Бахтин и Коровашко

 
В 2017 году в серии «Жизнь замечательных людей» вышла книга Алексея Коровашко, филолога, культуролога, публициста и критика, о Михаиле Михайловиче Бахтине.

На сей день это первая полновесная биография на русском языке о великом русском филологе с мировым именем. Запоздалая, надо сказать, биография, несмотря на обзоры творческого и жизненного пути ММБ, выполненные Конкиными, Тамарченко и Алпатовым, несмотря на как бы откровенные «Беседы» Дувакина с Бахтиным, несмотря на наличие биографии на английском языке (Холквиста), несмотря на обильно и ядрёно комментированное издание собраний сочинений в 7 томах, в котором составители забыли включить один из важнейших текстов позднего периода – «К методологии гуманитарных наук», несмотря на многочисленных последователей, учеников и адептов, несмотря на публикацию Бахтинских сборников, различных Бахтинологий и международные конференции (кстати, в России даже нет центра, нет научной школы по изучению наследия русского ученого – это один из минусов, благодаря которому возникает недосказанность и двусмысленность в отношении к фигуре ММБ). В том, что биография появилась так поздно, тоже есть некоторая тайна, и эта тайна раскрывается с первых страниц книги Алексея Коровашко.

Сразу надо сказать (хотя это не сразу прорисовывается), что автор относится к своему герою с плохо скрываемой негацией. Пусть от него не требуется симпатии, но временами его оставляет и эмпатия, и в таком случае в стиле, в авторской иронии, в словесной эквилибристике, призванной «освежить» подход к бахтинским текстам и «придать ее (книги о Рабле – А.Г.) содержанию дополнительную ощутимость», в дистанции по отношению к ММБ (и не только к нему) у Коровашко сквозит агрессия.

Чем она вызвана? Во-первых, Коровашко не относится к сторонникам и последователям научного наследия Бахтина. Он демонстрирует, во-вторых, филологический подход, совершенно противоположный подходам и методам Бахтина: в арсенале современного ученого выделяется текстология и историцизм, приверженность к тексту и архивным изысканиям – ровно то, чего никогда не было у Бахтина, объяснявшего филологам В. Кожинову и С. Бочарову, что он не филолог, а философ. В-третьих, то, что Коровашко ставит своей целью донести до читателя – фигуру Бахтина, очищенного от мистификаций и мифологизаций, как собственных, бахтинских, так и наносных – от близкой дистанции – со стороны учеников, мягко говоря, взрывоопасно, поэтому автор и пытается дополнительно отстраниться от каких-либо возможных сочувствий.

Вследствие этого выделяются две стороны этой книги: слабая и сильная. Сильная сторона – это то, что книгу о филологе написал филолог, что дана внятная (пусть и критическая) оценка научной деятельности стихийного ученого. Слабая сторона заключается в том же, а именно: книгу о Бахтине-человеке написал тот же филолог, развенчавший Бахтина-филолога. И тут нет никакого парадокса. По моему мнению, попытка создать образ и реконструкцию целостной личности у Коровашко не удалась, провалилась. И здесь плохую службу сыграл тот же филологический, формально зауженный, интерпретационно обедненный подход. А говоря о жизни вне научных рамок, мы обречены на интерпретацию.

Дело в том, что рассматривая жизнь Бахтина, его облик, его жизненную «полифоничность» в текстах (письмах, свидетельствах, документах) или жизнь-как-текст, исследователь обнаружил ряд подмен, маскировок и подтасовок, но и неизбежно обнаруживает многочисленные лакуны и отсутствие фактов. И они так же остаются незаполненными – а чем может здесь заполнить провал филолог? Если приверженность фактам и логике обуславливает легитимность обзора филологического наследия (две прижизненные книги и рукописи), то в реконструкции образа Бахтина его вне-филологические качества остаются вообще не рассмотренными, а мягко говоря – отчужденными, в то время как в скудном портрете Бахтина, в каркасе (как сказано на сайте издательства «Молодая гвардия»: http://gvardiya.ru/news/ot_bahtina__k_lionelyu_messi), доминирует остаток – так называемый анти-Бахтин, не тот Бахтин, которого знают и любят поклонники, а совсем другой человек. 

