Роман Три царевича. Часть 9. Яхмос

                Исторический роман «Три царевича».
       
Место действия – Северо-восточная Африка, Древний Египет.
Время действия – около 1500 лет до нашей эры, то есть 3500 лет назад; т.н. Второй Переходный период (1715 — 1554 до н.э.).
Некоторые персонажи и события являются вымышленными, допущены отклонения во временной сетке и прочие вольности, обусловленные жанром. 

                Часть 9. Яхмос Победоносный.
                Праздник Хеб-сед. Пирамида Джосера.

     Содержание:
Окно явлений.
Праздник Хеб-сед. Пирамида Джосера.
Праздник Хеб-сед. Чертог рождений.
Жрица.

    Главные действующие лица: Яхмос Небпехтира, Яхмос-Нефертари, Яххотеп-младшая.
    Действующие лица: Амени, царский лекарь; Джедхор и Санахт, наставники царевича Яхмоса в его детские годы.
*****
                ОКНО  ЯВЛЕНИЙ.      

              «Во многих дворцах существовало так называемое «окно явлений». Это было церемониальное окно, в котором показывался фараон при исполнении государственных обязанностей, таких как прием послов, руководство обрядами и распределение вознаграждений».
                Алессандро Бонджони. «Древний Египет».
         
             «В Западных Фивах у Рамсеса III был дворец, имевший выход в главный внутренний двор храма, который он называл своим «домом радости». …
              В центре фасада, за четырьмя невысокими изящными колоннами в виде стеблей папируса, поддерживающими трехъярусный карниз, был расположен богато украшенный балкон, на который царь обыкновенно выходил, чтобы показаться народу. Нижний ярус карниза был украшен парящим крылатым диском, второй занимал орнамент в виде пальмовых листьев, на верхнем же ярусе были изображены уреи, священные змеи, каждая в виде солнечного диска. Царь выходил на балкон, когда в храмовый двор допускался простой люд, например в день празднеств в честь Амона. Отсюда он раздавал своим подданным дары. Чтобы выйти на балкон, необходимо было пройти через царские покои, состоявшие из анфилады комнат с колоннами: тронного зала, царской спальни и ванной комнаты. Широкий вестибюль отделял эти комнаты от половины царицы… Длинные прямые коридоры позволяли проникнуть в любое помещение дворца».
                Пьер Монте. Эпоха Рамсесов. Глава 1 «Места проживания». Раздел 2 «Дворцы».

             «Во время освободительных войн и похода на Сирию фараон одаривал золотом отличившихся направо и налево. Этот обычай укоренился, и вскоре гражданские лица тоже стали получать награды за верную службу царю.
              Случалось, что вознаграждение вручали одному человеку, но чаще во дворце собирали сразу многих удостоенных царской милости. …
              Когда все собираются во дворе, царь выходит на балкон для торжественных церемоний, за которым находится колонный зал. … Подарки разложены на столах рядом с царем; когда он раздаст их, будут принесены и разложены на столах новые. … Во дворе слуги с зонтиками и веерами и распорядители церемоний выстраивают награждаемых и поочередно подводят их к балкону. Здесь они приветствуют фараона, но только поднятием рук, не простираясь на земле, и произносят хвалебные слова в честь повелителя. Царь отвечает похвалой каждому из своих слуг, отмечая его верность, способности и преданность. Иногда он повышает кого-либо в должности со следующими словами: «Ты мой великий слуга, ты исполнял все повеления, и я доволен твоей службой. Я поручаю тебе эту должность и говорю: ты будешь есть хлеб фараона, да будет он Жив, Здоров и Силен, твоего владыки в храме Атона». Затем он бросает с балкона золотые чаши и ожерелья. Распорядители подхватывают на лету эти драгоценные подарки  и тут же застегивают на шее награжденного иногда по три-четыре ожерелья сразу. Сгибаясь под этой ношей, счастливый, он идет к выходу с царского двора, а за ним несут остальные дары, которые не смогли на него надеть. Следом выносят яства с царского стола. Писцы аккуратно записывают все происходящее. За пределами царского двора награжденного встречает ликующая толпа друзей, слуг или подчиненных».
                Пьер Монте. Эпоха Рамсесов. Глава 8 «Фараон». Раздел 5 «Царские милости». Сцена награждения Эхнатоном визиря Эйе.

             «Он тот, кто преумножает добро, кто умеет давать. Он бог, о да, царь богов. Он знает всех, кто знает его. Он награждает того, кто служит ему. Он защищает того, кто поддержит его. Он Ра, чье незримое присутствие есть солнечный диск и кто живет вечно».
                Высказывание о фараоне одного из придворных, древнеегипетские тексты.

             «Даровано милостью царя Менхеперра благородному правителю, божественному отцу, любимцу богов, кто наполнял царское сердце радостью во всех чужеземных странах, как и на островах Великой Зелени (Красное море), кто наполнил его склады лазуритом, золотом и серебром, управителю чужеземных стран, военачальнику, любимцу доброго бога. Твое будущее в руках владыки Обеих земель, царский писец Джхути».
                Надпись на дарственном золотом блюде полководца Джхути, полученной им от царя Тутмоса III за взятие города Яффы (Иоппии).
*****

              Яхмосу снился сон, и это был странный, необычный сон. Все, что происходило в этом сне, казалось столь реальным, что оставалось только усомниться, а сон ли это на самом деле.

В этом сне Яхмос вновь был ребенком, мальчиком лет десяти, хотя отлично помнил, что давно уже вырос и стал взрослым мужчиной, воином, царем и отцом. Он только что спал на той самой постели в своем покое, на который его уложили слуги во главе с его придворным лекарем, рядом были жена и мать, и вот он заснул, и проснулся (все это происходило во сне, он проснулся во сне), и не увидел ни жены, ни матери, ни врача, ни слуг. Он был один, он чувствовал себя здоровым, и он вдруг снова стал ребенком.

Он вскочил с постели и подбежал к окну. За окном занималось ясное прелестное утро, благоухали цветы и птицы пели хвалебные гимны утреннему солнцу, Хепри, юноше с головой скарабея, победившему в глухую ночную пору тьму и смерть и пришедшему в мир, чтобы пробудить его к жизни.

Тут Яхмос оглянулся и увидел, что позади него в глубине комнаты стоит человек, которого раньше там не было - или которого он раньше там не заметил. Это был молодой человек, стройный, широкоплечий, красивый, с карими глазами и темными короткими слегка вьющимися волосами, и он был очень похож на Камосу… Но только это был не Камосу, нет, кто-то другой, кого Яхмос не мог узнать с первого взгляда, однако при этом не сомневался, что уже видел его, уже его встречал…

Где, когда? В очень раннем детстве, в те первые дни, события которых обычно не запоминаются сознанием, но могут осесть глубже, залечь где-то среди самых начальных ощущений и впечатлений… Теплое сладкое молоко матери и ее нежный голос, поющий песенку про котенка и щенка, пестрая погремушка, ласковые сильные руки отца, стук сердца в груди, у которой ты лежишь, как в самом надежном убежище, чувствуя, что здесь тебе нечего бояться, и чудесный родной запах…

- Отец, ведь это ты, отец? – спрашивает Яхмос. - Но где же ты был, почему я все это время жил без тебя?
- Мне пришлось уйти, сынок… Очень далеко, очень. Но это не страшно, теперь мы увиделись, верно?
- Отец, враги убили Камосу.
- Я знаю. Но ты сумеешь отомстить за него.

- Как я рад тебя видеть, отец! Как рад! Я покажу тебе, как я умею читать и писать, как я стреляю в цель из лука. Мама и сестра тоже будут рады тебя видеть.
- Я пришел ненадолго, Яхмос. Только повидать тебя и сказать, что у тебя все еще будет хорошо. Ты еще поживешь. Ты еще многое совершишь. Крепись, мальчик мой, будь мужественным. Беды приходят и уходят, только смерть необратима, но тебе еще рано умирать. Тебе еще рано следовать за мной.

Яхмос прижимается к отцу, обнимая его обеими руками. Как он счастлив сейчас, что находится рядом с ним. Вот чего ему не хватало все эти годы - быть рядом с этим бесконечно дорогим, родным человеком, обнимать его, держать его за руку, чувствуя, что с ним он в безопасности, что с ним  у него все всегда будет хорошо. О, как тяжело расти без отца, без его присутствия, его поддержки, его опеки. О, как тяжело повзрослеть раньше времени! О, как тяжело взвалить себе на плечи груз ответственности, порой превышающий человеческие силы, даже силы взрослого мужчины. Какое блаженство - снова стать ребенком, ощутить ласку и заботу родного человека, отогреться возле него душой, отдохнуть…

- Мне пора, Яхмос. Мне пора уходить. А тебе пора просыпаться.
- Но мы еще увидимся, отец?
- Да… да, увидимся, только не скоро и уже не здесь, не на земле. Будь счастлив, дорогой мой. Тебе пора просыпаться…

              Яхмос проснулся и открыл глаза. В открытое окно лился ясный свет раннего утра, в саду за окном пели на разные голоса птицы и благоухали цветы. Он оглядел комнату. В ней царил жуткий беспорядок, вещи валялись как попало, посередине стояла медная ванна с остатками воды, в которой мокла простыня. Двое слуг прикорнули на табуретах в углу. Напротив них на полу, на каких-то смятых покрывалах, спал лекарь, а возле изножья его, Яхмоса, кровати дремала, сидя на стуле, прислонившись к его спинке, сложив руки на коленях и склонив на грудь голову, Нефертари, непричесанная, усталая, похудевшая, будто она сама перенесла тяжелую болезнь - и такая милая…
              Ее сон был неглубок, и, почувствовав его взгляд, она открыла глаза.

- Ты наконец проснулся! – тихо воскликнула она и пересела к нему ближе. - Ты спал день и ночь, и даже почти не шевелился. Скажи мне что-нибудь. Ты можешь что-нибудь сказать, дорогой мой?
- Мне кажется… - произнес Яхмос, удивляясь, как плохо слушается его язык. - Мне кажется, я хочу есть.
- О! – произнесла Нефертари. - Вот он и сказал, что, когда ты проснешься, ты захочешь есть.
- Кто он?
- Амени, лекарь. Он приказал все приготовить к твоему пробуждению. А мы ему не поверили.
- Кто мы?
- Чати, главный начальник над воинами, первый хем нетер Амона…
- Они все здесь, во дворце?
- Конечно, все здесь. Сейчас я прикажу принести тебе еды. Я сама тебя покормлю.
              Яхмос хотел сказать, что с этой процедурой он всегда как-то справлялся самостоятельно, но тут почувствовал, что не в силах и рукой шевельнуть. Это его несколько испугало.

- Что-то я слишком ослабел, - прошептал он.
- Да, - подтвердила Нефертари, но радость с каждой минутой брала в ней верх над всеми пережитыми ею ужасами и страхами, и потому даже эти слова прозвучали с радостной интонацией. - Да. Но если начнешь есть, то это все поправится.
              Через несколько минут  Нефертари уже держала в руках тарелочку из алебастра, над которой поднимался ароматный пар, и, зачерпнув немного пищи в ложку,  поднесла ее к губам больного.
- Ешь, - сказала она, - Это мясной отвар с протертой печенью. Все такое нежненькое и жиденькое, как для ребенка.
- Что, что? – переспросил Яхмос, попытавшись даже приподнять голову. Подвинувшись немного при этом, он потревожил ранку у себя на шее, закрытую повязкой, и сморщился от боли - малюсенькая гадкая ранка все еще сильно его беспокоила.
- Съешь несколько ложечек и отдохнешь, а потом можно будет съесть сырое яйцо и чуть-чуть размоченного хлеба или кашки. А еще потом немножко протертых овощей на водичке…
- Это пища царя и воина, - вздохнул Яхмос. Он пытался острить, хотя еле ворочал языком и говорил с сильной одышкой. - А где же газелий окорок и пирог с рыбой? Где  закуска с чесноком и пиво?

- Никакого пива. Можно немножко разведенного красного виноградного вина. Так велел лекарь. Сейчас он проснется, можешь сам у него спросить. Он уже не молод, а не спал почти двое суток. И даже обошелся без помощников. Дело ведь щепетильное, мы остерегались привлекать лишних людей и поднимать шум. Он спас тебе жизнь. Но человек очень странный. Сказал, что если бы тебя ранили в руку, он бы ее тебе отрезал, и все было бы гораздо лучше и проще.
- Ему виднее. Ты тоже устала, Нефертари, вон, синяки под глазами… Тебе бы надо отдохнуть.
- Отдохну, когда уверюсь, что ты больше не умираешь.
- Я напугал тебя? Ты думала, я умру?

- Нет, - сказала Нефертари, и улыбнулась. - Нет. Я так не думала. Я же тебя старше. А раз так, то и умереть я должна первой. А уж ты потом, вслед за мной, но никак не раньше, нет… А теперь ешь. Надо слушаться старших и делать, что они говорят. Будешь есть и начнешь поправляться.
              В общении с горячо любимым мужем Нефертари любила подчеркнуть, что она родилась раньше него на несколько месяцев. Она не боялась выглядеть из-за этого старее в его глазах, зато ей нравилось его дразнить.
              И вот Яхмос послушался свою старшую сестру и стал есть, и начал поправляться. Но поправлялся он медленно.

              А между тем дни шли, и приближался день, в который он был несколько лет назад коронован, а такие даты принято отмечать особым празднованием. По крайней мере, есть сведения, что обычно так поступали все цари, хотя бывали, конечно, и исключения. Тутмос III, например, однажды в своей коронационный день  выступил в поход на врага под Мегиддо в Сирии, решив, что война важнее праздника, отпраздновать можно и потом, и коронацию, и победу сразу.

Однако в ситуации, сложившейся для Яхмоса и его окружения на данный момент, пренебрегать обычаем не стоило. По городу ходили нехорошие слухи, все шептались про аресты и допросы, а царь несколько дней не показывался за пределами дворца. С этим надо было что-то срочно делать. У постели больного царя собралось совещание особо доверенных лиц, и вот было решено, что празднования состоятся, хотя участие царя в их проведении придется, разумеется, ограничить - в храмовой церемонии следует, понятное дело, обойтись без него, но в окне явлений он показаться должен.   

Перед Яхмосом, только еще начавшим садиться в постели, стояла сложная задача - ему во что бы то ни стало нужно было самому пройти из дверей, ведущих на балкон, к тому месту, где будет стоять его кресло, и выдержать до конца церемонию награждения, раздавая поощрительные дары удостоенным их лицам, и даже если он сам не будет их бросать с балкона, ему все же придется хотя бы передавать их в руки того человека, который его при этом заменит. Затем желательно допустить во двор простой люд, чтобы все увидели своего царя, и хорошо бы ему при этом обратиться к толпе и сказать хоть пару слов.

- Боюсь, ваше величество, вам это сейчас окажется не по силам, - покачал головой лекарь. - Вам может стать дурно на глазах у всех, а ведь это еще хуже, чем вообще никому не показываться. А потом вы так разболеетесь, что придется лечить вас с самого начала. Я бы не советовал вам так рисковать.
- А я хотел и тебя наградить в этот день, Амени, - сказал Яхмос.

