Дарья

                «И вот до какой поры дожила – хватило крови!
                А сколько любила!»
                М.Горький «Старуха Изергиль».

На лавке у окна ветхого деревенского домика сидела старуха. Она была одета в старый, весь в цветных заплатках, вельветовый халат. На плечи накинута шерстяная кофта ручной вязки, тоже старая и изношенная. Босыми ногами старуха упиралась в ножку стола, стоявшего в красном углу избы. Её взгляд направлен в одну точку, а именно в поленицу берёзовых дров, сложенную во дворе. Мысли в голове  старухи почти не шевелились, можно сказать со скрипом перекатывались одна от другой. Её дочь, теперь уже тоже старуха, Клавдия, занесла в дом охапку дров. Смеркалось, значит надо топить печь, морозы стояли вторую неделю, вроде и Крещение прошло, а теплее не становилось.
-Клавк, ты дверь-то на мосту заперла, ведь залезть могут, убьют же, или украдут чего, - сказала старуха.
-Ды что ты каждый раз об этом спрашиваешь, кому мы нужны? Чего у нас взять-то? – с сердцем ответила дочь.
-Как же, вон валенки мои стоят, пальтуха с воротником у самой двери висит, - настаивала мать.
Они ещё перекинулись одной-другой парой фраз, Клавдия растопила печь, скоро сядут ужинать, а затем улягутся спать, старуха на печи, Клавдия в маленькой комнатушке. Пол в доме холодный, через щели меж половицами несло стужей, однако старуха её не чувствовала, кожа на ногах была белой, вены, как бывает у большинства старых крестьянок, у неё не выпирали наружу. По лицу старухи нельзя понять какую жизнь ей послала судьба. Морщин почти не было, хотя упитанным его не назовёшь. Всё-таки морщины были на лице, но как-то незаметно они легли на лоб, щёки и подбородок. Со стороны казалось, что ей не больше семидесяти лет, и что с Клавдией они родные сёстры. Старуха носила звонкое и жизнерадостное имя Дарья, то есть «великий огонь», как считали персы, от которых это имя и пришло к нам на Русь.
Жизненная сила Даши проявилась ещё в детстве, когда из тихой девочки она стала превращаться в шумного и проказливого дьяволёнка. Эта импульсивность была присуща ей на протяжении всей жизни. Мать, Пелагея Сидоровна, держала дом в надлежащей строгости, бездельничать никому не позволяла, каждый ребёнок был занят своим делом. А детей было много, Дарья родилась шестой. Своего отца, Алексея Васильевича Егорова, Даша не помнила, его в лесу сосной придавило, не успел отскочить, когда подпиленное дерево, закручиваясь, повалилось в его сторону.
Играть с подружками, бегать по улице от дома к дому Даше не приходилось. А когда ей исполнилось двенадцать лет, мать послала дочь в соседнюю деревню в дом к Горожиным, довольно зажиточным крестьянам. Там Дарье определили новую работу, приставили нянькой к двухлетней Фроське. Платили куском хлеба, гребёнкой да парой чулков к концу года. То ли сердцем своим, то ли разумом детским понимала Даша, что растить детей благое дело. Видно в те годы и проснулась у неё неотвязная любовь к ним. Эту любовь к детям, заботу о них, пронесла она, не расплескав ни капельки, через всю жизнь, через разруху, голод, войны и другие напасти, выпавшие на её долю.
В свои семнадцать лет Дарья стала самой красивой девушкой во всей округе. Среди восьми близлежащих деревень не было ни одного парня, который бы не заглядывался на её русые косы и точёные ножки, каждому хотелось обнять да приласкать красну девицу. Дарье и самой хотелось погулять вечерком, посидеть с девчатами на скамейке под дубом, что рос на пригорке у поворота к деревне Кокурово. Да вот только строгая мать тут же домой загоняла.
-Успеешь ишо набегаться, нечего попусту по деревне олётывать, давай домой быстрей беги, а то дверь на крючок запру, - слышен был голос Пелагеи Егоровой на другом конце деревни.
-Иду, иду, совсем уж нельзя с подружками покалякать, - послушно отвечала Дарья.
Деревня Голявино стояла прямо на тракте, что вёл в уездный городишко Костенёво. В российской глубинке деревни небольшие, редкая из них насчитывает три десятка дворов, всё больше по десять-пятнадцать имелось в деревнях. Изба Егоровых находилась в конце деревни, третья от края, рядышком был небольшой пруд, на берегу которого уныло плакали ивы. В тени, под ветвями этих ив любила Даша посидеть на камушке, опустив ножки в тёплую воду. Её дума обычно сводилась к одному: кто суженым станет, да где жить придётся.
В трёх верстах от пыльного тракта виднелась деревня Кокурово, за ней сразу лес начинался. И случилась в деревне этой беда, у лучшего плотника Егора Воронина жена умерла, оставив на его руках четверых ребятишек, один другого меньше. А вышло это ранней весной, готовился Егор новый дом поставить, тесен был старый, да и ветхий больно. Уже и брёвен из лесу навозил, и ошкурил их, и начал стопу рубить, своей же лошадью подтаскивал брёвна к месту стройки. Лошадка-то норовистой была, когда Егор стал выпрягать её, то тут-то беда и приключилась. Только снял хомут, она вздыбилась и рванула напролом, сшибая на своём пути забор возле двора. Вот этим забором и придавило грудь Анне, кровь изо рта пошла, на второй день в муках скончалась бедная. На похоронах плакала вся деревня, жалели Егора, а ещё больше ребятишек, оставшихся без матери. Уж так повелось у нас, что дети без отца, но при матери просто безотцовщиной зовутся, а вот без матери, хотя отец есть – сиротинушки. Некому догляд за ними вести, некому одеть да накормить, некому приголубить, слезу детскую вытереть. Пригорюнился Егор Воронин, стал думать, кого в дом из местных баб привести. У многих крестьянок мужей в те годы не было, кто на Германской погиб, кто в Гражданскую сложил свою голову. Однако войти в избу с четырьмя ребятишками, да если у самой двое-трое, никто из кокуровских вдов не отважился. Вот тут-то и посоветовали Егору пойти да посвататься к Дарье Егоровой, говорили люди, что девка детей любит, знает, как с ними управляться, вспомнили, что в няньках долгое время была, и что хозяева её хвалили.
Упал Егор в ноги Пелагеи Сидоровны, стал упрашивать отдать Дарьюшку в жёны ему, клялся не обижать, а беречь и любить её всю жизнь. Мать только ахнула от такого поворота дел, ноги подкосились, села на лавку, заплакала.
-Батюшки светы, да разве для такой доли растила я дочку, да она ещё и в девках-то не нагулялась, приданого и того нет, - запричитала Пелагея.
-Пелагея Сидоровна, о приданом и говорить неча, пожалей ты ребятишек-то моих, а уж я до гроба своего молиться за тебя буду, век не забуду доброты твоей человеческой, - упрашивал Егор Дарьину мать.
-Да что сама-то она думает, ей ведь и восемнадцати годков ещё нет, а ты уж, Егор, на четвёртый десяток перевалил, сладится ли жизнь-то у вас? – всё ещё возражала Пелагея.
Дарья сидела в углу избы съёжившись в комочек, упираясь ногами в простенок. До неё не сразу доходил смысл всего происходящего в их доме. И лишь когда мать обернулась к ней, поняла, что в её жизни наступает крутой, нежданный поворот, за которым, как во сне, позади остаётся всё привычное и родное. Теперь она поняла, что судьба её предрешена, дядя Егор, как она раньше звала Егора Петровича Воронина, будет её суженым. Подумать об одной с ним постели она просто не смела, это было выше её сил.
-Ну, что, Дарья, видно божья воля такая, надо ребятишек поднимать, без матери пропадут, не зверёныши чай, - вздохнула Пелагея Сидоровна. В этих словах русской женщины выявилась извечная материнская боль за детей, истинная любовь к ним. Егор припал к её руке своими губами, благодарные слёзы катились из его глаз на фартук Пелагеи. Дарья всё ещё не верила тому, что творилось в их доме, нутром понимала, а верить не хотелось.

