Принцесса Брайтона. Глава 6. Костя Гольдштейн

Михаил Салита, Глеб Петров


Глава 6. Костя Гольдштейн

Открылась дверь, и в кафетерий “Старбакс”, что на Брайтон-Бич-авеню, вошел довольно крупный брюнет в очках, одетый в джинсы Levis, серую рубашку и темно-зеленую куртку неопределенной фирмы. На ногах у него были уже довольно изношенные кроссовки, какие можно купить в любом китайском магазинчике за 20 долларов. На вид ему было под сорок, хотя ощущал он себя гораздо моложе.
– Я чувствую себя лет на 15, – как-то разоткровенничался он с приятелями, хотя не был особенно склонен к задушевным разговорам.
Еще в детстве, в Одессе, когда Костя ходил в детский сад, ему очень нравилась девочка по имени Надя. Это была красивая русская девочка с большими синими глазами и русыми волосами. Надя нравилась, наверное, всем мальчикам в группе, из-за нее даже случались драки. Как говорил Исаак Бабель, маленький мальчик способен любить так же, как взрослый мужчина. Костя постоянно ловил Надин взгляд, был на седьмом небе, когда его ставили в строй с ней в пару, с блаженством держал нежную ладошку девочки в своей руке. Когда же она стояла или шла в паре с кем-то еще, маленький Костя испытывал самые настоящие, недетские муки ревности. Он часто смотрел на Надю не отрываясь, а она, чувствуя на себе пристальный взгляд, оборачивалась, и они встречались глазами.
Еще не обученный грамоте Костя попросил маму написать под диктовку объяснение в любви. Поначалу мама наотрез отказывалась от роли поверенной в сердечных делах сына, но мальчуган был так настойчив, что она все же выполнила его просьбу. Улучив удобный момент, мальчик незаметно положил записку в Надин шкафчик для переодевания, и сердце его забилось чаще. Но ему не повезло: записку обнаружила воспитательница. Она же устроила дотошное разбирательство. К счастью, подписи в послании не было. Да и само его содержание вряд ли могло вызвать нарекания: там было не столько объяснение в любви, сколько невинное предложение дружить и вместе учить букварь. Тем не менее в ходе “следствия” он очень нервничал.
– Кто автор этой записки? – строгим голосом спросила воспитательница.
Сердце мальчика ушло в пятки. Не по годам развитое воображение спровоцировало сильные отрицательные эмоции. И все закончилось внезапным приступом аритмии. Дома родители даже вызвали врача. Правда, к моменту появления участкового доктора сердце как-то само пришло в норму.
Ощущая, как плохо быть ребенком, которого все шпыняют, Костя мечтал поскорее вырасти. Но тогда он еще не знал, что и у взрослых жизнь не легче, особенно у евреев.
Внезапная аритмия и вызов врача, как оказалось, были лишь прологом к более серьезному контакту с медициной. Однажды задумчивого не по годам Костю сбил грузовик с пьяным водителем за рулем. Восьмилетний ребенок чудом выжил. В то время как его тщедушное тело, подключенное к допотопной жизнеобеспечивающей аппаратуре, лежало на операционном столе, душа мальчика путешествовала в тонких материях и много чего повидала. Одна картина сменялась другой. Он то оказывался в сказочном лесу с говорящими деревьями, которые, пытаясь ухватить его своими черными корявыми ветвями, шептали: “Останься с нами, маленький жиденок, мы тебя не тронем”, то попадал в систему тоннелей, похожих на метро: проход поначалу сужался до размера канализационной трубы, а затем расширялся, наполняясь приятными запахами и ярким голубоватым светом. Потом Костя очутился в тропическом саду с множеством фонтанов и тенистых, полузаросших лианами и кустарником аллей. И вдруг он увидел беседку. Внутри на скамье сидела красивая девушка. На ней было старомодное платье, которое увидишь разве что в музее, с большим декольте, и туфельки – точь-в-точь как у Золушки из сказки. Красавица поправила руками распущенные русые волосы и улыбнулась ему. Костя хотел приблизиться к ней и что-то сказать, но не смог пошевелиться. Видение стало меркнуть, и вскоре все погрузилось в кромешный мрак.
