме, то храмовые жрицы, обитавшие там, так и назывались – хенерет, затворницы), где уже обжилось небольшое число девушек, попавших туда разными путями и по разным обстоятельствам.

Новая девица была Камосу как раз под стать. Она не знала устали в любовных играх также, как и он, и, также как и он, была необычайно резва и бесстрашна, готовая  делить его забавы в полной мере и носиться с ним по окрестностям города на колеснице, не испытывая при этом ничего, кроме восторга, и только все больше приходя в азарт от бешеной скорости, погоняя и без того мчащихся быстрее ветра коней и ни одной минуты не веря, что можно действительно рухнуть наземь с маленькой легкой повозки и сломить себе шею. Она была чужда абсолютно всем условностям и могла отдаваться любовнику и на обочине дороги, и в саду, и в пустыне, и в лодке посередине реки или в зарослях прибрежного камыша, и в походной палатке, и на роскошном ложе во дворце с одинаковым пылом и энтузиазмом. Гибкая, подвижная и сильная, она умела доводить себя и мужчину до полного экстаза.

Камосу всюду возил ее с собой, не расставаясь с нею ни на минуту, она сопровождала его на военные смотры и учения, а по вечерам в его покоях во дворце пирушки сменялись пирушками, молодые люди в обществе в основном таких же бесшабашных девиц неведомого происхождения, какова была новая царская наложница, веселились, пили вино и орали песни чуть ли не до  самого утра, и старая Тети-шери говорила, что скоро она забудет о почтении перед царским саном и опять выгонит своего буйного внука в тот маленький павильон у самой садовой стены, где он жил до того, как был коронован и завладел всем дворцом.   

              Именно к этим временам относилось скандальное происшествие, в котором был замешан Камосу, надолго снабдив придворных сплетников пищей для острот, весьма ядовитых, надо заметить.

Во время праздничного представления на тему из жизни великих богов, какие в определенные дни года устраивали в присутствии высоких особ и при огромном стечении зрителей из простонародья жрецы египетских храмов, причем как раз разыгрывалась излюбленная история борьбы Сета и Гора с привлечением профессиональных актеров, исполнявших главные роли, и большого количества добровольных статистов, представлявших собою армии враждующих сторон, в тот самый момент, когда дошло до открытой потасовки, Камосу, вначале довольно равнодушно взиравший на известный ему с детства спектакль, но постепенно, по мере отхода разыгрываемого действа от традиционного сценария, начавший проявлять возрастающий интерес к разворачивающимся перед ним событиям, вскоре уже гораздо больше напоминавшим откровенную драку, чем что-либо иное (иностранцев, присутствовавших на подобных зрелищах, обычно в таких случаях уверяли, что все это не всерьез, что никто из участников не пострадает, хотя они сами могли потом убедиться, сколько физиономий бывало попорчено прежде, чем Гор вновь одерживал свою историческую победу),- Камосу вдруг вскочил с места, снял с себя украшения и головной убор и ринулся в общую свалку. Он ведь сам был Гором и не мог допустить, чтобы его сторонники терпели поражение от сторонников этого краснорожего…

Пока порядок был восстановлен, Камосу успели намять бока и поставить синяки под оба глаза, поскольку в запале битвы некогда было разбирать, кто тут царь, а кто нет. Двое его телохранителей, последовавших по долгу своей опасной службы за своим господином, также оказались существенно побиты.

Рассвирепевшая не на шутку таким поношением священного образа царя, Тети-шери отправилась к внуку, выгнала из его комнаты всех слуг и врача, делавшего пострадавшему примочки на места ушибов, и о чем-то имела с ним непродолжительную беседу без свидетелей при закрытых дверях, после чего удалилась, высоко подняв голову и все еще фыркая от гнева. То, что произошло между царем и его державной бабушкой в это время, осталось тайной, поскольку даже старательное подслушивание под дверями не принесло никаких результатов, однако злые языки утверждали, что после посещения старой госпожи синяков на физиономии излишне азартного правителя прибавилось.

В покоях цариц было решено, что в сумасбродной выходке Камосу виновато пагубное влияние проклятой танцовщицы, хотя на самом деле это было вполне в его духе и безо всякого влияния со стороны…

              Впрочем, как бы там ни было, но увлечение Камосу оказалось недолговечным. Вскоре его стала всерьез раздражать непомерная алчность танцовщицы, с которой она вытягивала из него все, что могла вытянуть, - украшения, одежду, мебель, скот, дарственные на земельные угодья для себя и своих родных, оказавшихся удивительно многочисленными, и вообще все, на что падал вдруг ее взор. Ведь она была девушка бывалая, потерлась и в домах вельмож, и в царских чертогах, и хорошо знала, что тут можно неплохо поживиться, только нельзя медлить, ведь мужская страсть прогорает быстро, надо торопиться выжать из своей удачи как можно больше…

Кроме того, выпив, она напрочь забывала, что теперь она женщина царя, и начинала вести себя с его гостями и даже с солдатами охраны как обычная девица для развлечения, поскольку эта профессия до того в нее въелась, что она не могла искоренить в себе прежних замашек, да, собственно говоря, и не пыталась.

Камосу не был излишне щепетилен, его только смешили ее рассказы о прежних похождениях и приключениях. Он вовсе не склонен был ее ревновать, но не мог позволить ей ставить его снова и снова в глупое положение, ведь всему же есть предел.

И вот однажды он позвал к себе смотрителя хенер и велел этому важному административному лицу вышвырнуть красотку прочь, отобрав у нее все, чем она тут разжилась, за малым исключением (все-таки он считал своим долгом заплатить ей за ее услуги, но не более того, чего эти услуги стоили на самом деле).

Приказ был незамедлительно выполнен, причем вышеозначенный царский служащий вздохнул с облегчением, потому что склочная ненасытная девка ему порядочно попортила нервов, пока находилась в фаворе, и вот танцовщица оказалась на улице, будто никогда и не живала в Высоком доме, а сам Камосу вернулся к жене, причем на этот раз совершенно запросто, безо всяких объяснений и извинений, да и без предупреждения тоже.

              У Яххотеп были гости, приятные молодые люди ее воспитания и привычек, с которыми она коротала вечер, слушая музыку, играя в настольные игры и наслаждаясь легкой беседой, когда дверь вдруг раскрылась и вошел запыленный и обветренный Камосу, вернувшийся с военных учений и прямиком отправившийся в женины покои, даже не сняв грязных доспехов.

Друзья Яххотеп (принадлежавшие к той части придворных, которые хихикали за спиной царя, вспоминая, как долго он не мог показаться на люди без маски после своего непосредственного участия в храмовом празднестве), почувствовав себя в очередной раз шокированными и смешавшись от неожиданности, однако немедленно нашлись и согласно дворцовому этикету отдали царю положенные приветствия (придворные - люди гибкие, и их привычные спины не болят от поклонов), а далее, примолкнув и переглянувшись, выразили готовность удалиться и не мешать царственным супругам. Но Камосу очень просто объявил, что в этом нет нужды, потому что он сейчас приведет себя в порядок и с удовольствием посидит вместе со всеми, при условии, что ему подадут ужин, потому что он устал и голоден.

Он, действительно, вскоре вышел к гостям, отмыв в ванне походную грязь и переодевшись, с еще влажными после купанья волосами, немного побыл в собравшемся обществе, предложив всем заниматься тем, чем они занимались до его прихода, послушав пение и как следует закусив, а затем сказал, что вполне доволен вечером и что теперь пойдет отдыхать.

Яххотеп после его ухода тут же предложила всем покинуть ее покои и сама отправилась в спальню, но Камосу не дождался ее появления (а может быть, и это скорее всего, и не дожидался) и уже крепко спал.

Она легла рядом с ним и стала смотреть на него. Мягко горела полупрозрачная лампа из алебастра, озаряя лицо спящего юноши. Он показался сейчас Яххотеп еще моложе, чем был на самом деле, и что-то похожее на нежность и жалость к нему шевельнулось у нее в душе, от чего вдруг слегка защемило сердце. Она ощущала себя рядом с ним такой взрослой, такой пожившей и опытной, хотя на самом деле они были ровесниками по годам, - и немудрено, ведь до него она прожила и пережила столько, что хватило бы на целую жизнь. Ей казалось, что она уже стара, безнадежно и безвозвратно стара. А он еще был так молод, он только начинал жить, он влюблялся и страдал, он мечтал и горел, он испытывал первые разочарования и утрачивал иллюзии и надежды при столкновении с неприглядной и неумолимой действительностью. Бедный мальчик! Она вздохнула, подвинулась к нему и осторожно поцеловала его в щеку.

С тех пор так и повелось. Камосу покидал ее и возвращался, когда хотел, ничего не объясняя, а она не спрашивала объяснений и просто принимала его, и не только потому, что она была его женой, и он был у себя дома, но и потому, что подробности о его жизни вне ее поля зрения интересовали ее очень мало на самом деле. 

Их отношения сделались спокойнее и дружелюбнее, они даже начали беседовать, и Яххотеп с удивлением убедилась, что Камосу умен и любознателен, чего она вовсе в нем не предполагала, что он достаточно образован, поскольку природная неусидчивость вполне компенсировалась в нем отличными способностями схватывать на лету  разнообразную информацию о самых различных вещах и пользоваться ею по своему усмотрению.

Однако, оценив эти вдруг обнаружившиеся его достоинства, Яххотеп, как она не смогла стать его настоящей возлюбленной, не стала и его помощницей. Под похожей оболочкой в ней не было того внутреннего огня и неженской стойкости, которые отличали Тети-шери и Яххотеп-старшую. Так что за любовью Камосу все чаще обращался к другим женщинам, а за советами к своей бабке и к матери.

              Взойдя на трон, Камосу, не смотря на юные годы и кажущееся безграничным легкомыслие, с полной ответственностью отнесся к своему новому высокому положению, и, без тени сомнений или колебаний мужественно взвалив на себя разнообразные обязанности правителя, посвятил себя их выполнению, причем проявлял настойчивость, упорство и целеустремленность, которым могли позавидовать и более опытные администраторы.

В короткий промежуток Тао III снова усилилась роль правительниц-цариц, Тети-шери и Яххотеп-старшей. В полной мере передача власти в руки нового царя еще не произошла, но ситуация претерпевала явные изменения.   

Стараясь правильно определять стоявшие перед ним задачи, концентрируя внимание на главнейших и выбирая кратчайший путь к их выполнению, привлекая к совету ответственных государственных деятелей и выслушивая их мнения, он тем не менее оставлял принятие окончательного решения по тому или иному вопросу за собой, когда бывал окончательно уверен в том, что прав, и скоро вся чиновничья и военная верхушка Уасета убедилась, что этот смуглый подвижный мальчик достаточно быстро подбирает и все крепче держит в руках бразды реального правления.

Неизвестно, как ему удавалось, занимаясь практически одновременно многими делами, вникать в различные проблемы государственного жизнеустройства - строительные,  мелиоративные, образовательные, религиозные и так далее, и так далее, уделяя достаточно внимания и внешним, и внутренним связям своей земли, и вдруг приноситься прямо с похода, с охоты или из спальни любовницы к чати (визирю), или к начальнику над строителями каналов, или еще к какому-нибудь ответственному за то или иное мероприятие чиновнику и с радостной улыбкой заявлять, что он обдумал то дело, о котором они беседовали третьего дня, и вот что, по его мнению, следует предпринять…

Должностным лицам, которых подобные незапланированные визиты долго еще заставали врасплох, оставалось только удивляться, когда же это он обдумал, когда успел, - на бегу, на скаку… Но, как бы то ни было, а Камосу, если и ошибался в своих выводах, то не часто, и недремлющее око и твердая рука царя чувствовались все более и более, во всем и всегда, так что в конце концов его подданные начали к этому привыкать и вскоре должны были перестать делать скидку на то, что царь еще слишком молод.

А между тем он действительно был еще слишком молод, и временами груз государственных забот становился для него непосильным. Он уставал, между бровями пролегала резкая складка, слегка воспалившиеся от бессонницы глаза смотрели сурово, но непродолжительный отдых восстанавливал его силы, и снова он был бодр и весел, снова его видели и в военной школе, и в зале суда, и на веселом беззаботном пиру…

                ДОМА  ВЕЧНОСТИ.

«Весело проведи день;
смажь свои ноздри, умасти их душистым маслом;
возложи цветы лотоса на тело своей возлюбленной.
Пусть музыка и пение звучит перед твоим лицом.
Оставь позади все зло и думай о радости,
пока не наступит день, когда ты достигнешь гавани в той земле,
что любит тишину.
Проведи день весело и не уставай;
никто не унесет с собой свое добро;
 ничто уходящее не вернется к тебе».