*****      *****     *****
Вскоре Дарья перешла жить в старенький дом Егора Воронина, новый он ещё не успел поставить. Молодая жена первым делом занялась ребятишками, обстирала, вымыла их, накормила досыта. Малые не понимали, зачем в их доме появилась чужая тётка, первое время дразнили её, капризничали. Отец тут же решительно образумил их, как следует пристрожил.
-Теперь это ваша мать, чтобы слушались её как меня, - без лишних уговоров объяснил Егор своим ребятишкам.
-Не сразу, но всё же заладилась и супружеская жизнь. Прежде, чем провести первую ночь с молодой, ещё не тронутой женой, Егор истопил баню, вымыл, вычистил всё в ней, натёр полки битым кирпичом, достал с чердака бархатный дубовый веник и запарил его крутым кипятком.
-Даша, ты в баню-то со мной пойдёшь или сама мыться будешь? – деликатно спросил Егор.
-Иди первым, Егор Петрович, я после пойду, не так жарко будет, ребятишек вымою, им сильный жар не нужен, - ответила Дарья.
Бережно и ласково обошёлся Егор в ту ночку с Дарьей, вновь он почувствовал себя молодым и сильным. Свежее упругое тело новой жены до самого утра не давало ему покоя. Дарье хотя и было больно, однако она ничем не выдала своего утомления. Она ничего не знала о таинственном и прекрасном чувстве, которое соединяет людей и в котором смертная природа человека стремится стать бессмертной и вечной. Она поняла, какую радость, какой восторг может дать другому человеку, как он благодарен ей, Дарье, как он боготворит её. Всё это было впервые в её ещё очень короткой и простенькой жизни, никто и никогда её не благодарил и тем более не боготворил, не восхищался ею. Между поцелуями Егор шептал ей незамысловатые, почти одни и те же слова, однако в них было столько нежности, упоения и страсти, что Дарье казались они великолепной музыкой
-Милая моя, медок сладкий мой, радость ненаглядная, ласточка, голубушка, - Егор вновь и вновь повторял эти слова как заклинания. Иных слов он не знал, их заменяли прикосновения рук, крепкие объятия Дарьиного тела, лёгкое покусывание её спелых губ.
В положенное время Дарья родила сына, которого нарекли Дмитрием. Ни в какие женские консультации она не ходила, да и не могла ходить, их просто не было, всё и так шло своим чередом. Егор радовался своему пятому ребёнку, он уже достроил новый дом, к осени Воронины справили новоселье. Дом получился большим, пятистенник. В прирубе было три окна, там разместили детей, в другой комнате поставили свою кровать, в ней же повесили зыбку для Мити. Большая русская печь отгораживала от комнат маленькую кухоньку, чулан, где Дарья готовила еду. Добрым Егор построил и двор, там стояли корова Нарянка и бычок Букетик, в отдельном закутке кудахтали куры. Прежнюю лошадь, которая погубила Анну, продал Егор, другую купил, смирную.
Стояла жаркая, июльская погода, уже прошёл Петров день, утром Егор косил траву, нужно было на зиму заготовить почти двадцать возов сена. Косил сам, а ворошить, сгребать в валки и копны, укладывать возы помогала Дарья. Заготовка сена шла ладно и споро, сарай больше чем наполовину уже забили сеном. В тот день сложили три воза, умаялись, вздумалось отдохнуть немного.
-Дарья, садись вон на ту копёнку, отдохнём, умаялся я что-то, - предложил Егор.
-А успеем ли потом убраться, ведь ещё сена на полвоза наберётся, - забеспокоилась Даша.
Они повалились на копну, которая источала чудные неповторимые запахи свежего сена. Дарья легла на спину, слегка приоткрыв глаза, она смотрела в небо, там высоко-высоко плыли крохотные белые облака. Её ситцевое платье едва прикрывало колени, груди разметались в стороны, губы что-то шептали, но так тихо, что Егор ничего не слышал.
-Егор, посмотри на небо, красота-то какая, как хорошо летом, тепло, деревья приветливые, не колючие, птицы щебечут для души. А скажи, почему бывает то лето, то зима? Хорошо бы всё время лето было, - Дарья повернулась к Егору всем телом.
-Ну, это все знают, зима наступит, когда декабрь месяц придёт, а то и раньше, бывает в ноябре зима во всю начинает бушевать. А лето, ясное дело, картошку посадим, вот и лето, значит, пришло. Когда какой месяц бывает, тогда и пора нужная настаёт, - рассудил Егор.
Дарья смотрела на Егора своими большими карими глазами, она видела в нём не только сильного, крепкого мужика, но и заботливого доброго человека, её законного мужа, который по-прежнему тянулся к ней, любил её страстно как в первый год их совместной жизни. Этот взгляд Дарьи зажёг Егора, усталость куда-то исчезла. Он крепко прижал её к себе и стал целовать. Он обжигал своими поцелуями её плечи, шею, губы, наконец, распахнул платье и уткнулся губами в её упругую грудь. Дарья захлёбывалась от восторга, надо ли говорить, что было потом!
Убрать оставшееся сено они всё же успели. Пока Дарья готовила ужин, Егор распряг лошадь, накормил и напоил скотину, принёс воды и дров к печке. Спать легли рано, сразу после ужина, дневная усталость и радость от хорошо выполненной работы тут же навеяли на них глубокий сон. Уставшим от праведных трудов людям и сны снятся хорошие, лёгкие. И видит Дарья тропинку нахоженную, что ведёт в её родную деревню Голявино. Как ступила на неё – не знает, помнит лишь, что захотелось ей матушку навестить, да самой почувствовать себя маленькой. Вдруг из-за поворота навстречу дед Архип идёт, вроде его и в живых-то давно не было, а тут остановился и говорит:
-Далеко ли ты, Дарьюшка, собралась и что это корзинка-то у тебя пустая?
Даша помнила, что никакой корзинки она с собой не брала, а тут в руках, откуда ни возьмись, корзинка появилась, а в ней пирожки да ватрушки.
-Здравствуй дедушка, видишь, я маменьку вздумала навестить да гостинцев ей испекла, а ты говоришь пустая, - отвечала Дарья.
-Значит всё слава богу, всё к месту, значит весело и радостно тебе будет по жизни шагать, большая жизнь у тебя выйдет, только всех привечай, слышишь, всех, кто рядом, - с этими словами и ушёл дед Архип.
Дарья открыла глаза, никакого деда Архипа, тропинки и корзинки рядом не было. Значит, это был сон, какой-то не слишком понятный, не ясный, даже загадочный сон привиделся Дарье. Светало, надо вставать, корову доить, да и других дел, как всегда, было по горло.
Годы бежали быстро, дети росли вместе с годами, различий между своими и теми, что Анна родила, Дарья не делала. Хлеб резала всем поровну, обихаживала всех одинаково, потому и дети дружны были. В семье Ворониных их стало теперь шесть ртов, старшая – Настя, которой шёл тринадцатый год, уже во всю помогала Дарье по дому, приглядывала за малыми. Все звали Дарью мамой, она и сама давно уже привыкла к этому, была им настоящей, заботливой матерью, а не мачехой.
Так и жили бы Егор с Дарьей своим хозяйством, каждодневным нелёгким трудом на своём поле и огороде. Но тут советская власть коллективизацию вводить стала. Мало крестьяне продавали продуктов, а рывок в сторону индустрии требовал всё больше и больше рабочих рук, которых, кроме как из деревни, взять было неоткуда. А теперь и их кормить надо, колхозу план государство задаст, отберут нужное для города, вот и голову ломать не надо как накормить рабочего, а крестьянин вывернется, богатым ему быть ни к чему, он им никогда и не был. Добровольно в колхоз шли только лентяи, пьяницы да неудачники, остальных загоняли под угрозой высылки из родных мест в далёкую Сибирь, а ещё хуже – на Север. Конечно, колхоз вскоре был сколочен, вошли в него шесть окрестных деревень, дали название - «Борьба за лучшую жизнь», председателем прислали Михаила Евдокимовича Гранова из села Прудцы. По имени и отчеству мало кто его величал, всё больше Мишкой Граном звали. Мишка Гран молодой мужик, видный, на смуглом с раскосыми глазами лице под носом виднелась узкая полоска чёрных усов. Работал в Прудцах Мишка слесарем в котельной, числился партийным, на руководящую должность пошёл с большим желанием.
Долго думали Егор с Дарьей вступать в колхоз или нет, да выбора не было, пришлось лошадку отвести на конный двор, который в спешном порядке поставили мужики. Земельный надел тоже отошёл колхозу, себе осталось лишь сорок соток. К концу года Воронины выработали больше пятисот трудодней, на которые им выдали три мешка ржи да меру льняных семян. Остальное колхоз сдал в закрома государства, святое дело! Всё труднее и труднее становилась жизнь. Плотницкое мастерство Егора оказалось не востребованным ни в Кокурове, ни в других деревнях. Правда, начали в Татищеве строить скотный двор, да денег-то за работу не платили, лишь трудодни начисляли. А на них, как уже поняли Воронины, детей не обуешь и не оденешь. Пришлось Егору искать работу на стороне. Тут как раз подвернулось место плотника в промкомбинате села Райново, что располагалось в пяти верстах от Кокурова. В шесть утра уходил Егор на работу, а в восемь вечера возвращался. Летом, слава богу, уходил и возвращался домой засветло. А вот зимой в темноте, в стужу, в метель, по заснеженной тропе приходилось ему каждый день преодолевать десять нелёгких вёрст. Всё меньше Егор следил за собой, сначала в одежде, а потом и в привычках появилась неряшливость, чаще стал приходить домой выпивши. Дарья не хотела, а может быть боялась сказать об этом Егору, а сам он не видел себя со стороны, не замечал, что опускается всё больше и больше. Дарье в ту пору шёл двадцать пятый год, в самом соку была молодая баба. Не мог мимо неё пройти и не оглянуться Мишка Гран, чаще стал он заезжать в Кокурово, дольше задерживаться возле дома Ворониных.
-Дарья, ты сегодня лён теребить не ходи, пойдёшь на гумно овёс ворошить, - Мишка хотел дать Дарье работу полегче.
-Спасибо, председатель, хоть руки немного заживут, а то вся кожа с ладоней сошла, - улыбнулась в ответ Дарья. Её белозубая улыбка пылала свежестью, взгляд был ласковый и призывный. Они стояли друг перед другом и молчали, им не хватало сил повернуться и уйти каждому по своему делу. Мишины раскосые глаза цвели синими васильками, лепестки которых повернулись к Дарье, словно подсолнухи к солнцу.
-Миша может зайдешь, молока выпить или чего покрепче? – наконец нашлась Дарья.
-Нет, в другой раз, не сегодня, делов ещё много, - выдавил из себя Гран, затем быстро повернулся и пошёл к своей бричке. Дарья осталась стоять на крыльце, её сердце стучало изо всех сил, казалось вот-вот выпрыгнет из груди. Она увидела в Мишке Гране идеал своей девичьей мечты о суженом, каким ей он и виделся, когда она сидела на камушке под ивами в своей родной деревне Голявино. Так вот когда он появился! Сколько же лет минуло с той поры! Дарья почувствовала, что она теперь не сможет жить без Мишки, без его лучистых синих глаз, без его стройной ладной фигуры.