Филологическая отчужденность исследователя и тотальная установка на демифологизацию образа ММБ выдают нам не много не мало очередного «сына лейтенанта Шмидта», претендента на «Великого комбинатора», прибегающего к многочисленным «выдумкам и маскировкам». Автор биографии не спрашивает напрямую, но намекает, откуда взяться у Бахтина элементарной дисциплине мысли и филологическим навыкам, если он, оказывается, второгодник, два раза пропускал классы в гимназии (по болезни), саму гимназию не окончил, не поступал в Новороссийский университет и не заканчивал Санкт-Петербургского университета, не выезжал на учебу за пределы России. Даже пресловутое дворянство, создающее впечатление у некоторых, что он «не от мира сего», тоже себе приписал, а в родовых книгах он значится мещанином, сыном купца.

Кто-то да виноват в этом. Первая мировая война, переезды из одной прифронтовой зоны в другую, революция (которая, кстати, судя по книге, совсем не стала фактом в жизни ученого, словно бы он и родился в советский период), Гражданская война и брат Николай (о котором, в книге, после войны ни слуху, ни духу, хотя он подробно прописан как инициатор первого Круга), наконец, послевоенная разруха – безусловно, создают условия для махинаций в духе Остапа Бендера. ММБ показал, что тоже не лыком шит и создавал, по крайней мере, четыре несхожих друг с другом версии своей автобиографии, в которой лже-свидетельствовал и занимался самозванством.

Но вот как истолковывает все это Коровашко:

«Да, Бахтин присваивает себе определенное социальное положение (преподаватель высшего или среднего учебного заведения), не имея на то формальных юридических прав. Да, он присваивает себе не принадлежащую ему долю чужого авторитета (вместо «Я серьезный интеллектуал, создавший себя путем самостоятельного домашнего чтения и регулярных бесед с умными людьми» говорит: «Я любимый студент Наторпа, Когена, Кассирера и Зелинского»). Но сказать, что он не имеет права преподавать в Невельской единой трудовой школе, Витебском институте народного образования или числить себя талантливым учеником немецких неокантианцев или петербургских античников польского происхождения, нельзя. Такое право Бахтину дают его эрудиция, талант и оригинальность мышления. Понятно, что это объяснение не отменяет нравственной двусмысленности автобиографических бахтинских выдумок, но зато оно позволяет развести фигуры Бахтина и Хлестакова: если Хлестакову все принадлежит не по праву и он ни на что не может претендовать всерьез, то Бахтину по праву принадлежит всё, хотя юридически его претензии совершенно необоснованны».

Здесь дана попытка «облегчить» вину Бахтина с юридической точки зрения, но это послабление оборачивается усугублением с моральной стороны дела: выходит, обманывая бюрократическую систему социализма, Бахтин все же гнусно врал перед собою (а может быть, и перед женою, и перед друзьями из Круга), не создавал никакой (само)убийственно подлинной, подпольной биографии, наподобие той, что всю жизнь писал другой Михаил Михайлович – Пришвин. Об этом сказано, конечно, не прямо, но весьма ощутимо. 

Возможно, что и так было. Что проблема феномена Бахтина упирается в загадку личности, что создается ситуация, когда – процитирую одну рецензию – «безответственный и лживый человек начинает думать об ответственности и истине, человек монолога размышляет о диалоге, строгий и не склонный к юмору философ напряженно думает о смеховой культуре» (https://banshur69.livejournal.com/444596.html), требующая иного – не текстологического – анализа, не «анатомического вскрытия», не сеанса разоблачения, которым усиленно занимается Коровашко. Целостная личность – а Бахтин, несомненно, ею был – стоит на иных китах, не тех, что искусно пробовал дезавуировать Коровашко.