              Таков прозаический подстрочный перевод текста знаменитой «Песни арфиста», начертанной на стене одной из гробниц. На египетских пирах существовал обычай в середине пира выносить в пиршественный зал изображение мумии (говорят, когда-то очень давно мумия была самая настоящая) и обносить этот зловещий предмет вокруг всех присутствующих, напоминая им тем самым о бренности земного существования и понуждая веселиться еще активнее и самозабвеннее.

С молодых лет египтяне заботились о своей будущей загробной жизни, и, взойдя на престол, царь отдавал один из первых своих приказов о начале строительства своей будущей усыпальницы. Та, грядущая жизнь была вечной, к ней готовились, ее ждали, но все любили эту, временную, и стремились жить и наслаждаться во все короткие, отпущенные им для этого земные годы.

А для мыслей о смерти и для поминовения мертвых существовали свои особые дни: первые 18 дней нового года до праздника Уаг с освящением  статуй покойных  очищенными в храмах Инпу свечами, а затем начало каждого нового сезона года, а самым важным и красивым из них были дни Прекрасного праздника долины, отмечавшегося весною, после посевной, когда жирная, удобренная речным илом земля уже приняла в себя мертвые семена растений, которые хоронили в ней, как когда-то богиня Исет похоронила тело своего убитого мужа, и которые также, как Усир, должны были воскреснуть, поднимаясь вверх к солнцу зелеными ростками, знаменующими начало новой жизни, всегда и неизменно побеждающее смерть.

Не случайно во время похорон в гробницу помещали по старому обычаю или двойной сосуд, с водой в нижней части и луковицей лотоса, растения Ра, в верхней, чтобы лотос мог прорасти, или (это стало традицией более поздних веков) специальный саркофаг с землей и содержащимися в ней семенами, затянув его полотном с изображением на нем мумифицированного Усира в гробу, и вот через полотно начинали прорастать всходы, и это значило, что природа жива, что Усир жив, что каждый умерший после смерти вновь становится живым, только живым в ином мире, гораздо более огромном и прекрасном, чем земной.

Праздник долины был веселым праздником. Жрецы выносили изображения богов из храмов, и боги навещали своих братьев-богов, царей, умерших на земле и обретших вечную жизнь за гробом. Красочные процессии по суше и по воде тянулись к местам царских захоронений, и все остальные жители страны также навещали своих усопших родичей, приносили им щедрые дары и разделяли с ними праздничный пир, вкушая вместе с ними яства и питье.

              При устройстве захоронения с восточной стороны в стене гробницы делалась специальная ниша, символизировавшая собою дверь, через которую обитатель дома вечности (Пер Хех) мог общаться с живыми. Перед этой дверью ставились жертвенные столики с приношениями (такие же символические двери имелись на стенах храмов, за которыми в своих закрытых наосах таились от глаз священные статуи богов).

Восточную сторону богатых гробниц оформляли наподобие специальной пристройки, представлявшей собою что-то вроде поминальной часовни, так что жертвенный стол устраивали под крышей, при царских же захоронениях, особенно если царь правил долго и успевал устроить не только свои земные дела, но и загробные, часовня превращалась в более или менее величественный храм с несколькими залами, воротами и дворами, причем до Аменхотепа I и Тутмоса I из XVIII династии поминальный храм всегда соседствовал с гробницей непосредственно (не считая случаев, когда гробница представляла собою ложное, символическое  захоронение, кенотаф, так что и храм становился как бы символическим), вышеозначенный же царь, с которого началось освоение Долины царей, догадался разделить гробницу и ее храм, дабы укрыть захоронение от воров.

            … Так протекал Праздник долины. А после праздника, отдав долг мертвецам, все вновь приступали к своим делам и обязанностям. В обычные дни богатые гробницы навещались специальными жрецами, а простые захоронения не навещал никто. Никто, кроме тех, кому не суждено пока было найти душевный покой после потери дорогих и любимых…

К этим последним принадлежала Великая жена царя Яххотеп. Гробницу ее первого мужа жрецы, разумеется, не оставляли своими заботами, она могла быть спокойна, зная, что все церемонии проводятся вовремя, и дух усопшего ни в чем не знает нужды. Но она все-таки приезжала очень часто на западный берег, снова переплывая на своей лодке полноводную Реку, и сама приносила свои дары в заупокойную часовню при скромной гробнице Тао (он правил так мало, что ничего более помпезного для него подготовить не успели), и подолгу сидела там одна, отослав свиту и жрецов, иногда шепча молитвы, а иногда просто так, в молчаливой задумчивости, веря, что дух Тао видит ее сейчас, и почти чувствуя его непосредственную близость, которая согревала ей сердце.

Тихо сидела она в тишине, грезя о днях прошедшего счастья, мысленно разговаривая со своим любимым, рассказывая ему события последних дней, иногда жалуясь, иногда уверяя, что у нее все хорошо, что он может быть спокоен о ней, и она плачет только потому, что его нет с нею рядом. Но она не будет больше плакать, она ведь знает, - их разлука не вечна, настанет день, и они снова встретятся; встретятся, чтобы никогда больше не расставаться.

Там, на западе, на блаженных полях Иару, где нет болезней и бед, страданий и слез, где пшеница в рост человека, где прохлада весны и благоухание весенних цветов, где возлюбленные смотрят друг другу в глаза и смеются от счастья; там, на блаженных полях…

Она вспоминала смешные шутки, которыми ее старались развлечь служанки, и передавала их Тао, чтобы повеселить и его. Она наряжалась в свои лучшие наряды, чтобы выглядеть как можно красивее, чтобы понравиться ему, отправляясь к его гробу как на любовное свидание. И нигде не было ей так хорошо и спокойно, как рядом с тем местом, где он обрел свой вечный покой, и никогда она не покинула бы этого места, если бы была на то ее власть.

                ВОЙНА  С  ПОВЕЛИТЕЛЯМИ  СТРАН.
             
              «Что пользы от моей силы, когда один властелин в Аваре, а другой – в Куше, а я правлю здесь вместе с азиатом и нубийцем, и каждый владеет частью Египта, и я не могу продвинуться даже до Мемфиса!»
                Из надписи на памятной стеле Камосу, установленной им в храме Амона (Карнак).

              «Подними свой меч и свою булаву над азиатами, дай повергнуть их в страх, как будто он (царь) – сам Баал. Пусть он расширит границы по воле своей. Пусть земли и пустыни трепещут перед ним».
                Из молитвы Рамсеса III к Амону-Ра. Большой папирус Харриса.
*****

              Своей первоочередной задачей, как нетрудно догадаться, Камосу считал войну с северным соседом. Чтобы подготовиться к военным действиям, следовало решить несколько взаимосвязанных задач - упрочить хозяйство страны, поскольку содержание большой армии требовало и соответственных затрат, затем укрепить внутренние связи,  обратив при этом пристальное внимание на южную границу, а кроме того, разумеется, вплотную заняться проблемами своего вооружения.

Войско в его время состояло из регулярных частей, к которым относились элитный корпус царских телохранителей, а также корпуса полиции и гарнизоны крепостей в пограничных районах страны, там, где эти крепости были необходимы, и из отрядов ополченцев, гораздо боле многочисленных, но хуже обученных, поскольку их набирали при необходимости из землепашцев, ставя в таких случаях под копье почти все население страны.

Регулярные части формировались частично из наемников - ливийцев, нубийцев, но в первую очередь из состоящих на государственном жалованье египетских офицеров и солдат. В Египте существовал обычай родового наследования профессий, так что сын жреца чаще всего становился жрецом, сын строителя строителем, а сын военного, естественно, военным.

Имелось два вида войск: сухопутные войска и военный флот. С военным флотом все ясно, как же его было не иметь, когда все сообщение внутри страны велось в основном водным путем, по Великой реке, главной жизненной артерии Та-Хемет, сухопутные же войска очень долго представляли из себя пехоту и только пехоту. Издавна в долине Реки грузы перевозились на быках и на ослах, а вот лошадей там не разводили.

Вряд ли египтяне действительно не были знакомы с этими парнокопытными до самого прихода в страну восточных смешанных племен семитов (название «семиты» означает именно «смешанные»). Лошадь была впервые приручена арийцами, вторгшимися в Малую Азию и основавшими там свои государства, ее название у ассирийцев - «осел востока». Однако археологические данные (находка лошадиных останков в культурном слое, относящемся к предшествующему гиксосам периоду, на территории египетской крепости Бухен в Нубии) свидетельствуют, что, захоти египтяне, они, пожалуй, вполне могли развести у себя лошадей, но они не захотели. Видимо, в этом не было особого смысла. До той самой поры, пока «повелители чужих стран» не разгромили египетскую пехоту на своих колесницах.

Древние властители Та-Хемет, используя копьеносцев и лучников, кстати, смело шагавших в бой и на штурм крепостей безо всяких доспехов, из средств личной защиты имея только парик из овечьей шерсти на голове (он мог смягчить удар булавы) да щит (который делался из панциря черепахи или из бычьей шкуры, натянутой на деревянную раму, в связи с чем повторял рисунок пятен этой шкуры), - и тем не менее прекрасно справлялись и с Нубией на юге, и с соседями на западе и на востоке. Однако против колесниц мужества и стойкости полураздетых пехотинцев было недостаточно.

В те времена боевые колесницы представляли из себя мощную и грозную силу. Пара лошадей, укрытых кожаными стегаными попонами, что делало их мало уязвимыми для стрел и копий, запряженных в легкую маневренную повозку на двух колесах с закрытым передком, на которой помешались два воина – возница и стрелок, неслась, как буря, на ряды пехоты, сметая все на своем пути.

Цари Южной страны, противостоявшие гиксосам, быстро поняли, что им необходимо для будущих побед. Лошадей покупали, затем научились разводить, объезжать, дрессировать, они были дороги, их ценили и берегли, но вот постепенно в царских сухопутных войсках появился корпус колесниц, гордость всего Уасета, предмет неустанной заботы и внимания царских полководцев и самого царя.

Кавалерии как таковой у египтян не было, однако верхом они ездить умели, возможно, даже участвовали верхом в сражениях. Недавняя (2014 год) находка в Абидосе гробницы царя Себекаи из династии XIII (предшествовавшей и, возможно, связанной узами крови с династией XVII), с пусть плохо, но сохранившейся в ней царской мумией, проливает свет на данное обстоятельство – судя по состоянию костей скелета, Себекаи был наездником с детства, а погиб он в бою, вероятно, сидя верхом на коне, так как у него были изранены ноги, после чего, когда он упал с коня, его и добили – 18 ранений, а бой был скорее всего с теми же гиксосами. Это примерно 1650- й год до н.э. Через сто лет после его гибели вопрос о противостоянии с гиксосами наконец должен был быть решен.   

Возвращаемся к реформированию армии, предпринятой непокорными южанами, которая могла бы полноценно противостоять хорошо вооруженным врагам.
Помимо проблемы с колесницами, пришлось подумать и о доспехах для воинов, и о мечах, секирах, булавах, ножах и копьях в достаточном количестве (железный век еще не наступил, оружие делалось из бронзы, но по тем временам это было достаточно надежное и мощное оружие). Теперь, если уж не пехота (судя по макету из одной гробницы, пехотинцы все также шлепали в бой босыми, с копьями и пестрыми щитами), то в обязательном порядке конные отряды имели в своем распоряжении средства личной защиты в виде кожаных панцирей (более дорогие бронзовые являлись прерогативой знатных воинов) и, возможно, шлемов (синяя корона царей, появившаяся, вероятно, где-то в эти времена, поначалу представляла из себя вовсе не церемониальный головной убор, но именно боевой шлем, и изготавливалась из толстой кожи).

Пехотинцы, вооруженные копьями и щитами, воевали строем (это построение предваряло греческие фаланги). Боевая стратегия предполагала взаимодействие разных отрядов – копейщиков, лучников. Новые времена внесли коррективы – первыми на врага летели колесницы, стрелки которых осыпали вражеские ряды дождем стрел. Затем наступало время ближнего боя.   

Обычные луки были заменены на более мощные, составные. Стрелы из этих луков, выпущенные умелой сильной рукой, покрывали большое расстояние и могли пробить даже металлические доспехи, а чтобы достичь столь впечатляющего результата, лучники во время тренировок использовали мишени из металлических пластин. Египетские лучники славились на протяжении всей истории царства в долине Реки бога Хапи. Они умели стрелять прицельно, они умели стрелять залпами, и стрелы их всегда достигали цели.