*****      *****      *****
А жизнь шла своим чередом. Работы в колхозе с каждым годом становилось всё больше и больше, а заработки никак не росли. Трудодней-то можно было выработать много, да они пустые были. Всё, что удавалось собрать с колхозной пашни, что получить от колхозного стада – всё сдавалось государству. Вскоре Дарью перевели с полевых работ на скотный двор дояркой, видно пожалел многодетную бабу председатель. Тут, на скотном дворе, было посвободнее, можно выкроить пару часов для присмотра за малыми ребятишками, а с поля домой не убежишь, никто не отпустит. Кроме того, Дарья прихватывала для детей баночку молока, своя корова в запуске была, до отёла далеко, ещё дожить надо. Напарница, Верка Кудряшова, известная в деревне склочница, заметила, как Дарья отливала молоко из подойника в банку и прятала под фуфайку.
-Дарья, ты чего молоко отливаешь? Думаешь, я не вижу, что домой банками таскаешь. Я вот председателю всё расскажу, он тебе закон от седьмого –восьмого  быстро прилепит, - завелась Верка.
-Вера, да что ты, я ведь совсем чуток и отлила-то, ты же знаешь, что у меня корова запущена, а ребятишек на одной воде не вырастишь, -  взмолилась Дарья.
-Вот кинут тебе десятку, тогда будешь знать, чем ребятишек кормить. Поймают тебя с этой банкой и меня из-за тебя посадят, скажут, знала, а молчала, - продолжала шуметь Верка.
-Ладно, Верк, больше не буду, ты уж молчи, не говори ни кому, а я за твоими коровами пригляжу, когда ты не сможешь, - Дарья знала, что Верка часто страдала сильными болями в пояснице, подойник с молоком иной раз поднять не могла.
Не удержалась Верка, наябедничала председателю колхоза о Дарье, не забыла подчеркнуть своё старание и свою честность, авось да пригодится когда-нибудь её преданность начальству.
В тот день Мишка Гран объезжал поля, весна брала своё, скоро пахать придётся, смотрел, откуда начинать, где земля повыше да посуше была. По пути заехал на скотный двор, проверить, как молодняк содержится. Время было предобеденное, доярки ушли домой, одна Дарья задержалась, загоны у телят чистила. Мишка зашёл во двор, со света ничего не видно, слышен был лишь чей-то голос на другом конце двора.
-Эй, кто там есть, выходи на свет божий, председатель зовёт, - громко позвал Мишка.
-Миша, ты чего людей пугаешь, кого увидеть захотел? – Дарья узнала голос председателя, кровь прилила к лицу. Она поставила лопату и пошла к выходу из коровника.
-Пойдём-ка, Дарья, в подсобку, поговорить надо. Ты ведь знаешь, какие порядки нынче. Поостерегись с молоком, жалуется на тебя Верка. Понимаю, что не для себя таскаешь, детворе надо, а всё же поостерегись. Хорошо, что только мне нажаловалась Кудряшова, а если дальше будет болтать, что тогда? -–Мишка вроде ругал Дарью, а сам смотрел на неё лёгким тёплым взглядом.
-Спасибо Миша, не возьму я больше ни капли этого молока, обойдёмся как-нибудь, на днях своя корова отелится. Да и тебя подвести побоюсь, мил ты мне, Миша, я уже давно думаю только о тебе, хороший мой, - Дарья подошла к Мишке вплотную, положила
свои руки на его плечи и застонала. Что происходило с ней, Дарья не могла потом даже объяснить самой себе, да она и не очень-то задумывалась над этим. Мишка крепко обнял её, стал целовать Дарьины сочные губы, от которых, как ему казалось, исходила неотступная женская страсть. Ему не пришлось её раздевать, Дарья сама сбросила синий халат, уронила на пол юбку, распахнула кофту, под которой были упругие, знавшие избыток женского молока, груди. Здесь в углу подсобки на топчане, который служил местом короткого отдыха доярок между длинными часами работы, Дарья ощутила себя счастливейшей из всех женщин мира. Во дворцах, хоромах, палатах, везде, где мужчина и женщина находят приют своим страстям, едва ли они сознавали и сознают истинную мощь любви так, как это чувствовала Дарья в убогой подсобке. Ей не были известны мысли Платона о двойственной природе любви, который утверждал, что бог любви Эрот является одновременно небесным и пошлым. Сама по себе любовь не бывает ни прекрасной, ни безобразной. Прекрасной может быть любовь простой доярки, а пошлой императрицы или королевы. Любовь прекрасна тогда, когда побуждает любить всей душой, всем своим существом, безо всякого остатка. Именно так любила Дарья Мишку Грана. Она отдалась ему со всей страстью, на которую была способна замужняя женщина, видавшая в супружеской жизни всего лишь свою обязанность. А тут было что-то другое, её мысли о близости с мужчиной, которого она ждала всю предыдущую жизнь и который ей ответил жаром своей души слились с безбрежным плотским упоением. Сколько времени продолжал бушевать огонь их страсти, они не знали.
-Даша, хорошая моя, я ведь так давно люблю тебя, как же быть-то теперь нам? – Мишка встал и начал заправлять рубаху в штаны.
-Не знаю, Миша, я ничего не знаю, я просто люблю тебя. Я тебя видела ещё раньше, давно, там в своей родной деревне, когда девчонкой была, в своих мечтах видела. А сейчас, видишь, у меня на руках сколько детей, куда я от них денусь?
-Ладно, Дарья, впереди жизнь, что-нибудь да придумаем. Знай только, что я теперь тебя никогда не брошу, буду помогать всем, чем смогу.
-Нет, Миша, ничего не надо, не делай ничего, люди быстро догадаются. Они осудят, помешают нам, растерзают нашу любовь, да и Егор обозлится. Он даже на убийство может пойти.
-Хорошо, только помни, ты мне, Дарья, очень нужна, очень, - Мишка на прощанье поцеловал её и быстро вышел из подсобки.
Дарья осталась одна, она медленно оделась, причесала гребёнкой волосы и пошла к телятам. Вечером, как обычно, она накормила детей и уложила их спать, села у окна в чулане и стала смотреть на дорогу, по которой возвращался домой Егор. Задумалась. Случившееся она не считала изменой Егору. В душе Дарья по-прежнему хорошо относилась к нему. Он не был ей противен, неприятен или не нужен. Она привыкла к нему, вместе растили детей, вместе вели хозяйство. Это ничего, что теперь он днями  и вечерами пропадает в Райнове, ничего, что порой выпивши домой приходит, главное у нас дети, их растить надо – такие мысли пронеслись в голове Дарьи.
Больше года встречались Дарья с Мишкой Граном. Эти тайные свидания были не частыми, но зато такими же бурными и свежими как в первый день их незабываемой встречи. В этом году Дарья родила своего третьего ребёнка. Кто был отцом девочки, на деревне догадывались. Верка первая заподозрила председателя, стала подкарауливать, когда он приезжает к ним на скотный двор, видела, как Мишка ласково обходился с Дарьей. Скоро в деревне вполголоса стали судачить о Мишке и Дарье, однако в глаза ни Егору, ни Дарье укоров не было.
Заканчивался сенокос на колхозном поле, председатель дал колхозникам время заготовить сено для домашнего скота. В тот день Егор Воронин пошёл на конный двор за лошадью, надо было своё сено убрать. Там он встретил Тоньку Нефёдову, которая пришла за этой же лошадью. Тут они заспорили, кому первым возить сено.
-Егор, мне вперёд надо убрать, у меня всего-то два воза наберётся, а ты потом успеешь, - сказала Тонька.
-Нет, Тоня, меня с работы на денёк лишь и отпустили, а ты и завтра можешь убрать сено, да и председатель нам велел лошадь взять, - возразил Егор.
-Думаешь, твоя Дарья с председателем снюхалась, так тебе вперёд можно лезть, - взвилась Тонька.
-Ты что, дура, чего несёшь-то, я вот тебе сейчас башку отверну, будешь знать чего молоть надо! – Егор оттолкнул Тоньку от лошади.
-Ты вон на робёнка посмотри, на тебя что ли похожа, вся в Мишку Грана, - Тонька упивалась своей местью.
Егор и раньше знал, что председатель хорошо относится к их дому, считал, что это из-за ребятишек, много их было у Ворониных. Тонькины злые слова словно ножом чиркнули Егору по душе. Он быстро накинул уздечку на лошадь и спешным шагом повёл её запрягать. С трудом сдерживая свой гнев он подъехал к дому и с улицы крикнул жене:
- -Дарья, ну что ты там копаешься, давай быстрей поехали сено убирать.
Дарья быстро вышла из дома, она заметила на лице Егора недоброе выражение. Пока ехали в поле оба молчали. Егор вилами подавал сено на телегу, Дарья ловко его укладывала. Воз уже получился большой, а Егор всё продолжал подавать и подавать сено.
-Егор, воз ведь не войдёт в сарай, много уже уложили, - забеспокоилась Дарья.
-Давай, давай, надо убрать всё сено, а то вдруг Мишка Гран не даст больше лошадь, или тебе даст? –со злостью сказал Егор.
Дарья промолчала, воз получился огромный, Егор взял лошадь под удила и повёл её к своему сараю, Дарья осталась, как всегда, на возу. Перед въездом в сарай Егор обычно останавливался и говорил Дарье, чтобы та пониже пригнулась к сену и чтобы не ударилась о верхнее бревно сарая. В это раз Егор молча рывком рванул лошадь под уздцы и стал заезжать. Дарья испугалась, она поняла что вот-вот головой стукнется о бревно, воз был через чур велик, даже пригнувшись всё одно не въехать в сарай не ударившись. Она в мгновение ока сползла назад и, обдирая ладони о верёвку, которая обвязывала воз, спустилась вниз.
-Ты что, Егор, с ума сошёл что ли? Я ведь убиться могла! – крикнула Дарья.
-А ты хотела живой остаться, думала я терпеть тебя буду, ты с председателем шуры-муры крутишь, а я жалеть тебя должен! – Егор схватил Дарью за руку, - убью, гадина, и не смей мне перечить!
-Успокойся Егор, слушаешь всех подряд, если хочешь правду знать, то успокойся, - вырывая руку, сказала Дарья.
-Ну, говори правду, говори, или врать будешь?
-Егор, мы с тобой давно живем, и будем ещё долго жить, у нас дети, их выхаживать надо. О председателе сейчас нечего говорить, это совсем другое, тебе не понять да и понимать-то незачем.
-Значит правда, что ты с ним снюхалась, любовь у вас, значит, за спиной мужа крутится.
-Мне, Егор, без него нет жизни, если ты что-нибудь надумаешь сделать со мной или с ним, то знай, тебе же хуже будет. Или один с детьми останешься, или …
-Что или, что или, что ты ещё сможешь сделать?
-Просто я плюну на всех, заберу детей и уйду к Михаилу, он меня примет. Так что успокойся, считай, что этого разговора между нами не было, будем жить как прежде.
-Ладно, посмотрим, иди в сарай, будем сваливать сено, - Егор немного остыл от разговора.
На другой день он пришёл с работы вдрызг пьяным, бормотал что-то о своей пропащей жизни. Дарья помогла ему снять сапоги, раздела и уложила спать, сама легла на печи.
Никто не знал, как дальше сложится жизнь у Ворониных, но тут постигла их, как и всю страну, страшная беда, началась война. Мишку Грана в первый же месяц забрали на фронт, а Егора пока не призывали.

