Глава одиннадцатая. Эриванский поход

Всё это вносит развлечение в мою жизнь,
я начинаю до некоторой степени находить в этом вкус….

Из письма А.С. Грибоедова к Ахвердовой П. Н

С 12 мая по 1 июля 1827 года Грибоедов  изо дня в день заносил в дневник записи, которые заключают в себе сжатое описание этого похода:
 «12 мая. Четверток. Прибытие Семптер-аги из Карса. Новости от Бенкендорфа, нахичеванцев переселяют. В виду у нас вход в пустыни знойные и беспищные. Выезжаем из Тифлиса. Вознесенье. В Сейд-Абаде многолюдно и весело. Толпа музыкантов на дереве, при проезде генерала гремят в бубны. Обогнув последнюю оконечность мыса, вид к югу туманного Акзибегока; вершина его поливается дождем. По дороге запоздалый инженерный инструмент и сломанные арбы с дребезгами искусственного моста, разметанные по дороге, производят на генерала дурное впечатление. Минуем Коди, верстах в двух от большой дороги сворачиваем в Серван, вдали лагерь у Храма. Услужливость мусульман. Речь муллы.
13 <мая>. Пятница. Поутру прибыли к Храму. Быстрота чрезвычайная, новое направление реки, мост снесен. Ночью Шулаверы, живописные ставки в садах. Казак линейский по-чеченски шашкою огонь вырубает и всегда наперед скажет, какой конь будет убит в сражении».
13 –го мая войска пошли эшелонами, но подвигались вперед чрезвычайно медленно. Дороги были еще так плохи, что сам главнокомандующий, ехавший в легкой коляске, едва в три дня сделал тридцать верст и добрался до Акзабиюкского поста. Отсюда Паскевич  писал государю, что понимает теперь, почему тяжелые транспорты проходили этот путь в десять и более дней.
Вообще, знакомясь с обстоятельствами, в которых жило Закавказье, генерал научился многому и принимал меры, необходимость которых еще недавно ему не была понятна. Действующие войска он усилил: из Нальчика, с Кабардинской линии уже шли к нему два батальона Кабардинского полка, и в то же время формировался конный армянский легион в Тифлисе.
Из дневниковых записей А.С. Грибоедова:
«14 <мая>. Суббота. Драгунский полк проходит. Лошади навьючены продовольствием и фуражом; люди пешие.
15 <мая>. Воскресенье. Ущелье вверх по Шулаверке чрезвычайно похоже на Салгирскую долину. Лесистые, разнообразные горы; позади всего высовывается Лалавер, как Чатыр-Даг с каменистым, обнаженным челом.
Лагерь на приятном месте. Бабий мост, 4 версты от Самийского погоста, где расширение вида необыкновенно приятное. Генерал делается опасно болен. Беспокойная ночь.
16 <мая>. Понедельник. Вверх поднимаемся по ужасной, скверной, грязной дороге. Теснина иногда расширяется; вид с Акзибеюка обратно в Самийскую долину, на Кавказ и проч. Климат русский, Волчьи ворота. Пишу на лугу и, забывшись, не чувствую сырости, похожей как на Крестовском острову, покудова чернила не разлились по отсыревшей бумаге и сам я промок до костей. Ночую с генералом; он всё болен. Тут и доктор, и блохи».

О болезни генерала Паскевича упоминает в своих записках  и Муравьёв-Карский: «Часто повторявшееся состояние исступления, в которое приходил Паскевич  без всякой причины, возродило в нем, наконец, желчную болезнь, с коею он через несколько дней своего пребывания в Шулаверах и выехал в Джелал-Оглу.
По прибытии в лагерь за Бабьим Мостом болезнь его усилилась до такой степени, что к ночи, казалось, уже было мало надежды к его выздоровлению. Видя, сколько потеря его могла произвести беспорядка и помня обещание, данное мною Дибичу, не оставлять его и быть терпеливым, притом же руководимый человеколюбием, я принял личное участие в его болезни и вместе с Грибоедовым, который ему был родственником, не оставлял его и служил как ближнему, стараясь сколь возможно его успокоить и помочь ему, о чем он и отозвался однажды благодарностью».