В общем, когда на престол Уасета вступил молодой и горячий царь Камосу, второй сын Тао Секененра, армия Уасета представляла из себя уже грозную силу и могла противостоять опасным врагам, что и успела доказать в предыдущих сражениях, покрыв славой своих командиров и солдат.

              Камосу, прирожденный воин, отдавал много времени и сил своим войскам.  Вскоре он попробовал их в деле, и его первые походы, представлявшие собой подготовительный этап перед большой войной с главным противником, предоставили ему необходимый практический опыт, использованный этим талантливым командиром как нельзя более разумно.

Наконец Камосу решил, что он готов. Поставив под копье определенное количество дополнительно набранных по особому военному призыву мужчин и потратив некоторое время на их обучение, во главе прекрасно вооруженной и организованной армии он выступил против гиксосов. Царь Апопи попытался избежать открытой войны, начав переговоры с молодым владыкой Уасета, но ничего лучшего, чем титул своего наместника (что-то вроде великого князя над князьями Верхней страны), он ему все-таки не предложил, и переговоры привели только к тому, что Камосу еще больше уверился в своей силе, чувствуя страх противника.
-  Узок твой рот меня правителем называть, - презрительно ответил молодой царь своему наследственному врагу.   

            … Должно быть, это было незабываемое зрелище - проводы войск из Уасета на север. Подняли паруса корабли, берегом двинулись ряды колесниц и пехотинцев. Грохот барабанов, звуки горнов, команды начальников над воинами, ржание коней, шум толпы, в который сливались тысячи и тысячи мужских и женских голосов, прощальные выкрики, плач детей, лай собак. Блеск доспехов, реянье штандартов и флажков на копьях. Во главе войска – флаг Уасета с изображением священного барана бога Амона, увенчанного солнечным диском. Высшие офицерские чины, в их окружении сам юный главнокомандующий, провожающие их верховные жрецы, царицы и знатные женщины во всем великолепии дворцовых нарядов. И море цветов…

              Свои достижения в этом знаменательном незабываемом походе Камосу впоследствии приказал высечь на двух памятных стелах, установленных им в храме Амона в Карнаке, которые более-менее дошли до наших дней. Установкой стел занимался царский чати (визирь) Неши, имя которого в связи с этим обстоятельством также попало в пространный текст.
              Летопись эпического деяния была прочитана учеными нашего времени постепенно, что заняло порядка 40 лет.
              Сначала в 1908 году на левом берегу Нила напротив Луксора была найдена деревянная табличка (ее называют «дощечкой Карнарвона»), представляющая собой переписанный (причем с ошибками) когда-то каким-то школяром в целях повышения образования текст одной из этих стел. Сама оригинальная стела, вернее, ее осколки (свидетельствующие о том, что плита имела внушительный размер), однажды использованные в качестве строительного материала при возведении 3-его храмового пилона, оказались обнаружены в 1932 году, подтвердив и немного дополнив текст таблички (сохранившейся лишь наполовину), из которого было понятно, что царь выступил в поход на север, но неизвестным оставалось, чем все закончилось. 
              Затем случилась редкая удача, поскольку в 1954 году при дальнейших раскопках  в комплексе Карнакского храма в основании статуи Рамсеса II ученые нашли вторую стелу, меньшего размера, чем первая, из коричневого камня, очень густо испещренную иероглифами и хорошо сохранившуюся. Закругленный верх занимает рельеф крыльев сокола, ниже царские уреи и царские имена, а далее сплошным потоком идет мелкий объемный текст, который содержит вторую половину истории, что позволило наконец составить связный рассказ о подвигах Камосу в войне с Хут-Уаретом.
              (Не исключено, что будущее преподнесет новые сюрпризы, так как археологи раскопали еще далеко не все, что осталось от древнего царства – и от периода Камосу, возможно, также: к примеру, не так давно, в 2008 году, на территории храма Монту в комплексе Карнака была найдена еще одна стела Камосу, хотя и не содержащая сведений о его войнах, с текстом религиозной направленности, освещающем обряды, посвященные Амону. Но ведь теоретически могут быть и новые находки, более информативные относительно деятельности этого царя-воина.)   

              Итак, рассказ о военных подвигах Камосу, составленный из всех данных, почерпнутых из ныне доступных источников, начинается с того, как советники дружно отговаривают Камосу от похода. Они уверяют его, что начинать войну неразумно, что страна процветает и без того, и что они готовы выступить на врага, когда он сам нападет первым.

Но Камосу не склонен был дожидаться этого последнего обстоятельства, хотя его твердое решение выступить в северном направлении, должно быть, некоторое время держалось в относительной тайне, поскольку ему удалось использовать против гиксосов помимо отлично вооруженной обученной армии также эффект внезапности нападения, подкрепленный его стремительностью. Так налетает пыльная буря, родившаяся где-то в глубине засушливых пустынь, на фоне ясного неба и сопутствующей этому успокаивающему фактору всегдашней уверенности, что ничего подобного не случится.    

Основные силы войска передвигались на кораблях по реке, а берегом с опережением шла пехота – лучники, занимавшиеся разведкой, в том числе разведкой боем. Эти лучники были египтянами и маджаями.

Маджаями одинаково называли нубийцев и ливийцев, и обычно это были наемники. Позднее нубийские маджаи составляли огромную часть войска египетских владык, так что слово «матой», производное от «маджай», стало обозначать в Египте солдата, а «маши» означало пехоту (в то время как колесничие, то есть конные войска, назывались тентхетер). Однако пока до этого дело не дошло, хотя Камосу мог нанять ливийцев – или нубийцев, что после его победы в Нубии (о которой будет сказано ниже) вполне могло иметь место быть. Так или иначе, в его войско были привлечены дополнительные силы в лице маджаев, тех или иных,  участвовавших в его северной кампании, которую пришлось прервать из-за готовности нубийского царя нанести ему удар в спину, что тот, собственно, и проделал, хотя и не в таких комфортных условиях, какие создал бы для него союз с гиксосами, если бы его удалось осуществить согласно планам царя Апопи.
              (Чтобы завершить тему: кроме того, постепенно наименование «маджаи» перешло к отрядам охраны внутреннего порядка - полиция, как это называется сегодня; также называлась охрана дворца).

Население встречало южного царя с радостью и помогало, чем могло, поскольку это был свой, исконный властелин, не то что пришельцы, не ставшие своими даже за солидный отрезок времени.

Богатые и знатные, стремясь сохранить свое привилегированное положение, пусть поначалу, может быть, и без особой охоты, но, как правило, идут на то, чтобы подладиться к новой власти, даже если эта власть чужеземцев. Народный дух со всем, что входит в это понятие (язык, обычаи) сохраняют поэтому те, кто стоит вдали от расчетов и выгод, то есть народное большинство. По отдельности каждый простой человек – песчинка под ногами власть имущих, но именно песчинки создают земную твердь.

Знать Та-Хемет – не вся, но все же - уже в достаточной мере приспособилась к гиксосам, даже некоторая часть знати Уасета. Именно эти лица на достопамятном совещании, предшествовавшем военному выступлению, ныли на предмет того, что гиксосы их не притесняют, даже напротив: «Вспахиваются для нас лучшие их поля, быки наши [пасутся] в Дельте, полба доставляется для наших свиней. Не отнимают быков наших…» Вот так бы и жить дальше, одним словом, не ввязываясь в военные передряги, и некоторое унижение – не такая уж большая цена за сохранение благополучия.

В результате получалось, что больше всего в освобождении от власти чужаков была заинтересована царская семья – иначе им царями не бывать, и простолюдины, не дрожащие над своими стадами и полями, поскольку они их просто не имели.  Также царя поддерживало войско – с одной стороны потому, что дело войска - воевать, для того оно и существует – и существует оно именно этим, а с другой стороны войсковые ряды состояли из тех же простолюдинов, так что круг замыкался.

Жречество, являвшееся хранителем культов древних богов своей земли и желавшее защитить их от иноземных замещений, поддерживало патриотический настрой и подводило под военную кампанию религиозно-идеологическую основу. 

Хотя этот абзац следовало начать со слов о любви – о любви человека, будь он знатен или напротив, беден или богат, к своему отечеству, ко всему, что составляет это понятие – земля, культура, религия, язык, жители от мала до великого, уж богаты ли они либо бедны. Как чрезвычайно удачно сказано, «за всеми великими деяниями стоят великие чувства, способные творить чудеса». Египтяне называли свою страну «Та-Хемет» - «Черная земля», но также «Та-Мери» - «Возлюбленная земля». Ради Возлюбленной земли лучшие из ее сыновей готовы были на жертвы.   

              Вернемся к военным действиям, развязанным южным царем за пределом границы своих земель. За время кампании было несколько крупных сражений – на суше, когда колесницы Камосу размели в пух и прах колесницы гиксосов, и на воде, когда его флот сжег 300 кораблей противника. Камосу брал один за другим города и крепости, где находились вражеские гарнизоны. Хорошо спланированное и подготовленное наступление, застав врагов врасплох, развивалось быстро и успешно, начиная с первой одержанной победы близ самой границы, где Камосу столкнулся с сопротивлением некоего Тети, египетского пособника гиксосов: в тексте памятной стелы место действия, находившееся в районе древнего Хемену (Гермополь, 15-й ном, поблизости от современного Ассиута), названо обобщенно «Гнездом азиатов» (Неферусси - Nefrousy, Neferousy). 

Без проволочек взяв штурмом это самое Гнездо, где засел Тети (впрочем, успевший сбежать, бросив на милость победителей свою жену), и обеспечив себе таким образом более-менее надежный тыл, а затем вновь обратившись к северу, расчищая дорогу силой своей армии, Камосу осадил крепость, в которой заперся царь гиксосов Апопи.

              О том, как далеко зашел Камосу на север, точных данных не имеется, хотя, судя по названию городов, которые упоминаются в тестах его стел (однако не все эти названия расшифрованы, а местонахождение установлено), а также в связи с тем, что нет упоминания об освобождении древней столицы Та-Хемет – Анкх-Тауи («Душа двух земель», Мемфис), - судя по этим признакам, до дельты он, вероятно, не добрался. В то же время мнения историков относительно данного факта все же разнятся. Говорят, пониманию текста стелы мешает, помимо путаницы с давно исчезнувшими фортами и пристанями, которые в нем упоминаются, его эмоциональный характер. Во всяком случае, завлекательно думать, что осаде была подвергнута сама первая и главная столица гиксосов – Хут-Уарет, Аварис, мощная  крепость с большим воинским гарнизоном.   

Если так, то по пути на Уарет Камосу должен был увидеть великие пирамиды. Какие чувства могли вспыхнуть в его душе, что он подумал, находясь на борту корабля, проплывающего мимо берега, над которым возвышались эти рукотворные громады, - может быть, нечто вроде: «Страна, которая была способна воздвигнуть такие сооружения, не может принадлежать чужакам»…

              Войска южан заняли и опустошили всю округу, а к царскому дворцу приблизились на такое малое расстояние, что однажды Камосу, объезжая осажденный город, увидел женщин царского гарема, наблюдавших за ним с дворцовой крыши. Он даже крикнул этим дамам, что все равно доберется до врага своей страны, своей семьи и своего лично, попросив их довести его сообщение до сведения Апопи.

- … Это что за птички, как ты думаешь, дядя Хори? – обратился Камосу во время памятного объезда к своему неизменному спутнику, советчику и соратнику. Хори, глядя на пеструю группку женщин на крыше, находившихся от них на расстоянии чуть больше полета стрелы, высказался в том смысле, что раз дворец царский, то, стало быть, и бабенок этих тоже следует рассматривать по принадлежности.

- Эй, гусыни! – закричал Камосу, замахав руками и свистнув, чтобы привлечь к себе их внимание. - Передайте своему гусаку, что скоро я доберусь до его пруда и заведу в нем свои порядки!

Испугавшись, женщины тут же бросились бежать, оглядываясь на бегу на смазливого насмешника, который был мало похож на царя, но однако, по утверждению знающих лиц, бесспорно таковым являлся. Камосу свистнул им вслед еще раз и вдобавок отпустил пару-тройку непристойностей под громкий смех своей свиты, которая рада была ему вторить.

В тексте, помещенном позднее на второй из вышеупомянутых памятных стел, этот эпизод (Камосу пожелал включить его в общее повествование, находя его и показательным, и забавным), - этот эпизод был, разумеется, отредактирован соответствующим образом и прозвучавшие ругательства заменены на другие, имеющие бесспорный государственный оттенок, отчего они закономерно стали куда тяжеловесней оригинальных.