*****     *****     *****
После первых месяцев войны, когда потери Красной Армии стали чрезвычайно велики, призвали в действующую армию и Егора Воронина. Военной подготовки у него никакой не было, срочную службу не пришлось Егору тянуть, потому и определили его в хозвзвод, плотники и на войне нужны. Полгода службы в тыловых частях прошли для пожилого солдата вполне сносно, в атаку не бегал, от бомбёжки, слава богу, удавалось схорониться, на глаза начальству старался не попадать.
Немец, отброшенный зимой 41-го года от Москвы, пытался взять реванш под Ленинградом. Вот туда на Волховский фронт во Вторую ударную армию и угодил вскоре красноармеец Воронин. В начале 42-го года армия имела серьёзный  успех, ей удалось осуществить прорыв и вклиниться в оборону 18 армии фашистов на значительную глубину. Весной армия генерала Власова ещё продолжала наступление, но это было уже на исходе сил, офицеры и солдаты измотаны, не хватало тяжёлой артиллерии, боеприпасов, продовольствия, постоянно недоставало прикрытия с воздуха. С весенней оттепелью положение войск стало исключительно тяжёлым. Продвижение было крайне медленным, и когда армия достигла Мясного Бора, она оказалась в окружении частями генерал-полковника Линдермана. В результате трагически завершившейся военной операции более 60 тысяч советских солдат погибли или взяты в немецкий плен. 13 июля 1942 года сдался в плен и командующий Второй ударной армией генерал-лейтенант Власов.
Егор Воронин вместе с небольшой группой солдат хозяйственной роты уже третью неделю бродил по лесам и болотам левобережья Волхова. Солдаты были предоставлены сами себе, командир роты погиб ещё в начале июня, взводные тоже куда-то подевались. Пробиться к своим, перейти через линию фронта из окружения им не удавалось. Возле села Беловежи они наткнулись на немецкий патруль. Вступить в бой было нечем, боеприпасы закончились давно, а идти в рукопашную уже не хватило сил. Так Егор Воронин попал в немецкий плен. Видимо судьба отвернулась от русского крестьянина, знать улетело его счастье в неведомую даль, впереди ждали Егора страшные испытания.
А в это время в окопах Сталинграда сражался с фашистами, рвущимися к Волге, бывший председатель колхоза «Борьба за лучшую жизнь» Михаил Гранов. За полтора года войны Мишка Гран был уже дважды ранен, правда, ранения оказались лёгкими, поэтому немного подлечившись в лазарете он вновь возвращался на передовую и вскоре был произведён во взводные командиры. Взводный на той войне первым поднимался в атаку. Ему так и говорил комбат: пробеги хотя бы метров пятьдесят и упади, отдышись минутку, если жив останешься, важно чтобы за тобой солдаты побежали. А уж если солдат вылезет из окопа, у него один выход: выбить фашиста из его траншеи, или погибнуть, третьего не дано. Взводный Михаил Гранов не раз поднимал солдат в атаку, не раз врывался в немецкие траншеи, и пока шальная, погибельная пуля пролетала мимо него. Орденами в тот период войны редко награждали солдат, однако, медаль «За отвагу» украшала гимнастёрку Мишки Грана. Медаль боевая, уважаемая бойцами, просто так её на фронте не давали. Не просто так её получил и взводный Гранов. Когда фашистские танки прорывали нашу оборону, взвод Гранова подбил шесть танков, два из них лично Мишка поджёг, да ещё взял в плен здоровенного рыжего танкиста. В результате танковая атака немцев захлебнулась. За этот бой и был Михаил Гранов удостоен боевой медали.
В коротких перерывах между боями не раз вспоминал Мишка свою любовь, свою Дарьюшку. Вспоминал короткие страстные встречи в той убогой подсобке, которая чудилась ему теперь как самое дорогое место, где Мишка забывал всё на свете, когда его обнимала Дарья. Память услужливо рисовала в его воображении искрящиеся Дарьины глаза, притягательные до безумия губы, плавные движения её рук и тела, когда она одевалась и причёсывала волосы. Казалось, всё сейчас отдал бы Мишка Гран за один час встречи с Дарьей, отдал бы за это и саму жизнь, с которой так просто расстаётся солдат на войне. Письма Дарье Мишка не писал, не хотел, чтобы в деревне потешались над его чувствами. Конечно, люди всё видели и знали, но пусть это будут их догадки да пересуды, а не его душевные слова Дарьюшке. Известно, что солдатские треугольники изучала не только военная цензура, их читали и сельские почтальоны, некоторые из них были безмерно любопытны и столь же безмерно болтливы.
Война забрала счастье у целого поколения советских людей. Поколение, рождённое в России в начале века, оказалось обречённым на гибель и плен, на голод, болезни и безвременную старость. Через пятьдесят-шестьдесят лет после войны их искалеченных, изуродованных и нищих осталось в живых лишь один из сотни. Да разве имеем право мы, живущие ныне, забыть их подвиг, их святое самопожертвование!
А деревня Кокурово жила своей жизнью, тяжёлой и голодной, плачущей и матерящейся, скорбящей и надеющейся на избавление от бесчисленных напастей. Третье военное лихолетье переживала вместе со своей деревней и Дарья Воронина. Второму после Настасьи Сашке исполнилось восемнадцать лет, призвали и его в действующую армию, повестку прямо в поле принесли. Три месяца был он на курсах младших командиров, присвоили звание сержанта и во главе отделения отправили под Орёл. Через полгода получила Дарья похоронку, в которой чёрным по белому написано, что Воронин Александр Егорович 1925 года рождения погиб смертью храбрых, защищая Советскую Родину от немецко-фашистских захватчиков.
Сильно горевала мать, долго не высыхали у неё слёзы, всей своей открытой душой любила она Сашку, выходила его, считай, сызмальства. Жить бы парню да жить, свою семью завести, своих ребятишек растить да родителям к старости помощником быть. Ничего этого уже не будет, никогда больше не услышит она его приветливого голосочка. И от Егора по-прежнему ничего не было. В постоянной тревоге жила Дарья, душа сжата как пружина железная, выхода никакого не видела. Так и жила в тоске да в ожидании чуда, вдруг Егор с фронта вернётся. Уж о Мишеньке любезном и думать боялась, в село Прудцы она не ходила, да и у кого там можно было бы узнать про судьбу Михаила Гранова? Только и забывалась Дарья на своей работе в колхозе на ферме, а как ночь настанет, так опять грудь отчаянием сдавлена, опять глаза слёзы выедают. Но вот стали поговаривать люди, что Красная Армия погнала немцев взашей, война скоро уже за границу уйдёт. На днях вернулся в Кокурово Сабуров Толька, вернулся без левой руки, миной по самое плечо отхватило. Рассказывал Толька, что наши крепко фашистов бить наловчились, теперь те чаще стали в плен сдаваться. Слушала Дарья рассказы инвалида-фронтовика и сердце сжималось от нехорошего предчувствия, и жалко ей становилось и Егора, и Михаила, и Тольку Сабурова. Всех жалела она, всех, кто ушёл на эту страшную и беспощадную войну.

*****     *****      *****
Немецкий плен для советского солдата это не тот плен, в котором по своей самонадеянности оказался у половцев князь Новгород-Северский Игорь Святославич. У него в плену и слуги были, и выезд на охоту хан Кончак ему разрешал, и дочь свою, он предлагал в жёны Владимиру, сыну Игоря. А уж о еде, питие и говорить нечего, лучше, чем в любом крымском санатории потчевали пленённого князя. И бежать из плена помог ему не кто иной, как половец Овлур, приближённый к хану человек. Правда, всё это было почти девять веков назад, теперь иные времена, иные нравы.
Егор Воронин в немецком плену не мог рассчитывать даже на простую краюшку ржаного хлеба, а уж о бытовых условиях и подавно никто не беспокоился. Жидкая баланда из турнепса и брюквы, грязь, теснота, бесчеловечность – всё это вело к физическому и моральному истощению и, в конечном итоге, к мученической смерти на чужбине. Вот тогда-то и появился у них в лагере представитель Русской освободительной армии Власова полковник Постняков, который набирал добровольцев в эту армию.
-Солдаты, - обратился к пленным Постняков, - вы стали жертвой антинародной советской политики, вас предал преступный сталинский режим. Вы совершенно не виновны, что оказались в плену. Родина, Россия призывает вас выступить против большевизма, против тех, кто загнал вас в стойла, кто сделал из вас рабочую скотину, которая должна день и ночь пахать на колхозных полях, не имея ни крошки хлеба для себя и своих детей. Вас насильно загнали в колхозы, у вас отбирали всё, что вы добывали своим тяжёлым трудом. Русская освободительная армия, возглавляемая генерал-лейтенантом Власовым, сбросит ненавистный режим большевиков, вернёт вам вашу законную землю, восстановит святую веру в Господа нашего Иисуса Христа. Солдаты, записывайтесь добровольцами в нашу армию, вступайте в наши ряды, вместе с вами мы установим на нашей земле наш русский порядок.
Егору вспомнилась его прежняя, безрадостная колхозная жизнь, голодные неустроенные годы, его ненужное никому плотницкое мастерство. Он вспомнил Дарью, Мишку Грана, который, как считал Егор, отбил у него жену. Острая ненависть к председателю вновь вспыхнула в груди Егора. Если бы тот попался ему теперь, здесь на войне, в плену, он, не задумываясь, расправился бы с ним. А ведь если победит Власов, колхозов снова не будет, снова жизнь обустроится как тогда, когда Дарья молодой хозяйкой вошла в его дом, когда радость и счастье шли бок о бок с многодетным кокуровским мужиком. Спазмы перехватили горло Егора, и решился он пойти в эту неизвестную ему армию. Откуда неграмотному деревенскому плотнику было знать, что эта армия так и не будет до конца сформирована, что Гитлер никогда не доверял Власову, справедливо считая, что тот, кто предал единожды, предаст  вновь. Откуда Егору Воронину было знать, что война против фашизма стала Отечественной войной всего народа, народа, который по своей сути непобедим. Советский солдат, поднимаясь в атаку, кричал «За Родину», а уж потом «За Сталина». Да если бы Егор и догадывался обо всём этом, всё равно сладкое чувство мести председателю Грану толкало его в ряды власовской армии. Не ведал Егор, что раз уж пошли невзгоды и неудачи, то не скоро они отступятся от человека. Ох, не скоро!
Через месяц Воронин из лагеря для военнопленных был переведён в формируемые части освободительной армии, режим чуть ослаб, кормить стали получше. Через полгода или немного больше Егор пообвыкся в этой армии, думал, что скоро Власов поведёт её против большевиков. Однако немцы не позволяли формировать армию до полного состава, оружия не давали, боялись держать в своём тылу вооружённых русских пленных. А тут ещё с фронта поступали отрывочные сведения, что Красная Армия успешно наступает, что немцы отходят всё дальше и дальше на запад. И вот уже сталинские войска вошли в Чехословакию, взяли Прагу. Егор даже не понял, как вновь оказался в плену, теперь уже в советском. Судили как изменника Родины по 58-ой статье УК РСФСР. Правда, учли тот факт, что предатель Воронин в боевых действиях против частей Красной Армии не участвовал, дали всего лишь десять лет лагерей. И поехал Егор в вагоне-заке строить в тайге так необходимые для страны автотрассы. Как на войне, так и в лагерях плотники без работы не оставались, как впрочем, и все, кто там находился, работы хватало вдоволь.