В этом плане усилия Коровашко разоблачить Бахтина невольно смыкаются с разгромной рецензией М.П.Теряевой на защите кандидатской-докторской диссертации по неопубликованной книге о Рабле. Эта рецензия была единственно сплошь отрицательной, голосом Теряевой говорят рапповские погромщики Стариков и Рощина (Гроссмана), громившие книгу «Проблемы поэтики Достоевского». Тут, к слову, Коровашко вполне по Фрейду проговаривается: вот кто его союзник. Вот как начинает Коровашко:

«Державное течение благожелательных речей попыталась остановить некая Мария Прокофьевна Теряева — кандидат филологических наук, опытный боец идеологического фронта, не по приказу, а по зову сердца откликавшийся на все постановления партии и правительства…»

Честно говоря, непонятно, иронизирует ли Коровашко или повторяет хвалебные фразы, какими могли бы в то далекое от иронии время награждать товарища Теряеву. Мнения официальных оппонентов, написавших «благожелательные речи» и положительные отзывы, Коровашко пропускает мимо ушей, про форма нейтрально и скупо их конспектируя. А на одиозное выступление Теряевой откликается комментарием. Вот этот фрагмент:

«<…> В этой работе совершенно выхолощен классовый подход к описываемым событиям, и явления остаются одними голыми формулами, под которые подводится все, что хотите». А вот здесь Теряева, как ни странно, высказала вполне объективный упрек в адрес бахтинского исследования, которое действительно, как мы покажем в следующей главе, тяготеет к всеохватной «формульности». Правда, Теряева скромно умалчивает, что и ортодоксальный «классовый подход» к литературе также оперирует готовыми «голыми формулами» бинарного характера.»

Второй комментарий, критикующий метод классового подхода, тонет в пучине первого комментария, в котором исследователь творчества Бахтина позволяет себе стать на одну ступень с «товарищем Маузером», использующим аргумент силы (классовый подход признан единственным верным методом в гуманитарных науках). Главное слово сказано: у Бахтина сплошь «голые формы, под которые подводится все, что хотите». А король-то гол, - радуется Коровашко, найдя нужное слово.


 Действительно, гол. Но как быть с другой стороной личности Бахтина: ведь он же натура натуранс, природа порождающая, странник, «как некий херувим,/ Он несколько занес нам песен райских, / Чтоб, возмутив бескрылое желанье /
В нас, чадах праха, после улететь!», а не школяр, не схоласт, не умелец филологический. С трудом выжатая – хотя, как показывает книга Коровашко, Бахтин не стремился к приобретению научных степеней и званий, дающих хоть какой-то социальный минимум, алиби в событии бытия. До защиты, растянувшейся на шесть лет, он промыкался в ссылке, в минус-пространстве, вернулся в Саранск и стал заведующим кафедрой в Мордовском пединституте. А после защиты он прожил полтора десятилетия в забвении – не пытаясь дипломом пробить себе дорогу. Коровашко, умело использующий свою научную степень (а диссертация защищена на Бахтине, уж лучше бы на Шкловском), живет в «наше время» и в «другое время», и если он обвиняет Бахтина, что тот «закидывает удочку в прошлое и выловленной там добычей пытается накормить настоящее», то не замечает ли, что его книга, пытающаяся настоящим истолковать прошлое, просто-напросто нарушает научную объективность и наделяет интерпретатора самоволием по отношению к прошлому.

Но что же, в конце концов представляет собой метод описания научного наследия Бахтина? Подход Коровашко можно назвать последовательной «разборкой». Выглядит это вполне научно и филологично. Наследие Бахтина строго раскладывается на научную и жизненную «составляющие». В свою очередь, научное наследие Бахтина подвергается дальнейшей разборке – по опубликованным и неопубликованным книгам. При этом от Бахтина однозначно отметаются тексты, приписанные ему, так называемый «“девтероканонический” бахтинский канон», а авторитет соавторов – Волошинова и Медведева – уравнивается с бахтинским. Не попавшие под острый язычок Коровашко книги «Фрейдизм», «Марксизм и философия языка», «Формальный метод в литературоведении», кажется, что написаны без бахтинских неточностей и без логических ошибок, то есть действительно, написаны без участия Бахтина. Но это только допущение, а никакого текстологического доказательства не приводится.

Те же тексты, авторство которых не вызывает сомнение (вошедшие в семитомное собрание сочинений), подробно конспектируются и анализируются. Причем конспекты занимают более половины книги о Бахтине, это лишний раз доказывает отсутствие права у Коровашко писать о личности Бахтина. А рекордсменом среди рецензируемых книг оказывается ранняя работа «Автор и герой в эстетической деятельности» в главе «Если рукописи не сгорают, их эксгумируют». Эта глава занимает 21,7% всего объема книги, то есть одну пятую часть описания жизни замечательного человека составляет рукопись без начала и конца. Это непростительно много для одной неоконченной книги, потому что очень мало остается для других книг, а на жизнеописание и того меньше.

