Вера это грех

— Алекс, скажи… а ты вообще веришь в Бога?

— Знаешь, несмотря на логику, науку и житейский опыт, я в глубине своего сознания на сто процентов уверен, что Бог есть. — бородатое, крупное лицо настоящего викинга стало еще более суровым после этих слов. — Да, Степан, я верю в Бога и именно поэтому я сейчас нахожусь здесь. Этому нет объяснений, я отдаю себе в этом отчет, как и многие из нас, но все же, я здесь...

Тусклый свет лучины освещал лишь небольшую часть комнаты, все предметы, в том числе и наши тела, попавшие в его власть, отбрасывали длинные тени, резко вздрагивавшие при каждом нашем движении. Мы с Алексом вдвоем сидели за низким деревянным столом и пили травяной чай из маленьких фарфоровых пиал.

— Ты веришь в Одина? Но почему?

— Ты догадался об этом потому, что я служу на скандинавском капище? Или по моей брутальной бороде? — на его светлом лице заиграла улыбка, а голос смягчился до практически доброжелательного тона. — Да, я верю в Одина и его детей. Почему? Да потому, что так, на мой взгляд, должен выглядеть и вести себя настоящий Бог!

Он рывком поднялся и легкими, быстрыми шагами подошел к дальней стене, где висело изображение Христа.

— Взгляни, Степан, взгляни на Христа. Или вспомни Будду, Кришну, прочих богов. Припомни в голове анималистических богов древнего Египта, ну или Аллаха, изображений которого и вовсе не существует. Вспомнил? А теперь скажи мне, кто из них имеет все то, что должно объединять их с тем образом человека, и сильного, и мудрого и умелого, к которому мы все стремимся? Вот и я о том же. Без своей божественной силы они просто заумные зануды, вроде того же Конфуция, которые говорят нам, что делать можно, а чего нельзя. А некоторые и вовсе настолько странные телом, что я не могу поверить, что мы созданы по их подобию…

— Кажется, понимаю…

— Это сложно не понять. Одноглазый, но не потерявший своей силы, мастер перевоплощений, умелый воин и мудрый правитель — вот он, Один, мой Бог, даже если лишить его божественной силы. — Алекс резко обернулся в мою сторону, и взгляд его загорелся стыдом. – Прости, это не значит, что я не уважаю тебя, брата Акифа или тех смешных буддистов, что целыми днями сидят на своем дурацком холме, а по вечерам доят коз. Я люблю всех вас одинаково, несмотря на ваши взгляды. Мир полнится верованиями, и я не вправе осуждать кого-либо…

***

Храм Всех Богов располагался в низине около озера. До ближайшей деревни было около пяти километров, но по вечерам в свете засыпающего солнца из окон крайних домов можно было наблюдать купола и маковки, его башен, кресты и полумесяцы, венчавшие их. Местные нас не любили. И даже не смотря на то, что соседство наше длилось уже, без малого, девяносто семь лет, каждый год они находили очередной повод пойти на нас войной, которая почти всегда кончалось разбитыми окнами и витражами, отравленными кошками или кучами навоза у порога храма…

И ей-богу, я до сих пор не в состоянии понять причины их агрессии. Наш храм задумал много лет назад один успешный предприниматель, под старость уверовавший в Бога. Он не знал, к кому обратиться за советом о своей вере — к мулле, волхву или католическому священнику. И тогда он задумал этот храм. Строил его с такими же заблудшими душами, а после окончания строительства купил небольшое поле, мельницу и огород под нужды братьев, и отдал все оставшиеся деньги на благотворительность.

Это место, Храм Всех Богов, задумывалось первым настоятелем как оплот толерантности и гуманизма. Под одной крышей уже через несколько лет собрались адепты многих малоизвестных религий, сект и даже язычники. Со временем храм рос, к нам приходили верующие монотеистических культов, а в один момент было принято решение, принимать в ряды братьев художников, музыкантов и писателей, как людей, безусловно, далеких от религии, но увлеченых своим делом не меньше нашего. Так через полвека в нашем храме ежедневно проживало порядка ста человек, а поток паломников и страждущих тек сквозь его двери не переставая.

Мы не были иждивенцами и нищенствующими бродяжками. Поле и мельница давали нам муку, с огорода мы собирали овощи и фрукты, а братья-ремесленники производили всю необходимую утварь для быта и продажи. Наш храм был открыт для каждого, кто хотел служить не только своему Богу, но и философии гуманизма, всепрощения и терпимости. Вместе со мной под одной крышей завтракали, обедали и принимали вечернюю трапезу абсолютно непохожие люди. Чернокожий передавал соль своему белому товарищу, женщины и мужчины наравне, по очереди мыли на кухне посуду, ни один из братьев, давших обет безбрачия, не встречал порицания женатых пар, а с теми, кто нуждался в любви представителей своего пола, никто не боялся ходить в одну баню. Мусульманин стоял бок о бок с православным, когда из деревни приходили их братья по вере, чтобы плюнуть им в лицо, назвать сектантами, еретиками или кем пострашнее…