*****     *****      *****

Похоронки в Кокурово и окрестные деревни приходили одна за другой, почтальонка Татьяна Фролова разносила их с каким-то настырным постоянством и неотвратимой неизбежностью. Казалось, что этот поток чёрных вестей бесконечен. Уже никогда не вернутся в родные места с полей войны Иван Синюшкин, Михаил Лесин, Юрий Смирнов, Николай Буренин, Михаил и Александр Бурдёнковы и многие другие мужики. Искалеченного однорукого Анатолия Сабурова считали счастливчиком, выжил, вернулся в Кокурово. Ему и на фронте везло больше других. Как-то на передовой разговорился с ним корреспондент дивизионной многотиражки «Вперёд, на врага!» младший политрук Игнашкин, который дотошно расспрашивал рядового Сабурова о его службе, как воюет солдат, да что из дома пишут. Сабуров не робел, отвечал складно, не преминул сказать и о том, как в атаку одним из первых из окопа бросался. Видно приглянулся рядовой Сабуров корреспонденту, вот он и предложил редактору забрать отважного и смышлёного бойца в штат газеты. Там и обучил его работе с фотоаппаратом, а потом таскал с собой на передовую, чтобы подкреплять репортажи фотографиями непосредственно с поля боя. Газету с такими заметками любили солдаты, зачитывали до дыр, и даже не всегда на закрутки пускали, а норовили своим домой отправить.
После тяжёлого ранения, когда шальной миной фотокору Сабурову оторвало левую руку, около года провалялся он по госпиталям, однако бодрость духа не потерял. Конечно, в колхозе с одной рукой не наработаешь и на инвалидную пенсию не проживёшь, вот и решил Анатолий Сабуров устроиться в районном центре в фотоателье, как тогда говорили работать в фотографии. Своих кокуровских он снимал прямо в деревне, возле домов, а то и в огородах, карточки получались хорошие. Ребятишки, да и взрослые стали уже называть Сабурова по имени и отчеству, Анатолием Михайловичем величать. Как-то раз Дарья решила сделать фотокарточку своих ребятишек на память, позвала фотографа к себе в дом.
-Анатолий Михайлович, сними моих ребятишек, а то вырастут и памяти не останется, - попросила Дарья.
-Я к тебе, Дарья Алексеевна, в выходной приду, в другие дни я ведь на работу хожу.
-Ладно, ладно, мне в любой день хорошо, лишь бы ты пришёл.
В воскресенье Сабуров пришёл к Дарье, ребятишки были вымыты, причёсаны и переодеты, Дарья же оставалась в домашнем платье, она не собиралась сниматься на карточку.
-А что же ты, Дарья Алексеевна, не переоделась? Давай садись на стул, ребятишек рядом поставим, семейная фотография получится.
Дарья пошла в прируб переодеться, скинула старенькое платье, под ним у неё ничего не было, достала из простенького самодельного шкафа крепдешиновое платье и высоко подняв руки, накинула его на себя. Дверь в прируб была не совсем плотно прикрыта, через щель Сабуров мельком увидал красивую Дарьину фигуру, его словно кипятком обожгло, еле удержал в руке свой фотоаппарат. Вскоре Дарья вышла из прируба, причёсанная и похорошевшая ещё больше.
-Где мне пристроиться, Анатолий Михайлович, надо чтобы всех детей было хорошо видно.
-Бери стул и садись посредине, пусть ребятишки вокруг тебя встанут, а Катерину на колени посади.
Сабуров расставил штатив-треногу, закрепил на нём фотокамеру, накинул на свою голову чёрную накидку. Примерился, навёл резкость, велел ребятишкам встать поплотнее, сказал куда смотреть. Наконец вставил в фотоаппарат пластину с плёнкой, снял крышку с камеры, про себя произнёс «раз, два, три» и вернул крышку на своё место. Всё это он проделал одной правой рукой. Дарья смотрела на фотографа завороженным взглядом, для неё он был настоящим магом, фокусником, чародеем.
-Ну, вот и всё, через неделю принесу карточки, жди меня, Дарья Алексеевна, в воскресенье после обеда, - как-то загадочно произнёс Сабуров.
Всю неделю Дарья вспоминала Анатолия, дивилась его умению одной рукой управлять загадочным инструментом, так она про себя называла фотоаппарат Сабурова. В воскресенье она раньше обычного накормила детей обедом, вымыла посуду и смахнула со  стола крошки хлеба. Ребятишек отпустила погулять на улице, покупаться на пруде, а старших послала в лес за грибами. Вскоре пришёл Сабуров, он достал из чёрного пакета карточки и положил их на стол перед Дарьей.
-Смотри, Дарья, может что не так получилось, может переделать надо, - обратился к Дарье Сабуров.
-Ой, как здорово, как видно-то всех, вот чудо какое, как же ты так умеешь делать? – Дарья повернулась к Сабурову, глаза её вспыхнули ярким коричневым огнём. Этот взгляд безжалостно обжёг Анатолия, казалось, проник ему в самую душу. Он придвинулся к Дарье, обнял её своей крепкой здоровой рукой и впился в сладкие Дарьины губы.
-Подожди, Толя, я дверь на крючок возьму, подожди, милый, - Дарья уже не чувствовала под собой ног. Уставшее от ожидания мужской ласки, полное неистраченной энергии тело молодой красивой женщины по своей природе требовало не просто внимания, а чувственного насыщения мужской плотью. На мосту она накинула на дверную петлю крючок, промчалась в прируб, быстро сбросила платье и залезла под одеяло. Вскоре Сабуров оказался рядом с ней, Дарья целовала его губы, обнимала грудь, плечи и шею Анатолия. Сообразительная и понятливая по своей природе, она ничем не давала понять, что Анатолию трудно одной рукой ласкать Дарью. Она сама руководила всем этим страстным призывом молодых ненасытных сердец. Потом обессиленные и счастливые они лежали на кровати и отдыхали.
-В любое время приходи, милый, только на ночь не буду оставлять тебя, не надо всем знать об этом, - прошептала Дарья.
-Ладно, когда скажешь, тогда и приду, ты нежная и хорошая, боюсь к тебе насовсем привыкнуть, что тогда делать будем? – как бы сам себя спросил Сабуров. -Ничего, ничего, я тебе обузой не стану, не бойся, приходи почаще, - Дарья обняла и поцеловала Анатолия, - пора вставать, я сейчас чаем тебя напою.
Куда на деревне денешься от суда да пересуда? Как не скрывала Дарья своей близости с фотографом, люди догадались от кого она ребёнка под своим сердцем носит. Только не слушала она людей, к детям у неё была особая любовь, ни с чем не сравнимая. Она была готова дать жизнь не одному ребёнку, а всем, скольких бы Господь Бог ни послал ей. В апреле родила Дарья сына, которого назвала Александром в память о погибшем на войне первом сыне Анны и которого она любила не меньше своих детей. А через месяц пришла долгожданная весть о победе над немцами, радовались все от мала до велика, славили Сталина, ждали с войны уцелевших. От Егора писем по-прежнему не было, может в плену находится, может вернётся ещё, может удастся ещё вместе пожить?

*****      *****      *****
Медленно затягивались на русской земле тяжёлые фронтовые раны, медленно народ приходил в себя после военного лихолетья, не верилось, что больше войн не будет. Ни в одном кокуровском доме досыта не ели крестьяне, мужиков – кормильцев осталось раз-два и обчёлся, да и тех по-прежнему власть в колхоз загнала. Соседнему селу Ново-Никольское повезло больше, там, в здании старой, закрытой ещё до войны, церкви, был обустроен цех по переработке картофеля. Колхозу задавался государственный план, (говорили задание) сдать всю выращенную на его полях картошку по цене 30 копеек за килограмм. Там её отваривали, чистили, резали тонкими ломтиками и сушили. Потом в бумажных мешках или фанерных ящиках отправляли на Север, в города Мурманск, Архангельск, Воркуту и другие. Устроиться на работу в этот цех считалось у крестьянок большой удачей, там платили зарплату, хоть и маленькую, но зато живыми деньгами, а не трудоднями. Настасье Ворониной повезло, её приняли сначала, как и всех чистить да резать картошку, а потом повысили, стала аппаратчицей. Аппаратом в этом цехе служила большая печь с надстроенной сверху сушилкой, в которой на огромных рамах, затянутых мелкой металлической сеткой, (такое большое сито) сушились ломтики картошки, становясь золотистыми и хрустящими.  Юный читатель назвал бы сегодня такую картошку чипсами, но в те времена такого слова деревенские люди не знали, сушёная картошка, да и всё. Работали в две смены, женщины, уходя домой, просили у Насти пригоршню сухой картошки для своих детей. Настя, когда не было в сушилке заведующего цехом, охотно потакала им, выставляла одно сито на «разграбление». Настасья Воронина не жалела себя на работе, молодая да крепкая была девка, работала в две смены. Вот уже и в Дарьином доме появилась копейка, на которую можно было хоть какую-то одежонку справить для малых, да купить приличное платье Насте, всё же девка на выданье была. Вот уже и Клавка стала быстро взрослеть, шестнадцатый год пошёл, старая кофта на груди не сходится, надо и для неё копейку выискать.
Дарья сама в те годы ещё не была потухшей, у неё ещё и краски не ушли, по-прежнему прохожие мужики радовались её притягательному взгляду. Да только мужиков-то уж слишком мало было. Вот и фотограф Толька Сабуров уехал в другой район, где-то там встретил свою суженую. От людей из Прудцов, где жила мать Миши Гранова, узнала Дарья, что погиб её любимый Мишенька в Германии, в самом Берлине, посмертно Героем стал. Эх, Миша, Миша, виделись–то мы с тобой мало, а в памяти навсегда остались твои голубые глаза, крепкие руки да страстные поцелуи. Что же так быстро счастье уходит? Знать вдоволь не хватает его на всех. Вот малой толикой и живи, и роптать не смей, не на кого.
Сидела Дарья в своём чулане, у окна, что выходило на дорогу в Голявино, её родную деревеньку. Задумалась, в голове прыгали мысли о далёком детстве, о маменьке – Пелагее Сидоровне, вспомнилась маленькая Фроська в доме Горожиных, потом сразу сватовство Егора. При мысли о ребятишках, которых теперь она уже вырастила, Дарья улыбнулась. Пожалуй, больше всего радости в её душу несли они, её дети. Жаль Сашеньку, больно молодым погиб парень, и видеть-то ничего не видел, сложил свою головушку на этой войне, будь она проклята!


В конце дороги, что виднелась из окна, Дарья заметила идущего человека, он медленно двигался в их сторону. Приглядевшись повнимательнее поняла, что идёт какой-то хромой старик, идёт тяжело, опираясь на палку, в другой руке небольшой узелок. Видно какой-то нищий сбирать идёт, надо приготовить кусочек хлеба. В те годы по деревням немало нищих ходило, им семь вёрст не были крюком, было бы деревень побольше. За кусок хлеба они охотно рассказывали свои истории. У одного дом сгорел, и никого не осталось, у другого вся родня под бомбёжку попала, враз погибли, у третьего из немецкого плена никто не вернулся. А вот недавно одна старушка рассказывала, как полсвета прошла, разыскивая свою внучку, которую в войну эвакуировали из-под Киева. Да, верно говорят, сладкая жизнь бывает только там, где нас нет.
Хромой старик уже подходил к Дарьиному дому, остановился, положил узелок на землю, снял кепку и перекрестился. Дарья взяла хлеб и вышла на крыльцо.
-Заходи, заходи, дедушка, я вот хлебца тебе подам, - приветливо позвала Дарья.
У старика подкосились ноги, из руки выпала сучковатая берёзовая палка, он стал медленно оседать на колени. В голове Дарьи молнией блеснуло, что она где-то видела этого человека.
-Ой, Егор, ты ли это? – сердце оборвалось у Дарьи. Она бросилась к старику, признав, наконец, в нём своего мужа Егора Воронина.
-Быть не может, я уже и ждать-то тебя перестала, сколько же лет ты не был дома? – она села рядом с ним на землю, обняла его за шею и крепко прижала к своей груди. Они сидели на родной земле и плакали навзрыд, хромой старик и ещё не старая баба.
-Где же ты был, родной мой? Пойдём в наш дом, скорее, я хоть накормлю тебя.
-Сам не верю, не верю, что тебя, Дарья, вижу, свой дом вижу, ребятишки-то где?
-Придут, придут скоро, давай поднимайся, пойдём в избу.
Егор с трудом, опираясь одной рукой на палку, другой на Дарьину руку, встал, Дарья взяла его узелок и повела Егора в дом.
Остановись читатель, дай мужу и жене после долгой-долгой разлуки придти в себя, наглядеться друг на друга, пусть они хотя бы начнут говорить друг с другом на одинаковом языке. Война, плен, лагеря отняли у Егора знакомые ему с детства слова, он выучил много таких слов, которые не понятны простому русскому крестьянину. Эти слова вылетают изо рта там, где царит зло, бесправие, где никто никому не верит, где все ненавидят друг друга и самих себя. Тонкий налёт человечности слетает там с людей, словно листья глубокой осенью с берёзы под напором колючего северного ветра.