- Благодарю вас, ваше величество, - вежливо ответил лекарь. - Но я бы охотно подождал, пока вы выздоровеете. Для меня было бы лучшей наградой сохранить ваше драгоценное здоровье. Но если на то не будет вашей доброй воли, мне это, к моему огромному сожалению, может не удастся.
- А ведь ты мне руку хотел отрезать. Или ногу, - и Яхмос усмехнулся, вспомнив вдруг эту маленькую подробность из длинного кошмара того дня, который мог бы оказаться для него последним днем.
- Для спасения человеческой жизни следует использовать любые имеющиеся возможности. Тем более для спасения вашей жизни, ваше величество. Я пошел бы на все, лишь бы не дать вам испустить дух у меня на руках, - серьезным тоном произнес лекарь и услышал в ответ:
- Я всегда знал, что могу на тебя рассчитывать в случае нужды, - говоря так, Яхмос хорошо знал, что говорил.

- Доверьтесь мне еще раз, ваше величество. Главная опасность теперь, слава богам, позади, но вы еще слишком больны и слабы. Прошу вас, будьте благоразумны, не делайте то, что может вам повредить.
- Мне нужно выйти к людям, - твердо сказал Яхмос.
- Может быть, его величество кто-нибудь сможет заменить, - обратился лекарь к царским советникам. -  Кто-нибудь очень похожий. В царской одежде, в короне, понимаете? Так иногда делается, чтобы уберечь властелина от опасности.
              Кое-кто из советников выразил свое одобрение предложенным планом. В самом деле, почему бы не использовать двойника.

- Но если хоть кто-то усомнится и что-то заподозрит, со слухами и паникой справиться будет еще труднее, - покачал головой Яхмос. - Мои воины меня знают хорошо. Они видели меня здоровым и раненым, видели в бою в своих рядах и на военных смотрах. Не думаю, что они примут за меня другого человека, даже если он и будет на меня похож. Нет, я должен выйти к людям сам, другого выхода нет. Придумай что-нибудь, Амени, чтобы я мог это сделать. Какое-нибудь средство, которое придаст сил на один час.
- Это довольно вредно. Потом наступит упадок сил.
- Потом я отлежусь, ведь это будет потом.

Врач снова, в который раз покачал головой. Он не отходил от своего царственного пациента ни днем, ни ночью, держал его на лечебных снадобьях, настаивая при том на покое и диете, и только при таких условиях обещал ему полное выздоровление.

- Ваше величество, - произнес он с печалью в голосе. - Я ведь не тот чародей, который показывал великому царю Хуфу, как он умеет отрезать голову живому существу из плоти и костей, а потом ее приставить на прежнее место. Да и то он это проделывал на гусе, а не на человеке.
- Не тот чародей, кто сумел оживить домашнюю птицу перед царем Хуфу, и даже не тот, кто находился на службе у царя Снофру и по его просьбе сложил пополам пруд, чтобы придворная красотка могла найти свое украшение, которое она в него уронила, а также по собственной воле скормил любовника своей жены оживленному его магией восковому крокодильчику! Не может быть! А я всегда был уверен, что это ты и есть, Амени.

И дальше Яхмос, смеясь, высказался в том смысле, что такую уверенность он испытывает еще с тех пор, когда тот сделал ему обрезание, причем результат данной операции можно не без оснований оценить как весьма положительный.
- Тут моей заслуги нет, - улыбнулся Амени, с сочувствием глядя на мужественное поведение больного, пытающегося шутить в тот момент, когда было совсем не до шуток. - Это прекрасно сумел бы сделать и любой другой лекарь на моем месте, а уж за все остальное благодарите сами себя.

Яхмос перестал смеяться, откинул голову на изголовье и закрыл глаза. Лицо его было бледно, губы слегка приоткрылись. Яхмос-Нефертари, сидевшая рядом с ним, держа его за руку, поспешно схватила платочек и принялась промокать ему покрытый испариной лоб. Советники переглянулись между собой. Было видно, что молодого человека слишком утомила беседа. А ведь сейчас он лежал в постели, окруженный людьми, перед которыми ему не надо было притворяться. Какой уж тут может быть выход к народу!

              Яхмос открыл глаза и обвел всех присутствующих ясным взглядом.
- Готовьте церемонию, - приказал он. - Все будет так, как должно быть. Я уверен, я выдержу.

              В торжественный день были открыты ворота в царский дворец, и уже собравшиеся перед ними царские подданные, которых царь решил удостоить в честь своего праздника заслуженных ими наград, прошли во внутренний двор и остановились перед пустым еще балконом, затянутым цветными драпировками и увитым гирляндами цветов. Было людно, шумно, весело, приглашенные господа и их жены нарядно оделись и находились в приподнятом настроении, вокруг сновали распорядители и слуги, а у ворот стояли, сверкая копьями и топориками, воины охраны. Все ожидали выхода царя.

В это время Яхмос лежал еще на постели в своем спальном покое, и его прямо так, в лежачем положении одевали в приличествующий случаю наряд. Он сильно похудел, драгоценный пояс с широкой пряжкой, некогда подогнанный точно по его фигуре, теперь болтался у него на бедрах, и его пришлось спешно заменить другим, кожаным, в котором проколи недостающее отверстие для застежки. Царю подвели малахитовой пастой глаза, чуть-чуть его подрумянили и подкрасили бледные сухие губы. Ранку на шее залепили пластырем, а сверху одели широкое украшение, за которым она стала не видна.

Лекарь укрепил у него на запястье руки поверх широкого браслета кусочек губки, смоченный резко пахнущим настоем, имевшим способность прояснять сознание и отгонять приступы дурноты. Яхмосу достаточно было поднести руку к лицу, чтобы вдохнуть пары лекарства - это могло ему пригодиться для того, чтобы быстрее придти в себя, если он вдруг почувствует себя плохо. С утра в этот день его по настоянию врача никто не тревожил, он выспался и поел, потом успел еще немного вздремнуть, и, таким образом, находился в самой лучшей на данный момент форме для того, чтобы пройти с честью ожидавшее его испытание.

              Лекарь еще раз проверил его пульс, дал ему выпить лекарство и со вздохом сказал, что теперь самое время действовать.

Царя на носилках отнесли к самому выходу на балкон и опустили носилки на пол. Обычно при проведении подобных церемоний двери, ведущие с балкона внутрь дворца, открывали настежь, так что с улицы были видны царские покои, но на этот раз все было наглухо зашторено, чтобы ни один взгляд постороннего человека не проник в тайну нынешнего дня.

Главная жена царя уже ожидала его перед выходом на балкон, наряженная и украшенная. Объемный парик с тремя косами, перехваченными золотыми лентами, контрастировал с хрупкостью ее плеч. Поверх парика на ее голове возвышалась золотая тиара со сдвоенными перьями над солнечным диском, основанием которой служили распростертые по обеим сторонам искусно выполненные вплоть до каждого перышка крылья стервятника, символа богини Нехебт, хищный клюв которого нависал надо лбом, а лапы с когтями сжимали охранительный символ «шен» .

Рядом с нею стояли ее старшие дети, сын и дочь. Наследник престола и царская дочь, предназначенная ему в жены в соответствии с традициями царской семьи, должны были сегодня присутствовать на выходе царя к народу. Царевича и царевну одели, как взрослых. Выглядели они взволнованными. Царевна была младше брата и меньше него понимала в том, что происходило в последние дни в их доме, но маленький царевич видел, что что-то сильно шло не так, что случилось что-то небывалое, из ряда вон выходящее.

Его не пускали к отцу, отец сам никуда не выходил и его нельзя было увидеть, мать только изредка забегала проверить, все ли в порядке у детей, и говорила, что их отец сейчас очень занят и его нельзя отвлекать от дел, потому он и не навещает сына и дочку, а бабушка, похоже, заболела, потому что тоже вдруг затворилась в своих покоях и ее тоже запрещено было тревожить. К тому же дворец был переполнен солдатами, а воспитатель царевича, бывший военный флотский капитан, вдруг переехал жить в его комнату, ни на шаг не отходил от мальчика и спать ложился на кровати, вплотную подвинутой к его кровати, положив возле себя свой меч и свой нож.

В общем, маленький Аменхотеп понимал, что дело серьезное. Он и сам был поэтому серьезен, и его мать с удивлением увидела вдруг резкую морщинку, прочертившую гладкий детский лобик между сдвинутыми черными бровями сына. Она поцеловала его в лоб, но морщинка не разгладилась.

              С помощью слуг Яхмос сел на носилках, подождал, пока уляжется вызванное этим движением головокружение, затем с помощью все тех же слуг встал на ноги, устоялся, отстранил их от себя и сделал знак раздвинуть занавеси.

Затрубили горны, раздались восторженные крики и рукоплескания, и царь в сопровождении главной жены, детей, свиты и охраны показался на балконе. На солнце ярко сверкали драгоценности мужчин и женщин, от легкого ветерка развевались белоснежные наряды. Царь медленно приблизился к периллам, ограждавшим балкон, и никто не видел, что за прикрытием пышных рукавов царицыного платья слуга поддерживал его под руку.

Остановившись у перилл, царь сделал приветственный жест рукой и сел в стоявшее рядом кресло с высокой спинкой. По левую руку уселась его супруга, по правую сын и дочь. Сзади стояли кресла для его матери и вдовствующей главной жены его покойного брата. Вокруг сгрудились придворные. Один из них (это был лекарь, находившийся тут же), подал царю кубок с освежающим напитком, и царь сделал глоток, после чего вновь помахал рукой в воздухе, вызвав тем самым еще один взрыв восторженных воплей, а затем поднес эту руку будто мимоходом к своему лицу.

              Обе Яххотеп, старшая и младшая, присутствовали в «окне явлений», как и следовало по заведенному ритуалу. Одетые и убранные соответственно случаю, они представляли собою тем не менее странную пару, поскольку обе хранили на редкость отсутствующий вид.

Яххотеп-старшая так и не оправилась до сих пор после потрясений той ужасной ночи, когда она своей волей, вопреки существующим правилам, задолго до суда приговорила и казнила покушавшегося на жизнь ее сына человека. Она не сразу смогла понять, что сын ее не умер, что он жив, затем упала в обморок, а затем - увы, затем окружающие заметили в ее поведении признаки слабоумия. Похоже, старая царица повредилась в уме. Но у ее детей еще не было времени погоревать об этом.

Что касается ее младшей тезки, то бедная женщина находилась до такой степени под впечатлением от содеянного ею, что ничего вокруг не могло вывести ее из состояния внутреннего оцепенения. С ее разумом все было в порядке, но тем ужаснее было для нее сознавать, что она не могла не спасти Яхмоса, что она не должна была предавать Монтухотепа…

              Началась церемония награждения. Один за другим к балкону подходили выкликаемые по очереди чиновники и офицеры, а также жены чиновников и офицеров, царю передавали украшения из золота и электрума, усыпанные бирюзой и сердоликом, которые им предназначались, а он передавал их своей супруге, и она грациозным движением бросала их вниз с балкона. Царский глашатай сопровождал каждый дар коротким комментарием от лица его величества, и выходило так, будто царь сам дарил, сам и приветствовал, а что до того, что он это делал через окружающих его людей, так на то он и царь, в конце концов.

Рука царя ни разу не дрогнула, выполняя одну и ту же нехитрую операцию по передаче ожерелий и браслетов, глашатай ни разу не сбился, а царица, бросая вещи вниз, через перилла, промахнулась всего один раз, - это когда пришел черед получать награду командиру элитного военного отряда, воины которого гордо именовались «Храбрецами царя» и набирались из самых знатных молодых людей. Яхмос-Нефертари имела личный зуб на блестящего молодого военного, подошедшего к балкону, поскольку это именно он после взятия Шарухена подарил царю очень красивую девицу, взятую кем-то из его подчиненных в плен на городских улицах, а Яхмос привез эту девицу с собой, поселив во дворце.

И хотя Нефертари было сейчас определенно не до того, чтобы сводить счеты с этим подлым поставщиком наложниц, она все же не удержалась от мелкой мести. Распорядитель, который должен был поймать бросаемую сверху вещь и водрузить ее на шее или руке награжденного, напрасно сделал привычный жест, чтобы подхватить сверкающий кусок металла. Золотой браслет, описав дугу, угодил офицеру прямо в лицо.

Хорошо, что военные – люди, привычные ко всяким неожиданностям. Молодой человек, не моргнув глазом, не выказав ни тени какой-нибудь эмоции, не подходящей к торжественному моменту (например, замешательства или, боже упаси, неудовольствия), с улыбкой поклонился царю и отдельно – его супруге и сам застегнул браслет у себя на руке. После этого небольшого инцидента Нефертари продолжала от имени царя раздавать награды, и дальше все шло гладко и без сбоев.

              Когда список награждаемых иссяк, к царскому балкону разрешили приблизиться простонародью. Тут царь встал, вновь подошел к периллам и отчетливо и громко произнес, обращаясь к толпе, не спускающей с него сотни глаз и жадно ловящей его слова, несколько фраз, каждая из которых, многократно повторенная людьми и переданная из уст в уста от одного человека другому, еще до вечера стала известна всему городу и пригородам. Затем царь бросил в толпу несколько пригоршней золотых колец и ожерелий, то же самое сделали его жена и сын, и на этом церемония выхода «благого бога» к своему народу по случаю его коронации была завершена.

Царь, похоже, не торопился уходить с балкона, чем очень порадовал своих подданных, приветствовавших его громкими восклицаниями, слившимися в общий радостный шум: он вновь опустился в свое кресло, махал перед лицом рукой, показывая людям, что рад их видеть в свой праздник, потом наклонился к жене, как видно, говоря ей что-то, выпил с нею вина из цветных стеклянных кубков, и только уж потом встал, повернулся и, сделав несколько шагов, скрылся за занавесами, загораживающими вход во внутренние покои.

Люди какое-то время еще стояли во дворе, с удовольствием переговариваясь между собой о том, что все эти слухи о болезни царя – враки, что выглядит он отлично и, судя по всему, хоть сейчас готов вести войска в новый поход, а также о том, что жена царя удивительная красавица, что маленький царевич очень похож на отца, а маленькая царевна просто прелесть, - и, задрав головы вверх, смотрели на балкон, в надежде, что царь покажется еще раз, но никто больше не вышел, и стража начала вытеснять собравшихся к выходу со двора. Вскоре двор был очищен от посторонних, ворота закрыли и заперли.

            … Сам не помня как, Яхмос, не чуя под собою ног, дошел до выхода с балкона и рухнул на руки своих телохранителей и царедворцев в тот момент, когда за ним сомкнулся занавес. Даже через слой косметики было видно, что лицо его сделалось серого цвета. Его положили на ожидавшие носилки и поспешно расстегнули на нем все застежки украшений и пояса. Врач опустился рядом на колени и, приложив ухо к его груди, послушал биение сердца, а затем принялся приводить его в чувство.

Царевич, увидев все это, испугался и спросил у матери, что с отцом, а Нефертари, сама испуганная еще с тех пор, как Яхмос чуть не потерял сознание в конце церемонии прямо на балконе, на виду у всех и, почти упав ей на плечо, пробормотал, что вряд ли ему удастся встать, но затем все же встал, собрав всю волю в кулак и мобилизовав остаток сил, - Нефертари не смогла ответить сыну ничего лучшего, как то, что, дескать, «твой папа очень устал от государственных дел, а потому ему надо немного полежать и отдохнуть».

