Достоевский

Роман
1.
Карамазов сквозь линзы своих тонких, в золотой оправе очков смотрел в окно из своего кабинета. Большое окно выходило на улицу Варварка, и Карамазов с удовольствием наблюдал, как девочка–экскурсовод, прикрывшись зонтом (слегка накрапывал дождь), рассказывала туристам об истории улицы, о культурном слое, из–за которого старый Английский двор, находящийся здесь почти полтысячелетия, оказался практически по самую крышу погружен в некогда ровную улицу, как по Варварке везли на казнь скованного в кандалах и запертого в клетке народного вожака Стеньку Разина (на протяжении нескольких десятилетий в честь него эта улица так и называлась), об одной из главных достопримечательностей центра Москвы – церкви святой великомученицы Варвары, в честь которой, собственно, и назвали улицу. Толпа туристов, возможно, даже и иностранцев, внимательно слушала, что–то спрашивала, фотографировала, прикрывая от дождевых капель окуляры фотоаппаратов.
Сорокасемилетний президент крупной коммерческой корпорации Карамазов таким образом отдыхал в редкие минуты, когда его никто не спрашивал, когда молчали телефоны и не беспокоила секретарша Анюта. Три года назад он переехал в этот новый офис и был этим очень горд. Его корпорация, которую он скромно назвал своим именем, правда, на импортный лад «KARA–MAZOFF», не понятно для чего разделив фамилию на две части, процветала, а он сам гордился тем, что уже два года находится в первой двадцатке списка «Форбс» русских миллиардеров. А ведь всего лишь каких–то два десятка лет назад, во времена всеобщего хаоса он начинал свое дело с батареек  «Varta», которые он с двумя своими друзьями–компаньонами, одолжив денег у знакомых и соседей, привез в Россию. И первая же партия батареек не просто окупила затраты, но и принесла хорошую прибыль. С этого и начался его бизнес. Он даже был рад, что его «почтовый ящик», в котором он проработал несколько лет после окончания мехмата МГУ, во времена горбачевской перестройки накрылся медным тазом, и многие сотрудники вынуждены были переходить на собственные хлеба.
Карамазов – солидный, крепкого телосложения мужчина, чуть выше среднего роста, с возрастом поредевшей, но аккуратно причесанной шевелюрой шатеновых волос, с широкими ресницами и серыми глазами, округлым лицом, классической красоты носом и маленькой, двух–, трехдневной щетиной, за которой Карамазов тщательно следил весь последний год. Правда, неожиданно обнаружил, что в последнее время эта, некогда полностью темная и густая щетина стала прореживаться сединой. Костюм его был со вкусом подобран и сидел на нем, как влитой. Вот только галстуков он терпеть не мог, называл их не иначе, как ошейниками. И лишь изредка, когда на тех или иных государственных или иных важных приемах, где оговаривался жесткий дресс–код, он соизволял украсить свою шею галстуком–бабочкой.
Он всегда гордился тем, что коммерческая жилка, профессиональный нюх никогда его не подводили. Так, когда еще никто в России понятия не имел, что такое пейджер, он закупил у давнего своего приятеля из бывшей Чехословакии Карела Држевинека партию этих пейджеров и стал всовывать их каждому предпринимателю, объясняя, что за этим видом связи будущее. Некоторые, хоть и удивлялись, но покупали, иные просто по–русски посылали его подальше. Но жизнь показала, что он был прав. Затем появились компьютеры, мобильные телефоны… Фирма разрасталась. Один из двух его первых компаньонов отделился и открыл собственное дело, второй остался с ним и работал теперь в должности вице–президента…
От воспоминаний его отвлекла секретарша, спрашивавшая по селектору:
– Сергей Филиппович, к вам Дымов.
Карамазов отвлекся от созерцания, развернулся в своем глубоком зеленом кожаном кресле и, оттолкнувшись ногами, подъехал к столу из черного дерева, обшитому такой же, по цвету кресла, зеленой тканью. Снял очки, положил их перед собой, и нажал на кнопку селектора.
– Пусть заходит.
Через несколько секунд половинка высокой, деревянной двери с позолоченными ручками открылась и на пороге появился невысокий, коренастый, с широким мясистым носом и рыжими волосами, с пробивавшейся на самой макушке лысиной, руководитель сектора Дымов с зеленой кожаной папкой в руке.
– Что с тонометрами? – сразу же встретил его Карамазов.
– Сергей Филиппович, все нормально. Там была накладка с накладными. Таможенники заблокировали всю партию, включая и тонометры. В нашем перечне указаны химические пробирки, а немцы обозначили их как медицинские. А медицинский сертификат мы пока еще не продлили.
– И что же здесь нормального? – удивился Карамазов, кивнув на стул у длинного, лакированного приставного стола из все того же черного дерева. – Садись. Ты же понимаешь, что получатель уже нервничает? Мы и так задержали партию на два дня из–за поставщика.
Дымов выдвинул самый крайний, ближайший к Карамазову стул, сел, положил папку перед собой.
– Я отправил разбираться с таможней Никитину. У нее там уже связи налажены. Уверен, что сегодня же всю партию растаможат.
– Давай документы.
Дымов протянул Карамазову папку, тот надел очки в тонкой позолоченной оправе, положил папку перед собой, начал просматривать каждый лист. Через несколько минут поднял глаза на Дымова.
– Хорошо! Можешь быть свободен. И держи меня в курсе.
– Обязательно!
Дымов встал, поставил стул на место и направился к двери.
– Да, слушай, Михаил. Я тут на днях случайно встретил эту самую Никитину, спросил, что да как, есть ли вопросы, есть ли проблемы. Она мне ответила, что никаких особых проблем нет… – Дымов удовлетворенно кивнул головой и едва заметно улыбнулся, – Она сказала, что ей все нравится, но только начальник, то есть ты, после увольнения Страдзе, загрузил ее и его частью работы, а зарплата при этом осталась прежней, и что получает она даже меньше, чем этот лентяй Бельский. Ты же понимаешь, что такими логистами, как Никитина, не разбрасываются?
– Да, конечно, Сергей Филиппович, но ведь, смею напомнить, что Бельский – ваш племянник…
– Потому и терплю этого лоботряса. Сестру жалею. А тебя прошу подготовить приказ, – в этот момент зазвонил один из мобильников Карамазова, разложенных им в ряд на краю стола, Карамазов скосил глаза на экран смартфона, вдел наушник в ухо, но свою мысль закончил:
– Да, приказ, что с первого числа зарплата Никитиной будет сто пятьдесят тысяч. Скажешь кадровику, что это я распорядился.
– Хорошо, Сергей Филиппович.
– А теперь свободен… Да, Кирилл, слушаю, – наконец ответил на звонок Карамазов.
Дымов неслышно вышел из кабинета, так же неслышно прикрыв за собой дверь.
– Сергей Филиппович, – кричал помощник Карамазова, – профессор Мышкин сказал, что с высокой долей вероятности это подлинная рукопись Достоевского.
– Во–первых, не ори так, у меня в ушах будто колокол звенит. Во–вторых, почему всего лишь с высокой долей вероятности, а не на все сто?
– Профессор говорит, что по скану определить стопроцентную принадлежность рукописи просто невозможно, – уже спокойнее продолжал Кирилл Сошенко. – Необходимо видеть нажим пера, подлинный цвет чернил, наконец, определить возраст бумаги – вы же понимаете, за полтора столетия бумага выцвела. И еще, Мышкин утверждает, что, если это действительно Достоевский, то речь может идти о рукописи какого–то неизвестного ни одному достоеведу произведения. А ведь профессор, как вы знаете, один из ведущих специалистов в области достоеведения.
Карамазов задумался, барабаня кончиками пальцев по крышке стола.
– На когда назначен аукцион?
– На шестнадцатое.
– Так, сегодня уже двенадцатое… – Карамазов ненадолго задумался, Сошенко послушно молча ждал. – Ты вот что, Кирилл. Бери подмышку этого своего профессора и дуй с ним в Ниццу, найди этого антиквара–букиниста и упроси его, чтобы он договорился с аукционером показать оригинал рукописи.
Сошенко передал суть предложения находившемуся рядом шестидесятидвухлетнему седому с аккуратно подстриженной такой же седой бородой профессору Мышкину.
– Но это невозможно, – запротестовал Мышкин. – Я же, в конце концов, работаю, мне нужно отпроситься у директора института, объяснить ему причину…
– Послушайте, Виктор Алексеевич, вам ведь не каждый день предлагают отправиться на Лазурный берег, да еще соприкоснуться с исторической рукописью великого писателя, как говорится, пощупать ее, подержать в руках.
Мышкин почесал подбородок, погладил бороду. Казалось уже давно потухшие и обесцветившиеся глаза у него загорелись каким–то молодецким огнем.
– Ну, хорошо! Хотя бы один день у меня есть?
– Один день, я думаю, есть… Сергей Филиппович, профессор согласен.
– Отлично! Звони Анюте, пусть заказывает два билета до Ниццы. Надеюсь, загранпаспорт у твоего профессора есть?
– Есть, есть, – закивали одновременно Мышкин и Сошенко.

2.
Учитель русского языка и литературы Илья Достоевский сам попросился съездить в Областную типографию за учебниками для своей школы. У него там был свой интерес: в областной газете на литературной страничке опубликовали небольшую подборку его стихотворений. Газету–то он получил по почте, а вот за гонораром следовало съездить лично: главный редактор платил наличными. Так было удобнее всем: и ему, редактору, экономия на гонорарах (платя наличными, он уходил от лишних налогов), и газете – появлялась хоть какая–то свобода в средствах (некоторые рекламодатели иногда все еще платили наличными), ну и, разумеется, самим авторам – получали–то они больше, чем если бы это было по ведомости. В трудные времена экономического кризиса каждый старался выживать, как умеет.
В районо, конечно, удивились подобному энтузиазму простого учителя, но и облегченно вздохнули – снабженец в это время, как назло заболел – на даче сломал руку и теперь ходил в гипсе. Достоевский не стал распространяться о причинах, побудивших его к подобному энтузиазму, а в районо и не стали спрашивать. В семь утра от двухэтажного старенького, но в прошлом году слегка отремонтированного здания школы отъехал грузовой «Соболь», в кабине которого, справа от водителя удобно расположился Достоевский, положив рядом рюкзачок с несколькими листами своих новых опусов, благоразумно засунутых в прозрачный файл, да бутерброды с вареной колбасой и сыром, и пакетиком апельсинового сока. До областного центра путь неблизкий – часа три, в дороге можно будет и перекусить.
– Ничего, если я чуть–чуть вздремну, Вадимыч? – спросил Достоевский у седовласого, но еще крепкого водителя средних лет. – Сегодня лег поздно, засиделся у компьютера.
– Дремай, только пристегнуться не забудь, – хмыкнул водитель и повернул ключ зажигания.
Достоевскому было чуть за тридцать. Он был довольно высок ростом, но сухощав, с большими и почему–то всегда грустными кофейного цвета глазами. Нос был слегка длинен, но маленькая горбинка у самой переносицы как бы съедала эту длину. Аккуратные чуть рыжеватые усы на скуластом, жестком лице придавали его фигуре мужества и решительности. Высокий лоб и круглая голова довершали его портрет. Он приехал в этот город несколько лет назад – в его родном  поселке вакансий учителя не было и в областном управлении образования ему посоветовали приехать сюда, в районный городок Болотное. Здесь было две школы и в одной, №1, как раз словесница ушла на пенсию. Он несколько тяготился школьными уроками, точнее, даже не уроками, а той писаниной, которая сопровождала эти уроки и отнимала у него время для творчества. Но ничего другого в жизни, кроме преподавания и сочинительства он не умел. А поскольку в нынешние времена никому не известный литератор на мизерные гонорары (да и то, если их платили) не проживет, приходилось преподавать. Впрочем, ему нравилось возиться со школярами – частенько они ему давали новые сюжеты для стихов и прозы.
– Вадимыч, мне тут нужно в редакцию сбегать нашей газеты «Обские рассветы». Проследишь, чтобы там с учебниками все нормально было, а? Я тебе накладные дам? – Достоевский просительно посмотрел на шофера, в этот момент докурившего сигарету и выбрасывавшего бычок в приоткрытую дверцу машины.
Они остановились у ворот типографии и охранник–чоповец, прежде чем открыть ворота, не  спеша направился к ним.
– Точно в редакцию, не к бабе? – усмехнувшись, уточнил водитель, беря в руки полуторалитровую бутылку воды и откручивая крышку.
– Да баб мне и дома хватает, – улыбнулся в ответ Достоевский. – Ты же знаешь, я ж еще и писательством балуюсь.
– Да зна–аю! Оставляй накладные и беги, куда хошь.
Тут и охранник подоспел.
– Здравствуйте! – поздоровался с ним Достоевский. – Мы за учебниками. Заказ 343–ий и 344–й.
Водитель вручил охраннику накладные, тот бегло пробежал по ним глазами, кивнул и махнул своему напарнику в будке за воротами, чтобы тот поднимал шлагбаум.
– Илья Иванович, давай здесь же через два часа, – нажимая на педаль газа, прокричал Вадимыч уже отошедшему от машины Достоевскому.
– Хорошо! – махнул тот в ответ рукой.
Достоевский прошел по уже хорошо знакомому коридору и смело открыл дверь с надписью «Бухгалтерия».
– Всем добрый день! – поздоровался он. – Мне бы гонорарчик свой получить за публикацию.
– Вы кто?
Достоевский улыбнулся.
– Вера Петровна, почти каждый месяц я к вам захожу, и каждый раз вы меня спрашиваете кто я.
Одна из молодых девушек–бухгалтеров прыснула в ладошку, но главбух, Вера Петровна, тут же недовольно посмотрела на нее, а Достоевскому сказала:
– Вот если бы вы ко мне, Достоевский, хотя бы каждую неделю заходили, я бы вас запомнила.
–  Если бы меня звали Федор Михайлович, а не Илья Иванович, вы бы меня и раз в год с распростертыми руками встречали, – ответил Достоевский, чем вызвал улыбку и у кассира, женщины в возрасте, с короткими, крашенными в черный цвет волосами. – И потом, частота публикаций не от меня же зависит, а от главного. Я готов к вам хоть каждый день забегать.
– Так вы же весь свой гонорар только на дорогу тратить и будете, – произнесла та самая молодая бухгалтер. – К тому же, кто же вам каждый день деньги выдавать будет.
– И тут вы правы, – смутился Достоевский, подходя к Вере Петровне, которая уже достала из сейфа несколько пятисотрублевых купюр.
– Вот здесь распишитесь, – протянула она ему расходный ордер и ручку.
Расписавшись, он, даже не пересчитав деньги, тут же сунул их в карман джинсов и попрощался. Выйдя из бухгалтерии, он прошел еще немного вперед и поднялся по лестнице на второй этаж. Ему нужно было повидаться с главным редактором.
– Здрасьте, Ниночка, главный у себя? – едва зайдя в приемную, спросил он.
– А, Илья Иванович, здравствуйте! Пока у себя. Недавно планерка закончилась и он хотел отойти в столовую.
– Так я зайду?
– Попробуйте, – не отрываясь от компьютера, ответила Ниночка.
Достоевский два раза стукнул в дверь и, приоткрыв ее, просунув голову, спросил:
– К вам можно, Геннадий Сергеевич?
Главред в этот момент заканчивал разговор по телефону и, увидев Достоевского, махнул тому рукой, приглашая войти. Едва Достоевский закрыл дверь, как главред положил трубку и улыбнулся.
– Приветствую поэта Достоевского! – произнес свое обычное приветствие главный редактор.
Достоевский подошел к столу пожал протянутую ему руку и также улыбнулся в ответ.
– Издеваетесь, да? У вас, между прочим, в портфеле, несколько моих рассказов лежит уже чуть ли не полгода.
– Лежит, лежит! – согласился главред. – Но я вам вот что скажу: стихи у вас хорошие, а проза – так себе. С вашей фамилией плохую прозу нельзя печатать.
– А я, между прочим, сразу после вас иду в издательство Крупенина заключать договор на публикацию романа. А вы говорите, слабая проза.
– Я же не про роман, который я, к тому же, не читал вовсе. А про те рассказы, которые лежат у меня вот здесь, – главред сделал неопределенный жест в сторону небольшого приставного столика в углу, на котором лежала целая стопка бумаг, упрятанных в папки и файлы. – И я буду только рад, если Крупенин опубликует вашу вещь и если она будет того стоить, я всем буду говорить, что это я, Дорошенко, открыл нового Достоевского.
– А я вам, на всякий случай, захватил еще один свой рассказ. Он, правда, великоват для газетного формата, но… если с продолжением…
Главред взглянул на часы, затем протянул руку.
– Ну, давайте, гляну. У меня, правда, времени мало.
Он взял бумаги у Достоевского, промчался по заголовку «Записки сумасшедшего» и, хмыкнув, принялся читать. За многие годы редакторской работы Дорошенко научился быстро пробегать по тексту, чего ему хватало для общей предварительной оценки. Но здесь, остановившись на четвертой странице, он откинулся на спинку кресла и поднял глаза на Достоевского.
– Ну, Илья Иванович! Вы что, хотите, чтобы меня, как издателя, за публикацию такого текста, в лучшем случае, закрыли, а вас, как автора, и вовсе посадили? Здесь же все шито белыми нитками, все эти ваши намеки на повелителя стерхов и прочее. Вы же знаете, в какие времена мы живем? Пятая колонна, пособник Госдепа и все в таком роде.
– Так это же сумасшедший писал, какие к нему претензии. И потом, я же там псевдоним поставил.
– Ну, так вот вы и будете в сумасшедшем доме полиции все это объяснять. А меня увольте!
Дорошенко нахмурился и вернул рассказ Достоевскому.
– Простите, мне и в самом деле нужно идти. А вам удачи в издательстве.
Они попрощались. И Достоевскому показалось, что главред не понарошку очень сильно испугался.
Зато директор и главный редактор издательства Крупенин встретил его весьма любезно.
– Здравствуйте, Илья Иванович! Вот, читал вашу последнюю подборку в «Обских рассветах». Мне понравилось. Особенно вот это:
Не всегда бывает утро добрым.
А если была бессонная ночь?
И ты не вскочишь с постели бодрым,
А будешь ноги едва волочь.

А если вчера гулял по полной,
А ночью «болел» опять?
И утром нужно стакан наполнить
Лишь для того, чтобы встать.
Здорово! Талантливо! Но я вдруг подумал, а вы не того? – Крупенин щелкнул себя по кадыку. – Не злоупотребляете?
– Да нет! – засмеялся Достоевский. – Это же все образно.
– Ну да, ну да, коли так! Впрочем, как у нас в народе говорят, талант не пропьешь. Сколько нашего с вами брата сгубила эта проклятая водка, но мы их творения и спустя десятки лет чтим.
– Да нет, серьезно, Борис Борисович, я не пью. Я же школьный учитель, меня бы за пьянку давно выгнали.
– Впрочем, не обижайтесь, это я к слову. Давайте приступим к нашим баранам. Вот договор, читайте, будут вопросы, спрашивайте, если все устраивает, подписываем, и я отдаю рукопись в работу. Договор эксклюзивный, на пять лет. Кстати, давно хотел спросить по поводу вашей фамилии. Это не того, не псевдоним?
– Ни в коем случае! Это, как говорится, моя девичья фамилия. Точнее, девичья фамилия моей безвременно ушедшей мамы.
– Как интересно! До вас ни разу после Федора Михайловича не встречал человека с такой фамилией, тем более в творческой среде.
– Теперь встретили, – улыбнулся Достоевский.
Достоевский начал читать договор, Крупенин в это время закурил заранее набитую табаком трубку, встал, подошел к окну, открыл фрамугу пошире и помахал рукой, выгоняя дым на улицу. Постояв некоторое время у окна, вернулся на свое место и сел.
– Мне понравилась ваша вещь, хотя она и довольно жестока. Точнее, жестковата. Впрочем, жизнь у нас сейчас тоже не сахар. И я вот не знаю, пойдет ли ваша книга. Печатаю на свой страх и риск, потому и гонорар обещаю не сразу, а процент с продажи.
– Ну да! Нашему быдлу сейчас серьезную литературу не понять. Не для среднего, как говорится, ума, – Достоевский отвлекся от чтения договора. – Ему подавай макулатурное чтиво, всяких там донцовых–дашковых. Чтобы прочитать, забросить на полку и на второй день забыть даже, что вчера читал и как зовут главных героев.
– Ну, зачем вы так? Издательства, между прочим, на этой, как вы выразились, макулатуре, зарабатывают хорошие деньги. И, между прочим, благодаря им, печатают и серьезных писателей, и хорошие книги. Неужели вы думаете, что я ваших «Уродов» напечатал бы, если бы не заработал денег на детективах и другом легком чтиве? Меня бы потом мой маркетолог изгрыз бы всего.
– Да, я понимаю, Борис Борисович. Простите, если выразился немного грубо. Просто, к сожалению, прошли те времена в русской литературе, когда достоинства произведения определял редактор, а не продавец.
– И не только в русской литературе, заметьте. Сейчас это, увы, мировая тенденция.
Достоевский подмахнул каждую страницу договора и вернул его Крупенину.
– У меня вопросов по договору нет.
– Вот и чудненько. Месяца через три–четыре, аккурат к книжной ярмарке, я надеюсь, книжка выйдет.

3.
Достоевский вернулся в свое Болотное с чувством выполненного долга. Он был очень доволен собой. Появившись на короткое время в школе, доложил директору, что учебники привез, сдал их под расписку в районо, и даже, более того, узнал в районном комитете образования, что в их школе к учебному году будет произведен косметический ремонт с полной заменой крыши.
– Ну, Илья Иванович, вы – везунчик! – обрадовалась директриса. – Я теперь каждый раз буду вас посылать в районо за новостями.
– Нет, Вероника Николаевна, не пойдет! – хмыкнул Достоевский. – За хорошую новость вы меня похвалили, а ежели привезу что–нибудь не то, какую–нибудь гадость, так вы же меня презрением своим сгноите.
– Ох, как я вас всех и очень давно презираю! – засмеялась директриса, махнув рукой, и тут же ладонью этой руки прикрыла рот.
Достоевский, наконец, оказался дома. Заглянул в холодильник. Там, в морозилке должны были еще оставаться пельмени. Самое быстрое, что можно было приготовить. Он налил в кастрюльку воды, включил газ и пошел в ванную. Разделся и с удовольствием нырнул под прохладную струю душа. Все–таки путь был долгим, а по нашим дорогам, отмеряющим лишь расстояния в указанных направлениях, и вовсе изматывающим. Настроение у него было великолепное, даже захотелось петь, что с ним случалось нечасто. Голос–то у него какой–никакой был, а со слухом – нелады. И, когда над ним подсмеивались, что он опять фальшивит, Достоевский отвечал, что, зато поет с душой, в отличие от многих из тех, кого они слушают по ящику. А с недавних пор он стал мурлыкать свои стихи на свой собственный мотив, и пусть кто попробует ему сказать, что он поет неправильно.
Достоевский выключил душ, насухо обтерся, влез в трусы и, обвязавшись вокруг талии полотенцем, вышел из ванной и заглянул на кухню. Вода уже вскипела, он ее посолил, бросил лавровый листок и засыпал едва ли не полпачки пельменей. Помешав их дырявой ложкой, чтобы не прилипли ко дну, Достоевский подошел к большому зеркалу в прихожей, взял на полочке расческу, причесался. На пару минут задержался у зеркала, любуясь собой.
Он не спеша поел, безразлично глядя в экран телевизора, периодически щелкая кнопками на пульте. Телевизор он включал только когда ел, или когда от работы за компьютером его начинало тошнить. Все нужные ему новости он давно уже научился извлекать из своего компьютера, а по ящику смотрел лишь какие–то определенные интеллектуальные шоу, наподобие «Своей игры» или «Что? Где? Когда?», да некоторые старые, советского производства фильмы.
Уйдя с кухни, Достоевский хотел было засесть за компьютер, но глаз его споткнулся на свеженьком номере «Нового мира», который он выписывал уже несколько лет. «Надо же поддержать собратьев по перу!» – шутил он сам с собой всякий раз, когда отправлялся на почту, чтобы заполнить там подписной бланк.
Он взял журнал, удобно устроился в мягком кресле, поджав под себя ноги, и стал листать толстый журнал. Сначала выискивал знакомые фамилии, затем, бегая глазами по диагонали, искал, за что там можно зацепиться. Он так увлекся чтением, что даже не сразу сообразил, что залился трелью телефон. Когда же, наконец, услышал звонки, пару секунд еще соображал, какой телефон звонит – городской или мобильный. Наконец, поднялся, подошел к письменному столу, на краю которого лежал мобильник, глянул на высветившийся номер. Удивленно пожал плечами – номер ему был неизвестен, но, поскольку абонент был настойчив, нажал на кнопку.
– Алё! Да!
– Илюша? Это тетя Клава из Семиреченска.
Тетя Клава? А, ну да! Это же жена его дяди Михаила. Тот еще алкаш! Но – добрый дядька. И его, Илью, искренне любит, поскольку своих детей не имел. Точнее, имел, но дочка их с тетей Клавой утонула в речке, когда ей было то ли двенадцать, то ли тринадцать лет.
– Алло! Илюша, ты меня слышишь? – кричала в трубку тетка.
– Да, да, слушаю, теть Клава. Просто связь плохая. Что–то случилось?
– Случилось, Илюша! – голос тетки задрожал, и уже почти с надрывом она закончила фразу. – Мишка помирает. Очень просит, чтоб ты приехал. Дело, говорит к тебе, весьма важное…
Тетка шмыгнула носом и заплакала.
Не было печали, черти накачали! – чертыхнулся про себя Достоевский. Какое может быть весьма важное дело у дядьки–пьяницы? Но что–то нужно было отвечать, и он спросил:
– Какое дело?
– Да не знаю! С какими–то бумагами связано, говорит.
Ну да! – хмыкнул Достоевский. – Наверняка завещание на пару миллионов, и не подумайте, что рублей.
– У меня же сейчас учебный год начинается, работа, теть Клава… Что? Он очень плох?
– Уже неделю почти не встает с постели.
– Он дома или в больнице?.. Алло! Алло, теть Клава!
Достоевский орал и дул в трубку, пока, наконец, не сообразил, что связь с теткой прервалась. Может, и деньги на телефоне закончились – расстояние–то между ними не близкое, а роуминг дорогой. Черт побери! И отказаться от поездки невозможно: дядя Миша – последний из самых близких его родственников, да и любил он его, племянника своего, искренне. А пить начал от безысходности бытия. Прежде водочкой–самогоночкой больше баловалась тетка. Как–то при встрече, Достоевский спросил:
– Дядь Миш, отчего ты пить–то стал? Ты же токарь высшего разряда, зарабатывал нормально.
А он ему:
– Вишь, Илюха! Это все долбаная перестройка! Потом девяностые. Завод наш олигарх сначала купил, потом всех разогнал на хрен. А другой работы–то здесь и нету… Пришлось горькой заливать. Вот если бы у меня дома стояло ведро водки, я бы на нее смотрел, и не пил. А поскольку ведра нет, приходится по бутылочке…
Придется отпрашиваться у директрисы, вздохнул Достоевский.
 