              Но царь Уарета не откликался на насмешки и угрозы. Он, казалось, выжидал. Вскоре Камосу понял, в чем тут было дело. Его солдаты, посланные в оазис Джесджес в Западной пустыне (ныне это Бахария, поблизости от Гизы), перехватили вражеского гонца, который пробирался на юг окольными путями. Гонец вез письмо в Нубию, к царю Куша от царя Хут-Уарета. Видимо, Апопи состоял в сговоре с южными соседями Уасета. Он обещал кушитам отвлекать внимание Камосу, оттягивая его военные силы на себя, до выступления кушитских войск, после чего они сообща нападут на него с двух сторон, раздавят и поделят Та-Хемет между собою.

- Помоги мне теперь, или ты будешь следующей жертвой, - красноречиво писал Апопи, предварительно пожаловавшись своему корреспонденту на учиненное над ним его врагом насилие. - Не нападал я на него, подобно тому, как он делал против тебя. Обрёк он на нищету обе земли: мою страну и твою страну. Он разорил их.

Поскольку нубийский царь, которому было адресовано письмо, уже имел дело с Камосу, после чего должен был сильно ненавидеть этого воителя, то его союз с царем гиксосов представлялся более чем возможным.   

Чтобы расквитаться за пособничество врагу и затруднить на будущее возможности контактов кушитов и гиксосов, Камосу приказал разорить оазис, обитатели которого сотрудничали с гиксосами, имея с ними торговые и прочие дела, в связи с чем с точки зрения Камосу и его окружения они были не кто иные как предатели. «Разорил я их города, сжег я их места, превратившиеся в холмы пепелищ навечно, из-за вреда, содеянного ими в Та-Хемет», - такие слова приказал передать Камосу царю Апопи тому самому гонцу, захваченному в плен с ценным информативным документом, отправляя его с этим назад к его повелителю.         

              Камосу, вероятно, по обычаю своего времени возблагодарил богов за то, что они дали ему возможность заглянуть во вражеские планы, хотя наверняка был сильно раздосадован новой помехой на пути к вожделенной цели, а затем поневоле счел за лучшее снять осаду, так и не взяв Хут-Уарет, и вернулся в Уасет, имея целью немедленно разобраться с кушитами и далее по возможности подготовить новый поход на север.
 
И Уасет встретил своего царя с проявлениями бурного восторга. Камосу не выиграл всю войну, но он выиграл первую битву. Он отодвинул границы своей земли на север и видел стены ненавистного Уарета. Не за горами был тот день, когда эти стены наконец падут к ногам египетских воинов.

Это должно было походить на дошедшее из глубины веков описание триумфального возвращения царя Мерикары и его военачальника Ахтоя в Хинсу (Гераклеополь): «Город собрался, радуясь на своего владыку, женщины смешивались с мужчинами, стариками и детьми».

                ПРАЗДНИК  РЕКИ.
               
«О Нил! Вода твоя, текущая через поля, подобна амбре,
Она вкусна, как мед.
Два берега твоих – ворота в рай,
Твоя долина – лучшее место в мире.
О Нил! Твоя любовь подобна легкому ветру,
Если нет воды, нет жизни на земле.
О Нил! Кто попробует твоей воды хоть раз,
Навеки будет с тобой».
                Древнеегипетский гимн богу Нила Хапи.

«Любовь моей возлюбленной на том берегу;
Нас разделяет река
И крокодилы, что прячутся
На песчаных отмелях.
Но, войдя в реку, я преодолею волны.
Мое сердце не дрогнет в потоке.

Вода подобна земле у моих ног,
Ее любовь охранит меня.
Любовь, словно амулет,
Поможет преодолеть воду!»
                Из древнеегипетской поэзии.
*****

- Да пробудишься ты в мире, да будет твое пробуждение в мире! – так положено было придворным приветствовать пробуждение своего повелителя от ночного сна. Обычно свита дожидалась царя под дверями опочивальни, дабы огласить вышеприведенную фразу, не менявшуюся в течение веков и веков,  и приступить к своим дневным обязанностям при высочайшей особе.

              Камосу, отослав от себя еще ночью наложницу и давно уже выспавшись, продолжал валяться в постели, разглядывая разрисованный потолок, а придворные томились под его дверями. Да пробудишься ты в мире… Было похоже, что это следовало произнести еще раньше, когда царь еще почивал, тогда он, может быть, действительно проснулся бы в мире.

Не то что у Камосу было с утра скверное настроение, но и хорошим его тоже нельзя было назвать. Прослеживая взглядом узоры на потолке, он в мыслях перескакивал с одного предмета на другой, интуитивно выискивая, что могло бы увлечь его сейчас, на чем, в прошлом или настоящем, ему было бы приятно остановиться. Погруженный в задумчивость, он не желал замечать бег времени… И вот странно, отметая один эпизод из своей жизни за другим, он вдруг вспомнил события, которые другой на его месте, пожалуй, постарался бы предать забвению…
 
            … Перебросив часть своих войск на юг, Камосу прошел через южные египетские области и провел военный рейд по территории Нижней Нубии, именовавшейся у египтян Уауат, по имени населявшего ее племени, в отличие от Нубии Верхней, собственно Куша, как в Египте называли земли выше второго порога.

Область племени Уауат простиралась от первого порога и острова Абу или Джебу (слон), впоследствии получившего красивое греческое название Элефантина, то есть все тот же Слоновый остров (ныне входит в черту Асуана), до второго порога.

Когда-то сам объединитель Верхнего и Нижнего царств Черной земли, легендарный царь Мен воевал в этих местах с нубийцами, «этим людом с косичками, рядящимися в звериные шкуры, этими курчавыми чужаками с обожженными лицами», привлеченный богатствами их страны, а главное - золотом, плотью богов, таящимся в ее недрах. Египетское слово «нубу» означает «золото».

С тех пор Нубия была постоянной проблемой древнего Египетского царства, также, как Египетское царство было постоянной проблемой Нубии.

              На Нубию ходили с войсками строители первых пирамид Джосер и Снофру, а царь Усеркаф из V династии оставил на скалах у первого порога свои памятные надписи.

Царь Пиопи I из VI династии обязал нубийские племена поставлять ему солдат в случае необходимости, и, когда такая необходимость возникала, нубийцы воевали в составе армии египтян на севере страны.

При сыне Пиопи I царе Меренра Слоновый остров, центр почитания бога Хнума, являлся резиденцией царских наместников, влиятельных, богатых и предприимчивых людей, которым случалось уходить в далекие и опасные походы в неизведанные окрестные земли. Местность у первых порогов в то время называли «Врата юга», а наместников, соответственно, хранителями этих врат.

И поныне скалы Элефантины, на подножии которых приливные волны за множества столетий оставили глубокие борозды, хранят картуши царей прошлого. Все также плещется темная вода, все также строги и величественны глубоко врезанные в камень царские знаки. 

Пороги были сделаны судоходными в период высокой воды, и это способствовало покорению Куша или Та-Сети, Земли Луков, как еще называли в Египте эту страну темнокожих людей, которая славилась своими лучниками.

Племена Уауат, Иртит, Маджа и Иам были привлечены к работам в царских каменоломнях возле первого порога и поставкам необходимого для постройки транспортных судов строевого леса. Меренра сам посетил места у первых порогов и оставил на скалах свой рельефный портрет. Это было время процветания объединенного Египта и покорности нубийцев.

После ряда лет анархии и упадка, последовавших за блестящим правлением VI династии в связи с усилением местных князей, свою власть над Египтом утвердил царь из новой династической линии, происходившей из Уасета, а именно Ментухотеп IV.  Он же продолжил и войны в Нубии, ведь упорные негры, «нехо», при первом удобном случае начинали бунтовать, и вновь перед египетскими царями стояла все та же вечная задача приводить их к смирению силой оружия. Известно, что Ментухотеп IV отправил в Уауат военный флот во главе со своим казначеем Ахтоем.

При царях следующей XII династии (правивших в Иттауи – Фаюм - хотя родом они тоже были из Уасета), государственная граница оказалась установлена на уровне второго порога. Есть предположения, что влияние Та-Хемет в то время в Нубии было настолько сильным, что египтяне основали также крепость и поселение в области аж третьего порога. Никогда они еще не забирались так далеко на юг.

В то время резиденцией царского наместника в Куше служила далекая Напата, а на подчиненной территории было построено до 14 сильных крепостей, разграбленных и сожженных кушитами после падения могущественного правящего дома Сенусертов и Аменемхетов, оставивших следы своего пребывания у власти в оазисе возле озера Мерид, где находился также легендарный дворец-лабиринт последнего из них, остатки которого много веков позднее поглотили, видимо, местные болота, так как они до сих пор не найдены.

После падения царского дома Иттауи (XII династия) и разделения страны, на юге правила династия XIII, поклонявшаяся вслед за своим основателем богу Себеку и богу Ра, затем ей на смену пришла династия XVII, обосновавшаяся в Уасете.

Воспользовавшись ситуацией внутри Черной земли в последние не самые лучшие для нее годы, нубийцы, разумеется, вновь отпали, и граница вновь сдвинулась на север, а дальше больше: пришло время для обитателей верховий взять реванш, и Южная страна оказалась захвачена ими вследствие военной экспансии, а Уасет познакомился с чернокожим царем-узурпатором, оставшимся в истории под красноречивым прозвищем «Неху». Впрочем, вскоре он был изгнан. Если сравнить временные границы, это произошло либо перед воцарением Тао I Снахтенра, либо непосредственно при нем – и, возможно, именно его усилиями.

Граница с Нубией была установлена по линии первого порога и Слонового острова, который был центром 1-ой области или, как стали говорить позднее на греческий лад, нома (далее, если смотреть с верховий, идут 2-й ном – Бехдет, 3-й ном – Нехеб, и далее 4-й ном – это уже сам Уасет). В таком состоянии были дела, когда к власти в Южной стране пришли Секененра Храбрый и его сыновья.

              Камосу очень хотелось разделаться с нубийцами, этими, с точки зрения египтян, вечными бунтовщиками и предателями (темный период с унизительным триумфом нубийцев впоследствии был умышленно предан забвению, как слишком травмирующий  национальную гордость, однако для Камосу все это имело место совсем недавно, так что он должен был быть хорошо осведомлен обо всех этих делах), - однако он не мог заходить в своей военной операции слишком далеко.

Его царство, достаточно большое и сильное, включавшее в себя 14 областей, простиралось от Абу на юге до Куса на севере, но находилось тем не менее между двух огней, между нубийцами и гиксосами, между Кермой и Уаретом, и потому ему приходилось, нанеся удар на севере, немедленно устремляться на юг, и наоборот, опасаясь завязнуть в военных действиях с одним из своих врагов слишком глубоко, так как второй враг мог в это время, воспользовавшись ситуацией, нанести ему удар в спину. Кроме того, существовала реальная угроза со стороны некоторых князей, разных там Тети и ему подобных, к несчастью достаточно могущественных, чтобы вновь и вновь пытаться возвратить себе независимость.

Военные действия Камосу против нубийцев освещены историческими свидетельствами хуже, чем его война с гиксосами – в честь них Камосу не приказывал сооружать стелы в своем столичном храме Амона, возможно потому, что эти предприятия не могли сравниться по своей грандиозности и идеологической значимости с военными действиями против Хут-Уарета, однако в речных верховьях, там, где он мог увидеть высеченные на скалах, оставленные легендарными воителями прошлых лет памятные надписи, с волнением разбирая древние знаки (например, «Жалкая страна Куш растоптана была мной…»  - ведь  как звучит!), он оставил два свои автографа, дополнившие летопись славных побед египетских царей, одержанных над «этими курчавыми чужаками с обожженными лицами», что говорит о его неоспоримом военном присутствии в этих местах. Имя царя в этих рельефах предваряется эпитетом «одаренный жизнью», удостоверяющем, что они были сделаны непосредственно при его жизни. 

              Историки предполагают, что Камосу провел в общем и целом два нубийских похода (на его стеле в Карнаке он не случайно говорит о себе самом: «побивший Юг, напавший на Север»), причем один из этих походов, первый, имел место до того, как развернуть военные действия на севере против гиксосов, что вполне логично, поскольку ему нужно было укрепить свой тыл, а второй после, когда крепость тыла оказалась слишком очевидно недостаточной. 

              Первая кампания против нубийцев не случайно совпала с периодом, когда в Керме происходила, причем насильственным путем, смена власти. Камосу воспользовался сложившейся ситуацией, которая была для него благоприятна. Пока некий темнокожий царь Неджех разбирался с соперниками, наместник Камосу в Бехдете (Эдфу) провел глубокую разведку в верховьях реки. Как развивались события далее, доподлинно неизвестно, но наличие царских памятных надписей, сделанных по обычаю времени и расположенных на скалах выше Аму-Симбела, говорит о том, что поход состоялся и был успешен (если бы был неуспешен – вряд ли состоялась бы северная кампания).