Костя ничего не видел, только чувствовал во всем теле нестерпимую боль. А ведь так хорошо было там, в саду, рядом с улыбающейся русоволосой девушкой...
…В 1986 году, когда, словно гром среди ясного неба, грянул Чернобыль, Костиного отца – теплоэнергетика Матвея Исааковича – направили ликвидировать последствия аварии на атомной электростанции. Папа остался жив, но получил немалую дозу радиации и серьезно заболел лучевой болезнью.
Дальше начался процесс, охарактеризованный меткой частушкой: “По России мчится тройка: Мишка, Райка, перестройка...” Одесские евреи не слишком обольщались переменами, пришедшими с горбачевской перестройкой. Были уверены, что все останется по-прежнему: детей так же будут заваливать на вступительных экзаменах в вузы, а людей с пресловутым “пятым пунктом” – открыто дискриминировать при приеме на работу.
И все-таки многое начало меняться. Как любил говаривать Остап Бендер, “Лед тронулся, господа присяжные заседатели!”. Перестройка подарила евреям возможность эмигрировать, и это было главное. Желающие уехать осаждали здание ОВИРа, паковали чемоданы, готовясь пройти унизительные процедуры на таможне. Родственники, друзья, знакомые уезжали один за другим, будто покидали темный кинозал прямо через нейлоновый экран и навсегда растворялись там, в Зазеркалье голливудского вестерна.
Одновременно росла и крепла антисемитская пропаганда (перестройка, все же дозволено!), источаемая московскими черносотенными клоаками типа “Памяти”. Эта “черносотенщина” достигала и черноморского побережья. Смута надвигалась. Пошатнулась экономика, начались межэтнические конфликты. Августовский путч 1991 года как бы продублировал чернобыльский взрыв на государственном уровне. Он и явился той каплей, которая переполнила чашу терпения: Костя так и не окончил среднюю школу, они с мамой уехали по израильской визе в декабре 1991-го. А его отец никуда не уехал – он незадолго до этого умер от лучевой болезни, так навсегда и остался в советской земле.
…Костя Гольдштейн прошел вглубь кафе “Старбакс”, нашел свободное место и сел на крепкий деревянный стул. Привычно огляделся по сторонам: нет ли знакомых? У завсегдатаев этого популярного места всегда находится куча приятелей. Вон там, в углу, согревается горячим мокко Володя – местный рок-музыкант, зарабатывающий на этот мокко напротив входа в кафе, сидя с гитарой прямо на асфальте. А вот, за соседним длинным столом, сидят Мойша (Костин однокашник по колледжу) и его приятель Семен – любители провести здесь время в выходные или вечером: пропустить чашечку-другую кофе и поболтать о том о сем, не забывая внимательно разглядывать каждую из входящих девушек.
Реальная жизнь всегда сложнее и многозначнее любых, казалось бы, самых верных о ней представлений. Примером может служить история Костиной учебы в США, во время которой вера Гольдштейна в солидарность и единство еврейского народа неоднократно подвергалась серьезнейшим испытаниям.
Безобразия, творившиеся в стенах колледжа, так и не стали достоянием гласности: сор из избы старались не выносить. Профессура и административная верхушка состояла в значительной степени из американских евреев, и по отношению к “русским” студентам-иммигрантам они, не стесняясь, проводили дискриминационную политику.
Причин было несколько, но главная заключалась в том, что “русские” (неважно кто – вообще “русские”) за довольно короткий срок неплохо раскрутились и достигли материального благополучия. Скажем, Манхэттен-Бич разрастался буквально на глазах, выделяясь миллионными особняками. Разумеется, это не могло не вызывать приступов зависти и желчи у американцев, в том числе и у евреев, обладавших, по их мнению, “правом первородства”. Крайне уязвленные процветанием приезжих, преподаватели колледжа без зазрения совести отыгрывались на их чадах.