4.
Ницца плавилась от беспощадного солнца. Даже легкий морской бриз почти совсем не освежал воздух. Лазурное море покрылось легкой рябью. Широколистые пальмы доминировали в городе, в эти жаркие летние дни перегруженные многоликой, разноцветной, полураздетой человеческой массой.
Аэробус «Москва–Ницца» приземлился в аэропорту курортного города точно по расписанию. В зале прилета Кирилла и профессора Мышкина встречал европейский представитель корпорации «Kara–Mazoff» – высокий, чуть сутуловатый, в очках молодой человек лет тридцати с модной стрижкой черных волос, в аккуратно выглаженных легких из лаковой ткани голубых брюках в белой рубашке с короткими рукавами и голубом, один в один с брюками, галстуке.
– Здравствуйте, господа! Меня зовут Николай.
– Очень приятно! – пожал его руку профессор. – А по батюшки как?
Вопрос явно поставил Николая в затруднительное положение, поняв это, Кирилл улыбнулся.
– Профессор у вас отчество спрашивает. У них тут, в Европе, отчества не приняты, Виктор Алексеевич.
– Это я прекрасно знаю, Кирилл. Но я принял Николая за нашего соотечественника. Вы хорошо говорите по–русски.
– А у меня русские корни. Мои дед с бабкой по отцу в двадцатые годы эмигрировали во Францию из России, но русского языка и русских обычаев никогда не забывали. А я любил с ними проводить время. Да и отец мой, француз, ничего не имеет против русского языка, хотя им практически не владеет.
– Это прекрасно!
Они шли к машине. Кирилл сам нес свою небольшую сумку с вещами, перекинув ее через плечо, а большой чемодан на колесиках профессора вез Николай.
– Куда мы едем, Николя?
– Мы забронировали вам два номера в Hotel de Paris. Разместитесь там, отдохнете, пообедаем, а на вторую половину дня мсье Карамазов разрешил дать вам свободное время.
– Hotel de Paris! – воскликнул профессор Мышкин. – Именно в нем и жил  Федор Михайлович, когда наведывался в Ниццу. Там же на первом этаже он и расслаблялся игрой в рулетку.
– Поэтому мы и выбрали этот отель.
– Удивительно! Этот отель еще существует! – профессор был в восторге.
– И не просто существует, а весьма великолепно себя чувствует, – добавил Николя.
Готическое трехэтажное здание с кариатидами и колоннами, в котором располагался отель «Париж», великолепно сохранилось и даже на фоне других, не менее великолепных и не менее, а то и более старых зданий, по–настоящему украшало город.
Пока швейцары поднимали в номера вещи прибывших, Николя рассказывал о дальнейшей программе.
– Вы оба, я так понимаю, никогда не были в Ницце?
– Совершенно верно, – подтвердил Кирилл.
– Я дважды бывал в Париже на симпозиумах, но, к сожалению, до Ниццы так и не добрался, – сказал Мышкин.
– Тогда готов предложить свои услуги в качестве гида. Я, правда, сам не часто бываю на Лазурном берегу, но кое–что показать вам смогу. А завтра наведаемся к букинисту и, если понадобится, в аукционный дом.
– Думаю, это разумно! – согласился Кирилл.
– Вот и чудно! Поднимайтесь в номера, устраивайтесь. Через час я вас жду в ресторане.
 Ницца уже не одно столетие привлекала к себе иностранцев. И они с удовольствием оставляли в этой райской жемчужине свои следы. Англичане на память о своих вечерних прогулках/променадах вдоль моря дали название набережной – Английская. Русские после поражения в Крымской войне в середине XIX века  разместили в близлежащей деревеньке свою военно–морскую базу. А сколько русских писателей вдыхало целебный воздух Ниццы? Гоголь, Герцен, Бунин, Достоевский, Чехов… Герцена здесь же и похоронили на русском кладбище. Чехов написал здесь свою знаменитую пьесу «Три сестры». Достоевский тоже не всегда сидел за рулеткой. Долги заставляли его браться за перо.
 От площади Массена с ее модерновыми фигурами мыслителей, мимо здания Оперы, наша троица прошлась по набережной и взобралась на холм, чтобы полюбоваться великолепным видом на город, порт и лазурное побережье и посмотреть на развалины старой крепости.  На самой верхушке они задержались на некоторое время, отдыхая в приятной прохладе водопада. Затем спустились в старый город, колоритный торговый квартал, в котором жизнь кипит и днем и ночью. Здесь находится один из самых живописных рынков Франции – цветочный, овощной и фруктовый, пестрящий и благоухающий. Их то и дело зазывали продавцы, предлагавшие попробовать, оценить, купить, понюхать. Профессор был непреклонен, молодые же люди стоически улыбались зазывалам и двигались дальше.
Они поднялись на Замковую гору (Шато), откуда открывался великолепный вид на крыши старой Ниццы, а также красивейшее здание в Монте–Карло, здание оперы и казино, в котором так любил пропадать Федор Достоевский.
– А почему гора называется Замковой, ведь никакого замка здесь не наблюдается? – отрешившись от созерцания окрестных красот, поинтересовался Кирилл. – Одни развалины.
– Некогда на Замковой горе текла размеренная городская жизнь, – ответил Николай. – Здесь возвышался не только замок, здесь были собор и множество жилых домов. На горе жить было безопаснее, ведь с нее открывался прекрасный обзор во все стороны, врагов можно было заметить заранее. Однако со временем народ стал спускаться с холма и строить дома на побережье. И постепенно жители Ниццы практически оставили холм, а замок, если я не ошибаюсь, был разрушен в 1706 году.
Они направились к спуску с холма, и тут Николай, будто что–то вспомнив, усмехнулся.
– Между прочим, вам, наверное, будет интересно узнать, что именно здесь каждый полдень, как и в вашем Петербурге, раздается пушечный выстрел.
– Вот как? – удивился профессор Мышкин.
– Да, да! Это старая, но довольно занимательная история. В 1861 году некий шотландский турист, проводивший в Ницце зимние каникулы, для соблюдения военной традиции полуденного пушечного выстрела, решил за свой счет установить на холме Шато пушку. По легенде, так он зазывал свою жену домой.... готовить обед. А спустя полтора десятка лет постановлением правительства Ниццы было принято решение сделать этот обряд официальным.
– По–моему, где–то недалеко отсюда есть русское кладбище? – поинтересовался профессор.
– Русское? Нет, не совсем так, – мотнул головой француз, не спеша двигаясь вниз. – Хотя… Действительно, здесь в нижней части холма еще в начале XVIII века был жилой квартал, а уже в конце того столетия место было решено отдать под некрополь, где стали хоронить знаменитостей, знатных жителей города, представителей русских, английских и французских аристократических семейств. Например, здесь находятся могилы журналиста, писателя, автора «Призрака Оперы» Гастона Леру, а также основателя автомобильной марки Мерседес Эмиля Еллинека и его дочери. И среди прочих выделяется могила русского публициста и философа Александра Герцена. Видимо, поэтому, уважаемый профессор, вы и назвали его русским кладбищем.
– Прошу прощения за неточность. Но мы могли бы зайти на кладбище, поклониться русскому вольнодумцу?
– Почему нет? И я с вами с удовольствием поклонюсь Герцену. Ведь согласитесь, профессор, Франция внесла и свою лепту в вольнодумство.
Все трое переглянулись друг с другом и засмеялись.
Купив по букетику цветов, они долго искали могилу Александра Герцена, наконец, нашли ее, положили цветы, постояли немного, склонив головы. Потом медленно побрели к выходу.
Они прошли на узкую  площадь Charles Felix, по сторонам которой располагаются многочисленные ресторанчики, и каждое утро приезжает рынок со свежей рыбой, фруктами, овощами, ягодами, выпечкой, далее рынок переходит в цветочный и цветами уже торгуют весь день. По понедельникам именно на этой площади располагается знаменитый антикварный рынок.
Пройдясь по лабиринту узких улочек и закоулков старой Ниццы, снаружи полюбовались старинными церквями в стиле барокко, дворец Ласкари, сохранившем обстановку былых времен. Наконец, вышли на площадь Гарибальди – место вечерних аперитивов, и, как это делают местные жители, освежились пастисом. И завершили свою прогулку около «квадратной головы» библиотеки и здания Акрополиса.
– А теперь, господа, отдыхайте. Спокойной ночи! Завтра нам предстоит важный день, – Николя попрощался с гостями в холле гостиницы.

5.
Николя встретил профессора Мышкина с Кириллом утром в холле гостиницы.
– Как отдохнули? Выспались? – Николя посмотрел на профессора.
– Да, вы знаете, Николай, я ведь очень плохо сплю на новом месте, хотя очень часто езжу и, казалось бы, должен привыкнуть к перемене мест. Но здесь чудесным образом я здорово отдохнул, крепко спал. Воздух здесь, что ли такой целебный?
– Возможно!
– Просто вы, профессор, в предчувствии скорого открытия расслабились, вот и заснули быстро, – сказал Кирилл и улыбнулся.
– Возможно, вы и правы, Кирилл, – улыбнулся в ответ Мышкин и тут же обратился к французу. – Что вы нам скажете, Николай? Каковы наши планы на сегодня?
– Сейчас мы с вами едем в аукционный дом. Я там уже обо всем договорился. Сказал, что один из участников торгов хочет убедиться в ценности лота и поэтому просит ознакомиться с оригиналом. Вообще–то так не делается, но когда я ему намекнул, что речь идет о миллиардере из России, мне пошли навстречу, – улыбнулся Николай.
Они вышли из гостиницы, перешли через дорогу, сели в припаркованную там машину Николая.
Пока ехали, Николай решился задать вопрос, мучивший его с самого момента, когда ему из головного офиса сообщили о приезде эксперта по творчеству Достоевского из Москвы ради участия в аукционе.
– Скажите, мсье профессор, неужели еще в творчестве Достоевского остались какие–то тайны? И неужели какие–то рукописи могут стоить сотни тысяч евро?
– Молодой человек, вы вообще–то знакомы с творчеством этого русского писателя?
– В самых общих чертах. Правда, вот, «Братьев Карамазовых» осилил. И даже в оригинале.
– Это понятно! Иначе как бы ты оказался в корпорации «Kara–Mazoff»? – засмеялся Кирилл.
В ответ хихикнул и Николай. А профессор Мышкин, нахмурившись, произнес:
– Вы меня огорчили, Николя. Об одном из самых гениальных произведений мировой литературы сказать, что вы его всего лишь осилили, это значит – оскорбить писателя.
– Простите, профессор, если вы это так восприняли. Просто у меня несколько другие интересы и, если честно, на книги совсем не хватает времени.
– Впрочем, я вас понимаю. Это беда не только французской молодежи, но и русской тоже. Хотя, наверное, во всем мире сейчас такие тенденции. А по поводу каких–то тайн, то у Федора Михайловича их еще достаточно. У него масса незаконченных произведений, а некоторые считаются просто пропавшими. И, мне так кажется, что та рукопись, которая выставлена на аукцион, одно из таких. По крайней мере, из тех листов, что я видел, мне это произведение не знакомо, а я знаю все опубликованные произведения…
Николай вдруг резко затормозил и сидевший сзади профессор Мышкин едва не уткнулся грудью в переднее сиденье, а Николая с Кириллом от лобового столкновения со стеклом спасли лишь ремни безопасности.
– Ч–черт! Простите, ради бога.
– В чем дело, Николя? – спросил Кирилл.
– Я заслушался профессора и чуть не проехал на красный свет. Впрочем, мы приехали. Сейчас повернем направо, и аукционный дом перед нами.
Русских встретил весьма недружелюбный охранник, он решительно преградил им путь, но Николай опередил его:
– У меня договоренность с мсье Жардимом. Это представители господина Карамазова, уже внесшего залог для участия в аукционе.
– Подождите! – охранник поднес ко рту рацию.
– Венсан, здесь русские к мсье Жардиму… Карамазов… Есть! – он отключил рацию и отступил на один шаг.
– Проходите! На втором этаже, третья дверь слева.
– Благодарю! – кивнул Николай.
– Спасибо! – поблагодарил охранника и профессор Мышкин по–английски.
Кирилл шел последним.
– Здравствуйте, господа! – невысокий, черноволосый и смуглый мужчина лет пятидесяти вышел из–за своего огромного полированного стола и пошел навстречу гостям. – Мне звонил мсье Карамазов, я в курсе его просьбы, – тут Жардим замялся, перебирая пальцами одной руки.
– Какие–то проблемы? – поинтересовался Николай.
– Видите ли… Понимая всю ценность своей собственности и боясь, как бы с ней ничего не случилось, владелец рукописи до открытия аукциона отказался предоставить ее нам. 
– Почему же вы мне не позвонили, чтобы преду…
Мсье Жардим, перебивая Николая, поднял вверх указательный палец.
– Но… Он, опять же, понимая сомнения участников аукциона, согласился вас принять лично у себя в своей книжной лавке. В 16.00. И на все про все он вам дает час. А это уже наше условие. Если вы согласны, я дам вам его визитку.
– А у нас что, есть другой выход? – съерничал Николай.
Мсье Жардим лишь развел руки в стороны и тут же протянул визитку Николаю.
– Простите, – поинтересовался профессор Мышкин. – Владелец рукописи русский или француз?
Николай глянул на визитку, а мсье Жардим спросил:
– О чем спросил мсье?
– Профессор, кстати, один из лучших в России экспертов по Достоевскому, – при этом мсье Жардим вежливо поклонился профессору, Мышкин ответил ему тем же, – поинтересовался, кто по национальности владелец рукописи.
– Мсье Куртуа, француз, но какое это собственно имеет отношение?..
Когда Николай перевел профессору слова Жардима, Виктор Алексеевич стал объяснять:
– Видите ли, мсье Жардим, мне просто интересно, каким образом рукопись русского писателя оказалась собственностью француза. Именно поэтому мне и хотелось бы оценить их оригинальность, прежде чем господин Карамазов пожелает их приобрести.
– Пути господни неисповедимы, – пожал плечами мсье Жардим. – Несколько месяцев назад один из моих парижских друзей сообщил мне, что в Ницце живет весьма почтенных лет человек, который еще в давние годы собрал коллекцию творческих рукописей и писем известных литераторов прошлого, общественных и политических деятелей, к тому же не только французских, поэтому у него могут быть и русские автографы. И еще друг мне сообщил, что этот мсье, Пьер Куртуа, решил продать некоторые рукописи на аукционе. Разумеется, я не мог пройти мимо этого и по рекомендации друга явился к владельцу этого рукописного богатства. Я был им встречен радушно. Коллекция действительно оказалась интересной. Внимательно просмотрев автографы Монтескье и Руссо, Дидро и Бомарше, Гюго и Жорж Санд, Марата и Демулена, Карла Маркса и Франклина, Ньютона и Эйнштейна, Гёте и Шиллера, я буквально впился в русские автографы. Их оказалось здесь восемь: пять писем Тургенева к Каролине Комманвиль, племяннице Флобера, письмо Льва Толстого к П.П. Николаеву, философу–идеалисту, переселившемуся в 1905 году в Ниццу, письмо Горького к бельгийскому писателю Франсу Элленсу и его жене М. М. Элленс–Милославской. И, наконец, рукопись Достоевского, к тому же оказавшаяся неизданной. Правда, мсье Куртуа предупредил, что рукопись неполная – есть только первые две главы, где окончание повести – увы, не известно.
– Ну, что, у нас есть еще три часа. Могу предложить вам два варианта: сходить на пляж, или в ресторан пообедать, – пристегиваясь ремнем и заводя машину, произнес Николай.
– Я бы, с вашего позволения, прогулялся по Английской набережной. Хочу, знаете ли, надышаться аурой этого прекрасного места. А ваше дело молодое, – улыбнулся профессор, переводя взгляд с одного на другого.
– Я, пожалуй, составлю вам компанию, Виктор Алексеевич, – после некоторого раздумья сказал Сошенко. – Только сначала бы заехать в гостиницу, переодеться.
– Ну что же, променад, так променад, – Николай нажал на педаль газа.

6.
Достоевский не мог сразу, в самом начале учебного года, уехать к тетке в Семиреченск. Директриса подкинула ему подарочек в лице классного руководства пятым классом. Потому ему нужно было принять класс, познакомиться с ребятами, поговорить о каждом ребенке с их первой учительницей. И директриса согласилась отпустить его не раньше, чем через неделю.
– Здравствуйте, дети! – Достоевский вошел в класс и быстрым взглядом окинул всех двадцати трех человек.
– Здравствуйте! – хором ответил класс.
– Впрочем, какие вы дети. Вы теперь уже взрослые. Садитесь, пожалуйста.
Ученики засмеялись и сели. Все сидели парами, и лишь на задней парте в среднем ряду сидел в одиночестве большеглазый, щупленький светловолосый мальчишка. Тот самый Валя Ихменев, о котором ему рассказала учительница начальных классов. Он был изгоем, с ним никто не хотел дружить и сидеть, по причине его абсолютного безразличия к учебе. Интересный экземпляр, надо будет с ним поговорить наедине.
– Ну что, ребята, давайте знакомиться. Я ваш классный руководитель, меня зовут Илья Иванович. Фамилия моя Достоевский. Так что, у кого какие проблемы, вопросы – милости прошу обращаться ко мне. Я надеюсь, вы понимаете, что у вас теперь будет не один учитель, как в начальной школе, а много – по каждому предмету отдельный учитель.
– А вы какой предмет будете вести? – поинтересовалась высокая, плотно сбитая девочка с короткой стрижкой чуть рыжеватых волос и едва заметными веснушками на лице. Он догадался, что это была Таня Чихачёва. О ней ему тоже рассказали. Причем, учительница сосредоточила внимание на ее матери, активистке родительского комитета, которая не признавала за оценку даже четверку, не говоря уже о более низкой отметке. Но, если за четверку мать просто орала на дочь, то за тройку начинала ее хлестать по щекам. Делала это довольно осторожно, чтобы никаких следов побоев не оставалось, но била больно. Когда же дочь однажды спросила ее, зачем ты меня бьешь, мать ей простодушно ответила:
– Меня пороли, и я тебя пороть буду.
– Я буду у вас вести русский язык и литературу. И еще! Я хочу сразу расставить точки над «ё» в наших взаимоотношениях. У меня есть железное правило: я оцениваю уровень подготовки ученика к конкретному уроку, к конкретному заданию, – он посмотрел на заднюю партию, где в одиночестве сидел Валя Ихменев, и тут же перевел взгляд на ту девочку, которая его спросила про то, какой предмет он у них будет вести – своим чутьем он сразу понял, кто в классе изгой, а кто – главный заводила, и решил для себя, что никому не позволит травить слабого. – И для меня прошлых успехов не существует. То, как вы учились в начальной школе, в первых четырех классах, осталось в прошлом. И всех учителей–предметников, которые будут у вас преподавать, я нацелю именно на это. Чтобы в будущем было без обид. Договорились?
– Да–а! – дружно пронеслось по классу.
– Вот и молодцы! Конечно, всякое может быть. Рубить с плеча я не буду. Если у кого–то была уважительная причина, или он плохо себя чувствовал и не подготовился к уроку, я, разумеется, пойду вам навстречу. Но! Если я пойму, что вы меня обманываете: на первый раз прощу, на второй раз предупрежу, на третий – просто начну ставить двойки. Причем, сразу две – одну за невыученный урок, вторую за вранье.
– У–у–у! – пронеслось по классу.
– Что значит «у–у». Так вы не врите, и двоек не будет, – улыбнулся Достоевский. – А если у кого–то будут трудности с пониманием материала, смело подходите ко мне, будем эти трудности преодолевать совместно… Это, собственно все, что я хотел сказать в самом начале нашего знакомства. Точнее, перед тем, как начать с вами знакомиться.
Он подошел к столу, взял журнал, открыл его.
– Давайте так, ребята. Я буду называть фамилию и имя, а вы поднимайте руку, чтобы я мог на вас хотя бы пару секунд посмотреть и запомнить.
Когда прозвенел звонок с урока, ученики тут же окружили Достоевского, девочки даже пытались брать его за пальцы, поглаживая, мальчишки старались дотронуться плечом. Достоевскому было понятно их стремление: в школе было очень мало учителей–мужчин, а тут пятиклассникам подфартило – целый классный руководитель. Он улыбнулся своей догадке.
– А у вас есть жена? – спросила кто–то из девочек.
– Пока нет, – немного смутился Достоевский от вопроса, который обычно задают уже старшеклассники.
– А девушка? – допытывалась все та же невысокая с толстой русой косой девчушка, он даже вспомнил, как ее зовут – Женя Давиденко.
– И девушки тоже нет, – уже с усмешкой ответил Достоевский.
– А дети есть? – вдруг спросила Таня Чихачёва.
Все притихли в ожидании ответа и смотрели на него кто с испугом, кто с настороженностью, а сама Чихачёва, как показалось Достоевскому, с легкой насмешкой. Тогда и Достоевский решил перевести вопрос в плоскость юмора.
– Тс–с–с! – он приложил указательный палец к губам. – Это страшная военная тайна.
Секундное замешательство, и класс взорвался веселым смехом.
– А ты чего? Тебе нельзя сюда! Ты плохо учишься, – услышал Достоевский недовольный грубоватый мальчишеский голос, отталкивавший от учителя одноклассника.
Он поднял глаза и посмотрел сначала на того, кто это сказал, затем на того, кому эти слова предназначались. Последним оказался Валя Ихменев. Он сразу загрустил, и Достоевскому показалось, что у мальчишки даже повлажнели глаза.
– Это почему же ему нельзя? – строго спросил Достоевский.
– А с ним никто не дружит. Он плохо учится, – объяснила Чихачёва.
– Ну, знаете ли, друзья мои, кто из вас как учится будет ясно только в десятом классе, когда вы будете ЕГЭ сдавать. Если, конечно, оно до того времени доживет. Могу вам по себе сказать: я до шестого класса был еще тот лоботряс, а потом за ум взялся и закончил школу почти без четверок. В данном случае, многое зависит от учителя. Если он интересно преподает свой предмет, и ученикам интересно. А если учитель работает спустя рукава, то и ученики учатся так же. Но, могу вам сказать, все учителя, которые будут вести у вас уроки, очень хорошие преподаватели. А по поводу того, что с ним никто не дружит, так вы знаете, у меня тоже друзей не шибко много, потому что у меня слишком много требований к ним.
Дети слушали молча, и также молча слегка расступились, пропуская Ихменева поближе к учителю.
 – Ты согласен со мной, Валя?
Достоевский в упор посмотрел на Ихменева, а тот волчонком, исподлобья глядел на остальных. Затем перевел взгляд на учителя и молча кивнул.
– Ну, вот и молодец! Дай пять! – Достоевский поднялся и протянул мальчишке руку.
Тот улыбнулся, торжествующе оглядев одноклассников, и протянул руку учителю.
– А теперь, друзья мои, отдохните перед следующим уроком.

