Дух Озера

Озеро. Песчаный берег. Леса, тронутые позолотой. В воздухе витает холодок. Тут птицы оглашают окрестности пением. Густой туман стелется по водной глади. К серебристой заводи мордочкой припал молодой лось. Вдоль волнующейся кромки озера пьяной походкой идет человек. И небо там заволокло чернотой, будто конец уже близко. Но человек идет, лось утоляет жажду, а туман продолжает закипать...

В глубине густого леса берет свое начало бурная горная речушка. Она бежит множество километров, переваливается через пороги и плотинки, делает крюки и с шумом падает с горных пластов. Ближе к краю леса, где каменистых уступов все меньше и меньше, река становится полноводной, питает своей влагой всю окрестную живность и лес; в своем исходе река становится такой широкой и грациозной, что от собственной важности ее раздувает и она практически останавливается, течет так медленно, что упавший с дерева лист за много-много часов не сможет уплыть от своего родителя и на пару метров.

От маленькой-огромной, шумной-умиротворенной, скорой-ленивой речушки-потока рождается озеро, с трех сторон окаймленное густым лесом. В его лазурных водах плескаются рыбешки, весело подпрыгивая над стеклянной гладью воды. Из-под тяжелого неба на мельтяшащих мальков падают шустрые и проворные чайки. Веселые мышата, своей беззаботной наглостью поражающие прочих обитателей леса, копошатся в выброшенных на берег водорослях и тине. Из грозовых облаков на них с презрением и злобным голодом взирает король-ястреб.

У самого края озера, возле длинной лодки, возится с кучей сетей в попытке их распутать высокий мужчина, одетый в простую длиннополую рубаху, перевязанную кушаком, широкие серые штаны и высокие сапоги. Его темные длинные волосы спадали с широких плеч, и в их очертаниях суровое мужское лицо делалось еще тверже, будто на плечах он нес груз глубочайшей обиды. Он работал усердно, но старые сети никак не поддавались. Когда он уже отчаялся и сел спиной к лодке, запрокинув голову, он заметил, как к нему, огибая озеро, направляется человеческая фигура. Прошло некоторое время, прежде чем человек стал различим. Его одежда больше напоминала лохмотья, неопрятно висевшие на давно немытом теле, на ногах едва держались некогда дорогие и красивые сафьяновые сапоги, ныне превратившиеся в обноски, а в лице его было нечто демоническое — крючковатый нос, рыжие кудри и горящие глаза — будто он пришел прямиком с того света. Незнакомец поравнялся с Данко — так звали рыбака — и заговорил с нескрываемой хитрецой в голосе:

— Ты чего тут разлегся, рыбачек? — его слова звучали одновременно участливо и надменно, и каждое будто бы произносилось новым голосом, отдаленно напоминавшим предыдущий. — Мне почему-то казалось, что вы, рыбаки, народ трудолюбивый, и отлынивать вам от природы претит.

Он подошел еще ближе и нехотя опустился возле Данко.

— Теперь и ты разлегся, путник… — Данко бросил на него подозрительный, полный недоверия взгляд. — Видишь сеть? Так вот — она старше, чем мы с тобой, вместе взятые. От того и сижу здесь, голову понурив, что не могу расплести эту проклятущую сеть!

Тогда путник предложил ему свою помощь. А взамен ничего, за исключением того, что попросил прокатить его по озеру — туда и обратно. Теперь работа у них спорилась — оборванец оказался искусен в этом деле, сеть в его ловких руках будто сама расплеталась, так что закончили они довольно скоро. Еще некоторое время они посидели возле лодки, покуривая махорку одну на двоих. А после стали спускать лодку на воду. Погрузили сети, мешок с припасами и оттолкнулись веслами от берега.

Вода была вязкая, как свежий мед. Весла, погружаемые в нее, то и дело увязали и не желали двигаться дальше. Утренний туман еще не успел выветриться и продолжал мало-помалу расползаться над озерной гладью. Лодка шла натужно, нехотя разрезая носом поверхность воды. Мужчины сидели молча. Данко, пыхтя, управлялся с веслами. Изредка из-под густой челки, сбившейся на глаза, он поглядывал на попутчика, а тот, в свою очередь, мирно разглядывал осенний пейзаж.

