Глава 8. Книги

     Когда Кушнер сказал, что искусству сегодня плохо, оно переживает трудное время, я задумалась о том, что oно вообще по своему предназначению  занимается тремя неактуальными вещами: чувствами,  философией бытия  и красотой его течения.

     То, что сейчас предлагают в области литературы, живописи, кино и даже музыки - это события, а не искусство. А постмодернизм, в который окунулись, не испытывая брезгливости, люди творческих профессий,  лишил людей эстетики – единственного светлого пятна в их жизни. Вместо этого он предложил им смотреть на конструкты, отражающие абсурдность, уродство, бессмысленную круговерть мироздания.

    Прозябает поэзия - она не может жить проектами и не имеет ничего общего с рифмоплетством. Хотя, справедливости ради:  массы готовы воспринимать ее. Так, следует отдать должное то ли новой народившейся, то ли вернувшейся из глубины веков речитативной поэтической форме: рэпу, который сейчас один способен собрать толпу -энергией и метафорическими образами в иррациональных выплесках страсти.

     Интересно вспоминать, как повлияло на меня в жизни чтение. Как сложился выбор и какое место оно заняло среди бесконечных занятий, обязанностей и увлечений. 


     Иные дети рано выбирают стиль жизни: идти по трупам, строя карьеру,  стать шалопаями или  протестантами и богемой.  Я достаточно поздно определилась, не имея практических реперных точек, кроме  сухих родительских указаний: "Иди на подготовительные курсы". Я верила им, знавшим о жизни все.  Мне  вовсе не противоречили намеченные ими планы,  потому что я любила иностранные языки, хотя тянуло к кино, в котором соединялось для меня все ценное: изобразительность, театр и литература.  Однако  мои неоформленные стремления все равно оказывались фантомами,  время требовало конкретных действий и зарабатывания на хлеб.

     Я стала  собой естественно и неожиданно, поняв однажды, что я – это я. Это случилось в тот день, когда я представила с ужасом, как сижу всю жизнь в пыльной конторе, куда нанялась курьером, считая, что это временно, по-нарошку.  Временное становится постоянным, складываясь в судьбу.  Жизнь-болото  грозила затянуть  на дно.

     Осознав, что помощи ждать неоткуда,  я начала скрестись об отвесные стены, не желая тонуть в повседневности. День за днем  рождался мой изолированный мир.
 
     Читать я полюбила все же раньше, чем пристрастилась к рукоделию, фотографии, кино и музыке. История  чтения совпадает с началом учебы в школе, хотя я следовала  своему, абсолютно хаотичному, списку,  освоив  в первом классе творчество Валентина Катаева, Калевалу и другие случайные по выбору книги.  Литература захватила меня в подростковом возрасте и навсегда.  Это большое счастье - упиваться Платоновым, Джойсом, Селином, Пиранделло, ощущать наполненность, многозначность и неповторимость их слога, проникать в их состояние и мысли, поражаться одаренности, понимать величие, чудо таланта. И еще: встреча с ними - это один из открывшихся путей побега, выхода из  западни.

     Знать, что в любой, самый черный момент ты  можешь просто перейти в другое измерение,  соединить свой разум с  родственным тебе, но намного более высоким, и плыть с ним по времени, переживая    без злобы - подлости  человечества,  без восхищения  - то, чем оно гордится. 
    
     Могу предположить в любви к чтению наследственность: мама до самого конца не расставалась с книгой, читая все подряд без разбора, нося книги пачками из библиотеки в соседнем доме.  К тамошним книгам я относилась с опаской. Часто они пестрели подчёркиваниями и даже рукописными комментариями, случались вырванные страницы. Некоторые были буквально зачитаны до дыр. Хотя нередко попадались и ни разу не открытые томики, пахнущие типографией. Работая не раз на школьной летней практике в какой-нибудь районной библиотеке, я научилась «лечить» книги, штопая корешки, подклеивая обложки и страницы. То же обычно делала дома и мама. Программа изучения библиотечного дела подарила интереснейшую экскурсию в Ленинку, где нам показали не только читальные залы и хранилища, но и закрытые отделы, редчайшие издания и все службы. Спустя несколько лет я ходила туда в читальный зал уже  студенткой, изучать историю философских учений.
Завершилось школьное освоение профессии работой в Государственной патентной библиотеке и изучением патентного дела. Так я получила в руки свое первое в жизни ремесло и гордо храню «корочки» помощника библиотекаря по патентной литературе.
 