На уровне второго порога находилась старая египетская крепость Бухен, огромная, обладающая большой боевой мощью, являвшаяся некогда сильным оплотом египтян в этих краях и защищавшая городок, где занимались медеплавильным производством. Возведена она была за 3 сотни лет до времени Камосу,  при Сенусерте III из XII династии. По прошествии тысячелетий, уже в наше время, на месте Бухена разыскали полустертую стелу с именем Камосу в царском охранительном овале «шен». Очевидно, он снова сделал Бухен египетским владением в полном смысле слова.      

Как об этом пишут, «Некоторые ученые полагают, что царю помогли на месте потомки египетских колонистов, поселившихся там со времен Среднего царства (2022-1650 до н.э.). По словам Клода Вандерслейна, Камос - первый египетский правитель с конца XIII династии (годы 1783- 1625 до н.э.), который оставил свое имя в Нубии».

              Воспользовавшись отсутствием царя Верхней страны, воевавшего на севере, кушиты сожгли крепость Бухен (раскопки показывают следы сильного пожара этого времени) и изувечили только что установленную в ее стенах памятную царскую стелу, сбив с нее львиную долю нанесенного текста. Однако Камосу уже вел свое войско на юг, и Бухен, надо думать, был отомщен, хотя контроль над этой областью Камосу вернуть не смог. К сожалению, подробности второго своего нубийского похода ему также, как и в случае с первым, не пришло в голову увековечить на каком-нибудь гранитном монументе в храме Уасета, где этот монумент или хотя бы его текст, скопированный каким-нибудь школяром, имел бы больше шансов дойти до наших дней, чем памятник, демонстративно установленный в горячей точке. Очевидно, Камосу снова миновал Слоновый остров с крепостью, служившей аванпостом на границе с Нубией, и поднялся выше первого порога, но насколько выше – неизвестно. 

            … Припугнув «нехо» своей военной мощью, Камосу приказал возвращаться назад. Отход совершался постепенно, часть войск отправилась по воде на кораблях, часть путешествовала по суше берегом, а Камосу с небольшим отрядом отступал последним.

              На этой подробности следует остановиться. Автор данных строк, как и компетентные ученые, подвизающиеся на историческом поприще, не имеет понятия, каким образом развивались на самом деле военные действия и каково было непосредственное участие в них того давнего царя, который носил имя «Рожденный душой». Все, что здесь изложено, - дань предположениям и фантазии. Отсюда вопрос: мог ли царь находиться в арьергарде своей отступающей из вражеских пределов армии? С точки зрения безопасности главнокомандующего это выглядит совершенно неправильно. В наше время о таком и не подумаешь. Но то было не наше время – легендарное, давнее, в котором еще были живы давние же, исконные традиции военных вождей. Военный вождь не прятался за спины своих воинов, он был впереди них, если надо было идти в бой, и позади, если надо было отступать. Он был на самом горячем и опасном месте.

Военная аристократия, усилившись, присвоив себе громкие титулы и подчинив своей власти большие территории, продолжала чтить обычаи предков еще долгие века, и это было в порядке вещей, это никого не удивляло. Удивило бы обратное, причем неприятно. Личная доблесть, следование воинской чести – это все являлось необходимым условием для поддержания авторитета в войсках, которые в те времена не бывали очень многочисленными, в результате чего воины хорошо знали своих командиров, даже самого старшего звена.

Здесь есть еще один важный аспект. Военные вожди становились во главе сформированных из рядовых членов племени военных отрядов и в результате приходили к власти в связи с необходимостью защиты племени и земли, на которой жило это племя. Защищать, оборонять, стоять на страже было их первоочередной святой обязанностью, которую они клялись выполнять пусть даже самой высокой ценой – ценой своей жизни, и их потомки и продолжатели их дела обязаны были поступать соответственно. Не случайно царевичей растили воинами, и они в самом деле проходили суровую школу, и они в самом деле воевали – с внешними врагами своей страны и с ее внутренними врагами – разбогатевшими соплеменниками, стоявшими вдали от военных дел и почитавшими выгоду куда более всяких там высоких материй, в результате чего запросто становились предателями.

Отсюда, вероятно, какое-то глубинное, въевшееся в плоть и кровь доверие простого народа именно к царям, в ущерб богатым землевладельцам и прочим владельцам, через их голову, можно сказать, – доверие, которое продолжает жить, хотя прошли века и века, и цари давно уже не те, поскольку военная аристократия в общем и целом выродилась, научившись заботиться о своей шкуре и предав забвению, утопив в словоблудстве дедовские клятвы, простые, строгие и непреложные.

Если продолжать говорить о Древнем Египте, не переключаясь на другие страны и народы (хотя ситуация везде была сходная), то приходит на память военная кампания царя Тутмоса III из династии XVIII, когда он вел свою армию в поход на Мегиддо, и нужно было пройти узким ущельем, где военные ряды должны были растянуться и передвигаться вперед тонким ручьем, что создавало опасность для авангарда быть обнаруженным раньше времени, превратившись в легкую добычу врага, в условиях невозможности для остальных воинов, еще не достигших места действия, придти соратникам на помощь. Так вот – молодой царь, для которого этот поход был первым и потому очень важным в отношении будущего доверия и поддержки со стороны военной среды, находился именно в авангарде, подвергнув себя большой опасности. Но по другому он поступить не мог – трусливый вождь, плетущийся в хвосте своих рискующих солдат, не имел шансов на успех в своем войске и вообще мог быть убит, смещенный ради более смелого и авторитетного полководца. Ему удалось пройти испытание с честью и победить во всех отношениях.   

Все это вызывает уважение и даже какую-то ностальгию.

Возможно, не все полководцы и тех давних времен так отчаянно рисковали своими головами. Большое подозрение вызывает похвальба Рамсеса II, расписавшего свои военные подвиги по стенам своих великих храмов. Однако в любом случае он следовал в русле традиции – личная доблесть ценилась высоко, царь должен был соответствовать предъявляемым к нему как к военному вождю требованиям во что бы то ни стало, иначе не быть ему не только Великим, но и просто уважаемым. Это о многом говорит.

              А теперь возвращаемся на прежнее. 
              Итак, Камосу отступал последним, на всякий случай прикрывая свою армию и давая ей возможность уйти в полном порядке и без потерь. 

В одном из последних военных столкновений, причем далеко не в самом значительном, Камосу был ранен, стрела пробила ему правое плечо, да еще, неудачно упав с коня, он сильно ушиб колено (если в бою ломалась легкая колесница, находившиеся в ней воины выпрягали коней, вскакивали на их спины безо всяких седел и продолжали воевать верхом, что и проделали Камосу и его возничий, а уж когда под всадником убивали коня, оставалось только постараться упасть на землю как-нибудь так, чтобы не разбиться, что, как видим, увы, не всегда удавалось), однако это была не первая его рана и не первая травма, а потому он и не обратил на свои увечья почти никакого внимания, хотя сопровождавший в походе царскую ставку лекарь и советовал ему немного отлежаться.

Лечить молодого царя было тяжело, он пренебрегал перевязками и врачебными предписаниями и считал, что если он сам залил в очередной раз рану вином, то она просто обязана зажить - не сегодня, так завтра.

Однако рана, которой не давали покоя, все болела вопреки ожиданиям и не закрывалась, а колено распухло, и это, конечно, сильно мешало при ходьбе, и, наконец, когда войска Камосу уже оставили Уауат, миновали Слоновый остров и вошли в первую после нубийских территорий египетскую область, чьей столицей был древний Бехдет (Эдфу), где издавна почитали бога Гора в образе солнечного диска (в этом образе он по просьбе бога Ра разгромил с неба всех его врагов), - молодой человек почувствовал себя настолько худо, что неожиданно для самого себя и всех окружающих (всех, кроме врача), все-таки слег, причем, что называется, выбрал для этого самые неподходящие время и место.

Корабли были уже далеко, отряды растянулись в дороге, сам Камосу оказался в каком-то довольно диком малообитаемом краю, среди скал, близко подступавших к реке, далеко от крупных селений. Хорошо хоть, какая-то маленькая бедная деревушка оказалась неподалеку. Солдаты помогли своему командиру добраться до крайней хижины, и здесь, в этом нищем убогом жилье, на постели, устроенной наспех прямо на полу (в таком доме кроватей, понятное дело, не водилось, обитатели спали на полу на циновках) Камосу в жару и в бреду пролежал несколько дней.

Его состояние еще ухудшалось тем, что дни стояли весьма знойные, хотя и не сравнимые с «собачьими» днями начала года, когда над рекой и долиной впервые поднимается ослепительно-белая, «палящая» звезда, а зной и здоровым людям бывает переносить  тяжеловато, - начинался сезон Шемут, лето вступало в свою полную силу, и о весенней прохладе оставалось только мечтать.

Сначала за раненым ухаживали воины, которые привели его сюда под руки, перепугав хозяев хижины, затем приехал, вернувшись назад, опередивший арьергард царя вместе с частью обоза врач. Оказалось, что рана сильно нагноилась. Камосу вынужден был вытерпеть мучительную операцию, пока врач вычищал гной и выскребал образовавшийся на кости гнойный свищ. Врач работал традиционными у египетских медиков кремневыми   инструментами, достаточно изощренными и удобными (о чем мы знаем, так как их найдено немало, впрочем, также, как и бронзовых), затем прижег рану, используя для этого маленькую линзу из шлифованного прозрачного кварца, умело изготовленную таким образом, что с ее помощью можно было фокусировать на определенной точке световые лучи (современные археологи, находя подобные предметы, долгое время относили их к бусам и прочим украшениям, не представляя, что у древнего народа могли быть оптические приспособления и приборы), а также привлек на помощь довольно внушительный арсенал лекарственных средств, среди которых был и маковый опиум, импортом которого во все окрестные регионы в те времена славилась родина знаменитого чудовища Минотавра.

Этот ценный продукт развозили на кораблях упакованным в маленькие круглые глиняные сосуды с украшением в виде макового цветка вокруг узенького, запечатанного воском горлышка, чтобы покупатель сразу мог понять, что ему предлагают. Конечно, ввиду того, что Южная страна была уже больше ста лет отрезана от моря, возможность прямой торговли с Малой Азией, Грецией и  Критом для этого государства отсутствовала, однако некоторые товары все-таки попадали в речные верховья кружными караванными путями, и  царский лекарь, обслуживавший в походе царя и его штаб, а также тех из офицеров и даже иногда из солдат, на которых ему указывал царь, если был особенно доволен этими людьми (о том, что египетские цари очень ценили своих воинов, свидетельствуют многие факты, а Ментухотеп IV даже удостоил 60 без малого ратников, павших на поле брани, почетной гробницы вблизи собственной пирамиды, чем впоследствии изумил исследователей – может быть, также, как и современников), - одним словом, царский лекарь имел под рукой самые дорогие и редкие лекарства.

              Измученный болью в руке и в колене, находясь под действием наркотика, примененного врачом в качестве обезболивающего средства, Камосу витал где-то между реальностью и снами. Порой ему казалось, что он будто кружится под потолком хижины, видя самого себя сверху, со стороны, - самого себя, голого, распростертого на убогом ложе, задыхающегося в жару, с тяжело вздымающейся грудью и холодной примочкой на лбу, которую то и дело менял стоящий рядом с ним на коленях врач. Вероятно, это его дух, ба, птица с человеческой головой, обладавший способностью в некоторых случаях, во сне или под действием магии, а еще, разумеется, после смерти человека, покидать тело, в то время витал над ним, а также и где-то в других местах и мирах…

- Я умру от ран, - сообщил, вдруг очнувшись от своего полузабытья, Камосу, обращаясь к врачу, чем ужасно напугал его. Торопливо сняв повязку, врач убедился, что рана в хорошем состоянии и смертью его царственному пациенту не угрожает. Он счел слова юноши бредом (тем более что незадолго перед тем Камосу требовал отрезать ему причинявшую невыносимое страдание развившимся воспалением руку) . Наверное, это действительно был бред, потому что Камосу потом не помнил, что видел и что говорил. У его сохранилась только смутная память о том, что он что-то видел, и больше ничего.
 