*****      *****      *****

Прошло три года, Егор пообвыкся в своём доме, в своей деревне. Люди уже знали, что он был в плену, сидел в лагерях, про себя называли его предателем, изменником, но в глаза ничего не говорили. Даже Тонька Нефёдова не встревала со своими укорами. Однако отчуждённость со стороны селян Егор тонко чувствовал. Дарья по-прежнему заботливо относилась к нему, ухаживала за Егором точно за малым ребёнком, от себя кусок отрывала, чтобы поправить здоровье мужа. А вот здоровья-то уже и не стало, всё разрушилось за последние пятнадцать лет, сил хватало лишь во дворе малость прибраться да возле дома на лавке посидеть. Дети выросли, старшие почти не признавали в нем своего отца, а младшие совсем не знали Егора. Он и сам понимал, что в доме не все ребятишки являются его детьми, да какое он имел право судить Дарью за это? Разве кто-то давал ей надежду на другую, лучшую жизнь, жизнь при любимом муже? Не было такого знамения, не было такой вести, ни единого письма за все эти годы она ни от кого не получала. Признала Егора лишь Настасья, она уже взрослой была, когда он уходил на войну, наверно признал бы и Александр, да только голову свою сложил он под Орлом-городом. И горько, и больно было Егору, и думалось ему, что лучше уж в лагере умереть бы или в войну погибнуть. Но человек не знает, какая судьба ему на роду написана, не дано ему это.
Тут новая забота у Дарьи вышла, Настасья поделилась сокровенным, говорит, что Григорий Лебедев из Лопатина замуж её зовёт. И обрадовалась Дарья за Настеньку, и смекнула, что трудно без неё в доме станет, одна она несла в дом копейку. Надо отпускать девку, не ломать же судьбу ей, и так годы уже вперёд убежали.
-Только, давай, Настюша, всё чинно сделаем, приданое какое никакое приготовим, свадьбу по-хорошему сыграем, а тогда и с богом своё гнёздышко обихаживай, - вздохнула Дарья.
На другой день они сказали об этом своём решении Егору. Тот молча кивал головой, видно не весь смысл сказанного доходил до него. Он всё ещё с трудом уходил от прошлого, реальность ещё не овладела им в полной мере.
-А ты что, отец, не рад разве, что дочь замуж собралась, не маленькая ведь уже, пора и своё гнездо иметь, - обратилась Дарья к Егору.
-Пора-то пора, рад, конечно, да не знаю, как всё уладиться. Свадьба – хлопотное дело, а я ведь ни на что уже не гожусь, и помочь ничем не смогу, да и косо на меня люди смотрят, не было бы хуже Настасье-то, - ответил Егор.
-Да полно тебе, Егор, забудь ты старое-то своё. Знай, на днях Гриша Лебедев свататься придёт, так что ты не подводи нас, повеселей будь маленько, - попросила Дарья.
Больше всех свадьбе радовалась Клавка, тоже уже взрослая девка, теперь за старшей сестрой подходила и её очередь идти замуж. Младшие Колька и Зойка с прохладцей отнеслись к этому известию, им всё больше по улице побегать хотелось, да вот только в школу ходить приходится, зато после уроков своего не упустят, допоздна домой не загонишь. Настасья с волнением и тревогой ждала желанного времени, пугалась и радовалась предстоящей свадьбе.

*****      *****      *****

Ах, эти свадьбы! Сколько о них спето песен и сколько легенд сложено! Чего только не случалось на пышных и весёлых свадьбах! То невесту средь пира чародей украдёт, то на жениха колдовские чары вдруг нападут, немым станет, и слова вымолвить не может. Да мало ли чего могло произойти, на то и свадьбы, чтобы в чудеса верилось. И в наши дни свадьбы коронованных особ, принцев и принцесс, первостатейных богатеев мира и звёзд вездесущей эстрады вызывают столько нежных и завистливых чувств, что их хватило бы не только на сегодняшний день, но и на века вперёд. Блеск, красота, брызги взглядов и рой пожеланий – всё чудится нам в свадьбе заморского героя и цветущей русской красавицы. Так и хочется краешком глаза побывать на такой свадьбе!
А приходилось ли вам бывать на свадьбе в простой послевоенной деревеньке Кокурово? Нет? Давайте вместе зайдём в избу Ворониных. Вот у крыльца остановилась чухонка Григория Лебедева. Широким жестом дверь ему открывает Дарья.
-Проходите, гости милые, рады вам будем, заходи Григорий Петрович и ты, матушка, Анна Андреевна проходи, - приглашает жданных гостей Дарья. Егор был в избе, он устроился на маленькой скамушке у печки, как бы со стороны наблюдая за происходящим. Это уже были не его годы, незачем вмешиваться.
Настасья ловко накрывала стол. В первую голову нарезала ломтиками душистого ржаного хлеба, достала из кадушки солёных рыжиков, вынесла огурцов, большую тарелку квашеной капусты вперемешку с морковью. Дарья достала из печи тушёную картошку, вынула из небольшого старинного шкафчика, стоявшего в чулане, бутылку белого вина, так в деревне называли водку, и пригласила всех к столу.
-Садитесь, гости дорогие, потчуйтесь чем бог послал, всей душой видеть рады вас, - с чувством произнесла Дарья.
Григорий и его мать Анна Андреевна чинно сели на лавку, выпили вместе с хозяевами и невестой по стопке, Настасья картинно поморщилась, показывая, что вино не любит. Речь сама потекла чередом, говорили и о погоде, и о предстоящей зиме, гадали какой она будет и много ли дров уйдёт. Наконец Григорий подошёл к главному.
-Мы, Дарья Алексеевна, просим твоего благословения дочку твою Настасью Егоровну отдать мне в жёны. Мила она мне, думается век с ней жить будем в радости и согласии, не откажи.
-И твоего, Егор Петрович, согласия ждём, - чтобы не обидеть отца невесты обратилась к Егору Анна Андреевна, - благослови свою кровинушку за моего Григория, в пояс кланяюсь тебе, страдалец ты наш.
Они перекинулись двумя-тремя обычными в таких случаях фразами, выпили ещё по полстопочки водки, вышли из-за стола и встали на колени перед иконой Спасителя. Все истово помолились, коснулись лбами пола , поклялись быть верными данному перед святым образом слову.
-Теперь дело только за вами, слушать никого не следует, всякое говорить люди будут, судачить про вас всякое. Мы им платок на рот не накинем, слушайтесь только себя, свою душеньку, себе и верьте, - с такими словами Дарья встала с колен и по-матерински нежно поцеловала Григория и Настасью.
Запись в сельсовете решили сделать на той неделе. Во вторник Настасья и Григорий пришли в сельсовет. Их встретила секретарь Нина Алексеевна.
-С чем пришли Григорий Петрович и Настасья Егоровна, что привело вас к нам в сельсовет? – как будто ни о чём не догадываясь спросила секретарша.
-Да записаться бы надо, мы вот решили семью создать с Настенькой, пожениться думаем, - несмело произнёс Григорий.
-Давайте, давайте, я вас к председателю сельсовета провожу, Виктор Егорович, Вы примите сегодня молодых? Я быстренько запись в книге сделаю, и свидетельство о браке выпишу.
-Чего ж не принять, у меня сегодня день не трудный, никуда не еду, давай, Нина Алексеевна, оформляй бумаги.
Процедура записи заняла несколько минут. В те времена шампанского в деревнях не было, выпили немножко водки, затем председатель в качестве напутствия высказал молодым простые, тёплые и душевные слова.
-Знайте, молодые, у мужика, хозяина руки должны быть в мозолях, а жене не должно быть выше мужа, тогда и порядок в вашей семье будет, - Виктор Егорович пожал Григорию и Настасье руки. С тем Настасья Воронина, ставшая теперь Лебедевой, и Григорий пошли к себе домой. Свадьбу назначили через месяц, чтобы по-хорошему успеть к ней подготовиться.
Григорий Лебедев познакомился с Настей, когда привозил картофель в сушилку с колхозного поля, что располагалось в стороне от деревни Лопатино. Приглянулась ему ловкая и сноровистая аппаратчица, год целый приглядывался к ней Гриша, ничего плохого сам не замечал, да и люди про неё говорили только хорошее. А теперь вот уже и записались, и свадьбу готовить надо. Настасья заранее собирала приданое, в доме мужа на чужую постель не ляжешь, положено всё своё привезти. Кружева, связанные белыми нитками сорокового номера, уже пришиты к простыням, наволочки выбиты затейливым узором, стёганое одеяло из разноцветных лоскутков тоже приготовлено. Две тугие подушки легкого пера да небольшая думка ждали своей очереди, не забыла Настя и полотенца петухами вышить, и подзором украсить накидку на кровать. Не стыдно такое приданое на открытой повозке через всю деревню провести, пусть люди посмотрят, чай не хуже других выглядит Дарьина дочка Настасья Воронина.
Вдвоём Григорий и Настя съездили в Костенёво, селёдочки к столу купить, колбаски, конфеток в фантиках, сахарного песку да пряничков привезти. А вот вино в сельповском магазине купили, и красного и беленького, оно всегда в продаже имелось. Дарья наварила пива, тёмного, густого, ни хмеля, ни свёклы, ни солода для него не пожалела. Не пиво, а нектар, напиток богов получился у Дарьи, сами пить будут, и угостят тех, кто свадьбу поглядеть придёт.
В воскресный ноябрьский день в Лопатине, в доме Лебедевых готовились к свадьбе, а в это время возле дома Ворониных в Кокурове собралась почти вся деревня. Всем хотелось поглядеть, какое приданое повезут в дом к жениху. О чём только не судачили люди! Там и тут слышны были возгласы:
-Гляди-ка, и сбрую-то лентами украсили, и колокольчик к дуге привязали.
-Кружева-то сороковкой вязаны, рисунок не наш, из книжки, видно, Настя взяла.
-А подушки не маловаты будут? Пера не хватило, поди.
-Что ты! Большие на кровати не поместятся.
-Далековато теперь будет Настасье на работу ходить, версты три набежит.
Наконец всё было собрано, Настасья села в сани, Григорий вожжами тронул лошадку. Приглашённые на свадьбу пешком пошли в Лопатино.
А вот и дом Лебедевых, хороший дом, стоит ровно, крыша свежей еловой дранкой покрыта, наличники не перекошены. В чулане уже приготовлена закуска, в горнице белыми скатертями накрыты, составленные буквой «П» столы. Анна Андреевна, раскрасневшаяся от хлопот и натопленной печи, только успевает, кому что сказать, да куда что ставить. Гости, сняв верхнюю одежду в сенях, стали усаживаться за стол. По центру сели молодые, Григорий в тёмно-синем шевиотовом костюме, в белой рубахе с расстёгнутом на одну пуговицу воротом. Настасье к лицу шло светло-зелёное платье, сшитое Дарьей из шерстяного отреза. Первым поднялся Егор.
-Вот, не думал, что доживу до такого дня, с жизнью-то я не раз прощался. А теперь вот сижу среди вас на свадьбе дочери, замуж выдаю, не чаял увидеть такого, не мыслил даже, - стакан в руке Егора задрожал, он не смог совладать с нахлынувшими воспоминаниями, слёзы потекли из глаз Егора. Нет, это не были слёзы радости, которыми умиляются счастливые родители на свадьбе своего сына или дочери. Глубокая внутренняя сердечная боль за бездарно ушедшие годы, боль за зачёркнутую кем-то жизнь, именно она вызывала эти горючие мужские слёзы. За столом все притихли, тут нашлась Дарья.
-Давайте поздравим молодых и выпьем, горько, горько нам всем, - не слишком громко произнесла Дарья. И тут гости дружно подхватили.
-Горько. Горько!
Молодые встали, и Григорий поцеловал Настю. Егор выпил до дна свой стакан и рукавом старого, ещё довоенного пиджака, вытер слёзы. А дальше свадьба пошла уже легче, говорили хорошо и о Григории и о Насте, желали им много счастья и радости в жизни, добрых здоровых ребятишек.
В прихожей, отгороженной от горницы перекладиной, сделанной для этого случая, толпились люди, они пришли смотреть свадьбу. За стол их никто не приглашал, да они и не ждали этого. Им и так было хорошо, главное наглядеться на свадьбу, набраться впечатлений, чтобы потом долго и подробно обсудить друг с другом кто что делал, да кто как был одет, да что на столе было, да как плясали парни и девки. И вот уже гармонист Володька Куликов взял в руки свою тульскую трёхрядку, провёл пальцами правой руки по кнопочкам и наполнился дом Лебедевых залихватской плясовой музыкой. Из-за стола вышел Большов Серёга, расправил плечи, притопнул ногой и схватил за руку Лидку Проворову. Это таким манером он приглашал её к пляске. Отбив ногами чечётку, Серёга спел частушку.
Дайте кругу, дайте кругу,
Дайте кругу шире мне.
Дайте мне повеселиться
На родимой стороне.
Лидка не заставила себя ждать, скинув со своих плеч лёгкий шёлковый платочек и, взмахнув им перед лицом Серёги, пропела.
Не хотела выходить,
Подумала – вышла.
Ты, Серёга, бей дробней,
Чтобы было слышно.
Вскоре Серёгу и Лидку сменили другие, которые с новым задором стали отплясывать и петь задиристые частушки. В русской деревне нет человека, который бы не знал с десятка этих озорных и задорных песенок. Сплошь и рядом лирика сельской частушки сливается воедино с мудростью пословицы или поговорки. Всё на свете забывает молодая девка, когда в кругу избы самозабвенно пляшет  и поёт частушку.