     ...Курьерская доля, дававшая мне взамен убогости некоторую свободу, позволяла ходить днем в книжный магазин подписной литературы. Заполнить книжные шкафы рядами собраний сочинений считалось тогда уделом избранных. Подписки «доставали», иногда разыгрывали в лотерею. Заглянув однажды из любопытства в этот  всегда пустынный  магазин, я с удивлением узнала, что можно  купить отдельные тома из подписного издания Александра Грина.   Он, как теперь говорят, "перевернул моё сознание".  Столь перевёрнутым  оно осталось навсегда, лишь усугубляясь со временем.  По долгу службы однажды я попала на  родину писателя, в Вятку, и была поражена скудостью окружающей картинки, родившей этого гения воображения.  Я нежно и с благодарностью люблю его до сих пор.  В этом человеке я сразу почуяла собрата, стремящегося вырваться в лучший мир, и сумевшего построить этот мир в своем воображении.

    В том возрасте, еще до двадцатилетия, я  со страстью вчитывалась в пьесы Шекспира и Островского,  романы Достоевского,  Бальзака, Франса, Золя, Моэма, Стейнбека, Ремарка, Бёлля, Фолкнера, Селлинджера…  Заглядывая в сохранившуюся потрепанную серую тетрадь,  я удивляюсь теперь количеству прочитанного.  Взгляд останавливается то на одном, то на другом названии, и ярко вспоминается чувство, с которым я прожила это произведение.  Стерлись детали, но с абсолютной точностью я могу и сейчас сказать, чем оно восхитило.

     Круг чтения со временем становился все более разнообразен, включив вскоре книги на английском, потом - французском и итальянском.  Любимыми из любимейших остались на всю жизнь Платонов - в отрыве от всех, Блок, Чехов, Достоевский. Шекспира не перекрыл никто из зарубежных, хотя к нему присоединились Гофман и Кафка, а французских поэтов чуть не затмили   итальянские прозаики. Американцы тронули, но не задержали навсегда. Из японцев поразил и покорил истинно японской страстью и одержимостью идеей Мисима, в сравнении  и в противоположность  беспросветному Абе и фокуснику Мураками. 
   
     Самым любимым стал Маркес, а "Сто лет" запомнилось почти фотографически.  Перевернуло душу "Приглашение на казнь" Набокова: Тамарины сады навеки поселились в ней, сохранилось восхищение его одаренностью и творческим подвигом.  Все это, как и "Мастера и Маргариту" я читала до официальной публикации в России.  Не исключаю, что это добавило азарта удачной добычи, но не явилось решающим. 

     Странно, что я недолюбливаю Булгакова.  Не настроена с ним на одну волну – чужой по характеру.  Слишком франт внешне и внутренне. Хотя навсегда запомнилось чтение в цветущем  саду “Мастера и Маргариты”.  Со временем замусоленность этой книги обывательским восприятием  окончательно оттолкнула меня.  Я предпочту первый том “Клима Самгина” и драматургию Горького – “Белой гвардии”.

     Абсолютно своими я воспринимаю таких разных людей, как Чехов, Блок и Достоевский.  Я исходила -  ещё задолго до того, как там построили музей - заросшее бурьяном место, где рос "огромный тополь серебристый" у блоковского дома в Шахматово, порушенного пеизанами.  Сейчас в нем работают хорошие люди, он светлый.  Сжимается сердце, когда входишь в квартиру Блока на Пряжке но почему-то музей-квартира Чехова на Садовом для меня пуста.
   
     Чехов - боль и якорь моей жизни. Он -  это то, как я понимаю жизнь: как нужно жить и как ее понимать.  Как писатель, драматург и личность он бесконечно многозначен  и благороден.  Без пафоса и высокомерия, без злобы и назидательности он тихо, мудро и трудолюбиво занял место над бытием, измерив его низшие и высшие проявления, слившись с ними и поняв по-своему их адскую и неразделимую смесь. 
 Что роднит моих любимых: они чисты, бескорыстны, искренни и поцелованы Богом.

     Что после этого говорить о литературном труде, продукте или авторах? Все стало  вторично или мое восприятие потеряло свежесть?   Случайно услышанная фраза не покидает меня: “Таинство sacrement - это то, что  убили политики, шоу бизнес и масс медиа в человеке и его общении с подобными”.   Неужели это убито и в творчестве?

