Одинокий скиталец

Предателями не рождаются. Ими становятся.

Отрывок из романа "Одинокий ворон"

Чем дальше уходил от разбитого поезда, тем больше становился поток беженцев, и все труднее было Антону вырваться из этой людской массы, чтобы идти одному. Людские толпы, казалось, были бесконечны и заполонили все мыслимые и немыслимые пространства. Куда ни кинь взгляд, везде люди, люди, люди.
В конце концов, он решил извлечь из этого пользу для себя. Его совершенно не трогали и не волновали трупы убитых вдоль дороги, крики и стоны раненых, рев скота, полагая, что на всех жалости не напасешься, а по сему, пускай все идет так как идет. Один он что-либо изменить не в силах.
Здраво рассудив, пришел к выводу, что, покидая свои дома, люди взяли с собой самое дорогое, самое ценное. Поняв это, стал внимательно присматриваться к беженцам, определяя их достаток. Сразу исключив из поля зрения колхозников, бедно одетых беженцев, крепких и сильных мужчин, тем самым, сузив круг поиска.
К концу первого дня, когда уставшая людская колонна вошла в какую-то деревушку, что раскинулась вдоль дороги на их пути, Антон уже выбрал себе жертву - это была молодая женщина лет двадцати пяти, с девочкой годика три-четыре. Где они присоединились к ним, он не заметил, но обратил на них внимание в последние час или два. Женщина была неосмотрительно одета в дорогое, цветастое платье, с сережками в ушах, с обручальным кольцом и перстнем на руках. Она несла с собой чемодан, но не фибровый, а  дорогой, с блестящей в лучах заходящего солнца кожей. Таких чемоданов Антон никогда не видел.
Девочка капризничала, отказывалась идти, а то и вообще несколько раз садилась прямо на дорогу. Женщина то вела ребенка за руку, то несла на плечах, перекидывая чемодан с одной руки в другую, а то и просто плакала, стоя над сидящей на дороге дочерью.
- Давайте, я вам помогу, - Антон догнал женщину, улыбнулся ей мягко и доверчиво. – Таким темпом вы далеко не уйдете. Хотите – я понесу девочку или чемодан.
 - Вот спасибо вам, добрый человек, - устало ответила женщина. – Я уже сама готова была сесть посреди дороги. Капа, иди к маме на руки. Добрый дядя поможет нам.
Антон взял чемодан, а женщина посадила себе на шею дочь, и они двинулись дальше.
- Я из Бобруйска ехал к сестре в Брест, - доверительно начал попутчик. – Она замужем за военным. Живут там, в Бресте. Хотелось повидать. А теперь… Что с ними, не известно. Дай-то Бог, чтобы остались живы. А наш состав разбомбили, и я не доехал.
- Так и мы ехали в этом же поезде, только из Москвы к папе нашему, – стала рассказывать женщина. – Он у нас начальник заставы. Господи, что с ним? Слухи один страшнее другого. Не знаешь, кому верить. А что с нами будет?
Антон еще несколькими фразами поддержал разговор, и замолчал, приноравливаясь к ходьбе попутчицы, которая к тому времени уже несла уснувшую дочку на руках.
По весу чемодана уже прикинул, что там кое-что есть, да и украшения на женщине не давали ему покоя.
В деревню вошли в сумерках, и сразу же стали подыскивать место на ночлег.
К счастью, устроились быстро, правда, в сарае, куда хозяин бросил несколько охапок прошлогодней соломы.
Девочка спала на руках у матери. Сама молодая женщина тоже уснула, прижавшись спиной к чемодану.
Антон пристроил под голову вещмешок в другом углу сарая, лежал, выжидая время.
Иногда слышны были взрывы, а так же голоса людей, что продолжали идти на восток, в сторону Бобруйска. Листва в саду на деревьях отдавала серебром при лунном свете.
Антон волновался: как оно получится? 
Щербич вытянул ногу, словно нечаянно задел женщину, проверяя, спит она или нет.
Тихо.
Тогда мужчина начал медленно, стараясь не шуршать соломой, продвигаться к попутчицам.
Пристроившись сбоку, принял удобное положение, резко навалился на женщину…
Она ещё рванулась, успела перехватить руку Антона, но силы были не равны, и женщина затихла…
Захныкала девочка, упавшая с материнских рук.
Не раздумывая, Антон закрыл рот ребёнку…
Убедившись, что все тихо, надел на плечи вещевой мешок, присел к женщине, снял с нее драгоценности. Управившись с этим, выдернул чемодан из-под убитой, подошел к дверному проему. Вспомнил, что на руке у беженки были красивые часики, вернулся, долго провозился с незнакомой застежкой на браслете, наконец, снял их, сунул в карман, пошел на выход. И уже через  минуту шагал в общем потоке беженцев в сторону Бобруйска.
