Сказы деда Савватея. Стыдобушка

СТЫДОБУШКА

ЛУЧШЕ УБЫТОК НА РУБЛЬ, ЧЕМ СТЫД НА КОПЕЙКУ.
 
   Возле дома Гриднёвых, в полдень, собрался народ. Стояли, тихо беседуя, соседи из близ лежащих домов, из этого же проулка, да знакомые с другого конца села. Причина веская - тихо помер, преставился, глава семьи. Народ явился попрощаться с ним, пособолезновать близким и проводить до места упокоения усопшего, до кладбища сельского. Потом надеялись посидеть за поминальным столом, ну как водится. Это ж традиция.
   Из открытых дверей на двор неторопливо вышли группою, человек пять, стариков. Они, на ходу надевая кепки да фуражки, шмыгая ногами и вздыхая с приличествующими такому событию лицами, остановились в нерешительности, не зная, куда себя деть. Ноги-то старые не дюже крепкие, ненадёжные. Прощались со своим дружком, участником общих детских забав, молодых похождений, активным жителем села, балагуром и весельчаком Сёмкою. Это для них он Сёмка-то, а для остальных прочих - Семён Михайлович Гриднёв.
 - Пошли штоль на брёвнушки обопрёмси, а, робяты? Как вам такая моя предложение?- выдал один из них и продолжил,- кой из правления, из начальства, хто подгрябёть - уж и настоисси и в бОшки напякёть здеся.
   Все согласились и направились к посеревшим от времени, сложенным лет уж с десяток тому назад круглякам, залосненным до гладкости, а потому блестящим от постоянных посиделок. Уселись, пристроив свои бадики рядышком, задымили. Помолчали чуток.
 - Да-а-а!- философски протянул Митрофаныч, сосед, теперь уж бывший, Гриднёва, упокойника,- вот она, жизня! Раз моргнул, уж и прошла. Будто скорай поизд промчалси. Бывалоча стоишь возля путей, силисси разглядеть, чаво - ни то в окошках вагонных. Куды тама! Та-та, та-та, та-та, та-та! Простучал колёсьями, пролетел мухой, литернай*!
   Все вздохнули, покряхтели с пониманием.
   Митрофаныч, приложив козырьком ладонь руки ко лбу, закрываясь от ярких солнечных лучей, разглядывая стоящих группами людей, вдруг спросил:
 - А энто хто стоить, такая в теле вся, в платьЕ полосками сининьками, а? Чаво-та не угадваю, вроде не нашенская?
 - Так это ж Чернопятова Марфа Егоровна,- пояснил Савватей и добавил, ухмыльнувшись,- у них с Семёном история раз была, годов с десяток назад. Неужто не помните? Почти всё село тогда взбутетенилось*..
 - Мы-та не плош* табе, Савватей, однакось тута помню, тута ня помню! Во как!- усмехнулся Митрофаныч,- а Ягоровну не признал чаво-та, больна раздобрела*, раздалася вширь.
 - А ты сказвай нам, гляди чаво и всплывёть в памяти,- поторапливали старики.
 - Известна чаво всплывёть, чаво и завсягда по весне в убошке всплываить,- сострил Митрофаныч, но старички время на пустопорожние бредни тратить не хотели, надеялись послушать замечательного рассказчика Савватея, потому зашикали на балагура и попросили:
 - Чаво впустуя сидеть таращиться, с полчаса у нас ещё есть, успеешь поди, Савватей.
 - Да уж попытаюсь,- поддержал Савватей,- а то сидим тут, порты протираем. Ну, слушайте тогда.

   В сенях с грохотом и звоном упало и покатилось пустое ведро. Кто-то чертыхнулся, входная дверь распахнулась и на пороге возникла крупная мужская фигура:
 - Чаво вёдра-та разбросала, Ягоровна? Лоб, гляди, об притолоку чуть не раскровянил*,- потоптался у порога, пристальнее поглядел на хозяйку,- о, да ты в печалях штоль? Хлюпаишь*? Хто забижаить, скажи! Живо мы рОги тому обломим, враз!
