В Аду искусства не будет

— Готово! Всё практически готово, Маргарита Пантелеймоновна!

Художник поправил съехавшую на глаза серую шапку, судорожно забегал из стороны в сторону около старого этюдника с облупившейся краской, затем сделал пару спешных мазков и вновь вскрикнул:

— Готово, Маргарита Пантелеймоновна! Теперь я точно закончил ваш портрет!

Высокая блондинка лет сорока подняла на него свои большие, обильно накрашенные глаза, манерно причмокнула губами и направилась в сторону восхищенного художника, запахивая на ходу свой коротенький розовый халатик.

Взгляд женщины упал на свежее полотно с высоты шестидюймовых шпилек, она вновь причмокнула губами в своей странной манере, приобняла мастера левой рукой и произнесла:

— Недурственно-с! Весьма недурственно-с! — широкая ладонь Маргариты Пантелеймоновны скользнула вниз по спине парня, дошла до причинного места, и тут же он почувствовал смачный, обжигающий шлепок, достойный какого-нибудь перекаченного порно-актера. — Да-с, мой котик явно будет в восторге от того, как вы умело и в свойственном себе стиле изобразили его кошечку-с!

Тут мадам подмигнула художнику, ловко крутанулась на шпильках и быстрыми шагами пересекла широкую, окрашенную в нежно-розовый цвет комнату. При этом каждый её шаг превращался в цоканье лошадиных копыт о кафельную плитку и тут же разносился по помещению пренеприятнейшим эхом. У невысокого, конечно же розового, трюмо мадам остановилась, крайне неприлично нагнулась и вытащила из миниатюрной косметички толстую пачку десятидолларовых купюр, упакованных в банковскую ленту.

— Вот, милый Веничек, это вам за труды-с!

“Ну да, тебе это твой папик на помадку да на лак выдает раз в день, а мне ты этим заплатишь за неделю работы, тонну изведенной краски и холст. “

Привычное негодование и злость в очередной раз разорвались фейерверками в голове у выпускника пятого курса художественного колледжа, Вениамина Акакиевича.

“Чёртова дура! Твою же мать! Да я же эти доллары даже обменять без комиссии не смогу! И как мне прикажешь жить, долбаная ты кукла, на что жрать, мать с отцом на что кормить!?”

В левом ухе еще раздавались хлопки, правый глаз дёргался в уже привычном тике, а кулаки сжимались до посинения. Студент, несмотря на весь свой талант, вновь продавал себя за гроши. Продавал, как продают сотни таких же, как он — талантливых, амбициозных, не желающих работать инженерами на заводе. Продавал за гроши и молчал…

— Спасибо, Маргарита Пантелеймоновна! — парень неприязненно окинул взглядом комнату, вызывающую у него приступы тошноты. — У вас такая прекрасная квартира, этот портрет отлично впишется в обстановку. Однако, быть может, вы хотели бы, чтобы рядом с ним красовался ещё и портрет вашего мужа? Я бы написал и его — совсем недорого и всего за пару дней.

— Нет, нет, Боже упаси, что вы-с! Мой котик ненавидит все эти ваши натюрморты, пюпитры и прочие оксюмороны! — мадам Свинина по-свинячьи прихрюкнула, в сотый раз причмокнула губой и игриво подмигнула студенту. — Не стоит, мой милый, но помните, что я в любой день готова попозировать для вас! Во всей своей наготе-с…

***

— Либо вы сейчас же уберете локти со стола, Вениамин, либо вашу порцию картофельной запеканки съест Кашалот!

При упоминании своей клички огромный чёрный кот лениво выкатился из-за угла и завыл на всю огромную однокомнатную квартиру, словно полицейская сирена.

Повинуясь приказу матери, парень убрал локти с потрескавшейся поверхности столешницы и принялся ковырять вилкой в вязкой субстанции пепельного цвета, именуемой, по какой-то неведомой причине, картофельной запеканкой.

