Егорка

— Черт, Колян, ну что ты за олень такой?! — Лицо Саши было неестественно красным, как у рака, а юношеский голос восьмиклассника периодически срывался на откровенный визг. — Сказано же было на другой плент идти, нахрена ты поперся рашить?!

— Ну да, я виноват, конечно, на кого же еще валить? — Его оппонент — “Колян”, Коля из десятого класса был несколько сдержаннее своего товарища и старался доказать свою правоту лишь обильно жестикулируя. — Щас бы в два-ка-семнадцатом с калаша не уметь зажимать…

В кабинете информатики нас собралось человек десять — мой приятель, Олег Дмитриевич был заядлым геймером и любил устраивать на новеньких школьных компьютерах соревнования для заинтересованных учителей и увлеченных подростков.

За окном кружили опавшие листья, сильные порывы ветра поднимали их с земли и гнали по хмурому небу, с которого, казалось, вот-вот польет страшной силы ливень. В кабинете, помимо меня и двух ребят, сидели еще четверо их друзей, Олег Дмитриевич, трудовик и местный дурачок, по имени Егорка, который постоянно ошивался на школьном дворе и развлекал детей. Я работал в этой школе учителем литературы уже несколько лет и с самого моего прихода Егорка привязался ко мне, как банный лист. С утра пораньше, перед нулевым уроком, он встречал меня, чтобы рассказать, каких страшных монстров наблюдал сегодня в лесу или как его мать-алкоголичка привела домой очередного “бабайку”. Так же было и после всех уроков: неизменное “Мхаив Вадимыш, матрите што у веня ефть!”, неизменный кожаный тулуп, рваные кроссовки, выбитые зубы, неизменный блеск в глазах, какой бывает лишь у детей в самом раннем возрасте, когда они еще не познали всей боли нашего бренного бытия...

Но боли Егорка за свои сорок с лишним лет натерпелся поболее нас с вами, в этом я не сомневаюсь. Мать-алкоголичка, хоть и любила свое недоразвитое чадо, все равно невольно превратила его жизнь в ад, уже как минимум тем, что родила его на свет. С детства он рос на помойках и в лесу, таскал в дом мусор, строил из него “пирамиды”. Местные его не любили. Если происходило что-то плохое, все всегда валили на Егорку. Кто убил кота? “Сын шлюхи!”. Кто разбил ветровое стекло чьей-то десятки? “Недоразвитое чмо!”. Кто домогался до местных шалав в переулке? “Тот урод из барака!”.

Его били, унижали, гнобили, а он… а что он? Он был самым безобидным и чистым существом, которого я встречал. Летом в школьном саду он ловил в бутылку из-под джина пчел и ос, кидал им туда цветы и репей, а после наблюдал с неподдельным удивлением и восторженными криками: “Они диутса! Сисяс она поидит, а потом они помиятса!”.

Шел седьмой урок, в школе оставалось чуть больше половины учеников — в основном начальная школа — и когда с нижних этажей послышались крики и приглушенные хлопки, мы не сразу же поняли, что произошло. Учитель труда поднялся с парты, на которой он сидел и вышел в коридор проверить, что же там творится. Все слушали молча, и только Егорка все ерзал на своем месте, стучал костяшками пальцев по столешнице и шептал какие-то известные лишь ему заклинания. Через минуту дверь распахнулась, и внутрь класса ворвались три человека с закрытыми лицами и автоматами в руках…

Под дулами автоматов нас отвели в актовый зал, где на коленях уже стояли все остальные дети, находившиеся в то время в школе, учителя, вахтерши, завучи и директор, который держал в руках телефон и что-то объяснял дрожащим голосом собеседнику по ту сторону экрана.

“Террористический акт, какая ирония. Каждый раз, смотря по зомбоящику очередную охренительно объективную аналитику подобных действ за границей, я постоянно думал, что со мной это точно не может произойти”.

Мысли летели так быстро, что я, на удивление, сохранял здравый рассудок несколько дольше, чем нам рассказывали на курсах. Но все же страх пересилил меня. Он накатил огромной волной, подмявшей под себя все остальные чувства. Я будто бы начал захлебываться, открывал и закрывал рот, подобно рыбе, которую выволокли на горячий песок. Хотелось что-то сказать, может быть, закричать, выказать подобие человеческого протеста, но пересохшие губы лишь непослушно, со скрежетом открывались и закрывались вновь. Воздух вылетал из раскаленного чрева со свистом, и все тело дрожало, ожидая то ли самого худшего — смерти, то ли крика “Это был розыгрыш — вон там висит камера!”.

На сцену вышел долговязый мужчина с автоматом руках, обмотанный поясом шахида, его лицо было закрыто балаклавой, но загоревшие руки выдавали в нем южанина. Его голос был четким и практически без иностранного акцента, но все же едва уловимые нотки того самого, знакомого всем нам говора, который вы сейчас представили у себя в голове, именно в этой ужасающей ситуации, морозили кровь в моих жилах, заставляя внимать каждому слову этого человека, что сочились из его губ.

