Матка. Глава 3. Вечер-Ночь

     Я стоял на горной вершине. (“Смотровая площадка?”) Небо надо мной было затянуто белёсой пеленой – плотной и неподвижной. Далеко внизу, вкруг горы, бурлили грозовые тучи.  Рокочущая злобная сила нудила их вверх, – толкала на вершину, а гора, сотрясаясь, сбрасывала с себя серой пеной: назад во тьму.

     И моё тело содрогалось, сопротивляясь вместе с горой: трясло руками и головой, складывалось и изгибалось, то вжимаясь стопами в гладкий холодный камень, то прыгая-топая, разворачивалось, надуваясь булькающими пузырями. Долго. Пока не умерло, скатившись сквозь слабеющее клокочущее месиво.

     Внизу было звёздное небо. Живое…


                ***       
               
–  И как ОНИ там, без МЕНЯ?
–  Меняются ведь люди. Один пить начнёт, другой на парапланах помешается, можно даже в жену заново влюбиться. Ты сам сколько раз менялся?

     Сколько раз менялся, я честно не помнил, но – нахохотавшийся, посвежевший, готов был измениться хоть сейчас. Булькающие ручейки смеха, что крутящимся волчком поднимались из моей глубины, отбрасывались (покачивающимся блестящим боком волчка) сверкающими тяжёлыми каплями серебра, и, наконец, собравшись в бугристые себя, разбегалися от горла, – бодрили  меня. (“Ой, летать хочу!”)

     Читатель! Как думаешь, космос пустой? Да пустой, пустой, не волнуйся…, но густой и вязкий (как пустые книжные строки: вязнешь в иных, не понимая: “Зачем?”), – скорее тонешь, чем летишь. Это если по обыкновенному лететь пытаешься: одно мучение. Надо так, записывай: находишь звезду (какая глянулась),– свет её на коже почувствуй, под кожей… – и всё: можешь лететь, готово. Я – уже…

     Налетался, песен густых наслушался:
–  Слушай, а как я не потерялся? –  ладонь горяча…
–  Ты, похоже, отличник у меня, лекции любишь, – улыбнулась, наверное. –  У амазонок энергетически подвижная матка – быстрая и ёмкая. Достать тебя с края света мне было совсем не трудно. Наверное, Тайна Богова как раз там и спрятана – в матке: способность принять душу, и не разрушиться при этом, а, скорее, наоборот…
–  А как узнала про свою амазоночность? (“Лекции я, похоже, и, правда, люблю. И просто – люблю. Всю… ” И поплыл, поплыл…, за ладонь сильней ухватился.)
–  Года три мне было, БабаТо рассказывала, сама не помню. С Жёлтой БабаТо купалась в речке тогда: я купалась, она на берегу сидела.   Берег такой чудной, дно пологое, песчаное, а пару шагов в сторону, кочку обогнёшь, – под уклон резко уходит, лестницей спиральной.  Вода прозрачная-прозрачная. Вот представь (в тройном пересказе, учти): “Золотая дракон Лунфэнха (“а я кудрявая в детстве была, лет до десяти”) под воду ушёл, на меня смотрит, дальше идёт. Пустоту из себя выпустил, на меня смотрит, дальше идёт. Кругом меня под водой обошел, на меня смотрит. На меня смотрит: не ждёт, не зовёт, не тянет, дальше идёт. На меня смотрит…”. Вытащила она меня… БабаТо от её “побасенок” отмахивалась (как советский специалист), но узелок завязала…  А когда я ей про пузырьки рассказывать начала (это я уже помню), литературу подбирать стала, вопрос изучать.
–  А родители? Мама – тоже?
 –  Сирота я. Когда-нибудь расскажу. Что знаю…

     Видимо слово “сирота” спаяно в моём сознании с представлениями об обязательном голодном детстве, по книжкам что ли. “Есть хочу”. (“Интересно, когда я родителем был, что бы ребёнку сказал, ночью проголодавшемуся? Спи давай? Ночь на дворе”.)

     Напоила меня своим снадобьем зелёным (“Спасибо… Ма-я…”):
–  Что, спать не хочешь? Тебе бабушка не говорила разве: “Не смейся на ночь!”

     Тепло по груди разлилось: “Говорила…”
–  А как “ВОЗВРАЩАЮТСЯ”? (Мои мысли, казалось, жили своей собственной жизнью. Умирали в меня, а рождались из ниоткуда. Как паразиты. Может это нормально? Не помню…)
–  Да как угодно. БабаТо – через дверь, а мне отменять больше нравится: “Отменяю”, –  и всё: быстро, просто.
–  Как это?

     (Честно говоря, я ничего не понял. А ты, читатель? Как ты там у себя, вообще? А?)