7.
Наша троица, рассекая толпы таких же прогуливающихся по многокилометровой  Английской набережной, не спеша двигалась в сторону канала Маньян. Красивейшая улица, украшенная многочисленными отелями и дворцами, почти каждый из которых можно назвать архитектурным шедевром, даже университетским центром, тянулась вдоль лазурного побережья теплого моря.
Сошенко то и дело щелкал фотоаппаратом, отчего слегка отставал, а затем ускоренным шагом догонял уходивших вперед профессора Мышкина с Николаем.
– И все же, профессор, я хотел бы вернуться к прерванному в машине нашему разговору о незаконченных или неопубликованных произведениях Федора Достоевского, – ненавязчиво возобновил беседу Николай.
– Да, да, хорошо! Почту за честь немного вас просветить в этом смысле. Несмотря на все усилия критиков, исследователей и литературоведов, в жизни и творчестве величайшего русского писателя еще немало загадок. К примеру, среди незаконченных произведений Достоевского особый интерес представляют два – «История Карла Ивановича» и «Слесарек». Незавершенные фрагменты этих вещей помещены в рабочей тетради 1875–1876 годов, представляющей собой черновой автограф Федора Михайловича. С начала 1849 года журнал «Отечественные записки» начинает публиковать роман под названием «Неточка Незванова». Он появился в январской, февральской и майской книжках журнала. Многие достоеведы не без оснований считают, и я отношусь к их числу, этот роман незаконченным и впоследствии превращенным автором в повесть. С другой стороны, есть в творчестве писателя и целая детективная история с неизвестным, пропавшим романом под названием «Атеизм».
– Вот как!? – с удивлением посмотрел на профессора Николай.
В это время их в очередной раз догнал Кирилл и, услышав интересный разговор, пошел рядом.
– Да, да! Судя по не совсем проверенным источникам, роман «Атеизм» – книга о религиозных исканиях русского гения. Текст никогда не был опубликован. Но его от первой до последней страницы прочитал инородец в чине русского офицера по особым поручениям – великий представитель казахского этноса Чокан Валиханов, философ и путешественник. Куда эта рукопись делась потом – никто не знает. За ней гоняются, ее ищут многие (ведь рукопись бесценна, по некоторым оценкам – стоит до миллиона долларов), но никто не знает, где ее найти…
Николай с Кириллом даже присвистнули.
– Боюсь, что и наша рукопись неизвестного романа, выставленная на аукцион, тоже может стать сенсацией.
– А что вас все–таки смущает, Виктор Алексеевич? – вступил в разговор Кирилл. – Ведь вы же сами в Москве сказали, что по всем приметам – это почерк самого Достоевского.
– Вы правы, Кирилл. Почерк Достоевского. Как его назвал писатель Григорович – бисерный почерк. Однако, в последнее время сделать на компьютере фальшивку – проще простого. Потому мне и хочется увидеть оригинал – цвет чернил, бумага той эпохи, их–то как раз подделать очень непросто.
Николай взглянул на часы.
– У нас до встречи с мсье Куртуа чуть больше часа. Предлагаю, завернуть в какую–нибудь кафешку или ресторан, которых здесь достаточно, пообедать.
– Да, да, не мешало бы, – согласился профессор Мышкин.
Николай остановился, определяя местоположение. Они стояли на перекрестке к бульвару Гамбетта.
– Прекрасно! – сказал он. – На бульваре Гамбетта есть множество различных ресторанов, магазинов и кафе. К тому же, улочка старинная, с множеством средневековых зданий в стиле барокко. Идемте?
– Пошли! – решительно заявил профессор Мышкин.
Но дальнейшие события задержали их здесь на некоторое время и заставили вернуться на набережную.
Полицейские оцепили знаменитую «Виллу офицеров», в которой одно время проживала сестра Наполеона Полин, а в 1919 году располагалась мэрия Ниццы. К вилле вели полукруглые ворота, за которыми сразу начинался старый парк, за деревьями которого и скрывалось красивое здание. Напротив входа в парк стояли полицейские и другие автомобили. И большая толпа зевак. Щелкали фотоаппараты журналистов, подъехало телевидение. Подойдя к толпе, Николай поинтересовался у оказавшейся рядом пожилой дамы:
– Что случилось, мадам?
– Говорят, в саду нашли труп мужчины с несколькими ножевыми ранениями.
– Убили совсем недавно, – добавил совершенно лысый мужчина лет пятидесяти. – Обнаружил его служащий виллы.
– Видимо, нам придется поискать ресторан в другом месте, – сказал Николай.
Они вернулись назад и прошли дальше по набережной.
В назначенное время они подошли к двери книжной лавки, находившейся на первом этаже старинного двухэтажного жилого дома. Они вошли внутрь, за прилавком стояла хорошо ухоженная, но уже немолодая дама с явно крашенными в рыжий цвет волосами до плеч. Она о чем–то беседовала с покупателем, мужчиной средних лет.
– Вот, возьмите эту книгу, – советовала она.
Мужчина начал листать книгу, а продавец в это время обратила внимание на вошедших, которые с любопытством бегали глазами по полкам.
– Здравствуйте, господа! Вас что–то конкретное интересует?
– Добрый день! Мы бы хотели увидеть мсье Куртуа, – подошел к ней поближе Николай.
– Вы знаете, его нет в магазине.
– Как нет? – удивился Николай. – Мы с ним договаривались на 16.00.
– Мадам, я возьму эту книгу, – подал голос покупатель. – Это, правда, не совсем то, что мне нужно, но кое–что интересное есть и тут.
– Простите! – обратилась женщина к Николаю и тут же повернулась к покупателю. – Шестнадцать евро, пожалуйста.
– Да, да! – покупатель достал пластиковую карту, вставил ее в аппарат.
– Спасибо!
– Всего доброго, – кивнула продавщица.
Едва за покупателем закрылась дверь, она в нерешительности посмотрела на Николая.
– Мсье Куртуа звонил директор аукционного дома мсье Жардим и договорился о встрече. Вот это, – Николай кивнул в сторону профессора Мышкина, – профессор из России, специалист по русскому писателю Достоевскому. Он хотел бы воочию увидеть рукопись Достоевского прежде, чем та будет выставлена на аукционе.
– Но хозяина и в самом деле нет.
– Странно! Мсье Куртуа сам просил нас не опаздывать, и вдруг его нет на месте, – профессор Мышкин взглянул на часы, тыча в них пальцем. Но продавщица лишь плечами пожимала.
– Буквально часа за два до вашего прихода ему кто–то позвонил, он долго с позвонившим препирался, возмущался, ругался (я его таким давно не видела), затем взял кейс с какими–то бумагами, ничего мне не сказал, и выскочил из магазина.
– Ну что же, придется ждать, – произнес Кирилл.
– Да, но… вы же слышали, что аукционист сказал, что у нас есть на все про все – один час, – недоумевал профессор.
– Да и непонятно, сколько можно прождать, – произнес Николай. – Насколько я понимаю, в 17.30 рукопись должна быть уже в руках у Жардима, чтобы успеть, как следует, оформить лот.
– И что же нам делать?
В этот момент в магазин вошли две женщины.
– Мадам, чтобы вас не отвлекать от работы, мы выйдем, – сказал Николай. – Напротив вашего магазинчика кафе, мы с русскими господами будем там. Если объявится или позвонит мсье Куртуа, будьте любезны сообщить нам.
– Да, да, конечно!
Они вышли из магазина и, перейдя через дорогу, зашли в кафе. Оно было полупустым, и скучавший официант обрадовано тут же направился к ним, держа в руках папочки с меню.
– Здравствуйте, господа! Прошу ознакомиться с нашим меню.
Официант положил перед каждым меню, но Николай предупредил его:
– Нет, нет! У нас, к сожалению, мало времени. Принесите, пожалуйста, три капуччино.
– Хорошо! – немного разочарованно произнес официант и, собрав папки с меню, направился к стойке бара. – Сделай им три капуччино.
Они пили кофе молча и в некоторой растерянности. По очереди поглядывали в окно в надежде увидеть там хозяина книжной лавки. Николай изредка поглядывал на часы. И тут у него зазвонил телефон. Он достал его, глянул на экран, нажал на кнопку.
– Алло!.. Как так снимается? Почему?.. Что значит исчез?..
Профессор Мышкин с Кириллом оба напряглись, у Кирилла даже задрожали пальцы рук.
– Да мы, собственно, рядом с его книжной лавкой, его действительно здесь нет… Продавец сказала, что ему кто–то позвонил, он с ним долго ругался, потом взял портфель с какими–то бумагами и ушел… Понятно! Конечно, нет смысла, если лот снимается. До свидания, мсье Жардим! Очень жаль, что так вышло.
Николай отключил телефон, положил его перед собой на стол. Ни профессор, ни Кирилл не понимали по–французски, но смысл разговора был им понятен.
– Куртуа куда–то исчез, рукопись на аукцион не поступила, лот снят с торгов, – коротко доложил Николай.
– Ч–черт! – выругался Кирилл. – Я звоню шефу, – он достал из кармана телефон, набрал нужный номер. Карамазов довольно долго не отвечал и Сошенко начал читать заклинание:
– Сергей Филиппович, возьмите трубку. Сергей Филиппович, Ницца на проводе…
Наконец, ему ответили.
– Сергей Филиппович! Добрый день! Это я, Кирилл.
– Да, Кирилл, я тебя слушаю. Как дела с аукционом?
– Отменили аукцион, Сергей Филиппович.
– Что значит, отменили?
– Дело в том, что владелец рукописи пропал вместе с рукописью…
– Как это пропал?
– Ну вот, его сотрудница сказала нам, что ему кто–то позвонил, он взял портфель с какими–то бумагами и ушел. И больше его никто не видел.
Карамазов долго молчал, скребя пальцами по груди, соображая, что бы это могло значить.
– Алло, Сергей Филиппович!..
– Да помолчи ты, я думаю! – огрызнулся Карамазов. – Николя там далеко?
– Да нет, рядом. Мы все втроем здесь. И Виктор Алексеевич…
– Дай ему трубку!
– Виктору Алексеевичу?
– Николя дай трубку! Там, на солнце у тебя, наверное, мозги расплавились?
Кирилл обиженно поджал губы и протянул телефон Николаю, одними губами зашептав:
– Тебя шеф.
Николай взял трубку.
– Я вас слушаю, шеф.
– Ты вот что, Николя. Сбрось мне на почту все подробности, что, как, почему. Уточни, что случилось с этим, как его… Ну, владельцем?
– Мсье Куртуа, – подсказал Николай.
– Во, во! Не иначе, как происки конкурентов. Словом, держи меня в курсе.
– Понял, шеф. А сейчас что нам делать?
– Пару дней, до полного выяснения обстоятельств пусть профессор с Кириллом подождут, а потом, когда все выяснится… ну, или наоборот, ничего не прояснится, заказывай им обратные билеты.
– Понял!
– Все, отбой!
Карамазов отключил телефон, бросил его на прикроватную тумбочку и откинулся на спину.
– Уроды, блин!
– Что–то случилось, дорогой? – прижалась к нему, обняв, голая пышногрудая блондинка.
– Да так, кое–какие неприятности.

8.
Николя сидел в своем гостиничном номере и работал с ноутбуком. За дни отсутствия в офисе накопилось немало дел. Он смотрел, какие вопросы можно решить на расстоянии и тут же давал по электронной почте распоряжения оставшимся в Париже сотрудникам. Пару раз звонил по телефону. Параллельно в комнате негромко работал телевизор (как говорил сам Николя – для фона).
Но вот он отвлекся от ноутбука и внимательнее глянул в экран телевизора – там шла какая–то передача, которую вдруг прервали.
– Просим прощения у наших телезрителей за то, что прервали наше шоу, но у комиссара полиции есть важное сообщение.
Николя сделал звук погромче и стал внимательно слушать полицейского.
– Как вы знаете, вчера в нашем городе произошло зверское убийство в саду Виллы офицеров – тремя ударами ножа в грудь и живот был убит некий мужчина. Благодаря усилиям нашей славной полиции труп был опознан: им оказался владелец книжной лавки Пьер Куртуа, семидесяти трех лет. Убийство было совершено между 15 и 16 часами. Просим всех жителей Ниццы, кто оказался случайным свидетелем преступления, или кто был в это время рядом с Виллой офицеров и мог видеть предположительного убийцу, просьба позвонить по телефону, который сейчас появится на ваших экранах.
Тотчас же на экране вместе с телефоном полиции появился и портрет Куртуа.
Николя некоторое время ошарашено смотрел в телевизор, затем выключил его, отодвинул в сторону ноутбук и выскочил из номера. Через минуту он уже был в номере профессора Мышкина.
– Профессор, вы не смотрели телевизор?
Глядя на перекошенное лицо француза, Мышкин испугался.
– Я же не понимаю по–французски, Николай. Но, судя по вашему виду, что–то случилось в городе?
– Случилось! Не то слово! Помните, мы с вами хотели свернуть на бульвар Гамбетта, но там было оцеплено полицией здание Виллы офицеров?
– Как же, как же! Там кого–то убили.
– Убили, профессор! И не кого–то, а нашего с вами Пьера Куртуа, владельца многих бесценных рукописей.
– Как Куртуа?! – профессор Мышкин от неожиданности даже присел в стоявшее рядом кресло. – А рукописи?
– Мсье Мышкин, вы же помните, нам женщина в книжной лавке сказала, что Куртуа сунул какие–то бумаги в портфель и ушел с ним. Не из–за этого ли портфеля с рукописями и зарезали человека?
– Боже мой! Вот так дела!
Николай нервно прохаживался по комнате, а лицо профессора стало покрываться пятнами.
– И что же нам делать?
– Нам? А что мы можем сделать?.. Разве что… Сообщить полиции об этом самом портфеле. Это объяснит им хотя бы мотив убийства.
– А может быть портфель остался на месте преступления? Ну, где–нибудь в кустах. Там же много зелени, не так ли?
– Хотелось бы в это верить, но лично я в этом сомневаюсь. Уж слишком все прозрачно: телефонный звонок мсье Куртуа, его недовольство и препирательство со звонившим, затем он собрал рукопись в портфель, и ушел.
– Надо бы все–таки еще раз наведаться в магазинчик, поговорить с хозяйкой, объяснить, что если рукопись Достоевского осталась у нее, то за нее она получит немалую сумму.
– Возможно, в этом есть какое–то рациональное зерно. И все же, сначала надо бы сообщить полиции, а потом уже ехать в магазин.
 В это время лейтенант полиции заканчивал опрос продавщицы в магазине Куртуа.
– Вы проверили, какие рукописи ваш хозяин взял с собой, идя навстречу с потенциальным убийцей?
– Если честно, я не знаю его коллекции. Он ведь меня в это не особо посвящал. Но я слышала по телефону, как он несколько раз произнес слово «аукцион» и фамилию русского писателя… Кажется, Достоевский.
– Он называл по имени того, с кем разговаривал?
– Нет! Он его точно не знал, потому что несколько раз переспросил, кто звонит… Хотя, постойте. Когда он собирался идти навстречу, я слышала, как он ворчал что–то по поводу русских.
– Русских? Вы это точно слышали?
– Как этот ваш вопрос. Он ворчал примерно так: какого черта я связался с этими русскими. Выставил бы на аукцион Жорж Санд или Марата…
– Спасибо, мадам, вы нам очень помогли. Теперь мы хотя бы знаем мотив убийства. И будем искать портфель.
Лейтенант уже собрался уходить, как продавщица что–то вспомнила.
– Постойте, мсье!
– Да! – уже было открывший дверь лейтенант, вернулся.
– Я вспомнила еще. Где–то через час после ухода хозяина, в магазин зашли трое мужчин. Двое молодых, а один уже пожилой, седой, с лысиной на макушке и бородой. Они сказали, что договаривались о встрече с хозяином, что их рекомендовал мсье Жардим, директор аукционного дома, в котором хозяин и выставлял рукопись. Они мне сказали, что хотели бы увидеть оригинал. Причем, мсье лейтенант, двое, тот самый пожилой и один молодой, были русскими.
– Русскими? Точно?
– Во всяком случае, их так представил третий, наш француз. Белый.
– Так, так. И что же они хотели?
– Я же вам говорю, хотели увидеть оригинал рукописи писателя Достоевского. Но я им сказала, что хозяина нет, что он неожиданно уехал куда–то.
– А они что?
– Они? Они сказали, что подождут его вон в том кафе, напротив, – она рукой указала в окно. – При этом пожилой очень нервничал.
– А что было потом? – спросил лейтенант, но женщина не услышала вопрос, она смотрела в окно.
Лейтенант проследил за ее взглядом и увидел приближающихся трех мужчин – двух молодых и одного седовласого. Он тут же догадался, кто это был, но на всякий случай уточнил у продавщицы.
– Это они, мадам?
Женщина в ответ лишь кивнула, прикрыв рот ладошкой.
Николай открыл дверь магазина и пропустил вперед себя профессора Мышкина, затем зашел сам, последним вошел Кирилл, прикрыв за собой дверь. Искоса глянув на полицейского, Николай поздоровался:
– Бонжур, мадам!
– З–здравствуйте! – ответила женщина, и тут же посмотрела на лейтенанта.
– Простите, мы вам не помешали? Мы можем подождать на улице.
– Нет, нет, отчего же! – заговорил полицейский. – Я уже закончил опрос мадам Меланж. И знаете, самое интересное, что мы с ней закончили разговор именно про вас.
Лейтенант, не сводя глаз, следил за профессором и Николаем, правильно определив, что они здесь главные, в надежде, заметить на их лицах некоторое смятение. Но они были скорее удивлены, нежели смущены. При этом Николай негромко перевел для Мышкина с Кириллом слова полицейского.
– И о чем же вы про нас говорили с мадам?
– Мы говорили о том, что вы интересовались именно той рукописью русского писателя Достоевского, которая была выставлена на аукцион.
– Совершенно верно! Мсье Жардим, директор аукционного дома, договорился с мсье Куртуа о том, что вот этот уважаемый профессор из России, господин Мышкин, – при этом профессор, поняв, что разговор идет о нем, слегка кивнул, – один из ведущих в России экспертов по творчеству Достоевского, хотел бы увидеть оригинал рукописи, чтобы убедиться в его подлинности.
– Для чего? – спросил лейтенант. – Зачем это было нужно?
– Видите ли, мсье лейтенант, я – представитель во Франции русской корпорации «Kara–Mazoff», и мой шеф собирался выкупить этот лот, то бишь рукопись Достоевского. Но прежде он хотел убедиться в ее подлинности, поэтому и прислал из Москвы, господина профессора.
– Складно вы рассуждаете, мсье?..
– Жакло, – подсказал Николай. – Николя Жакло. А что вас, собственно смущает, лейтенант?
– Национальность ваших компаньонов.
– Вам не нравятся русские?
– В последние годы – да! От них вся эта муть в Европе.
– Объяснитесь, пожалуйста, – слегка напрягся Николай.
– Что он сказал? – спросил Кирилл.
– Погоди! – отмахнулся Николай. – Объяснитесь, пожалуйста.
Но лейтенант, прежде чем ответить, поднес рацию ко рту и перекрыл нашей троице путь к выходу.
– Петэн слушает! – донесся голос из рации.
– Мишель, давай сюда! – приказал лейтенант и лишь после этого вновь переключился на Николая.
– Дело в том, что незадолго до вашего прихода сюда, некий русский позвонил мсье Куртуа и угрозами или как–то по–другому, это еще предстоит выяснить, потребовал, чтобы мсье Куртуа пришел к нему на встречу, взяв с собой именно рукопись Достоевского, а потом убил его в саду Виллы офицеров. После чего с его портфелем скрылся в неизвестном направлении.
– И вы подозреваете в этом нас?
В этот момент в магазин вошел сержант Петэн с резиновой дубинкой в руке и с кобурой и наручниками на ремне.
– А я разве сказал, что я вас подозреваю? Я просто вынужден вас всех на некоторое время задержать. До выяснения обстоятельств и ваших личностей. Мишель, сопроводи–ка этих господ в отдел.
– Я буду жаловаться комиссару полиции! – решительно заявил Николай.
– Ваше право! Но я как раз исполняю приказ комиссара задерживать всех подозрительных лиц.
Профессор Мышкин, поняв, наконец, в чем проблема, четко произнес по–английски:
– Я – гражданин России. Я требую немедленно сообщить нашему консулу.
– Непременно сообщим. Доставим вас в отдел полиции и тут же свяжемся с консульством.
Полицейские вывели всю троицу на улицу. Вышедший первым, сержант, открыл заднюю дверцу, махнув рукой, приглашая русских сесть на заднее сиденье. Сам тут же оббежал вокруг и сел за руль, а лейтенант устроился рядом с ним.

9.
Илья Достоевский, наконец, доехал до Семиреченска. Тетка Клава встретила его вся в слезах.
– Ждал тебя Миша, до последнего. Не могу, говорит, помереть, пока племяшу наследство наше, достоевское не передам. И так уж врач все удивлялся: говорил, на чем лишь душа держится. Но не дождался. Вчерась как раз и похоронили.
– Я же звонил, теть Клава. Просил на день похороны перенести, – виновато произнес Достоевский, искренне чувствуя за собой вину. – Работа у меня такая. Я же в школе работаю, не смог раньше договориться.
– Ну что ж поделаешь, касатик, – грустно вздохнула тетка. – За лишний день моргу бы пришлось платить, а мы, сам понимаешь, люди скромного достатка. Ничего, сходим на могилку, повинишься, Миша тебя и простит. Он добрый, ты же знаешь. И тебя любит… любил, как сына.
– Да знаю, теть Клава, знаю.
– Жаль, не дожила Зина, твоя мать, не увидела, каким ты стал, – снова вздохнула тетка. – Учительствуешь, писатель известный.
– Ну уж, насчет известности это вы погорячились, теть Клава, – засмеялся Достоевский.
– Да ладно! Для нас с Мишкой ты известный, а если другие о тебе еще не знают, значит, дураки. Впрочем, какие твои годы. Еще напишешь что–нибудь эдакое, и о тебе заговорят, верь мне. У меня глаз далеко видит.
– Вашими бы устами, теть Клава… – хмыкнул Достоевский.
– А ты не зарекайся, не зарекайся. Ты ж хочешь стать известным?
– А то!
– Ну, вот! Главное, чтобы у человека хотение было, и мозгов немножко. И тогда он добьется всего. У тебя и с первым, и со вторым все в порядке… Ну так как, сразу помянем Мишку, или сначала на кладбище?
– Давайте на кладбище.
– Тогда поехали.
Вечером они сидели вдвоем, поминали Михаила, вспоминали какие–то смешные случаи из его и теткиной жизни.
– А знаете, теть Клава, у меня ведь одно из самых первых воспоминаний, детских, связано именно с дядь Мишей.
– Да ну да?
– Ага! Мне тогда годика три или четыре было. Меня мама на лето к вам везла. И почему–то электрички тогда до Семиреченска не ходили…
Тетка задумалась, наморщив лоб. Потом закивала.
– Ну да, кажись, такое было. Тогда рельсы меняли и электрички ходили только до Касьяновки.
– Ага! А это километров сколько отсюда будет?
– Ну, наверное, шесть–семь–то точно.
– Вот и нас тогда с мамой дядь Миша ездил встречать в Касьяновку на своем мотоцикле с коляской.
– Был, был у нас такой. Ой, да почитай, лет двадцать служил нам верой и правдой, – тетка взмахнула рукой и улыбнулась. – И что же тебе запомнилось, касатик?
– Жара запомнилась страшная, и ветер такой, что песок в воздухе кружился, а у меня на голове была панамка. Дядь Миша посадил меня в коляску, закрыл попоной, так что только одна голова в панамке и торчала, а мамка села на заднее сиденье. Ну, и поехали. А ветер же! А у меня руки спрятаны. Ну, и ветер сорвал у меня с головы панамку. Я как зареву. А поскольку ветер шумит, да еще мамка с дядей разговаривают в голос, ну и не сразу услышали мой рев. Когда же, наконец, услышали, дядя остановился, испуганно смотрит на меня сбоку и с высоты своего сиденья, а потом взгляд на мамку перевел. А мамуля меня спрашивает:
– Что случилось, малыш?
А я тогда еще толком не говорил, «манамка», кричу, «манамка». Мать не сразу поняла, а дядь Миша тут же:
– Может, он того, обосрался? И мамку зовет.
– Нет, – кричу, – манамка.
Наконец, мне удалось вытащить руки, и я показываю на голову и еще громче слезами заливаюсь. И тут мама сообразила:
– Миш, он панамку потерял. В голову же напечет. Что делать?
– Что делать, что делать? Назад ехать, искать эту манамку, едрить ее в колено.
Тетка захохотала до икоты, когда немного успокоилась, спросила:
– Нашли?
– Нашли, конечно. Но ехали назад довольно долго. Потому как не торопились, чтобы не пропустить.
– А мне, заразы, ни Мишка, ни Зинка об том не рассказали.
– Да, скорее всего, и забыли о том, пока доехали.
Вспомнили и дочку их, Веру, как Илья, который был на пару лет младше сестры, однажды (ему было тогда лет десять) с ней пошел в лес (тогда дядя с теткой жили на даче) и едва не попал с ней под копыта кабана, которого кто–то напугал, и он мчался, не разбирая дороги, прямо на них. Илья, более ловкий, как мальчик, успел прижаться к дереву, а Вера пыталась перепрыгнуть через куст, который, как ей думалось, и спасет ее от кабана. Но тот успел добежать до нее раньше и сшибить с ног, пробежавшись по ней своими копытами. Илье еле удалось довести ее домой – где–то он ее тащил на себе, где–то она сама шла. До дачи было недалеко, но они шли больше часа. Потом Вера долго болела, но и после выздоровления долго мучилась с желудком. А через год – новая беда, на сей раз уже в Семиреченске. Плавала с подружками, заплыла далековато, судорога в прохладной воде свела сразу обе ноги. Она кричала, звала на помощь, но спасти ее не успели.
 При воспоминании о дочери тетя Клава расплакалась еще больше. Достоевский налил ей полный стакан водки, поставил перед ней. Затем налил и себе, но едва ли не половину стакана.
– Теть Клав, давайте выпьем еще и за помин души Верочки. Мы с ней дружили по–настоящему.
– Давай, Илюша! – высморкавшись в фартук, она взяла в руки стакан.
Они выпили, не чокаясь. Тетка аж крякнула, выдув весь стакан одним махом. Сразу было видно, что ей не впервой. Она лишь скривилась, поставив на стол пустой стакан. Вдохнув носом воздух, она потянулась рукой к тарелке с квашеной капустой.
– Бери, Илюша, капустку–то. У меня ее много, наквасила на двоих, думала, мы с Мишкой всю зиму есть будем, а вышло вона как… – она снова всхлипнула. – Ты–то, Илюша, все один?
– Один! – кивнул Достоевский.
Он хоть и выпил меньше тетки, но почувствовал, что его уже развезло.
– А твоя бывшая–то как? Не встречаешься с ней.
– Не! Молодые были, дурные, вот и поженились рано. Думали – любовь, а она завяла даже быстрее, чем помидоры.
– Чего завяли? – не поняла тетка и даже икнула от этого.
– Ну, это так говорят. Шутка такая.
– Ты, касатик мой, ешь, закусывай, ложись спать. А завтра про дело поговорим. Я с утра сбегаю, почту разнесу и сразу домой.
– Да, теть Клава, – Достоевский тоже икнул. – Мне бы, пожалуй, отдохнуть не помешало.
Достоевский проснулся от стука закрывающейся двери. Открыл глаза, подвинул к себе лежавший на стуле возле кровати телефон, посмотрел на время – без десяти двенадцать: вот это расслабился, давно так долго не спал. Да и то сказать, принял вчера немало, до сих пор в голове шумит. Он зевнул и сел на кровати, свесив ноги.
– Илюша, ты еще спишь, что ли? – тетка осторожно подошла к двери его комнаты и просунула голову в щель.
– Да, что–то разоспался, извините, теть Клав.
– А я уже и на работу сбегала, и тебе завтрак на столе оставила. Смотрю, все застыло. Ну, ты давай, туалет, умывайся, а я пока еду разогрею.
Она закрыла дверь и пошла на кухню.
Достоевский встал, потянулся до хруста в костях. Еще раз зевнул и стал натягивать джинсы.
Позавтракав (или пообедав, судя по времени), он пошел в теткину комнату, где она уже ждала его с каким–то свертком в руках. Квартирка была маленькая, с пятиметровой кухней, зато двухкомнатная (в той комнате, где спал Достоевский, до своей гибели жила Вера). Тетка с дядей последние годы спали раздельно – дядя Миша стал сильно храпеть во сне и, чтобы не мучить жену, сам предложил ей переселяться на ночь в другую комнату. В теткиной комнате (немного большей, чем другая) обстановка была старая – одну из стен загораживала румынская стенка еще советских времен. Квадратный стол, стоявший едва ли не посередине комнаты. Зеркало–трюмо, прикрытое черной тканью, три стула и тумбочка в самом углу близ окна, на которой стоял телевизор, которому тоже было не меньше пятнадцати лет. В паре метрах от телевизора у стены стоял диван, на котором и спали сначала оба супруга, а затем одна тетка.
 Тетка сидела за столом, положив рядом с собой тот самый сверток. Когда Достоевский вошел в комнату, она пригласила его сесть рядом.
– Вот, Илюша. Мишка велел тебе передать. Хотел, правда, лично, да не успел.
Тетка подвинула к Достоевскому сверток и еще тонкую школьную тетрадку в линейку, почти полностью исписанную безобразным, неровным и крупным почерком. Явно мужским. Достоевский сразу глянул на тетрадь, перехватив его взгляд, тетка вздохнула:
– Сначала хотел мне диктовать, а потом решил все сам написать. А ему трудно было, одышка страшная, потел чуть что. Сидеть толком не мог. Я уж подушки ему подкладывала да рубашки меняла…
Тетка едва не заплакала.
– Что это, теть Клава?
– Завещание на тебя. Мне через полчаса снова на почту надо бежать, а ты читай. А в свертке этом то самое наследство и есть. Мишке сверток этот передал его отец, а тому – его отец. Со строгим приговором: не потерять, не уничтожить, не продавать. И так по наследству мужикам передавать до самого благоприятного момента. Из мужиков в нашем роду остался только ты. Мишка, вот и подумал, что для тебя и наступил тот самый благоприятный момент… В общем, читай, касатик. А там, как сделаешь, так оно и будет. Это уже на твоей совести. Я последнюю волю моего Мишки выполнила…
Тетка расплакалась, встала, зашмыгала носом, пошла в ванную. Затем и вовсе ушла. А Достоевский сначала раскрыл сверток и увидел в нем пожелтевшие листы бумаги, исписанные выцветшими от времени чернилами еще с дореволюционными ижицами, ерами и ятями. Пролистав немного, он почувствовал, что у него бешено забилось сердце и задрожали пальцы рук. Он бережно завернул сверток и раскрыл тетрадку. Стал читать.
«Дорогой мой племяш Илюша. Надобно мне было тебе все это раньше рассказать, да в личном разговоре. А я все оттягивал. Дак кто ж знал, что я так быстро скопычусь. Клавка мне говорила, что вызывала тебя, да ты не смог приехать. Я понимаю – работа. И потому на тебя не серчаю. Да и то сказать: пока, вот, пишу, значит – дышу, значит – еще живой. А сказать тебе надобно много. Первым делом – про нашу семейную легенду. Про то, стало быть, откуда мы стали Достоевскими. И это не причуды судьбы, мы с тобой на самом деле – прямые потомки нашего знаменитого писателя Федора Михайловича. Эта история передается из уст в уста наследникам по мужской линии нашего рода. Мне ее рассказал мой (и твоей, стало быть, мамы Зинаиды) отец, тоже Федор Михайлович, а ему мой дед, Михайло Федорович. А деду – незаконный сын самого писателя. Меня и Мишкой–то назвали в надежде, что сын у меня родится и будет, стало быть, Фёдором. А родилась, вона, Верка, дочка. А когда у Зинки родился мальчик, то бишь ты, я умолял ее назвать тебя Федькой, но она сказала, что муж (батька твой, они тогда еще не в разводе были) против этого старорежимного имени. Потому и назвали тебя Ильей. Будто это самое что ни на есть современное имя. Ну, Илья – так Илья. Бог с ними! Главное, что мужской род наш не прервался. Единственно, Зинка настояла, чтоб тебя на ее девичью (нашу то есть) фамилию записать.
Ну, так вот! Дело, значится, было так.
Федор Михайлович жил тогда в Семипалатинске. Точнее, ты ж знаешь, не жил, а отбывал каторгу…».
Достоевский отвлекся: на улице начался какой–то шум. Он встал, подошел к окну – там переругивались, матерясь, бухие мужики и бабы, дело едва не до драки дошло. Но каким–то образом буянов удалось утихомирить и развести по квартирам более трезвым соседям.
У Достоевского даже ладоши вспотели и сердце, словно взбесившийся лис, рвалось наружу. Значит, он и в самом деле потомок литературного гения…