— Отец! — строгим, но по-детски тоненьким голоском женщина обратилась к мужу. — Ты посмотри на него — опять пришел весь перепачканный в краске! Поди опять заборы со своими дружками, поэтом и бардом, разрисовывал, как в тот раз…

— Кристи, будет тебе кричать…

— А кто тут кричит?! — в полном бешенстве крикнула Кристина Марковна, да так, что даже Кашалот вновь уплыл в своё царство вечной послеобеденной неги. — Ты лучше спроси у этого оболтуса, когда он наконец найдет нормальную работу? Что же это такое, двадцать лет год назад минуло, а он всё со своими красочками да кисточками балуется, как малой ребенок в яслях!

Женщина вскочила из-за стола, дрожащими руками пригладила растрепавшееся домашнее платье и принялась бегать по кухне.

— Вон, Елизар, сын Изабеллы из третьего подъезда давно уже остепенился, женился, работает консультантом в магазине электроники, почему бы тебе не поговорить с ним, может быть, он тебе местечко найдет…

— Мам, ну о чём ты? Я пять лет учусь на художника, я люблю своё дело и делаю его с завидным успехом, — тут он встал из-за стола, нашарил в кармане затасканных чёрных узкачей пачку долларов и бросил её на стол возле миски с овощным салатом. — Вот, это я получил за портрет одной состоятельной женщины из района для государственных служащих. Я рисовал его всего неделю, а этих денег хватит чтобы окупить краски и даже заплатить за электричество в этом месяце…

Отец студента взглянул на заметно похудевшую пачку денег из-под бровей, тяжелыми скалами нависших над глазницами, и едва слышным басом повёл свой рассказ.

— Ты знаешь, сынок, вчера к нам заходила моя троюродная сестра с сыновьями, старшой был со своей невестой… ну что ты так на меня пялишься? Не стану я тебе читать нотации на эту тему. Слушай лучше. Так вот, с невестой, значит, старшой был… ну вот, сбил меня! И невеста, как она сама мне рассказала, работает на зоне, медиком. И знаешь, сколько эта стерва получает? Сто кусков в месяц, чтоб меня чёрт побрал!

Уже заметно седеющая и лысеющая голова Акакия Карловича вновь была поднята в гордом вызове, каких не бросал этот человек с тех пор, как впервые уснул в кресле с включенным телевизором.

— Сто, мать её, тысяч, Венька! Сто! Как бы мы не ругали нашего президента, что бы не говорили про его политику, а своих ментов и иже с ними, он не бросает. Это я к тому, сына, что мечта мечтой, а рано или поздно тебе придётся подумать о том, где бы тебе достать нечто получше, чем пачка мятых долларов, которые и в рубли-то хрен где переведешь.

В тесной кухне повисла полная тишина, и только шумела за окном опадающая сирень, пели свои серенады лягушки на болоте и где-то вдалеке отчаянно закричал человек, видимо понявший всю тщетность бытия…

***

— Что, серьёзно? Всэ эти ваши-с натурморты-с, пипитры-с и прочие оксумороны-с! — улыбчивый юноша лет двадцати с длинными волосами синего цвета состроил пресмешную гримасу и мерзким лягушачьим голосом спародировал гламурную мамзель. — Неужто так и сказала?

— Истинно так, мой друг, истинно так!

Над заброшенной стройкой садилось солнце. Трое молодых людей в странных одеждах и во всем прочем не менее странном сидели на краю недостроенного второго этажа и неспешно потягивали дешёвый алкоголь из алюминиевых банок.

— Слушай, Володька, а давай ты напишешь стих, про любовь, длинный такой, проникновенный, ну там с оксюморонами, метафорами, синегдохами, а я потом напишу его на этой дурацкой стене. Красиво так напишу, самым особенным шрифтом, который только смогу выдумать! А Миша потом сочинит музыку на него, и мы будем сидеть здесь каждую ночь и горлопанить сорванными глотками твой романс…

Синеволосый громко засмеялся, накинул на плечи джинсовую куртку, всю забитую нашивками, и печальным, тягучим голосом ответил:

— Понимаешь, Веня, я прозаик, а это значит, что с рифмами у меня такие же отношения, как у параллельных прямых, как у наших политиков и здравого смысла, как у солнца и луны, как у…