17 –го мая в главную квартиру приехал курьер из Карабагского отряда, от генерала Панкратьева, с депешами еще от 7 числа, чрезвычайной важности. В них говорилось о смерти персидского шаха, будто бы скончавшегося за несколько дней перед тем в Тегеране; известие это подтвердилось в тот же день и частным путем, совершенно с другой стороны, из Нахичевани.

Известия эти, основанные на слухах, не были достоверны; но с часу на час можно было ожидать, что они подтвердятся официальным путем, и тогда для России создалось бы совершенно иное положение. Смерть шаха, в которой не было ничего невероятного по самой преклонности его лет и по тем тревогам, которые пришлось ему пережить за последнее время, могла совершенно изменить русскую политику и повлиять на самый ход военных действий.

Паскевичу представлялась сложная задача решить, как должен он поступать в смутных обстоятельствах, которые могли возникнуть в Персии: поддерживать ли Аббас-Мирзу и с ним трактовать о мире, если он на первое время восторжествует над другими претендентами на шахский престол, или же принять предложения того из претендентов, который покажет себя непритворно расположенным к России, допустит ее влияние и будет притом настолько силен, чтобы поддержать свои обещания на деле.

Но если бы исчезла всякая надежда на возможность восстановить порядок и единодержавие в земле, раздираемой различными честолюбцами, Паскевич предположил во всяком случае принять под русское покровительство все смежные с новой русской границей ханства на тех же условиях, на которых некогда были приняты в подданство ханы карабагский, ширванский и другие; он даже соглашался дать им права несколько большие, оставив им совершенную политическую независимость, лишь бы только владения их заслоняли новые приобретения России от всякого покушения персиян.

Все недоумения Паскевича были разъяснены впоследствии распоряжениями из Петербурга, которые вместе с тем должны были послужить программой для действий Паскевича и на будущее время при всяких обстоятельствах.

«В случае междоусобной войны и всеобщего безначалия,– писал ему граф Нессельроде,– Персия легко может подвергнуться совершенному разрушению. Не будет существовать никакого правительства, и мы поставлены будем в недоумение, с кем начать переговоры или установить верные сношения. В таком положении дел, когда все погружено будет в замешательство и расстройство, не следует принимать никакого участия во внутренних раздорах, ни поддерживать ни того, ни другого соискателя престола, а быстро продолжать военные действия, перейти за Аракc и, главным образом, занять Энзели, чтобы утвердиться на берегу Каспийского моря. В этом пункте держаться до тех пор, пока Персия будет волнуема междоусобиями, предлагая постепенно господствующей стороне мир и возвращение как всех завоеваний на правом берегу Аракса, так и самого Энзели, с тем, чтобы Персия уступила России Эриванское и Нахичеванское ханства и заплатила военные издержки».