   Семён Михайлович Гриднёв нет-нет, да заходил к своей одинокой соседке Марфе Егоровне Чернопятовой, симпатизировал ей. И хоть они не молоды и не было меж ними игривости и ухажорства с обеих сторон, однако взглядывали друг на друга с теплотой. Эх, молодые годы бы сюда! Закрутился тогда роман, точно. Да как говориться-то: два раза молоду не бывать.
   Заходил сосед осведомиться не нужна ли помощь какая, да и так просто, посумерничать*, чайку попить да потрёкать* о разном, деревенском.
   А вот сегодня хозяйка, простоволосая, вся зарёванная, сидела за кухонным столом и мяла в руках носовой, влажный от слёз, платочек.
 - Ой, бяда у мене, Михалыч! Кошелёчек стырили*!
 - Да как жа тах-та? А ну в подробностях давай, сказывай.
   Михалыч присел к столу на табуреточку, весь обратился в слух:
 - Ну?
 - Вчарась, уж я разобралася*, спать надумалася. А двяря пока не зачиняла*. Кот, паршивец, гультай*, иде-та блукал*. Глядь стукають.
 - ОтвОрено,- кричу,- всходитя, хтой-та тама! И вота всходить в избу молоденькая такая, одетая по-городскому, с чумаданчиком. И сказваить, мол ехала в Грачёвку по направлению в школу работать, учительшей, да обозналася, в потёмках не разглядела, выскочила у нас в Грунёвке. Просилася заночевать у мене.
   Подражая той, проезжей, Егоровна елейным голоском прям пропела:
 - Вы ж рядушком с автастанцией проживаитя, вот я и ряшилася попроситься на одну ночку. Не сумлевайтеся, уплачу скольки надоть будить за приют. Автобус пойдёть на Грачёвку раненько, я и умятуся, вас не потрявожу.
 - Ну, чаво жа,-уж совсем другим тоном, резко, продолжила Егоровна при этом громко высморкалась в платочек,- нешта я извирг рода человеческава? Да и рази ж я деньги с учительши возьму? Ночуй, чаво ж,- говорю,- вона в горенке* моёй, на диванчике и лягишь. Мястов в дому много, иде прилечь можна.
   Марфа Егоровна горестно покачала головой:
 - Чайку ещё с нею пОпили. Татьяною звать её, так сказвала. А тама, хто таперя ведаить? Уторком, ноня, она по-тихому ушла, а уж ближея к обеду мене как жаром окатило! Кошелёчек лежал на комоде! Иде он? Нету! Ой, горя какая, Михалыч!
   Егоровна принялась плакать, причитая сквозь слёзы:
 - Да главно, взошла, да ещё пытаить, чаво я так поздно дверя не зачиняю. А я сказваю, мол кого мене бояться та, не в городе проживаим чай, да и богатствов сроду в этим дому не былО, голытьба,* А мене-та саму не упруть, пупок, поди развяжица, не осилють, - посмеялися ещё с ёй об етим.
   Семён Михайлович выслушал стенания да жалобы, не перебивал. Кашлянув в кулак спросил, серьёзно насупив брови:
 - Сколька у табе тама было, в кошелёчке-та?
 - Пошти шта две с половинай пензии! Да-а-а! Копила я, жмодничала для сабе, брала чуток,*саму малость, чтоба поисть купить сахарку тама, аль сольцы, пышанца,*мучки маненько да буханочку хлебца. Боле ничаво, ни соблазнялася. Ой, горюшко какая!
 - А могёть так быть, што ты,- осторожно поинтересовался Гриднёв,- ну, запамятовала, штоль? Сама засунула куды-та, а? Голова не болить часом у табе? С пячи не падала? С лавки не валилася? В погреб не рухалася? Можа стукнулася када, память и отшибло?
   Хозяйка так и взбудоражилась:
 - Ты чаво жа, мене подозреваишь? Да я носом взрыла тута всё, перетряхнула, а табе, вишь, сумления бяруть!
 - Учительша всё жа, образованию имеить, чаво-та не верится,- виновато пробурчал Михалыч.