С этим абсурдным объяснением в качестве напутствия Аменхотеп и вынужден был удалиться в сопровождении слуг и воспитателя в свою комнату, не увидев, как его отец очнулся от затяжного обморока и был транспортирован обратно в спальню, покинуть которую наконец ему довелось еще только через несколько недель.      
               
            … Яхмос вспомнил, как он сам когда-то входил ребенком в покой, где умирал его брат Камосу, чувствуя, как у него от страха подгибаются колени, когда увидел входящим в свою спальню своего сына, явно робеющего и еле переставляющего ноги (сходство было разительным, хотя ему тогда было несколько больше лет, чем сейчас Аменхотепу).

Нефертари сказала мужу, что их старший совсем пал духом после всех происшествий последних дней, не играет, плохо спит и на уроках ничего не слышит, так что надо бы его подбодрить немного. Яхмос согласился с нею и приказал привести к нему мальчика.

              Аменхотеп приблизился к постели, на которой лежал его отец, и остановился у него в ногах, робко глядя на больного. Яхмос протянул руку и позвал его. Мальчик вздохнул и сделал к нему шаг, но снова остановился. Нефертари, присутствовавшая при этом, легонько подтолкнула его в спину.

- Оставь нас одних, - обратился к ней Яхмос. - И всех вышли отсюда.
              Она понимающе кивнула и ушла, погладив сына по голове, а за ней исчезла из покоя и вся прислуга.
- Я стал таким страшным, что ко мне и подойти нельзя? – усмехнулся Яхмос, обращаясь к мальчику.
              Царевич снова вздохнул, но вдруг лицо его исказилось,  глаза наполнились слезами, он бросился к отцу и судорожно обнял его.
- Ты ведь не умрешь? – пробормотал он. Его слезы обильным потоком закапали Яхмосу на щеку и шею, они были такими горячими. Яхмос крепко обнял мальчика и прижал к себе.
- Конечно, нет, - ответил он.
- Не умирай! – воскликнул Аменхотеп. - Я еще маленький. Кто же тогда защитит маму и сестру?
- Мы всегда будем вместе, малыш, обещаю тебе.
- Почему меня к тебе не пускали?
- Это Амени давал мне лекарство, от которого я все время спал.
- Надо наказать Амени!
- Он был прав. Мне надо было отдохнуть. А теперь мне гораздо лучше, и ты будешь приходить ко мне каждый день.
- Но ты выздоровеешь совсем?
- Очень скоро. И мы поедем на охоту.
- Ты возьмешь меня с собой? И дашь попробовать править колесницей?
- Я возьму тебя с собой. И дам попробовать править моей колесницей. А потом мы устроим игрища с быками…
              (Обычай этих игр зародился в местах особого почитания священных быков и был любим жителями долины Реки, давая возможность участникам блеснуть силой, мужеством и ловкостью, а зрителям насладиться красочным динамичным зрелищем.)

- О! – воскликнул Аменхотеп, поцеловал отца, снова обнял его и заплакал еще пуще.
- А теперь кто-то перестанет реветь, как девчонка, - стараясь не показать, до чего сам растроган, произнес Яхмос. - И еще кто-то отпустит меня наконец и перестанет душить в объятиях. Лучше сядь рядом и расскажи… - он хотел сказать «чем ты занимался все это время», но вспомнил, что ребенок был чересчур подавлен, чтобы чем-то заниматься, и потому поправился, - и давай поговорим о том, куда мы отправимся охотиться.
 
Аменхотеп устроился на краю постели, держа отца за руку, и они углубились в уже более спокойную беседу. Нефертари вскоре прервала их, - она боялась, что общение с ребенком будет слишком утомительно для больного, но мальчик уже успел немного успокоиться и почти весело простился с отцом, обнадеженный обещанием, что вновь увидит его не позднее завтрашнего дня.

- Я их всех повешу вниз головой на стене дворца, - объявил Яхмос вернувшейся жене, и глаза его метали молнии, он даже попытался приподняться. - Они хотели его убить! Моего ребенка!

Нефертари срочно вызвала лекаря, и тот немедленно прибег к тем самым успокоительным средствам, за которые царевич предлагал, не долго думая, его наказать.
- Ваше величество, прошу вас, спокойнее, - говорил врач, поспешно отмеряя дозу лекарства. - Вы сделаете все, что сочтете нужным, только немного погодя…
- Ты всех повесишь в свое время, - вторила ему Нефертари. - Хоть вниз головой, хоть вверх, как тебе будет угодно…
              Но Яхмос определенно вышел из себя.

- И эта тварь еще думала о чем-то, прежде чем наконец все мне сообщить, - в ярости почти кричал он, не слушая увещеваний лекаря и уговоров жены и вырываясь из их рук с таким видом, будто хотел вскочить с кровати. - Она ведь сама сказала, что быстро догадалась о замыслах этого негодяя, а все молчала…
- Ей было трудно решиться  выдать брата, - прошептала Нефертари, поняв, о ком он говорит, и из чувства справедливости слегка заступившись за вдову, которая давно уже не была для нее соперницей (да, собственно, и никогда не была). - Ведь в конце концов она сделала все, как следовало.

- Когда она сделала? Этот негодяй собирался убить моего сына, а она … И еще что-то осмелилась болтать о жалости к детям…- и дальше Яхмос, чтобы хоть как-то облегчить душу, перешел к речевым оборотам, не принятым в приличном обществе, зато достаточно употребительным в казармах (говорят, ненормативная лексика помогает там, где речь идет об опасностях и тяжелом труде), так что, если их выпустить, то получится, что сказанное им сводилось к следующему:
- А она, такая-то и такая-то сука и …, вместо того, чтобы все выяснить толком и поскорее обо всем рассказать, занималась в это время с этим … тем-то и тем-то… Да если б она, такая и раз-этакая, хоть что-то соображала, я не лежал бы сейчас здесь пластом, чтоб ее…
              Нефертари морщилась, но не перебивала.

- Видеть ее не желаю, - заключил Яхмос, в изнеможении откидываясь на изголовье. - Никогда пусть мне на глаза не показывается…

Это было не слишком верное решение, но оно шло от сердца, а сердцу ни запретить, ни приказать нельзя. Раздражение и гадливость, вызванные у Яхмоса помимо прочих чувств откровенной исповедью родственницы, оказались все-таки сильнее благодарности, и, не в силах сладить с собою, он в конце концов успокоил свою совесть тем смутным соображением, что она тоже виновна и тоже заслужила наказание, тоже заслужила, раз он это так ощущает, и потому должна понести его. Как сказал однажды один из царей в отношении покушавшихся на его жизнь преступников, «Пусть содеянное ими падет на их головы. Я же освобожден и спасен навеки».

              Конечно, судья, тем более высший судья, должен быть беспристрастен.
              Об этом красноречиво предупреждал своего визиря Рехмира царь Тутмос III при вводе в его должность: «Пристрастность – это оскорбление бога. Вот тебе приказ, ты будешь действовать соответственно. Ты будешь смотреть на того, кого знаешь, так же, как на того, кого не знаешь; на того, кто имеет доступ к твоей персоне, так же, как на того, кто далек от твоего дома».
              Однако другой властитель, хорошо знавший людей, предостерегает своего сына от судей: «Знай, немилостивы они в тот час, когда они выполняют свои обязанности».

Одним словом, вот таким образом Яххотеп-младшая в конце концов пала жертвой последней в ее жизни несправедливости.

- Хорошо, хорошо, - соглашалась с мужем Нефертари, быстро отказавшись защищать кузину, что и понятно, ведь она никогда не питала к первой любовнице мужа нежных чувств, так что отступиться от нее ей было легко. - И не покажется, никогда… Успокойся, она того не стоит… И никто из них не стоит…

              Наконец лекарство начало действовать, и бурные проявления гнева Яхмоса пошли на убыль.
              Но когда Яххотеп-младшая, через некоторое время немного опомнившись от пережитого потрясения и попытавшись нащупать почву у себя под ногами, чтобы понять, каково же теперь ее положение, попросила царя об аудиенции, с целью выразить ему свою радость по поводу его выздоровления, ей было решительно отказано.

              Маленький же царевич  каждый день теперь встречался с отцом, иногда и в обществе сестры, и получилось так, что впоследствии, вспоминания свои детские и юношеские годы, Аменхотеп пришел к выводу, что во время болезни отца провел с ним больше всего времени, много приятных незабываемых часов, а ведь обычно Яхмос, если вообще не отсутствовал в столице, был в состоянии  выделить для сына времени гораздо меньше, и часто царевич получал поощрения, порицания или просто какие-либо указания отца не от него лично, а через слуг.

«Скажите ему: «Делом твоим будет…» Это слова Тутмоса III, адресованные его сыну и наследнику. Как видим, здесь дело обстояло точно также. «Скажите ему…» И все этим сказано.

Царевич знал, что отец любит его, но ему так не хватало непосредственного общения с ним - и не передать. Тоскуя, он, случалось, с завистью думал о том, что какой-нибудь замызганный сынок какого-нибудь бедного землепашца гораздо счастливее его, потому что видит своего отца десять раз на дню. Ему говорили о его происхождении, о связанных  с этим обстоятельством особенностях и требованиях, а он хотел просто быть рядом с отцом, ощущая душевное тепло, без которого страдал. Однако в те редкие минуты, когда он не в мечтах, а на самом деле имел возможность смотреть в ласковые, внимательные, усталые глаза отца, он не жаловался, не желая огорчать его. Так он с детских лет учился нести бремя своего сана, бремя, которое кажется завидно тем, кто ни разу не испытал сам его тяжесть…

Хотя данная сентенция может подходить лишь к тем владыкам, которые с ответственностью относились к своему высокому предназначению, то есть заслуживали уважения. Говорят, в старые времена такие встречались на самом деле, поскольку тогда базовые понятия добра и зла, справедливости и законности еще не были настолько искажены и перепутаны между собой, как это наблюдалось позднее, как мы наблюдаем это ныне, и суровые требования предъявлялись даже к власть предержащим, и совершенно всерьез, а понятие долга и чести не было еще для них отвлеченной абстракцией - пустым звуком.

                ПРАЗДНИК  ХЕБ - СЕД. ПИРАМИДА  ДЖОСЕРА.

             «Люди поклонялись своему царю как богу, но по прошествии тридцати лет правления поедали его в ходе каннибальской церемонии, на празднике хеб-сед, чтобы дух царя вошел в наследника, а земля и народ продолжали процветать. Обглоданные кости монархов были обнаружены в их гробницах».
                Сборник «Египетская мифология». (Примечание переводчика к приведенному отрывку: «Точка зрения Питри. «Исследования в Синае». Масперо. Однако это мнение подверглось острой критике».)

             «Так называемый праздник царского юбилея, или Хеб-сед, был ритуалом «возрождения» божественной власти монарха. Он отмечался впервые после тридцати лет правления монарха, что подтверждают египетские и греческие источники. Действительно, греки определяли это событие как «праздник тридцатилетия». Однако известны некоторые исключения, особенно периода Древнего царства, но причину отступления от канона невозможно обосновать с точки зрения истории.
              Магической целью этого праздника было обновление физических сил постаревшего фараона. Ритуал этой церемонии включал погребение статуи  фараона, символизировавшей старого фараона, и попытку омоложения монарха…»
                «Древний Египет». Составитель Алессандро Бонджоанни.

              «Египетский фараон отмечал циклы своего правления, хеб-седы: первый хеб-сед длился 30 лет, следующие – по три года. Когда заканчивался каждый хеб-сед, торжественно возводились погребальные сооружения, куда помещалась мумия якобы умершего фараона. В более древние времена фараона убивали, но позже этот обряд заменили жертвоприношениями богам, а фараона как бы вновь возводили на престол».
                «Памятники древнего Египта». Глава 1 «Гробницы фараонов или энциклопедия в камне?» Автор-составитель А.В.Нестерова.

             «…номархи возлагали дары из своих владений на алтари духов-покровителей
номов, взывая к их силе ради возвращения жизни, стабильности и здоровья для фараона и
его земли. …предпосылка возвеличения фараона заключалась в том, что земля Египта и его народ были взаимосвязанным, неразделимым живым организмом. Царское тело являлось носителем этого принципа: в нем обитала как жизненная сила земли (кобра), так и кровь ее обитателей (коршун)».
                Розмари Кларк. «Священные традиции Древнего Египта». Глава 4 «Божественный дом» и Глава 7 «Роль фараона».

             «Долголетие Ра, продолжение дела Атума, годы вечности на троне Хора в радости и мужестве, победу над всеми странами, могущество отца его Амона ежедневно, власть над Обеими Землями, телесную молодость, памятники, вечные, как небо, весь народ Та-Хемет».
                Дарование царю богами всевозможных благ и милостей.  Древнеегипетский текст.

             «…пусть твое существование продлится дольше, чем жизнь звезд».
                Тексты пирамид. Фрагмент высказывания 723.
*****

            … Продолжая тему предыдущей главы - никто за пределами Высокого дома так толком и не понял, что же произошло в царском окружении и происходило ли что-то в самом деле, слухи походили и притихли.

Заговор был своевременно раскрыт, все его участники выявлены и наказаны, хотя более жестокой кары, чем Монтухотепу, можно сказать, понести не пришлось никому. Помимо потери титулов, званий, должностей и конфискации имущества, мужчины в худшем случае были либо сосланы в рудники и каменоломни, либо отправлены служить в армию (армия часто заменяло каторгу для преступников и военнопленных и становилась их принудительным уделом), либо просто выдворены в очень отдаленные места, а семьи их также отправились на жительство в разные концы ныне столь обширного царства, разлученные и разобщенные между собою навсегда.

Яхмос выздоровел и планировал новый военный поход, а пока занимался делами своей Та-Хемет. Эти дела требовали пристального внимания и были весьма разнообразны.

Нижняя страна досталась царю Уасета после владычества над нею азиатов не в самом плохом состоянии, хозяйство там было налажено и не слишком пострадало от войны, однако многое требовало все же вмешательства властей. До сих пор у царя был только один чати (визирь), его первый помощник и заместитель, теперь же их стало два – глава Южной страны и глава Северной страны (в ближайшем будущем к ним прибавился еще один министр такого же ранга – наместник Нубии).

Оба чати были подотчетны напрямую самому царю и состояли в тесном контакте с казначеями, которых тоже было два. С чати Северной страны царь мог встречаться лично только изредка, но его доклады получал регулярно, с чати Южной страны он беседовал очень часто.

Кроме того, время от времени назначались ревизионные комиссии, строго следившие за деятельностью чиновничьего аппарата, и доклады этих комиссий также ложились в свой черед перед царем. Изредка царь сам предпринимал деловые поездки в разные административные центры, с целью проверки ведения и состояния дел на местах.

Чтобы вновь отправиться воевать, верховный правитель должен был быть спокоен за свой тыл, и добивался он этого самыми энергичными мерами. Ведь теперь он был один во главе государства – его соправительница, царица-мать, больше не могла быть его помощницей, как прежде, а его жена была женщиной красивой и любящей, и, вообще говоря, далеко не глупой, но она пока что мало вникала в дела страны и руководить умела только своими служанками. Ее уделом являлись женские покои, где она или наводила на себя красоту, или возилась с детьми. 