10.
Карамазов дочитывал распечатанный с компьютера электронный отчет Николя Жакло из Парижа. Особенно внимательно вчитался в последние строки, где Николя рассказывал о задержании полицией Кирилла Сошенко и профессора Мышкина. Российский консул прибыл только на следующее утро – это–то как раз больше всего и возмутило Карамазова. Видать, не слишком шустрый этот консул или перегрелся под палящим солнцем Лазурного берега. Надо бы навести о нем справки через свой источник в МИДе. Хорошо, что в полиции и без консула разобрались, что его люди никаким образом не участвовали в убийстве старика–букиниста. Да и мсье Жардим, директор аукционного дома подтвердил их алиби.
Кстати, а где сам Кирилл? Карамазов снял очки и поднял глаза на висевшие на стене ходики из красного дерева с мельхиоровыми цепочками и позолоченными гирьками. Он же ему приказал явиться к двенадцати часам. Впрочем, у него есть еще восемь минут.
Карамазов вновь углубился в чтение, пытаясь ухватиться за какую–нибудь соломинку, дающую возможность зацепиться за края исчезнувшей рукописи: Николя вкратце сообщал о ходе следствия, что ему удалось выяснить через одного своего знакомого журналиста. В селекторе раздался голос секретарши Анюты:
– Сергей Филиппович, к вам Сошенко.
Карамазов поднял глаза на часы и удовлетворенно хмыкнул: Кирилл был пунктуален.
– Пусть заходит!
Половинка высокой двери тут же отворилась, и в кабинете появился виновато улыбающийся помощник.
– Можно, Сергей Филиппович?
– Ты уже вошел, – Карамазов, не вставая с кресла, протянул свою ухоженную руку с расправленной ладонью, дожидаясь, пока Кирилл подойдет и пожмет ее. – Ну, привет, французский зэка.
Карамазову понравилась собственная шутка и он раскатисто, чуть нервно захохотал. Засмеялся и Кирилл, садясь напротив шефа к приставному столу.
– Вы шутите, Сергей Филиппович, а нам с профессором реально было не до смеха. Мы же знаем, что иногда бывает, когда тебя в полиции сажают в обезьянник.
Карамазов перестал смеяться и погрозил Кириллу пальцем.
– Ну, ты, это, не путай Россию с Францией. Там закон превыше всего. Разобрались, извинились, отпустили. Правильно?
– Совершенно верно!
– Вот только Николя мне написал, что наш консул не очень к вам торопился. Это правда?
– Да, явился только на следующий день, когда нас и так уже собирались выпустить. Стараниями, кстати, Николя.
– Ну что я могу про такого мудака–дипломата сказать. Только процитировать могу его шефа: «Дебил, бля!»
 Карамазова снова развеселила его собственная шутка, но на сей раз уже и Кирилл от души посмеялся. У Карамазова зазвонил мобильник. Он глянул сначала на высветившийся номер, затем на Кирилла. Тот уже готов был встать и выйти, но Карамазов поморщился и махнул рукой:
– Да ладно, сиди! Да, я слушаю!
Карамазов развернулся в кресле лицом к окну.
– Ну, я же тебе сказал: завтра после обеда… Утром не могу, у меня совещание в РСПП… Хорошо! Я понял. Света, я же сказал, что понял. Всё, пока. Я занят, у меня переговоры.
Он отключил телефон, пару секунд сидел все в той же позе, глядя в окно на тихую Варварку, затем развернулся, подъехал к столу, положил мобильник и поднял глаза на помощника.
– Ты мне вот что скажи, Кирилл. Твой профессор оценил рукопись? Действительно, это Достоевский?
– Как сказал профессор Мышкин: на девяносто девять процентов да. Процент он оставляет на свое сомнение: все–таки нужно видеть оригинал – бумага, чернила, наклон пера и тэ дэ.
– Блин! Где он теперь это сможет проверить?.. – он задумался на пару минут и Кирилл заметил, как у Карамазова вдруг загорелись глаза. – Ладно! Давай сделаем так: скажи профессору, пусть напишет мне отчет о поездке (зря, что ли, я за него деньги платил?), где подробно опишет свое мнение о рукописи. Дай ему на это два дня. Все, иди!
Едва за Сошенко закрылась дверь, Карамазов взял серебристый смартфон, нажал на нужную кнопку. Он звонил в Париж. Николя не заставил себя ждать.
– Да, шеф! Я вас слушаю.
– Привет, Николя. Прочитал твой отчет. Молодец, четко, по–деловому, без соплей и воды.
– Стараюсь, шеф, не зря есть ваш хлеб.
– Так–таки уж и хлеб. Небось, маслицем и фуагрой его намазываешь, а? – засмеялся Карамазов.
– Не без этого, не без этого.
– Ладно! Шутки в сторону. Я тебя вот о чем хочу попросить. Найми какого–нибудь толкового частного детектива, со связями в полиции, в жандармерии… ну, сам понимаешь. Я хочу знать, куда делась украденная рукопись Достоевского. Мне она нужна. Денег на это не жалей.
– Хорошо!
– И еще! Найди, пожалуйста, если они есть, конечно, наследников этого, как его… ну, букиниста?..
– Пьера Куртуа.
– Да, да! И выясни, можно ли у них выкупить имеющиеся подлинники рукописей.
– А ежели наследников у мсье Куртуа нет? Ведь по нашим законам частная собственность в таком случае переходит государству.
– Николя, как говорят у нас в России – на нет и суда нет. И все–таки попытайся их каким–нибудь образом вытащить… Ну, сам понимаешь…
Николя вздохнул, ответил не сразу.
– Вы же понимаете, что это будет незаконно. И будет нелегко.
– А кому сейчас легко, Николя? – неожиданно вспыхнул Карамазов и отключил связь.
Он был по–настоящему зол: прямо из рук у него уплыла такая ценность. Он сделает все, потратит любые деньги, чтобы найти эту рукопись.

11.
Жизнь в Семипыталовске, как называл Федор Достоевский Семипалатинск, для отбывавших там каторгу была не сахар. Это был третий и последний этап сибирской жизни писателя. Здесь омскую каторгу сменила бессрочная солдатчина – 2 марта 1854 года Достоевского определили рядовым в 7–й Сибирский линейный батальон. Но даже в этом перемещении он увидел для себя плюсы – после каторги в солдатчине появлялась возможность уединения.
О кошмарной жизни в Омске Федор Михайлович жаловался младшему брату Андрею в своем письме от 6 ноября 1854 года: «Что за ужасное это было время, друг мой, я не в состоянии тебе передать. Это было страдание невыразимое, бесконечное. Если б я написал тебе сто листов, то и тогда ты не имел бы представления о моей тогдашней жизни».
Прибыв на место отбывания солдатской службы, Достоевский первым делом начал перечитывать всю написанную за последние пять лет литературу, особенно упивался тургеневскими «Записками охотника», которые прочитал залпом и вынес упоительное впечатление.
Впрочем, несмотря на некоторые плюсы, первые два года жизни в степном Семипалатинске были для Достоевского не намного легче, чем на каторге. Едва Достоевский первый раз появился в казарме, капитан Веденяев, которого все в городе называли не иначе, как Бураном, подозвал к себе фельдфебеля и, указав на новоприбывшего, обронил:
– С каторги сей человек. Глядеть в оба и поблажки не давать.
 Приказ начальства был принят фельдфебелем к сведению. Однажды фельдфебель отдал какое–то приказание Достоевскому. Фельдфебелю показалось, что рядовой Достоевский недостаточно быстро исполнил приказание. Тогда фельдфебель подошел к Федору Михайловичу и, ничего не сказав, сильно ударил его по голове. Впрочем, спустя малое время фельдфебель угомонился – за малую мзду он не особенно часто беспокоил своего подопечного.
Жизнь в казарме осложнялась еще тем обстоятельством, что 7–й батальон был очень неспокойным. В нем было много сосланных помещиками дворовых людей и так называемых наемщиков, нанявшихся за других отбывать солдатскую службу, – бесшабашный элемент, не особенно склонный к исполнению правил воинского устава. Все это поднимало настроение казармы. Но любое брожение в солдатской среде, любое недовольство беспощадно карались.
Тем не менее, через четыре месяца военщины Достоевский знал солдатское дело не хуже других.
Палочный режим заставлял быть бдительным. Приходилось напрягать все силы, чтобы выполнять суровые требования субординации. Надо было тянуться за другими, чтобы не отстать в службе. Все это отражалось на здоровье, которое и без того было очень расшатано каторгой, обострившей эпилепсию Достоевского. Он выполнял все требования дисциплины, как бы ни были они суровы, нес караульную службу, почтительно относился к начальству, хотя бы это начальство было старше его всего на одну белую лычку на погоне (ефрейтор).
Однажды довелось Достоевскому поучаствовать в наказании шпицрутенами одного провинившегося солдата. Достоевский попал в «зеленую улицу», дожидаясь подхода преступника, затем с невероятными усилиями заставил себя поднять палку и опустить очередной удар на спину преступника. В тот же день с Достоевским случился тяжелый припадок падучей.
Достоевский отличался молодцеватым видом и ловкостью приемов, при вызове караулов в ружье. По службе был постоянно исправен и никаким замечаниям не подвергался. В карауле аккуратность его доходила до того, что он не позволял себе отстегивать чешуйчатую застежку у кивера и крючки от воротника мундира или шинели даже и тогда, когда это разрешалось уставом (например, в ночное время при отдыхе нижних чинов караула перед заступлением на часы). Благодаря этому его и в рядовом звании освободили от нарядов на хозяйственные работы, а в караул приказано было назначать только по недостатку людей в роте. Но так как в то время шла большая заготовка дров для потребности батальона и для продажи, а также строевого леса для инженерного ведомства, для чего, конечно, требовалось много рабочих рук из нижних чинов, то для обыкновенных служебных нарядов долгое время недоставало людей, и Достоевскому приходилось частенько бывать в карауле. Часовым Достоевскому пришлось стоять почти на всех постах того времени.
Семипалатинск лежит на правом высоком берегу Иртыша, широкой рыбной реки, тогда еще не видавшей не только пароходов, но и барок–то на ней не бывало. Когда город впервые увидел Достоевский, он был поражен – Семипалатинск представлял из себя жалкий вид – полугород–полудеревня. Все постройки были деревянные, одноэтажные, очень немногие обшиты досками и бесконечные заборы. На улице ни одного фонаря, ни сторожей, ни одной живой души, и если бы не отчаянный лай собак, город показался бы вымер¬шим. Он кишел собаками. Жителей было пять–шесть тысяч человек вместе с гарнизоном и азиатами, кокандскими, бухарскими, ташкентскими и казанскими купцами. Полуоседлые киргизы жили на левом берегу, большею частью в юртах, хотя у некоторых богачей были и домишки, но только для зимовки. В городе была одна православная церковь, являвшаяся единственным каменным зданием, семь мечетей, большой меновой двор, куда сходились караваны верблюдов и вьючных лошадей, казармы, казенный госпиталь и присутственные места. Училищ, кроме одной уездной школы, не было. Аптека — даже и та была казенная. Магазинов, кроме одного галантерейного, где можно было найти все — от простого гвоздя до парижских духов и склада сукон и материй — никаких: все выписывалось с Ирбитской и Нижегородской ярмарок; о книжном магазине и говорить нечего — некому было читать. Да и к чему там книги? Люди в то время в Сибири интересовались только картами, попойками, сплетнями и своими торговыми делами. Среди чиновников процветало взяточничество. Сплетни были любимым занятием семипалатинских обывательниц.
Семипалатинск был разделен на три части, между которыми лежали песчаные пустыри. На севере раскинулась казацкая слободка, самая уютная, красивая, чистая и благообразная часть Семипалатинска. Там был сквер, сады, довольно приглядные здания полкового командира, штаба полка, военного училища и больницы. Казарм для казаков не было – все казаки жили в своих домах и своим хозяйством.
Южная часть города, татарская слобода, была самая большая. Те же деревянные дома, но с окнами на двор — ради жен и гарема. Высокие заборы скрывали от любопытных глаз внутреннюю жизнь обывателя–магометанина; кругом домов ни одного дерева — чистая песчаная пустыня. Вообще во всем Семипалатинске не было ни одной мощеной улицы, но мало и грязи, так как сыпучий песок быстро всасывал воду. Зато ходить было трудно, увязая по щиколотку в песке, а летом, с палящей жарой в 30° в тени, просто жгло ногу в раскаленном песке. Летом вообще Семипалатинск невыносим: страшно душно, песок накаляется под палящими лучами солнца донельзя. Малейший ветер поднимает облака пыли, и тончайший песок засыпает глаза и проникает повсюду.
Среди этих двух слобод, сливаясь с ними в одно, лежал собственно русский город с частью, именовавшейся еще крепостью, хотя о ней в то время уже и помину не было. Валы были давно снесены, рвы засыпаны песком, и только на память оставлены большие каменные ворота. Здесь жило все военное: помещался линейный батальон, конная казачья артиллерия, все начальство, главная гауптвахта и тюрьма. Ни деревца, ни кустика, один сыпучий песок, поросший колючками.
Но были и отдушины для Достоевского. В первые же месяцы он случайно знакомится с губернским секретарем Александром Ивановичем Исаевым и его женой Марией Дмитриевной, дает уроки их девятилетнему сыну Паше. Это знакомство сыграет в судьбе Федора Михайловича весьма значительную роль.
Еще одно нечаянное знакомство произошло осенью того же 1854 года.
21 ноября вестовой нашел Достоевского в его бедной квартире–лачуге и сообщил:
– Достоевский, тебя вызывает господин стряпчий уголовных дел. Немедля к нему.
Достоевский побледнел. Что за оказия? В чем сейчас–то он провинился?
Барон Александр Егорович Врангель, всего лишь в минувшем году окончивший Императорский Александровский лицей, в котором в свое время учились петрашевцы (к коим относился и Фёдор Достоевский) Петрашевский, Спешнев и Кашкин, со многими из них был знаком лично, встречая и в обществе, и в лицее, куда те часто приезжали к бывшим своим младшим товарищам. Вольнодумство привлекало молодого юриста, и хотя по просьбе отца, действительного статского советника, гвардейского офицера барона Егора Ермолаевича Врангеля, Александр год прослужил в Министерстве юстиции, столичной карьере он предпочел романтику российской провинции. И Врангель добровольно отправился на должность областного прокурора недавно созданной Семипалатинской области. Желание поработать в Семипалатинске «стряпчим казенных и уголовных дел» еще более усилилось, когда Александр Егорович узнал, что в Семипалатинске отбывает ссылку после каторги молодой писатель Достоевский. Врангель был не только поклонником его таланта (совсем недавно он прочитал две его повести – «Бедные люди» и «Неточка Незванова»), но и всю жизнь не мог забыть страшную сцену казни петрашевцев, свидетелем которой он оказался. Когда же старший брат писателя Михаил Михайлович, с которым Врангель был знаком, узнал, что тот едет в Семипалатинск, то попросил его отвезти Достоевскому письмо, книги, белье и деньги – целых пятьдесят рублей.
20 ноября 1854 года Врангель добрался до Семипалатинска, а уже на следующий день вызвал к себе Достоевского.
Врангель остановился в доме у богатого казака, жарко, по–сибирски натопленного. В его распоряжении были две маленькие комнаты, полы и стены которых были обшиты кошмами. На стенах висели лубочные картины без рамок: «Как мыши кота хоронили» да «Герои 12–го года, скачущие на конях». Спал барон на своем складном кресле–кровати, боясь подцепить на хозяйской кровати блох и клопов, за которых извинилась заранее хозяйка – полуказачка–полукиргизка с узкими хитрыми глазами, скуластая, вся пропахшая кумысом. Впрочем, уже на следующий день барон Врангель, напялив на себя красивый мундир и прицепив саблю, отправился представляться военному губернатору области Петру Михайловичу Спиридонову, тот тут же распорядился предоставить стряпчему казенных и уголовных дел отдельную квартиру, куда Врангель в тот же день и переехал и тут же послал своего слугу, кривоглазого Адама пригласить к себе на чай Достоевского.
Достоевский был крайне сдержан и встревожен. Он был выше среднего роста, в серой солдатской шинели, с красным стоячим воротником и красными же погонами, с угрюмым, болезненно–бледным скуластым лицом, покрытым веснушками. Светло–русые волосы его были коротко острижены, пронзительные серые глаза настороженно рассматривали молодого человека, от которого теперь во многом зависела его судьба. Чтобы разрядить ситуацию, Врангель заговорил первым:
– Покорнейше прошу простить меня, господин Достоевский, что не я первый пришел к вам, а пришлось попросить вас к себе. Прошу за стол, Адам вскипятил самовар.
Достоевский по–прежнему стоял в нерешительности.
– Весьма рад нашему знакомству. Читал ваши повести – они великолепны. А еще я хотел бы вам передать письма от вашего брата, сестер, посылки и поклоны от всей вашей родни и знакомых. Вот и Аполлон Майков вам письмо передал.
Достоевский задрожавшими руками взял письма и стал читать. Слезы навернулись на его глаза – четыре года он не имел никаких известий от родных. Глядя на него, и на самого Врангеля накатило чувство отчаяния, жуткой тоски и одиночества. Еще в процессе чтения писем Достоевским, вестовой принес целую кучу писем из Петербурга и самому Врангелю от его близких, родных и друзей. Порывисто вскрыв их, он набросился на них и, читая, вдруг разрыдался: молодой человек впервые так надолго и далеко уехал от семьи, к которой был весьма привязан. Ему показалась невыносимой эта оторванность от привычного уклада и родного дома, и он испугался своего будущего. И вот они стояли друг против друга – каторжник и прокурор – и оба плакали. И вдруг Врангель невольно бросился на шею смотревшему на него грустным, задумчивым взором Достоевскому. Федор Михайлович обнял его, дружески похлопал по спине, как старому знакомому, пожал руку. Они долго беседовали в тот вечер, а при прощании пообещали друг другу видеться чаще. Так завязалась между ними дружба, которая сильно облегчила жизнь Достоевскому в Семипалатинске.
Врангель ввел его во многие «начальственные» дома Семипалатинска, предпринял героические усилия, чтобы Достоевскому снова дали офицерский чин, разрешили вернуться в Европу, дали возможность печататься, — одним словом, сделал все от него возможное и невозможное для полной амнистии писателя. 
   В январе 1856 года Достоевский получает звание унтер–офицера. И ему позволили переселиться из казармы на частную квартиру. Он расположился в доме семипалатинского старожила Пальшина. С хозяевами Достоевский был в дружеском общении. Квартира давала уединение и возможность литературных занятий. Именно с этого момента Достоевский и возобновил свои литературные работы, прерванные каторгой. Он очень много времени отдавал чтению и письму, даже по ночам. В казарму Федор Михайлович должен был являться только на занятия и в экстренных случаях, когда за ним посылали. Посланных Достоевский оделял деньгами, табаком и угощал чаем, если они приходили к готовому самовару. Поэтому вестовые охотно ходили к Достоевскому с поручением от фельдфебеля или другого начальства.
Хата Достоевского находилась в самом пустынном месте. Кругом пустырь, сыпучий песок, ни куста, ни деревца. Изба была бревенчатая, древняя, скривившаяся на один бок, без фундамента, вросшая в землю, без единого окна наружу. У Достоевского была одна комната, довольно большая, но чрезвычайно низкая. В ней царствовал всегда полумрак. Бревенчатые стены были смазаны глиной и когда–то выбелены. Вдоль двух стен шла скамья. На стенах там и сям лубочные картины, засаленные и засиженные мухами. От входа у дверей стояла большая русская печь. За ней помещалась постель Достоевского, столик и, вместо комода, простой дощатый ящик. Все это спальное помещение отделялось от прочего ситцевой перегородкой. За перегородкой в главном помещении стоял стол, маленькое в раме зеркальце. На окнах красовались горшки с геранью и были занавески, вероятно, когда–то красные. Вся комната была закопчена и так темна, что вечером с сальной свечой он еле мог читать (стеариновые свечи были тогда роскошью, а керосина не существовало). Более того, при таком освещении он умудрялся еще и писать ночи напролет. Была и еще одна «приятная» особенность его жилья: тараканы сотнями бегали по столу, стенам и кровати, а летом блохи не давали покоя.
Получив, таким образом, хоть какую–то свободу в своих передвижениях, Достоевский стал зарабатывать уроками математики, обучая поначалу ленивую, капризную и малоспособную девчушку Мельчакову. Она далеко не всегда выполняла задания своего учителя, но Достоевский был настойчив и всегда добивался желательных результатов. Нередко свою строптивую ученицу он оделял конфетами. Занимался Достоевский с ученицей, не снимая шинели, которой прикрывал недостатки своего костюма. При этом на уроках Федор Михайлович сильно и долго кашлял.
   В октябре 1856 года Федор Михайлович был произведен в офицеры – он получил чин прапорщика. С этого момента Достоевский уже официально входит в офицерскую среду. Командир седьмого батальона, подполковник Велихов, был большой оригинал. Начиная служить кантонистом, он дослужился до чина подполковника. Любил выпить и в обнимку с солдатами ходил по гостям. Был большой хлебосол и любил принимать гостей. Кончил Велихов плохо. Растратив казенные деньги, застрелился. Велихов выписывал газеты и журналы, но сам не любил читать их. Узнав, что ссыльный рядовой Достоевский образованный человек, он пригласил его к себе на квартиру, для чтения вслух почты. Нередко Велихов оставлял Достоевского обедать у себя.

12.
Виктор Алексеевич Мышкин вернулся в институт каким–то взбудораженным, что не могло остаться без внимания у коллег. Но на все их вопросы профессор то ли не отвечал вовсе, будто не слышал, что к нему обращаются, то ли отвечал как–то рассеянно и невпопад. Все это дошло до директора Института, и он пригласил Мышкина к себе.
– Я смотрю, тебе не во благо пошла поездка в Ниццу, Виктор? У тебя со здоровьем все в порядке? Может путевку в санаторий тебе оформить? Поедешь, отдохнешь, подлечишься.
– Ты знаешь, Андрюша, когда практически на твоих глазах убивают человека, к которому ты шел, да еще и убивают за то, что именно тебя интересует, у любого нормального человека, я полагаю, реакция будет такая же, как и у меня. Я просто в шоке. К тому же, как ты уже знаешь, меня с моими коллегами по командировке едва ли не обвинили в этом самом убийстве… Со мной чуть нервный срыв не случился.
– Вот я и говорю – давай тебе путевку в санаторий оформим. Куда–нибудь в Подмосковье. Или на юг хочешь?
– Андрюша, дай мне немного прийти в себя, а потом уже и про санаторий подумать можно. К тому же, мне нужно срочно составить отчет о командировке для этого Карамазова, черт бы его подрал.
– Это как же ты о своем благодетеле отзываешься? – засмеялся директор. – Теперь я представляю, как ты обо мне отзываешься в некоторых кругах.
– Андрюша, перестань, дорогой. Я понимаю, что ты шутишь, но поверь, мне сейчас не до шуток. С одной стороны, конечно, человек хотел сделать доброе дело – выкупить рукопись неизвестного романа Достоевского, к тому же, он обещал на какое–то время дать мне с этой рукописью поработать. Но, с другой стороны, по его милости и помимо своей воли, я на старости лет вляпался в некую криминальную историю.
– Знаешь, Витюша, как говорится, все, что бог ни делает – все к лучшему.
– Ты же знаешь, я не верю ни в какого бога, ни в какого черта.
– Ладно! Возвращайся к себе, займись делом. Это поможет тебе успокоиться. Надумаешь в санаторий поехать, зайди ко мне, я дам команду профкому.
Профессор Мышкин поднялся и, не прощаясь, вышел из кабинета. Директор смотрел ему вслед и участливо покачивал головой.
В кабинете к нему подошла его аспирантка, Анна Сугробова, двадцатисемилетняя красавица с белокурыми вьющимися волосами чуть ниже плеч, тонким острым носиком, такими же тонкими, алого цвета губами и красивыми дугообразными наполовину выщипанными бровями. Всю эту красоту ее лица слегка портили немного неудачные очки. Впрочем, Анна этим не заморачивалась – для нее важнее было удобство, а не красота.
Она тоже переживала за своего пожилого профессора и прежде не отличавшегося крепким здоровьем, а теперь уж и подавно.
– Да не переживайте вы так, Виктор Алексеевич. Нам с вами еще монографию по неизвестному Достоевскому закончить нужно.
Мышкин улыбнулся. Анна уже давно нашла способ, как успокаивать своего научного руководителя. Этим она ему нравилась еще больше. Она оказалась девушкой не только умной, но и с чисто женскими хитрецой и лукавством. Даже жена, как догадывался Виктор Алексеевич, стала тайно ревновать мужа к этой аспирантке. Но это уже было бы слишком. Понятно, что у некоторых мужчин его возраста вместе с сединой в бороде появляется и бес в ребре, но Мышкин не из таковских. Он живет со своей Аллой почти сорок лет и не собирается ничего менять в своей семейной жизни.
– Ты вот что, Анечка, напрягись, порыскай еще раз в архивах, в письмах Федора Михайловича, если нужно будет, оформлю тебе командировку в Пушкинский дом. Нужно найти какие–то ниточки к роману, предположительно, «Каторжники».
– Так уже вроде бы все наследие Достоевского изучено вдоль и поперек.
– Значит, не все, коли вдруг обнаруживаются неизвестные доселе рукописи, – недовольно произнес профессор Мышкин.
– Хорошо, Виктор Алексеевич. Я постараюсь.
– Постарайся, пожалуйста. Тогда мы сможем это отразить и в твоей диссертации. Это станет настоящей литературной бомбой!

