Сорок девять первых этажей

Мое любимое место в Чикаго – на сорок девятом этаже, почти в самом центре города, в здании на пересечении улиц Огайо и Онтарио,. Когда оказываешься в квартире, особенно вечером, – город светится огнями, будто находишься в эпицентре вспышки гигантского фейерверка, выглядит так, будто покидаешь самолет прямо на лету.
Квартира небольшая, вместо наружной стены напротив входа – огромное окно, поэтому взгляд пробегает небольшой холл и сразу же летит в пространство города с высоты сорок девятого этажа. А там, за стеклом, толпятся небоскребы. Они все разные, разного роста, разной комплекции, разного цвета, разного характера, разной формы, но их всех объединяет высота, небо. И у меня есть привилегия смотреть на город сверху вниз – на крыши кажущихся карликовыми домов, на ползущие куда-то по глубоким каньонам улиц машины и торопящихся по своим нескончаемым делам людей.
Кажется, небоскребы силой своей вертикали нарушили интимное соприкосновение земли и неба, заставили небо оторваться от поверхности земли и изогнуться в полусферу вокруг и над центром города, создавая особую среду существования между небом и землей, что-то вроде вершины горы Олимп. Вершина города – все равно что океан, или горы, или звездное небо, или огромный водопад – что-то необыкновенно величественное, грандиозное.
Сквозь окно можно смотреть, не отрываясь, очень долго, потому что в грандиозности и величии – постоянное чередование отраженного или поглощенного солнечного или лунного света, движение таких близких облаков, которые поминутно меняют цвет, очередность восходов и закатов, и все заполнено светом – иногда ярким, иногда тусклым или рассеянным.
В этом бесконечном изменении нет повторения, ушедшую картину уже никогда не воспроизвести – это ток времени. Окна напротив мигают – хаотично, без ритма, почти бессмысленно, и это мелькание зависит от множества причин: люди приходят, уходят, включают и выключают свет, каждый из них движется по своей траектории, у каждого свои дела, проблемы, планы – они оставляют световой автограф в беспорядочном мерцании, создавая уникальную светограмму города, как штрих-код данной секунды, минуты, вечера.
И где-то в бесконечной Вселенной, в ее пятом измерении, есть супергигантский компьютер, который собирает все прошедшее время, каждую его крупицу, каждую его толику. Эти светограммы большого города с зашифрованными в них жизнями людей тоже уходят в его виртуальные глубины для вечного хранения. Ничто в этой жизни не исчезает бесследно. Любой город – это память, не всегда осознанная; это потенциальная информация, готовая к открытию.
Когда я смотрю вот так на город – сверху вниз, я чувствую, будто меня приглашают куда-то. Город призывает оказаться на его улицах, влиться в него, проплыть по течению вечера, ощутить одиночество в толпе, растворившись в ней среди тысяч неповторимых незнакомых лиц. В один из вечеров я отозвался на приглашение и спустился в город.
Захотелось побродить по улицам, побыть среди людей, что-нибудь выпить, что-нибудь съесть, послушать уличных музыкантов, может, забрести в какой-нибудь магазин и купить какую-нибудь ненужную безделицу или книгу, которую я никогда не прочитаю. Прелесть квартиры в самом центре в том, что ты просто спускаешься на улицу и оказываешься в центре всего.
Мой друг, очень практичный человек, когда мне удалось подзаработать немного, посоветовал инвестировать деньги в эту квартиру в центре Чикаго, мотивируя меня к покупке тем, что, во-первых, я не растрачу деньги. Во-вторых, недвижимость всегда в цене, я могу сдавать квартиру, если захочу, поскольку не живу в Чикаго, а могу оставить ее для себя, чтобы было где остановиться. Я послушался его и оказался в центре города, который мне был совсем незнаком, с которым меня ничто не связывало: ни воспоминания, ни друзья, ни работа, ни планы на будущее.
Москва была дана мне судьбой вместе с родителями, жизнью, родственниками, друзьями родителей. Это не воспоминания, а сама память, и, хотя я уже не часть Москвы, Москва остается частью меня, я – москвич. Были города в моей жизни, в которых пришлось жить по стечению обстоятельств – намеренному или не намеренному, но в этом была необходимость, определенная степень неволи, этап пути к какой-либо цели. А теперь я оказался в объятиях города по чистому капризу, без принуждения, без обязательств и планов, как на курорте, город – чистый лист.
Я начал знакомство с городом из окна своей квартиры, и это стало моим Чикаго, первой ассоциацией с этим именем. Картина эта возникала в мозгу как общее очертание без мелких деталей, без конкретных черт фотографии, она чуть растворилась в памяти и превратилась в образ – образ моего города, которого я не знал. Я стал постигать его, измеряя своими шагами, заглядывая в переулки и шагая по Великолепной миле, бродя по его паркам и набережным озера и реки, выведывая, что хранится в музейных залах, в барах и ресторанах. Чтобы почувствовать город, по нему надо ходить, наматывая его улицы на свои суставы и мышцы, дышать его пылью, видеть лица людей.
Этот город не был курортом, люди здесь тяжело и много работали, отдыхали, когда могли. В летние воскресные дни город умолкал только под самое утро, это была обычная жизнь, и я был ее привилегированным наблюдателем, но не участником. Оказываясь в Чикаго, я выпадал из своего привычного мира, убегал от его с ее забот и неприятностей, как в Средние века люди уходили в город, чтобы стать свободными.
В тот вечер я спустился в город для вечернего бесцельного шатания. Оглядываясь, я хочу убедить себя, что, увидев огни небоскребов и улиц, что-то почувствовал, какой-то зов судьбы, неопределенное влечение, желание прийти в движение и поэтому спустился вниз. Но на самом деле я ничего такого не чувствовал, город всегда в движении, всегда притягивает, иногда просто хочется быть там, внизу, на улице.
Я остановился перед большой витриной, в которой, равняясь по величине статуе Рамзеса, разместился портрет Хемингуэя. Он был огромен – во всю витрину. Я задержался перед портретом не только потому, что люблю Хемингуэя. Меня поразило само его присутствие в витрине магазина, в котором продавались отнюдь не книги. Это был магазин хорошей, дорогой кухонной утвари.
Я стоял, скрестив на груди руки, и рассматривал детали фотографии, надеясь в них найти ответ на возникший вопрос. Это был какой-то официальный портрет нобелевского лауреата, где Хемингуэй серьезный, в костюме. Мой самый любимый его портрет я видел в мужском туалете ресторана «Хемингуэй» в Пенсаколе, напротив яхт-клуба. Фотография сделана со спины, он сидит в шезлонге на пляже и рассматривает журнал с большой, на весь двойной разворот, фотографией обнаженной женщины, которая тоже была сфотографирована со спины, так что виден лишь ее затылок, изгиб тела и округлая нежная попка. Видна часть лица Хемингуэя с необычайно луковой, улыбкой-усмешкой, собравшей хитрые морщинки в уголках глаз, точнее, правого глаза. Совсем другая фотография.