– Ну, представь, получил ты подарок или, наоборот, – “дурака” в троллейбусе. Это жизнь белыми двинула.  Но этот ход… Он, конечно, настоящий – вызывает у тебя какие-то чувства, мысли, ждёт ответа, стоит перед тобой с улыбкой или ухмылкой. Но действительно настоящим (свершимся) он станет только после твоего ответного хода. То есть у тебя есть не только пауза на подготовку хода, но у тебя есть право на ответ. Право!, а не обязанность.
– Право поражения что ли?
– Да. Как один из вариантов, если для тебя это война. Я же очень часто выбираю “не играть”. Как порядочный боксёр, повздоривший со студентом на дискотеке. Я – матка! Могу себе позволить. И, кстати, белые не в накладе: подвисшее действие выявит свою слабину. Можно переиграть…


                ***   
               
     На зелёной грифельной доске (во всю стену) мелом были написаны уравнения  (много уравнений) возможных химических реакций, протекающих в пузатой колбе, зажатой лапкой лабораторного штатива. Седой дед (“Профессор?”) управлял содержимым колбы с помощью указки, постукивающей по нужному уравнению, и беленькой ассистентки, старательно выполняющей его указания.

     Сначала жидкость была прозрачной, но ионы, что тянули к друг другу свои ручки-заряды на доске, счастливо объединившись, окрасили медленно оседающей красноватой мутью. Вспыхнуло  сине-жёлтое спиртовое пламя: облизнуло донышко и, – по взмаху стеклянной палочки, взбаламутившей тонкий слой осадка, – проросло внутри белёсыми языками, быстро и полностью очистившими жидкость.

      В колбу медленно опустилась следующая палочка (полая, как вскоре выяснилось), соединённая гибкой трубкой с оранжевой резиновой грушей (номер 2). Профессор картинно махал свободной рукой, задавая темп ассистентке, старательно сжимающей-разжимающей грушу (“Клапан?”): пузыри забелили содержимое колбы. И, забурлив, ускорившись вслед за профессором и ассистенткой, – окровавили. Профессор, довольный произведённым эффектом, милостиво кивнул помощнице. Кровь медленно превращалась в воду…


                ***    
               

 – А БабаТо? – спросил и будто из-под вышек высоковольтных вышел. (Ожили ласковы волны, притихшие было.)
– Предпочитала играть, – в голосе ещё трещали осязаемые разряды – последние, как удаляющийся отзвук мимолётной летней грозы. –  Для БабаТо жизнь была задачей-загадкой – непредсказуемой и  прекрасной. Конечно, она играла.  Непонятное разбирала на кубики и строила из них, строила… Притча про смирение в её исполнении звучала так: “Захотел тебя кто-нибудь ударить по правой щеке, а ты подставь левую, по которой он тебя бить не хочет”. Красиво и практично: прояви систему и сразу станет понятно, что можно изменить. Ты – в игре. А проиграл: шаг назад и новый ход. …
– А дверь? Зачем нужна дверь?
– Дверь? Да ритуал просто. Действенный, как все ритуалы. И для меня ещё. БабаТо даже думала вслух для меня, чтобы я лучше людей понимала. Если хочешь,  попробуем потом, –  она вернулась ко мне откуда-то из темноты (теплом прильнула). – Хотя можно и без ритуалов. Просто сознательное решение: было – есть – было.
– А если человек...  Если я! – ВЕРНУЛСЯ, а потом пошёл в магазин и опять встретил тебя. Меняет ли твоё “отменяю” физический мир? – я почувствовал неприятную дрожь в руках и ногах, – трусливо-подташнивающее волнение предательства; язык заплетался, выталкивая слова. – Равны ли эти “было” и ”было” в твоей формуле?
“Ма-я” стиснула меня в своих объятиях. Легко подхватила (Я знаю, читатель, что такого не может быть, но ведь было!), прижала свернувшийся клубочек к груди, животу, – прямо под ухающее сердце…, и запела тихонько:

                А-а-а-а,
                А-а-а-а.
                Если мы встретимся в церкви,
                смотри:
                С подругой моей,
                не со мной говори.
                Украдкой мне ласковый взгляд
                подари,
                А больше – смотри! –
                на меня не смотри,
                А больше –
                смотри! –
                на меня 
                не смотри!
                А-а-а-а,
                А-а-а-а.
                Другим говори, нашу тайну храня,
                А-а-а-а,
                Что нет тебе дела совсем до меня.
                А-а-а-а.
                Но, даже шутя, берегись, как огня,
                Чтоб кто-то не отнял тебя у меня,
                И вправду
                не отнял тебя у меня!
                А-а-а-а,
                А-а-а-а.

                Мне ласковый взгляд подари,
                А больше – смотри! – на меня не смотри,
                А больше –
                смотри! –
                на меня не смотри!
                А-а-а-а,
                А-а-а-а.

                (Роберт Бёрнс, перевод С.Я. Маршака)


–  Это блаженство для взрослых. Когда двое проходят мимо. Молча. С замирающим от нежности сердцем. От БабаТо знаю... Спи, мой родной. Коленька… Николенька.

     Уже засыпая, я изумлённо посмотрел на себя со стороны: блаженно-довольный (и действительно лыcый) в объятиях прекрасной девушки. Дикая в своей сермяжной простоте мысль: “Россия! Москва! Без документов?” – кольнула меня. И я усомнился: “Есть ли я?” 


(продолжение следует)
                2018, апрель