13.
Жизнь в Семипалатинске надоела писателю до смерти; жизнь в нем болезненно мучила его. Даже самые занятия литературой сделались для него не отдыхом, не облегчением, а мукой. Во всем этом Достоевский винил обстановку и слишком частые болезни. С этим нужно было что–то делать, и в мае 1857 года он взял двухмесячный отпуск и уехал в казачий поселок Озёрки, в 16 верстах от Семипалатинска, на живописном берегу седого красавца Иртыша.
Степная ширь, речная прохлада, спокойная, размеренная жизнь казаков, не обремененных в ту пору и в тех краях никакими боевыми действиями – должно было благотворно сказаться на здоровье Федора Михайловича.
Он снял комнату в доме вдовы скончавшегося года четыре назад подъесаула Желнина. Чтобы как–то прокормить и себя, и двух девчушек – семи и восьми лет, Клавдия Георгиевна пошла учительствовать в начальное училище. Ее дом порекомендовала знавшая ее знакомая Достоевского в Семипалатинске, она же и записку для Желниной передала с Достоевским. Клавдия Георгиевна отказывать офицеру не стала – какой–никакой, а дополнительный заработок за сданную комнату никогда не помешает. Впрочем, сдала недорого, войдя в положение бывшего ссыльного – всего за десять рублей в месяц, да плюс 50 копеек за питание в день.
Это была среднего роста, ладно скроенная, полноватая, чернобровая и черноволосая казачка лет тридцати. Пухлые губы, большие, черные же глаза и чуть грубоватый нос дополняли картину.
Достоевский привез с собой, помимо небольшого чемодана с вещами, дорожную палисандровую шкатулку для бумаг, подаренную ему дорогим другом, Чоканом Валихановым, с которым Достоевский познакомился в первые же дни пребывания в Семипалатинске. Это был не простой ящик – он имел двойное, потайное дно. Именно в нем Достоевский и хранил многие свои, написанные в Семипалатинске, тексты, а также письма и некоторые вещи.
Общий язык с хозяйкой дома общительный Достоевский нашел сразу, порою даже помогал ей по хозяйству, да объяснял хозяйкиным дочкам какие–то непонятные вопросы по обучению грамоте – мать, занятая учительством, не всегда имела желания возиться с уроками еще и дома. А сама Желнина не обращала внимания на злопыхательства соседок – мол, завела себе женишка из каторжных.
– Давно плети казацкой не пробовала, – сплевывая сквозь зубы, говорили казаки.
Достоевский обживал свое временное жилище не без удовольствия. Он отдыхал здесь душой и телом. Некрашенные, кое–где подгнившие, а где и дырявые стены, он решил заклеить бумагой. Но где взять бумагу в таком количестве в этой глуши? В ход пошли его черновые рукописи – получилось даже забавно. Желнина, помогая постояльцу в оклейке стен, иногда останавливалась, читая. Несколько раз спрашивала:
– И вам не жалко своего труда?
– Это черновики, беловой вариант в моей шкатулке ждет своего часа для публикации.
Достоевскому здесь писалось легко, Желнина запретила дочкам входить в комнату к квартиранту, когда он работал. А у Федора Михайловича в голове уже созрел план нового романа о житье–бытье, мытарствах и заботах каторжников. Первую фазу работы над произведением он называл «выдумыванием плана». Но, в данном случае, выдумывать ничего не нужно было – всему этому он был личным свидетелем. Но не только страдания – любовь тоже будет в романе не на последнем месте. Куда ж без нее! А потом, когда героев из каторжников переведут в солдатчину, нравственные страдания еще более усилятся, дойдет даже до тайной дуэли, в которой один из героев погибнет, а другой снова отправится на каторгу и не известно, кому из них стало лучше. А героиня, любившая обоих, в конце концов, сошла с ума…
Так незаметно для Достоевского промчался первый месяц его отпуска в Озёрках. В один из дней, точнее, в одну из ночей, когда он засиделся едва не до рассвета, он почувствовал себя плохо, начинались судороги, голова стала запрокидываться назад, напряглись мышцы всего тела – первые признаки падучей болезни. Понимая, что одному с припадком не справиться, он хотел было позвать хозяйку, но, едва встал на ноги, тут же свалился на пол, зацепив трехногий табурет и глухо застонав. Шум разбудил хозяйку. Она открыла глаза, соображая, что это мог быть за шум, затем встала, не зажигая свечки, как была в ночной сорочке и с чепцом на голове подошла к комнате постояльца, негромко позвала:
– Федор Михайлович, что–то случилось?
Ответом ей было молчание.
Она позвала чуть громче, оглянувшись на спящих девочек, – не разбудила ли? Но дочки спали, а Достоевский снова не ответил. Тогда она, осторожно ступая, раздвинула ситцевую ширму, отделявшую комнату писателя и, сделав пару шагов в темноте, споткнулась о лежавшее тело. Ойкнув от неожиданности, она поняла, что произошло. Быстро вернулась в свою комнату, нашла свечу в подсвечнике, чиркнула спичкой. Неровное, дрожащее пламя слегка притушило мрак. Женщина вернулась в комнату Достоевского, склонилась над ним, а у него уже изо рта пошла пена. Желнина поняла, в чем дело, поставила свечу на пол, метнулась к печи, вытащила из котла деревянную ложку, с огромным усилием разжала ему рот. Он весь дрожал, глухо стеная и покрывшись потом.
Когда приступ стал отступать и Достоевскому стало немного легче, Желнина перетащила его и уложила на широкую скамью, служившую кроватью. Села рядом, поглаживая волосы, утирая капельки пота. Она вглядывалась в лицо Достоевского, и в полумраке ей вдруг показалось, что оно похоже на лицо ее покойного мужа. От такого наваждения ей самой едва не стало плохо, она вздрогнула, и в этот момент Достоевский открыл глаза. Он был все еще слаб и бледен, но смог выдавить из себя слова благодарности:
– Задал я вам хлопот, Клавдия Георгиевна. Это все проклятая каторга, она мне здоровье подорвала.
– Так на то она и каторга, чтобы людей гробить, – тихо ответила Желнина, даже забыв, что ее рука все еще лежит на его волосах.
Опомнившись, она хотела было убрать руку, но Достоевский, успел предвосхитить ее движение, приблизил ее ладонь к своим губам и поцеловал. Пальцы ее руки задрожали, она глянула на Достоевского и взгляды их встретились. Ее неотвратимо влекло к нему – после смерти мужа у нее ни с кем близости не было. Да и Достоевский ничуть не менее лет был лишен женской ласки.
– Вам бы соснуть, Федор Михайлович, – неуверенно произнесла Желнина. – Слабость у вас. Да и мне бы не мешало поспать. Вон, уже светает, а мне рано вставать.
Сказав это, она все же сама не спешила уходить. А он ее не торопил. Так они и застыли в своих позах, пока не услышали, как зашевелилась на своем сундуке одна из девочек. К тому же, и Достоевского вдруг охватил приступ кашля. Он уткнулся в подушки, Желнина поднялась, но Достоевский свободной рукой попросил ее не уходить.
– Не беспокойтесь, бога ради, это не чахотка, это эмфизема легких, – откашлявшись, произнес он. – А она не заразная.
– Кумыс вам нужно попить, от всяких болячек вылечит.
 Достоевский знал свой диагноз и понимал, что вскоре умрет – если не от припадка падучей, то от необратимых изменений в легких. Впрочем, это знание не мешало ему до последних дней оставаться заядлым курильщиком. При этом, как и множество курильщиков в России той эпохи, курил папиросы «Жукова». Но часто и это ему было не по карману, и он тогда примешивал самую простую махорку. Он сам набивал папиросы и только в последние полгода частично перешел на сигары – в рассуждении, что они вызывают не столь сильный кашель. Он умер в результате разрыва легочной артерии – как следствия эмфиземы: означенное в свидетельстве о смерти было зафиксировано – «от болезни легочного кровотечения».
Желнина на следующий день принесла в дом крынку кумыса, купленную на базаре у приезжих киргизов. Дочки было обрадовались, но она остудила их порыв:
– Федор Михайлович болеет. Кумыс для него.
Девочки, понурившись, отошли, но Достоевский, услышавший это, вышел из своей комнаты.
– Что же вы делаете, Клавдия Георгиевна? Меня, здорового мужика, к тому же, чужого вам, молоком хотите поить, а малым деткам отказываете. Я тогда тоже не буду пить.
Девочки исподлобья глянули сначала на писателя, затем на мать. Та вздохнула, взяла три кружки и каждому налила поровну.
– Пейте, горюшки мои.
Кумыс и в самом деле принес облегчение. Кашель почти прекратился, Достоевский с еще большим рвением брался за перо. Писал больше по ночам, когда установившаяся в степном поселке жара спадала и становилось легче дышать. Однажды Желнина не выдержала, вошла к постояльцу, скрестила руки на груди и облокотилась спиной о печку.
– Загоните вы себя, Федор Михайлович, не жалеете.
– А у меня времени не так много осталось, чтобы жалеть себя, Клавдия Георгиевна. А хочется успеть рассказать миру как можно больше.
– Вам бы на воздухе побольше ночью, а не в полутемной хате.
И вдруг Достоевский отложил перо, повернул голову к хозяйке и улыбнулся.
– Ежели только с вами прогуляться, Клавдия Георгиевна.
Желнина сначала смутилась, а затем согласно кивнула:
– Так уж и пойдемте!
Они вышли из дома. Черное, ночное небо без единого облачка, и только звезды да неполная луна серебрились на всю степь, заливая удивительным светом ее бескрайние просторы. То с одной стороны, то с другой заливались оркестры цикад и сверчков, будто соревнуясь, кто из них громче да ловчее играет. Сухой, даже в эти ночные часы теплый ветер дул в сторону Иртыша. И Достоевский с Желниной, словно подгоняемые этим ветром, двинулись к берегу реки. 
– Простите, ежели задам неудобный для вас вопрос, – робко спросила женщина.
– Чего уж, спрашивайте. Мне в тюрьме и в каторге столько неудобных вопросов задавали, а еще ранее на следствии, что я уж путаюсь: кои из вопросов для меня удобны, а кои нет.
– Так я вот как раз про каторгу–то и хотела вас спросить, Федор Михайлович. Не страшно было вам, дворянину, оказаться среди преступников?
Достоевский некоторое время шел вперед, затем, не глядя на спутницу, сказал:
– Знаете, находясь в каторге, я, к удивлению своему, иногда встречал в людях, покрытых отвратительной корой преступлений, черты самого утонченного развития душевного. Думаешь, что это зверь рядом с тобою, а не человек, и вдруг приходит случайно минута, в которую душа его невольным порывом открывается наружу, и вы видите в ней такое богатство, чувство, сердце, такое яркое понимание и собственного, и чужого страдания, что у вас как бы глаза открываются, и в первую минуту даже не верится тому, что вы сами увидели и услышали. Все это у меня складывается на бумаге. Надеюсь, когда–нибудь опубликуют.
– А что вы сейчас пишете? – спросила Желнина, зябко кутаясь в кофту. Дневная жара сменилась ночной прохладой.
– Я много чего пишу. Что–то у меня уже готово, что–то написано начерно, а кое–что лишь в голове зреет, как вот эти самые записки, о коих я вам только что поведал… Красиво здесь, – вдруг переменил он тему. – Вроде бы и степь, а есть в ней что–то замечательное. Она расстилается непрерывной живой скатертью тысячи на полторы верст.
Они остановились, огляделись вокруг. Где–то вдалеке несмело вспыхивали предрассветные зарницы и в том неярком свете чуть приметными точками чернелись кочевые юрты киргизов. Не было ни души, кроме них двоих.
Вот и Иртыш, тихим плеском несущий свои воды навстречу матушке Оби. С высокого берега открывалась широкая окрестность. Вода и степь – куда ни обратишь взор! А как чудно хороша была степь! В эту пору она вся еще была в цвету, благоухала, яркая зелень, испещренная цветами, как дивный ковер, расстилалась на необозримое пространство, пока палящие лучи солнца не коснулись ее, не иссушили ее!..
Достоевский дышал полной грудью, наслаждаясь свободой и в теле, и в мыслях. Он невольно стал сравнивать широкую, мутную, а порою и зловонную у залива Неву с полноводным и пустынным Иртышом, и, к его изумлению, Нева проигрывала этой сибирской реке. И поэтому берег Иртыша казался ему не только символом рая и свободы, но и символом воссоединения с миром божьим, преодоления разобщенности, разорванности с этим миром.
– Знаете, Клавдия Георгиевна, я вот что думаю – нету, увы, на земле нашей гармонии. Гармония в человеческом обществе вообще – и гармония с прекрасной природой в частности – это недостижимая мечта, утерянный рай. Вы меня понимаете?
– Понимаю, – кивнула Желнина.
– Давайте присядем!
Достоевский расстелил прямо на траве свою летнюю шинель, помог сначала сесть Желниной, сразу подмявшей под себя ноги, затем сел сам, вытянув ноги перед собой и опершись руками о землю. Они некоторое время молчали, затем Федор Михайлович вновь заговорил:
– Вот гляжу я на Иртыш, и думаю, что вода – как доисторический первобытный океан во многих мифах о сотворении мира – является источником всякой жизни, вышедшей из нее. Понимаете? Психологически вода является символом неосознанных, глубинных слоев личности, населенных таинственными существами. В качестве элементарного символа она двойственна: с одной стороны, оживляет и несет плодородие, с другой – таит угрозу потопления и гибели. В воды западных морей каждый вечер погружается Солнце, чтобы ночью обогревать царство мертвых, вследствие чего вода также ассоциируется с потусторонним миром. Часто «подземные воды» связываются в сознании с первобытным хаосом, напротив, падающие с неба дождевые воды – с благодатным оживлением. В глубинно–психологической символике элементу «вода», которая хотя и жизненно необходима, но не питает, приписывается большое значение, как животворящей и сохраняющей жизнь. Это основополагающий символ всякой бессознательной энергии, однако, представляющей опасность, если (например, во снах) наводнение превышает разумные границы. Напротив, символическая картина становится благоприятной и полезной, если вода остается на своем месте…
– Вы так поэтично это рассказываете. Я вот что подумала – вам бы стихи писать, Федор Михайлович.
– Стихи – не мое, – вздохнул Достоевский. – Полет мысли не тот… Меня все больше на оды верноподданнические тянет. То вам не интересно. Хотя. О позапрошлом годе одно написал про ангела. «Божий дар» называется. Могу продекламировать. Хотите?
– Хочу!
Достоевский на пару секунд замолчал, вспоминая, затем лег на спину – ему так было удобнее. Голос у него был мягкий, тихий, приятный, говорил он не торопясь, отчетливо.
– Крошку–Ангела в сочельник
Бог на землю посылал:
«Как пойдешь ты через ельник,–
Он с улыбкою сказал, –
Елку срубишь, и малютке
Самой доброй на земле,
Самой ласковой и чуткой
Дай, как память обо Мне».
И смутился Ангел–крошка:
«Но кому же мне отдать?
Как узнать, на ком из деток
Будет Божья благодать?»
«Сам увидишь», – Бог ответил.
И небесный гость пошел.
Месяц встал уж, путь был светел
И в огромный город вел.

Всюду праздничные речи,
Всюду счастье деток ждет...
Вскинув елочку на плечи,
Ангел с радостью идет...
Загляните в окна сами, –
Там большое торжество!
Елки светятся огнями,
Как бывает в Рождество.

И из дома в дом поспешно
Ангел стал переходить,
Чтоб узнать, кому он должен
Елку божью подарить.
И прекрасных и послушных
Много видел он детей. –
Все при виде божьей елки,
Всё забыв, тянулись к ней.

Кто кричит: «Я елки стою!»
Кто корит за то его:
«Не сравнишься ты со мною,
Я добрее твоего!»
«Нет, я елочки достойна
И достойнее других!»
Ангел слушает спокойно,
Озирая с грустью их.

Все кичатся друг пред другом,
Каждый хвалит сам себя,
На соперника с испугом
Или с завистью глядя.
И на улицу, понурясь,
Ангел вышел… «Боже мой!
Научи, кому бы мог я
Дар отдать бесценный Твой!»

И на улице встречает
Ангел крошку, – он стоит,
Елку божью озирает, –
И восторгом взор горит.
«Елка! Елочка! – захлопал
Он в ладоши. – Жаль, что я
Этой елки не достоин
И она не для меня…

Но неси ее сестренке,
Что лежит у нас больна.
Сделай ей такую радость, –
Стоит елочки она!
Пусть не плачется напрасно!»
Мальчик Ангелу шепнул.
И с улыбкой Ангел ясный
Елку крошке протянул.

И тогда каким–то чудом
С неба звезды сорвались
И, сверкая изумрудом,
В ветви елочки впились.
Елка искрится и блещет, –
Ей небесный символ дан;
И восторженно трепещет
Изумленный мальчуган...

И, любовь узнав такую,
Ангел, тронутый до слез,
Богу весточку благую,
Как бесценный дар, принёс.
Дочитав до конца, он замолчал и повернул голову к лежавшей рядом женщине (Желнина легла вслед за Достоевским и во все время замечательной декламации смотрела на те же звезды, в то же небо, что и сам писатель), а та, незаметно ни для себя самой, ни для него, положила голову ему на плечо и смотрела на него снизу вверх, умным и преданным взглядом.
– Какие чудесные и добрые стихи. А вы говорите, что это не ваше.
И вдруг он почувствовал, как некая искра промелькнула между ними. Он обнял ее голову своими большими, но худыми ладонями, приблизил ее губы к своим и поцеловал, жарко и долго. Она опрокинулась на спину и дальше уже они оба не стали удерживать своих порывов. И только ветер да месяц стали свидетелями этой нечаянной любви.
Через три дня, как раз в воскресенье, из Семипалатинска прискакал вестовой от командира 7–го батальона подполковника Велихова.
– Их благородие срочно требует вас к себе!
– У меня же отпуск, любезнейший.
– Велено вам прервать отпуск и немедля явиться в часть, – вестовой подал Достоевскому записку и стоял по стойке «смирно», пока Федор Михайлович знакомился с ее содержимым.
Желнина в это время читала только вышедший из–под пера писателя роман «Каторжники», первые две главы она буквально съела глазами за очень короткое время. Достоевскому важно было услышать мнение образованной женщины о своем новом труде, и он сам предложил Клавдии Георгиевне познакомиться с текстом. Поначалу ей сложно было привыкнуть к специфическому почерку Достоевского, но, освоившись, она стала читать быстро и с удовольствием, даже гордясь тем, что она является первым читателем этого романа.
Услышав незнакомый мужской голос во дворе, она отложила рукопись и выглянула в окно. Затем вышла во двор, Достоевский виновато повернулся к ней:
– Вот, Клавдия Георгиевна, командир срочно требует к себе. Нельзя не подчиниться.
– Что ж, прямо так сразу и поедете? Дайте хоть харчи на дорогу собрать.
– Да какая уж тут дорога – 16 верст. Одним махом долетим. Так что, не беспокойтесь.
Достоевский вернулся в свою комнату, стал быстро собираться. Личных вещей у него было немного – все больше письма и рукописи. Их–то он и убрал в палисандровую шкатулку, включая и две первые главы «Каторжников», которые, по прочтении, вернула ему Желнина. В спешке он не проверил, вся ли рукопись у него. Сама же Желнина спохватилась лишь тогда, когда Достоевский с вестовым уже находились в предместьях Семипалатинска. И у нее учащеннее забилось сердце – значит, у него будет повод вернуться сюда и еще раз свидеться с ней.
 Ожидания, однако, так и остались ожиданиями. Достоевский, казалось, забыл об этом романе, увлекшись другими темами. Да и женитьба на Марии Дмитриевне Исаевой и заботы о пасынке Паше полностью поглотили Федора Михайловича. И вскоре он даже забыл об Озёрках, а возможно, и о гостеприимной казачке Желниной.
Зато Желнина не смогла забыть своего бывшего постояльца – через пару месяцев она поняла, что понесла от него.