Вдруг я услышал голос совсем рядом:
– Вы думаете, почему Хемингуэй здесь – в витрине кухонного магазина?
Я оторвал взгляд от портрета и заметил сначала отражение женщины, довольно высокой, очень стройной, с распущенными средней длины волосами, а потом увидел и ее саму. Ей было около тридцати, темные волосы, вытянутые черные брови, большие темные глаза – при вечернем освещении цвет точно не определить, – прямой длинный нос и безупречно симметричный рот – она была красива. Одета обычно: джинсы, кофточка с коротким рукавом, сумка через плечо.
– Именно поэтому я и остановился. Но, кажется, я понял почему, если это, конечно же, не какая-нибудь нелепая случайность.
– Нет, я не думаю, что это случайность, портрет здесь давно. Так почему?
– Половина его текстов – это описание всяких вкусностей; завтраков, ланчей, обедов, ужинов, описание вин, блюд, хрустящих булок и прочего. Чтение возбуждает аппетит.
Я говорил спокойно и даже монотонно, боясь испугать собеседницу.
– Ну и, конечно же, Чикаго его город. Согласны?
– Я больше думала, что это как бы реклама истории города, его наследия, но как-то все-таки это не вязалось с кухонным магазином. Ваша версия мне больше нравится. Вы откуда?
– С соседней улицы. – я знал, что она имела в виду, но нарочно ответил так.
– А акцент?
– Из Москвы.
– Я так и думала. Как интересно!
– Что интересно?
– Вы из Москвы, и у вас лучшая версия того, почему Хемингуэй здесь, а я всю жизнь прожила в Чикаго, учительница английского языка и литературы, а не смогла понять очевидное.
Я смотрел на ее лицо, как оно менялось, когда она говорила, наблюдал за ее движениями, когда поправляла волосы, убирая их с лица, она была очень привлекательна. Все замерло во мне, похолодело. Я понял, что не хочу прекращать этот разговор, не хочу, чтобы она уходила, но я не хочу и тянуть эту беседу, и я осторожно нащупывал настроение, стараясь понравиться. Она улыбалась широко и открыто.
– Вы красивая женщина, – произнес я серьезно.
Ее широкая улыбка замерла на губах, став ироничной:
– Вот так сразу?
– Вы со мной заговорили первой, поэтому у меня алиби. Я говорю это без всякой корысти и цели, как оно есть.
Тут я не выдержал и заулыбался. Она как-то облегченно заулыбалась в ответ:
– Вы меня напугали.
– Чем? Тем, что русский?
– Нет. Тем, что сразу начали с избитых комплиментов.
– Опять же: вы заговорили со мной первая.
– Вы так говорите, будто это ужасное, неприличное поведение.
– Вовсе нет. Я пытаюсь объяснить разницу: если бы я заговорил с вами первым, а потом стал называть вас красивой, тогда было бы понятно – зачем, почему. Банально, примитивно, ординарно, глупо наконец. А когда вы заговорили со мной сами, это значит, что у меня не было и нет никаких преднамеренных планов или мыслей, я говорю, что вижу. Кстати, вы отлично сделали, что заговорили со мной. Я вас убедил в своей искренности? – сказал я, немного играя.
– Не знаю, не знаю, – в тон мне ответила она. – Но поверю, что вы не имели в виду ничего плохо.
– Плохого? Помилуйте! Что плохого я сказал?
«Пусть теперь сама выбирается из этого», – решил я.
– Вы сказали… – начала она и запнулась.
– Ну, продолжайте! Я хочу услышать собственными ушами те чудовищные и оскорбительные вещи, которые посмел сказать вам.
– Вы сказали то, что не говорят незнакомой женщине в первые минуты разговора, даже если эта женщина заговорила с вами первая.
– Хорошо, а если предположить… предположить… Представьте на секунду, то, что я сказал, – чистая правда! Я неожиданно увидел вас и меня поразила ваша красота, как например, красота...  ну, скажем, портрета в музее или неба во время восхода солнца! Я не врал. Просто импульс. Что тогда?
Она смотрела на меня, застигнутая врасплох, опять улыбалась лукаво и вдруг полусерьезно-полушутя сказала:
– Ну тогда вы должны пригласить меня в ресторан...
Тут я был застигнут врасплох, счастливый врасплох, а она добавила, смеясь:
– Я не могу вас пригласить, потому что если вы стали говорить мне сомнительные комплементы, после того как я заговорила с вами первая, то нетрудно себе представить, что вы возомните, если я приглашу вас в бар или ресторан.
Я рассмеялся, в то же время лихорадочно соображая, что ей ответить. Но она не давала мне опомниться:
– Я удивлена вашей нерешительностью! Что же вы притихли? Или удивлены, что картина из музея – она же красивая и привлекательная женщина – может говорить?
Я демонстративно закатил глаза, пытаясь сдержать смех, пытаясь изобразить удивление, и наконец спросил:
– Как вас зовут?
Я смотрел прямо в ее темные, широко открытые под черными бровями и ресницами смеющиеся глаза, с искоркой испуга или нерешительности в них, и невероятная глубинная сила поднималась во мне, смешанная с волной внутреннего тепла, смеха, комфорта, радости. Эта сила стала изливаться в ее глаза, меня охватывало сумасшествие.
– Олга, – сказала она: именно «Олга», а не Ольга, твердое «л», в английском нет мягкого «л», она американская Ольга, то есть Олга.
– Гм, интересно... Ольга, – повторил я.
– А вы не хотите представиться, джентльмен, делающий сомнительные комплименты?
– Хочу. Но комплимент, опять же – без всякого сомнения – не комплимент, а чистейшей воды правда! И вы не только красивы, но еще и обаятельны, и у вас прекрасное имя!
Я сделал паузу и тихо сказал:
– И я чувствую, как влюбляюсь в вас. Влад. Меня зовут Влад. И, пожалуйста, не надо никаких аналогий из поп-культуры, мне мое имя очень нравится.
– Влад. Очень приятно. Никаких комментариев! У нас у обоих русские имена.
– Мое понятно почему. А вы? Как ваши родители сподобились назвать вас Ольгой?
– История простая в общем-то. Мои предки, мой прадедушка точнее, приехал в Америку из Афин, из Греции, они православные. Моему отцу нравилось почему-то это имя, хотя оно не американское и не греческое, но православное, – меня назвали Олгой. Почему ему нравилось это имя, никому не ясно, может, именно потому, что не американское и не греческое... Мне мое имя тоже очень нравится. Мне иногда кажется, что оно охраняет меня.
– Говоря о мультикультуре... Мои школьные друзья называли меня на американский манер – Боба.
– Почему?
– Уменьшительное от Владимира, очень часто это Вова, и если это прочитать на английский манер, «В» произносится как «Б», получается «Боба». Придурки. Но всю школу я был Боба, для них я и сейчас Боба.
– Мне нравятся оба имени. Как вы хотите, чтобы я вас звала?
– Как вам больше нравится, как вы меня видите, так и зовите.
– Хорошо, посмотрим, само решится.