Надо сказать, Нефертари иногда думала о том, что ее бабка и мать когда-то вели такой же образ жизни, как и она сейчас, при своих мужьях, и были так же женственны и милы, но жизненные бури разметали в пух и прах все, чем они тешились и согревались, и они вынуждены были не смотря на свою нежную женскую натуру и взять в руки скипетр и меч.

Представляя себе это, Нефертари содрогалась с головы до ног и холодела от ужаса. Она понимала, что если и у нее однажды не останется выбора, если она вдруг окажется одна с малыми детьми на руках, она вынуждена будет пойти по стопам этих женщин и повторить их славную, но такую жестокую и горькую судьбу. О, как же она боялась этого! Как уютно и надежно ей было жить, прячась за широкой спиной мужа. День и ночь молила она богов сберечь его, сохранить от бед и несчастий, оградить от  преждевременной  смерти…

Однако она и понимала, и чувствовала, что кто-то должен встать рядом с ним, чтобы помочь ему, и лучше, что это был близкий человек, на кого он мог бы полностью положиться, в связи с чем начала уделять внимание вопросам, которые ранее проходили где-то по краешку ее интересов, исподволь втягиваясь в дела правления, причем все время пыталась представить себе, что сделала бы в том или ином случае ее мать, деятельность которой долгие годы так или иначе проходила перед ее глазами, неосознанно оседая в  памяти, - и старалась подражать ей.
 
              День властелина Двух Земель, пока он находился в своей столице, начинался со встречи с важными сановниками, он выслушивал доклады (иногда еще прямо в утренней ванне или во время массажа, или сразу же вслед за этим, пока его брили и одевали, а также и за завтраком, перед тем, как перейти в приемную палату), и выносил свое решение по некоторым судебным делам, и так проходило несколько часов.

Затем Яхмос отпускал чиновников и менял сферу своей деятельности. Он отправлялся заниматься физическими упражнениями, желая побыстрее войти после болезни в прежнюю форму. При этом его окружение составляли люди военные, и мимоходом решались или намечались к рассмотрению некоторые дела, касающиеся войска.

Вечером наступало время отдыха, и Яхмос проводил его по своему усмотрению, чаще всего среди своей семьи. Иногда случались перерывы в заведенном порядке - охота, увеселение по какому-нибудь особенному случаю или общегосударственный праздник. В остальные дни рабочий ритм не нарушался.

              Да, неприятности миновали, а Яхмос оправился от болезни, и вот уже все и позабыли, что он недавно был тяжело болен. Он вновь был энергичным и сильным, и по виду, и при общении ничуть не отличаясь от прежнего. Однако сам молодой человек чувствовал разницу. Он мог делать все то же, что делал раньше, но тогда его силы этим не исчерпывались, он всегда ощущал  в себе некий еще не использованный резерв возможностей, он был способен на большее, - а теперь, чтобы добиться прежних результатов, он выкладывался до последнего, и, достигнув отметки своих предыдущих достижений, находился на пределе.

Это его, разумеется, беспокоило, но он никому ничего не говорил, даже самым близким людям, однако потом все же решился на разговор. Собеседником его на данную тему мог стать только его лекарь, Амени, вот с ним-то он и завел беседу о своих ощущениях и тревогах.

Он спросил лекаря, верно ли, что некоторые болезни не проходят бесследно, что однажды принятый яд продолжает точить тело изнутри даже после того, как выздоровление, вроде бы, наступило, и сокращает годы жизни, незаметно, но верно поглощая  жизненные силы. Можно ли как-то бороться с этим, или же тут ничего не исправишь?

Говоря так, он с тайной дрожью думал о горестной судьбе мужчин своей семьи - умирать молодыми. Последние четверо ее, по крайней мере, не миновали. Неужели и ему придется в этом сравниться с ними? До сих пор он об этом не слишком задумывался, втайне уверенный, как это свойственно человеческой натуре, что беды на свете, безусловно, случаются, что беда может приключиться с любым человеком, но что к нему все это отношения не имеет. Теперь ему пришлось встать на другую точку зрения…

              Облеченный высочайшим доверием царский собеседник выслушал молодого повелителя и покачал головой.
- В жизни все ведет к смерти, - произнес он. - Как только человек родится на свет, он уже обречен. Его первый шаг – шаг навстречу неминуемой гибели. Болезни, раны, огорчения и разочарования, слезы и гнев - все подтачивает жизненные силы. Пока человек жив, трудно сказать, что спасает его, а что губит. Что приносит больший вред - непосильный труд или постоянная праздность, слишком обильная или, напротив, недостаточная пища, испытанный страх, перенесенная болезнь или чрезмерный восторг. Когда человек умер, никто не возьмется рассудить, что сократило его дни вернее всего - когда-то нанесенное ему увечье или увлечение чем-либо или кем-либо, отнявшее у него слишком много сил.
              Ваше величество, вы еще молоды, но вам многое пришлось испытать и пережить. Вы бывали ранены, терпели лишения и трудности в походах, теперь же вы перенесли последствия покушения на свою жизнь. Времени после этого прошло не так уж много, вы слишком торопитесь, желая, чтобы все встало на прежние места как можно скорее. Некоторые вещи налаживаются дольше, чем бы нам хотелось. Я думаю, что вы окончательно окрепнете со временем, если не будете  перенапрягать своих сил. Ваша болезнь излечена полностью, поверьте мне, а что касается того вреда, который она принесла вам, то его следы устранить труднее, чем их причину, но и тут при некотором прилежании можно добиться успеха.
              Не думайте о том, что именно нанесло вам непоправимый вред – яд или та царапина, которую вы получили третьего дня. Не тратьте на это времени. Не будьте только излишне строги и придирчивы к себе, позволяйте себе передышки, старайтесь не слишком загнать сами себя, соблюдайте меру, - а в остальном живите, как обычно.
              Делайте то, что вам следует делать, участвуйте в том, что вас привлекает, воюйте и совершайте свои подвиги, а также веселитесь и наслаждайтесь всем, что есть в жизни хорошего - роскошью, красотой, общением с приятными вам людьми, женской любовью.
              Когда придет черед каждого из живущих собираться в дальний путь на печальный запад, никто не знает. Когда придет ваш черед, ни вы, ни я, ни кто бы то ни было знать не может. Так не думайте об этом. Думайте о том, что проживете долго, что не умрете никогда – и вы будете более правы, чем тот, кто мучается в ожидании смерти от страха и тем самым портит отпущенные ему драгоценные невозвратные годы среди живых на земле. Да хранят вас добрые боги, ваше величество, на радость всем любящим вас, на горе вашим врагам, да будете вы всегда живы, здоровы и сильны.

              Праздник царского юбилея в Та-Хемет не проводился уже давно. Во-первых, царство было разобщено, во-вторых властелинам Южной страны никак не удавалось усидеть на троне до тридцатилетнего срока. Их убивали гораздо раньше.

Ныне Черная земля объединилась под одной рукой монарха, происходившего из коренных ее жителей, освобожденная от долгого позорного ига иноплеменников. Требовался большой запас свежих сил, чтобы исправить то, что было совершено ей во вред, уничтожить следы оккупации и возродить и упрочить ее былое величие и могущество. И обитателям Высокого дома, которые пережили столько утрат и потрясений, также следовало теперь взбодриться, стряхнуть с плеч груз горестей и боли, накопившийся с годами, и с новой энергией взяться за государственные дела. Одним словом, необходимость в магическом действе, призванном символически решить эти задачи, открывая дорогу в будущее, ощущалась вполне назревшей и окончательно оформилась после опасности, которой подверглись жизнь и здоровье царя.
 
              Обряд Хеб-сед решено было провести в древнем храме-пирамиде царя Джосера, построенном среди могильников в окрестностях первой столицы некогда сплоченного воедино царем Меном царства. (Джосер происходил из древней III династии и оставил потомкам одно из своих тронных имен: «Хор Нетер-эр-хет» - «Гор, бог во плоти», к которому они добавили эпитет «Джосер» - «Священный».)   

              Предание утверждает, что для того, чтобы заложить в среднем течении Великой реки этот город, строители царя Мена отвели с помощью плотины речные воды, изменив их русло, а потом уже возвели на отвоеванном  таким образом месте дворцы, храмы и дома, окружив их стеной с несколькими воротами. Крепость получила название «Белые стены», сам же город - Анкх-Тауи, Душа двух земель, но кроме того он был известен как Хет-ка-Птах, Крепость души бога Птаха, поскольку являлся центром почитания этого бога, а также как Нехет-Сикомор и Мен-Нефер, то есть «Красота бога длится вечно», причем последнее наименование перешло к городу от резиденции и пирамиды царя Пепи, построенной в его окрестностях, и именно из него при позднейшем греческом владычестве родилось всемирно известное ныне название: Мен-Нефер - Мемфис. 

              В Анкх-Тауи правили цари первых династий, затем пальма первенства перешла к Иттауи, потом, при гиксосах, административным центром захваченных ими территорий стал Хут-Уарет в западном низовье Реки, тем не менее позднее разделивший сферу своего влияния с древним городом царя Мена, в котором «правители чужих стран» обосновались после последовательного присоединения ими к своему царству не только земель по нижнему, но также и по среднему течению Великой реки.

Предание говорит, что первый царь гиксосов на египетской земле, Салитис, жил в Анкх-Тауи, собирая дань и с Нижней страны, и с Верхней, но часть года, летнее время, проводил в своем укрепленном Хут-Уарете, первоначальной столице гиксосов, при них никогда не терявшем своего главенствующего положения над другими городами, ведь недаром Хут-Уарет был специально отстроен, хорошо укреплен, и в нем всегда находился большой воинский гарнизон.

Теперь же, после решительного поражения и изгнания восточных захватчиков, после разгрома Уарета (этот город долго находился в руинах, пока царь Рамсес II не надумал воздвигнуть здесь свою резиденцию), стало ясно, что и первенство Души двух земель миновало навсегда, ведь Яхмос не собирался переносить столицу из Уасета ни в Анкх-Тауи, ни куда бы там ни было еще, намереваясь всячески возвысить свой родной город и завещать продолжить это дело своим потомкам.

Однако многие древние традиции религиозных культов и магических обрядов были связаны со старыми местами, и тут уж ничего нельзя было изменить. Во времена Древнего царства несколько поколений царей праздновало свой Хеб-сед именно в храме Джосера, комплекс которого, имеющий своим центром заупокойный памятник этому царю (впрочем, может быть, пирамида служила также и иным целям, ведь недаром же ее на протяжении всей истории Черной земли почитали как священный символ царской власти, к тому же в наши дни в ней были обнаружены церемониальные предметы и папирусы), в остальном отстраивался в соответствии с тем, что являлось необходимым для проведения сложного обрядового действа. Памятные стелы, когда-то установленные вблизи пирамиды, изображают Джосера в различных сценах Хеб-седа.

Яхмос тем более не стал менять уходящую корнями в легендарное прошлое традицию, что предпринимал меры для возрождения многих пришедших в упадок культов и храмов, и постановил, что его Хеб-сед, коли уж решено было его провести сейчас, когда он находился на троне, считая с момента его воцарения в детском возрасте, всего около 16 лет, будет отпразднован там, где это и положено праздновать.

              Неподалеку от Анкх-Тауи располагались два крупных погребальных центра - Сокар (названный так в честь бога Сокара, покровителя мертвых, отождествлявшегося или с богом Птахом, или с богом Усиром и изображавшегося в виде сокола, сидящего близ гробницы, или в виде мумии с головой сокола, являясь в этом последнем случае Усиром-Сокаром, его мумией и его ба-душой) и Ростау (Звездные врата), оба посвященные солярному культу и ныне известные как Саккара (в этом наименовании прослеживается первоначальное «Сокар») - и знаменитая Гиза.

Шестиступенчатая пирамида царя Джосера, спроектированная и возведенная, согласно преданию, легендарным Имхотепом, государственным деятелем, мудрецом, архитектором и врачом (хотя пирамиду не раз достраивали и перестраивали после его смерти, возможно, воплощая его же первоначальный замысел, настолько грандиозный, что он не дожил до его полного осуществления), располагается на запад от Анкх-Тауи, в северной части Сокара, рядом с полуразрушенной пирамидой Унаса, где были найдены самые древние Тексты пирамид (причем, как об этом рассказывают, вход в пирамиду Унаса был удивительным образом указан исследователю шакалом, образом Инпу-Анубиса, храм которого располагался неподалеку от этого места), и погребальным комплексом с пирамидой царя Усеркафа, первого царя из рода жрецов бога солнца, происходившего из важнейшего центра солярного культа Инну (Гелиополя), города Северного Столпа, чья династия сменила на престоле Анкх-Тауи потомков Хнум-Хуфу (последний ныне известен как хозяин самой огромной из великих пирамид Гизы).

Западнее пирамиды Джосера расположен Серапеум, место захоронения священных быков, на севере от нее – так называемая Долина сфинксов, невероятно длинная аллея, окруженная  каменными изваяниями полу-львов, а за нею гробницы более поздних династий и места захоронений священных ибисов и павианов.

Пирамида Джосера уступает по величине великим пирамидам Ростау-Гизы, но также выглядит весьма впечатляюще. Ее ступенчатая форма с прямоугольником в плане, сменившим здесь по каким-то неведомым причинам первоначальный священный квадрат, наводит на мысль о лестнице, той лестнице из солнечных лучей, по которой поднимается на небо царь, когда ему приходит черед соединиться в небесах с богами, нетеру.         

              Пирамиду Джосера окружала очень высокая стена из белого известняка, с четырнадцатью ложными дверями - возможная копия древней «белой стены» Анкх-Тауи. Настоящий вход находился в юго-восточном углу стены (это также точка восхода солнца в день солнцестояния). Каждый шаг по пути, начинавшемся отсюда вглубь внутреннего двора, был глубоко символичен.

              От входа во внутренний двор вела длинная колоннада, состоящая из 48 колонн, выполненных в виде вязанок тростника или покрытых каменными плитами, чтобы придать им сходство с пальмовыми стволами.
              Вот вошедший миновал первые 24 колонны - это 24 часа дня и ночи, это отрезок времени длиною в сутки. После того, как эти гигантские столпы остались за спиною, словно начинается безвременье иного мира, иного состояния бытия…
              Еще 16 колонн, соединенных попарно. Эти колонны также огромны и грандиозны, и не случайно. В них заключены образы четырех миров и четырех углов самой вселенной.   
              Четыре первичные стихии древнего хаоса, из которого родился мир, охватывают путника в маленьком помещении, где с двух сторон высятся по четыре колонны (их основания в плане образуют священные квадраты). Эти колонны меньшего размера, а за ними блещет свет - свет пробуждения к иной жизни.
         