Из дневниковых записей А.С. Грибоедова:
«18 <мая>. В 4 часа меня будят; тащат с меня халат; сырость, холод, Лапландия, все больны. Еду вперед по верховой дороге; несколько руин справа и слева и селения. Крутой спуск в овраг каменной речки. Вся помпа воинственная, с которой ожидают прибытия главнокомандующего.
<…>
21 <мая>. Там же. Принятие турецкого посланца с музыкою. Толст, глуп и важен.
22 <мая>. Там же. Чем свет сажусь на жеребца, который ужасно упрямится. Пускаюсь к развалинам Лори в 3-х верстах от лагеря. Деревня, беру проводника. Слезаю в овраг каменистый и крутобрегий, где протекает Тебеде с шумом, с ревом и с пеной. Чистый водопад дробится о камни справа. Смелая арка из крупного, тесаного камня через него перекинута. Развалина другого моста через Тебеде. Стены и бойницы в несколько ярусов по противулежащему утесу, вползаю через малое отверстие в широкую зубчатую башню, где был водоем; вероятно, вода под землю была проведена из реки. Тут с в<остока> вытекает другая речка и в виду по сему новому ущелью водопад крутит пену, как будто млечный проток. Из тайника крутая и узкая стежка вьется над пропастью. Духом взбираюсь вверх. Развалины двух церквей, бань, замка с бойницами, к с<еверу> оттудова ворота, много резной работы; вообще положение развалин род Трапезонда. К югу два мыса над Тебедою, к з<ападу> бок над нею же, к в<остоку> над другою речкою, к с<еверу> замок и ров оборонял его от нападений с луговой плоскости. Прежде здесь царствовала сильная династия Таи, от 8 до 12-го столетия; храбрые, умные цари много обращались с византийцами, от которых заняли зодчество и другие искусства.
Ныне на развалинах в недавнем времени поселились бам-бакские выходцы в малом количестве.
<…>
Отъезд турецкого посланца. - Приезд Обрескова. Полная ночь. - Поход».
Июнь 1. Среда. В Гергеры, вдоль Тебеде. Налево руины Лори. Попы армянские на дороге в ризах подносят Бога главнокомандующему, который его от них как рапорт принимает.
К востоку синеются дальние горы; один конус похож на Тепе-Кермен.
Приходим к лесистой подошве Безобдала; мой шатер над ручьем, приятное журчание.
2-го <июня>. Днёвка. Обскакиваю окрестности. Поднимаюсь на верх горы над лагерем. Ароматический воздух лесной и луговой. Теряю лошадь.
<…>
7-го <июня>. Алагез к с<еверо>-в<остоку>. Хорошо до привала. До сих пор в полдень жар несносный, ночью холод жестокий. Кормы тучные.
Артемий Араратский.
С пригорка вид на обширную и прелестную долину Аракса. Арарат бесподобен. Множество селений.
С привала места, сожженные солнцем. Лагерь за версту от деревни Аштарак. Скорпионы, фаланги. Купол Арарата.
Прелестное селение Аштараки, - мост в три яруса на трех арках, под ним река Абарень дробится о камни.
Сады, город. Селение принадлежит матери Хосро-Хана. Жара.
Ночью головы сняты с двух людей, солдат<а> и маркитанта.
8-го <июня>. Приезд в Эчмядзин. Клир, духовное торжество. Главнокомандующий встречен с колокольным звоном.
Разбиваю палатку между двух деревьев; цветы, водопроводы. Большой обед у архиерея.
Гассан-Хан - враг монастыря. Багдатский паша принял к себе жителей.
Султан Шадимский на нашей стороне и его 4 племени. Мехти-Кули-Хан перешел к нам с 3000 семействами».

Эчмиадзин, резиденция армянского патриархата, принадлежит к древнейшим монастырям христианства. Ему насчитывают более чем полторы тысячи лет, и им справедливо гордится армянский народ, давно уже утративший свою самостоятельность и подпавший под власть по очереди всех пронесшихся над Азией завоевателей; но ревниво сохранил он веру отцов своих. Церковь получила, таким образом, великое значение в судьбах армянского народа, проникнув собой все проявления его жизни; в ее самостоятельности и силе лежали все надежды армян на лучшее будущее. С течением веков, когда она, среди бедствий войн и разрушения, служила единственным прибежищем, она стала крепкой духовной связью, сплотившей в одно неразрушимое целое весь армянский народ…

Обладание Эчмиадзином, этим жизненным пульсом Армении, отдавало, следовательно, в руки русских ту силу, которой можно было управлять народной массой армян и подготовить в ней надежного и верного союзника. Необходим был только человек, который живым, пламенным словом мог бы расшевелить дремавшие, под гнетом векового ига, народные силы. Таким человеком в описываемую эпоху был, имевший неотразимое влияние на умы современников, армянский архиепископ Нерсес, впоследствии верховный патриарх и католикос Армении.