— Бояться стоит. Забудьте все, чему вас учили, в этой ситуации вам ничего уже не поможет — просто сидите и слушайте меня, — мужчина положил оружие подле себя, стянул с лица балаклаву и присел на линолеум, покрывавший ступени сцены. — Представьте себе такую ситуацию: вы приходите домой, уставший, голодный, соскучились по жене или мужу, по родителям, а вместо своего уютного и милого, пусть и старого дома обнаруживаете груду пепла и золы. Что вы почувствуете? Боль, непонимание, ненависть, отчаяние, страх. И тут на обломках вашего жилища вы находите куртку вашего богатого соседа, какую носит во всем вашем маленьком городе только он, а затем и другие соседи рассказывают вам, что это тот самый урод приходил с друзьями поджечь ваш дом, чтобы вы продали землю, на которой, якобы, зарыто золото. Что, я спрашиваю и у взрослых и у детей, что вы будете делать в такой ситуации? Вашу семью или убили, или увели в дом обидчика, государство не в силах его наказать, ваши соседи бессильны перед его влиянием и силой. Знаете, что вы станете делать? Вы пойдете ему мстить!

Мужчина вновь поднялся на ноги и, заложив руки за спину, начал наматывать круги по залу, изредка останавливаясь и бросая взгляды на нас, подавленных и смирившихся.

— Вы думаете, что я просто полоумный шахид. Да, так и есть — каждый из нас, находящихся в этом зале, есть полоумный шахид, воюющий за нашего Бога. Мы веками убивали неверных, а они убивали нас — это была честная война. Затем многое изменилось, наши братья отошли от старых догм, и выдумали новые, это так. Но сегодня мы здесь, под прицелом снайперов не по воле Всевышнего, сегодня мы пришли отомстить за жен, матерей и сестер, что лежат до сих пор под обломками разбомбленных деревень и городов, в земле под которыми разлились нефтяные моря. Не вы их бомбили, это были пилоты; не вы отдали приказ пилотам, это были генералы; не вы науськали генералов, это были уроды в кабинетах из кожи, но именно с вашего молчаливого согласия погибли наши близкие...

С нижних этажей снова послышались хлопки и резкие крики, говорящий террорист переменился в лице — оно стало грубым и злобным.

— Вы были равнодушны, да, да — даже дети. В то время, когда мы читали молитвы, вы поклонялись Нефтяному богу. В назидание всему миру, вы ляжете в гробы подле наших семей, чтобы он видел, как расплачиваются за равнодушие!

Металлическая дверь актового зала с грохотом отлетела в сторону, резкий, режущий слух звук рубанул сознание, и в комнату проник слезоточивый газ. Послышались крики и стрельба, где-то завизжала первоклассница, кто-то потерял веру в прекрасное…

На моих глазах террорист, до этого вещавший с трибуны свою речь, стал набирать разбег, доставая из-за пазухи пульт, видимо приводящий в действие бомбу. Он пробежал метров пять, собираясь врезаться прямо в толпу детей, но в этот момент над моей головой промелькнуло чье-то тело, и обхватив смертника, покатилось кубарем прочь от перепуганных школьников. Раздался оглушающий хлопок, полопались окна и задрожали стены школы. В одно мгновение все будто рухнуло и мир наполнился небывалой тишиной. Затихла стрельба, больше не вопила первоклассница, спецназ стоял, нацелив на нас дула винтовок, а я стал озираться по сторонам в поисках безбашенного героя…

Им оказался Егорка.

***

На газоне перед школой лежали опавшие листья, их никто не убирал, они падали друг на друга, создавая единый пестрый ковер. Год прошел с тех печальных событий. Теракт терактом не признали, его постарались замолчать, но о бедном дурачке Егорке узнал весь наш небольшой городок.

Гранитный памятник с выгравированной пчелкой — как иронично. Он прожил долгую и счастливую жизнь, полную приключений и эмоций, но парадокс заключается в том, что он сам не понял ее смысла. Он не знал, как это — быть несвободным, не радостным, для него было бы невдомек узнать, что кто-то может быть несчастен, его мир был куда шире нашего, но в то же время он не понимал радости прогулок по осеннему лесу, ведь они были для него прекрасными априори. Для него все было прекрасно априори, даже пьяная мать, даже рытье в помойке. И прогулки, и пчелы, и шалавы в подворотне…

Я не хочу оправдывать никого, ни мать Егора, ни террористов, ни дворовую шпану, но одно я знаю точно — если бы мы все были как дурачок Егорка, легкомысленные, простые и тянущиеся к созерцанию всего живого, наш мир не знал бы таких слов, как “предательство”, “война, “несчастье”...