   Егоровна заголосила:
 - О-о-о-й, пра-виль-на-а-а-й! А мене-та веры нету? Я у кого хуть копеечку стянула за жизню? В мене-та можна сумлеваться, выходить? Да и учительша ли девка та?
 - Ты погодь трещать-та, Ягоровна! Обскажи мене всё как надоть.
 - Да уж вроде и всё, чаво ещё-та,- успокаиваясь, призадумалась Егоровна,- ты сам знаишь, поди. Творилу* новаю надоть к погребу, дровишек к зиме привезть, сарайки подлатать, забор починить, всё ж денежка нужна. Так ить? Летом-та она легша, жизня, на подножном корму можа проживу. Да выходить на можа плохая надёжа. Такая бяда-горе и до лета пока не дожила и деньги уплыли.
 - Так-так, только я об другом,- пояснил гость,- как табе на взгляд, учительша? Внешний вид опиши мене, цвет волос, глаза какия, рост, вес.
 - Да ты чаво? Нешта я девку ту важила*, да и как? На безмене штоль? Аль мерила вона сантИметром? Скажешь тожа!
 - Ох, ну ты и глупАя! Это ж приметы, понятию иметь надоть, штоб следствию провесть, аль недокумекала*?- возмутился Михалыч,- ты жа знаишь, опыт у мене будь-будь какой, милицейскай-та. Все законы, положения и статьи у мене вота тута,- он постучал пальцем по своей макушке,- я - воробей стрелянай, следствию на раз-два провяду! - Михалыч приосанился, выгнув дугою грудь,- чай сама, поди знаишь, я в органах сколь годов-та отработал, конюхом! Бывало в стужу лютаю, на санях возил на выязднуя сессию суда обвинителя, судью, защитницу да секлятаршу, Вальку. В тулупы обряжу, ноги им попоною лошадинаю укрою и вперёд. Помню защитница, аблокат, манюсенька, худюсенька, одетая по-городскому, всё взбрыквала: «Я, Михалыч, твоёй лошадёй прованялася, а у мене духи «Кармен», в Саратове покупала, дорогия.»
 - Ну, тады чаво жа, - говорю ёй, а сам прокурору подмигваю,- тады ехайтя в своёй пальтеце, на «рыбьем мяху». А она и тпр-у-у, сказать не можить, посинела вся, точно курячий пупок. Прокурор-та хохочить. «Я, говорить, «Шипром» брызгалси ноня, улилси весь, а таперя лошадиным потом смярдю, зато тёпло мене в тулупе-та!»
 - Ой, давай не углыбляйси в свои прошлыя дяла, ты мене подмогни, как быть-та таперя,- перебила поток воспоминаний Марфа Егоровна, - ты ж знаток в этой деле.
 - Ну, спярва,- начал Михалыч,- словеснай портрет надоть сделать, народ опросить, кто чаво видал. Как кому она глянулася, та учительша. Посля сопоставим хвакты, а дальшея - эта уж не твоя печаль. То тайна следствия будить, не для всяких мозгов, полагаю.
 - Ты мене не ущимляй, давай, у-у-мнай!- возмутилась нехотя Егоровна,- да будишь народ опрашивать уж не тряпися тама. Об мене не слова, понЯл? Я табе знаю, болобол* тот ещё!
 - Да ты чаво, Марфа Ягоровна, недоверию выказваишь следствянным органам штоль? Когда я чаво трепал? Да я погреб с притвором, замок амбарнай, щаколда двярная! Ни в жисть! Сроду не проболтаюся! Всё будить в рамках следствия, а можить и уголовнава дела, тах-та.
   На том и порешили и, отправился бывший конюх райсуда и милиции, конюшенный двор-то общий, проводить дознание, опрашивать народ. В первый день он обошёл один порядок прилежащей к автостанции улицы, пообщался с людьми. Выведал, как бы невзначай, не видал ли кто девушку светленькую, голубоглазую, с чемоданчиком. А на вопрос: «Накой табе это?» Михалыч приподнимая брови, лукаво дёргая плечами вверх-вниз и отведя глаза, куда то в нижний угол произносил тихо, загадочно, со вздохом:
 - Да надоть! Антирес имею.