              Говорят, человек, вступивший в Большую колоннаду (галерею) в темную безлунную ночь (а именно так положено было начинать древний ритуал), при свете множества факелов, под звуки пения священных гимнов (то были заупокойные молитвы и гимны, исполнявшиеся обычно на похоронах), и медленно проходящий между ее колоссальными колоннами, ежась от царствующего здесь пронизывающего холода и слушая гулкое эхо собственных шагов, уносящееся куда-то ввысь, к невидимым во тьме капителям колонн, должен был испытывать примерно тоже самое, что испытывает тот, кто, побывав на грани смерти, все же эту грань не пересек и возвратился в мир живых: такой же мрачный, сужающийся по мере продвижения длинный темный коридор, такой же загадочный влекущий свет далеко впереди, манящий, одаривающий надеждой и радостным ожиданием чуда…
              Все это было совершенно не случайно - царь, вступивший во мрак Большой галереи, шел навстречу своей символической смерти, за которой следовало символическое рождение.
              Какие удивительные, не сравнимые ни с чем иным переживания - пройти через собственную смерть и родиться вновь, во второй раз…

              Большой двор, в северной части которого возвышался, как скала, колосс пирамиды, как бы представлял собою самое Черную землю, а потому делился на северную и южную половины. При этом восточную сторону двора занимала длинная вереница покоев для царской свиты, проживавшей здесь на протяжении нескольких дней проведения Хеб-седа, а для самого царя в конце этих покоев были возведены два небольших дворца, Северный и Южный, фасады и колонны которых украшались орнаментами с использованием изображений цветов и трав, соответственно встречавшихся в нижнем или верхнем течении Великой реки. 

              Дельта славилась папирусом, растущим на ее живописных болотах, над большими воронкообразными цветами которого, раскрытыми навстречу солнцу, вились пчелы, а более сухая и скудная земля горячего юга украшала себя изысканными таинственными водяными лилиями и более прозаической, но встречающейся не менее часто, остролистой осокой.
              Не случайно четвертое имя из пяти, получаемых царем во время церемонии коронации, под которым он становился известен своим подданным и за рубежом, называлось именем пчелы и тростника. Титул, гласящий «Тот, кто принадлежит осоке и пчеле», первым из царей присвоил себе царь Ден из I династии, потомок царя Мена, имея ввиду, что он является властелином Южной страны, то есть осоки, и Северной страны – в образе ее пчелы.
              Та же двойственность закладывалась в образах Двух владычиц, покровительствующих фараону: кобра (урей) Уаджет Северной (Нижней) страны, ведь во влажных землях дельты было много змей, – и самка стервятника (грифа) Нехебт Южной (Верхней) страны, в чьем знойном небе над засушливыми землями парили на белых крыльях с черными перьями оторочки эти крупные птицы с крюкообразными клювами и острыми когтями мохнатых лап.      

              Среди свитских покоев, замыкающих храмовый комплекс с востока, находилась комната, в наши дни получившая название «Комната одеяний». В ней хранились необходимые для ритуалов Хеб-седа регалии: вазы для нильской воды, весла для ладьи, измерительные инструменты (среди них был «хепет» - угольник), а также, разумеется, скипетры, короны и царские одежды.

Во время одного из ритуалов царь должен был четырежды обойти Большой двор, как бы подтверждая свои права на владение Та-Хемет, имея в руках определенный набор из этих предметов. Некоторые данные позволяют сделать вывод, что, помимо обхода, предполагалось также исполнение перед ликами богов священного танца. Возможно, его движения восходили к первобытным временам и имитировали движения воина в битве, прекрасно владеющего оружием, а также наиболее значимые иероглифы, например, иероглиф, изображающий одно из понятий, которые нам не удается перевести иначе, как «душа» или «двойник», что и верно, и неверно одновременно, – «ка», изображавшийся в виде воздетых кверху и согнутых при этом  в локтях рук (к символу «ка» восходят также формы диадем, и венчающих головы богов и царей, точно или стилизованно повторяющих рисунок рогов).

Что касается царских одежд и атрибутов власти, представленных в сокровищнице «Комнаты одеяний», то был среди них наверняка и львиный хвост, который прикреплялся к одежде царя во время праздников. Впрочем, судя по всему, при проведении различных церемоний хвосты, являвшиеся приложением к царскому церемониальному наряду, менялись – есть данные об употреблении бычьего, львиного и жирафьего хвостов, что связывалось с определенной символикой и содержало особый смысл. Собственно, само слово «сед», второе из слов, составляющих название праздника, означает – «хвост».

              Сохранилось достаточно много изображений – рельефных стел и скульптур – иллюстрирующих эпизоды Хеб-седа, по которым исследователи стараются воссоздать сценарий этого сложного мистического действа. Возможно, в разные времена этот сценарий несколько менялся. Есть предположение, что в ходе праздника царь должен был убить гиппопотама,  в память о битве, символизирующей битву добра и зла, когда между собой схватились, приняв облик этих могучих чудовищ, Гор и Сет.

Скульптурная группа из трех фигур, изготовленная из черного базальта и принадлежащая ко времени царя Аменемхета III (примерно 1859-1813 гг. до н.э.), которая была найдена в Ком эль-Хисн в 1911 году  и ныне находится в музее Каира, изображает восседающего на троне с царскими регалиями, крюком и цепом, в руках самого монарха, облаченного в длинный, плотно запахнутый по всей длине, от горла до щиколоток, плащ, причем этот наряд позволяет классифицировать сюжет как иллюстрирующий один из обычаев Хеб-седа. По сторонам трона стоят две женщины в узких облегающих платьях – вероятно, две богини-владычицы, охранявшие царя, - Уаджет и Нехебт.
              Роль Владычиц в празднестве могли играть дамы из царской семьи. Кроме того, согласно одной из версий, «столь близкое присутствие царственных дам показывает их важную омолаживающую функцию в течение этого праздника».
              К сожалению, триада Аменемхета плохо сохранилась – фигуры богинь уцелели только до колен, фигура царя, более компактная, только обезглавлена. Однако того, что уцелело, достаточно для того, чтобы делать наблюдения и выводы. Существует еще одна скульптура с такой же композицией, несколько более ранняя по времени, хотя также относящаяся к эпохе Среднего царства.

На стеле более поздних веков, времен Хатшепсут, яркой представительницы XVIII династии, царица показана в образе царя, которым себя объявила: в короткой, до колен, мужской набедренной повязке и в высокой белой короне «хеджет» на голове. Хатшепсут совершает один из важных ритуалов Хеб-седа – она бежит вокруг двора, символизирующего землю Та-Хемет. В ритуальной пробежке ее сопровождает собака.      

              У самой восточной стены двора Хеб-сед внутри комплекса пирамиды Джосера располагались алтари и молельни, где происходила заключительная часть праздника. Молельни представляли собою небольшие строения со сводчатым потолком, сложенные из обтесанных прямоугольных камней, с фасадом, украшенным колонками, этот свод поддерживающими.

              В южной части двора, на четырехугольном возвышении находился трон - царь торжественно занимал его после своего символического возрождения. Царя заново короновали, и представители всех провинций Черной земли подносили ему свои дары, причем это занимало иногда несколько дней.

              Но коронование и дары – это уже под конец всех положенных церемоний.
              Вступившего в Большой двор из черной мистической тени колоннады царя вначале ожидал таинственный обряд в таинственном «Чертоге рождений»…

                ПРАЗДНИК  ХЕБ - СЕД. ЧЕРТОГ  РОЖДЕНИЙ.

              «…к югу от нее (пирамиды Джосера) находится небольшой монумент, который считался местом погребения, но в настенных надписях называется «чертогом рождений». В этом строении есть комнатка, которая слишком мала, чтобы вместить взрослого человека, но есть основания полагать, что во время одного из ритуалов Хеб Сед здесь все же находился человек, принимавший позу зародыша».
                Розмари Кларк. «Священные традиции Древнего Египта». Глава 4 «Божественный дом».
*****

            … Итак, праздник Хеб-сед начинался в ночные часы «темной луны» перед наступлением новолуния. Безлунные ночи издавна ассоциируются у людей со смертью. Неизвестно, действительно ли в очень древние эпохи предки египтян убивали своих престарелых вождей во время первых Хеб-сед, но, так или иначе, царь должен был встретиться на этом месте в это время с образом своей смерти, умереть, преодолеть ее и родиться заново – обновленным. Вместе с ним новое возрождение и связанный с этим прилив сил испытывала вся страна.

              Когда все приготовления  к проведению обряда Хеб-сед были закончены,  царский двор прибыл из Уасета в Анкх-Тауи. Туда же съехались наместники или их полномочные представители из всех областей Та-Хемет и высшие жрецы. Сам царь прибыл только накануне срока, назначенного для  ритуала. У Яхмоса было полно разнообразных дел и, казалось, он их никогда не закончит и не выберет времени для того, чтобы погрузиться в мистические переживания, связанные с древним действом. Он вымотался и неважно себя чувствовал. Все праздники и обряды вместе взятые казались ему сейчас помехой на пути, и не более того. Он нуждался в отдыхе, но не позволял его себе, так как не мог остановить бесконечную деловую круговерть.

              Яхмос прискакал на своей колеснице в сопровождении отряда телохранителей к месту проведения Хеб-седа в Сокаре самым последним, под покровом ночи, зная, что двор, знать и жрецы находятся уже на месте и ждут его. Подъезжая к пирамиде Джосера, Яхмос невольно придержал бег своих коней - такое удивительное и необычное зрелище открылось вдруг его глазам. Ярко горели сотни факелов, будто живые трепещущие звезды, разрежая тьму безлунной ночи. Сверкала в их свете ослепительно-белая стена. Вершина ступенчатого гиганта тонула во мраке.
 
Подъехав к стене, Яхмос остановил лошадей, тотчас схваченных за узду слугой, сошел на землю и приблизился к открытым настежь воротам. В толпе, встретившей его у входа на территорию храма, откуда начиналась Большая колоннада, пронесся вздох облегчения, - царь не появлялся слишком долго, все начали беспокоиться.

- Можно ли начинать, ваше величество? – обратился к нему жрец-распорядитель, так называемый херихеб (или человек со свитком, поскольку во время торжественных мероприятий херихеб держал в руке свиток с программой празднества). - Уже время.

Яхмос кивнул и вступил в ворота. За ним двинулись придворные и жрецы. Не смотря на то, что он так и не успел настроиться должным образом на особый лад, он ощутил какое-то смутное волнение, и это было неприятно - не хватало еще волноваться в конце длинного тяжелого дня. Блеск факелов слепил глаза, а раздавшиеся заунывные песнопения  резали слух.

Царь Та-Хемет, что общепризнанно, являлся фигурой и светской, и религиозной одновременно, но в Яхмосе, видимо, светского было куда больше, и он сам это осознавал - впрочем, безо всяких при этом угрызений совести.

Нельзя сказать, что в преддверие великого события Хеб-сед молодой властелин совсем к нему не готовился. Он готовился, выслушал наставления жрецов и постился, то есть придерживался предписанной диеты, вполне одобренной его врачом. Но душа его, в отличие от разума и тела, была не готова к тому, что его ожидало. Однако Яхмос был волевым человеком и не сомневался, что в нужный момент справится с собой. Вот только делать это усилие ему не очень-то хотелось. Ну да что ж поделаешь, придется, видно, постараться.

Странно - то, что другому показалось бы самым неприятным во всем списке предстоящих обрядов, а именно трехдневное пребывание в чертоге рождений, его нисколько не пугало (по некоторым сведениям, данный мистический процесс занимал именно три дня). Он устал и мечтал выспаться, а там он мог это сделать безо всяких сожалений по поводу того, что, отдавая время сну, отнимает его у делопроизводства. Так что ему только хотелось, чтобы все прочие формальности и условности были поскорее соблюдены, и он остался бы в одиночестве.

Очень вероятно, что не все цари так решительно и смело шли навстречу выполнению своего долга в отношении древнего обряда. Среди них бывали и слабые, и старые, и больные люди, для которых длительное нахождение без удобств в каком-то каземате являлось делом просто немыслимым. В этом случае царь мог отправить на место действия вместо себя своего полномочного представителя, молодого и сильного, может быть, даже наследного принца, чтобы он доказал заодно свою преданность отцу и заслужил право на свое звание (особенно, разумеется, если оно находилось под вопросом, как изредка бывало), - или же проведение обряда ограничивалось чисто символическим участием в нем царя, то есть подошел, постоял, повернулся и вышел, а объявили, что дело сделано, как полагается…         

              Пройдя колоннадой, Яхмос оказался в огромном внутреннем дворе, затененном  пирамидой. Далее его путь лежал к небольшому зданию, до которого от выхода из колоннады было рукой подать. В это здание он вошел уже без многочисленной свиты, только в сопровождении нескольких жрецов. Поднявшись по ступенькам, он оказался в коридоре, приведшем к маленькой низкой комнатке, похожей на пещерку, выдолбленную в толще скалы, - похожей на миниатюрную гробницу.

На пороге этой комнатки Яхмос снял с себя одежду (а одет он был очень просто и незамысловато, поскольку для начала ритуального действия наряды не требовались) и завернулся в поданный ему длинный плащ или мантию, являвшуюся одним из обязательных атрибутов Хеб-сед. Мантия символизировала плаценту, которая укрывает младенца во чреве матери, - потому что царь уже считался умершим и ему надлежало родиться заново.

К родовой плаценте в Та-Хемет отношение вообще было особое. Люди верили, что судьба плаценты определит дальнейшую судьбу ребенка, поэтому она становилась объектом определенных ритуалов, ее старались сберечь, сохранить, царская же плацента, говорят, иногда даже прикреплялась к церемониальным штандартам и выносилась с царскими процессиями. Юный бог Хонсу, отпрыск божественной четы из Уасета, имел изображение плаценты на своем головном уборе.

            … Нагнувшись, Яхмос протиснулся внутрь помещения.
- Как-то это все же немного странно… нелепо, -  подумалось ему в этот миг. - Может, кое-что уже и устарело...

Он решил, что выполнит все обряды самолично, отказавшись от заместителя, видя в этом свой долг, и знал, что поступает так, как следует, но теперь чувствовал себя несколько неловко. Выросший среди обычаев и верований своего народа, он, можно сказать, с молоком матери впитал некоторые догмы и представления, но уж очень он был далек в последнее время, наполненное активной разнообразной деятельностью, от некоторых древних сакральных ценностей своей религии. 

Однако отступать было некуда и поздно. Оставалось скрыть неуверенность и замешательство и, что называется, выпить кубок до дна. Свернувшись в клубок, он улегся на тростниковой циновке, покрывавшей каменный пол, и жрецы задвинули за ним дверной проем тяжелой монолитной плитой.

            … Воцарилась мертвая тишина, а тьма была кромешная. Наверное, это могло бы быть страшно, но Яхмос был достаточно смел для того, чтобы стоять лицом к лицу с любой опасностью, реальной или потусторонней, и к тому же отнюдь не страдал боязнью замкнутого пространства. Кроме того, он так вымотался, торопясь доделать те дела, которые не могли ждать окончания праздничной церемонии, занимавшей обычно несколько дней, что, полежав немного без движения и поняв окончательно, что все равно, как ни крути, а его бурная деятельность на время оказалась насильственно приостановленной, сам не заметил, как провалился в глубокий сон.

Он спал, должно быть, долго, несколько часов, но в его каменном мешке не было ни окон, ни приборов, измеряющих время, и потому, проснувшись, он не знал, окончилась ли уже ночь, или она все еще продолжается. С трудом поменяв позу, он плотнее запахнулся в мантию и уснул снова.