– Так, с именами мы почти разобрались. Следующий очень важный вопрос, отвечайте на него честно и взвешенно: любите ли вы устрицы?
– Это не вопрос! Я их обожаю! И одна могу съесть целых две дюжины. Одна!
– Вы шутите.
– Честно!
– Это ничто. Что такое две дюжины на одного? Это так, закуска. Я имею в виду столько, что перестаешь их считать. Много. Настоящая битва с устрицами.
– Я никогда не ела их в таком количестве, но готова попробовать.
– Прекрасно. Тут недалеко есть одно место, связанное с Хемингуэем, поскольку он как бы познакомил нас, – мы оба посмотрели на величественный и серьезный портрет лауреата, но в моем мозгу пролетел также любимый мною образ на пляже), – то я думаю, мы должны продолжать держать его в курсе дел. Там отличные свежие устрицы.
– Пойдемте. Только что это за место, связанное с Хемингуэем? Ничего подобного я не слышала. Вы это придумали?
– Совсем рядом.
Мы пошли к ресторану, который находился буквально в пяти минутах ходьбы. Ольга перекинула сумку на другую сторону и как-то просто и естественно взяла меня под руку, так что я ощутил ее плечо: они терлось о мою руку при каждом шаге. Мы прошли немного по Великолепной миле, спустились по мостику на нижний уровень города. Улица, на которой находится ресторан, была тише и темнее по сравнению с сияющей Великолепной милей. Внезапно я остановился, повернулся лицом к ней и сказал:
– Оля, ущипните меня, чтобы я или проснулся, или поверил, что это не сон.
Ольга улыбнулась, положила руку мне на шею, наклонилась к самому моему лицу и поцеловала в щеку. Я почувствовал ее запах, не запах парфюмерии, а именно запах ее кожи, почувствовал прикосновение ее губ.
– Как ты меня назвал?
В английском нет слова «ты», оно исчезло из языка, есть только «вы», но для меня все равно есть разделение – «вы» как «вы» и «вы» как «ты». Оно подсознательное, определяется дистанцией общения, самой жизнью – до этого момента это было «вы», теперь это «ты».
– Оля, – ответил я, с трудом собравшись с мыслями. – Так в России зовут Ольг.
– Звучит очень нежно и ласково, – тихо отозвалась она.
Я серьезно сказал:
– Теперь, чтобы мне вернуться в реальность, надо, чтобы кто-то огрел меня дубиной по голове.
– Если кто-то ударит тебя дубиной по голове, то ты можешь умереть, так и не вернувшись в свою реальность, поэтому, может, это и есть наша новая реальность, поскольку из нее нет иного выхода?
– Оля?
– Что?
– Ничего. Мне интересно, что ты сейчас чувствуешь.
– То же, что и ты.
В баре было шумно, тесно, пахло устрицами, рыбой, водорослями – тем особым морским запахом, которым пропитан берег моря, хотя до моря – больше тысячи миль, и это было как чудо. Нас посадили за крошечный круглый столик у стены, официант-мексиканец принес меню, воды со льдом, французские, с хрустящей корочкой булки и исчез.
– Я знаю этот ресторан, – сказала Оля, – и, может быть, даже была здесь, не в баре, а в самом ресторане. Какая связь с Хемингуэем? Ты это придумал, признайся?
– Обернись.
– И что?
Она оглянулась и, ничего не заметив, взглянула на меня.
– Смотри внимательнее.
– Что? Я ничего не понимаю.
– Не знаю, Ольга, если у нас что-то с тобой получится… – я вложил в эти слова как можно больше ехидства. –¬ Сосредоточься.
– Вижу! – вскрикнула она и тихо засмеялась.
На стене в рамке под стеклом была набрана на пишущей машинке цитата из «Праздника, который всегда с тобой» о поедании устриц, которая заканчивалась фразой: «Голод отступил, и я начал строить планы».
– Здорово!
– А ты мне не верила. Я никогда не вру, верь мне и старайся понять.
– Я верю, но совсем понимать нельзя, а то не останется места для сюрпризов.
– Об этом можешь не беспокоиться.
Нам принесли устриц на льду в толстых, тяжелых, как из бетона, раковинах, лимон, чашечки с соусами разного цвета и бутылку белого вина в ведерочке со льдом. Свободного места на нашем столике не осталось.
Мы принялись есть, перемешивая еду с болтовней, торопясь рассказать друг другу вещи, которые казались либо важными, либо смешными, либо приходились к слову вообще без видимой причины. Я узнал, что она учительница английского, литературы и психологии, и даже что-то вроде завуча по английскому, директор департамента, работает в одной из больших школ Чикаго. Была замужем за своим одноклассником, но брак распался, теперь живет одна, недалеко от своей работы. У нее есть старший брат в Сиэтле. Кто-то из ее учеников-старшеклассников периодически в нее влюбляется и пишет ей трогательные письма, а она должна разруливать ситуацию таким образом, чтобы не ранить душу влюбленного подростка и самой не влипнуть в историю, которая разрушит ее репутацию. А вообще жизнь – слава богу, администрация ко всему относится с пониманием.
Раковинки стремительно пустели, пропавшие со стола устрицы быстро выпили бутылку вина.
– Нужно больше устриц.
Ольга согласилась. Выбор был большой – устрицы и с атлантического, и тихоокеанского побережья, и с островов принца Эдварда, Кейп-Кода, из Новой Шотландии, Мэна, Массачусетса, Вашингтона, Орегона. Выбрав еще несколько дюжин, я также заказал дополнительную бутылку вина.
– Так, – засмеялась Ольга,– ты хочешь совсем напоить меня и воспользоваться моим беспомощным состоянием.
– Это правило устрицеедениея: их нельзя есть без белого вина. Обернись и прочти, что написал Хемингуэй. И кстати, ты подала мне блестящую идею, я буду иметь ее в виду.
Мы посмотрели в глаза друг другу. Когда устрицы выпили вторую бутылку, мы почувствовали, что насытились, места для десерта уже не было. Повисла пауза.
– Оля, я не хочу затевать пошлый разговор, типа: «Заглянем ко мне на чашку чая?» – и прочее... Но и не хочу отпускать тебя, я хочу, чтобы ты пошла со мной в мою каморку на сорок девятом этаже и провела со мной ночь. В свое оправдание могу только сказать, что я не хочу отпускать тебя совсем, хотя все это звучит, как бред сумасшедшего.
– Если ты думаешь, что сумеешь от меня легко избавиться, то ошибаешься. Сумасшествием было бы разъехаться сейчас и прервать этот чудный вечер или уже ночь. Пойдем в твою каморку на сорок девятом этаже.
Когда мы вошли, Ольга от неожиданности вскрикнула, увидев раскинувшийся перед ней ночной город. Сбросив туфельки, она подбежала к огромному окну.
 – О боже, какая красота!
Она стояла у самого окна и всматривалась в огни:
– Какой же он все-таки красивый, – повторяла она в восхищении.
Я тихо подошел сзади, обхватил ее левой рукой, правая нашла дорогу в разрез на блузке, под бюстгальтер, и, прижавшись губами к затылку, я вдохнул воздух, полный ее запаха. Она взяла мою руку, прижала ее к своей щеке, а потом поцеловала ее.