   При опросе народ отвечал - да, мол, видали именно такую, с чемоданчиком, приятную во всех отношениях, светленькую, улыбчивую. Однако сами от вопросов Михалыча только недоумевали и принимались, после его ухода, бегать по дворам и выпытывать у соседей своих, к чему эти вопросы-то? Но никто ничего не знал. Это выводило из равновесия многих. Назавтра обошёл он другую сторону улицы и, чтобы не вызывать, как он считал, подозрение, стал спрашивать немного по другому, запутывая, сбивая:
 - А не видали вы тута девку такую чернявую, с чумаданом агромадным. А глаза злыя у ей, так и зыркають, будто примеряется, чаво-ба стырить*.
 - А как жа? Иманно такуя и видали, прощалыгу,-*тут же откликался народ.
   А старушки, делая круглыми глаза в страхе сообщали:
 - У ей, Михалыч, и ножик вострай с карману высовывалси. СтрашнаА, образина, прям! Хышница! К смертоубийству готовилася поди,- и выспрашивали, заглядывая в глаза Михалычу,- а табе зачем ета, ась?
 - Надоть!- отвечал загадочно Михалыч, чем приводил народ в жуткое любопытство и негодование:
 - У нас повыспросил, ну всё, как есть выпытал и убёг, молчком. К чаму ба ета!
   Беседовал «следопыт» и с начальником станции и с двумя водителями рейсового автобуса, сменщиками, при этом выставив вперёд нижнюю губу и надвинув на нос круглые очки, что-то черкал себе в блокнотик. Во какие дела!
Вся Грунёвка взбутетерилась*- пришла в движение, забурлила.
 - Никак тать у нас объявилси бабоньки,- шептались старухи,- милиция-та в бессилиях полных, в штаны наклала от етих бессильев-та! А как жа по - другому понять их? Туды-сюды кидаица милиция, словить жалаить, вона отставных конюхов призвала в помочники. Куды котимси? Ужасти!
   А одна старушка пропищала, всплеснув ручонками:
 - Ой, да здеся прям страсти иудейския!
   На неё зашикали и она враз прикусила язычок.
   Не устоял только перед одним человеком Михалыч, ответственным лицом, начальником автостанции, ему-то поведал всю историю, тот настоял. А как было не сказать? Он ведь зять собственный, дочки муж. Не простил бы такой секретности тестю. Ну и понеслось. Вскоре стали, как бы невзначай, заходить к Егоровне соседки. Складывая руки на животе «крендельком», вздыхали сочувственно, силились показаться безразличными, шарили глазами по углам и задав вопрос:
 - Ну, как ты тута, Ягоровна? У табе всё ли ладно? Не надо ли чаво,- уходили.
   Марфа Егоровна сразу поняла, что её секрет уж вовсе не секрет.
 - Ах ты ж, бОтало* коровье! Зявло* раззявил, просила ж! Таперя подворушницы* повадются брындать* к мене, вынюхвать.
   На третий день с начала проведения следствия, Михалыч явился вечерком к Егоровне и положил перед ней листочки бумаги со словами, якобы, очевидцев видевших гостью Марфы Егоровны.
 - Ой, Михалыч, положь на стол писульки свои. Завтря уж, очки напялю, да погляжу. Ноня тямно, да и поздно. Ступай, ступай отседа, - она горестно вздохнула, запирая за соседом дверь. В успех затеи она уже не верила. Накрылись денежки, это точно!
   Ночью видела во сне Егоровна мать да бабку, покойных уж. Будто сидели они на скамье, возле косящатого* оконца в бабкиной избе, под образами. Глядели на неё, Егоровну, осуждающе.
 - Стыдо-о-о-бушка! Чаво ета ты милка уду-у-у-мала? Чаво тво-о-о-ришь-та? Как можно укорять безвинных?- бабка покачала головою в белом платочке, шелестела губами, будто бумажку мяла, - нешта не ведаишь, гре-е-е-х ета! Деньги - сор, правда - золото, унучка!