Личность Нерсеса весьма замечательна. Во время персидской войны ему насчитывали уже шестьдесят шесть лет; но годы не охладили энергии и бодрости святителя, готового пожертвовать всем, чтобы только увидеть освобождение отечества. Паскевич просил его сопровождать отряд до самого Эчмиадзина, с которым соединялись у него все светлые воспоминания его долгой жизни, в котором он получил свое образование, постригся в иноки и из простого монаха, еще в конце прошлого столетия, возвысился до сана архиепископа. Он управлял Эчмиадзином в трудное время цициановских войн и сумел тогда приобрести неограниченное доверие народа, заставив самих, мусульман охранять монастырь от покушений на него своих единоверцев.

Присутствие при русских войсках Нерсеса одушевляло армянский народ, доводило в нем чувство патриотизма до подвигов героизма и самопожертвования, которым удивлялся сам неприятель.

Из дневниковых записей А.С. Грибоедова:
«12-е <июня>. Воскресенье. У обедни в монастыре.
Под вечером едем к Эривани. Арарат безоблачный возвышается до синевы во всей красе.
Ночь звездная на Гераклеевой горе. Генерал сходит в траншею. Выстрелы. Перепалка. Освещение крепости фальшфейером».
Знаменитая крепость Эривань стоит на скалистом, возвышенном берегу быстрой речки Занги, древнего Гураздана, верстах в тридцати к востоку от Эчмиадзина. Неприступны ее твердыни, и о них не раз уже сокрушались все усилия русских войск».

В начале столетия Гассан-хан, брат сардаря эриванского, бывший в 1808  году комендантом крепости,  считался победителем главнокомандующего русскими войсками в Грузии и Дагестане И.В. Гудовича. Тогда в 1808 году Гудович предпринял штурм Эривани, занял Нахичевань, покорив всю Эриванскую область и разбив у деревни Кара-Бага неприятельскую армию. Теперь же в южной части области  были вновь сооружены две крепости Аббас-Абад и Сардар-Абад и носились слухи, что многотысячная персидская армия двигалась из Тавриза к Араксу.

Паскевич рекогносцировал Эриванскую крепость и занёс в журнал военных действий, что «она имеет две высокие с башнями стены, окруженные снаружи довольно глубоким рвом… Орудия расположены в закрытых башнях внутренней стены, наружные обороняются фольконетами и ружейным огнем из бойниц в стене и башнях. Гарнизон крепости состоит из 2 тыс. сарабазов и приблизительно такого же числа иррегулярных стрелков…»

 Из дневниковых записей А.С. Грибоедова:
«13-е <июня>. Из Эривани скачу обратно в Эчмядзин. Арарат опять прекрасен. Жар под Эриванью, в Эчмядзине прохладно.
С этого дня жары от 43 до 45; в тени 37. В 5-м часу поднимается регулярно ветер и пыль и продолжается до глубокой ночи».

Как видно из дневника началась летняя жара, а с нею в отряде начались массовые заболевания. Блокада хорошо укрёпленной  Эривани становилась не под силу войскам.

Паскевич писал, что «в один день в Грузинском гренадерском полку, блокирующем Эривань, в поле заболело 200 человек. Батальоны начали редеть и уже не насчитывали под ружьём более 400 человек».

В сложившейся обстановке он  предпочёл оставить небольшой отряд под командой Г.Л. Красовского для занятия монастыря Эчмадзина и наблюдения за крепость Эривань, а сам с войсками двинулся дальше на юг, к Нахичевани.

22-го июня Паскевич получил агентурные сведения о движении персидских войск и о положении дел в Тавризе; ознакомившись с документами, передал их Грибоедову  для составления распоряжения управляющему Карабахскою, Щекинскою и Ширванскою провинциями полковнику И. Н. Абхазову.