Через несколько дней Камосу стало лучше, тут примчался Хори, который с передовыми отрядами был уже довольно далеко, когда гонец сообщил ему о болезни царя. Он привез с собою еще одного врача и набор необходимой для минимальных удобств утвари, включая шатры и раскладные кровати. Врачи немедленно поругались между собою, выясняя, кто из них лучше понимает толк в лечении ран и гнойных воспалений, однако в один голос заявили, что больного лучше оставить на месте, не подвергая тяготам переезда куда бы то ни было, в любой более крупный населенный пункт поблизости или в самый Бехдет, хотя правитель последнего приехал вслед за Хори и настойчиво предлагал свои услуги по части гостеприимства. Он тоже явился не с пустыми руками, и, кроме всего прочего, доставил в лагерь еще одного лекаря, против которого двое предыдущих, тут же заключив между собою перемирие, и объединились.

За деревней под навесом скал вырос целый палаточный город, царя перенесли на носилках в благоустроенный как можно лучше шатер и уложили на походную кровать, а солдаты, охраняя царскую ставку, бездельничали, ловили рыбу и пытались заводить интриги с деревенскими женщинами, хотя не слишком в этом преуспевали, и не потому, что деревенские красотки проявляли несговорчивость, а потому, что деревушка была  больно мала, и женщин, соответственно, было тоже мало, и их всех быстро расхватали офицеры, приглашая к себе в палатки попить вина и поговорить по душам.

              Камосу встал с постели, как только смог, и, шатаясь, опираясь на костыль, похудевший и небритый, выползал из шатра на берег реки погреться на солнышке. Там он имел обыкновение отдыхать на одном из огромных, обточенных ветрами и водами ежегодных наводнений скальных обломков, которых здесь было много, вытянув забинтованную больную ногу и баюкая подвешенную к груди на ремне забинтованную больную руку.

Вот-вот должен был подняться с низовий, от Нехеба, корабль, на котором он отправится домой, долечиваться и отдыхать, но вода в реке стояла в то время на низком уровне, обнажилось множество песчаных мелей, а еще большее их количество коварно пряталось совсем неглубоко, представляя тем самым немалую опасность, так что судоходство было затруднено, и приходилось ждать, пока осторожный капитан приведет корабль на место.

Впрочем, Камосу не жаловался на эту затяжку. Боль, наконец, перестала его мучить, силы потихоньку прибывали, он был весел, как все выздоравливающие, вновь с наслаждением чувствуя вкус жизни. Ему нравились сейчас и эта убогая деревушка, и солдатский лагерь поодаль от нее, и утлые лодчонки на воде, и босоногие, голые, загорелые до черноты, грязные деревенские дети, весело плескавшиеся в реке на мелководье, визжа и поднимая тучи брызг, стреляя черными любопытными глазенками в сторону сидящего на прибрежном камне раненого воина, наблюдающего за ними.

С детьми бегала и играла порою девочка-подросток, смугленькая, стройная, с черными спутанными волосами и черными глазками, похожими на два черных горячих солнышка. Она была еще совсем ребенок, но и что-то девичье, даже женское уже проступало в ней, говоря о том, что еще год-два, и она окончательно разовьется, повзрослеет и похорошеет.

Вероятно, ей поручали присматривать за младшими детьми, ведь у таких больших девочек уже должны быть обязанности, их время просто так носиться по берегу и забавляться миновало. Камосу машинально следил за ней глазами, улыбаясь на ее детские замашки и выходки, а она иногда кидала в его сторону такой же любопытный взгляд своих горячих черных глаз, что и ее приятели по игре. Страха в этом взгляде не было, одни любопытство и веселье. От нее вообще так и веяло непосредственной жизнерадостностью юного существа. В ее возрасте, когда силы начинают бурлить в крови, радует все вокруг, даже самые простые, обыденные вещи, и жизнь не пугает, а только зовет и манит, и обещает рай земной… Да, и он смотрел на это милое создание (или она лишь казалась ему, оправляющемуся от болезни, такой прелестной), - смотрел и улыбался…

              Камосу и сейчас улыбался, лежа в постели и представляя себе яркий день на берегу реки, стайку детишек и эту девочку. Однажды он поманил ее к себе, она подошла, с опаской глядя на него, как козочка, готовая взбрыкнуть точеными легкими ножками и убежать, еле касаясь ими земли, при малейшей угрозе со стороны, и он протянул ей горсть фиников, которые как раз ел в ту минуту.

Она схватила угощение, улыбнулась, но не поблагодарила, по своей дикости не зная, видно, правил вежливого поведения, и понеслась назад, к своей крикливой ораве, и все они начали наперебой расхватывать финики и совать их себе за щеки, как обезьянки, а она обернулась к нему и приветственно взмахнула рукой, подпрыгнув на месте.

- Интересно, как ее зовут, какое имя ей бы подошло? Мийет, кошечка? Мерит, любимица?

              У Камосу не было недостатка в женщинах. Он имел жену, которую выбрал себе сам, а в помещениях дворцового хенер ждали его зова несколько красавиц, количество которых он мог увеличить в любой момент по своему желанию. Однако он давно уже понял, что его брак с Яххотеп не удался, к тому же она так и не забеременела. Он бывал у нее, но бывал редко, будто по обязанности, а что касается наложниц, то они все были ему нужны, иногда и чуть ли не одновременно, но ни одна из них не занимала его душу, и на этот факт нисколько не влияло даже то обстоятельство, что некоторые из этих женщин имели от него детей.

Все они были будто на одно лицо, и он как-то слабо чувствовал себя отцом их младенцев. Мало того, когда однажды одна из счастливых мамаш совершенно несанкционированно и неожиданно сунула ему на руки свое дитя, его аж передернуло от отвращения при виде голенького пищащего комочка теплой влажной плоти. Ему самому не понравилась собственная реакция, и он рассказал об этом маленьком происшествии матери, а та вздохнула и сказала, что делать детей он уже научился, а вот до отцовства еще не дорос.
- Когда тебе выпадет зачать ребенка в теле любимой женщины, ты узнаешь, какие чувства может испытывать мужчина, впервые взяв на руки сына или дочь, - сказала она, - Да пошлют тебе боги это великое счастье.

              Тело его имело все, что желало, а на сердце было как-то пусто…
              Не то, чтобы он всерьез тосковал о той отсутствовавшей в его жизни особенной сердечной привязанности, которая, возникнув между мужчиной и женщиной, способна соединить их не только телесно, но и духовно, возвысив тем самым их союз над обыденностью и недолговечностью земного бытия и уподобив его союзу великой божественной пары, Усиру и его верной и преданной супруге Исет, любивших друг друга так сильно, что даже смерть не смогла разлучить их,  - он был слишком занят и не имел времени тосковать. Не то, чтобы ему хотелось каких-то перемен, новых острых впечатлений, - впечатлений ему хватало, за короткое время он повидал так много, побывав так далеко от дома и на севере, и на юге. Не то, чтобы девочка из прибрежной деревушки зацепила его как мужчину, и он пожелал ее как женщину… Ее и женщиной-то еще нельзя было назвать. Но что-то в ней было такое, что грело и манило, даря радостные волнующие ощущения даже в воспоминаниях, заполняя внутреннюю пустоту в груди и озаряя само неизвестное будущее. Она была никто, какая-то нищая девчонка, песчинка под его ногами, одна из тысяч и тысяч, но при мысли о ней ему становилось как-то особенно приятно и хорошо, и жизнь вдруг обретала смысл.

          … Двери  царской опочивальни распахнулись неожиданно и стремительно. Придворные, прервавшись на полуслове (они так мило сплетничали, коротая ожидание), еле успели согнуться в поклоне.

- Мне нужен командир моего корабля, Сияния Ра, - сказал царь, стоя босой и в одной белой набедренной повязке на пороге. - Найдите его немедленно. Я отправляюсь в плаванье. Со мной поедут… С собою я хочу взять… Где писец? Записывай.       

              Писец тут же вынырнул из-за спин придворных и, плюхнувшись на пол у ног царя, скрестив ноги и развернув на коленях папирус, приготовился писать под диктовку. Все нужные инструменты, узкую дощечку с сухими красками, кисточку и воду в сосудике, он всегда носил при себе.

Царь диктовал почти без запинки, улыбаясь и время от времени взглядывая куда-то поверх голов людей, будто там, в никому кроме него не видимом далеке черпал вдохновение для своих приказов, и список получался весьма своеобразный. Явно намечалась увеселительная прогулка.

Съестные припасы, включая деликатесы и дорогое привозное виноградное вино (из местных продуктов приготовляли вино медовое да варили ячменное пиво, виноград в засушливом южном краю не произрастал). Затем цветы, музыканты, танцовщики и танцовщицы, обязательно забавные дрессированные животные, затем красивый шатер, чтобы установить его на палубе, все внутренние принадлежности, занавеси, мебель, ванна, а еще женские наряды, украшения, косметика… и то бронзовое зеркало, у которого ручка в форме бога Беса, уж очень оно забавно выглядит… С его величеством поедет одна из дворцовых женщин? Нет, ни одна из дворцовых женщин с его величеством не поедет. А вот служанки, помоложе и посимпатичнее, пожалуй, понадобятся. И… и еще игрушки. Куклы, какие-нибудь движущиеся деревянные зверята на веревочках… Значит, на корабле будет ребенок? Его величество желает взять с собою младшего брата и сестру? Нет, они останутся дома.

- Его величество куда-то снова уезжают? – удивилась мать-царица, когда услышала новость, принесенную ей одной из ее служанок. - Вчера Они обедали у меня и ни словом не обмолвились ни о чем подобном.

Говоря о сыне с окружающими, Яххотеп-старшая отзывалась о нем в третьем лице, неизменно выказывая ему то уважение, которое предписывалось по отношению к божественной особе царя, даже со стороны его матери, и употребляла при этом по обычаю множественное число.

- Корабль уже снаряжается, госпожа. Известно только, что путь лежит вверх по течению Реки. Придворные толкуют, не собирается ли его величество плыть за женщиной, уж очень это похоже по тому, что берется с собою на борт. Вот только офицер, который был с его величеством в последнем походе, говорит, что по дороге с верховий не было ни одной стоящей.

Вечером Камосу, весь день проведший на причале, лично следя за подготовкой корабля к плаванью, зашел к матери проститься.
- Это не надолго, - сказал он. - Просто прогулка. Надоело сидеть на месте. (А давно ли он вернулся!) Мы только поднимемся немного выше Бехдета, ну, может быть, поохотимся на крокодилов, и сразу назад. Вы не успеете соскучиться.
- У тебя в Бехдете какие-то дела?
- Нет, никаких особенных дел. Так, посетить храм Гора…

Яххотеп поняла, что сын не желает отвечать. Но он был так весел и оживлен, глаза его блестели.
- Мама, я скоро вернусь, - сказал он, целуя ее в щеку.
- Попрощайся с бабушкой.
- Передай ей мой привет. И Яххотеп тоже.
- Ты не возьмешь ее с собой?

Египтяне любили путешествовать семьями, это было в порядке вещей. Уезжая даже по служебным делам, люди, особенно люди состоятельные, брали с собою свои семьи, жен и детей, чтобы вместе развлечься в дороге, поохотиться, осмотреть достопримечательности. Но на вопрос матери Камосу ответил: - О, нет!
- Влюбился? – подумала Яххотеп. - Так похоже. И путь лежит в верховья. А как же насчет того, что по дороге с верховий не было ни одной стоящей?..
              И она подумала, что другие могли и проглядеть…

              Река находилась в средней степени разлива. Звезда Сопдет (греками именовавшаяся Сотисом, а нам известная ныне как Сириус) уже около месяца сияла на горизонте, а вода все еще прибывала, разливаясь по территории долины огромным озером, превращая низины в пруды, холмы в острова. В верховьях подъем воды бывал выше в два раза по сравнению с низовьями, и вода, естественно, прибывала там стремительнее.

По волнам разлива корабль Камосу медленно поднимался к верховьям под парусами, ловившими северный ветер, но встречное сильное течение мешало, и гребцам приходилось сидеть на веслах.

Позади по восточному берегу остался Нехеб, жилище богини, чьим образом был белый сип-стервятник, а по западному берегу также оказались за кормой развалины старинной крепости Нехен, резиденции давних царей юга.

Затем корабль миновал не так давно окруженный новой крепостной стеной Бехдет (причем на строительство стены в спешке пустили даже камень старых гробниц – отчаянные меры отчаянных времен), и вот наконец впереди по восточному берегу потянулась гряда скал, одна из которых укрывала своей громадой от дыхания пустыни горстку жалких маленьких домиков из кирпича-сырца, с полукруглыми крышами и обязательным вентиляционным окошком на этих крышах. Здесь разлив чувствовался еще сильнее, наводнение было налицо, настало время срезать дамбы, защищающие поля, и пускать воду на пахотные земли и в каналы.