14.
Илья Достоевский закончил чтение рукописи. Боже мой, подумал он, это что–то гениальное. Одно смущало – в рукописи не было начала, и не понять было, что за произведение он прочитал. Надо бы в область съездить на каникулах, в библиотеке посидеть, изучить, как следует полную библиографию писателя.
Но трудно было поверить в то, что рассказала ему тетка, и написал в предсмертной исповеди дядя Миша. Неужели и в самом деле ему в наследство досталась рукопись великого Федора Достоевского? Да еще, как оказалось, его пращура! Он долго переваривал прочитанное и услышанное. Даже не слышал, как тетка звала его ужинать. И лишь когда она подошла к нему, он очнулся.
– Уснул, что ли, Илюша? Я тебя зову, зову…
– Да нет, теть Клава. Просто поверить не могу, как эту рукопись могли хранить в крестьянском доме более ста лет. Бумага же! Раз – и в печку.
– Что значит, в печку. Ты Булгакова, что ль не читал? Помнишь его слова: рукописи не горят?
– Ага! Он бы это Гоголю сказал, который сжег второй том «Мертвых душ», – усмехнулся Достоевский. – Может, Николай Васильевич и передумал бы. Впрочем, с его–то мистикой могло быть и хуже.
– Пойдем, Илюша, ужинать.
Достоевский сунул рукопись в рюкзак, потянулся и встал. Время было потрачено не зря. Теперь можно и свое Болотное возвращаться, к унылым своим будням. Праздник души закончился. А вернется домой – осмыслит все это, как следует. Разумеется, ни о чем он никому рассказывать не собирается. Это было жесткое условие покойника дяди: семейная тайна должна таковой и остаться и передаваться по наследству.
По наследству! По какому? Есть ли у него наследник? Детский вопрос, тот самый, который задала ему при знакомстве пятиклассница Таня Чихачёва. С женой они разбежались быстро, не успев даже детей соорудить. А ему ведь уже за тридцать. Наверное, и в самом деле, пора подумать о наследниках. Но где взять подходящую половинку?..
Дома он сразу с головой окунулся в работу. Нужно было нагонять программу. Его, впрочем, не было всего несколько дней, да еще начало учебного года, школьники, как и учителя, не раскачались, так что ничего страшного не произошло.
Он посмотрел в расписание, затем в программу. Завтра урок литературы в десятом классе, и тут его слегка даже передернуло: тема урока – творчество Достоевского и его роман «Преступление и наказание». Он тут же пролистал программу дальше и поразился – и это все? На всего Достоевского два урока и всего лишь один роман? Круто! Какой идиот там, в Минобре, составляет такие программы?
Он вошел в класс, поздоровался. Десятый класс едва насчитывал двадцать человек, да и то, после девятого из двух классов сделали один. Мальчишек и девчонок почти поровну. Он пробежался взглядом по партам, и хотел было уже окунуться в классный журнал, чтобы отметить отсутствующих, как заметил на себе чей–то долгий и внимательный взгляд. Поднял голову – это была Света Ихменева, старшая сестра пятиклассника Вали Ихменева. В отличие от брата, она чувствовала себя в классе совершенно свободно, хотя, кстати, тоже сидела одна за партой. Правда, не было в тот день ее подруги. И чтобы как–то выйти из неловкого положения, в которое он сам себя загнал, ответив на взгляд девушки, он у нее спросил:
– Ихменева, а где твоя подруга, Силина?
Ихменева ответила не сразу, пришлось сзади нее сидевшему Сергею Осипенко даже подтолкнуть ее в спину. Но вместо Светланы, ответила другая девушка:
– Она ногу подвернула, Илья Иванович, когда в школу вчера бежала.
– Так она же вчера бежала, а сегодня почему ее нет?
– Но у нее реально нога опухла, – наконец подала голос Ихменева. – Даже в травмпункт ходила.
– Понятно! Ладно! Остальные, я смотрю, все в классе?
– Все! – ответил за всех Осипенко. Он же сидел на последнем ряду, ему было все хорошо видно.
– Вот и прекрасно! – Достоевский поднялся и вышел на середину класса. – Тема сегодняшнего урока «Биография и личность писателя Федора Михайловича Достоевского». Я надеюсь, вы все за лето прочитали тот список литературы, который я вам давал в конце прошлого года? В этом списке был и роман Достоевского «Преступление и наказание».
Достоевский молча стоял и ждал, что ему ответят. Но ученики тоже молча ждали (правда, сидя), что им скажет учитель.
– Так, понятно! В таком случае, господа и дамы, не прочитав романа, вы совершили преступление. Теперь же я буду думать о вашем наказании.
– Илья Иванович, мы же не знали, что это вы написали роман, – лукаво бросила Ихменева. – Мы бы его в таком случае обязательно прочитали.
– Неужели даже ты, Ихменева, не читала про Раскольникова?
– Я честно начала читать, но, Илья Иванович, я ужасно боюсь крови. И когда я дошла до того момента, как Родя Раскольников топором замочил сначала старуху–процентщицу, а затем и неожиданную свидетельницу ее сестру, мне стало плохо и я закрыла книгу.
Класс захохотал. Кто–то даже ударился головой о парту.
Но Достоевский стоически с самым серьезным лицом выдержал паузу и произнес:
– Света, это было единственное кровавое пятно на всю книгу. Дальше были лишь сплошные переживания. Поэтому я тебя прошу до следующего урока прочитай роман до конца.
– Но это же трудно, Илья Иванович.
– А кому сейчас легко? Ты думаешь, самому Достоевскому легко было писать об этом?
Класс снова не выдержал, зааплодировал. Ихменева же поджала губы и покраснела.
– Хорошо! Всё! Успокоились и слушаем.
Достоевский подождал, пока класс успокоится, и продолжил:
– Как высказался один из замечательнейших писателей современности киргиз Чингиз Айтматов: «В сегодняшнем мире … тревожный набат Достоевского гудит, неумолчно взывая к человечности и гуманизму». И в самом деле, тема гуманизма проходит через все творчество Достоевского красной нитью, какими бы жестокими не казались его произведения. С другой стороны, Федор Михайлович Достоевский – писатель чрезвычайно индивидуальный. У него свое, очень отличное от других классиков русской литературы открытие мира, отбор жизненного материала, его интерпретация, композиционное и словесное выражение. Его собственная судьба изобиловала драмами. Участник кружка Петрашевского, он был осужден на «смертную казнь расстрелянием». Холодным декабрьским утром его и других осужденных привезли в закрытой карете на Семеновский плац. «Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, преломили над головой шпаги… жить мне оставалось не более минуты», – так писал Достоевский позже брату. Он получил возможность написать это, потому что царские сановники позволили себе разыграть фарс. Казнь была всего лишь представлением: в последний момент ее заменили ссылкой и каторгой с лишением «всех прав состояния».
Четыре года каторги, разжалование в солдаты, запрещение «въезда в губернии Санкт–Петербуржскую и Московскую и жительство в обеих столицах», а затем вдруг ласки великих князей, вечная нехватка денег, тяжелая болезнь и, наконец, горловые кровотечения, завершившиеся в 1881 году смертью.
Это только внешние события, а что было в глубине? Как отражалось все на внутренней натуре художника? Мировоззрение Достоевского, весь его идейно–образный мир полон подчас трагических контрастов. Нет оснований преуменьшать глубину действительных заблуждений писателя. Его славянофильские настроения, его религиозность, целый ряд расхождений с революционными демократами – были. Но корни этих заблуждений можно связать с исторической деятельностью. Зрелые годы его жизни пришлись почти на самую мрачную пору российской деятельности, что в сочетании с противоречиями личности и дало такое сложное во всей истории русской культуры явление, имя которому – Достоевский…
Когда он, войдя в раж, рассказывал о Достоевском, он ничего и никого не замечал, но едва делал маленькую паузу, чтобы передохнуть и глотнуть воздуха, тут же замечал на себе все тот же пронзительный взгляд Светы Ихменевой. Надо бы после урока поговорить с ней – он вдруг вспомнил про Валю. И едва прозвенел звонок, Достоевский произнес:
– Света, Ихменева, задержись, пожалуйста, на минутку.
– Ну, все, Ихменева, – хмыкнул Осипенко. – Сейчас тебе Илья Иванович расскажет, какое наказание он тебе за наше общее преступление придумал.
– Заткнись, дурак! – огрызнулась Ихменева.
Сидевшие на последних партах одноклассники, подхихикивая, собрали портфели и рюкзаки и покинули класс. Сама же Ихменева убирала учебник в рюкзачок неторопливо, ожидая, когда классная комната опустеет.
Но Достоевский не стал дожидаться, когда ученица подойдет к нему, а приблизился к ней сам и присел прямо на впереди стоящую парту.
– Скажи мне, Света, это твой брат Валя Ихменев из 5–го «б»? 
– Да, а что? Он что–то натворил? – заволновалась девушка.
– Нет, нет, ты успокойся. Он ничего не натворил. Я просто хотел немного поговорить с тобой о нем. Или ты торопишься?
– Ради вас, Илья Иванович, я готова пожертвовать переменой.
– Во–первых, не ради меня, Ихменева, а ради родного брата, а во–вторых, ничем жертвовать не нужно. Мы можем поговорить и после уроков.
– Давайте сейчас, если недолго.
– Да, собственно, у меня к тебе пока только один вопрос. Валя с первого класса на уроках не работает?
– Нет, вы знаете, в первом классе он как раз учился с интересом. То есть, в начале первого класса. А затем… что–то у него с училкой не сложилось. Она начала без причины, по крайней мере, Валя так говорил, цепляться к нему. Чуть что – сразу к директору и папу в школу. Другим его одноклассникам за такой же проступок ничего, а его она сразу замечала.
– А что отец? Ходил в школу, выяснял?
– Кажется, ходил. Но, если честно, я не очень в курсе. Я ведь сама тогда еще не очень взрослая была.
– Хорошо. Я зайду к вам, поговорю с отцом, – Достоевский слегка замялся, почесал за ухом. Ихменева поняла, что он хочет еще о чем–то спросить и ждала, не сводя с него глаз.
– Скажи, Света. А где ваша мама?
Ихменева поморщилась, было понятно, что ей не хочется говорить на эту тему. Но все же, вздохнув, тихо произнесла:
– Она нас бросила пять лет назад.
– Как бросила? Ведь Валя тогда еще совсем маленький был.
– Она уехала с любовником–иностранцем… Илья Иванович, я не хочу говорить на эту тему. Ладно?
– Хорошо, хорошо. Прости! И, пожалуй, иди отдохни, а то скоро звонок на урок будет.

15.
Желнина понимала, что ей, вдовой, не будет житья среди казаков, когда те узнают, что она забрюхатела от постояльца, хоть и от нынешнего офицера, но бывшего каторжника. Люди, далекие от светского образа жизни и интеллигентской среды – где им было знать, кто такой этот прапорщик Достоевский? Ладно бы ей самой, она бы это пережила, но под ударом оказались бы и ее дочери, ни в чем уж не повинные. Она решила выждать время – через два–три месяца все забудут, что она сдавала квартиру постояльцу. Благо, полноватая фигура ее пока успешно скрывала растущий живот. А потом она уедет, навсегда покинет Озёрки. Где–нибудь в другом месте найдет пристанище, а учительское ремесло позволит прокормить прибавившееся семейство.
К отъезду она стала готовиться загодя. Первым делом свернула в рулон, перевязала бечевкой рукопись Достоевского, сунула ее в холстину и положила, как некую дорогую вещь, на самое дно сундука. Затем попыталась осторожно, дабы не попортить, ножом соскоблить со стен листы с черновиками, которыми Достоевский оклеивал стены в своей комнате. Получалось плохо – бумага клеилась на совесть. Увидев материнские хлопоты, ей принялись помогать дочери.
– Осторожно только, ради бога, – умоляла их мать.
– А что это мы делаем? – поинтересовалась старшая.
– Видите ли, постоялец наш – столичный сочинитель и любая его рукопись – это память о том, что он жил у нас.
– А разве он не каторжник? – удивилась младшая.
– Каторжник. В заговоре против батюшки царя состоял. Но, вишь ты, теперь же по службе пошел, офицером стал. Стало быть, царская милость к нему вернулась.
Они попытались отслоить еще хотя бы несколько листов, но, поняв, что это занятие бесполезное, Желнина выдохнула, утерла со лба пот и устало произнесла:
– Ну, вот что, мои милые, хватит. Толку почти никакого. Что есть, то и спрячем.
 Но спрятать – не получилось: когда женщина попыталась свернуть снятые со стены листки, они, засохшие в клею, просто сломались. У нее даже слезы на глазах выступили. Оставшиеся несколько черновиков она, бережно, не сгибая, также завернула в холстину и положила туда же, на дно сундука.
Прежде, чем уволиться из школы, нужно было съездить в Семипалатинск, к попечителю учебных заведений. Не без сердечного трепета ехала она туда, одолжив возок у поселкового старшины.
– Я–чай, к постояльцу свому наведаться хочешь? – съязвил тот.
– К попечителю училища надобно, – отрезала Желнина.
– Ну–ну!
Она и в самом деле пыталась выяснить, где живет Достоевский, наведавшись к подруге, жене дьякона Хлынова, которая и рекомендовала ей Достоевского. От нее же и узнала, что он женился в Кузнецке на вдове Марии Дмитриевне Исаевой, и остался жить с ней там.
– Муж–то ейный, Александр Иваныч, стряпчий, сгорел то ли от пьяной горячки, то ли от чахотки, а Федор–то Михайлович давненько, еще при живом муже, за Исаевой приударял. Я, ить, мила моя, хорошо помню этого солдатишку. Молоко он у меня покупал частенько. Только какой–то чудной он был: то рядится и просит отпустить молоко подешевле, то вдвое дает дороже. Помню его, чудной он был, но хороший человек; недаром произвели его в офицеры. Дрянь–то ведь не пустили бы в офицеры.
Значит, такова моя судьба, сказала Желнина сама себе.
Попечитель пытался отговорить ее от переезда.
– Где же я, матушка, посреди учебного года, учителя найду.
– Так ведь среди каторжных немало грамотных людей, – ответствовала женщина.
– Господь с вами, Клавдия Георгиевна, – перекрестился попечитель. – Как же я могу–с каторжных просить детишек учить. Чему они их научат? Да и кто мне позволит это?
– А вы прошение на имя его превосходительства губернатора Спиридонова подайте, авось губернатор и позволит.
Попечитель тяжело вздохнул, но подписал Желниной отпускную.
В октябре месяце собралась. Объявила дочерям, что они уезжают из Озёрок. Поедут поближе к ее родным местам.
– Житья мне здесь нету боле, доченьки. Остобрыдло. И память об отце вашем уже угасает. Так что ничего больше меня здесь не держит. Вот пойду к свекру со свекровью проститься, и в дорогу пойдем.
Родители мужа даже опешили от такого решения.
– Ай, с ума сошла, Клавка, что ли? – всплеснула руками свекровь. – Живешь в отдельной хате, детишков, вона, учишь. Чего еще надобно?
– Сердце мое не лежит к Озёркам. Пока жила с мужем, терпела, опосля память о нем держала. А нонче, что ж? Свободная я, в мыслях своих и в движениях.
– Говорила я Петьке–покойнику, жену надо было брать из нашего, казацкого роду, а не пришлую, – рассердилась свекровь.
– А коли свободная, чего к нам–то приперлась? – недовольно проворчал свекор.
– Просить хочу. Клячу какую у вас с телегою. Скарб да утварь перевезти, да дочек на телеге.
– Ишь ты, клячу ей! С телегой! Они, небось, денег стоють!
– Так не задарма же прошу.
– А что у тебя есть–то, оборванка? – вспылила свекровь.
– Дом, ведь наш вам останется. Что хотите с ним, то и делайте. А не дадите коня, так я дом продам, и сама куплю коня с телегой, – решительно заявила Желнина.
– Ишь, расхарахорилась! – взвизгнул старик Желнин.
– Ты, что ль, его строила?
– Муж мой его строил, а я евонная законная супруга.
– Вишь ты, законная, – уже примирительно, глядя на свою жену, хмыкнул Желнин. – Ладно, дам я тебе Звездочку. От нее уже все одно толку мало, старая да хромая, а забивать жалко – столь лет с нами живет.
Как ни погоняла Желнина Звездочку, быстрее она бежать не могла. А скоро и самой Клавдии Георгиевне стало дурно, она передала вожжи старшей дочери, а сама перелезла в телегу, оперлась спиной о сундук и стала глубоко дышать, чтобы не потерять сознание. Плод в ее нутре впервые зашевелился. Видимо, от тряской дороги. Младшая обняла мать, гладила ее по голове, по лицу, испуганно заглядывая ей в глаза.
– Дурно мне стало, Любушка, но это скоро пройдет, ты не волнуйся.
Старшая дочь несколько раз оглядывалась на мать с сестрой, но потом, войдя во вкус, стала подхлестывать Звездочку вожжами, цмокая губами и понукивая.
Три ночи им пришлось ночевать прямо в телеге под открытым небом. Накрывшись зипунами, прижавшись друг к другу, они, усталые, засыпали быстро, а на рассвете просыпались и продолжали свой путь.
Так они добрались до Семиреченска.
– Дальше не поедем, сил моих больше нету.
Она нашла на самом краю городка подходящую хату, где можно было снять две комнаты подешевле. Хозяева там почти не жили, построили себе дом едва ли не у главной площади, здесь же бывали лишь летом, когда невыносимая жара в центре не давала возможности дышать.
Работу долго не могла найти – в начальном училище все ставки были заняты, в церковно–приходской четырехклассной школе тоже. Но кто–то ей подсказал, что местный почтальон ищет репетитора для сына–балбеса, который никак не желает постигать науки в училище. Платил почтальон мало, но это хотя бы было подспорьем для семьи. Сначала хватало денег, которые Желнина скопила в Озёрках, но через пару месяцев пришлось продать (правда, тоже задешево) Звездочку местному попу.
К началу весны Желнина поняла, что пришла пора рожать. И только теперь ей пришлось рассказать дочерям правду. И предупредила:
– Дети мои, я вам строго–настрого запрещаю говорить об этом кому бы то ни было. Пусть это будет наша самая строгая семейная тайна. И детям своим о том накажите. Побожитесь мне в том.
– Вот вам крест, матушка, никому никогда ничего не скажем, – обе дочери перекрестились, поцеловали крестик на груди у матери. Та погладила обеих дочерей и заплакала.
– Беги, родная к повитухе, скажи, мать рожать собралась, – немного погодя попросила она старшую дочь.
Роды прошли успешно. Родился мальчик. Крестила она его в местной церкви и когда дьячок спросил, как записать мальчика в церковно–приходской книге, Желнина, не задумываясь, произнесла:
– Федором запишите. Федор Федорович Достоевский.
 
16.
В доме Ихменевых в хмурый субботний день случился маленький переполох. Неожиданно, как первый снег на голову, не известно откуда появилась бывшая жена Дениса Арнольдовича Ихменева и мать Светланы и Вали. Открывший дверь Валя, долго не мог понять, что это за женщина стоит у порога – мальчику ведь еще и шести лет не было, когда он, по сути, лишился матери и материнского тепла. А женщина, увидев повзрослевшего сына, едва не разрыдалась.
– Валюша, родной мой! – бросилась она его обнимать, чем и вовсе испугала мальчугана.
– Папа! – закричал он, отступая на пару шагов. – Это, наверное, к тебе.
Отец тут же вышел на зов. Он готовил на кухне обед, и потому выглядел, как заправская домохозяйка – в переднике и с ножом в руке.
– Кто это, Валя? – он сначала взглянул на испуганное лицо сына, затем перевел взгляд на женщину, переступившую порог его квартиры. Это была ухоженная дама, с блестящим макияжем на лице, хорошо уложенными волосами, в модном темно–синем манто такого же цвета шляпке и в высоких кожаных сапогах черного цвета на маленьких каблуках. В руках она держала большую картонную коробку, а на полу, рядом с ней стоял светло–коричневый кожаный чемодан на колесиках.
– Ты–ы? – опешил Ихменев.
– Здравствуй, Денис! – виновато улыбнулась она, кончиком белоснежного носового платка утирая навернувшиеся слезы от встречи с собственным сыном. – Мне можно войти?
– Вошла уже! – жестко ответил Ихменев. – Дверь прикрой.
Валя в это время вернулся в комнату, которую он делил с сестрой. Та лежала на втором  ярусе кровати, и, вставив в уши наушники и прикрыв глаза, слушала какую–то музыку через плейер. В такт ей она покачивала головой и иногда размахивала свободной рукой. Она была в тенниске и джинсах с порванными по последней молодежной моде коленками.
– Свет! – Валя позвал сестру, но та, увлеченная музыкой, его не услышала.
Тогда он забрался по лестнице наверх, присел рядом, спустив ноги, и рукой тронул ее за плечо. Светлана открыла глаза, сняла наушники и довольно громко, не отошедшая еще от гремевшей в ушах музыки, спросила:
– Что? Тебе чего?
Но Валя тут же приложил к ее губам указательный палец и, кивая на дверь, зашептал ей на ухо:
– Свет, там какая–то фуфа пришла, бросилась со мной обниматься, но я убежал и позвал папу. Он ее, оказывается, знает.
– Что за фуфа? – Светлана отложила в сторону плейер и приподнялась.
– Говорю же, не знаю, – спрыгивая на пол, уже не шепотом, но не очень громко сказал Валя. 
Светлана подошла к двери своей комнаты, приоткрыла ее и прислушалась, о чем говорил отец с гостьей. Они были в другой комнате и за закрытой дверью их голоса приглушались. Тогда девушка вышла в коридор и подошла к двери отцовской комнаты, прислушалась. И ей показался знакомым женский голос.
– И что твой перец германский? Ты ему надоела, подтерся тобой и  выкинул, как ненужную тряпку?
– Ну, прости меня, пожалуйста, дуру стоеросовую. Я сама не понимала, что тогда со мной было.
– А теперь я не понимаю, что мне с тобой делать. Да и не знаю, как дети тебя примут. Видишь, вон, Валик так и не узнал тебя даже.
В этот момент Светлана решительно отворила дверь.
– Папа, как ты можешь так спокойно разговаривать с этой предательницей?
Мать повернулась к дочери, улыбнулась, и хотела было заговорить с ней, но Светлана и не думала останавливаться.
– Ведь она предала не только тебя, но и меня с Валиком. Валик ведь вообще был маленький. Ты же сам меня учил, что предателей (что бы он ни предал – родину или семью) нельзя прощать, потому что после одного предательства этому человеку ничего не стоит предать еще раз, но уже другого…
– Света, я хочу тебе все объяснить…
– И нет ничего удивительного, что этот немец, в конце концов, выгнал ее. Видимо, он тоже не любит предателей.
– Дочка, ты это… не надо такими сильными словами бросаться, – попытался остудить ее пыл отец, но Светлана и ему тут же дала отпор.
 – Пап, ты забыл, что ли, как нам было трудно первый год? На скольких ты работах одновременно работал, чтобы мы не чувствовали себя ущербными? На трех–четырех?
– Не преувеличивай, Света. Я, как тогда работал на двух, так и сейчас работаю. Просто сейчас немного легче стало.
– Пап, я не понимаю, ты что, готов ее простить?
Дочь с отцом разговаривали так, словно бы и не было между ними третьего, а мать, поняв тщетность своих попыток заговорить с дочерью и оправдаться, просто молча стояла, потупив взгляд, лишь иногда поднимая голову и водя глазами то в сторону бывшего мужа, то в сторону дочери. И, даже увидев, как из–за спины сестры выглядывает Валентин, не решилась ни двинуться к нему, ни заговорить. А Валя уже понял, что вернулась его мать.
Денис Ихменев был в замешательстве – он не ожидал, что дочь встретит мать в штыки. Когда жена ушла от него, он ее возненавидел, но со временем ненависть растаяла, появилось обычное безразличие. Но сейчас, когда он ее снова увидел, такую слабую и жалкую, что сердце у него, в общем–то человека незлобивого, сжалось и, если бы не реакция Светланы, он готов был бы простить ее. К тому же, дочь–то и в самом деле уже взрослая, а вот Валентину, одиннадцатилетнему пацану, мать еще как нужна.
– Послушай, Света, это все–таки мать твоя и Валина…
– Но ведь она о том забыла, когда несколько лет назад бросила нас.
– Света, поверь мне, не я одна виновата в том, что так сложилось, – решилась снова заговорить мать. – Не знаю, говорил ли тебе отец, но у нас в то время все шло к разрыву, мы уже были на грани развода. И, когда я уезжала в Германию, мы с ним договорились, что, как только я устроюсь там, я заберу вас к себе. И Генрих был не против. У него тогда с бизнесом все было в порядке… Ваш отец сначала согласился с этим, а потом, когда я через полгода прислала вызов, он отказался вас отправлять в Германию, отказался делать для вас визу.
Светлана удивленно с приоткрытым ртом и расширившимися глазами посмотрела на отца.
– Это правда, папа?
– Не совсем так, – поморщился отец. – Все несколько сложнее, чем тебе сказала мать.
– Да пошли вы все на ..! – закричала Светлана и слезы молча полились ручьями из ее глаз.
Она развернулась и, едва не сбив с ног брата, скрылась в своей комнате, захлопнув дверь. Полчаса лежала, уткнувшись в подушку и молча плача. Валя тихонько вошел, встал ногами на свою постель и погладил по спине сестру, она не отреагировала. Тогда мальчик тихо спросил:
– Света, ты чего?
– Отвали! – не отрывая головы от подушки, крикнула она.
Валя, весь в расстроенных чувствах, сел на свою кровать, обняв руками поднятые колени: он готов был расплакаться, но быстро передумал. На сестру обижаться не стал, понимая ее состояние. Через пару минут в комнату вошел отец. Глянув на сына, он подошел к кровати и положил ладонь на плечо дочери. Светлана поняла, что это отец, хотела что–то сказать, но вместо этого лишь передернула плечами, сбросив руку отца. Затем поднялась, не глядя ни на кого, быстро спрыгнула на пол и выскочила в коридор, обула сапоги, набросила на себя куртку–пуховик, предварительно замотав шею шарфом, стала искать шапку. Увидев, что дочь одевается, отец вышел в прихожую, спросил:
– Ты куда, Света? Посмотри, какая на улице мерзкая погода.
Он попытался обнять ее, но она ловко высвободилась из его объятий.
– Я же сказала, идите вы все…
Она уже забыла, что искала шапку, открыла дверь и выскочила на лестничную клетку.