Проснувшись вновь, он обнаружил себя все в том же положении, снова поворочался, разминая, как мог в таких условиях, затекшие члены и пару раз из-за тесноты ударившись коленями об стену, и остался лежать все в той же мертвой тишине и во тьме. Ему не хотелось больше спать, а заняться было нечем, даже двигаться толком было невозможно, и вот он стал думать, ведь мысли не нужны физические пространства, она обитает в духовных сферах, открытых для нее всегда и везде, и в огромном зале дворца, и на дне колодца, и нет для нее преград.

              Сначала он думал о том, что требовало его внимания в последние дни, и  занимался этим довольно долго, потом устал от суетных соображений сиюминутности, мысли стали нечеткими, заскакали с одного на другое, спугивая друг друга. Здесь, в этой камере, так похожей на могилу, странно было заниматься подсчетом доходов той или иной провинции или пытаться определить размер выдач из обеих сокровищниц царского дома, Красной и Белой (находившихся соответственно в низовьях или в верховьях Реки), причитающихся тому или иному войсковому соединению с учетом наградных отличившимся и пенсионных пострадавшим.

Тогда Яхмос стал думать о том, что взбредало в голову само. Из этого хаоса пришли мысли о недавних событиях во дворце, так тяжело воспринятых его матерью, о переживаниях жены во время его болезни, о детях…

Потом он погрузился в размышления о своей семье вообще, избегая в то же время вызывать в памяти образ двоюродного брата, едва не ставшего его убийцей. Впрочем, это оказалось не так уж трудно. «Говорят, сестра заставила тебя целоваться с ножками кровати»... «Я тоже мог бы быть наследником престола»… Нет, подобные воспоминания уже мало его трогали. Определенно, все, связанное с Монтухотепом, отступило в прошлое.

Яхмос вспомнил братьев и отца, потом - бабку и деда... его раннюю темную кончину, ее долгую славную жизнь. Это были и печальные, и сладкие мысли. Они все умерли, но умерли героями, а Тети-шери даже из могилы сумела помочь ему, когда-то заронив в голову одной из своих внучек высокие и гордые мысли о царском предназначении, о долге и чести, и эти мысли помешали потом последней предать его, Яхмоса, и обречь на смерть. Яхмос долго размышлял об этом, решив, что ему следует отблагодарить дух бабушки, отдав ей еще раз благоговейную дань памяти как родоначальнице и оплоту своей семьи. Затем он вновь задремал.

              В его келейке было тепло, но не душно – вероятно, она как-то вентилировалась с помощью незаметных глазу щелей, а кроме того, в ней царил какой-то особый, приятный  аромат. Яхмос почти ничего не ел в день накануне начала ритуала, только пил настой, который ему предложили в качестве единственного блюда, но теперь ему почему-то не хотелось ни пить, ни есть. Может, это происходило от того, что он не испытывал никакой физической нагрузки, и телу требовалось очень мало, чтобы поддержать в себе запас жизненной энергии. К тому же он почти все время спал. Он спал и просыпался, все один и один, в темноте и тишине. Ему никогда не выпадало прежде случая вот так надолго оставаться наедине с собой.
 
Что только ни приходило ему на ум - и воспоминания детства, и события юности, и совершенные ошибки и промахи, и достижения, когда ему удавалось преодолеть себя и совершить что-то серьезное и значительное - не в государственном плане, нет, в плане личном. Один на один с собою он был в первую очередь просто человеком, а не царем.

Он пришел к выводу, что пережил больше, чем прожил. В самом деле, его жизнь изобиловала резкими поворотами… Резкие повороты…         

 -   … Ваше величество! Вы неверно это посчитали, извольте переделать!
              Пожилой учитель-жрец, бритый, в длинной белой юбке, держа в руках глиняные таблички, использовавшиеся вместо школьных тетрадей, с упрямым видом спешит за своим учеником. Видно, что не отстанет. Он проверил заданную им царевичу арифметическую задачу, находясь в носилках, по дороге на военную площадь, где его ученика ожидает тренировка по езде на колеснице, и теперь пробует вернуть его, чтобы засадить за исправление ошибки, но не может догнать подвижного подростка и, вместо того, чтобы схватить Яхмоса за руку, утыкается в тело выросшего у него на пути другого человека, тоже учителя, только это учитель уже не математической, а военной дисциплины. Довольно забавная сценка - тщедушный жрец и огромный воин, поседевший на службе у царей Уасета, бывший офицер, которому жрец едва достает до плеча. Он высится перед жрецом как преграда.   
    
- Лошади застоялись, нервничают, - хладнокровно басит Джедхор, наставник царевича по разным воинским наукам, в том числе по выездке лошадей (и это действительно была целая наука, по ней знатоки даже писали руководства, Джедхор же имел славу опытного возничего). - Это ненадолго, посидите пока в тени, уважаемый, я вам скоро верну его величество назад, и считайте себе дальше свои числа сколько хотите.

Царевич прыгает в колесницу, радуясь возможности сменить сферу деятельности с умственной и сидячей на физическую и подвижную, и хватает вожжи, а место рядом занимает его ровесник, проходящий обучение вместе с ним. Получив сигнал, царевич пускает коней. Задача не слишком сложна - просто ехать по кругу, не развивая большой скорости и вовремя сворачивая, но наставник требует в ее выполнении большой точности.

Один из мальчиков правит, другой в это время на ходу бросает дротики в установленные по пути следования колесницы мишени, вынимая их из прикрепленного к поручням  футляра, - он должен попытаться поразить как можно больше целей. Затем они меняются местами, вот и все. Лошади прекрасно выезжены и послушны, колесница легка, дротики на месте. Поскольку царевич пожелал править первым, то его напарник занялся мишенями.

- Давай напугаем Санахта, - говорит ему вдруг царевич.

Санахт – имя жреца, удивительно ему не подходящее, ведь оно означало «сын сильного», а как мог у сильного родиться такой слабый отпрыск? Впрочем, это мнение верно, если только речь идет не о душе, - духовно досточтимый Санахт был куда как силен, но мальчики еще не доросли до понимания столь отвлеченных понятий.
 
- Ты на него злишься?
- Еще как. Ошибки можно разобрать и завтра, но он такой настырный. Заявил, что я не выполнил все его задания, и вот даже сюда за мной не поленился притащиться. Сидел бы себе дома…

Надо отметить, что царевич обычно вовсе не падок на шалости разного рода, - напротив, со всей ответственностью относится к своим обязанностям, так что его наставники редко могут на него пожаловаться, но иногда и ему случается забываться, ведь он еще так юн, а юности свойственны как жизнерадостность, так и беззаботность со взбалмошностью заодно.

Итак, царевич излагает план отмщения (справедливого, как он полагает), а его приятель безо всяких проволочек и колебаний соглашается с ним. Оба легкомысленно радуются своей затее. Они вот-вот достигнут места, где на обочине  дорожки сидит под воткнутым в землю опахалом учитель математики.

Тут царевич взмахивает хлыстом над лоснящимися крупами лошадей, срывая их вскачь, затем круто берет в сторону, лошади, заржав, делают боковой скачок, колесница подпрыгивает, лихо меняет колею и проносится прямо перед носом обомлевшего Санахта, который, спасаясь от наезда, опрокидывается на спину, так что в воздухе мелькают его худые ноги в остроносых сандалиях.

Но рывок слишком резок, а лошади слишком сильны для рук подростка, и вот они, сбитые с ритма и испуганные, взвиваются на дыбы, колесница заваливается на бок… Удивленный царевич, даже не успев испугаться, за одно мгновение видит землю и небо перемешанными между собой до такой степени, что не может понять, где земля, а где небо, а затем ощущает сильный удар обо что-то мягкое; пыльное рыжее облако заслоняет от него свет, а еще через минуту его с силой хватают подмышки и, оглушенного падением, с кружащейся головой, ставят на ноги и держат так некоторое время, чтобы не дать ему снова свалиться. Когда мелькание в его глазах прекращается, он видит пред собой Джедхора. Его смуглое лицо с орлиным носом покраснело от быстрого бега и гнева и сделалось еще темнее, и только шрам, проходящий через всю щеку, остался белым как всегда, отчетливо выделяясь изогнутой полосой.
 
И вот царевич стоит перед наставником, повесив голову, весь в пыли, а рядом с ним стоит, также понурившись, второй подросток.

- Ваше величество, вы целы?
              Это кричит Санахт.
- Целы они, - отвечает, переведя дух, Джедхор. - Тут мягко, вон пыли сколько. А вы-то целы?
              Санахт машет рукой. Дескать, я-то что, главное, дети.

-     Кто это выдумал? – строго говорит Джедхор, глядя на обоих провинившихся.
- Я, - пожимает плечами Яхмос.
- Правда?
- Да.
- Знаете, что за такое бывает?
- Знаю.
- И что же?
- Палки.
              (Учеников били и за меньшие проступки, расхожее выражение гласило: «У мальчика уши на спине». В данном случае царевич являлся не более чем учеником.)

- Сколько?
            Царевич снова пожимает плечами и говорит наобум:
- Десять.
            (Хотел сказать «пять», но что-то показалось маловато.)
- Десять. Но я бы назначил больше.
            (Вот тебе и раз, не угадал.)
- Тогда пусть будет двадцать, - нахально заявляет царевич.
- Как хотите.

              Однако, когда через несколько минут на спине подростка вздувается десятая красная полоса от палочного удара, Джедхор останавливает наказание.
- Довольно.
              Царевич пытается держать свое знамя высоко даже в такой невыгодной ситуации.
- Вы ска-сказали.. дв-двадцать, - слегка запинаясь, бормочет он (- Только не плакать, меня ранили в битве, воины не плачут, а раны почетны).
- Двадцать для взрослых, а для вашего возраста достаточно. Вот теперь Они ваши, я же говорил, что мы сегодня быстро управимся, - обращается Джедхор к жрецу.

              Яхмос бредет к восстановленному на прежнем месте опахалу, садится на землю и берется за свои глиняные таблички.
- Где я ошибся?
- Вот здесь и здесь. Вы ошиблись, определяя расстояние от морского побережья до Пер-Хапи, находящегося в месте вершины воображаемого треугольника, включающего в себя протоки, на которые разветвляется Река в Нижней стране перед впадением в море…

Задача была на многоступенчатое сложение. Учитель предложил своему ученику числа, выражающие расстояния между крупными населенными пунктами (эти расстояния были рассчитаны и тщательно выверены еще мудрецами древности), сложив которые в правильной последовательности, юноша должен был определить общую протяженность Та-Хемет от моря до первого порога Реки.
- …и у вас получилось, соответственно, что Уасет находится в Куше, а Куш, вероятно, в самом Пунте. Однако, как известно, мы живем не в Стране луков.
              Царевич озадаченно смотрит на старика. Вот это да! Ну и расчетец!
- Хорошо, - говорит он. - Сейчас исправлю.
- Вам следует знать, ваше величество, каков размер вашего царства, которым вы владеете и которым будете владеть.
- Вы правы, я должен это знать.
- Ох, как же вы похожи на брата, ваше величество.
- На которого?

Жрец качает головой. Ясно без слов - когда гоняет на колеснице, похож на Камосу, когда прилежно сидит над задачей, то на Тао… Но их нет, и он остался один. И Яхмос помнит, как это сказала ему мать, когда умер Камосу. Сказала, присев перед ним на корточки, взяв его за плечи своими тонкими руками, глядя ему в глаза. А губы у нее были совсем серыми и еле шевелились, и лицо выглядело таким усталым и постаревшим… Ох, это лучше и не вспоминать.

              В это время Джедхор подзывает к себе второго юного участника лихого конного заезда.
- Это правда, что царевич сам предложил это сделать?
- Правда, отец, он меня не выгораживал. Но я не стал с ним спорить, я согласился сделать, как он придумал.
              Отец со вздохом смотрит на своего младшего сына.

- Вы могли убиться оба. Ты должен был его остановить. Твой долг – беречь царевича. Ты понял? Ты должен беречь его и защищать. И сейчас, и потом, когда вы станете взрослыми и вместе пойдете в бой.
              Но отец не был бы отцом, если б не добавил:
- И себя беречь при этом…

              Мальчик улыбается. Он уже кое-что понимает.
- Так не получится.
- Должно получиться. Вы могли убиться оба, и он, и ты…
- Но ведь не убились.

            … Задачи решены, неприятности миновали. Мальчики собираются домой.
- Больно? – сочувственно спрашивает царевича его приятель, глядя на свежие рубцы на его плечах и спине.
- Да нет, не слишком, заживет, подумаешь.
              Ну, больно, а что тут еще можно сказать, не жаловаться же. Вот только мать расстроится. Вмешиваться она не станет, но расстроится.

 -    Послушай, я не понял, почему у меня не получилось.
- Ты слишком затянул вожжи.
- Ты думаешь? Но иначе я бы не справился с лошадьми…
- А ты и не справился.
- Но почему?
- Потому что тянуть надо уметь.
- А я не умею, что ли?
- Выходит, не умеешь, - тут собеседник царевича вспоминает недавнее внушение, сделанное ему отцом, и произносит поистине мудрые слова:
- Надо спросить, почему так получилось. Давай спросим.
- Давай, верно, - соглашается царевич. Он и сам думал о чем-то подобном, но предложить первым почему-то постеснялся.

И все последующие дни они с увлечением тренируются делать резкие повороты. Джедхор сам стоит рядом с царевичем в колеснице, раз за разом показывая ему необходимые в данной ситуации действия и страхуя его, если доверяет ему взять в руки вожжи. И вот наступает день, когда победа наконец одержана.

- Получилось, получилось, вы видели, учитель!
              Пожилой Санахт, приглашенный на показательный заезд, кивает бритой головой:
- Вижу. Только не правьте так близко к деревьям и к строениям.
- И к вашему носу!
- Разумеется.
- А вы проверили мое решение?
- Да, ваше величество.
- И что?
- На этот раз все совершенно верно, ни одной ошибки.

              … Старый Санахт уже умер, не так давно. Как жаль. Нового наследника престола математике будет учить другой учитель. А Джедхор, бывший военный офицер, воспитатель в науке мужества и в искусстве боя, сделался староват для того, чтобы возиться с упрямыми взбалмошными подростками, да и болезни его одолели. Его младший сын, ровесник Яхмоса, занял в царском войске место отца, отличается доблестью и, одновременно, осмотрительностью (довольно редкое качество, не все смельчаки могут им похвастаться). Он верный и преданный друг, как то повелось с их детских лет. А вот старшие сыновья Джедхора погибли в битвах на севере. Как быстро бежит время. Так же быстро, как бежало всегда. Все промелькнуло, словно за одно мгновенье, - будто несешься на быстрой колеснице вскачь, когда ветер развевает гривы и хвосты коней и свистит в ушах. Бег времени, бег коней. Отрочество, юность… 
          
             «Ты восходишь на колесницу, золотой хлыст в твоей руке. Ты сжимаешь новые поводья. В твоей упряжке сирийские жеребцы. Слуги бегут впереди тебя, расчищая тебе дорогу»…

              Мысль Яхмоса продолжала путешествовать в прошлом, и вот - его любимая Нефертари стояла перед ним как живая, и он, и со смехом, и со слезами, грезил о начале их любви, когда все было так нелепо, так запутано и казалось таким трагичным, а теперь, по сравнению с тем, что им уже пришлось с тех пор пережить вдвоем, представлялось просто детскими неурядицами… 
    
Она родила их первенца, когда он, Яхмос, находился в военном походе. Гонец нагнал его армию после тяжелого дневного перехода. Все участники этого перехода, и рядовые, и офицеры, одурели от жары, наглотались пыли и валились с ног от усталости. Солдаты разбивали лагерь, выпрягали лошадей и разгружали быков, натягивали палатки, разводили костры. Офицеры из последних сил орали на подчиненных, требуя от измученных людей еще несколько усилий, необходимых, чтобы навести порядок в становище.