Сразу за деревней по обе стороны дороги  темной стеной стоял лес. То в одном, то в другом месте горели небольшие костерки, на которых кто-то что-то разогревал, слышны были приглушенные людские голоса, детский плач.
При лунном свете увидел небольшую тропинку слева, что уходила вглубь леса. Не раздумывая, направился туда, и шел долго, пока не  выбрал укромное местечко, положил под голову вещевой мешок, и уснул сном человека, добросовестно сделавшего свое дело.
Когда рано утром Антон опять шел по шоссе, у него за спиной висел туго набитый вещмешок, а в руках была похожая на кол крепкая палка.
Потом он потерял счет дням, числам.
Котомка уже с трудом вмещала в себя те вещи, то добро, которые добывал  Антон почти ежедневно. А он сам старался не думать и не вспоминать тех, кто имел неосторожность стать его попутчиком.
Пришлось однажды сделать ревизию: соблазнов ежедневно было много, а вещмешок, до обидного, не мог уже вместить в себя всё то добро, что добывал Антон. Впрочем, ноша не тяготила хозяина, а, напротив, грела душу.
Не раз появлялись мысли обзавестись ещё одним заплечным мешком, но всякий раз одёргивал себя, снова и снова убеждаясь, что это будет стеснять движения, мешать ему в самый неподходящий момент. Сожалел, сильно сожалел, но вынужден был смириться.
Но особое, трепетное отношение испытывал Щербич к тряпичному поясу, который опоясывал крепкое мускулистое тело. Там, бережно замотанные в однотонный платок из крепкой ткани, который он снял у одной из своих жертв, приятно льнули к телу и согревали душу золото и другие драгоценности. Вот это было именно то, считал Антон, что ему всегда пригодится по жизни, поможет занять именно то положение среди земляков, о котором он грезил, возвыситься над ними.
Несколько раз приходилось встречаться с немецкими солдатами, которые то и дело обгоняли беженцев на  машинах.
Особенно запомнилась ему одна встреча...
В тот день вместе с другими беженцами он обходил стороной населенный пункт с незамысловатым названием Глуша. К этому времени немытый, заросший Щербич уже мало напоминал того крепкого, молодого человека, что был в первые дни войны. Износились ботинки. Пришлось заменить их, сняв с одного мужика под Слуцком хорошие яловые сапоги. Протёрлись, истрепались  вторые по счету штаны, высохло, обветрилось лицо, и только глаза остались всё те же – внимательные, зоркие.
Выскочившие из крытой машины немецкие солдаты остановили толпу беженцев у кустарника, метрах в ста от леса, принялись досматривать.
Антон шел сзади, немножко поотстав от основной людской массы.
Встреча с немцами не входила в планы Щербича.
Пригнувшись, он резко метнулся в кусты, что стояли у дороги, стараясь спрятаться. Однако его заметили, краем глаз он видел, как вслед ему бросился солдат с винтовкой в руках.
- Halt! - закричал немец, и вскинул оружие.
Но Щербич не остановился, а еще сильнее побежал.
Вдруг раздался выстрел, и прямо перед ним упала срезанная пулей ветка.
Пришлось остановиться.
- Kom, kom, - солдат пальцем подзывал к себе беглеца.
В ответ парень вымучил из себя жалкую, виноватую гримасу, подошел к немцу, не переставая лепетать:
- Пан, пан, я не понял сразу, испугался, - Антон то поднимал руки вверх, то прикладывал их к груди, подобострастно кланялся.
Когда Щербич подошел к немцу, тот движением руки потребовал снять вещевой мешок. Антон подчинился, поставив котомку к ногам солдата. Тот посмотрел на грязные руки пленника, лицо такое же грязное, брезгливо поморщился, и нагнулся сам развязать мешок.
Такое позволить ему Антон не мог. По определению. Это было выше его сил.
Быстро оглядевшись и мгновенно оценив обстановку, Щербич резко и сильно нанёс удар ребром ладони по шее. Солдат сложился  к ногам Антона. Подняв выпавшую из рук врага винтовку, не раздумывая, с силой вогнал ему в спину штык. Бросив оружие, схватив мешок, пригнувшись, пустился к лесу. Но побежал не на восток - в сторону Бобруйска, а вернулся назад, понимая, что если кинуться его искать, то вряд ли догадаются искать в этом направлении.