17.
 Достоевский в тот день засиделся в читальном зале областной библиотеки практически до ее закрытия. Глянул на часы и даже испугался – до отъезда последнего автобуса в Болотное оставалось немногим более получаса. Он сгреб собрание сочинений Достоевского, быстрым шагом добрался до библиотекаря, выложил все тома перед ней и попросил:
– Продлите мне, пожалуйста. Только, если можно, быстрее. Я что–то засиделся, на последний автобус опоздаю.
– Да вы бегите, я все сама оформлю, – библиотекарь поставила штампик на входном листке.
– Спасибо!
Ему все не давала покоя эта рукопись. Он пытался найти, что это за произведение. В опубликованных – его нет, в полной библиографии Федора Михайловича – тоже нет упоминаний, осталось отыскать хоть какие–то следы в письмах, черновиках, документах, исследованиях.
В автобус, старую, десятиместную «буханку», успел вскочить в последний момент, осмотрел салон – ну, правильно: абсолютно все места были заняты, он – единственный, кому придется ехать стоя. А это целых три часа, если, конечно, на одной из остановок кто–нибудь не выйдет. Глянув на водителя, он взглядом спросил, не будет ли тот возражать, если он сядет на ступеньку.
– Да садись, – ответил водитель, выруливая на трассу.
Достоевский вытащил из кармана пальто пластиковый пакет, который у него всегда был в кармане – на всякий случай, постелил его на верхнюю ступеньку и сел, облокотившись о поручень. Погода была – хуже некуда: то ли дождь со снегом, то ли снег с дождем, при этом минусовая температура и злой, покусывающий все открытые части тела ветер. А темно–серое небо со свинцового цвета кучевыми облаками не обещало никакого улучшения погоды, по крайней мере, в ближайшее время. Зато в автобусе печка грела хорошо и Достоевский, как и некоторые другие пассажиры, даже задремал.
Он подходил к своему дому в полнейшей темноте. Где–то вдалеке, за соседним домом еще светил тусклым светом уличный фонарь, здесь же лампа давно перегорела, но менять ее пока никто не собирался, несмотря на неоднократные жалобы жильцов. Все было бы не так страшно, если бы асфальт на тротуаре и проезжей части перед домом был нормальным, но там во многих местах уже немало времени зияли проплешины, где человек, случайно или впервые здесь оказавшийся, вполне мог в лучшем случае ногу подвернуть, а в худшем и вовсе ее сломать.
Напротив его подъезда маячила какая–то невысокая, темная фигура. Достоевский даже слегка притормозил – мало ли кто это может быть (хотя в городке с преступностью было, слава богу, спокойно). Он открыл дверь, машинально повернув голову в сторону этой самой фигуры, и быстро вошел в подъезд. Но входная дверь еще не успела захлопнуться, как ему послышалось, что кто–то вроде бы позвал его по имени–отчеству. Он оглянулся и придержал дверь. Та самая фигура быстро приближалась и одновременно ее (фигуры) голос снова позвал Достоевского.
– Илья Иванович, подождите.
Когда фигура поравнялась с дверью, Достоевский увидел перед собой Светлану Ихменеву. Точнее, даже не Ихменеву, а жалкого, промокшего и продрогшего с полностью мокрыми волосами и осипшим голосом цыпленка.
– Ихменева? Ты что здесь?
– Я вас жду, Илья Иванович.
– Ну, пойдем, – обескуражено произнес он, пропуская вперед Ихменеву. – И сколько же ты меня ждешь?
– Часа два, наверное, может больше.
– То–то, я вижу, вся дрожишь. Ты же воспаление легких подхватишь.
Он открыл дверь квартиры, впустил Ихменеву, оглядел лестничную клетку (к счастью, она была пуста) и вошел следом за ученицей.
У Ихменевой зуб на зуб не попадал, тушь размазалась по всему лицу, девушка вся дрожала. Достоевский не на шутку за нее испугался, помог ей расстегнуть молнию и снять пуховик – руки у нее у самой еле двигались.
– У тебя что–то случилось? Ты сейчас на себя не похожа, – раздеваясь и разуваясь, он с тревогой всматривался в девушку.
– Мне поговорить нужно с вами, посоветоваться.
Но когда Светлана стала согреваться, она не смогла говорить – зубы стучали, руки и ноги дрожали, из глаз полились слезы, она едва не упала. Достоевский подхватил ее, завел в комнату, усадил в кресло. Она уткнулась головой в его грудь. Он стоял в напряжении, не зная, как быть и что делать. Хотел было погладить ее, а у нее кофта оказалась мокрой – мокрый снег проник даже под куртку.
– Света, ты вся мокрая. Ну–ка, живо в ванну.
– З–з–заччем?
Но он взял ее за руку, повел в ванную, включил горячий душ, слегка подкрутив вентиль холодной воды, чтобы девушка не обварилась.
– Вот что, Ихменева, раздевайся и быстро под душ. И стой, пока тело не примет прежнее состояние. Ясно? Я сейчас принесу тебе полотенце и халат… Ну, что стоишь? Живо под душ я сказал.
Ихменева кивнула, стала раздеваться, Достоевский прикрыл дверь, зашел в комнату, раздвинул створку встроенного шкафа–купе, вытащил большое махровое полотенце, белый банный халат. Постучал в дверь ванной.
– Света! Возьми халат с полотенцем.
Но Ихменева его не слышала, она уже стояла под душем, наслаждаясь и приходя в себя. Она и в самом деле едва не замерзла, ожидая учителя. Достоевский открыл дверь, глянул на прозрачную ширму, за которой спряталась неожиданная гостья, повесил на крючок полотенце с халатом, поставил на пол тапочки и вышел. Сразу пошел на кухню. Во–первых, и он сам проголодался, и Ихменева, наверняка, хотела есть. Самое быстрое и легкое, что он мог приготовить – это сварить пельмени. Он залез в морозильную камеру, проверил, остались ли там еще пельмени и, убедившись в этом, налил в кастрюльку воды и поставил на плиту.
Ихменева вышла из ванной с накрученным на голове полотенцем, укутавшись в халат. Вся раскрасневшаяся, похорошевшая и улыбающаяся. Достоевский невольно засмотрелся на нее, но, поймав себя на этом, тут же отвел взгляд и спросил:
– Ты есть хочешь?
– Вообще–то да, я проголодалась, пока вас ждала.
– К сожалению, ничего более быстрого приготовить не смог, поэтому придется нам есть пельмени. Тебе с маслом, со сметаной?
– А я люблю пельмени с майонезом.
– С майонезом? Гм. Ну, хорошо, есть у меня и майонез. Садись, ешь и рассказывай, что у тебя произошло.
Достоевский достал из холодильника упаковку майонеза, свою же порцию пельменей смазал сметаной. После этого включил чайник.
– Ты, кстати, кофе, чай?
– Чай, – ответила Ихменева и шмыгнула носом.
– Так что тебя заставило столько меня ждать?
– Я хотела с вами посоветоваться, Илья Иванович, – Ихменева наколола на вилку и поднесла ко рту первый пельмень. – Сегодня у нас в семье произошло… даже не знаю, как сказать.
– А ты не умничай, говори прямо, – Достоевский неспешно пережевывал пищу.
– Короче, сегодня после пятилетнего перерыва к нам домой заявилась моя мамаша.
Достоевский даже заглотнул почти целый непережеванный пельмень, едва не подавившись. Вытерев рот салфеткой, он налил в чашку воду из стоявшего на подоконнике графина, отхлебнул и, успокоившись, посмотрел в упор на Светлану.
– И что? Это заставило тебя сбежать из дому?
– Илья Иванович, как вы не понимаете, – Светлана снова шмыгнула носом. – Она же бросила нас, сбежала с иностранцем, с немцем, уехала в эту сраную Германию. Ладно я, но Валик вообще был маленький. Он ее даже не узнал, когда она вошла. Тетей ее назвал.
– А что отец?
– А что отец. Он готов ее простить. Говорит, Вале нужна мать. Как будто она мне не нужна была все эти годы. Мне ведь даже поделиться не с кем было. Все ведь папе не расскажешь.
Ихменева положила вилку, зажала двумя пальцами нос и зажмурилась. Достоевский понял, что она сейчас чихнет. Понятное дело: переохлаждение – штука серьезная. Но девушке удалось остановить чих. Она раскраснелась, извинилась.
– Простите! Чуть не чихнула.
– Ох, как бы ты не заболела, Светлана. Переохладилась ты. Вся промокла, продрогла… Кстати, совершенно выпустил из виду. Ты пока доедай, а я ванной на сушилку повешу твою кофту и джинсы.
– Да я сама, Иван Ильич! – порывалась она встать, но Достоевский жестом усадил ее назад.
– Сиди уж! Ешь!
Он встал, зашел в ванную, встряхнул и повесил Светины вещи, вернулся на кухню.
– И что мне с тобой делать прикажешь, Ихменева? Придется ждать, пока вещи высохнут, потом провожу тебя домой.
– Я не хочу идти домой, – решительно заявила она.
– То есть?
– Я не хочу видеть эту предательницу… Может, пока не хочу. Можно я у вас переночую, Илья Иванович?
Достоевский остолбенел. Этого еще не хватало. Если кто–то видел, как он завел эту девочку поздно вечером к себе домой, то его запросто могут обвинить в педофилии. А даже если сейчас никто ничего не видел, то каким образом она сможет незаметно выйти отсюда? Городок–то маленький. Всё у всех на виду.
– Ты с ума сошла, что ли? Ты понимаешь, что может случиться, если кто–то узнает, что ты ночевала у меня? Меня же из школы выгонят, спасибо, если статью не пришьют.
– Но я же ничего никому не скажу.
– Предположим, но как ты выйдешь отсюда завтра? Тебя же отец искать начнет, в полицию может заявить. Или ты ему сказала, куда идешь?
– Издеваетесь? Если бы я сказала, он бы давно уже за мной прискакал.
Светлане все чаще приходилось шмыгать носом – пока это были не сопли, а, скорее, вода, но это уже первые симптомы простуды.
– Послушай меня, Света, – Достоевский придвинул табурет поближе к ученице и негромко, но твердо заговорил. – Знаешь, есть такая книга, библия называется.
– Еще бы! – хмыкнула Светлана.
– Так вот, там много разных историй, рассказов и притч. Одна притча называется «Возвращение блудного сына». Если коротко, суть в следующем: у одного отца было двое сыновей. И вот младший как–то попросил отца разделить имение и дать ему его половину. Отец так и сделал, тогда младший ушел из дому и очень быстро промотал все свое состояние с блудницами и в кабаках. А в это время старший сын все время оставался с отцом и был послушным сыном, помогая отцу по хозяйству. Младший же, промотав все состояние, пошел побираться по миру, когда же, едва не умерев с голоду и в разорванной одежде, вернулся домой и покаялся перед отцом в своих распутствах и грехах, отец обрадовался его возвращению, приказал слугам выдать ему самую лучшую одежду и зарезать бычка, чтобы на радостях закатить пир. Когда же старший узнал об этом, он оскорбился и стал укорять отца в том, что всегда выполнял его просьбы, а тот никогда не позволял ему зарезать даже ягненка, чтобы погулять со своими друзьями, а когда вернулся этот блудливый, то ты зарезал целого бычка. На это отец ему ответил: «Сын мой, ты всегда со мною, и всё мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся».
– То есть, если я правильно вас поняла, вы мне предлагаете радоваться тому, что мать моя где–то пропадала, а теперь нашлась?
– Ты все правильно поняла.
– Но я с этим не согласна. Ее не было в мои самые лучшие детские годы. А теперь я могу и без матери обойтись.
– Да что ты такое говоришь, Света! Мне, вон, уже за тридцать, а мама моя умерла и знаешь, как мне ее сейчас не хватает!
Глаза у Ихменевой покраснели, стали слезиться, она все–таки чихнула, едва успев прикрыться салфеткой.
– Послушай! Ты же заболеваешь. Ч–черт, что мне с тобой делать?
И тут взгляд его зацепился за стеклянную дверцу бара, в котором стояло несколько бутылок коньяка, вина и водки. Он открыл дверцу, достал початую бутылку водки, отвинтил крышку, понюхал – не выдохлась ли.
– Ну–ка, пойдем в комнату.
– Зачем? – спросила она, вставая и следуя за учителем.
– Лечить тебя буду.
– Водкой? – засмеялась она.
– Спирта, к сожалению, у меня нет. Но и водка пойдет для растирания.
Он достал из шкафа теплый шерстяной плед, подойдя к дивану, он переложил подушку с середины в конец, повернулся к Ихменевой. Вздохнул, кивнул головой на диван.
– Скидывай халат и ложись на живот. Я отвернусь.
Но не успел он отвернуться, как Светлана с готовностью распахнула халат, и он моментально сполз на пол. Она стояла перед ним в одних трусиках. Маленькая девичья грудь ее от частого сердцебиения то вздымалась вверх, то резко опускалась вниз. То ли от начинающейся болезни, то ли от стеснения лицо девушки покраснело. А у самого Достоевского комок подкатил к горлу.
– Ложись, я сказал, – еле выдавил он из себя.
Ихменева послушно легла на живот, Достоевский взбрызнул немного водки себе на ладонь, поставил бутылку на пол и стал довольно ловко, будто занимался этим каждый день, втирать жидкость в тело.
– А у вас есть женщина, Илья Иванович? – после нескольких минут, прервала молчание Ихменева.
– Нет, но в данном случае это никакого значения не имеет.
Он снова полил себе на руки и стал втирать водку с еще большим усердием.
– Какие у вас сильные руки.
– Больно, что ли?
– Немного.
– Извини.
Он стал водить ладонями по спине немного потише. Вдруг зазвонил его мобильник. Он даже вздрогнул от неожиданности.
– Ч–черт! Лежи, не вставай, тебе нужно согреться.
Он поднял с пола халат, накрыл девушку, сверху набросил плед, подошел к столу, где лежал продолжавший трезвонить телефон, взял его в руку, глянул на высветивший номер и нажал на кнопку вызова.
– Да, алло!.. Привет! Работаю, а ты как?
Он оглянулся на Ихменеву, погрозил ей пальцем, чтобы не вставала, и вышел из комнаты на кухню. Светлана пару минут послушно лежала, затем ей захотелось переменить позу, она хотела опереться одной рукой об пол, чтобы повернуться другим боком – лицом не в диван, а в комнату, но рука ее наткнулась на бутылку. Она подняла ее, поднесла к глазам. Водки оставалось еще где–то чуть меньше трети. Она взболтала бутылку, глядя на появившиеся пузырьки, и улыбнулась. И тут ей пришла в голову шальная мысль: зачем переводить добро? Эта жидкость ведь не для наружного, а для внутреннего применения. Она перевернулась на спину, продолжая кутаться в халат и плед, присела, поджав ноги, и поднесла к губам горлышко бутылки. Водка обожгла ей нёбо и гортань и едва не вылилась обратно в бутылку – пока еще не понятно было, готов ли ее организм принять зелье или нет. Но она крепко стиснула зубы, чтобы не выпустить водку обратно. Наконец, все ушло внутрь. Второй и третий глотки пошли живее. Она снова глянула на бутылку – водки немного осталось на самом дне. К тому же, она поняла, что Достоевский закончил разговор и возвращается в комнату. Она быстро поставила бутылку на пол, а сама стала переворачиваться на живот. И тут поняла, что теперь ей это сделать гораздо труднее. От этого ей стало смешно. Вернувший в комнату Достоевский увидел барахтающуюся Ихменеву и тут же прикрикнул на нее.
– Я же сказал тебе лежать спокойно.
– А у меня… живот заболел, хотелось позу поменять.
Светлана почувствовала, как в голове у нее появились какие–то шумы и рот уже не так чутко реагировал на ее мысли.
Достоевский подошел к дивану, помог девушке лечь поудобнее, отбросил на ноги плед и плеснул на руки остатки водки.
– Не понял? – удивился он, подняв опустевшую бутылку. – Здесь было водки еще довольно много.
– Наверное, испарилась, – хихикнула Ихменева, тяжело шевеля языком. – Вы же забыли… закрыть бутылку.
Он присел на корточки так, что его лицо оказалось рядом с ее лицом.
– Ну–ка, дыхни.
– Зачем?
– Дыхни, я сказал.
Она выдохнула, и алкогольные пары заставили Достоевского поморщиться.
– Ты дура, что ли? На кой ляд ты ее пила, горе луковое?
– А мне жалко, что вы ее так… используете.
Он негромко чертыхнулся и стал втирать оставшуюся водку. Закончив процедуру, он накрыл ее едва не с головой, завернув в плед, словно ребенка. Пошел в прихожую, снял с вешалки ее пуховик и свое пальто, и все это положил сверху на девушку.
– Теперь послушай меня: тебе надо заснуть и хорошо пропотеть. Поэтому не вздумай встать. Поняла?
– Поняла. А вы где спать будете?
– Не твоя забота! Всё! Я выключаю свет.
Он вышел на кухню. Руки его дрожали то ли от перенапряжения после втирания, то ли от волнения. Он снова включил уже остывший электрочайник. Затем пил чай с печеньем, обжигаясь и думая, как ему выпутаться из всей этой истории. Затем вспомнил бессмертную сказочную поговорку про утро, которое вечера мудренее, и решил до утра этим не заморачиваться. Делай, как знаешь, и будь, что будет.
Ихменева открыла глаза. Хмурое небо, затянутое облаками, тем не менее, говорило о том, что утро уже наступило. Она повела глазами по комнате, вспоминая, что с ней было, почему она закутана в одеяла и куртки и почему у нее слегка побаливает голова? К тому же, тело ее было влажным от пота. Наконец, глаза ее наткнулись на спавшего в кресле учителя. Голова его была опрокинута на спинку кресла, ноги лежали на приставленном стуле. Накрыт он был пальто, из–под которого торчали ноги, одетые в голубые шерстяные носки.
Ихменева зашевелилась, стала по очереди освобождаться от своих покрывал, словно птенец от яичной скорлупы. Услышав это, Достоевский открыл глаза, посмотрел на Ихменеву, улыбнулся.
– Как спалось? Как ты себя чувствуешь?
– Голова немного побаливает, да тело все потное.
– Ну, то, что голова побаливает – мне понятно. А то, что ты пропотела – это хорошо. Значит, простуда из тебя вышла. В душе освежишься – и все будет нормально.
Ихменева опустила ноги на пол и прикрылась одеялом. Достоевский смачно потянулся, зевнул, отбросил пальто и встал.
– А вы что, всю ночь в кресле просидели, Илья Иванович?
– Ну почему же просидел, – улыбнулся Достоевский. – Я полулежал и даже неплохо выспался. В общем, так. Ты давай в душ, умывайся, приводи себя в порядок и на кухню. Позавтракаем, затем решим, что с тобой делать дальше.
Он вышел из комнаты, захватив по дороге свое пальто и ее куртку, повесил их на вешалку в прихожей и пошел в туалет. Ихменева встала, стала искать свою футболку, но вспомнила, что она в ванной. Тогда, завернувшись в учительский халат, прошествовала в ванную.
На кухне она появилась одетая, причесанная и улыбающаяся.
– Ну вот! Совсем другой человек. Веселая, довольная жизнью девушка, – похвалил ее вид Достоевский. – А вчера была несчастная и мокрая курица.
Ихменева смущенно опустила глаза и хихикнула.
– Ты омлет будешь? Но сначала выпей кефир.
– Я не очень молочное люблю.
– А это не ради любви, а ради твоей головки. Не надо было вчера водку жрать. Даже пацанам это еще рано, а уж девушкам… – он протянул ей стакан с кефиром. – Пей! Твое похмелье снимет.
  Они позавтракали практически молча. Ихменева лишь спросила:
– Илья Иванович, а у вас что, даже телевизора нет?
– Нет! Зачем мне нужен этот зомбоящик. Все интересующие меня новости я могу найти в интернете. А ты почему спросила?
– Просто мы с папой всегда, когда завтракаем, смотрим телевизор.
– Ну, извини, не знал, – усмехнулся Достоевский.
Ихменева в ответ также улыбнулась.
Достоевский хотел было помыть посуду, но Ихменева попросила его дать этим заняться ей.
– Все–таки я, как тот незваный гость у вас, который хуже татарина.
– Света, сейчас говорят наоборот – лучше татарина, – Достоевский вручил ей губку и флакон с моющим средством.
При этом, он с кухни не уходил, вооружившись полотенцем для вытирания тарелок. И Ихменева поняла, что он ждет разговора. Она и заговорила.
– Кстати, Илья Иванович, я бы хотела поблагодарить вас за брата.
– А что такое с твоим братом?
– Вы знаете, Валя просто переменился. У него появился интерес к учебе. Не то, что в прошлом и позапрошлом году, когда для него школа была почти синонимом камеры пыток.
– Ну, здесь моей особой заслуги–то и нет. Для учителя ничего не стоит два–три раза за урок похвалить ученика, поддержать его добрым словом или даже просто взглядом. Тогда у любого, даже заядлого двоечника, словно крылья за спиной вырастают. Человечество ведь ничего лучшего, чем образование, не придумало. Всё, чего добилась человеческая цивилизация, в той или иной степени сделано было благодаря сначала образованию, а потом науке. Именно образование, познание непознанного, заставляет мозг усиленно работать.
Управившись с посудой, они перешли в комнату и тут уже инициативу в свои руки взял учитель.
– Вот что, Света! Возвращайся–ка ты домой. Не заставляй волноваться ни отца, ни мать. Я, конечно, понимаю, твои чувства, но пойми – мама – это самое святое, что есть у человека. Какая бы она ни была, она твоя мать. Я тебе уже говорил вчера, что моя мама умерла, когда мне уже было за двадцать, но знаешь, как мне плохо, что ее нет? Не к кому прислониться, не к кому голову преклонить. Я иногда, в очень трудные минуты, разговариваю с мамой, делюсь с нею своими переживаниями, мыслями, успехами, и уверен, она меня там слышит…
Он вздохнул и замолчал. Подошел к одной из книжных полок, где стояла за стеклом небольшая цветная фотография безмерно уставшей еще далеко не старой женщины. Ихменева тихо подошла сзади, посмотрела на фото, спросила:
– Это ваша мама?
– Что? А, да. Это моя мама. Зинаида Федоровна.
Ихменева подошла к окну, выглянула на улицу – белый снежный ковер покрыл землю. А солнце иногда стало пробиваться сквозь мрачную громаду туч. Это значило, что мороз берет бразды правления погодой в свои руки. И вчерашней снежно–дождевой каши уже не будет.
– Я поняла вас, Илья Иванович. Пойду домой и попробую понять свою мать.
– Вот и молодец.
Достоевский подошел к девушке, положил ей на плечи руки, заглянул в глаза, ему показалось, что ее глаза поглотили всего его, так преданно и ласково светились они. Он даже мотнул головой, избавляясь от наваждения, улыбнулся, ласково щелкнул ее по носу. Она в ответ хихикнула и потерла ладошкой кончик носа.
– Давай одевайся, а я схожу на разведку – мы же с тобой как бы в засаде. Не хотелось бы, чтобы соседи видели, как ты выходишь от меня с самого утра.

18.
Профессор Мышкин отдал статью «Последняя загадка Достоевского?» в журнал «Литературное обозрение», в котором являлся членом редколлегии. Он сидел в кабинете главного редактора и пока тот, как всегда в таких случаях, бегал глазами по рукописи, читая по диагонали, что–то отмечал в своем планшете.
«Казалось бы, все творчество Федора Михайловича изучено вдоль и поперек, тайн не должно бы уже быть. Но все оказалось не совсем так: летом мне в руки попала рукопись (точнее, скан рукописи) первых глав не известного ранее достоеведам романа Достоевского «Каторжники». Рукопись не имеет никакого отношения к «Запискам каторжника», упоминаемым в записной книжке Достоевского, в которой он намечал литературные планы на 1860 год: «1) Миньона, 2) Весенняя любовь, 3) Двойник (переделать), 4) Записки каторжника (отрывки), 5) Апатия и впечатления».
Никаких заметок на тему «Миньоны» не сохранилось, но образ героини гётевского романа «Вильгельм Мейстер» невидимо присутствует в творчестве писателя. Из Твери он сообщает Михаилу Михайловичу о замысле «двух больших романов», а брат ему отвечает: «Милейший мой, я, может быть, ошибусь, но твои два большие романа будут нечто вроде Lehrjahre Вильгельма Мейстера. Пусть же они и пишутся, как писался Вильгельм Мейстер, отрывками, исподволь, годами. Тогда они и выйдут так же хорошо, как и два гетевых романа». Соперничество с Гете чувствуется в «Униженных и оскорбленных»: литератор Иван Петрович не менее связан с биографией автора, чем Вильгельм Мейстер с жизнью самого Гёте; образ Нелли вдохновлен образом Миньоны. Идея романа Гете – отказ от личного счастья ради служения ближнему – несомненно, повлияла на концепцию «Униженных и оскорбленных». Переделка «Двойника» ограничилась некоторыми сокращениями первоначального текста; из «отрывков» "Записок каторжника" получилась целая книга: «Записки из Мертвого Дома»; от «Апатии и впечатлений» не сохранилось следов, а план «Весенней любви» дошел до нас в нескольких вариантах.
Таким образом, мы имеем полное основание утверждать, что не известная доселе рукопись романа «Каторжники» – еще одно произведение Достоевского, посвященное его «каторжным» впечатлениям, и не менее сильное, нежели «Записки из мертвого дома»…
 В этой же статье Мышкин разместил и первую главу «Каторжников», которую, уже не по диагонали, а довольно внимательно прочитал главред.
– Это же сенсация, Виктор Алексеевич, – он, наконец, выдохнул.
– Именно, Павел Петрович! – Мышкин отвлекся от планшета, закрыл его, переключившись на беседу.
– Я вашу статью поставлю в ближайший же номер, передовицей. Сниму статью Роднянского. Два месяца лежала, еще полежит. А это же!.. Нет слов. Думаю, придется даже дополнительный тираж печатать. Благодарю вас, Виктор Алексеевич, что именно в наш журнал принесли свою статью.
– Павел Петрович, мне даже несколько обидно слышать от вас такие слова. Я уже более десяти лет член редколлегии журнала, а публикуюсь у вас и того более. Куда же мне было еще нести свой материал?
– Простите, Виктор Алексеевич. Я просто сам не свой, – он снял трубку телефона. – Ольга Федоровна, зайдите ко мне… Немедленно.
Буквально через минуту в кабинет вошла полная женщина с волосами, выкрашенными в медный цвет, в розовой шелковой блузе навыпуск и в черных шерстяных же брюках. Это была заместитель главного редактора. Увидев Мышкина, она улыбнулась и поздоровалась.
– Добрый, добрый день! – Мышкин поднялся и пожал женщине руку.
– Ольга Федоровна, Виктор Алексеевич принес сенсационную статью – им найден неизвестный ранее роман Достоевского…
– Да что вы! – восхитилась Ольга Федоровна, уважительно взглянув на профессора.
– Ну, не перебарщивайте, Павел Петрович, – улыбнулся Мышкин. – Я же вам рассказал, каким образом эта рукопись оказалась в моих руках.
– Ну, хорошо, хорошо. Суть же не в этом, Виктор Алексеевич. Не в том, как эта рукопись оказалась у вас, а в том, ЧТО это за рукопись. В общем так, – главред вытащил из своего ноутбука флешку. – Вот, возьми флешку, это Виктора Алексеевича, скажи верстальщице, кто там сегодня дежурит, пусть сбросит себе статью. Она пойдет передовицей с моим кратким предисловием.
– Так у нас же…
– Снимай статью Роднянского. Если не хватит места, еще что–нибудь снимем.
– Хорошо, я поняла, Павел Петрович. У вас все?
– Всё!
– До свидания, Виктор Алексеевич.
– Всего доброго!
Когда Ольга Федоровна ушла, Мышкин обратился к главреду.
– Павел Петрович, я бы хотел перед тем, как вы сдадите номер в печать, просмотреть гранки моей статьи и заодно взглянуть на ваше предисловие.
– Согласно Закону о СМИ, цензура у нас запрещена, – засмеялся Павел Петрович и шутливо погрозил Мышкину пальцем. – Да, конечно, конечно же, покажу. Только прошу вас, не затягивайте. Сами понимаете, у нас же сроки, подписка.
– Разумеется.
Однако эйфория у профессора Мышкина от публикации сенсационной статьи прошла сразу же после звонка ему Карамазова. Звонок и тон миллиардера были так неожиданны, что Мышкин растерялся.
– Профессор Мышкин? – не здороваясь, сразу начал с вопроса звонивший.
– Да, я вас слушаю.
– Это некто Карамазов, если помните такого.
– Шутите, Сергей Филиппович? – засмеялся профессор. – Еще бы мне вас не помнить.
– Зато вам сейчас будет не до шуток.
– Что–то у вас случилось, Сергей Филиппович? – насторожился Мышкин.
– Это, скорее, у вас случилось, а не у меня.
– Тогда я вас не очень понимаю. Точнее, не очень понимаю ваш тон. Если вы имеете ко мне какие–то претензии... Хотя, какие вы ко мне можете иметь…
– Мне доложили, даже не просто доложили, а положили на стол какой–то журнал… Сейчас, секунду! – Карамазов перевел взгляд на лежавший перед ним номер журнала, – «Литературное обозрение», а в нем статья некоего профессора Мышкина… Вы его случайно не знаете?
– Вы ознакомились? Это же настоящая сенсация, Сергей Филиппович!..
– Сейчас сенсацией станет то, что я вам скажу, профессор. Поэтому слушайте меня внимательно! Я дал вам возможность поработать с рукописью не для того, чтобы вы об этом трезвонили на весь мир. Разрешение на публикацию даже отрывка рукописи я вам не давал. Я, между прочим, за это заплатил деньги, и немалые. Я, разумеется, не могу запретить вам печататься – вы ученый, но вы вполне могли бы обойтись в статье одним лишь упоминанием о рукописи. Я прилагаю немалые усилия, чтобы отыскать оригинал (причем, делаю это инкогнито), а вы уже растрезвонили всему миру. Да еще и меня ославили, упомянув в статье.
Профессор Мышкин не на шутку испугался. Он понимал, что с такими людьми шутки плохи. Он побледнел, губы его задрожали.
– Простите, ради бога. Я не думал о подобном…
– Профессор, не мне вас, пожилого и уважаемого ученого учить, но, прежде, чем что–то совершать, всегда нужно прокручивать в голове все варианты последствий. Чтобы потом не было неприятностей. Короче, профессор. Я понимаю, что журнальная публикация – это не интернет. Тем более, если она уже разошлась… Журнал уже разошелся по киоскам?
– Ч–что? Н–нет, нет. Этот журнал в киосках не продается, он идет только подписчикам.
– В общем, думайте сами, каким образом вы дадите опровержение своей статьи.
– К–как опровержение?
– Это ваши проблемы, как. В ближайшем же номере сообщите, что это была не более чем шутка, что никакой рукописи Достоевского не было у вас в руках, что вы выдали желаемое за действительное… Что–нибудь сами придумайте! До свидания, профессор!
Но ответить ему профессор Мышкин уже не мог – ему стало плохо, схватило сердце, он упал со стула. Жена, слышавшая, как ее муж оправдывается перед кем–то по телефону, остановилась у двери кабинета, вслушиваясь. Когда же он упал, она тут же вбежала в кабинет.
– Витя! – закричала она, переворачивая мужа на спину.
– Сердце, – простонал Мышкин.
Жена тут же бросилась к телефону вызывать неотложку.