- Подплываем, ваше величество, - доложил капитан корабля Камосу, который и сам это видел, стоя на носу и нетерпеливо всматриваясь в восточный берег.
- Надо же, какая там толпа, похоже, что они нас встречают, - продолжал капитан (действительно, на берегу напротив деревни собралось все окрестное население). - А, это праздник реки, вот в чем дело. У нас его будут справлять чуть позднее, а здесь вода значительно выше. Смотрите, ваше величество, вон ту девушку, похоже, собираются принести в жертву богу Хапи.

              Огромная река определяла все основные аспекты жизненного уклада страны, возникшей в ее плодородной долине. Ночь слезы, с которой начинался медленный подъем воды, когда, по поверью, богиня Исет оплакивала мужа, убитого Сетом, и ее слеза упала в реку, переполнив ее; восход звезды Сопдет, знаменующий начало собственно разлива; наводнение на полях, стирающее все межи и переполняющее каналы и водохранилища; затем самый высокий уровень разлива, затем его постепенный и все убыстряющийся спад, затем сев на жирных вновь удобренных землях, затем праздник сбора урожая, а далее низкая вода, жара летних месяцев и ожидание нового разлива, которого и жаждали, и боялись, тщательно следя за показаниями измерительных колодцев по берегам реки.

Разлив мог запоздать и быть не таким обильным, как требовалось для насыщения влагой полей, - это было плохо, страну ждал неурожай. Разлив мог быть слишком обилен, тогда в его водах погибали скот и люди, волны разрушали дамбы, плотины, постройки, нанося серьезный урон хозяйству, и это тоже было плохо.

Чтобы задобрить бога реки, толстого Хапи с отвислым животом и женской грудью, голова которого была увенчана тремя пучками тростника, люди в момент начала наводнения выходили на берега и молили Хапи не причинять им зла. Они пели в его честь гимны и дарили ему то, что по их мнению, могло ему понравиться. Испокон веков считается, что мужчине, пусть он даже слишком толстый и грудастый вдобавок, может понравиться молодая невинная девушка. Вот земледельцы и приводили на берег молоденькую девственницу, разнаряженную, как на свадьбе, и бросали ее в реку. И сколько таких девственниц, брошенных в воду в разных местах на всем протяжении береговой линии, сжирала огромная река за сезон, никто не считал.

Потом люди научились с помощью магии подменять настоящие, натуральные жертвы, будь то продукты для мертвецов или девушки для бога Хапи, на их изображения. Считалось, что если на гробнице начертать соответствующее заклинание и поместить тут же изображение пиршественного стола, то у покойника всегда будут и «тысячи хлебов, и тысячи пива», а если бросить в мутные волны разлива изображение девушки или даже вовсе земляной столп с проросшими наверху его семенами под красноречивым названием  «невеста», то это, представьте, будет то же самое, как если бы утопить живую девушку.

Однако представить все же иной раз бывало трудно, и кое-где земледельцы, особенно в тяжелые годы, когда воды было недостаточно или слишком много, вспоминали прошлые обыкновения, надеясь, что они окажутся более эффективными, чем современная магия, и тогда одной из девиц не суждено было увидеть назавтра солнце.

Правда, люди образованные (их было не так много, но тон задавали именно они), считали такие поступки отвратительными  и негодовали, когда слышали о чем-то подобном.
- Мы же не дикари , - говорили они. -  Мы не убиваем на алтарях своих детей, не сжигаем их в утробах мерзких богов, как иные. Мы не какие-нибудь… гиксосы.      

              Камосу только слышал до сих пор о человеческих жертвоприношениях, но никогда не видел их на деле. Он был поражен и заинтригован. Кроме того, ему в голову сразу пришла одна мысль, сильно его напугавшая, - что, если девица, предназначенная богу Хапи, не кто иная, как… Он впился взглядом в маленькую хрупкую фигурку на берегу среди толпы, но не мог точно разобрать детали ее внешности, поскольку корабль, хоть и шел до этого полным ходом, теперь недостаточно быстро приближался к берегу, так как требовался соответствующий маневр и время на его выполнение.

Когда «Сияние Ра» вышел на одну линию с деревней и находился уже почти точно напротив ее домиков и толпы на берегу, от деревенского берега отчалила лодка, в которой сидели несколько мужчин и девушка-жертва. Отплыв на порядочное расстояние по направлению к середине реки, лодка остановилась - гребцы подняли весла. Теперь лодка и люди в ней оказались в непосредственной близости от громады корабля, и столпившимся по левому борту пассажирам и матросам все было видно, как на ладони. Они видели, как двое мужчин в лодке подняли девушку за руки и за ноги, и как она при этом извивалась и брыкалась, и как мужчины, несмотря на ее сопротивление и отчаянные вопли о пощаде, бросили ее в реку.

-   Нет! – выкрикнул Камосу. - Нет! Лодку! Лодку на воду, живо!

И он кинулся к лодке, вместе с матросами лихорадочно отвязывая канаты, чтобы спустить легкое суденышко с палубы. Он был в эту минуту совершенно уверен, что узнал в жертве ту девочку-подростка, которой любовался не так давно здесь, на берегу реки, имени которой не знал… одним словом ту, за которой он приплыл сюда, в эту деревушку на своем красавце-корабле, нагруженном всевозможными дорогими и удивительными вещами, взять хотя бы для примера наряды, сшитые из тончайшего «царского» льна, которым обрадовались бы самые знатные дамы, или ручную обезьянку, умевшую выделывать по приказу хозяина забавные трюки…

Девушка не была связана, она ушла от сильного броска под воду, но почти сразу же вынырнула и попыталась плыть к лодке, на которой ее привезли. Однако мужчины в ней вновь начали грести, лодка направилась обратно к берегу. Девушка барахталась в реке, все еще держась на поверхности, но узкое платье мешало ее движениям, и она, отчаянно забив руками, скрылась в водной пучине. Потом вынырнула, потом исчезла вновь.

Когда лодка царского корабля начала спускаться за борт, Камосу прыгнул в нее первым. Вот лодка и на воде, гребцы налегли на весла. Куда плыть? Конечно, туда, где миг назад пропала из глаз девушка. Камосу сам не знал, что делает. Хотел ли он отнять жертву у бога Хапи? Хотел ли убедиться, что эта жертва действительно она, его девушка? Стоя на носу лодки, балансируя руками, чтобы не упасть, он напряженно глядел на воду. В эту минуту один из гребцов крикнул:
- Ваше величество, крокодилы!

Волны за бортом, мутные от частиц глины и довольно бурные, вдруг словно вскипели. Еще быстрее, чем лодка Камосу, страшные обитатели реки бросились за добычей. Виднелись темные коричнево-зеленые спины с рядами костяных наростов, рассекающие волны, острые вытянутые рыла и мощные остроконечные хвосты.
- Быстрее!

Но было поздно. На месте, где только что видна была над водой черноволосая мокрая голова, взлетел вверх фонтан воды и брызг, и вынырнувший крокодил взметнул над водой тело в белом облегающем платье, держа его гигантской пастью за бок посередине туловища. Было видно, как это тело еще бьется, подавая признаки жизни.

Другие рептилии, желая немедленно урвать свою долю, ринулись к своему удачливому сородичу со всех сторон и вцепились в добычу, разрывая ее на части. Вода вокруг побагровела от крови. Куски окровавленной плоти, части тела, рук и ног с висящими из них жилами и белеющими в них костями, обрывки некогда белой ткани пестрели в зубах хищников. Все было кончено.

Толпа на берегу, внимательно наблюдавшая за происходящим, издала протяжный общий вопль. Затем послышалось сначала нестройное, затем все более слаженное пение. Люди славословили богу Хапи. Они надеялись, что бог теперь доволен и обойдется с ними милостиво.

              Лодка Камосу прошла вплотную к пирующим чудовищам, бьющимся между собой за самые большие доли свежего человеческого мяса. Прямо перед его глазами за бортом лодки всплыла вдруг отделенная от туловища, с разлохмаченной шеей и обглоданная с одной стороны мертвая голова с открытыми глазами. Камосу смотрел, не веря сам себе. Это была не она, не та девушка.

Он молча, бледный до синевы, весь покрытый холодной испариной опустился на носовое сиденье. Он хотел сказать, что надо плыть назад, к кораблю, но не мог вымолвить ни слова. Совсем рядом, проскрежетав по деревянному борту лодки панцирем, появился из воды гигантский крокодил. Один из воинов, прыгнувших в лодку вслед за царем и гребцами по приказу капитана, обеспокоенного безопасностью царя, ударил крокодила копьем. Кровь брызнула вверх фонтаном, когда воин выдернул копье, и тут крокодил забился, перевернулся на спину, так что стало видно его светлое брюхо и кривые лапы с когтями, и был добит вторым ударом окровавленного копья. Вся стая, уже заканчивавшая пожирать остатки с праздничного стола бога Хапи, тут же ретиво поплыла за новым блюдом, нимало не смущаясь тем обстоятельством, что это блюдо было только что одним из их собратьев.

- Назад, на корабль, - сказал наконец Камосу. - Плывем назад.

Он все еще дрожал с ног до головы, когда поднимался на палубу, и потому не сразу смог вскарабкаться вверх по сброшенному в лодку толстому канату. Он был на войне, видел смерть воинов вокруг себя от разных видов оружия, под копытами коней и под колесами боевых повозок, он сам шел навстречу смерти, сам глядел ей в глаза, отбивая обращенные на него удары и нанося в ответ свои, обороняясь и убивая. Он видел гибель людей от тяжелых ран, видел, как умирают от руки палача приговоренные им же к смерти преступники. Кажется, он видел все ужасы мира… Но нет. Ничего страшнее и кошмарнее, чем то, что пришлось ему увидеть и пережить сегодня, сейчас, всего за несколько минут посередине разлившейся реки, ему еще не доводилось видеть и переживать.

Когда он одолел-таки подъем по канату и ухватился за протянутые к нему руки, а затем встал на ноги на палубе своего корабля, то кинулся к борту и склонился над водой. Его вдруг начало неудержимо рвать.

              В древней Та-Хемет отношение к крокодилам было всегда двоякое.
              В низовьях крокодилов считали детьми богини Нейт и изображали эту даму, носившую низкую красную корону владычицы Северной страны, с маленькими крокодильчиками, которых она кормила своей грудью.
              В то же время изображения двух крокодилов, как прямых символов зла, попирал ногами мальчик-Гор на охранительных резных иконках, разновидности маленьких стел, обычно увенчанных сверху, под полукруглым краем, портретом бога Беса.
 
              Бог с головой крокодила, Себек, которому очень древние мифы приписывали даже роль бога-создателя земли и неба (легенда гласила также, что из пота Себека возникла сама великая Река), почитался как податель изобилия и плодородия в городке, впоследствии названном греками очень понятно - Крокодилополь, то есть Город крокодилов, а находился этот городок неподалеку от озера Мерид, рядом со столицей  времен Среднего царства Иттауи (Иту-Тауи, ныне Эль-Лишт) в оазисе, известном теперь как Файум или Фаюм (наименование арабское, в древности то была область Нарт Пехут, имевшая штандартом изображение ствола сикаморы).

При храме Себека находился бассейн, в котором плавали священные крокодилы, с золотыми серьгами в ушах и в золотых воротниках. Они содержались под присмотром специально назначенных и обученных жрецов таким образом, что не представляли опасности для людей, барахтаясь в своем водоеме скованными за лапы золотыми цепями, а жрецы регулярно и неукоснительно поили их медовым вином, в результате чего вконец обалдевшие бедные звери послушно соглашались жевать печенье прямо из человеческих рук, не требуя себе мяса жертв. После смерти их туши мумифицировали и сохраняли в саркофагах в огромном дворце, построенном Аменемхетом III из XII династии, вышедшей из Уасета, но правившей в Иттауи. Этот дворец, кстати сказать, был первым известным Лабиринтом, по подобию которого, как считается, позднее возвели лабиринт, прославленный мифами о Минотавре, Тесее и Ариадне, на средиземноморском острове Крит.
 
              Еще один крупный центр поклонения Себеку находился немного южнее Уасета в городке Сумену (Силе, Сильсил).

              Помимо главных храмов по всей стране существовали многочисленные святилища, посвященный этому божеству. Ему жертвовали бронзовые статуэтки в виде  крокодила, сидящего на небольшом возвышении. Часты изображения, на которых крокодил, увенчанный самой роскошной царской короной «атеф», находится на возвышении, а перед ним на коленях -  почитатель или почитательница. На одном рельефе девушка-царевна, не довольствуясь коленопреклоненной позой, лежит перед крокодилом ниц, прижавшись к земле всем телом и даже лицом.