- Вот гад так гад! – возмущался Антон.  – Добро мое ему надо, видите ли, паскуда! – бормотал себе по нос. – Если ты за этим сюда приперся, то плохи твои дела, немец. Тут таких хватов и без тебя предостаточно. Иди лучше воюй, а не потроши чужие сумки!
С этого дня стал избегать хороших дорог,  людных мест, беженцев и немцев: все они представляли для него опасность. Притом, не только и не столько опасность его жизни, сколько опасность его добру. Слишком он настрадался, намучился, чтобы в одно мгновение потерять по злой воле кого-то, будь то горемыка-беженец или немец, всё то добро, что добыто было таким трудом. 
Пришлось выбрать глухие проселочные дороги, тропы, лесные просеки, где встреча с людьми почти исключалась. И эта тактика приносила свои плоды: длительное время ему удавалось оставаться одному, неуловимым, невидимым для посторонних глаз, хотя темп продвижения его замедлился. Он перестал следить за собой, ухаживать. Начал дичать, зарос.  Зато стал чувствовать себя увереннее, в безопасности, хотя для этой цели пригодилось бы и оружие. Но, к сожалению, добыть его возможности не представлялось до сих пор. Ни единожды сожалел, что необдуманно бросил винтовку незадачливого немецкого солдата. Сейчас бы она ему ой, как пригодилась бы. Был лишь хороший нож. Да ещё немного угнетало то, что пополнять свои запасы добра возможностей тоже не было. И с питанием было не так просто, как хотелось бы: частенько оставался голодным, хотя на брошенных колхозных полях и на людских огородах можно было чем поживиться. Однако считал опасным, верхом безумства готовить пищу где-то в лесу, разводить костры. Так он мог обнаружить себя, стать жертвой тех же отступающих красноармейцев или  таких же как он одиночек, присутствие которых Антон обнаруживал не раз.
Голод заставлял действовать.
Наткнувшись на глухую лесную деревеньку, он мог долго наблюдать, определяя для себя степень опасности, шанс добыть пищу, и только после этого в сумерках заходил в выбранную им хату и молча набирал себе продукты. Если хозяева не сопротивлялись, то отделывались несколькими ударами в лицо. Но горе тому, кто вставал на его пути: тогда в ход вступал нож.
Часто попадались красноармейцы, которые группами или в одиночку пробирались на восток. Антон избегал и их, обходя обнаруженные где-нибудь в лесу стоянку или привал военных.
Однажды, ближе к вечеру, когда он осторожно пробирался по лесной тропинке, услышал вдруг человеческий стон. Антон остановился, напрягся весь, и, как зверь, бесшумно пополз на звук.
На полянке, прислонившись к стволу дерева, сидел раненый офицер. Он был один. В этом убедился Антон, долго наблюдая за ним. Несколько раз военный приставлял к виску пистолет, и каждый раз опускал его обратно. Потом, то ли засыпал, то ли терял сознание: голова его падала на грудь, и он замирал в таком положении на некоторое время.
Когда увидел перед собой Антона, отчаяние сменились надеждой, пока еще робкой, но надеждой на то, что он спасен, ему поможет вот этот странный, заросший человек. Офицер попытался улыбнуться жалкой кривой улыбкой, даже промычал что-то нечленораздельное пересохшими от жажды губами.
Антон взял из рук раненого пистолет, повертел в руках, раздумывая. Потом всё же  засунул оружие к себе  за пояс. Из кобуры военного достал запасную обойму с патронами, положил в карман. Затем вынул нож из-за голенища, сжал в руке, глядя в упор на офицера, несколько раз замахнулся, приноравливаясь, и встретил взгляд раненого – глаза в глаза, застывший взгляд беспомощного человека. Но было в нём что-то, что заставило Щербича отвести глаза, не смог выдержать взгляда.
Что заставило тогда остановиться, вернуть нож на место – за голенище, Антон не знает, хотя после, спустя время, он часто возвращался в памяти к этому случаю, но так ответа и не находил.  Может быть, что в том взгляде не было страха?
 - Подохнешь сам,  - выдохнул тогда Щербич и растворился в лесу.
Но уже потом, когда судьбе было угодно сходиться с противником не на жизнь, а насмерть, Антон никогда не смотрел жертве в глаза.
А теперь Щербич чувствовал себя более уверенно. Но, и вооружившись, принял решение не делать дневные переходы по открытой местности, а идти только ночью. Время сенокоса, уборки зерновых. Война войной, а крестьяне заготавливают сено на лугах, жнут рожь на полях, убирают созревшие овощи и фрукты в садах и огородах. Поэтому вероятность встречи с людьми очень высока. А до дома осталось совсем ничего.