— Мы тебя поняли, зайка-прозайка. — Миша вскочил на ноги, поднял с бетона свою гитару и начал что-то бренчать, напевая старую и уже никем не вспоминаемую песенку. — Ты нам лучше расскажи, как таким, как мы, выживать в наше время? Ну, знаешь, когда детей в школах специально валят на экзаменах, чтобы одни шли в армию, а другие на завод. Когда книжки читают только извращенцы ради постельных сцен да всякие чудики, одевающиеся в кольчуги и латы, чтобы отмудохать друг друга ради сисястой косплейщицы. Как мне творить, если вся музыка, которую слушает нынешняя молодежь — пластиковое дерьмо даже по сравнению с той попсой, которую крутили в нашем детстве? Как этому повернутому на гуашах и акверелях идиоту рисовать его нимф и мефистофелей, если на краски он тратит три тысячи, а за картину получает в лучшем случае пять? Ну же, Володька, ведь ты умный, что написано в тех толстенных книжках, до уровня которых ты постоянно пытаешься дотянуться?

Солнце совсем скрылось за горизонтом. Бурьян на пустыре игривыми волнами покачивался впотьмах, напоминая огромное зелёное море, бьющееся о каменный монолит линейного корабля.

— Не знаю, друзья, — Володя встряхнул своей фантасмагоричной гривой и грустно посмотрел вслед умершему солнцу, — в книгах ведь никогда не даётся чёткого ответа на вопрос — всегда загадки, лабиринты, околесица с рожками да ножками. Взять хотя бы мою писанину — есть у меня мысль, идея, проблема. Я её беру, кладу на теоретический кусок хлеба, то есть на сюжет, а затем начинаю обмазывать подробностями: красивыми словами про закат, диалогами про всякие важные штуки, философией своей никчёмной. А чем, вы думаете, отличаюсь я от настоящих писателей? Да только тем, что они свое мастерство и талант отточили до совершенства, но это никак не значит, что среди пятислойного бургера, пусть и великолепной прожарки, вы за пару укусов однозначно найдете тоненькое колечко лука…

— Ты хоть убей, — Вениамин поднялся на ноги, встряхнул старый баллончик с чёрной краской и написал на стене неприличное слово, — но я ни черта не понял, а только есть захотел…

— Вот видишь! Об этом я и говорил. Нет точного ответа на ваши вопросы, парни. Просто нет. Каждый трактует нагромождение метафор и диалогов, созданных лишь ради общей атмосферы, по-своему. Для кого-то Наташа Ростова в конце романа оказалась женой мечты, для кого-то абсолютно обычной женщиной, а лично меня чуть не стошнило от её перевоплощения… но это я слегка не о том.

Следом за своими друзьями Володя встал на краю недостроенного дома и устремил взгляд в ночное небо.

— Не ответят вам книги, а если и ответят — то так, что проще будет спросить совета у Венькиного Кашалота. Да и пустое это — на твой вопрос, Миша, я отвечу и сам. На простом примере, заметь. Вот смотрите: парень из маленького рабочего городка красит волосы в синий цвет, бьёт на лице тату, или, к примеру, пробивает бровь пирсой. Что с ним станет? Над ним нависнет угроза быть избитым, опущенным, отвергнутым. Но он всё равно отращивает волосы, бьёт тату, колит серьгу — а всё потому, что он готов к испытаниям, готов драться за свою внешность, готов быть не таким, как все. Вот и мы, писатели рукой, бренчатели на бубнах, рисователи на обоях должны быть готовы нести свой крест, покуда в нашей стране не станут востребованы наши культяпки! И пусть пройдет не одно столетие, пусть нас будут унижать, пусть мы будем голодными и холодными — это наш выбор, и никто не вправе указывать нам на то, чем нам жить и в какой цвет красить волосы!

И всё стало легко и просто, ночной ветерок разметал по лицу молодого писателя синие пряди, приевшийся мотив издавала гитара, призывая бодрствовать жителей окрестных домов, и шипел баллончик, рождая очередное матерное слово на нештукатуренных стенах мертворожденного дома...