Схема работала следующим образом. В колледже существовала целая сеть классов для тех, у кого английский – второй язык. Обойти их стороной и изучать предметы только по специальности не разрешалось. Кафедру английского языка необходимо было как-то содержать, вот почему иммигрантов старались искусственно удерживать на ее предметах как можно дольше. Многих студентов заставляли проходить курс дважды, трижды, а то и четырежды. Они играли роль дойных коров, а профессора-языковеды – роли пастухов, сгонявших стадо и следивших за тем, чтобы дойные коровки не разбежались.
Что касается Кости, то он, еще в Израиле привыкший к трудностям эмиграции, сцепил зубы и молчал. Ведь придраться могли к чему угодно, а завалить “русского” проще простого. Непонятно почему, но в обыкновенном колледже к учащимся предъявляли гарвардские требования. От языковых штудий тошнило. Но сломить “русских” оказалось не так-то просто: те в свое время получили хорошую закваску! Они стали обращаться к адвокатам, занимавшимся вопросами диффамации. Колледж буквально приперли к стенке, некоторых преподавателей уволили, а многие ушли сами, почуяв запах жареного. Костя же понял, что потерял уйму времени, проучившись в колледже целых пять лет вместо положенных трех. Подобным образом пострадали многие, например его друг Мойша Бакст, тоже узнавший, почем фунт лиха, не от кого-нибудь, а от своих единокровцев.
(И стоит ли удивляться, что в итоге “русские” студенты именно этого колледжа, словно в противовес преподавателям-евреям, сплошь проголосовавшим за Хиллари и демократов, отдали свои голоса за Трампа и республиканцев?)
Долго ли, коротко ли, но Костя неуклонно двигался к своей цели. Программа CUNY BA, которую он предпочел остальным, предъявляла повышенные требования к успеваемости, но одновременно была заманчивой, поскольку позволяла брать классы в разных колледжах, входивших в одну систему. Его выбор пал на Бруклин Колледж и Нью-Йорк Сити Техникал Колледж. Во втором ему нравилось больше: отношение к студентам здесь было безупречным.
С особым удовольствием студент Гольдштейн посещал лекции по социологии, которые читал профессор Пандфорд. Костя многому научился у этого умного и доброго человека. Кроме того, он посещал в Бруклин Колледж семинар по социологии под руководством профессора Фишмана – прекрасного специалиста и педагога с солидным стажем. Костю особенно интересовали средства массовой информации: он понимал, что, только изучив эту тему досконально, сможет стать хорошим журналистом.
Гранит науки Гольдштейн грыз не один. Его партнером по учебе был Мойша Бакст. Именно от Кости он впервые услыхал об уникальной программе CUNY BA и решил к ней присоединиться.
Костя был большим любителем кофе. Иногда не отказывался и от сигареты. Но на что он никогда не соглашался, так это на алкогольные напитки: “У меня своих градусов 36,6 по Цельсию, а это почти 40, как у водки”. Иногда отшучивался иначе: “Меня мама будет ругать, если выпью”.
Костя жил с мамой в двухкомнатной квартире здесь же, на Брайтоне, куда их вселили по действовавшей тогда восьмой социальной программе. Не так давно с ними обитали еще двое: бывшая Костина жена Ира и ее сын Антон. Это продолжалось три года. То есть те самые три года, которые необходимы для легализации в стране через брак. Нет-нет, ничего противозаконного. Это нельзя было назвать фиктивным браком, поскольку все было по-настоящему, по крайней мере со стороны супруга. Влюбился, женился, развелся – типичная история. А что Ира очень хотела получить американские документы, так что в этом плохого? Ведь за это она жила с Костей, терпела его маму и не разрешала своему Антону садиться им всем на голову. А Костя все это время не влюблялся ни в одну из тех симпатичных девиц, которыми так и кишит Брайтон. Контракт был заключен, выполнен и расторгнут. Очень по-американски. Пусть Брайтон и “русская Америка”, но все же Америка.