Целью же этих обильных разглагольствований является стремление «заговорить» читателя и провести одну важную мысль, а именно: показать преемственность, повторяемость, самовоспроизводительность идей Бахтина. Речь идет о том, что все последующие книги Бахтина: о Достоевском и Рабле, о романном чужом слове и хронотопе являются перепевами идей первых научных опусов. Так опровергается убеждение, что  Бахтин совершал своего рода внутренние перевороты и повороты, эволюционируя от одной концепции к другой.

Итак, Коровашко, описывая жизнь бахтинских идей, вносит свою концепцию. Она должна претендовать и, конечно, претендует на объективность. Но объективность в гуманитарных науках (в отличие от естественных наук) очень тонкого свойства. Объективность филолога не означает только отстраненности, отчуждения, отсутствие эмпатии и, наоборот, усиление дистанцирования от объекта изучения – Коровашко эти явления демонстрирует нарочито отменно, поэтому его анализ так детально точен и конспективен. Но наличие концепции к тому же предполагает «место» наблюдателя в контексте идей, а место не может быть вне филологии вообще и в свою очередь предполагает ответственность. То есть получается все тот же Бахтин: «В гуманитарных науках точность – преодоление чуждости чужого без превращения его в чисто свое (подмены всякого рода, модернизация, неузнание чужого и т. п.)» .

Исходя из этой установки, Коровашко, напротив, максимально отчуждает творчество Бахтина. Это выражается в том, что современный исследователь ловит другого исследователя на элементарном отсутствии филологических навыков, на вызывающих неточностях. Бахтин, например, никогда не дает ни одного определения, обоснования и истории своих концепций и понятий-метафор, а множит их, объясняя одно неизвестное другим неизвестным. Коровашко подвергает сомнению бахтинский метод, заключающийся в крайне общих, так сказать метафилологических, формулировках, сводящихся к «всеохватной “формульности”». Или обвиняет в полном пренебрежении «историцизмом» в исследовательском методе, а также в отсутствии исторической привязки какого-то автора, будь то Достоевский или Рабле, к своей эпохе. Чего стоит такая ремарка в скобках: «Пачкать руки об исторические реконструкции Бахтин явно не желает».

Подход Коровашко можно назвать завуалированной, сладкозвучной дискредитацией личности «уникального человека», в ходе которой личность Бахтина подвергается разборке. Бахтин в многословии Коровашко проходит очередную защиту, настоящую защиту – на звание ученого – и ее, конечно же, проваливает. Если Бахтин и велик, то в частностях маловат, недотягивает до статуса ученого.

Может быть, лжеученый, что то же самое, если сказать в другое время и в других обстоятельствах «неакадемический философ». Вердикт Коровашко более суров: Бахтин неоригинальный философ. Вся его философия – это перепевы идей старших товарищей и современников: М.И. Кагана (который вправе себя считать учеником Германа Когена) и Вячеслава Иванова.

Выводы: автор невольно подменяет объективность отчуждением, умещая под одной обложкой образ Бахтина и отражение анти-Бахтина. Это более чем спорно, и никак не тянет на попытку создать единый образ целостной личности.

Коровашко не Бахтин. Так работает эта филологическая отчужденность и тотальная установка на демифологизацию. И это логично: Бахтин не может выступить собственным критиком и комментатором Бахтина и показать пренебрежение к филологическим штудиям, в обязательный набор которых входили доказательность, историцизм, сосредоточение на малом и следование логике. На Западе, кстати, такой добротной филологии тоже не везде можно найти.   

Но и Бахтин не Коровашко, не коллективный исследователь, не анахронический представитель некоей школы Бахтина или его последователей. Ибо так работает натура натуранс. С одной стороны, легко можно принять бахтинскую склонность к мифологизму, легкость, с которой он может подкорректировать свое прошлое, отсутствие школы, дающей мастерство. С другой стороны, ведь и самозванство, и мифологизация вписываются в образ гениальной личности, творящей природы. Ведь природа не творит научных деятелей средней руки. Люди ими становятся. 

3 апреля 2018 года
В Кенигсберге, то бишь в Калининграде, то бишь на могиле Канта