Обида

Человек устроен так, что он долгое время не утруждает себя воспоминаниями своего детства, ибо юность со своими ежедневными впечатлениями от происходящих событий захватывает его целиком и полностью. Лишь в зрелом возрасте, когда на смену юношеским эмоциям приходят мудрость и сентиментальность, он всё чаще и чаще начинает восстанавливать в памяти детали своего детства.
Осмысление моего "Я" началось у меня с душных товарных теплушек, перевозивших когда-то скот и фураж, но спешно переоборудованных для перевозки людей. Эвакуация… Какое это страшное слово. Это перемещение в неизвестность. Мы уезжали в далёкий Казахстан, не ведая, что нас там ожидает и наступит ли время, когда мы вернёмся в родной город. Наш эшелон двигался на Восток, а навстречу, на Запад, шли поезда с военной техникой и солдатами. Они ехали на фронт. Поезд часто останавливался на полустанках. Его загоняли в тупик, и мы часами ждали, когда откроют семафор. Как позднее я узнал от матери, наши мытарства продолжались два месяца - пока мы добрались до места назначения.
За это время люди успели узнать друг друга. Общая беда их объединила, и они, как могли, оказывали друг другу посильную помощь. Помню, когда мы с сестрой заболели то ли ветрянкой, то ли корью, соседи по вагону сразу же взяли над нами шефство - подсказывали моей матери, что в таком случае надо делать, делились с нами своими скромными припасами еды. Когда мать в очередной раз нас кормила, бабушка ей выговаривала: "Дора, не перекармливай детей, давай им блюда постепенно, ведь они ещё не выздоровели". Впоследствии, когда в нашем рационе стал преобладать борщ из конского щавеля и кормовой ботвы, а на закуску тонкий ломтик ржаного хлеба, я плакал и требовал "блюдо постепенно". Мне оно представлялось в виде мороженого, пирожного и вообще сделанным из самых вкусных вещей, какие только бывают на свете.
По прибытии на станцию назначения нас на подводах отвезли в аул под названием "Красная горка". Этот аул находился в степи, окружённой холмистым кряжем красного цвета. От того он и получил своё название "Красная горка". Казахи приняли нас сдержанно, но с пониманием. Чем могли, помогали. Кто приносил крынку молока, кто пиалу с поджаренными зёрнами пшеницы. Часто приглашали в гости.
Каждый день в их дома приходило горе в виде однорукого почтальона в выгоревшей от солнца и пота гимнастёрке. Он останавливался у калитки, извлекал из почтовой сумки извещение из военкомата и долго не решался постучать в дверь. После таких посещений по всему аулу долго не умолкал душераздирающий плач.
Помню старцев в папахах, напоминающих Джамбула Джабаева. Они гордо восседали на верблюдах, этих неутомимых "кораблях пустыни". Всякий раз, приближаясь к нашей калитке, они укладывали верблюда на землю и, обращаясь ко мне, говорили: "Пушкин, садись, прокачу". Я тогда не понимал, почему они так называли меня. Y меня были густые, курчавые волосы с ниспадающими на плечи локонами.
Помню статных чеченов в бурках и папахах, которых по воле злого гения - "Отца всех народов" И. Сталина - выслали в Казахстан в начале войны как врагов народа. Они ходили по домам и, снимая папаху, просили милостыню. Недоумевая по этому поводу, я говорил им: "Зачем вы попрошайничаете? Кушайте, как и мы, зеленые листья!" Лишь позднее я понял - ведь они не были в этом виновны. Сила сталинских решений была святой и неоспоримой. Их просто не брали на работу
- как бы чего из этого не вышло.
Помню наше возвращение из эвакуации в родную Одессу. Те же душные товарные вагоны, те же многочасовые простаивания в тупиках железнодорожных вокзалов. В этой изнурительной поездке мать часто заполняла наш досуг рассказами о нашем городе, в котором мы жили до войны. Я с нетерпением ожидал встречи с моим родным городом, и наконец-то эта встреча состоялась.
Приехали мы довольно поздно, ночью. Город был окутан мраком - ведь мы приехали буквально через несколько недель после его освобождения. Уличное освещение ещё не было восстановлено. Мать наняла извозчика. Окна домов отсвечивали тусклым светом керосиновых ламп. Ехали мы недолго - наш дом находился недалеко от вокзала. Спать не хотелось. Я с нетерпением дожидался рассвета.
С первыми лучами солнца я выбежал во двор. Пейзаж, который предстал передо мной, был достоин кисти художника. Я стоял, как завороженный. Первые лучи солнца отражались в аккуратно побеленных стенах одноэтажных домиков мягким оранжевым светом. Была весна, и весь двор утопал в цвете фруктовых деревьев. Я с жадностью вдыхал исходящий от них аромат. Стояла такая тишина, что на далёком расстоянии было слышно жужжание пчёл, перелетавших от цветка к цветку. Изредка утренний ветерок шаловливо заигрывал с молодой листвой. Встревоженная листва шелестела и как бы в упрёк выговаривала: "Угомонись, шшалунишшка, угомонись, шшалунишшка!"
На крыше дома, греясь на солнце, дремал огромный рыжий кот. Вокруг него сновала стая воробьёв, поклёвывавшая хлебные крошки, заботливо положенные хозяевами дома. Каждый раз, когда воробьи приближались к нему на довольно близкое расстояние, он лениво подтягивался, открывая поочерёдно то один, то другой глаз. При этом его уши и хвост нервно подёргивались, как бы отгоняя назойливых соседей.
Мою идиллию нарушили чьи-то шаги. Я обернулся. Передо мной стоял рыжий, сухопарый мальчишка на две головы выше меня. Его фигура напоминала вопросительный знак. -Ты кто?- заикаясь, спросил он меня. -Я тебя раньше здесь не видел. Я ответил ему, что я здесь живу, что мы с мамой и сестрой были в эвакуации и что мой отец ещё на фронте. -Ты говоришь неправду, евреи не воевали, они все скрывались в Ташкенте! - визгливо выкрикнул он.
Я почувствовал, как у меня всё сжимается внутри и ком подступает к горлу. Из-за такого напряжения я был не в состоянии что-либо ответить ему. Всё моё негодование вылилось в гортанный крик, и, сжав кулаки, я набросился на него и повалил на землю. Он очень испугался и заплакал. Его плач напоминал волчье завывание. Проснувшиеся соседи выбежали из квартир и пытались оттащить нас друг от друга, но мои пальцы мёртвой хваткой впились в его плечи.
С тех пор этот мальчишка побаивался меня. Иногда я улавливал в его взгляде ненависть и восхищение одновременно.
Вскоре завершилась война. По радио объявили о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Люди одновременно радовались и плакали.
В этот день в моей семье все плакали, потому что ни один мужчина из всей моей родни не вернулся домой. Они все до единого погибли на полях сражений с фашистской нечистью, защищая нас и, наверняка, того мальчишку, который так непростительно оскорбил честь моего рода.