   А мать вдруг закатилась смехом, рассмеялась звонко, скок с лавки и мышкою уж закружилась, забегала по полу, запищала тоненько так:
 - Нету умишки - иде взять, нешто у мышки? Поискать надоть! Глаза обуй, да поищи, глаза обуй, да поищи, глаза-та обуй, да по-по- пи-пи-пи- щи-и-и... растаяла.
   Марфа Егоровна всполошено села на кровати, перекрестилась, утёрла с лица пот. Сердце так и ходило ходуном, так и стукало! Она огляделась - никого!
 - Ой, страстя какия! К чаму ба ета? Бабка да мамка, враз обеи! Завтря обдумаю сон-та, - решила Егоровна, забившись в угол постели, укрывшись с головою одеялом. Свят! Свят!Свят!.
   Но оставшуюся половину ночи провела без сна. Поднялась уторком вся разбитая, будто пахали на ней.
   В полдень Семён Михайлович Гриднёв зашёл для обсуждения дальнейших действий по поиску злоумышленницы, так как проявил к этому интерес неподдельный, точно встрял в занимательную игру. Чувствовал себя значимым в роли следователя, наслаждался. Он сразу хотел радостно заявить, что опрос людей прошёл нормально, что следствие перетекает в другую стадию, слышал как-то это выражение, но... Войдя, не признал сразу Марфу Егоровну. Вид у неё был жалкий! Сидела она на табуреточке возле стола, бочком. Поверх ночной рубахи - юбка, босые ноги в домашних котах*, а на голове, будто воронье гнездо, разворошенное - колтуны*! Такого Егоровна себе никогда не позволяла. Всегда приодета, да и помодничать любила, а тут...
   Семён Михайлович оторопел. Чувствовалось - что-то стряслось, дюже важное. Он боком, боком, мелкими шажками приблизился к столу, сел:
 - Чаво? Нападение штоль былО тута? Посягал хто?- задал осторожный вопрос.
   Марфа Егоровна сперва тяжело, протяжно вздохнула, да и выдала:
 - А лучшЕя б нападение, прибили ба дуру старую и дело с концом,- она помолчала,- сижу вота сабе кАзню. Стыдобушка, Михалыч!
 - Да чаво стряслося-та, в толк не приму?- повысил он голос.
 - Правильна! Давай, кричи на мене, беспамятнуя идиётку, заслужила. А то и вдарь по мордасам, тожа правильна будить,- тихо, трагическим голосом, прошептала Егоровна.
   Гриднёв взорвался:
 - Чаво мучаишь, счас точна врежу! Быстро говори мене, об чём речь?
   Егоровна театрально выдержав паузу, призналась:
 - Так нашёлси жа кошелёчек!
 - Да, ну-у-у! - Семён Михалыч обмяк,- как так?
 - Ты ж принёс те писульки почитать мене, ну ети, показания свидетелев. Полезла я в комод, там у мене очешник ляжить, не вижу ни хрена без очков-та, а под им - кошелёчек оказалси, сама яво забельшила* да запамятовала. Вота горя какая! Девку оговорила, учительшу, табе подвяла под монастырь, так мене не ловка!
   Михалыч сидел выпучив глаза, краснел, сопел и молчал. Рухнуло всё, что он уже предпринял, обдумал. Его как-то не радовало известие о том, что деньги нашлись.
   Марфа Егоровна из-за пазухи достала скомканные потные три рубля, зелёненькую, разгладив на столе трясущейся ладонью двинула по клеёнке в сторону соседа:
 - Возьми, не побрезгуй Михалыч, за труды. Виноватая я пред тобою.
   Тут уж Гриднёв не смолчал, сорвался:
 - Ты чаво,- вскочил и завопил он,- подкупить мене вознамерилася? А? При исполнении?- и помолчав чуток уже тише, видя что Егоровна зажмурилась и вся смухортилась*, сжалась, как от удара, добавил чётко, почему-то называя себя на вы, решив, видимо, что представляет все следственные органы сразу,- мы не продаёмси! Подкуп следствия значить, так, да?
   Марфа Егоровна в ужасе что-то залепетала, замотала отрицательно головой и обратилась подобострастно на «вы»:
 - Ото всей души и сердца, за труды, не погребуйтя*, Семён Михалыч!