– Боба, мне так хорошо, – назвала она меня по имени первый раз за весь вечер.
Мы выползли из постели в пятом часу вечера на следующий день, не потому что хотелось встать, а потому, что в конце концов надо было подниматься, к тому же захотелось есть. Рядом с кроватью стояли две пустые бутылки французского шампанского «Вдова Клико», одежда разбросана вокруг, город заглядывал в наши окна.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
– Великолепно.
– Есть хочешь?
– Да, немножко.
– Тогда пойдем пообедаем! Здесь, внизу, есть очень хороший итальянский ресторан. Пообедаем, пройдемся по городу, а потом вернемся сюда. Сегодня суббота, у нас масса времени.
– Первая еда в день – это всегда завтрак, независимо от времени дня. Мне надо переодеться, надеть чистое белье. Может, я быстро съезжу домой, переоденусь и вернусь, привезу вещи на следующий день и, если хочешь, то в понедельник поеду прямо от тебя на работу?
– Идея хорошая, но для завтра. А сегодня ты останешься со мной, я боюсь тебя отпускать. Вдруг ты исчезнешь? Я тебя сегодня никуда не отпускаю.
– Но у меня трусы не свежие, мягко говоря. Как я пойду в город? Без трусов?
– А почему собственно нет? Трусы – это предрассудки.
– Ты сумасшедший.
– Мы уже решили, что это так.
– Тогда ты тоже идешь без трусов!
– Договорились.
Мы сидели в ресторане, который находился в соседнем здании, на пересечении улиц Онтарио и Стэйт, осьминоги, приготовленные на гриле в оливковом масле, маринованные оливы и настоящая итальянская пицца казались венцом кулинарного мастерства, и все это – напротив моего подъезда.
– Как ты себя чувствуешь без трусиков в ресторане? –  поинтересовался я.
– Не знаю, как-то непривычно. А ты?
– Я? Свободно. А когда пойдем гулять, будет еще свободнее.
– Ты точно ненормальный!
– Я должен тебе признаться в чем-то.
– Еще не хватало...
– После прошлой ночи у меня такое чувство, что у меня никогда не было секса до этого, что это в первый раз. Все так ярко! Как это сказать? Будто наэлектризовано. Голова даже не кружится, а просто отлетает!
– Я точно знаю, что ты имеешь в виду, – абсолютно серьезно ответила Ольга.
После завтракообедоужина и прогулки по городу мы вернулись в квартиру, и Ольга вдруг опять засобиралась домой.
– Я слетаю на такси туда и обратно, привезу все, что необходимо, и буду с тобой до самого твоего отъезда. Завтра воскресенье, я хочу спать и не думать о том, что мне надо куда-то ехать, что-то планировать.  Полчаса туда, полчаса обратно – и я здесь!
– Какая разница: сегодня или завтра, по мне – лучше завтра. Но если настаиваешь, езжай. Но помни, что произошло в сказке «Аленький цветочек» – а ты ее знаешь под названием «Красавица и чудовище»: чудовище чуть не умерло, когда красавица задержалась! И в залог ты оставишь здесь свои трусики, как напоминание о себе, подтверждение того, что произошедшее вчера и сегодня не плод моего воображения, а действительно было.
– Ты точно извращенец! Ну зачем они тебе?
– Я тебе сказал зачем. Это не обсуждается.
– Хорошо. Оставлю их здесь, на поддоннике, где я сидела, пусть они сторожат мое место, – засмеялась Оля.
Подоконник был широкий и низкий, как скамейка, она положила тонкие изящные трусики в угол и рукой разгладила все складочки на их поверхности; трусики легли, как отпечаток, точнее, образ ее попки на том месте, где она совсем недавно сидела, привалившись спиной к стене и прижав ноги к груди.
– И приезжай скорее обратно. Я не люблю ждать.
Мы спустились, поймали такси, я обнял ее за плечи, притянул к себе, она прижалась еще ближе и плотнее.
– Знали бы твои ученики, что их училка ездит по всему городу без трусиков.
– И проводит ночь с первым встречным.
– Я не первый встречный, я твоя судьба.
– Хорошо. Поеду за трусами.
– Мой телефон у тебя есть, если что звони. Я пойду прогуляюсь.
И мы расстались. Она села в машину на заднее сиденье, дверь захлопнулась, бело-голубое такси влилось в медленный поток машин. Подмигивая красными огнями тормозов, смешиваясь со вспышками огней других машин в потоке, поплыло по руслу улицы и вот исчезло из вида, влившись в океан города.
Я побрел по Стэйт к реке – просто, без цели, передо мной явилась башня-кукуруза, одна из близнецов, известная на весь мир. Обе башни стоят на реке, на воде – стоянки для катеров, у земли – рестораны, выше – парковка, потом квартиры – свой микромир – выдумка гения. Жара уже спала, ветер с реки и озера подувает свежестью, весь город, пьяный и шумный, наслаждается субботним вечером. Вскоре темнота опустилась на город, как покрывало, но город прокалывал тьму огнями фонарей, витрин, окон.
Я перешел по мосту на южный берег и отправился по набережной, любуясь рекой и отраженными в ней огнями зданий. По реке в обоих направлениях плыли речные трамвайчики, прогулочные катера, частные лодки, на всех звучала музыка, очень разная, но ни на одной я не слышал классической – такая грустная мысль проскочила у меня в голове.
Вдоль реки по набережной навстречу друг другу шли толпы людей. «Как легко потеряться в толпе! – подумалось мне. Как город создает глубокий контраст, подчеркивая, усиливая, возводя в более высокую степень состояние одиночества, как душевная пустота способна поглотить весь город с его шумом, людьми, шелестом шин, переливом света, переключением светофоров и не насытиться, а потом ощутить беспомощность перед вакуумом одиночества! Какое чудо, что я встретил Ольгу в этой толпе, сколько людей вокруг, и они все чужие, а она, если разобраться, всего за несколько часов стала такой близкой. Это была самая удивительная ночь в моей жизни».
Я дошел до очередного моста, чтобы по нему вернуться к себе на северный берег. Время шло очень медленно. «Надо что-то придумать, чтобы убыстрить его ход, – решил я. Куплю шампанского, нужно восстановить запас». Но это не заняло много времени, я купил две бутылки «Клико» в соседней аптеке – великолепная идея продавать шампанское в аптеке: лучшее лекарство от головной боли и плохого настроения, или просто – лучшее лекарство. Я вспомнил строки из «Евгения Онегина»: «Вошел: и пробка в потолок…» – это начало эпохи шампанского.