     В современной литературе меня порадовал Андрей Макин  своим  прославившимся романом, получившим Гонкуровскую премию, - “Французское завещание”.  Академическое совершенство его французского языка вовсе не сухо, что случается с другими лауреатами,  но оживлено русской эмоциональной составляющей.   Удивительна и судьба этого писателя, стойко и отшельнически вырастившего свой литературный дар.Полностью лишенный средств в Париже, куда он приехал из открывшейся России, питаясь лишь супом для бездомных, он упорно писал в приютившем его склепе на кладбище. Ошеломляют перипетии его судьбы, вознесшей сначала до вершин Французской академии, аа затем подвергшей новому испытанию ненавистью в 2022 г., когда в интервью газете Фигаро он заявил о своем понимании событий на Украине.

     Встрече с романом Андрея Машина предшествовал пробивший час:  погрузиться в “Путешествие на край ночи” Селина.  Несколько попыток в разные годы подступиться к нему не дали контакта, но эти провалы указали мне, что время придет.   Оно настало, - не столь отдаленное:  кто знает, что включилось во мне или мироздании,  но  повествование  стало внутренне близким. Закрыв последнюю страницу, я написала тогда:



     “Дочитанный сегодня на его родном языке Фердинанд Селин, которого я по капле впитывала года два, подчёркивая потрясшие места, испепелил меня."
      
      Так случалось всегда, когда заканчивалась совместная жизнь с великим произведением. Как потрясла и вызвала рыдание сцена с портфельчиком между Фредериком Моро и состарившейся госпожой Арну у Флобера.  Все это я проживала в оригинальном французском тексте, не торопясь и почти совпадая в темпе с повествованием.
Так было не раз, - но часто  быть не могло, - оттого что таких произведений мало.

     Потрясший сегодня вопль Робинсона, умоляющий избавить его от какой бы то ни было любви, поставивший на кон жизнь за нее, лёг как нельзя лучше и как всегда вовремя на моё убогое существование.  Все нужное всегда приходит к нам как по заказу.
   
    От какой бы то ни было любви - вообще!  Избавьте!

    Что случилось с ними:  доверчивым Фредериком Моро, загнанным в угол Робинсоном,  со мной, - это разные истории с вечно несчастливым концом. Нет правды выше, иначе все бы было по-другому.  Невозможно ничего заслужить - не верьте проповедникам. 
 
     Почему так точно этот текст приходит в тот момент, когда я чувствую себя проданной вдоль и поперёк?  Овцы хотят быть съеденными?  И это - предлагаемый нам жалкий выбор: сожрать или быть переваренными?
 
     Моё этическое воспитание не предусматривало установки на потребление людей, но, увы, не подготовило и к возможности оказаться потреблённой, тем более утонченными методами.  Одной глубокой совковой ночью, за бесконечным разговором в подъезде с человеком, которому я посвятила не только долгие бестолковые годы, но отдала бы и жизнь, я случайно открыла страницу его записной книжки с густо замазанными словами.  Он не успел выхватить её, чтобы не дать разобрать зачеркнутого:  все было, как всегда не случайно.  Каким-то чудом я поняла уничтоженную цитату: "Нужно взять от жизни все и сделать это интеллигентно"...
 
     Возможно это отчасти объяснит мою нынешнюю нелюбовь к совковому понятию интеллигенции.  На этот эпизод наслоились многие другие:  тост за Сталина того же жадного до жизни интеллигента.  Мне несимпатичны стиляжные и карьерные интриги многих шестидесятников,  надрыв их протестности слишком монетизирован.   Остались великими отдельные, очень немногие, а толпа этих интеллигентов - померкла вместе со своей деланной романтикой.




     Перечитав вновь эту запись, я с благодарностью поклонилась литературе, которая стала моим лучшим собеседником и спасителем. Она одна способна так тонко исполнить мелодию, которую  кто-то назвал “тонкая дудочка человеческой жизни”. 

     Тщетно я пыталась вспомнить, кому принадлежат эти слова.  Если вы поищете это странное и магическое сочетание слов в Гугле, то не найдёте ничего.  Тем не менее, оно существует в нескольких незначительно отличающихся вариациях.  Я выбрала свое толкование образа: узкий канал, отведённый судьбой для прожития,  минорный звук житейских бед и трагедий, редкие всплески мажора,  тембр неотвратимо одинокого голоса.  Будь то флейта или иной инструмент, - его непонятность, изолированность и накал невыразимой страсти в равнодушной толпе равны чувству отделенности каждого человеческого существа от всех и любого другого, даже близкого, ближайшего, -  тому чувству, которое однажды он неизбежно испытает.
      Продолжение: http://www.proza.ru/2018/04/08/1322