Finsternis

             Finsternis

И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
 Фридрих Ницше.

***

Тонкая деревянная доска скрипела под ногами. Я не слышал звука, но ощущал его. Я не видел доску, но был уверен, что подо мной именно она. Повсюду была тьма: густая до ощущения массы и пустая до удушья. Куда иду, я не знал, но один шаг не наполнить  противным скриплым звуком, свернуть с доски - значило потерять  ориентир. Оставалось идти, в надежде, что доска никогда не закончится. Пустой надежде. Шаг… Шаг… Взмах ноги, взведен курок, и мысли вопиют, что дальше нет пути, там впереди свободное падение и… Пустота… Я остановился на краю доски. Края не было видно, но я был уверен, что он прямо передо мной.
***

«Потому-то и далек от нас суд, и правосудие не достигает до нас; ждем света, и вот тьма, – озарения, и ходим во мраке» Книга Исаии 59 стих 9.
Пыталась донести белая стена. Первое, что увидел, открыв глаза – надпись. Что-то в ней остановило взгляд, пленило его.
Повернулась ручка, мужчина в халате впорхнул в маленькую комнату, выкрашенную в белый. Гость уверенно сел на стул, выученным движением поправил круглые очки, этот жест состарил его на глазах. Оторвавшись от записной книжки, поднял глаза, со спокойным видом холодно спросил мое имя. Пришлось назваться.

-Ульфрик Гамон.

Упасть со стула было мало, профессор был настолько удивлен, что остался на нем, лишь раскрыв рот, ошарашенно глядя перед собой. Потом быстро выбежал, чуть не сбив с ног санитара.
 
Дверь захлопнулась. Я остался один, сидя на кровати. Узнать,  который час было невозможно, в помещении не было окон, лишь мягкие стены. Догадаться, в каком я заведении,  было не сложно. Вопрос лишь в том, как оказался здесь…

Комната,  где меня держали, казалась странной. Должно быть, сменила немало хозяев. Многие стены были исписаны, язвенно покрыты рисунками, стихами. Некоторые были испорчены, нарочно, изуродованы, словно каждый новый художник или мыслитель пытался зарисовать, оскорбить своего предтечу.
«Оскорбивший солнце, дни твои сочтены..» - далее было не разобрать…
Обнаженная девушка с ребенком на руках и кубком вина, обвитым змеей в другой руке, была перечеркнута тремя предложениями и крестами, истерзана неясными символами, которые было не разобрать.…
На всех стенах был отражен повтор только одного слова: «Уродство!»
«Уродство», - видимо все, на что был способен автор этих слов.
«Ключи. Ключи… Они забрали мои ключи»
«Я столько не выпью, можно мне пойти поиграть», - а прямо поверх этих слов: «Бог умер: теперь мы хотим, чтобы жил сверх…».
Лишь стена, которую я  сразу увидел, осталась нетронута.
Нужно будет тоже оставить о себе какой-то след, написать что-нибудь, ведь рисовать я никогда не умел.

Дверь распахнулась так скоро, что опомниться от мыслей не успел. На этот раз профессора окружала белая свита, но в них ничего примечательного, кроме схожести. Белый халат лишает лица, не прикрывая его. Главный врач резким движением подсунул старый кассетный диктофон к моим губам:

-Ваше имя?

-Ульфрик Гамон ,– с досадой повторил я. 

-Как вы здесь оказались?

Все его окружение стояло в оцепенении.
Разве он должен об этом спрашивать? Что происходит? Возмущение потухало в обратной пропорции с тем, как я осознавал, что не могу вспомнить последних событий. Не помню, как уснул.

-Завтра, кажется, это было завтра…

-Ульфрик, кто вы?

-Я бармен в пабе. Живу с другом у парка, в съемной квартире…

-Сколько вам?

-37.

Недоверие с ноткой  любопытства скользнуло на лицах сотрудников лечебницы,  и сейчас смотрелось нелепо.

-Какой сейчас год? – настойчиво вторил врач, еще крепче сжав микрофон.

-Год? Что это?

Я не мог понять, о чем он. Сейчас? Сейчас – сейчас.

Доктор оторвал диктофон от моих губ и отчеканил в него голосом, похожим на хирургическую сталь.

-Пациент номер тридцать семь, проснувшись, назвал свое имя, однако его прошлое отличается от оригинальной  личности. Он мог…

-Я псих?

-Эксперимент № 59.9, – замедлив голос, изъявил он в черную коробку -Ты не в себе, но не псих. Хотя, возможно, ты и в себе, но не только лишь ты. Поступив к нам, ты очнулся другим человеком. Представился Жаном Бокале. Тебе диагностировали шизофрению, но…

-Что? – неужели? Сколько же я здесь?

-Но на следующее утро ты проснулся другим человеком. Совершенно другим. И так каждое утро. Другое прошлое, способности, характер. Ты говорил на разных языках, был художником, поэтом, порой, просыпался под известным именем. Ты был Ницше и Цезарем, Макиавели, Моцартом, Кантом… За восемь лет ни одного повторения. До этого дня.