Из дневниковых записей А.С. Грибоедова:
«22 <июня>. Идем чрез Девалу. Два аиста на мечете стерегут опустелую деревню. Край безводный. Деревень не видать. Привал без воды. Генерал, по слуху о неприятеле, отправляется в авангард. Прокламация садакцам и миллинцам. Садараки прекрасный ночлег.
23 <июня>. Проходим версты 4 в малое ущелье, как ворота Шарурских гор. Прекрасная открывается обработанная страна; множество деревень и садов; хлеба поспели, некому снимать. Но осенью вид всего этого прескверный. Я бывал в сентябре, - всё сухо, вяло, желто, черно.
Лагерь на Арпачае.
24 <июня>. Днёвка. Термометр до 47;. Приезд карапапахцев, Мехмет-аги, Гумбет-аги бамбахского и других. Ночью не сплю. Рано, в 3 часа, поднимаемся.
25 <июня>. День хорошо начат, избавляем деревенских жителей от утеснения. Им платят на привале по 6-ти реалов лишних на быка; они благословляют неприятеля. Вообще, война самая человеколюбивая.
На привале отправление бумаги к Красовскому. Раздача энамов, подарков. Я открываю лавку царских милостей. Известие, что шарульцы и миллинцы гонят к нам скот. Безводно, но не чрезвычайно жарко.<…>»

26 –го июня к вечеру отряд  Паскевича подошёл к городу Нахичевань и стал к стороне крепости Аббас-Абада.

В Нахичевани Грибоедов  получил прекрасную квартиру, лучшую в городе, и мог на время отдохнуть от трудностей походной жизни. Со своего балкона мог наблюдать рекогносцировки русских войск вокруг крепости Аббас-Абад (в 10-ти верстах от Нахичевани):«8 верст от Нахичевани пригорок. Оттуда пространный вид к Аббас-Абаду и за Араке. Вид Нахичеванской долины, к с<еверо>-в<остоку> Карабахские горы, каменистые, самого чудного очертания. Эйлан-Дак и две другие ей подобные горы за Араксом, далее к з<ападу> Арарат. Сам Нахичеван стоит на длинном возвышении, которое также от Карабахских гор. Вступление в Нахичеван. Ханский терем. Вид оттудова из моей комнаты. Неприятель оставил город накануне».

Из Нахичевани он пишет письмо к  П. Н. Ахвердовой; жалуется на службу, бранит генералов; пишет о размолвке Муравьёва с Паскевичем:
«Любезнейшая и почтеннейшая Прасковья Николаевна. Я провожу бессонную ночь, ожидал, пока перепишут мои служебные бумаги после чего я должен разбудить генерала, чтобы он их подписал. Неправда ли, все это очень весело для человека, который дорожит своей независимостью? Скажите мне, как покончить со всеми этими дрязгами? На несчастье еще можно подумать, что неприятеля точно подкупили, чтобы он как можно меньше нас тревожил. До сих пор один-единственный раз позабавился, побеспокоив арьергард Эристова. Господи боже, ну и генералы тут у нас! Можно подумать, что они нарочно созданы для того чтобы все больше и больше укреплять во мне отвращение, которое питаю я к чинам и высоким званиям. Муравьев сегодня утром ходил в рекогносцировку крепости Аббас-Абад. Я был слишком занят, чтобы следом за ним сесть в седло. Но так как я из всей компании лучше всех устроен в отношении помещения, и из окон моих великолепно можно обозревать всю местность, я часто поднимал голову от своих бумаг, чтобы, направить подзорную трубу в то место, где происходило дело. Я видел, как неприятельская кавалерия скакала во всех направлениях и переправлялась через Аракс, чтобы отрезать Муравьева и две сотни его казаков. Он удачно выбрался из этого дела, никакой серьезной схватки не произошло, и он к нам вернулся цел и невредим, хотя и не успев ничего разведать из того, что хотел видеть. Главнокомандующий к нему имеет большое уважение и доверие, но какой-то бес тут мешается, и у них часто происходят серьезные ссоры, один кричит, другой дуется, а я тут нахожусь, чтобы играть глупейшую роль примирителя, не получая ни малейшей благодарности ни от кого. Это между нами. Скажите хоть вы мне спасибо за вашего зятя. Впрочем, я вам не ручаюсь, что в один прекрасный день они не рассорятся навсегда, и это меня иногда приводит в меланхолию. Не говорите ему об этом ничего в ваших письмах и не рассказывайте об этом даже его супруге. Действительно, генерал иногда бывает очень несговорчив, а характер вашего зятя тоже нельзя назвать уживчивым.<…> »