Воспоминание о Пушкине еще больше усилило чувство одиночества, воспоминание из другой эпохи, с другой части света, через множество слоев истории и лет моей собственной жизни, абсолютно чуждый этому месту и времени. Пушкин в Чикаго – как одинокий человек в толпе, что есть – что нет. Пушкин никогда не бывал вне России, ему так хотелось увидеть мир, увидеть собственными глазами, дышать воздухом разных стран, ходить по улицам городов, о которых он много слышал, на языке которых говорил, но никогда его нога не ступала на их улицы. Жалко. Его гений вместил в себя весь мир – мир, который он создал и открыл для нас. Именно Пушкин проходил с нами неволю коммунизма, вот Тургенев остался в Париже: «В этом доме русским писателем И.С. Тургеневым была написана повесть “Отцы и дети”», Гоголь написал «Мертвые души» в Риме. Тургенев и Гоголь, как призраки, бродили по Европе во времена железного занавеса, а Пушкин был с нами. И я рад сейчас, что несу в себе кусочек Пушкина по Чикаго, по разным городам, по всему миру, где он никогда не был. Оля вряд ли когда-нибудь сможет прочитать Пушкина. Кто бы мог подумать, что женщина, которая не говорит по-русски, сможет так захватить меня! Как возможно такое понимание, такое влечение, такая животная инстинктивная близость, такая стремительность притяжения?
Время шло медленно. Я поднялся к себе на сорок девятый этаж. Город светился, как в иллюминаторе, в квартире все по-прежнему, только скомканная, перевернутая постель и нежные трусики на подоконнике. Я не стал включать свет, в темноте город видно отчетливее и ближе. Прошло два часа. Глупо ожидать, что женщина придет через два обещанных часа, надо добавить еще, как минимум, полчаса, а то и целый час. Прошел еще час, никого не было. Я взял в руки телефон, подошел к окну, на душе стало тревожно, я начал нервничать, но пытался себя успокоить, не дать начать работать фантазии или раздражению. «Спокойно!» Я нажал кнопку быстрого набора – на экране высветилось Олино имя и сразу же включился автоответчик – женский голос объявил, что абонент недоступен. Я перезвонил опять, иногда случаются странные вещи с телефонами, всегда имеет смысл перенабрать номер, но результат тот же.
Я сел на подоконник: «Что все это значит? Как все это понять? Почему она не приехала через три часа, и ее телефон отключен?» Я посмотрел на аккуратно разложенные трусики – фиолетовые, с маленьким бантиком спереди. Они были настоящие, а не плод моего воображения, лежали, сохраняя очертания прекрасной части тела этой прекрасной женщины – мне ничего не приснилось. От внезапной догадки у меня подступил ком к горлу, сердце стало биться с небывалой силой, разгоняя кровь в артериях все быстрее и быстрее – до такой степени, что артерии оказались тесны для летящей крови, и она стала нагреваться от трения о стенки сосудов и издавать неопределенный низкий звук, заполняющий мои слуховые каналы изнутри.
Я встал и обреченно пошел к холодильнику, достал из морозилки бутылку водки, налил в чайный стакан и, не мешкая, выпил. Водка обожгла горло, перехватила дыхание и теплой волной сошла в пустой желудок. Я выдохнул в кулак, вдохнул. Мысли замерли. Я ее просто выдумал, нафантазировал, от скуки, одиночества, от собственной тупости и сентиментальности – она обычная городская шлюха. Я видел в ней то, что сидело во мне, это не имеет ничего общего с реальностью, я прыгнул в нее, как с балкона, а прыгать с балкона плохо – это прописная истина. Еще водки. Водка догнала накануне выпитое шампанское, голова чуть поплыла.
Я опять сел на подоконник. Ночь все равно была хорошая – животная, хорошая ночь. Мы много смеялись. Она поцеловала мою руку. Мы были как озверевшие сумасшедшие. Почему она не вернулась? Отключила телефон? Может, она подумала то же, что я думаю сейчас, – что я маньяк какой-нибудь с этими трусами? Да вроде бы она поддерживала эту игру, мы вместе смеялись над этим. Может, и она считает, что все нафантазировала? Решила все остановить, чтобы избежать возможных последствий?
Я взял опять телефон, надо попробовать объяснить ей, что я настоящий, она мне нужна. Я нажал кнопку – опять голос оператора. «Эх, не унижайся, прими все с достоинством, значит, так нужно, легкая встряска, проверка реальности. Было хорошо, как никогда не было. Жалко. Она поцеловала мою руку, она не сказала мне «Нет», и я подумал, что не буду держать на нее зла. Но вот я говорю, что она шлюха».
Дело близилось к полуночи, город за окном менялся и остался таким же, как меняется, не меняясь, река. Я посмотрел на Олин отпечаток на подоконнике, еще несколько часов назад мы сидели друг против друга, болтали, смеясь, пили шампанское, говорили, как люди будут завидовать нам, если увидят наши голые профили, и какое это счастье – быть сейчас по эту сторону окна.
Я смотрел на город – она была где-то там, в этом запутанном хаосе звуков, цвета, движения, она где-то существовала в этот конкретный миг, что-то делала, что-то думала, но для меня ее нет, и я ничего не могу с этим поделать. «Город! – сказал я, обращаясь к огням за окном. – Если она не продажная девка, пусть вернется ко мне! Нет, я ставлю условия, я торгуюсь, так не пойдет! Город! Даже если она обычная шлюха, но она полюбила меня по-настоящему, верни ее мне, она мне очень нужна»!
У меня зазвонил телефон, высветился чикагский номер, который показался мне знакомым, но я не узнал его.
Я отозвался: это был секьюрити снизу, он сказал веселым голосом:
– Тут одна леди говорит, что ваша невеста! Пускать? – было слышно, как кто-то говорит ему какие-то неясные слова, смеясь, и секьюрити добавил:
– Она говорит, что это ваш последний шанс от нее избавиться.
Я не мог поверить:
– Слишком поздно. Скажи ей, что я упустил этот шанс. Я сдаюсь. Пускай!
Я стоял лицом ко всему городу: «Спасибо»! –  а город подмигивал мне, включая и выключая тысячи окон.
Ольга влетела, ворвалась в квартиру и бросилась мне на шею, стала, смеясь, целовать меня. Я обнял ее так крепко, как только мог, и ощутил под пальцами ее ребра, почувствовал ее груди на своей груди, наши бедра прижались друг другу, не оставляя ни толики пространства. Я вдохнул глубоко аромат ее волос и прошептал:
– Я убью тебя.
– Я знаю! Прости меня, пожалуйста, я все тебе сейчас объясню. Но сначала вот!
Она отстранилась от меня, подняла с пола одну из сумок, которые принесла.
– Я думал, что ты уже не вернешься.
– Ну как я могу не вернуться? О чем ты говоришь? Ты сам подумай!
– Сейчас все выглядит по-другому.
– Я все тебе расскажу по порядку. Я села в такси и заехала в магазин.
– И что ты забыла в магазине? Чего тебе так остро не хватало?
– Вот, это нам! Для поддержания сексуальной энергии, – и она достала из сумки бутылку «Клико».
– Гениально! Ну положи в холодильник, – предложил я.
Она подбежала к холодильнику, открыла его и со смехом отпрыгнула. Там лежали купленные мною бутылки.
– Боба, в это трудно поверить. Теперь я понимаю, почему мы вместе. Представляешь, мы покупали это шампанское в одно и то же время, мы думаем одинаково.