— Расскажи, что тебя так тревожит, рыбак. — мирную тишину сонного озера нарушил приглушенный голос оборванца. — Откройся мне, случайному попутчику, я ведь все равно никому ничего не расскажу…

Сначала Данко поглядел на него с нескрываемым удивлением, ведь его душу и впрямь мучило одно несчастье; потом уже негодование брало над ним верх — с какого перепуга он будет все вот так выкладывать незнакомцу? — но позже что-то неуловимо привлекательное появилось в этом человеке, черты лица его приятным образом изменились, и теперь он всем своим видом располагал к себе. У Данко засосало под ложечкой — может и впрямь излить ему душу?

Еще с минуту он спокойно греб, но в голове вновь начали роиться воспоминания, несбывшиеся мечты непосильным грузом давили на его уставшие от весел плечи. Туман вновь сгущался, становился более плотным, уже саму лодку поглотили его белые клубы, и тогда он заговорил, встревоженно озираясь по сторонам.

— Я был влюблен…

— И что же, — в голосе путника появились истеричные нотки смеха, он подскочил со своего сиденья и шлепнулся на днище подле Данко, — Любовь в наши времена становится поводом для сожаления, а, рыбачок?

— Нет, но… ты понимаешь, что такое смерть?

— А чего же тут непонятного? — удивился его собеседник, не преминув почесать затылок. — Смерть — это когда в тебя тычут острой палкой! Или если ты случайно съедаешь ядовитый гриб, к примеру. Смерть — это когда твой дом поджигают, и ты больше не выходишь из него; это когда ты поднимаешься на утес и с разбега прыгаешь в ледяную озерную воду, или кто-то бросает тебя с этого утеса…

Зрачки Данко расширились от такого странного понимания смерти, но он продолжил рассказывать свою историю.

— Ее звали Мирослава, она жила в доме кузнеца и была его дочкою, что логично. Они жили небогато — да почти никто богато в нашей деревне не жил — и в людях ценили честность и самобытность нрава, что было зачастую нередким. Я был знаком с ними давно — еще в детстве мы дружили и вместе помогали родителям в поле. Наверное, я был влюблен в нее еще тогда, но лишь в более взрослом возрасте наши чувства вспыхнули настоящим огнем. И вот, когда я уже решил пойти к ее отцу свататься, до меня дошла молва, что этот старый подлец с какого-то перепугу резко изменил своим же принципам и отдал мою милую замуж за сынка нашего старосты, который был тем еще ублюдком. И вот ее потащили в священную рощу, всю наряженную, до одури красивую и свежую, а меня поймали, избили и бросили в погреб, чтобы я не помешал женитьбе. Через три дня меня выпустили, и, ей-богу, лучше бы я умер в той яме — до того тошно было каждый день ходить мимо ее нового дома и в маленькое затемненное окошко наблюдать, как она чахнет от тоски и боли, и осознавать, что я не в силах помочь.

В один день я решился на действия. Собрал самые необходимые вещи — еду, лук со стрелами, кое-какую утварь, топорик — и тайком прокрался к дому Мирославы. Долго и страстно я умолял ее бежать, но она решительно отказалась. Моя возлюбленная рассказала мне, что если она убежит, то ее муж со своим отцом не дадут жизни бедному ее старику, а тот без ее опеки не проживет под их гнетом и недели. Так все будто бы оборвалось: я не мог ни забрать ее из заточения — тогда бы ее отцу не поздоровилось, ни помочь ей морально — под зорким оком ее мужа я не мог обмолвиться с ней и словцом. Так мы прожили два года. Я встречал ее в поле, иногда видел ее у родника, мы обменивались взглядами во время застолий на всеобщих праздниках, но никогда, слышишь, ты, голодранец, никогда мы не позволяли себе давать нашим чувствам вольностей, ибо от этого всем было бы лишь хуже.