29-го июня Паскевич, решившись овладеть крепостью Аббас-Абад, сам проводил рекогносцировку крепости. « Это был пятиугольник с бастионами фронтонами, продолговатый фас которого обращён к Араксу. На требование Паскевича сдать крепость её начальник зять шаха Мамед-Эмин-хан отвечал решительным отказом.

1-го июля весь отряд Паскевича стал лагерем в 2-х верстах от крепости. С войсками под Аббас-Абад прибыл и Грибоедов.

В дневнике Грибоедов делает последнюю запись:
«Июль, 1-ое. Переносится лагерь к крепости. Начало работ не производится за недостатком материалов».

3-го числа Грибоедов пишет второе письмо к П. Н. Ахвердовой с описанием сражения под Аббас-Абадом:
 «3 июля 1827.
Главная квартира под стенами
Аббас-Абада
<…>
В прошлый раз, когда я запечатывал письмо к вам, было уже половина 4-го утра. Я велел оседлать мою лошадь и поехал к Аббас-Абаду, к стенам которого были посланы 50 казаков, чтобы тревожить гарнизон или вернее кавалерию, которая находится в крепости, и завлечь ее в засаду, где поставлены были главные силы нашей 545 кавалерии. Я присоединился к нашему небольшому отряду но весь маневр не удался по нелюбезности противника, который не пожелал дать себя провести. Несколько охотников явилось погарцевать вокруг нас, но слишком далеко от того места, где их ждали. Мы отделались несколькими пулями, которые просвистали над нашими головами, не задев никого; так продолжалось до 10 часов утра, когда главнокомандующий приказал произвести серьезную рекогносцировку силами 2 уланских, 2 казачьих и 1 драгунского полка с 22 орудиями легкой артиллерии. Я поместился на расстоянии выстрела от одной из сторон крепости, откуда было видно, как проходили наши войска, как если бы я смотрел из самого центра крепости. Долго палили из пушек с обеих сторон. Зрелище было красивое, довольно ничтожное, думаю, в отношении военного успеха но великолепное для глаз, а мне большего и не надо, поскольку я тут нахожусь только для собственного развлечения. В этот самый момент генерал Бенкендорф пустил 2000 кавалеристов вплавь через Аракс, они его мигом перешли, и неприятель был вытеснен со всех высот по ту сторону реки. Я хотел бы, чтобы вы как художница, видели бы все это, и в особенности живописную долину, где происходила эта сцена. Со всех сторон у нас тут гряды гор, самые причудливые, какие только могла создать природа, между прочими так называемая Помпеева скала, которая высится, как ствол дерева, разбитого и обугленного молнией, но только гигантских размеров; это в сторону нашей Карабагской границы. Среди лабиринта холмов, различных возвышенностей и целых горных цепей, самой своеобразной формы, — цветущая долина, заботливо возделанная, которую орошает Аракс, и к северу снежная вершина Арарата. Я уже переходил вброд знаменитую реку, чье историческое имя столько говорит воображению.
Третьего дня мы стали лагерем около Аббас-Абада, вчера открыли траншею, и сегодня ночью я последую за генералом, чтобы посмотреть, что там происходит. Этим утром наше общество чуть было не лишилось Влангали, из-за семи злосчастных ядер, которые прогрохотали над его палаткой, или верней над всей главной квартирой, где и упали в разных местах, не убив никого. Все это вносит развлечение в мою жизнь, я начинаю до некоторой степени находить в этом вкус; это лучше, чем плесневеть в городах.<…>»