– Я надеюсь, что не совсем. Я надеюсь, ты не думала обо мне то же, что я думал о тебе. Дальше.
– Дальше… Это для тебя. Она достала из той же сумки книгу. А что ты думал обо мне?
– Я о тебе думал нехорошо. Продолжай. Что это за книга?
– Догадайся, кто автор?
– Она говорит: «Догадайся!» – передразнил я.
Я посмотрел в ее счастливые глаза, и остатки страха, раздражения оставляли меня, я себе показался глупым и смешным.
– Хэмингуэй.
– Точно. Я точно тебя люблю. Вот эта книга, но это не все еще. Почему я выбрала именно ее из всех его книг?
Я взял книгу в руки. Книга называлась «Сорок девять первых рассказов».
– Потому что есть цифра сорок девять, как этаж, на котором мы находимся?
– Да. Но и это еще не все. Мне очень понравилось двусмысленность названия, ты видишь, что я имею в виду?
– Нет, не совсем.
– Слово «рассказ» также может значить... что?
– Что?
– Ну же! – Ольга от нетерпенья стала трясти мою руку с книгой.
– Понял – «этаж». Получается сорок девять первых этажей.
– Здорово, правда? Я не очень четко себе представляю, что это может значить – сорок девять первых этажей, но это создает какую-то интимную атмосферу: ты, я, мы на сорок девятом этаже, абсолютно сошедшие с ума, эта книга с названием только для нас, Хемингуэй, который стал свидетелем нашего знакомства, а может и пособником... весь этот город вокруг…
– Я, кажется, могу объяснить, что это значит.
– Объясни.
– Первый этаж – это самый близкий этаж к земле, к городу, так? Люди, живущие на первом этаже, ближе всего к городу, но для города эта близость не определяется этажами, для города все люди, живущие в нем, живут на первом этаже. Каждый этаж – это первый, каждый выходит в город, каждый видит из окна свой город, открытый только для него, потому что это его окно, но это окно в город, а город не имеет этажей. Люди соединены с городом напрямую. Поэтому сорок девять первых этажей. Что-то в этом роде.
– Мне нравится твоя версия.
– Это наша версия, для остального мира это «Сорок девять первых рассказов». Что произошло с тобой дальше? – я заметил, какое-то легкое облачко пронеслось по Олиному лицу, но не уловил его.
– Дальше я пришла домой, а там – родители, я совсем с тобой забыла, что мы договорились, что они зайдут ко мне в субботу вечером. А дальше я хотела позвонить тебе и сказать, что задерживаюсь, но телефон разрядился, я поставила его заряжаться, но мой папа случайно вместе со светом в комнате, в которой заряжался телефон, выключил розетки. Я думала, телефон заряжается, а он и не думал. С родительского телефона я позвонить не могла, потому что не помню твоего телефона. Представь себе! Я прилетела сюда на такси, а секьюрити не стал меня пускать, они здесь строгие! Ну и вот я здесь. Я очень по тебе соскучилась, как будто не видела тебя год.
– Я думал, что все... Стал тебе звонить, а телефон отключен.
– Посмотри книгу.
– Я посмотрел.
Взглянул на Олю, на ее лице была усмешка человека, устроившего розыгрыш. Я открыл книгу, на внутренней стороне обложки аккуратная надпись: «Дорогой Боба! Ты понимаешь многие вещи без слов, но ты не можешь понять, как я тебя люблю. Твоя сумасшедшая Ольга». «Ольга» было написано по-русски, печатными буквами. Комок слез подступил к горлу. Я обнял ее, прижал голову обеими руками к своим губам и замер,  боясь выдать дрожь в голосе.
– Как ты научилась писать свое имя?
– Интернет. И еще я узнала, что на соседней улице, на Диерборн, в двух шагах отсюда жил Хемингуэй со своей женой. Они снимали квартиру на последнем, пятом этаже, и отсюда уехали в Париж, в «Праздник, который всегда с тобой», чтобы написать тот абзац про устрицы, который мы прочитали в ресторане вчера. Это и добило батарею в моем телефоне.

После этого мы никогда не расставались, хотя и продолжали жить какое-то время в разных городах.




ЕЖИК В ЧИКАГО

Летом Чикаго ветреный город: рестораны и бары, открытые до утра, подвыпившие люди всех возрастов, цвета кожи, половой ориентации бродят по всему городу, катаются на лодках по реке, выходят на прогулки к озеру, и все это кружит в нескончаемом потоке пива, вина, водки, виски и громкой музыки, которую все пытаются перекричать.
Зимой же Чикаго – город ветров: ветра, охлажденные на полярной макушке Земли и раскрученные ее вращением, соскальзывают на плоскость Канады, разгоняются по гладкой поверхности огромного озера Мичиган, направленного с севера на юг и, как степные дикие орды кочевников, обрушиваются с воем, свистом и гиканьем на набережные, переулки, проспекты и улицы, рыщут по городу в поисках добычи, пронзают его насквозь, а дальше вырываются на великую равнину и там теряют свою силу. Город расположен в аэродинамической трубе у южной оконечности Великих озер и начала великой равнины. Постоянный нестихающий колючий ветер продувает город всю зиму, люди передвигаются по улицам быстрыми перебежками, как под обстрелом вражеских пушек в осажденном городе, прячутся от ветра, клянут и его, и город.
Ветрам противостоят небоскребы: они не дают им почувствовать полную власть в городе, они нарезают ветра, рассекают их, закручивают в переулках, замедляют в тупиках, и эта долгая битва исполинов заканчивается наступлением очередной весны. Люди в Чикаго, как и в Москве, летом живут, а зиму переживают, но мы с Олей решили не поддаваться давлению зимы и ветра, а проявить решительность и твердость и встретить Новый год на улицах ветреного Чикаго.
Мы никогда не встречали Новый год в шумной толпе, среди незнакомых людей, под шипение и всплески фейерверков, дикие выкрики опьяневших горожан, разодетых в карнавальные костюмы и втихаря прихлебывающих горячительные напитки. Захотелось быть частью этой толпы, увидеть поднимающуюся к небу чикагскую звезду, пить коньячок из фляжки, промерзнуть на ветру, бродя по пустеющему ночному городу, а потом наконец вернуться домой и пить шампанское, сидя на подоконнике, любуясь ночным городом с ощущением, что впереди целый год, и что жизнь или какая-то толика этой жизни начинается сначала, – опять пережить эту прекрасную ночную иллюзию Нового года.
Мы так и встретили этот Новый год, полностью по-новому: на улице, среди незнакомых людей – вернулись домой и сидели до четырех утра, любуясь ночным городом. Проснулись к полудню с ощущением радости и легкости: новогодняя ночь удалась, праздник продолжается, а впереди еще полтора дня отдыха.