Пойду плясать,
Головой качну.
Потом карими глазами
Завлекать начну.
Из прихожей слышен был одобрительный смех, раздавались бойкие реплики, видно по душе пришлась людям свадьба. Тут Дарья, пошептавшись со сватьей Анной Андреевной, принесла чуть ли не полное ведро пива, и, черпая ковшом, стала угощать из него всех подряд, кто стоял за перегородкой. Свадьба продолжалась до полуночи, наконец, прихожая опустела, гости тоже начали собираться в дорогу. Вот и закончилась наша свадьба, всё, что имеет начало, имеет и конец, да и нам пора вернуться в родную деревеньку Кокурово. А Настасье и Григорию мы пожелаем удачи и везения во всех их добрых делах и начинаниях.

*****      *****      *****

Близилась весна, в Кокурове опять заговорили о снижении цен, гадали какие товары и насколько подешевеют. В прошлом году снижение цен коснулось ситца, шерстяных ниток, резиновой обуви и других товаров, которые особой надобности для людей не имели. Хотелось, чтобы подешевели стёганки, шапки-ушанки, женские пальто с воротником, да хорошо бы подешевели валенки – незаменимая обувь в деревне, считай семь-восемь месяцев ходить в них приходится, а у кого ревматизм, так и круглый год. Тут новая беда пришла, Сталин умер, горе-то какое, кто же цены теперь снижать будет? Видно не удастся крестьянам нужной обновки справить.
К дому Ворониных неспешно подъезжал Колька Задорнов, сено на скотный двор возить поехал.
-Здорово, дядя Егор, на солнышке греемся? –поздоровался Колька.
-И ты будь здоров, Николай, куда путь держишь?
-Наряд на сено дали, вот перевозить и еду. Слышал, дядя Егор, к нам плотники из Костенёва едут, говорят, какую-то вышку ставить будут, не слышал? – спросил Колька.
-Да где мне слышать-то, я ведь нигде не бываю.
-Ладно, на днях узнаем, бригадиру велено избу искать, где их поселить надо, - Колька уже поворачивал лошадь за угол дома.
Егор присел на оттаявшую под весенними лучами солнышка широкую скамейку, задумался. Не его это были годы, не его. Не помашешь теперь топором всласть, как в те деньки, когда свой дом ставил. И силы, казалось, не кончались, и усталость к утру пропадала. А теперь сделал шаг и в грудине давит, боль ходу не даёт, знать кончаются, Егор, твои годочки на белом свете. А ради чего стало жить, Дарье – не помощник, дети – кто где, да и не нужен я им, без меня родились, без меня и выросли. Тяжело на душе было у Егора, тяжело. Он с трудом встал, поднялся в дом, отдыхая на каждой ступеньке крыльца, хотел сесть на свою скамушку. В глазах зарябило, голова пошла кругом, он стал медленно оседать, хотел опереться на печку, но она вдруг покачнулась, рука скользнула по тёплому кирпичу и больше уже Егор ничего не помнил.
Хоронили Егора, как положено, всей деревней, проститься пришли все. Гроб с телом покойного погрузили на дровни и повезли на кладбище, что расположено в двух верстах от Кокурова, рядом с лесом. До кладбища ехали минут сорок, мороз был небольшой, но дул холодный пронизывающий ветерок, все основательно продрогли. Наконец, повозка остановилась перед кладбищем. Гроб сняли с саней и поставили на скамейку, четверо мужиков опоясали его трёхметровыми полотенцами и, перекинув их концы через шею, понесли к могиле. Дарья, повязанная чёрной шалью, шла молча за гробом. Подошли к могиле, её ровные стороны говорили о старании мужиков. Невольно все посмотрели в глубину на дно этого последнего пристанища человека. Чувства ужаса или тревоги никто не испытывал. Дно могилы как бы манило к себе, создавая ощущение комфорта. Глубокая яма не пугала своей неотвратимой законченностью. Даже наоборот, возникала мысль, что после того как засыпят человека тяжёлым сырым песком, он будет чувствовать себя свободно и недосягаемо для других. Егор лежал в сосновом гробу равнодушный ко всему миру. Ему теперь всё равно, горюют ли люди или с любопытством взирают на соседние могилы, пытаясь вспомнить, кто там погребён. Ему теперь хорошо, он мучился, болел, страдал, выносил унижения, а сейчас всё осталось позади. Гроб стали опускать вниз, Дарья стояла на коленях, опустив голову на грудь, по щекам текли слёзы, она не рыдала и не причитала, как это делают обычно женщины. Она прощалась с человеком, с мужем, которому она была отдана самой судьбой и с которым прожила свои молодые годы. Рыдают и голосят люди, жалея себя, а не покойного, им плохо без него. А Дарья уже давно жила одна, и жалеть себя она не привыкла.
В доме готовились поминки, вот уже и с кладбища вернулись люди, однако за стол некоторое время не садились, соблюдали приличие, скорби, пожалуй, было мало.  За столом длинных слов не говорили.
-Помянем Егора Петровича, царство ему небесное, отмучился человек, - с этими словами выпили по стопке водки и приступили к закуске. Поспешность, с которой была опрокинута вторая стопка, могла бы вызвать недоумение у стороннего наблюдателя, но такового за столом не оказалось.
-Прости нас, Егор, не всегда хорошо о тебе думали, прости нас грешных, - не громко произнесла Марья Ведёркина. Ей вторили и другие, сидящие за столом бабы. Дарья взглянула на них укоризненным взглядом. Она больше других знала, что такое пересуды, и ей не мало было перемыто костей. Да что сейчас об этом думать, надо жить дальше. На руках у Дарьи теперь трое остались, Петра и Дмитрия забрали в армию, там они на сверхсрочную записались. Клавдия завербовалась, уехала работать на какой-то Владимирский мох, торф из болот добывать. Надо с малыми управляться.