5 –го июля произошло сражение при урочище Джаван-Булах с пришедшей на помощь  персидской армией во главе с наследником престола Аббас-Мирзой. Пользуясь переправою, персияне сделали сильный натиск; драгуны и казаки, предводимые генералами Бенкендорфом и Иловайским, блистательным образом отразили нападение на правом берегу и, подкрепленные пехотою, заставили неприятеля отступить к главным силам. Несмотря на чрезвычайный зной и большие затруднения в подъеме артиллерии на крутой и каменистый берег Аракса, войска с невероятной скоростью прошли 15 вёрст, отделявших неприятельскую позицию.

При появлении их персияне быстро атаковали пехоту нашу, но были отбиты.  Тогда Аббас-Мирза велел обскакать правый фланг отряда нашего, а сам, с густой массой конницы устремился против левого крыла. Кавалерия русская мужественно их встретила.

Паскевич сам подоспел туда с главными силами. Неприятель был сбит с крепкой позиции.  Драгуны сделали две блистательные атаки и, преследуя персиян, отняли два знамени, из коих одно было с надписью "Победоносное". Тщетно Аббас-Мирза усиливался удержать за собою вторую цепь возвышений; удар был решительный и бегство вскоре сделалось общее. Пройдя еще восемь вёрст, Паскевич остановился у ручья Джаван-Булак,  приказав кавалерии преследовать бегущих.

Сам Аббас-Мирза едва успел спастись от плена; но его ружьё, вместе с любимым оруженосцем, досталось победителю.

Победа Джаван-Булакская имела важные последствия. Один из пленных был послан в Аббас-Аббад, чтобы  рассказать о сражении и предложить сдать крепость. Отчаяние и страх овладели гарнизоном. Комендант просил трехдневной отсрочки, но получил отказ.  Весь день продолжалась слабая стрельба из крепости, а вечером явился неприятельский офицер с белым флагом и вслед за ним прибыли начальники батальонов: Нахичеванского и Тавризского, находившихся в Аббас-Аббаде, и объявили, что крепость отворяет ворота безусловно.
7-го  июля, в 7 часов утра, происходила формальная сдача. Гарнизон, состоявший из 2700 человек, положил оружие и выстроился в полном параде на крепостном гласисе.

Главноначальствующий сардар, Магмет-Эмин-хан, зять шаха, сопутствуемый старшинами, явился впереди войска и поднёс главнокомандующему русскими войсками генерал- адъютанту Паскевичу ключи. Оба батальона персидской регулярной пехоты прошли мимо его церемониальным маршем; каждый батальонный командир вручил ему свое знамя; за войском следовало духовенство; жители заключали шествие.

Лейб-гвардии сводный полк, с распущенными знаменами и музыкою, вошёл в крепость и занял караул.  Вслед за тем происходило торжественное молебствие при 101 пушечном выстреле из новоприобретенных 23 орудий.
В середине июля в письме к той же П. Н. Ахвердовой Грибоедов сообщает о своей болезни: «Я весь в огне, это начало горячки. Шаумбург пишет за меня. Дело 5-го числа и взятие Аббас-Абада были нашими последними счастливыми днями. С тех пор только болезни, солнце, пыль, скорее страдание, чем жизнь, и я первый изнемогаю от этого, я, который считал себя приспособившимся к этому климату в продолжение бесконечной миссии Мазаровича. Я весь в огне, это начало горячки. Шаумбург пишет за меня. Дело 5-го числа1 и взятие Аббас-Абада были нашими последними счастливыми днями. С тех пор только болезни, солнце, пыль, скорее страдание, чем жизнь, и я первый изнемогаю от этого, я, который считал себя приспособившимся к этому климату в продолжение бесконечной миссии Мазаровича <…> » (15-19 июля 1827 г.).

По распоряжению Паскевича Грибоедов был командирован в персидский лагерь для личных переговоров с Аббас-Мирзой в качестве представителя русских интересов.

20-го июля Грибоедов выехал из Аббас-Абада.