Яхмос с трудом вчитывался в курсив письма, содержащего важное известие (рисованные священные знаки, названные через столетия греческим словом «иероглифы», не использовались в обычной переписке, их высоким уделом было украшать архитектуру и памятные стелы, письма же и деловые бумаги писались скорописью, нисколько не похожей на этот прекрасный официоз), - и все никак не мог понять, что полученное им сообщение означало на самом деле, а гонец стоял перед ним на коленях и улыбался.

А через несколько минут весь стан было не узнать. Только что между палатками бродили грязные, злые, изможденные люди, которые мало походили бы на солдат, если б не оружие, которое они таскали с собою и сваливали у костров, - и вот все ободрились, лица засияли улыбками, откуда-то взялись и энергия, и задор. А все оттого, что далеко отсюда, в расписных палатах царского дворца тоненькая девочка с задумчивыми глазами произвела на свет из своей утробы маленький пищащий комочек - будущего мужчину, будущего воина, будущего царя.

Тысячи глоток орали славу царю, его жене и новорожденному наследнику.  Яхмос подарил гонцу драгоценный браслет со своей руки (вероятно, этот человек чем-то особо отличился перед его матерью, царицей Яххотеп, раз она послала его с таким особенным заданием, выполнение которого предполагало щедрую награду), а потом, не долго думая,  приказал раздать солдатам почти все имеющееся продовольствие и вино, и пир гудел до середины ночи, и сам он так напился, что вообще не помнил, у какой палатки имел честь свалиться и где, и как, и рядом с кем спал до рассвета. Последней его связной мыслью в ту сумбурную памятную ночь была следующая: «Как она смогла это сделать, она ведь такая маленькая…»

Утром воодушевленные счастливым событием войска, невзирая на тяжелое похмелье (солдатская шутка: хороший удар по голове – лучшее средство от головной боли), рванули на приступ города, к которому вчера еще только подходили, еле волоча при этом ноги и стараясь не думать о предстоящем штурме, и взяли его с ходу. Более ценного подарка ко дню рождения царевича для его отца было не придумать.
 
         … Не тогда ли пал Лунный город, поклонявшейся богине луны, знаменитый Иерихон, падение которого приписывается действию загадочного Ковчега Завета и не менее, если не более загадочных «иерихонских» труб, примененных в качестве оружия нападавшими?

Город, когда-то процветавший, а затем занесенный землей, стоявший на холме над Иорданом, где его упорно искали исследователи с конца 19-того по начало 20-того века от Рождества Христова и все-таки нашли, существовал с древнейших времен, несколько раз погибал и отстраивался заново. Судя по стилю построек и укреплений, населявшие его племена менялись.

Однажды его двойные стены (а двойные стены являлись отличием крепостей, возводимых хеттами) на самом деле рухнули под воздействием каких-то неведомых факторов катастрофической силы - наружная стена наружу, а внутренняя стена вовнутрь. Было ли виновно в этом землетрясение или сверхмощное оружие прежних высокоразвитых цивилизаций?

Ученые наших дней сходятся во мнении, что Лунный город пал примерно в те времена, когда Яхмос как раз бил гиксосов уже за пределами своей страны, в Ретену (Палестине), так что городские укрепления могли быть разнесены в пух и прах именно его войсками. Кто знает, не  достаточно ли для достижения даже столь потрясающего результата одного внезапного подъема энтузиазма, а что касается «иерихонских» труб, то громко звучат и трубы наступления, и трубы победы… Чего только в жизни не бывает! Ведь жизнь фантастичнее любого вымысла. Представляете, как это могло бы быть - понеслись и раскидали, одну стену налево, другую направо. А все потому, что тоненькая девочка в царском дворце… 

         … Яхмос вспоминал все это и улыбался в темноте.

              Потом прошло еще какое-то время, и мысли стали останавливаться в его мозгу, покидать его, освобождая от себя жизненное и энергетическое пространство. Опыт медитации учит этому сложнейшему процессу – останавливать бесконечный бег мыслей и мысленных образов. Тот, кто сумеет им овладеть, познает особую истину и прикасается к тайне бытия, получая уникальную возможность приобщиться чистой космической энергии, так как открывает портал для входа этой энергии в свое тело.

Яхмос достиг этого состояния незаметно для себя, просто потому, что его странное вынужденное уединение все еще продолжалось. И ему стало так хорошо, будто кто-то бесконечно родной и близкий прижал его к своему сердцу - кто-то, мать, отец или же та высшая всеобъемлющая сущность, та сила, которую люди назвали богом, породившая сама в себе самой землю и земную жизнь, ставшую праматерью и праотцом всего живого в этом мире, а потому являющаяся матерью и отцом каждого в нем живущего. Он вздохнул, сладко потягиваясь, насколько это было возможно, и заснул снова, на этот раз без сновидений, без оттенков мыслей и чувств, глубоким, спокойным, здоровым сном, дарующим крепость телу и душе через подлинное отдохновение и обновление…

- Ваше величество, проснитесь, - прошептали ему на ухо.
              Яхмос встряхнулся и открыл глаза. Тусклый свет сочился в его каморку, выложенную среди каменных толстых плит, и в этом тусклом свете он различил силуэт человеческой фигуры. Входная плита, служившая дверью, была отодвинута.
- Вам пора выходить, ваше величество, - продолжал жрец. - Прошу вас.

Яхмос с таким же трудом, с каким забирался сюда, выбрался наружу и выпрямился во весь рост, с наслаждением разминая затекшие мышцы. Только сейчас он ощутил в полной мере, как сильно отлежал себе бока на жестком каменном ложе, и ему стало смешно.

Он миновал туннель узкого коридора, вышел из постройки во двор. Занималось утро. Солнце озаряло нежно-розовыми лучами грани и ступени пирамиды, замыкавшей пространство Большого двора подобно горе. Царя ожидали жрецы, один из которых, в шкуре леопарда и с юношеской прической, заупокойный жрец Сетем, сразу же приступил к выполнению церемонии «отверзания уст». Ведь после нахождения в каменной камере, одновременно являвшейся и гробницей для него как для покойного, и чревом матери, где он как бы зародился вновь и из которого теперь опять появился на свет, требовался специальный магический акт, предназначавшийся для наделения его, как новорожденного, всеми функциями речи и питания. После церемонии Яхмосу поднесли вино и хлеб, и он только сейчас почувствовал, что все-таки здорово проголодался, проведя  в своем ритуальном заточении довольно длительное время. Он напился и немного подкрепился пищей, ощущая приятный прилив бодрости и сил.

Он сбросил с себя отслужившую свое мантию, и нагим, как это и бывает в час рождения, под ясным оком утреннего солнца, вступил на простор двора. Солнце заливало его тело своим светом. Он был совершенно один, наедине с богами. Он чувствовал себя восхитительно и был свеж, как это утро. Утро начала новой жизни. Таким живым, здоровым и сильным он не помнил себя давно. И как это было прекрасно! Теперь он точно знал, что смерть не грозит ему ни сегодня, ни завтра. Теперь он был уверен, что будет жить долго. Будет жить долго, и счастье, и удача не покинут его, и он успеет совершить все, что задумал, все, что должен совершить. Он поднял лицо к небу и протянул к солнцу руки. И ликующий клич вырвался из его губ.
         
              После ванны и облачения в царские одежды в предназначенном для этого покое, царь прошел в маленький двор с молельнями и алтарями, где его  встретили приветствиями ожидавшие придворные. Он проследовал к помосту, на котором был воздвигнут трон, и у тронного подножия увидел свою Великую спутницу, жену и сестру, во всем блеске молодости, красоты и роскоши убранства. Она смотрела на него, не отводя блестящих глаз, - разлука показалась ей слишком долгой и тревожила ее, тем радостнее оказалось вожделенной свидание. Яхмос торжественно воссел на свой трон. Великая супруга встала рядом с ним, слева, ближе к сердцу, а место справа заняла вторая близкая ему женщина царской крови, дочь Камосу. Вместе они символизировали богинь-Владычиц, защитниц и покровительниц царской власти и персоны царя. И Яхмос сам возложил себе на голову священную Двойную корону, сделав это первым среди правителей своего рода, - ведь это именно он довершил разгром врага и вновь объединил ранее разобщенную страну. 

Отныне все его потомки получили законное, скрепленное кровью право на ношение этого символического венца, сочетающего в себе низкую красную корону Северной страны и высокую белую страны Южной. Однако, хотя право-то они получили, но любимым у них этот дорого доставшийся атрибут царской власти не стал. Внуки и правнуки Яхмоса Победоносного, цари Нового царства, сознавали себя более воинами, чем мирными правителями, и не мудрено, поскольку их предки расчищали для них дорогу к славе и могуществу мечом и копьем. Вот потому они и предпочитали древней двойной диадеме простую и элегантную Синюю корону, преобразованную из боевого шлема. В этом головном уборе их изображали чаще всего в скульптурах и на резных рельефах.

                ЖРИЦА.

              «В храмовых обрядах участвовало много женщин. … те, кого называли хенерет, постоянно находились в храме: слово хенер означает одновременно тюрьму и самую закрытую часть храма и дворца. Их предводительница называлась «божественной женой» или «божественной рукой». Высказывалось предположение, что узницы этого божественного гарема были священными куртизанками, как в Библе. Однако у нас нет доказательств, что подобные священные блудницы существовали в Египте. … что храмовые певицы должны были, как женщины Библа в дни празднества Адониса, отдаваться чужеземцам и приносить в храм свои жалкие гроши, заработанные таким способом».
                Пьер Монте. «Эпоха Рамсесов». Глава 11. «В храмах». Часть 2. «Жречество».

              «Хотя имеющие сведения довольно скудны и могут быть истолкованы по-разному, возможно, что «священный брак», или ритуал физического соития между посвящаемым и жрицей или жрецом Исиды, был частью некоторых инициаций. Помимо сексуального содержания мифа об Исиде и Осирисе, существует несколько двусмысленных надписей, которые могут указывать на ритуальный плотский союз при исполнении мистерий Исиды. Возможно, жрецы и жрицы вступали в половую связь друг с другом во время церемоний, посвященных богатому урожаю, однако эти церемонии не обязательно были связаны с мистериями».
                Ди Трачи Регула. «Мистерии Исиды». Глава 24. «Древние мистерии».

              «…большинство египетских богов имели прочную связь с культом плодородия. Проституция, независимо от того, практиковалась ли она под патронажем храма или где-то еще, занимала свое место в системе ценностей этого безденежного общества, и принадлежать к данной профессии не считалось позорным пятном. …
              Бог плодородия Мин, чей культовый центр находился в Коптосе, охото руководил всей этой активностью…»
                «Египетская мифология».

              «…он поместил свою дочь в публичный дом и приказал ей принимать всех мужчин без разбора, а в качестве платы требовать, чтобы клиент поведал о своем самом хитром и самом нечестивом поступке. Когда же явится вор, то должно схватить его и позвать стражу. Кому-то такое решение Рамсеса может показаться неправдоподобным, однако не надо забывать, что в те времена существовала священная храмовая проституция и девушки, занимавшиеся ею, пользовались почетом и уважением. По крайней мере, никто на них косо не смотрел. Известно, например, что и Хеопс отправил свою дочь в публичный дом, и за соитие она брала камень, и этих камней ей хватило на собственную пирамиду».
                В. Бацалев. «Тайны городов-призраков. Фивы в лицах и поступках».
                (Публицист вольно интерпретирует фрагмент истории о хитром воре, ограбившем царскую сокровищницу. В более традиционной версии пересказа этой истории имя ограбленного фараона не Рамсес, а Рамсинит или Рамсинитус).

              «В периоды Древнего и Среднего царств женщины из привилегированных семейств участвовали в качестве жриц в ритуалах официальной религии, основанной на культе божеств и личности царя. Основной обязанностью жриц было исполнение роли «божественной служительницы Амона», которая выпадала на долю дочери верховного жреца. В дальнейшем эта обязанность перешла к дочери царя, но ее называли уже «божественной супругой Амона». Начиная с Нового царства, то есть со времен империи, число женщин, посвященных в жрицы, уменьшается, их роль отныне – украшение жизни».
                «Древний Египет». Составитель сборника Алессандро Бонджоанни.

«Великие жрицы – урет хенеретет, обычно очень знатные дамы, жены высокопоставленных сановников и верховных жрецов, воплощали во время культовых действий важнейших египетских богинь. … На блоках из Красной капеллы Хатшепсут в Карнаке хенеретет в белых платьях и огромных париках изображены вместе с храмовыми танцорами и акробатами, сопровождающие звоном систров храмовую службу».
                «У истоков священного: мистерии, ритуал, жречество». Виктор Солкин.
*****

              Яххотеп-младшая, вдова царя Камосу, сохранила все свои титулы, богатство и свободу. Она продолжала жить, как и прежде, окруженная почетом и уважением, в роскоши и холе, никогда не спрашивая о том, какая судьба постигла ее родных. Брат, его жена, их дети, ее мать и все остальные - они исчезли, как листья, гонимые ветром. А она осталась.

Она давно уже перестала задумываться о том, правильно ли она поступила, и страдания, причиняемые ей этими мыслями, немного притупились, отошли в прошлое, как и их причина. Теперь Яххотеп твердо знала, что в ее нескладной жизни были два важных события, ради которых она, вероятно, и родилась когда-то на свет по воле богов, ради которых она и жила. Первым событием была ее любовь с Тао, вторым – разоблачение заговора, направленного против Яхмоса.

Она, к счастью, и не подозревала, что, проживи ее первый муж дольше, она, возможно, потеряла бы его привязанность, а если бы история о том, как он изменил ей со случайно встреченной девушкой, стала бы ей известна, она утратила бы последнее, что согревало ее в жизни, - незапятнанное воспоминание об их любви, и эта утрата могла оказаться для нее непереносимой. Но она ничего не знала и так никогда и не узнала. Боги оказались хоть в этом милостивы к ней.

Она любила Тао, и он, как она свято верила, любил ее, и она не предала эту великую любовь своей жизни - она не позволила уничтожить то, ради чего он жил и за что отдал свою жизнь. Его младший брат довел до конца общее дело всей царской семьи, которое было и делом Тао, и она способствовала этому. А уж какой ценой, ах, какой ценой… Нет, больше она не будет думать об этом. И вообще ни о чем не будет думать. Потому что она получила счастье взаимной искренней любви, пусть и недолгое, но перешедшее в прекрасное воспоминание, и взамен отдала то, что от нее потребовалось. Старая царица указала ей ее долг, и она последовала ему. Такова ее судьба. Так решила, видно, еще при ее рождении золотая богиня судьбы Хатхор, единая в своих семи образах.