*****      *****      *****
Тяжёлой поступью огненный двадцатый век перевалил на вторую половину, оставив за своими плечами две мировые войны, которые были зловещими катализаторами научно-технического прогресса. К этому времени учёным удалось не только расщепить ядро атома урана, но и поставить на службу Марсу реакцию синтеза лёгких ядер, создав самое разрушительное оружие века -–водородную бомбу. Гении науки Нильс Бор, Роберт Оппенгеймер, Игорь Курчатов, Андрей Сахаров работали на пределе своих возможностей, проникая всё глубже в тайны материи. Открытые ими физические законы тут же использовались политиками в военных целях. В 1951 году Макс Миллан получил Нобелевскую премию за открытие плутония, послужившего запалом для новых сверхмощных бомб. На верфях Северодвинска заканчивалось строительство первой атомной подводной лодки «К-3», полным ходом шла работа над чертежами межконтинентальных баллистических ракет. А в это время в двухстах с небольшим километрах от Москвы в деревне Кокурово избы по-прежнему     освещали семи и десяти линейные керосиновые лампы. Изобретения Александра Лодыгина и Павла Яблочкова, сделанные более семидесяти лет назад и положившее начало системе электрического освещения, до Кокурова ещё не дошли. Во всём колхозе «Борьба за лучшую жизнь» было лишь два автомобиля – две полуторки. На дорогах по-прежнему господствовал гужевой транспорт. Смышлёные деревенские мальчишки делали свои открытия. Колька Сорокин, изучая карту СССР, которую принёс на урок учитель географии Иван Фёдорович, подсчитал, что если из Кокурова по прямой ехать на полуторке в Москву, то можно добраться до столицы за пять часов. Его открытие актуально и поныне, оно стало бы константой Сорокина будь Колька более тщеславным, таким как многие учёные, чьи имена занесены в энциклопедии. Но Колька Сорокин не жаждал мраморного изваяния, ему было наплевать на мраморную слизь. И сегодня, в двадцать первом веке дачники из Москвы добираются на своих легковых автомобилях до Кокурова за те же пять часов. Хороших дорог как не было, так и нет. Научно-технический прогресс видно стороной обходил эти места. Правду сказать жители наших деревень и представления не имели о телевизоре, метро, стиральной машине, телефоне, а тем более об остальных благах цивилизации, о них они просто не знали.
Вскоре слухи о приезде плотников в Кокурово подтвердились. Это были не совсем плотники, точнее совсем не плотники, это были лесорубы, которые будут рубить просеки для линии электропередачи. В Госплане уже было свёрстано задание на пятую пятилетку, вторую послевоенную. Наконец  нашлись средства для строительства электростанции и в Костенёвском районе. Бригада состояла из восьми человек, это были в основном не старые мужики, старшим оказался Павел Жуков, человек малоразговорчивый и твёрдый характером. Он вместе с председателем колхоза Верой Никитичной Минаковой ходил по домам, подыскивая жильё для бригады. Четверых разместили, осталась ещё половина. Вера Никитична подвела Жукова к дому Дарьи.
-Слушай, Дарья, возьми на постой четверых плотников, они тут больше месяца-то и не пробудут, - попросила председатель Дарью.
-Да ты знаешь, Вера Никитична, у меня же трое ребятишек, тесновато будет.
-Ничего, ничего, ты мужиков в прирубе размести, они тебе не помешают, до поздней ночи на просеке будут работать, обед, и тот с собой берут. А тебе лишний рубль пригодится, за них обещали деньгами платить.
Этот последний довод убедил Дарью, денег действительно нет, и решила она отдать прируб на весь этот месяц приезжим мужикам. Согласилась Дарья и еду готовить им, благо продуктов из колхоза порядочно выделили, даже говядину подвезли, муки и песку дали. Всё, за что бралась Дарья получалось у неё складно, готовила вкусно и сытно, рабочие оставались довольны. Спасибо за всех говорил бригадир – Павел Жуков. Мужики после обильного ужина выходили во двор покурить, подсчитывали, сколько метров просеки за день проложили, в норму вроде укладывались, хотя она и немаленькой была. Дарья в это время ставила на стол ведёрный самовар, медный, начищенный до блеска, с медалями.
-Заходите, ребятки, чайку попейте, я сегодня булок напекла, - звала Дарья рабочих, - Павел Николаевич, зови остальных, пока самовар не остыл, - обратилась Дарья к Жукову.
-Мужики, после такой еды нам надо норму-то перевыполнять, зря что ли Дарья Алексеевна нас так кормит, тут и зажиреть не долго, - шутил бригадир.
-Ты что, Павел, наоборот, не надо гнаться, глядишь, подольше у такой хозяйки поживём, ремни на штанах немного отпустим.
Дарье приятно было слышать такие разговоры, лицо в жар бросало, по душе приходилось ненарочное восхваление, ещё больше старалась стряпуха. Нравился Дарье и Жуков, обстоятельный мужик, только не больно разговорчивый, зато слушать умеет. Повернёт голову немного на бок, прищурит свои и так не ахти какие широкие глаза и молчит, будто в каждое слово вникает. Видно сказалась военная профессия, в полковой разведке служил, за «языками» не раз посылали, там поистине молчание – золото.
В выходной мужики уезжали к себе домой, помыться да одежду постирать. Дарья в этот день была свободна, правда убираться в коровник она всё равно ходила, а вот дома можно и своими делами заняться. В один из выходных бригадир не поехал в себе в Костенёво.
-Дарья Алексеевна, давай я тебе забор поправлю да крыльцо подравняю , а то уж покосилось совсем, - обратился Павел к Дарье.
-Ой, спасибо тебе, Павел Николаевич, ведь у меня теперь и сделать-то это некому, а нанять не на что, просто так кто пойдёт, - с готовностью согласилась Дарья.
Из рассказов Дарьи Павел знал, что баба почти всю жизнь одна мается, а ведь хозяин – покойный Егор хорошим плотником был, при нём всё крепко держалось, худой тычины нигде не видно было.
-Давай я тебе рубаху да штаны постираю, а то целую неделю придётся в грязном ходить, - в качестве благодарности предложила Дарья.
-Нет, нет, не барин, сам постираю, вот управлюсь с крыльцом да забором сам выстираю, ты мне Дарья только мыла хозяйственного дай, - возразил Жуков.
К вечеру всё было готово, и крыльцо с забором подправлены, и штаны с рубахой выстирал Павел. Сели ужинать, Дарья достала начатую бутылку водки, что с давних времён держала, в шкафу, налила полстакана Павлу и себе отлила в маленькую стопку.
-За здоровье твоё, Павел Николаевич, крыльцо-то как новое стало, спасибо тебе, уедешь, память останется, - Дарья подняла стопку. Павел молча посмотрел на неё, выпил водку, захрустел огурчиком, что Дарья загодя нарвала с грядки. Потом принялся за щи, густые, наваристые, пропаренные в русской печи. Перед тушёной картошкой Дарья ещё налила водки, Павел опять выпил молча.
-Что то, Павел, ты ни разу не говорил про свою семью, обо мне-то чай всё знаешь. Жена, поди ждала сегодня? – спросила Дарья.
-Жена меня давно не ждёт, уехала к своим родным в Запорожье. Звала и меня, да что я там не видал. Детей у нас не было, а на чужбине я за войну так намыкался, что роднее своего Костенёва ничего не вижу.
-Давно жена уехала-то?
-Скоро два года будет.
-Чего ж не женился, мужик ты видный, за тебя не то что любая баба пойдёт, а красна девка с радостью побежит.
-А вот ты, Дарья, давай выходи, поедем в город, у меня там и квартира двухкомнатная есть.
-Да куда ж мне, милый ты мой, я ведь всю жизнь в деревне прожила, читать и писать, как следует, не выучилась, трое ребятишек, а ты меня в город зовёшь. Нет, Павлуша, поздно мне переезжать с притёртого места, да и тебе стыдно будет такую жену людям показать.
Они поговорили ещё немного на эту житейскую тему, правду сказать больше говорила Дарья, Жуков по привычке молчал. Дарья не столько Павлу отказывала в его предложении, сколько себя убеждала в своих доводах. А ведь хорошо бы пожить с таким мужиком, хоть напоследок забыть об одиночестве. Чувства толкали к нему, а вот рассудок брал верх. Вот так вечно, ум и сердце в ладу не всегда бывают. Рассудок практичен, сердце любит, страдает, кается, толкает делать ошибки, и очень редко помогает их исправлять. Сколько ошибок наделал автор повествования о Дарье, когда поддавался нахлынувшим чувствам? Сколько раз насмешливый ум осуждал его за минутные порывы? И всё напрасно, проходило время и снова наступало торжество чувств, снова разум оставался поверженным. Неужели прав старик Фрейд, замечая, что правит человеком необузданное влечение, а разум лишь приспосабливается, выбирая по возможности более безопасный путь.
Да, хорошо бы оказаться мужниной женой, а не вдовой как теперь, напоследок бы пожить по-человечески. Только ничего этого не будет, не получится, ничего не выйдет, слишком разные жизни у нас были, Павел Николаевич. Разум брал верх, а душа просила помощи, она всё ещё рвалась ввысь, туда, где ей хотелось купаться в солнечном свете. А может поехать с ним? Он надёжный, он не подведёт, молчуны обычно такими и бывают, слова у них из дорогого металла отлиты. А как же ребятишки, они ведь будут взаперти, жить в каменной квартире. Где же им побегать летом? А без леса как? Нет, не для них доля такая, не судьба, Дарья, быть тебе с Павлом, не судьба. И уступило сердце в борьбе с разумом, жестоким деспотом оказался Дарьин разум. Доктор Фрейд посчитал бы это явление редким исключением из его выводов.
Жуков вернулся в дом с улицы, куда выходил покурить, Дарья сидела за неубранным столом, подперев голову рукой, задумчивая, печальная.
-Ложись, Павел Николаевич, отдыхай, завтра рано твои мужики приедут, опять на просеку пойдёте, неделя впереди, - повернулась лицом к Павлу Дарья, - я уберусь и тоже ложиться буду, иди спи.
  К концу лета бригада Жукова закончила вырубку просеки, приехали другие рабочие – электрики. Они ставили просмоленные столбы, натягивали алюминиевые провода на фарфоровые чашки, готовились порадовать светом кокуровские избы. Электричества ждали все, особенно дети, уроки теперь можно и поздним вечером делать, а значит подольше на улице побегать удастся. Всё реже в Кокурове вспоминали о войне, жизнь заметно налаживалась. Дарья по-прежнему работала дояркой, ребятишки взрослели, стали по дому больше помогать, и в лес уже одни ходить привыкли. Грибов, брусники, клюквы в доме не переводилось, лакомились малиной, черникой, а в хорошее лето и земляникой. Уходили голодные годы, ели хоть не сладко, зато сытно, молоко, хлеб, картошка завсегда были. А что ещё надо? И за это спасибо жизни!
Нежданно - негаданно Клавка вернулась с Владимирского мха, загуляла с каким-то киномехаником, а тот жениться отказался. Живот уже виден стал, не спрячешь, вот и вернулась в деревню к матери. Дарья не ругала её, не скандалила, как порой делали другие матери, которым мнимое благополучие дороже здоровья дочерей.
-Ничего, Клава, я вон скольких вырастила, и ты, бог даст, поднимешь дитя, а потом вместе на скотном дворе работать будем. Скоро Верка Кудряшова уйдёт, её совсем спина замучила, - подбодрила Клавку Дарья.
-Вот только, мам, люди теперь всякое болтать будут, укоров тебе от них не убраться, - Клавка обняла мать за шею.
-Про меня не то говорили, всё вынесла и вас всех вырастила. Пускай говорят что хотят, мы не перед ними в ответе, а он всё видит, не оставит без своей милости, по себе знаю, - ответила Дарья. На том и порешили, пусть всё идёт, как получится, бог не выдаст, свинья не съест.
*****      *****      *****
В Кокурове уже привыкли к электричеству, в каждом доме рядом с божницей висел счётчик, трудодни отменили, зарплату стали рублями выдавать. Да и то дело, мыслили крестьяне, как же за свет трудоднями расплачиваться, государству они не к чему, это крестьянина можно было ими почти полвека кормить. Тем, кто заканчивал десятилетку в Прудцах и ехал учиться в город, выдавали паспорта. Разъехались в разные стороны Колька, Зойка и Сашка Воронины, ученье продолжать не стали, а поустроились кто где, Зойка в парикмахерскую, а парни на стройку попали. Осталась Дарья с внуком Юркой да Клавкой. Вскоре после реформы денег вышла Дарья на пенсию, двенадцать с половиной рублей положили, спасибо Петру и Мити, по десятке каждый месяц присылали матери. Клавка приняла материно хозяйство на ферме, замуж так и не вышла. Долгие годы жизнь в Кокурове шла без особых
изменений, потом политики назовут их застойными. Об этом в деревне узнают из телевизоров, благо они появились почти у всех.
Прошло ещё более тридцати лет. Погиб в Афганистане Юрка Воронин, военком из Костенёва передал Клавдии орден Красной Звезды и справку о гибели сына. Сказали, что прах воина-интернационалиста захоронен под Кабулом.
На лавке у окна ветхого домика сидела старуха. Она носила звонкое и жизнерадостное имя Дарья, то есть «великий огонь». Великий душевный огонь был дан судьбой Дарье, она прожила такую жизнь, которой могло бы хватить в том страшном двадцатом веке на нескольких человек. Сбылось предсказание деда Архипа, что привиделся ей во сне тогда, давным-давно в самом начале пути. «Большая жизнь у тебя выйдет, только всех привечай», - напророчил дед Архип.
Горели в печи берёзовые дрова, сидела на лавке у окна старая женщина, ровесница ушедшего века, события которого как в капле воды отразились в судьбе Дарьи. Ей было дано счастье любить и быть любимой теми, кто вошёл в её простую, бесхитростную жизнь. У неё был дар любить детей, и своих, и тех, которые остались ей от Анны и которые без неё не смогли бы выжить. Дарью никогда не покидала надежда на лучшее, как бы тяжело не складывались обстоятельства. Эта надежда возвеличивала её страсть дарить себя миру, тому миру, в котором она жила, радуясь и печалясь. А сколько вынесла страданий и боли за тех, кто уходил из её жизни и никогда не возвращался. Всю без остатка тратила себя Дарья на людей, и Господь заметил это, послав ей долгую жизнь.
Прогорели берёзовые дрова в печи, затухает огонь, затухает жизнь, жизнь красивой крестьянки, душа и сердце которой были наполнены неиссякаемой любовью. Только двое остались в доме изо всей большой русской семьи Ворониных, только две старые женщины коротают здесь свой век. Теперь во всём Кокурове не насчитаешь и десяти старух. Куда подевались люди, где нашли себе лучшую жизнь, где их теперь искать? Пусть новый, только что народившийся век ответит на эти вопросы. Но это будет другая повесть.