Так продолжалось девяносто семь лет. Мы чтили заветы всех конфессий, любили ближних своих, отказывались от мяса, помогали нуждающимся, но раз за разом натыкались на непонимание со стороны абсолютного большинства людей. Наше дело, наша искренняя мечта сплотить воедино несочетаемое, вынуждало нас день за днем жить на бочке с порохом. Каждый наш неверный шаг, каждая попытка общественности подорвать доверие к нам могли вылиться в неминуемый пожар, и в буквальном и в фигуральном смысле…

И однажды такой повод нашелся. Накануне важных христианских праздников в голову одному из нескончаемых бюрократических шишек поселкового совета, близ которого стояла наша обитель, взбрело, что он влюбился в Хельгу — шестнадцатилетнюю художницу из Норвегии, остановившуюся в Храме на несколько недель. Когда он пришел к нам в первый раз, Хельга просто вежливо приняла его подарки и выслушала нудный треп, в другой раз тонкими намеками дала понять, что тот ей безразличен, но когда сорокалетний рыжий идиот явился в Храм в третий раз, девушка была вынуждена дать ему отказ в самой, что ни наесть грубой форме...

Взбаламутить неграмотный и озлобленный народ против «ведьм» было просто во все времена, тем более в нашей необъятной державе. Этим чинуша и воспользовался – ходил по деревне в сопровождении знакомого попа и зазывал народ «выступать против нехристей». К слову, на его призыв откликнулись не только православные, были там и мусульмане, яростно не желавшие видеть нас у себя под боком. Это был настоящий крестовый поход. Чего этот рыжий дурак наплел людям? Да черт его знает. Скорее всего, тех несчастных глупцов не нужно было и уговаривать – достаточно было посулить им безнаказанность, а алчная и злая душонка сама найдет предлог, чтобы насолить своему недругу…

Они пришли на рассвете, как и подобает истинным крестоносцам, воинам Господним, бичу Божьему, чтобы покарать еретиков и неверных. В руках они держали факелы и вилы – оружие истинных верующих. И кричали они какие-то дурацкие, клишированные фразы из хреновых фильмов про вампиров и колдунов: «Это наша земля! Прочь дьявольские отродья! Гореть вам в аду! Бог вас накажет…». Это было бы даже смешно, если бы не было так грустно…

Они пришли на рассвете, и мы встретили их, как подобает самым настоящим еретикам – без оружия, взявшись за руки на фоне величавого, милого монстра, сверкающего своими витражами и мозаиками. Сначала они плевали в нас, забрасывали гнилыми фруктами. Затем стали топать и приближаться, размахивая факелами. А мы все стояли, перенося удары и подставляя другую щеку. В те минуты я представлял себя участником «похода на Пентагон», пихающим цветы в дула винтовок полиции…

И так бы мы, наверное, и стояли, если бы поп — по-другому этого мерзкого человека я назвать не решаюсь, и рыжий чинуша не стали подстрекать народ набросится на нас. Они налетели нестройной толпой, избивая и женщин и мужчин, кого-то пырнули вилами, кому-то проломили череп, а потом бросились к храму. Он предстал перед ними с открытыми воротами, без капли позолоты, но все равно куда более красивый и пафосный, нежели самая великолепная мечеть или церковь мира. На секунду замешкавшись на холодном граните ступенек, они с криками и животным воем ворвались внутрь, круша и поджигая все на своем пути.

Лежа избитый и окровавленный в тени маленького дуба, который я посадил в самом начале своего паломничества, я наблюдал, как лопаются от жара окна, и клубы черного дыма валят из обгоревших отверстий, как сигаретный дым изо рта курильщика. Десятки башен, красных, синих, зеленых – все были объяты пламенем. Горел яблоневый сад, гончарная мастерская. Языки пламени лизали ульи и грядки подсолнухов. На заднем дворе блеяли козы, в агонии метались коровы и куры, наша собака, Люба, исходила на лай, будучи запертой в протестантской часовне…

«Вот же оно, вот – мы добились своей цели. Верующие разных культов объединились для общего дела. Жаль, безмерно жаль, что этим делом стало убийство и грабеж. Но ничего, ничего, время рассудит, кто из нас был прав. А мы, а что мы? Мы простим, мы поймем их гнев и удалимся в другие края, где продолжим помогать людям, сеять доброе, разумное, прекрасное. И Хельга даст еще не один концерт, и брат Алекс обвенчает еще не одну пару на своем языческом капище, и я… и я запишу в анналы еще множество лет истории нашей общей веры в человеческое добро!»

Раньше это место блестело чистотой и ухоженностью, теперь же, когда я спускаюсь к берегу озера, я вижу на пепелище лишь разруху и запустение. Какой-то неуловимый дух обреченности и грусти скрывается за запахом гари, какой-то невидимый призрак шепчем мне: «Уходи, здесь больше нечего искать, Боги покинули это место». Но я продолжаю приходить на пепелище, разглядывать обгорелые иконы, собирать в кучку кусочки мозаики. Погибших братьев и животных мы похоронили на месте бывшего сада, все, кто хотел продолжить наше дело, перебрались на край нашей державы, где о них никто пока не знал, а я остался здесь, чтобы найти то, чем это место всегда было уникально, и что не удастся воссоздать больше нигде – атмосферу первооткрытия, которая сделала нас пионерами, которой уже не будет в другом месте, как ни старайся...