4. Солнце садится

Джим сидел на песке около своего вагончика и смотрел в небо, залитое предзакатным солнечным светом, чьи лучи мягко касались загорелой кожи молодого человека. Он иногда устало прикрывал глаза, в которых от всё ещё яркого света плясали солнечные зайчики и блики, и мерно и медленно втягивал разгорячённый и пресный запах песчаной пустоши.
Его тело покалывало и ныло, члены отказывались слушаться и совсем не двигались, а голова становилась так тяжела, что ему казалось, будто она должна с минуты на минуту свалиться с плеч и упасть в песок. Он уже не понимал, что держит его в этом мире, не видел путей к побегу или отступлению. Только беспросветную ночь, мрак, холод. Душный вечер ничего не оставлял внутри него, лишь лоб Джима покрылся тонким слоем испарины. Пот стекал по лицу к подбородку и капал молодому человеку на оголённую грудь, впитываясь в изрубцованную кожу.
Его будто парализовали невидимые руки, сковавшие все его движения и не позволяя встать с медленно охлаждающегося песка.
Закатное солнце, насмехаясь над всем, что оставалось позади него, торопливо катилось за далёкие холмы и возвышенности. Его лучи играли среди потрескавшейся высохшей грязи и крупинок песка, заставляя Джима щуриться от слепящих бликов, скачущих по его измождённому лицу.
Джим запустил пальцы ног в песок, зарываясь глубже, пытаясь поймать стремительно уходящее тепло и запрокинул голову назад, упираясь затылком в ступеньки фургончика. Теперь ему хотелось лишь исчезнуть отсюда. Только и всего. В такие моменты, когда всё вокруг ему до боли осточертело, Джим хотел превратиться из жалкой уродливой гусеницы в маленькую изящную бабочку и улететь далеко за горизонт. Туда. К солнцу. Прочь от цирка, от уродов, от ненавистного Табарнака с его кожаным кнутом для лошадей. Прочь от всего, что связывает его с миром монстров, в котором он остался на съедение всех этих алчных до денег животных, этих мерзких существ, потерявших своё достоинство ради наживы.
Джим понимал, что есть в мире такие, как он, которые не могут жить по правилам этой жестокой жизни, те, кто готов искать любой выход из сложившейся ситуации. Баттерфлай испытывал настоящую травлю со стороны собратьев по несчастью, но прекратить ей просто не решался. Нет той струны воли, которая играла во многих этих людях. Ему казалось, что он в этом цирке был единственным слабохарактерным сопляком, не способным постоять не только за свою мать, но и за самого себя.
Осознание этого сводило с ума несчастный молодой ум, только начавший постигать тайны мира. Джиму становилось страшно от понимания того, что мысли эти, весь их беспощадный рой, кружились вокруг его головы и убивали всё его существо. В двадцать лет он сам себя приговорил к скоропостижной и жалкой смерти маленькой гусеницы, которая упала со своего дерева и уже не может залезть обратно, потому что сама высота изъеденного дуба была для неё непреодолимой.
Он просто хотел дождаться, пока стервятники склюют его изуродованное тело заживо.
Приоткрыв глаза, Джим в упор поглядел на небо, где уже начинали загораться первые едва видимые звёзды, где месяц, пока ещё нерешительный и робкий, появился напротив исчезающего светила и терпеливо выжидал, пока то уйдёт с небосклона и уступит ему место. Путаясь в своих беспощадных идеях, Джим скривил губы, пытаясь не разрыдаться. Его глаза широко открылись, а ноздри подрагивали, грудь начала тяжело и судорожно вздыматься, и сдерживаемые слёзы медленно покатились по грязным щекам, которые были сильно испачканы сажей и песком.
Молодой человек скуляще всхлипнул, яростно вытирая лицо, размазывая грязь и слёзы по собственному плечу, оставляя на нём кривые расплывшиеся разводы.
А солнце, будто желая, чтобы мысли молодого человека вечно искрились в его разуме, поспешно закатывалось за холмы, бросая прощальные лучи на металлический фургончик, около которого сидел в одиночестве маленький ничтожный Джим.
Его тело начинало покрываться прохладой наступающего вечера, дрожать и трястись, но молодой человек продолжал сидеть без движения, уперев несчастный и полный боли взгляд на звезду над его головой.
Солнце село.