Теперь все позади, и самое хорошее, и самое дурное. То, что осталось, не стоит того, чтобы затрачивать на это душевные усилия, чтобы размышлять, переживать, мечтать. По существу, ее жизнь закончилась, просто она еще не умерла. А как жить дальше, как провести обременительный остаток дней, по сути уже совершенно лишних, - это совершенно не важно. Какая разница, как жить и чем заниматься, чтобы убить медленное постылое время…

              Яххотеп-младшая не принадлежала к людям действия, ей всегда было свойственно плыть по течению, за исключением, пожалуй, одного-единственного случая, когда она сумела все же своей волей переломить ход событий. А теперь она и вовсе опустила руки. Жизненный поток нес ее, кружа, как щепку…

Одиночество, от которого она страдала и раньше, теперь сделалось полным и безраздельным. Она жила в Высоком доме, как в пустыне. Царь и его супруга не замечали ее, их приближенные брали с них в этом пример. Будь Яххотеп простой женщиной и живи она в обычной семье, она так и закончила бы свои дни где-нибудь на задворках дома, забытая всеми домочадцами, - но она все-таки была царица и ею и оставалась.

Хотя она никогда не играла ни малейшей самостоятельной роли в политике и стала значить еще меньше после того, как ее время истекло, будучи окончательно отодвинута в тень новыми персонажами, определявшими теперь течение жизни в царском дворце и в стране, однако, благодаря занимаемому ею положению и носимому ею титулу, она тем не менее не могла не пользоваться вниманием некоторых людей, которым была нужна в силу  даже той значимости, которой продолжала обладать.

Определенный круг лиц, не имеющий возможностей подняться выше, продолжал концентрироваться возле нее – и по долгу службы, и в связи с собственными интересами, в свете которых она могла быть полезна и на своем уровне, в том качестве, что оставалось ей присуще. Вот эти-то люди и начали распоряжаться ее судьбой, стараясь подействовать на нее определенным образом и извлечь из общения с нею свою выгоду, а она принимала все с полным безразличием. Что ей оставалось? Довольствоваться тем, что само шло в руки… Вот так и получалось, что ей порой подсказывали действия, до которых сама она вряд ли бы додумалась, и подталкивали по пути, который сама она вряд ли бы нашла.               

              Поздно проснувшаяся чувственность стала самым уязвимым местом Яххотеп-младшей. Она не могла больше обходиться без мужчин, да и не собиралась ограничивать себя. Когда-то Камосу, разгневанный ее холодностью, посоветовал ей отправиться в публичный дом. Теперь она, можно сказать, воспользовалась его советом. Сколько мужчин из разных слоев общества, разного возраста, разных национальностей и при различных обстоятельствах владели ее податливым телом – она и сама не могла бы сказать.

Ее захватили тайные храмовые ритуалы, и под маской богини она испытала вещи, которым не было названия. Она отреклась от самой себя, переступила через страх, стыд и отбросила все колебания. Взамен истовое служение, которому она предалась и душой, и телом, открывало для нее все новые невероятные горизонты… или пропасти, уж как кому угодно будет расценить.

              Когда Яххотеп-младшая забеременела, она жила уже не в Высоком доме, потому что к этому времени ее домом окончательно стал храм. Странно, она столько лет не имела детей, она напрасно лечилась и молилась, однако зачать так и не могла, и вот это наконец произошло – но как! Непосвященные судачили между собой о том, от кого же затяжелела вдова, а посвященные говорили ей, что она сравнялась с богами и втайне поздравляли ее, но то, что может быть по плечу богам, не годится для женщины, даже для женщины с солнечной кровью в жилах. Яххотеп умерла в мучениях родовых схваток, когда ее тело само начало отторгать от себя, как скверну, навязанный ему чужеродный плод от имевшего место противоестественного сношения, - умерла по-прежнему одинокая, вдали от тех, кого она любила.

Когда душа ее почти уже освободилась от страдающей телесной оболочки, она увидела перед собою прекрасного юношу, протянувшего ей руку, зовущего ее с собою.
- Как ты можешь снисходить до меня, - прошептала она, обращаясь к этому дивному видению. - Прошло столько лет с тех пор, как мы расстались. Я стала старше тебя, я совершала в жизни ужасные вещи, я замарана грязью несмываемых грехов… Посмотри, что жизнь сделала со мною, во что она меня превратила…

- Ты прежняя, - сказал Тао с улыбкой. - Поверь мне, ты прежняя. Не было никаких лет, мы расстались только вчера, а встретились сегодня. И больше мы не расстанемся. Я ждал тебя, моя любимая, идем со мной.

              И она поверила ему, и как же легко и радостно стало у нее на душе! Она тоже улыбнулась и тоже протянула ему руку. Взявшись за руки, они покинули комнату, в которой на постели лежало обезображенное агонией, окровавленное тело немолодой женщины, окутанное предрассветными серыми тенями, уже не помня, чье это было тело, и побежали, смеясь, навстречу встающему солнцу.

              Великая жена царя Яххотеп была погребена по обычаям своей земли, с роскошью, приличествующей ее титулу, в приготовленной для нее скальной пещере рядом с десятками подобных же пещер, в старинном царском городе мертвых, на западном берегу великой Реки. Ее проводили в последний путь жрецы и жрицы, а также ее слуги, приближенные и некоторые из сановников царского двора. Царь не присутствовал, но  прислал со своим представителем венок на ее гроб, еще ранее приказав поместить в ее усыпальницу все, что радовало ее при жизни хотя бы немного.

Когда вход в гробницу закрыли и замуровали, а потом справили погребальный пир, все живые ушли, и тишина воцарилась в местах вечного упокоения. Быстро закатывалось солнце, вечерние тени густо ложились на скалы и храмовые пирамиды. Потом наступила ночь, и к воротам нового дома вечности, в котором только сегодня справила новоселье безмолвная и неподвижная жилица, пришли стражи кладбищ – шакалы, и богиня тишины и молчания, женщины-змея Меритсегер, припала щекой к стене, за которой в глубине скалы таился, мерцая, массивный сплошь вызолоченный гроб из древесины кедра, крышку которого, с вырезанной на ней маской в объемном парике с закругленными концами, как это принято изображать в отношении богини Хатхор, и с глазами, инкрустированными синим стеклом и обсидианом, обнимали, защищая и оберегая, могучие  крылья богини Нехебт, - приникла щекой и безмолвно пообещала покойнице сохранить тайны ее жизни и смерти на долгие, долгие века.

              Почитание животных (в те или иные времена, в той или иной степени и тех или иных) встречается у многих древних народов, корни его уходят в архаические времена. Но такого размаха и разнообразия, как в долине Великой реки, это явление не наблюдалось нигде и никогда. Об этом писали в своих трудах Геродот и Диодор Сицилийский, это подтвердили современные раскопки, в ходе которых было обнаружено несметное количество мумифицированных животных, список которых чуть ли не исчерпывает всех представителей фауны Черной земли, и диких, и одомашненных, - в гранитных саркофагах и кувшинах, в лабиринтах подземных ходов, из которых до сих пор пройдена только часть.

Немалой известностью в Та-Хемет пользовался бог Джхути (греческое имя Тот или Тут), бог мудрости, счета и письма, чьей супругой была сама Маат, богиня истины. Джхути имел лунную природу, но при этом считался сердцем бога Ра, а потому его фигуру часто помещали позади Ра-солнца. Его изображали обычно или в образе человека с головой длинноклювого ибиса, или в образе павиана, потому что предания утверждали, что именно в павиана он преобразился, чтобы хитростью заманить обратно к берегам Нила обернувшуюся однажды львицей богиню Хатхор, в гневе удалившуюся в пустыни Нубии, тем самым обрекая на гибель все живое.

Павианы, крупные собакоголовые обезьяны, в связи с этим, естественно, почитались священными. К тому же данному факту имелось косвенное подтверждение - павианы всегда на рассвете поднимают громкий крик, и эти вопли пробудившейся от первых лучей солнца стаи рассматривались как разумная реакция на небесные события. Павианы приветствовали зарю, павианы понимали, что солнце победило тьму и вернулось к жизни, чтобы пробудить к жизни все вокруг.

В Хемену, городе, где почитали лунного бога Джхути-Тота, один из царей - потомков XVII династии, носившей лунные имена, а именно Аменхотеп III, установил несколько монументальных статуй священных павианов, изваянных с натуралистическими подробностями и в то же время следуя строгому канону священных изображений. Статуи  были разбиты в последующие тысячелетия, но ныне их собрали из осколков и восстановили. Подняв свои квадратные вытянутые морды, каменные звери, массивные, огромные, выглядят по-царски величественно - и грозно, как подобает богам. В этом есть нечто жуткое, приводящее в трепет…

Еще одно лунное божество, Хонсу, почитался помимо прочего в образе лунного павиана. Тот же Аменхотеп III начал возведение святилища Хонсу в храмовом комплексе Амона в Уасете. Величественный пилон, колонны с капителями в виде бутона лотоса… 

Павианов в числе разнообразной дани привозили в Египет из Нубии. Огромное кладбище мумифицированных павианов было обнаружено не так давно в Абидосе, во время раскопок храма времен фараона Нектанеба I, - в подземелье, куда спустились ученые, находились останки этих обезьян в деревянных саркофагах, причем саркофаги были установлены стоймя, каждый в своей нише, и ниш этих насчитывалось множество.

Священных животных выбирали из среды их сородичей по особым приметам, их содержали при храмах, за ними ухаживали и им поклонялись. В некоторых специальных старинных текстах, помимо инструкций для охотников (как, к примеру, в «Книге охоты и укрощения животных»), содержатся магические заклинания и проскальзывают упоминания об искусстве общения с животными и подчинения их своей воле с помощью гипноза. Такова внешняя сторона дела. Но каковы были культовые обряды, совершаемые жрецами внутри храмов, в их святая святых, сказать трудно - непосвященные об этом ничего не знали, посвященные обязаны были обо всем молчать… 

Геродот во второй книге своего труда, в 46-й главе, с нескрываемым омерзением  утверждает, что египетские жрецы были известны своими сексуальными извращениями, в том числе в отношении животных, а потому с полным на то основанием изображали, к примеру, бога Пана в образе человека с козлиной головой и копытами. Он говорит, что сам видел соитие козла и женщины, происходившее на виду у всех. Диодор же Сицилийский некоторые вещи вообще предлагает на обсуждение не ставить.

Правда, оба грека жили в эпоху позднего царства Черной земли, в те времена, когда обращение людей к прошлому своей страны, когда-то великой, ныне доживающей последнее свое время в условиях потрясений и завоеваний, при чужеземных династиях, приобрело превосходящий разумные пределы размах, и чернокожий фараон Пианхи воссоздал при своем дворе обычаи, бывшие в употреблении когда-то на заре становления царства и давно уже отжившие свой век, а повсеместное поклонение животным привело к образованию этих самых упомянутых выше гигантских кладбищ, количество и величина которых не устают потрясать археологов.

В связи с чем возникает вопрос – насколько правильно понимали своих предков и их деяниях те, кто являлся их потомками? И вопрос этот, по существу, остается открытым. Если поклонение божествам (тем или иным) на заре становления цивилизации (той или иной) чаще всего бывало лишь частью жизни, вливаясь струей в ее общий поток, но много позднее порой превращалось в самоцель, превалируя надо всем остальным, поскольку этого остального уже как бы и не было – цивилизация клонилась к закату. Общество, скатывающееся в кризисное состояние, часто пытается исцелиться именно так – сугубым следованием традициям, хотя форма, даже будучи доведена до совершенства, уже не может быть наполнена прежним жизненным содержимым, так что усилия затрачиваются впустую.

Возможно, в Та-Хемет последних веков существования реконструировалась лишь внешняя форма старинных обрядов, с большим отрывом от их истинной сути, которая была уже неверно понимаема, то есть утрачена, и именно этот процесс и застали греческие наблюдатели. 

Применительно же к нити данного повествования стоит лишь отметить, что истоки как упомянутых, так и не упомянутых обычаев действительно могли брать свое начало из глубокой старины, а, стало быть, они могли иметь место в предыдущих столетиях, пусть и как-то иначе, нежели позднее, не столь масштабно и нарочито, кто это может знать теперь наверняка…

               Мумия жрицы Мааткаре, дочери царя Пинеджема I из династии XXI, при жизни носившей наследственный титул «Супруги бога Амона» и предположительно скончавшейся от преждевременных родов (о чем свидетельствовали некоторые приметы), в 1881 году найденная в «царском тайнике» в Дейр-эль-Бахри (возлежащей в одном из самых красивых расписанных саркофагов, надо отметить), в 1972 году с разрешения  доктора Генри Райда, тогдашнего директора Египетского музея в Каире, была исследована с помощью рентгеновского просвечивания профессором  Джеймсом Е.Харрисом из Мичиганского университета США. Также обследованию подвергли и крошечную мумию ее младенца, лежавшую в саркофаге на теле матери (иероглифическая надпись на бинтах сообщала достаточно конкретно: «Дочь великой царицы Мутемхет»). Бинты не разворачивали, опасаясь повредить хрупкие миниатюрные останки, обойдясь только просвечиванием. Однако ученого ждал сюрприз. Младенец, забальзамированный по всем правилам и со стеклянными вставками в глазницы, имитирующими глаза, оказался детенышем павиана (более точно – бабуина, т.н.желтого павиана), причем женского пола. Открытие показалось странным и породило слухи о том, что полушария головного мозга этого звереныша, удостоенного покоиться вместе с царевной, несколько увеличены по сравнению с тем, как это бывает обычно, то есть, возможно, несчастная женщина произвела на свет маленького монстра.

Разумеется, официально, так сказать, данная точка зрения не рассматривается, и, когда речь заходит об особенностях захоронения Мааткаре, говорится о том, что женщину похоронили вместе с ее любимой ручной обезьянкой, чтобы она развлекала свою хозяйку и на том свете, как на этом, причем подобные случаи, когда покойного (или покойную) снаряжали в дорогу в потусторонние области, собрав рядом с ним (с ней) все, что он (она) любили и к чему привыкли при жизни, даже если это не только ритуальные предметы, в самом деле имели место, что устанавливалось при изучении гробниц.

Хотя все же несколько странным кажется, что мумия самки павиана лежала непосредственно в гробу этой царственной жрицы, обозначенная как останки ее новорожденной дочери. Может быть, как предполагается иной раз, трупик младенца не удалось сохранить, и бальзамировщики на свой страх и риск втайне заменили его трупиком обезьянки, добыть который было легко. Чего только не бывает… Хотя такое - в отношении особы царского рода… это как-то не вяжется. Да к тому же тельцу была придана сидячая поза, что обычно делалось в отношении животных – на задних лапках (то есть поза не соответствовала лежачей, употребляемой в отношении человеческих останков).

В целом же остается заключить, что исчерпывающего объяснения данной загадки не существует. Чьей земной женой, помимо божественного супружества, закрепленного в ее титуле, была Мааткаре – неясно. Во избежание продолжения неловкой ситуации, имя со свертка с животным содержимым иногда переносится на саму царицу, в связи с чем можно встретить написание ее имени как двойного – Мааткаре Мутемхет.
      
                Конец Части 9.
(2004-2005, 2018гг.)
*****
Продолжение:
http://www.proza.ru/2018/04/03/1040

К началу, содержание:
http://www.proza.ru/2018/03/30/1705