Костя, когда у него долго не было женщин, настраивался на философский лад и записывал свои желания и мысли в дневник. Иногда получалось в стихах, которые он публиковал в газете “Одесса на Гудзоне”, где работал репортером и по совместительству корректором.
…Холодок, пробежавший между Галей и Вадимом еще по дороге из аэропорта, не только не развеялся, а перерос в явный холод. Она поняла, что ее приятель вовсе не тот, за кого себя выдает. Фотографии, на которых Вадим запечатлен со знаменитостями, ничего не значили, ведь сфотографироваться после концерта с Розенбаумом или Жванецким вовсе не сложно. Намерения хозяина жилья были совершенно очевидны: попользоваться ею, а затем выкинуть из своей жизни. Вадим тоже был крайне недоволен тем, что такая аппетитная девица наотрез отказывается идти с ним на сближение. Поэтому вскоре у них сами собой возникли разговоры о том, что Гале следует подыскать себе новое пристанище. Девушка стала изучать объявления в “Русской рекламе”. Этот еженедельник объемом более трехсот страниц и весом пару килограммов зачитывался до дыр – прежде всего нелегалами, пытавшимися найти крышу над головой, а также сносную работу, желательно за наличные.
Галя осмотрела несколько сдающихся комнат, но каждая ее чем-то не устраивала. По одному из объявлений она отправилась в район Кони-Айленд, на западную 34-ю улицу, где в шестиэтажном доме сдавалась относительно дешевая комната. Едва зашла в парадное, как в нос ударил резкий запах застоявшейся мочи. Поднявшись по темной лестнице вдоль обшарпанной стены, она с трудом нашла нужную дверь, но звонка не оказалось – пришлось постучать. Дверь открыл черный мужчина. Заросшее бородой лицо и помятый вид скрывали его сравнительно молодой возраст. Галя на ломаном английском объяснила ему цель своего прихода, пожалев при этом, что прогуливала занятия по иностранному языку в художественном училище. Афроамериканец не проронил ни слова, просто молча смотрел на нее мутными глазами, и она не знала, понимает ли он ее.
Он решительно взял ее за руку и повел внутрь квартиры. Там царил ужасный беспорядок. Повсюду была грязь, а на стенах и потолке красовались темные подтеки. Пахло марихуаной. В углу на куче тряпья кто-то спал. Гале стало не по себе. Захотелось немедленно уйти, но мужчина не отпускал ее руку. Они оказались в крохотной комнате.
– Раздевайся, русская шлюха! – скомандовал он.
Галя поняла смысл сказанного и попятилась к выходу, но афроамериканец перегородил дорогу.
– Быстро, грязная сука! – добавил он уже более грозно.
Девушка стояла как вкопанная, внутри все похолодело, сердце стучало как метроном.
– Полиция, полиция!!! – закричала она так громко, что сама не ожидала. Ринулась вперед и всей массой своего внушительного тела отбросила мужчину с прохода. Тот отлетел к стене. Галя, не помня себя, побежала ко входной двери, к счастью оставшейся незапертой...
Только пробежав блок от этого дома, девушка опомнилась и остановилась. Ее никто не преследовал. Она долго шла пешком, пока не оказалась на Брайтоне. Зашла в “Старбакс” и села за свободный столик. Сквозь стеклянное окно кафе была хорошо видна улица. Какой-то подвыпивший парень, стоя на тротуаре, кричал прохожим:
– Вы все ублюдки!
При этом указывал пальцем на каждого пешехода. К нему подошел почти двухметровый детина. Парень сразу все понял и намного тише проговорил:
– И я ублюдок...

P.S. Буктрейлер по книге «Принцесса Брайтона. Правнучка Мишки Япончика»
https://www.youtube.com/watch?v=80-UeJoj7t8&t=42s