              В древнем папирусе, происходящем из Фаюма, в 20-ти его тщательно выписанных столбцах, содержатся тексты десяти гимнов, произносившихся жрецами в храме Себека при возложении на него царских диадем. Священные «Утренние славословия», как названы девять гимнов из десяти (десятый именуется «Изречения при возложении двойной диадемы»), включенные в сборник, называют бога-крокодила владыкой богов и людей, превознося его превыше всего, а в целом все эти ритуальные песнопения имеют целью сообщить царским диадемам бога магическую силу для власти над вселенной, причем дублируется царский коронационный обряд, в свою очередь взятый ранее из солнечного культа. Папирус имеет датировку времен гиксосов, но поклонение богу Себеку началось задолго до оккупации ими Египта и продолжалось тысячелетия после их изгнания.
 
              Однако одновременно с почитанием сына Нейт Себека и оказанием высших почестей его священному животному, крокодилов не только боялись и ненавидели, на них еще интенсивно охотились. Эта охота протекала настолько успешно, что со временем поголовье этих страшных древних хищников резко сократилось, и Река больше не кишела крокодилами на всем своем протяжении.

              Бог Сет имел несколько священных животных, одним из которых являлся и крокодил. В облике человека-крокодила Сет почитался в городе Нубите (Ком Омбо, Омбос), расположенном выше Бехдета по течению. Святилище Нубита имело двух богов – Себека и двухголового Нубти. Храм, соответственно, состоял из двух частей, и две двери вели в два его отделения, правая к Себеку, левая к Нубти, однако службы двум этим божествам разделены не были.
              Нубти представлял из себя потрясающий пример синтеза двух, казалось бы, несовместимых начал, слияние двух противоположных сил. Он соединял в одной фигуре Гора и Сета (две головы Нубти, растущие из одного туловища, изображали сокола, птицу Гора, и длинноухое животное Сета). Греки позднее назвали Нубти Хоэрисом.
              Что же касается Сета в облике крокодила, то при его святилище в Нубите в священном колодце также содержались священные крокодилы, а после смерти их мумифицированными останками заполняли потайные помещения храма. 

          … Вечером того же дня маленькая черноглазая Хнумит (Камосу, к счастью, суждено было узнать имя своей девушки, в отличие от старшего брата, еще при этой жизни) вступила на палубу «Сияния Ра», при яркой иллюминации, под звуки музыки и громкие приветственные крики провожавших ее односельчан, доносившиеся с берега.

              Когда корабль, после вышеописанных трагических событий утренних часов, наконец, подошел к берегу, и Камосу на лодке в сопровождении придворных и охраны переправился на сушу и вступил в деревню, он сразу нашел свое сокровище, по-прежнему обретавшееся среди босоногой ребятни за спинами старших.

Он хотел забрать ее тут же, немедленно, но староста деревни рухнул ему в ноги, умоляя даровать осчастливленным вторым прибытием живого бога Гора в их дикий край людям собрать девицу, которую Они пожелали взять себе в наложницы, как полагается, а не отдавать ее такой, как она есть сейчас, грязной и нечесаной, и отправить ее к властелину со всем возможным почетом, не опозорившись.

Измученный происшествиями Праздника реки, Камосу почему-то согласился, хотя ему хотелось на самом деле поскорее покинуть эти места, и вот, после задержки в несколько часов, ее наконец привезли на берег, отмытую, наряженную, в белом платье и в ярком головном уборе в виде широкой полосы из фаянсовых бусин на черноволосой головке. На ногах у нее были новые кожаные сандалии, которых она, можно с уверенностью это сказать, не носила еще ни разу в жизни. Одним словом, односельчане постарались и  действительно снарядили ее как можно приличнее, вывернув для этого, вероятно, все содержимое всех своих сундуков (у кого эти сундуки вообще имелись в доме, разумеется).

Она сидела на тележке, запряженной парой быков, украшенных цветными лентами, и толпа людей, с утра провожавшая к реке юную смертницу, теперь точно также провожала юную невесту. Женщины и мужчины плясали и пели, старики улыбались, дети носились вокруг.

              Быки остановились у самой кромки воды, но Камосу не позволил девушке спуститься с тележки и наступить на грязь и воду прибрежной полосы. Он сам подошел к ней, смело шлепая по грязи, взял на руки и перенес в свою подтянутую на берег лодку. Она оперлась согнутой рукой на его плечо и, как и прежде, без страха, только с веселым любопытством близко заглянула ему в лицо. Черные глаза-солнышки излучали свет и тепло, и он прижал ее к себе плотнее, будто боясь уронить, хотя она, маленькая и худенькая, была для него такой легкой ношей. После того, как он чуть не потерял ее, она стала ему еще дороже.   

              А потом она сидела в шатре, разбитом для нее на палубе корабля, и он подарил ей сразу все, что привез для нее, - все наряды, украшения и диковинки, так что она в одной руке держала дорогую куклу, в какие в те времена играли богатые девочки (плоская расписная деревянная основа в виде короткого весла служила туловищем, а головной узкий конец украшался пышной прической из низок ярко раскрашенных бусин), а в другой руке у нее при этом было круглое бронзовое зеркало, украшенное изображением бога Беса, и она сама не знала, зачем взяла эти вещи и что ей с ними делать, а на голове у нее вместо прежнего дешевого убора возлежала золотая диадема, достойная самых знатных и состоятельных женщин, достойная дочери царя.

Эта диадема представляла собою настоящий шедевр ювелирного искусства. Она была сделана из нитей золотой проволоки, уложенных в несколько слоев и украшенных с неправильными промежутками крошечными пятилепестковыми бирюзовыми цветочками с сердцевиной из сердолика. Золотые нити в шести местах были перехвачены золотыми пряжками в виде четырехугольных крестиков из четырех цветов папируса. Эффект тонкой золотой основы и ярких изящных цветков на сияющих черных волосах девушки был великолепен. Время разлива Великой реки в Та-Хемет считалось зимним сезоном, до весны было еще далеко, но эта диадема заменяла венок из свежих цветов, приличествующий невесте, как нельзя лучше, она сама была самым роскошным, изысканным и прелестным венком на свете…

              Археологи, в конце 19-того века нашей, разумеется, эры, проводившие раскопки в пирамиде Сенусерта III в Дахшуре, натолкнулись на клад драгоценностей, принадлежавших женщинам царской семьи. Целую неделю бусину за бусиной добывали они из окаменевшей глины эти сокровища, тщательно описывая каждую находку на месте, чтобы затем соединить их между собою по возможности более точно.

Результат превзошел все ожидания. Изысканные гарнитуры из золота с включением полудрагоценных камней, бирюзы, сердолика и граната, были превосходны. Имелась среди них также корона в виде венка из золотой проволоки, усеянная мелкими цветками и соединенная в шести местах шестью крестами-пряжками, принадлежавшая вместе с некоторыми другими вещами царевне по имени Хнумит. Считается, что искусство мастеров времен XII династии уже не было превзойдено последующими поколениями ювелиров, но нет сомнения, что особенно удачные изделия могли копироваться ими впоследствии по сохранившимся образцам, рисункам и рельефам на стенах дворцов и храмов.

            … Он усадил ее за накрытый стол и смеялся, видя, как ей непривычно сидеть на стуле за столом, ведь в нищей хижине, где она жила с родными, никакой мебели не было. Она ерзала на сиденье, задевая загнутыми кончиками сандалий за ножки столика, и это казалось ему таким же милым и забавным, как и все, что она делала, как она сама. Она послушно ела из его рук понемножку из всех блюд, он объяснял ей, чем ее потчует, а она улыбалась и кивала. Ей понравилось вино, которого она не пробовала никогда в жизни, она опьянела, попыталась протереть глаза, борясь с хмелем, и вдруг запела, тихим мелодичным голоском, а после, доверчиво уронив ему на плечо головку, задремала.

Было уже темно, тьму прорезал только свет корабельных фонарей да еще на берегу плясали огни факелов и костров - там справляли Праздник реки и проводы невесты в царский гарем, и пировать было на что, ведь царь велел своему казначею по обычаю щедро расплатиться за девушку с ее родными и еще отсыпать золота сверх того, чтобы людям было на что попировать. Корабль слегка покачивался на волнах, медленно поворачиваясь на одном месте, - решено было переждать ночь, а в обратный путь пуститься завтра, с рассветом, ведь плаванье по реке во тьме может быть опасно.

              Камосу поднял девушку на руки и перенес на постель. Он не тронул ее, ему этого даже и не хотелось, а хотелось только смотреть на нее, поправлять черный локон на ее щеке, слышать ее ровное дыхание. Он испытывал сейчас нежность, которой не ощущал еще в полной мере никогда, которой так не хватало в его обществе его жене Яххотеп. И это незнакомое щемящее чувство переполняло его сердце. Он очень удивился бы, если б ему сказали, что это и есть любовь. Это и есть любовь… Нежность, бережение, любование, готовность защитить от обид и невзгод, заслонить собой, даже, если потребуется, отдать кровь и жизнь, лишь бы ничего плохого не случилось с этим маленьким слабым безвестным существом, одной из тысяч и тысяч песчинок под ногами.

Сидя рядом со спящей детским сном Хнумит, он думал о том, что завтра с ранней зарей они снимутся с места и поплывут, подхваченные течением, вниз по реке… Миновав Бехдет, поравняются с городом бога Хнума Иунитом, где издавна почитают кроме него самого еще и его супругу Нейт, и их сына Хека, держащего в руках пару змей и восседающего на лотосе.

Там можно задержаться, он отведет девушку в древний многоколонный храм хранителя истоков Реки, владыки катарактов-речных порогов, создающего на гончарном круге каждого человека и его двойника ка(поскольку на египетском языке слова «баран» и «душа» произносились одинаково – «ба», этот бог к тому же считался воплощением душ всех богов и часто изображался в образе барана или человека с бараньей головой). Храм Хнума надо посетить непременно, тем более что Хнумит носит его имя. А она ведь могла только слышать об этом священном месте, но никогда там не бывала. Да и где она могла бывать, кроме своей деревушки?

А потом они поравняются с Нехебом, городом белой лилии и белого стервятника. В Нехебе стоянка тоже может быть приятна. Торжественная встреча по всем правилам, наверное, сильно ее удивит, а пир во дворце правителя запомнится надолго.

А дальше они достигнут прекрасного родного Уасета... И он чувствовал, что на все эти места, давно знакомые ему, он будет глядеть теперь ее восхищенными глазами, и радовался, что так много может показать ей и столько доставить ей удовольствий. 

Затем, уже совсем скоро, подойдет время праздника Опет, когда ладью бога Амона при стечение народа выносят за ворота храма и на разукрашенной барке везут вдоль берегов до места стоянки, когда несколько дней все только и делают, что веселятся от души, пируют, поют и пляшут, и город шумит, как огромный улей, и даже ночью не утихают в нем праздничный гомон, музыка и песни, не гаснут огни, и лодки скользят по реке, качающей их на своих волнах  вместе с упавшими за борт цветами. Он тоже прикажет спустить на воду лодку, и они вместе будут кататься по реке, любуясь ярко освещенным городом на берегу…

В Уасете он поселит ее в одном из павильонов дворцового сада, поближе к себе и подальше от всех этих бестолковых придворных сплетниц. Он прикажет обращаться с нею так, как если бы она была его сестрой, сенет… да, как с его сенет, и пусть только кто-нибудь посмеет ослушаться… нет, конечно, никто и не посмеет. И надо приставить к ней особую охрану. Да он и сам будет ее охранять, ведь он не собирается с нею разлучаться ни в городе, ни во время поездок. Она может быть всегда рядом с ним. А когда она совсем приручится, привыкнет, поверит ему, тогда и первая близость ее не напугает… Впрочем, с этим можно не спешить, пусть подрастет, она еще совсем ребенок.

              Хнумит что-то пробормотала во сне. Он наклонился, чтобы услышать, что она говорит, но она только чмокнула губками и улыбнулась. Ему захотелось опять подхватить ее на руки и закружиться с нею под шатровым сводом, по палубе, выплеснув тем самым наружу обуревавший его восторг, но она спала так сладко, что он, конечно, сдержался и только поцеловал ее смуглую теплую щечку, втянув ноздрями запах ее волос и тела, и это был самый чудесный аромат из всех, которые ему доводилось ощущать. Во всем мире больше нельзя было отыскать ничего подобного.

                Конец Части 4.
(2004-2005, 2018гг.)
*****
Продолжение:
http://www.proza.ru/2018/03/31/1018

К началу, содержание:
http://www.proza.ru/2018/03/30/1705