Но вот однажды ее отец, кажется, обезумел. Он отказался платить налоги, которые наш староста единолично установил для всех, кто владел землей. А все, кто их платить отказывался, попадали в немилость, и с ними могло произойти что угодно — об этом заботился его сынок с дружками. И что, ты думаешь, они стали делать? Как решили решить вопрос?! Я слышал об этом из третьих уст, ибо на время летнего потепления удалился в свой охотничий домик. Этот выродок с козлиной бородкой сначала ворвался со своей шайкой в дом к стареющему отцу Мирославы, избил его, а после пригрозил убить его дочь, если тот не перестанет противиться их воле. Но старик, бес бы его побрал, в этот раз проявил свою идиотскую гордыню, которая куда-то пропала в тот момент, когда он продавал свою дочь…

Голос Данко пресекся, видно было, что воспоминания его обуревают не самые приятные. А оборванец на дне лодки будто и не изменился в лице — он смотрел с вычурным интересом, будто хотел показать, насколько его заинтриговал рассказ страдальца.

— В народе идет молва, что Мирослава сама от горя и страдания своей души бросилась с того утеса. — костлявый длинный палец мужчины указал куда-то в самую гущу тумана, по направлению “Слезного утеса”, названному так в честь озерного духа, Слезы, обитавшего по легенде в этом озере. — Но я знаю, она не могла этого сделать! Это все проклятые ублюдки, которые довели ее семью до такого положения! И поверь мне, путник, я отомстил им сполна! Им больше негде жить — я сжег их хаты, им больше нечего есть — я отравил зерно и колодцы на их земле, и нет у них больше ни пахотных земель, ни зеленеющих пастбищ — я засыпал их все солью и булыжниками. Я отомстил за свою милую и ушел из селения, пока никто не понял, кто так жестоко мог поступить с целым кланом, со стариками и детьми, которые были невольными свидетелями убийства всего одной юной красавицы…

Теперь он замолк окончательно — его сказ был закончен, и по грубой небритой щеке потекла крупная слеза. Лицо его собеседника, напротив — посуровело, обрело оттенки серьезности, но вдруг на нем проступили веснушки и оно все вновь преобразилось, расцвело улыбкой.

— Я знаю, как помочь твоему горю, рыбак! — он запрыгал по лодке, раскачивая ее из стороны в сторону, и силуэт его на другом конце суденышка стал тонуть в густом тумане. — Знаешь ты, чудак, кто такой Слеза?! Верно, кто ж не знает озерного духа, приходящего в ваш пир то в образе коня рыжей масти, то в шкуре бродячей собаки. Так вот, именно этот проказник тебе и поможет!

Снова недоверчивым взглядом, в сотый, наверное, раз, окинул оборванца Данко — с детства он презирал детские сказки и безобразные верования взрослых, они казались ему глупыми и необоснованными, а в жизни он привык полагаться лишь на себя и свои силы.

— Оберни голову и загляни в воду! — с хрипотцой в возбужденном голосе воскликнул голодранец. — Загляни сквозь туман в прозрачную воду и прошепчи свое самое сокровенное желание!

Нехотя, чувствуя подвох, Данко-таки поворотил голову и жадно стал всматриваться в голубоватую гладь озера. В его мыслях воскрес образ Мирославы — чернявые кудри, румяные щеки, зеленые глаза… и тут он почувствовал тупую боль в затылке. Тело перестало слушаться, мысли потихоньку его покидали, и вот он уже очутился в воде и медленно-медленно стал тонуть, пожираемый водоемом. А вокруг его тяжелого, сильного тела, камнем падающего на дно, закружились рыбы, водоросли, ракушки… и среди всего этого гама и хаоса Данко как бы услышал оклик своей любимой, увидел ее очертания в мутной воде, с длинным рыбьим хвостом.

— Данко, милый, плыви на мой голос! — звуки серебристого чистого голоска звучали неясно, будто сквозь толщу воды. — Теперь я навсегда твоя, Данко — Слеза выполнил твое желание. Теперь нас не разлучит даже смерть…