Марья Николавна

               
                Посвящается светлой памяти В.И.Стрихи

        Если я чего написал, 
        если чего сказал
        — тому виной глаза-небеса,
        любимой моей глаза.

                В.Маяковский


Мария Николаевна работала в баре при гостинице уже давно. В тот вечер она, как обычно, стояла за стойкой и свободные от обслуживания посетителей минуты заполняла наблюдением за ними.

Столик третий справа занял мужчина подержанного вида с круглой головой.

Барменша втайне гордилась своим умением угадывать людей.

- "Тридцать пять лет, холост, пьющий, скорее всего учитель. Учитель истории."

Ничего особенного, и Марья Николаевна переключила свое внимание на других.

Снова "учителя" она  заметила только когда к нему за столик подсела темноволосая женщина.

- "Лет двадцать восемь, неопределенных занятий. Профура какая-нибудь. Познакомились полчаса назад во время танца, закажут полусладкое и коньяк, мило проведут ночь и расстанутся навсегда."

А сейчас он ей что-то говорит улыбаясь. Она с него глаз не сводит. Только он не выглядит на ...

Да, ошибочка, ему тридцать. И не такой уж он урод. Вон, глазища какие голубые. И улыбается в усы как кот. Бегемот.

Когда Марья Николаевна еще через полчаса случайно глянула на третий столик справа, она от испуга чуть не выронила стакан - там сидела все та - же парочка, только оба были ослепительно молоды.

Они не замечали ничего вокруг, смотрели исключительно друг на друга и лучились неприлично откровенным счастьем. На их сияние начали оборачиваться.

Щипок за руку не помог - все вокруг оставалось в рамках обыденной, заношенной до дыр, знакомой до последней песчинки в глазу реальности,  и только эти двое продолжали молодеть прямо на глазах.

Наконец они сами заметили впечатление, производимое на окружающих. Может, теперь угомонятся? Что за фокусы? Надо же знать какие-то рамки приличия, в конце-то-концов?         

Ничего подобного, ребята и не подумали униматься.

Вот парень отлепил свои глазища от очарованной им нимфетки, подошёл к эстраде, поколдовал там, сунул что-то в разинутую пасть геликона и оркестр, закончив вялое исполнение "Желтых листьев", внезапно грянул цыганский чардаш.

При первых аккордах бессмертной мелодии девчонка вспрыгнула на стол и стала плясать, изгибая во все стороны свой тонкий стан, который еще час назад нельзя было-бы так назвать, а юный кавалер лихо пошел степом, переступая  с носков на пятки, как заправский танцор.

Присутствующие сперва окаменели, потом ожили, потом развеселились, а потом принялись подтанцовывать.

Постепенно половодье веселья захлестнула весь зал. Один за другим посетители ночного бара входили в состояние блаженного беснования. Солидные и несолидные мужчины, старые и не очень дамы - танцевали все. Кавалеры вздымали руки, как ястребы крылья. Или лебеди? Каждый был на свой лад хорош. Потасканные обыватели, словно по мановению волшебной палочки доброго мага, сбросили личины обрюзгших монстров и преобразились в шалящих школьников.

Дамы и не очень вспомнили свои лучшие годы,  проведённые в ансамблях школьной самодеятельности. Трое из них, сплетясь локтями, вполне убедительно изобразили канкан.

У всех всё замечательно получалось, из каждого полезла его подлинная, неожиданная, свободная и радостная, сущность. Стулья подпрыгивали, стаканы летали под потолком. Музыканты играли, как на "Титанике" за пять минут до погружения в воду. Будто это последнее выступление в их жизни и чёрная вода подступает со всех сторон, чтобы накрыть с головой навсегда.

Откуда-то сверху вдруг посыпались пунцовые розы, серпантин и конфетти. В углу забил неопаляющий фонтан бенгальского огня [без купины].

А эти двое со смехом носились между столами и обсыпали участников шизования пригоршнями разноцветных бумажных шариков, вдохновляя их на ещё более раскованные  - и рискованные - проявления открытого ликования. Кто-то уже раскачивался на люстре, кто-то делал стойку на голове. Одна дама непринуждённо села в шпагат, другая стала в мостик, а третья, забравшись к музыкантам на подимум, четыре раза кряду открутила сальто с упором на руки и оглядывалась по сторонам с явным намерением повторить. Воодушевлённый её действиями тромбонист, не прерывая игры, принялся делать антраша.

Когда музыка смолкла и угас последний звук, юные проказники отвесили всем поклон и, сцепившись мизинцами, убежали вверх по лестнице, ведущей в номера. Или в небо?

Люди смотрели друг на друга, постепенно приходя в себя; по их лицам блуждали улыбки недоумения. Что это было? Может, в таких случаях нужно вызывать полицию?

Когда во втором часу ночи Марья Николаевна, нагрузившись тремя чашками чая с портвейном в вахтерской у приятельницы, шла по коридору второго этажа, из-за одной двери до нее донесся детский смех.

Она приложила глаз к замочной скважине.

Комнату заливал солнечный свет. Там на полу, заросшему изумрудной травой, сидели два подростка, мальчик и девочка. Они играли в ладушки и это их невероятно веселило: звонкие хлопки перемежались россыпями шершавого смеха. Слышали, как гортанно смеются подростки с неустоявшимися голосами? 

- "Тринадцать лет, седьмой класс, первая любовь." - автоматически отметила Марья Николавна.

                * * * * * *

Этот рассказик выудила, разбирая пять кило своих старых блокнотов.

Между прочим, "Марья Николавна" написана мною в пятнадцать лет. А о чём думают пятнадцатилетние девочки чаще всего? Пятнадцатилетние девочки всех времён и народов думают, не сговариваясь, всё об одном и том же. Об одном и том же.

...О победе коммунизма во всём мире, ясен пень.

8 июля 2010

                ///\\\///\\\///\\\///\\\///\\\

Иллюстрация: фото Филиппа Халсмана


 ©Моя сестра Жаба