Сегодня мы запланировали, когда стемнеет, сходить посмотреть на выставку огней в Линкольн-парке. Это совсем рядом, можно прогуляться пешком, на свежем морозном воздухе проветрить легкие и разбавить им алкоголь в крови. Что делать до темноты – особого плана не было, я полагался на импровизацию. Покидать постель мы не торопились, я достал из холодильника очередную бутылку «Клико», открыл ее, наполнил наши стаканы и вернулся опять к Оле:
– С Новым годом, Оля!
– С Новым годом, Боба! – отозвалась Оля.
Мы полулегли-полусели в кровати, прижавшись к друг другу, на подушках, уперев их в изголовье; город с любопытством заглядывал через стекло. Было пасмурно. Казалось, там, за окном, царило послепраздничное похмелье, а у нас было уютно и тепло, шампанское в хрустальных бокалах выпускало пузырики из своего чрева и щекотало нос, под одеялом хранилось тепло наших переплетенных тел.
– Ты похож на дикобраза: у тебя волосы топорщатся во все стороны.
– У дикобраза колючки длинные, а у меня короткие.
– Значит, ты еж.
– Еж – это больше похоже на правду. Оля, ты гений!
– Конечно. Но что конкретно ты имеешь в виду?
– Давай смотреть «Ежика в тумане». Помнишь, я тебе рассказывал про этот мультфильм?
– Что-то припоминаю.
– Ежик шел к своему другу Медвежонку и заблудился в тумане. Этой мой любимый мультфильм на все страны и народы и континенты.
Ольга уже нашла мультфильм с английскими субтитрами в интернете. В одной руке – телефон с мультфильмом, в другой – бокал шампанского, она привалилась ко мне спиной, я обнял ее свободной рукой, а в другой – тоже шампанское. Субтитры отличные, они точно передавали суть происходящего на экране, тем более что слова героев были очень просты. Оля, не отрываясь, смотрела на экран, тихонечко хихикая, терлась щекой о мои губы, прося поцелуй.
– Очень хороший мультфильм, – сказала она, откладывая телефон. – Вещи не такие, какими они кажутся, но ты мой еж. Там очень симпатичный ежик! Это почти вся теория Юнга, изложенная за десять минут. Ну правда!
– Я забыл, что ты у меня еще и психолог.
– Да. Люди полностью сконцентрировались на подсознании, просто навязчивость какая-то. И я в том числе. Ты знаешь, что я последователь Юнга, но... Мне пришла в голову одна интересная мысль, как мне кажется. Подсознание человека наполнено всяческой всячиной, что-то попадает туда, минуя сознание, просто впитывается, как влага в губку. Это просто информация, но основную часть мы «закачиваем» туда сами, это происходит, когда мы обманываем себя. В этом основное злоключение: мы врем себе, убеждаем себя в чем-то, пытаемся что-то игнорировать, а это все собирается в нашем подсознании и начинает нас тревожить фобиями, неврозами и прочими странностями. Мы должны больше обращать внимания на наше сознание, не врать себе: когда мы это делаем – засоряем свое подсознание, как засоряется спуск в унитазе, и в какой-то момент происходит затопление.
Вдруг Оля вскрикнула:
– Иди, иди сюда! Смотри, что творится за окном! – она выпрыгнула из кровати и, абсолютно голая, подбежала к окну: – В это трудно поверить!
Я тоже подскочил посмотреть, что ее так поразило. Города за окном не было. Густой белый туман заполнил все пространство: ни небоскребов, ни улиц внизу, ни неба – ничего не было, даже контуров, и только два желтых параллельных продолговатых огня светились справа, как два светящихся глаза, смотрящих на нас свысока.
– Видишь, это глаза лошади, она смотрит на нас из тумана...
– Правда, как два глаза.
Я представил себе эту лошадь, и вдруг весь мир изменил привычные пропорции, сжался вместе с нами, и мы оказались совсем крошечными и беззащитными по сравнению с этой огромной лошадью, наблюдающей за нами из-за стены тумана. При всей забавности ситуации, я почувствовал себя как-то нелепо и неловко.
– Интересно, все-таки что это за огни, – сказал я, чтобы прервать наваждение.
– Я же тебе говорю, – это глаза лошади, – шепотом ответила Ольга, не желая расставаться со своей фантазией.
– А вдруг на этой лошади всадник?
– Ты что! Нет, нет, нет! Это лошадь из «Ежика».
Позже, когда туман рассеялся, мы поняли, что эти два желтых продолговатых огня, очень узнаваемых, венчают один из небоскребов. Мы видели их много раз, но никогда не придавали им особого значения: город полон огней. Но с этого момента эти огни навсегда получили имя «глаза лошади». Они стали ориентиром в трехмерном пространстве города, видимого из нашего окна, и напоминанием о том, что в городе живет огромная, гигантская лошадь, по сравнению с которой все мы – песчинки.
Голод, наконец, выгнал нас из квартиры в наш «придворный» ресторан есть любимых жареных осьминогов с оливками, запивать их белым вином и ждать наступления темноты, чтобы отправиться на выставку рождественских новогодних огней.
– Что мы делаем завтра? – спросил я.
– Завтра? Еще сегодня не прошло, а ты уже думаешь о завтра. Проснемся – увидим.
– Ну все-таки, хотя бы в общих чертах.
– Мне все равно. Хочешь пойдем смотреть новый фильм. Он вышел несколько дней назад. Идет сейчас в панорамном кинотеатре на Военном причале.
– А почему бы и нет? Давай сходим вечером. Я читал, что он побил все кассовые рекорды. Что за время, в котором мы живем...
– Что ты имеешь в виду?
– Во времена гигантов, когда появлялось новое кино, говорили о новом кинематографическом языке или новых идеях, или новом видении жизни, кино и прочее... А сейчас – самый кассовый фильм. Это критерий успеха: кассовый – значит хороший. Касса стала мерилом успеха, и не только в кино, но во всей жизни. Если ты заработал деньги, то это эквивалентно мнению: ты достиг успеха. И в этом нет ничего плохого: деньги демократичны в чем-то, они уравнивают людей, неважно, какого цвета твоя кожа, какой ты религии, возраста, есть деньги – и ты занимаешь нишу соответственно кошельку, только когда становится верно обратное – успеха без денег не бывает, то это становится уродством. Как бы многие ни хотели, нельзя все мерить деньгами. Мои любимые древние греки, твои предки, это знали. Они любили деньги, были торговыми людьми, но также любили вещи нематериальные: философия, искусство, науки были частью массовой культуры, общество жило по-другому. Величайший завоеватель, великий царь, ставший объектом для подражания всех последующих завоевателей и тиранов, Александр Македонский, пришел поговорить с Диогеном, который жил в бочке, был одет в лохмотья, вообще ничего не имел.
– Александр был царь, но ему нужна была популярность, наверняка его «имиджмейкеры» сказали ему: «Сходи поговори с Диогеном, это всем понравится».
– Может быть, так и было. Но это только подчеркивает, что нищий Диоген, по кличке Собака, был важен для ойкумены. Может быть, этот диалог: «Я – Александр, царь». – «А я, Диоген, Собака». – «Если бы я не был царем, то был бы Диогеном». – «Отойди, не заслоняй солнце», – был придуман позже, это не имеет значения, это все подчеркивает ту же идею. А сейчас Диоген был бы просто бездомный бродяга, бомж, до которого никому нет никакого дела, кроме, может быть, благотворительных организаций. Его просто никто не станет слушать. Грустно.