Кто из нас сумасшедший? Эксперимент? Как с крысой. К горлу подступило желание, сдержать которое было нельзя.

-Воды.

-Простите?

-Воды!

Мне принесли граненый стакан, помню пил из таких в поездах. Сколько теплых воспоминаний….  И вот, вот оно! Теперь я здесь. Где я – я здесь. Тут, в этом самом месте. Черт!

Я вспылил и выплеснул остатки на стену. Лицо обожгли ответные брызги, мир вокруг резко приблизился и отскочил. Начал тускнеть. Надпись меняла цвета и, кажется, прыгала по стене. Я ощутил свободное падение на месте и увидел как мир - замер. Все стало неживым, бездвижным. Люди, комната, стены – остекленели, повеяло холодным морем.

Из-за спин врачей показался белый мужчина в темной жилетке и брюках. Его силуэт  плавно сблизился с  надписью  и уронил презрительный взгляд. 

-Пятый из вас написал это.

Он еще прошелся по комнате, глядя куда-то в сторону, но не отводя взгляд от надписи. Теперь в глазах стало троиться. Я оторопел.

-И почему- то все согласились. Странно, правда? – теперь я увидел. Его глаза – черные и без зрачков… - прийти к согласию изумительно сложно. Я бы не стал сравнивать.

Теперь бледное лицо целиком развернулось ко мне… Вот откуда веяло холодным морем… Выраженные скулы, худоба, властный изгиб бровей и улыбка проходимца… Сложенная из черных губ. Чертова  ухмылка…

-В ней есть что-то притягательное. Ты слушаешь меня?

-Конечно.

-Я рассуждаю.

-Я слушаю.

-Кхм. В семье протестантов. Один. Специалист исследовательского центра звуковых дисциплин. Ты это хотел спросить?

-Ты бог?

-Не читал? – сухая рука указала  на стену, – бог умер.

-Тогда, кто ты?

-Эван Хукк. Можешь звать Эв.

Голос звучал холодно, словно его связки не смочила слюна, и жажда переполнила дёсны.

-Скажи, я с ума сошел?

-Никогда не был в своем уме. Теперь в нем многие. При жизни,  – он, наконец отвел взгляд из соображений легкой задумчивости, – был, сказать стоило - рабом своих желаний, вот только, рабы не создают себе господ…

-При жизни? Я умер?

-Нет, но каждый раз, засыпая, мечтаешь об этом…

-Это ты сделал со мной? – после этих слов следовало на него накинуться, но его дыхание, не имея звука, оглушало, - все эти пробуждения и люди, люди в моей голове - без остановки кричал я.

-Считай это подарком. Ты сам просил.

Да что он несёт? С каждой секундой сомневаюсь в реальности, возможно просто сон…

-Не сон, но преддверие сна - ложе и колыбельная песнь. Ты хотел знать, что я есть. Но что есть я, есть все вокруг. Песнь мира, голос херувимов и шум кошачьих шагов. Я колыбельная–песнопение сна.

-Я не помню себя.

-Душа потерялась среди холодного моря других. Незначимый дефект, результат многих вселений.

-Почему они бывают во мне? – наконец спросил я, наконец, я спросил…

- Агностик, всегда прикрывал свой атеизм этим словом. Ты работал в камере без эха, и однажды был внутри два дня, без света и звука. Тебя там просто забыли. Если разговор с богом сумасшествие – то ты свихнулся. Но твое высокомерие… Как ты тогда насмешливо сказал: « Ну что ж, тебе смешно? Так говорить с тобой мне проще, чем молить на коленях. Не думаю, что ты поймешь. Думаешь, прямо сейчас упаду и буду молить о прощении? Не дождёшься! Я… Я не готов раскаяться в своих грехах, но… Я готов их искупить». Это ответ на вопрос. Вот твое искупление – теперь ты вечно блуждаешь во тьме, а тебя посещают подобные тебе. Подобно тебе, они мнили себя. Ты – мой способ упечь каждого из этих гениев в психушку на денёк.

-Подобные…

Белый цвет комнаты безызвестным способом приобрел черный оттенок, какой бывает у вороньих крыльев.

-Я покажу тебе, – голос Эва теперь потерял всякое звучание и таял вместе с комнатой.

Теперь ничего не было видно, ибо я смотрел в бездну,  сквозь сомкнутые веки.

***
Телом овладела тьма, и тишина была ее частью. Само существо подвешено во мраке. Под ногами скрипела доска, и где-то внутри я понял, что иду не один. Никто не сказал, но я слышал, что день этот был мне, для особого  понимания. Его подарила улыбка проходимца, носившая облик Эвана. Тогда я понял, что иду не один. Я окликнул их, и они ответили мне. Тысячи лиц сейчас смотрели на одного меня. Холодное море безбожников, в котором плыву, с которым я – одно целое. Тогда мой и их голоса сказали, не издав ни звука: «Мы попираем бога, и потому ходим во мраке». Это повторялось. Голоса, доска, свободное падение, мрак. Доска обреченно молила о преисподней. Все повторялось. Мрак,  свободное падение, доска, голоса… Удел тщеславных – бездна. Мы попираем бога, и потому ходим во мраке.