 - Ты - колчушка, Марфа, вота чаво скажу. Просил жа проверить, так ты вопила тута в голос, перечила,- произнёс Михалыч предмету своего обожания. Но теперь, отчего-то, даже глядеть в её сторону не хотелось, как отрезало!
   Марфа Егоровна, боязливо протянув руку, накрыла ладонью, подтянула к себе трёшку, и не спуская глаз с рассерженного соседа, достала другую купюру из-за пазухи, синенькую, пятёрку:
 - А ежели так? Не обидитеся?- подобострастно заглядывая, помаргивая опухшими от бессонной ночи и слёз, веками глаз, осмелилась спросить.
   Егор Михайлович постоял у стола, громко сопя, было видно, в нём боролись чувства:
 - Да-а-а, - протянул он, - вот мой дед бывало сказвал,- стыд - не сопля, на вороте не повиснет!
   Он решительно сгрёб со стола пятёрку, со словами:
 - Эх, пойтить, к ядрене фене, нажраца штоль, до поросячьего визгу, от всяво етава!- хлопнув дверью, выскочил прочь.
   Подперев кудлатую голову пышной рукой, Марфа Егоровна немного ещё посидела, приходя в себя после неприятного разговора, потом решительно подошла к комоду. Там она достала кошелёчек, пересчитала деньги, посетовала, в душе, что лишилась пятёрочки и направилась к шифоньеру, рассудив так:
 - Подальше покладёшь, вернее найдёшь.
   Она выдвинула ящичек со всякой всячиной - с моточками, остатками ниток шерстяных, с чулками, носками, рукавичками, носовыми платочками и воротничками от платьев, засунула свои накопления в один из шерстяных носков, успокоено произнеся:
 - Тах-та цалея будуть, поди, да уж таперя не забуду ни в жисть, куды поклала-та,- она отправилась пить чай с молоком и алялюшками, преснушками.
   А село долго ещё не могло взять в толк, так была кража или нет? Кто та подозреваемая? И при чём тут Семён Михалыч и Марфа Егоровна?
В головах всё перебуробилось*, но никто народу так ничего и не объяснил. Да уж привычные к такому-то. Гриднёв с того случая больше к соседке не наведывался, расхотелось чего-то, как отвернуло. И она, видно чувствуя вину, не напрашивалась на встречу, избегала.

   За гробом двинулась скорбная процессия сельчан. Среди старушек и Марфа Егоровна, крестилась, беззвучно шевеля губами. А следом шкондыбали* старички, пытаясь не отстать, всё «перемалывая» в голове услышанное от Савватея, вроде и припоминая эту историю, а может нет. Всё разве упомнишь?




СЛОВАРЬ ЮЖНО-ВЕЛИКОРУССКОГО ТАМБОВСКОГО ГОВОРА:

литерный - поезд особой важности
не плош - не хуже
хлюпаишь - плаксиво хнычешь
разобралася - разделась ко сну
зачинять - запирать
трёкать - в беседе вставлять своё слово
тырить - красть(просторечное)
гультай - гулёна
блукать - бродить бесцельно
горенка - горница, самая чистая часть дома
голытьба - нищета
забельшила - спрятала, да забыла куда
творило - крышка закрывающая лаз в подпол, погреб
важить - взвешивать
недотумкать - недодуматься
болобол - (здесь) болтун, пустомеля
прощелыга - плут, мошенник
ботало - на шее у коров(гремушок)
зявло - (здесь)рот, зевло печное, после устья
подворушницы - гулёны по дворам (П.-Марфино)
брындать - без дела ходить
коты - домашняя обувь
колтуны - сбившиеся плотно волосы на голове
смухортилась - зажмурилась, сморщилась
перебуробить - перемешать
взбутетерилось - взволновалось, забурлила(П.-Марфино)
раздобрела - растолстела
раскровянил - разбил до крови
посумерничать - посидеть вечером не включая свет
чуток - немного
пышано - пшено
алялюшки - пышки-преснушки
не погребуйте - не побрезгуйте
шкондыбать - тяжело идти шмыгая ногами
косящатое окно - красное, с косяком.