– Да, люди слишком ценят деньги. Это комфорт, власть, часто безнаказанность и очень много иллюзий. Иллюзий, которые рано или поздно развеиваются, на то они и иллюзии.
Мы закончили обед и отправились домой, чтобы одеться потеплее для прогулки в Линкольн-парк на выставку огней. Идти нужно было по одной прямой улице, когда-то прочерченной по линейке на плане города. Шансов заблудиться просто не было.
Мы брели среди огней ночного города, вжав голову в плечи. Ветер обжигал нос, щеки, холодил глаза. Оля натянула шарф как хирургическую маску. Все молнии были закрыты до самого конца, так что нигде не оставалось и щелочки. Теплые носки, зимние сапоги, множество слоев одежды – холод не смог бы добраться до тела. Удаляясь от центра, мы прошли мимо квартиры Хемингуэя. Ветер на сквозной улице, не зная препятствий, дул нам в спину. Мелькнула тревожная мысль о том, что обратно придется преодолевать ветер, но это потом.
Нам оставалось лишь пройти под эстакадой, тянущейся от набережной, и мы будем совсем близко от зоопарка. Эстакада – своего рода граница, отделяющая центр города от Линкольн-зоопарка с прудами. Мы вошли под мост, туннель был короткий, шириной в улицу – по существу, это просто подземный переход, только в совершенно безлюдном месте. Тусклый свет редких лампочек освещал нам путь, звук шагов заполнял пространство между бетонными стенами и потолком, впереди – темнота.
Где-то посередине, у стены, внутри странного сооружения из картона и магазинной тележки, прикрытый одеялом, кто-то лежал. Очертаний человека не угадывалось, можно было подумать, что это собака или другое животное, если бы не огонек сигареты и выдыхаемый откуда-то из-под груды тряпья дым. Последняя сигарета перед сном. Я сжал Олину руку и кивком показал в сторону этого гнезда, Оля в ответ кивнула.
Выставка огней привлекла заметную толпу зевак, не побоявшихся холода и ветра: люди парами, с детьми и без, разбрелись по аллеям пустого зоопарка, любуясь мигающими разноцветными огнями, обвивавшими ветки и стволы деревьев. Как в сказочном лесу – фигуры гномов, оленей, животных, драконов. Ритмично сверкает цветомузыка – островок праздника в кромешной темноте самых длинных ночей года. С одного из плакатов на нас смотрел, широко улыбаясь, Санта.
Я рос в стране, где дети верят в Деда Мороза, а здесь Санта ¬– много общего, много разного, но, главное, – два разных общества связали праздники со святым Николаем Угодником Мирликийским. Оба общества лишили его имени, а значит, и его реальной биографии, – это уже не реальный человек, живший полторы тысячи лет назад, а вымышленный герой. Здесь его имя трансформировали, трансформировали, пока оно стало очень дальней, неузнаваемой производной оригинала. Николая окружили оленями, иногда его даже женили, поселили где-то в Лапландии, в полном комфорте, в уютном домике с камином. Сиди, святой Николай, и не жалуйся! В коммунистической стране у него просто отняли имя и дали другое, ничего не значащее, поменяли одежду, засекретили происхождение и приставили секретного агента, чтобы она присматривала за стариком, чтобы он лишнего чего не сказал. Сказали всем, что она его внучка, Снегурочка. Ну, какая такая загадочная внучка? Откуда? Бред.
– А что святой Николай? Я замерзла.
– Он людям помогает, поэтому его и прозвали угодником. Пойдем домой, действительно колотун.
– А что ты вдруг про святого Николая?
– Поразило различие в достижении похожего результата.
Мы двинулись обратно, подгоняемые забравшимся под одежду холодом. Мы вошли под мост, человека в тряпье видно не было, мы тихо прошмыгнули мимо, как бы боясь разбудить его.
– Я, наверное, мог бы переночевать одну ночь вот так, но потом нужен теплый душ, горячий завтрак и тепло. Но как подумаешь, что если ночью захочется в туалет, это как смерть, а утром просыпаешься, вокруг мороз после ночи... Бррр…
– Суровая жизнь, – согласилась Оля. – В городе есть ночлежки, там тепло, можно поесть, почему он не там?
– Хочешь его спросить? – поинтересовался я.
– Нет, не хочу нарушать его одиночество и вторгаться в его личное пространство, – совсем дрожа, ответила Ольга.
Мы прибавили шагу, чтобы согреться и быстрей прийти домой. Ветер дул прямо в лицо, перехватывал дыхание, пытался холодными руками забраться за воротник. Мы буквально ворвались в подъезд, секьюрити за стойкой понимающе улыбнулся и открыл нам автоматическую дверь. Лифт взлетел на сорок девятый этаж, уши заложило от быстрого подъема: после морозного ветра в теплом помещении голова кружилась.
– Я не хочу раздеваться, – смеясь сказала Ольга. – Это единственный случай, когда я с тобой и не хочу раздеваться.
– Оля, это вопиющее безобразие! Но у меня есть гениальная идея, как поправить ситуацию. Просто гениальная!
– Мне становится страшно, когда тебе в голову приходят гениальные идеи.
– Горячая ванна с пеной, шампанским и манговым сорбетом!
– Это действительно гениально!
И вот наши промерзшие тела – в нежной пене, горячая вода возвращает тепло остывшим, промерзшим телам, пузырьки шампанского напрямую проникают в кровь и вызывают легкое щекотание под кожей, устремляются в наши головы, принося в них ощущение нереальности и детской радости. У нас большая ванна, рассчитанная на двоих, я лежу на спине, Оля лежит на мне спиной. Из мыльных пузырьков виднеются только наши головы, мы держим бокалы с шампанским, моя левая рука под водой на Олиной груди, а нос – где-то между Олиным затылком и ухом.
Мне подумалось: «Надо сначала сильно замерзнуть, чтобы ощутить это блаженное тепло, и это блаженство усиливает Олина близость, ее округлая попка, покоящаяся на моих бедрах, ее твердая грудь в моей ладони, аромат волос, смешанный с запахом мыла. Я пребываю в абсолютном блаженстве и не хочу быть ни в каком другом месте на Земле, кроме как на сорок девятом небе.
Я не хочу, чтобы вода в ванной была ни на один градус теплее или холоднее, я не хочу есть, не хочу пить; все, что я сейчас хочу в жизни, я имею. Отсутствие желаний – это остановка движения. Маятник моей жизни поднялся к самой высокой точке, наступила полная невесомость, нет движения ни вверх, ни вниз, время остановилось. Но сейчас начнется движение обратно. Это страшно. Но не надо ничего бояться: это жизнь.
– Ежик, о чем ты сейчас думаешь? – спросила Оля тихо, чуть повернув голову ко мне.
– Я думаю о Диогене. Как он сейчас там, под мостом?