19.
 Достоевскому показалось, что он нашел то, что искал. Зная о привычке Федора Михайловича делать заметки на каком–нибудь клочке бумаги, на конвертах, бланках и газетах, Илья Достоевский вчитывался в эти опубликованные заметки особенно тщательно. А запись к «Униженным и оскорбленным» Федор Михайлович и вовсе сделал на повестке, присланной Достоевскому вслед за письмом П.И. Вейнберга, одного из инициаторов любительских спектаклей в пользу Литературного фонда.
В конце 1859 года на небольшом листке почтовой бумаги писатель записал: «В 1860 год. 1) Миньона. 2) «Весенняя любовь». 3) Двойник (переделать). 4) Записки каторжника (отрывок)...». На лбу и висках у Достоевского выступили капельки пота. Он достал платок, вытерся. Даже на всякий случай высморкался.
Неужели это оно?  Да, но где этот отрывок? Он стал читать пояснения и выяснил, что из замышляемых Записок каторжника получились другие Записки, вполне законченные – «Записки из мертвого дома». Он взял том с этими записками, стал читать. Читал внимательно, тщательно сопоставляя с текстом имевшейся у него рукописи. Нет! Это совсем не то. Данная повесть не имела целостного сюжета, а сделана в виде небольших зарисовок, хотя и выстроенных в хронологическом порядке. В рукописи же роман – вполне традиционный, с полноценным сюжетом и многочисленными героями. С истинно достоевским трагизмом и бытописанием.
Он вернулся домой в смятении. Если его рукопись нигде не значится, значит… Это значит, что он, во–первых, является владельцем уникального сокровища – подлинной рукописи своего далекого предка. А во–вторых… У него даже задрожали икры ног.
Вот он, счастливый билет. Его никто не сможет обвинить в плагиате. Он сможет несколько осовременить эпоху, описанную в романе, и… опубликовать книгу под своим именем. Именно, что под своим именем, поскольку фамилия будет стоять та же. Проблема только с началом романа – у него почему–то рукопись оказалась с третьей главы, соответственно, и без заголовка. А где же первые две? Надо бы позвонить тетке Клаве, спросить. Может, где затерялись. А может и не сохранились, сожгли или еще как использовали? Годы–то были трудные, а его ближайшие предки не такие уж и грамотные, чтобы понимать, какую ценность они хранят.

20.
Жан–Мишель де Труа, частный детектив, нанятый Николя Жакло по просьбе Сергея Карамазова, дело свое делал превосходно.
Для начала он отправился в Ниццу и более часа гулял по саду Виллы офицеров в надежде отыскать хотя бы что–то, связанное с состоявшимся здесь убийством. Но время было потрачено зря – полицейские перепахали здесь каждый сантиметр, и ни одна улика не прошла бы мимо их внимания.
Зато де Труа повезло в другом. Когда он наведался в книжную лавку Куртуа, то нашел там некоего высокого сухощавого молодого человека, рыжеволосого, но с уже заметными залысинами над лобовой частью его головы, и шикарным крючковатым носом с выступающими крыльями ноздрей. Молодой человек раздавал команды трем рабочим в синих комбинезонах (одному, по всей видимости, вьетнамцу и двум темнокожим), снимавшим и аккуратно складывавшим  стеллажи и полки, упаковывавшим в большие сумки какие–то книги, бумаги, альбомы.
Молодой человек был явно недоволен тем, что в лавку вошел неизвестный.
– Что вам угодно, мсье? Вы разве не видели на двери надпись «ЗАКРЫТО»?
– Простите, ради бога. Конечно, надпись я видел, как и то, что внутри магазина находятся люди, – де Труа подошел поближе и протянул молодому человеку свою визитку. – Разрешите представиться – частный детектив де Труа. С кем имею честь?
– Франсуа Куртуа, владелец этой лавки. А теперь позвольте спросить, мсье детектив, что вам угодно?
– Видите ли, я занимаюсь расследованием убийства владельца этой лавки Пьера Куртуа и, судя по тому, что вы также назвали себя владельцем этого заведения, смею предположить, что Пьер Куртуа – ваш родственник.
– Да, это мой дед. Я, собственно, пока еще только вступаю в наследство, – немного смутился молодой человек. – Вы что хотели здесь узнать? Мне кажется, в криминальной полиции все подробно расписано.
– Хозяин, а что делать с мебелью в кабинете? – спросил один из негров на не очень хорошем французском.
– Пока оставь на месте, я освобожусь и сам все посмотрю.
– Хорошо, хозяин.
Рабочий принялся помогать своим товарищам разбирать стеллажи.
– Все, что нарыли полицейские, мне известно. Но мне бы хотелось переговорить с женщиной, которая работала здесь во время убийства вашего деда.
– Я уволил мадам Меланж. Пока я не решил, что мне делать с этим помещением, мне работники не нужны.
– Но у вас есть ее адрес?
– Разумеется. Бульвар Жана Оссола, дом 7, – заметив на лице де Труа легкое замешательство, Куртуа уточнил. – Это за мостом через Вар. Я так понимаю, мсье не местный?
  – Я из Парижа, – ответил детектив, записав адрес в свой блокнот. – А не могли бы вы уделить мне хотя бы несколько минут?
– Я? Но чем я могу вам помочь? Меня не было в Ницце во время убийства. И вообще я живу в Марселе.
– Тем не менее, я бы хотел задать вам несколько вопросов.
– Хорошо. Тогда пройдемте в кабинет.
Куртуа снял чехлы с двух кожаных коричневых кресел, в одно сел сам, на другое указал рукой де Труа. Усевшись, Куртуа сразу закинул ногу на ногу, вытащил из кармана пачку сигарет, протянул ее детективу, но тот покачал головой:
– Спасибо, не курю.
Куртуа пожал плечами, достал одну сигарету, пачку опять спрятал в нагрудный карман голубого цвета рубашки, из другого кармана достал зажигалку, прикурил. Выпустив изо рта пару колец дыма вверх, наконец, посмотрел на детектива.
– Я вас слушаю, мсье. Задавайте свои вопросы.
– Для начала меня интересует, почему наследником покойного стали вы, а не ваш отец, а его сын?
– Видите ли… Дело в том, что дед еще при жизни написал завещание, в котором о моем отце не было ни слова, все завещалось мне.
– Почему?
– Видите ли… – снова начал было Куртуа, и опять замялся. – Хорошо! Буду с вами откровенен.
– Спасибо!
– Мой отец – игрок. Большой любитель казино. Может за день проиграть (или выиграть) – до десяти тысяч евро. А однажды и вовсе едва не довел деда до банкротства, поскольку поставил на кон векселя деда. И счастье, что он сорвал куш. Когда же доброжелатели сообщили о том деду, тот едва не убил собственного сына. Он ведь в молодости пахал за двоих, наживая состояние, отец же пользовался всем готовым, но, вместо того, чтобы вникать в семейный бизнес, пусть и не очень большой, он стал транжирить деньги. С того дня дед закрыл все банковские счета отца, полностью отрешил его от бизнеса, выдавал ему в месяц четыре тысячи евро и всё! На тот момент я уже заканчивал университет, получал диплом юриста и дед все переписал на меня. Разумеется, отец с этим не мог смириться, стал потихоньку подбираться к самому ценному, что было у деда – к его собранию рукописей, писем, открыток разных деятелей со всего мира…
При этих словах брови де Труа подпрыгнули вверх. Рассказчик подошел к самому интересному. Детектив достал из несессера цифровой диктофон и включил его. Куртуа замолчал, ожидая каких–то вопросов, но де Труа попросил его продолжать.
– Я потом задам уточняющие вопросы. А пока, пожалуйста, продолжайте.
– И однажды отцу удалось вскрыть сейф, где хранились все эти бумаги. Он взял наугад одну из папок, быстро закрыл сейф и тут же умчался в Монте–Карло. Оказалось, что это был оригинал романа русского писателя Достоевского. Кажется, «Каторжники» называется. Но никто такую ставку не принимал у него – нужны были живые деньги, либо векселя. Тут отец узнал, что дед выставил именно эту рукопись на аукцион…
– А, кстати, почему он решил продать эту рукопись?
– Дела стали идти не так хорошо. И дед, чтобы не брать кредит, решил таким образом поправить дела.
– Понятно! Простите, что перебил. Вы остановились на том, что…
– Я помню! – Куртуа несколько секунд искал глазами пепельницу, но, не найдя ее, поплевал на окурок, бросил его на пол, придавил подошвой и, не вставая, отбросил его туфлей в угол. – Он показал это объявление маклеру, только тогда у него эту ставку приняли. На беду в тот раз его соперником оказался какой–то русский… Он согласился сыграть на рукопись, оценив ее ценность. Отец написал расписку о том, что, в случае проигрыша, он обязуется расплатиться с победителем оригиналом рукописи Достоевского. Расписку, как и положено, заверил нотариус. Отец так же незаметно, как и взял, вернул рукопись в сейф деда и снова отправился в Монте–Карло. И, как водится, проиграл. А этому русскому нужно было срочно уезжать и он стал требовать оплаты не после аукциона, а сразу. Отец пытался уговаривать его, но все было тщетно. Тогда он объяснил, что рукопись находится в сейфе в магазине его отца в Ницце. Не знаю, почему он не захотел дожидаться аукциона, но этот русский переключился на деда, стал требовать вернуть ему карточный долг его сына, стал ему угрожать. Деду пришлось взять рукопись и пойти на встречу с этим… Ну, а дальше вы все знаете.
Куртуа замолчал, тяжело вздохнув.
– Я любил деда больше, чем отца. Но…
– Скажите, а каким образом у вашего деда появилось такое хобби, как собирание рукописей известных людей.
– Самое смешное, что самый первый экземпляр – оригинал письма Жан–Жака Руссо принес в дом именно мой отец. Он тогда работал на какой–то стройке, он у меня строитель, и когда ломали один старый дом, в разрушенной стене нашли маленькую шкатулку, в которой были какие–то брошки–сережки, и несколько листов пожелтевшей бумаги с выцветшими чернилами. Это и было письмо Руссо. А потом уже дед потихоньку стал приобретать такие раритеты.
Де Труа был весьма доволен состоявшимся разговором. Осталось побеседовать с бывшей продавщицей, ставшей свидетелем разговора старика Куртуа с бывшим убийцей и поездку в Ниццу можно было завершать. А в Париже нужно будет встретиться с сыном покойного Куртуа. Если внук рассказал много чего интересного, думается, сын знает намного больше. А уж имя предполагаемого убийцы и его физиономию – вне всякого сомнения.

21.
Спустя несколько дней после визита к Франсуа Куртуа детектива де Труа, к нему из Парижа наведался и Николя Жакло.
К тому времени бывший магазинчик его деда уже был очищен от ненужной мебели и разного мусора и рабочие приступили к ремонту. Сам же Франсуа занялся бухгалтерией, просматривал все договора, банковские счета, бухгалтерскую и налоговую отчетность. Картина вырисовывалась не очень радужная, и Куртуа стало понятно, почему его дед решил продать одну из своих рукописных реликвий. Нужны были деньги, а кредит в банке брать не хотелось – это означало бы влезать в новые долги. В углу кабинета стоял тяжелый, металлический сейф, на стене висели небольшие ходики фирмы Trenkle. Он сидел за столом в бывшем кабинете деда, ставшим уже его, и курил сигарету за сигаретой, поглаживая шею одной рукой и листая бумаги другой.
За этим занятием его и застал охранник. Куртуа не поднимая головы, спросил:
– Тебе чего, Жан?
– Мсье, там вас спрашивает некто Николя Жакло из Парижа.
– Как мне надоели эти парижане, – Куртуа потушил о дно пепельницы очередную сигарету. – Ладно, пусть войдет.
Когда Николя вошел, Куртуа уже заканчивал убирать документы в папки и положил их в ящик стола.
– Я вас слушаю, мсье. Чем обязан?
– Мсье Куртуа, я представитель русской фирмы «Kara–Mazoff», европейское представительство которой находится в Париже.
Жакло подошел к столу и протянул Куртуа свою визитку.
– Весьма рад! К сожалению, не могу вам ответить тем же. До изготовления визиток еще не дошли руки. Прошу вас, – Куртуа жестом указал на стул. – Итак, чем обязан?
– У меня к вам есть деловое предложение от моего шефа.
Куртуа ничего не ответил, ожидая продолжения.
– Я напомню, что именно господин Карамазов желал выкупить на аукционе рукопись писателя Достоевского, которая, увы, сыграла свою трагическую роль в судьбе вашего дедушки.
– Ах, да, да. Теперь вспомнил, откуда мне знакомо название вашей фирмы.
– Кстати, от имени своего шефа, Сергея Карамазова, и от себя лично приношу вам глубокие соболезнования в связи с трагической кончиной вашего дедушки.
– Благодарю! Хотите кофе?
– Спасибо! Не отказался бы.
Куртуа встал, подошел к двери кабинета, открыл ее и крикнул:
– Амели, сделай нам, пожалуйста, два кофе.
Затем вернулся на свое место.
– Итак, вы хотели сделать мне какое–то предложение?
– Совершенно верно. Мой шеф хотел бы приобрести у вас оригинал письма Льва Толстого к философу Николаеву.
– А почему вы решили, что я могу или даже хочу что–то продавать из коллекции моего деда? – удивился Куртуа.
– Я ни на чем не настаиваю, я просто предлагаю. Видите ли, мсье Карамазов довольно странный человек: он питает слабость к русским философам и к русским писателям, у которых четко прослеживается своя философия. Потому он и хотел приобрести рукопись Достоевского, а теперь, когда ему стало известно, что у вас есть оригинал Льва Толстого, тоже писателя–философа, к приверженцу монистической теории Петру Николаеву, он готов предложить вам за это хорошую сумму. Десять тысяч евро.
– А кто такой этот Петр Николаев, простите?
– Не очень известный даже в России философ, развивавший идеи религиозно–нравственного учения Толстого. Автор нескольких трудов о духовно–монистическом миропонимании. Кстати, эмигрировал во Францию и с 1905 года до самой смерти жил здесь, в Ницце.
– Вот как?
В этот момент в кабинет вошла с небольшим подносом в руке миловидная рыжеволосая женщина. Она поставила на стол дымящиеся чашечки с кофе на блюдцах, сахарницу и кофейные ложки.
– Спасибо, Амели. Кстати, познакомьтесь – это моя жена. А это мсье Жакло из Парижа.
Николя с Амели улыбнулись и кивнули друг другу.
– Там все нормально?
– Да, дорогой!
Амели вышла. Куртуа придвинул к себе чашку, бросил в нее два маленьких кусочка сахара, стал размешивать. Взял свою чашку и Жакло.
– А я, знаете ли, без сахара привык.
– Итак, почему вы решили, что я продам вашему шефу оригинал письма Толстого.
– Я так понимаю, вы сейчас заняты ремонтом помещения. Магазина уже здесь не будет?
– Да! Я решил открыть здесь офис своей юридической конторы «Франсуа Куртуа». Я юрист по образованию и юриспруденция мне ближе, нежели торговля, – Куртуа сделал маленький глоток.
– Но чтобы открыть фирму, сделать ремонт в помещении, раскрутить ее, наконец, дать рекламу – нужны деньги. А я так понимаю, что, помимо того бесценного богатства в виде рукописей знаменитостей, и этого помещения ваш дедушка не оставил вам особого наследства.
– Вы что, налоговый инспектор? Откуда вы это знаете?
– Просто догадываюсь.
– Великолепно! Тогда просто догадайтесь, что сумма, названная вами, не идет ни в какое сравнение с той ценностью, которое представляет письмо этого русского писателя.
– Назовите вашу цену.
– Я не специалист в этом деле. Мне нужно посоветоваться.
– Конечно! Но только позвольте вам дать маленький совет. Мы хотя по возрасту с вами почти равны, но у меня гораздо больший опыт в бизнесе. Так вот – если хотите купаться в роскоши, не заплывайте за буйки, можете утонуть.
– Не понял.
– Это я к тому, что лучше получить реальную или даже чуть заниженную цену, чем не получить завышенную.
– Об этом не беспокойтесь. Я вам позвоню завтра и скажу свой ответ.
– Договорились!
Жакло допил свой кофе, встал и, пожав руку Куртуа, ушел.
На следующий день они созвонились, долго торговались по телефону, пока не сошлись на устраивающей обе стороны сумме.

22.
Жан–Мишель де Труа встретился в Париже с Бернаром Куртуа, сыном убитого в Ницце старика Куртуа. Куртуа болел – у него была простуда, он чихал и кашлял, осенняя дождливая погода не способствовала скорому выздоровлению. Чтобы не заразить детектива, Куртуа закрыл рот медицинской маской. Разговор с ним получился коротким. Из–за болезни, Куртуа лишь успел сказать, что не очень хорошо знает предполагаемого убийцу его отца. Играл с ним однажды в парижском клубе. Это и в самом деле был русский – его предки то ли из первой, то ли из второй волны русской эмиграции. Знает лишь, что зовут его то ли Жорж, на французский манер, то ли Георгий, как его зовут русские. Фамилия какая–то сложная для французского уха. И подтвердил, что действительно в той самой игре поставил на кон рукопись Достоевского. Ведь все было нормально: этот Жорж убедился, что рукопись выставлена на аукцион, значит, деньги он мог получить реальные. Что заставило его пойти на преступление – ума не приложу.
– Но ведь рукопись принадлежала не вам, а вашему отцу, а он не давал гарантии Жоржу, что выплатит ваш долг, в случае поражения.
– Так я же дал ему расписку. Он вполне мог бы подать в суд и выиграть процесс.
– Вы так не любите своего отца, что решили его подставить?
– Это не я его, а он меня не любит… не любил. Лишил меня наследства и даже все мои счета заблокировал. А те жалкие четыре тысячи евро… Вы же понимаете, что на них очень сложно прожить, особенно сейчас, в кризис.
– Видимо, он больше не мог терпеть вашу зависимость от карточных игр и казино.
– Да я сам себя иногда ненавижу за это, но ничего с собой поделать не могу.
– Вы мне можете описать, как выглядит этот Жорж–Георгий?
– У меня, к сожалению, плохая память на лица. Но, постараюсь. Роста высокого, нос картошкой, лысый… Впрочем, возможно, он просто бреет голову. Что еще?.. А, на левой руке у него всего полмизинца, первой фаланги нет. Брови густые, черные… Больше ничего не вспоминаю.
– Скажите, а вы бы смогли попробовать на компьютере составить его фоторобот?
Куртуа задумался на несколько секунд.
– Никогда не пробовал, – засмеялся он, после чего закашлялся. – Но давайте попробуем. Только, если можно, завтра? Мне сейчас капельницу должны ставить, медсестра сейчас придет, и вообще, я плохо себя чувствую.
– Хорошо! Я приду к вам завтра в это же время.
– Договорились! – Куртуа, лежа, подал детективу руку.
Но когда де Труа на следующий день пришел на квартиру к Куртуа, там уже работали полицейские. У де Труа от удивления округлились глаза. Он подошел к лейтенанту, представился.
– Частный детектив де Труа. Могу я спросить, лейтенант, что случилось? Я вчера беседовал с мсье Куртуа и сегодня еще раз договорился с ним встретиться.
– Теперь, если только на том свете, – хмыкнул лейтенант, следя за тем, как сержант в присутствии понятых описывает имущество хозяина квартиры.
– Не понял.
– Бернар Куртуа сегодня утром был найден под одним из мостов через Сену с перерезанным горлом. Простите, детектив, больше я вам ничего не могу сказать.
 Де Труа был шокирован этими словами. Он вернулся к себе в офис, просмотрел и прослушал все записи, которые собрал за время расследования похищения рукописи и убийства старика Куртуа. Долго ломал голову, как могло такое случиться, что теперь убит и Бернар Куртуа. И вдруг его мозг просверлила догадка: неужели за мной кто–то следит? И этот кто–то знает, что я расследую это дело. Кто–то из тех, с кем я встречался, где–то случайно проговорился? Или не случайно? Он стал размышлять над этим, записал на листке всех тех, с кем встречался: Ницца – сержант полиции Петэн, продавщица магазина Меланж, Франсуа Куртуа, дворник Виллы офицеров – но они вряд ли состояли в сговоре с убийцей, разве что Меланж, да и та слишком долго работала с Куртуа и предавать его ей было ни к чему; Париж – один лишь Бернар Куртуа… Стоп! А что, если следили не за мной, а за Бернаром? Ведь он – единственный, кто видел лицо предполагаемого убийцы, и у того были основания бояться, что Куртуа может описать его. И когда я наведался к нему, этот самый Жорж–Георгий решил его убрать.
Де Труа даже выдохнул от этой догадки. Надо бы наведаться в квартиру Куртуа. Правда, ее наверняка опечатали полицейские. А что, если вызвать в Париж Франсуа? Впрочем, узнав о смерти отца, он и так должен  появиться в столице. Бедный Франсуа. Не успел отойти от смерти деда, как тут же придется хоронить отца.
Франсуа Куртуа и в самом деле на следующий день прилетел в Париж. Де Труа позвонил ему и попросил разрешения встретиться, объяснив, в чем дело. Но реакция Франсуа оказалась неожиданной.
– Это вы явились невольным убийцей моего отца. Если бы вы с ним не встретились, он был бы жив.
– Послушайте, молодой человек. Я ищу не только пропавшую рукопись, но и убийцу вашего деда, а теперь, получается и отца. У меня есть предположение, что убийца – одно и то же лицо. Именно поэтому мне хотелось бы еще раз побывать в квартире вашего покойного отца.
– Я не желаю с вами встречаться и в квартире вам делать нечего.
– Послушайте, Франсуа. У меня есть подозрение, что в квартире есть жучки, подслушивающие устройства. Иначе убийца не смог бы узнать, что я с ним встречался – мы говорили один на один.
Куртуа задумался. Как и всегда в минуты волнения, закурил.
– Хорошо, приходите завтра вечером, часам к семи.
Де Труа выдохнул.
– Спасибо, мсье. Только у меня просьба – пока я буду проводить обыск, и пока я не найду искомый жучок, или жучки – мы будем молчать. Тот, кто поставил эти жучки, не должен знать, что я приходил к вам. Так будет безопаснее для вас, да и для меня тоже.
– Договорились!
Чутье не обмануло де Труа. Прочесав сканером всю квартиру, он и в самом деле обнаружил крохотные подслушивающие устройства в двух местах – в коридоре, в самом углу изнутри дверцы раздвижного шкафа–купе, и в спальной комнате – жучок был прикреплен под кроватью у изголовья. Детектив положил их на стол перед Куртуа и кивнул:
– Вот и разгадка смерти вашего отца.
– Вы о чем?
– О том, что ваш отец сказал мне не всю правду. Оказывается, он встречался со своим потенциальным убийцей в этой квартире, хотя уверял меня, что видел его всего пару раз и только за игрой.
– Но возможен и второй вариант, – возразил Куртуа.
– Какой же?
– Уже подцепив моего отца на крючок, убийца мог оказаться в квартире и в отсутствие отца – вы же понимаете, открыть дверь опытному домушнику не такая уж и большая проблема.
– Резон в ваших словах есть, мсье. Но у меня теперь, по крайней мере, есть улики против него.
Де Труа, положил «жучки» в целлофановый пакет, спрятал его в карман. 
 – Не хотел бы больше надоедать вам. Примите еще раз мои соболезнования. И все же есть у меня маленькая просьба – если вы мне понадобитесь, могу ли я вас побеспокоить?
– Да, конечно!
Они пожали друг другу руки на прощание.

23.
 В голове у Достоевского сложился четкий план, как переработать рукопись, что изменить, а что оставить в неприкосновенности. Разумеется, описание быта и реалий того времени, социальных аспектов, поведения и даже мыслей живших в ту эпоху людей – то, чего чаще всего не хватает многим современным писателям, пишущим на исторические темы, должны остаться неприкосновенными. Действия и поступки героев, с учетом современных познаний, могут быть несколько изменены. Решил он изменять и имена героев. Так, на всякий случай.
Набросав все это на бумаге, он засел за компьютер. Набрал прописными буквами заголовок: ДУЭЛЯНТЫ. На следующей строчке появилось слово «Роман». Некоторые затруднения вызвало начало романа: не хватало первых глав. Впрочем, не мудрствуя лукаво, он собрал нужную информацию, скомпоновал ее, дальше все пошло довольно складно.
« Глава первая
1.
3 января 1850 года на Семеновском плацу в Петербурге состоялась казнь «петрашевцев». Всех обвиняемых, а их было 123 человека, до момента казни содержали в одиночных камерах Петропавловской крепости. Основаниями для привлечения обвиняемых к суду послужили несколько фактов. Первый из них был связан с либеральными статьями «Краткого словаря иностранных слов», который был составлен вольнодумцем Буташевичем–Петрашевским и не раз публично обсуждался в стенах его собственной квартиры. Вторым поводом стало прочтение запрещенного письма Виссариона Белинского к мастеру сатиры Николаю Гоголю, которое «наполнено дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти». Все эти люди были арестованы еще в апреле прошлого года по доносу. На суде «Дело Петрашевского» рассматривалось в глубокой тайне. Его представили, как серьезный политический заговор, по своей корысти сравнимый с неудавшимся государственным переворотом декабристов – за злоумышленное намерение произвесть переворот в общественном быте России, в отношении политическом и религиозном, за покушение для той же цели составили тайное общество. Из 123 обвиняемых, привлеченных к следствию, 22 судили военным судом, 21 приговорили к смертной казни через расстреляние.
Казнь смертников и была назначена на 3 января.
Около пяти часов утра двери каземата отворились и всех осужденных вывели во двор Петропавловки. Морозное хмурое утро, колкий ветер, дувший с замерзшей Невы, не предвещали ничего хорошего. Спустя час их всех посадили в кареты–возки и повезли к месту казни. Целая вереница двуконных возков–карет, едущих со стороны Невы вверх по Литейной улице по направлению к Невскому проспекту. С обеих сторон процессию сопровождали жандармы с саблями наголо.
Долгое, темное хмурое петербургское утро, крепкий мороз, в воздухе кружились снежинки, устилая белым покрывалом булыжные мостовые. Пустынные неосвещенные улицы, оконные стекла кареты были подняты и сильно заиндевели от мороза, так что сквозь них ничего не было видно. Семеновская площадь, незастроенное огромное поле, с высоким насыпным валом, где раньше было стрельбище, Семеновская полковая церковь угадывалась поодаль одним своим золотистым куполом, а посередине плаца, небольшая группа народа, каре из войск, и в середине их площадка из досок на высоких бревенчатых столбах, на которую вела лестница. Площадь была покрыта свежевыпавшим снегом, а с востока поднимался на горизонте большой красный шар. И тишина! Мертвенная тишина!
Все это, охватывая острым взглядом, видел каждый из осужденных, доставленных на плац для исполнения казни.
– Как ты думаешь, друг мой, это все всерьез? – обратился Александр Николаевич Кошкин к своему другу и бывшему однокашнику по Царскосельскому лицею Павлу Михайловичу Рагозину.
Оба стояли рядом в шеренге из двадцати с лишним смертников.
– Думаю, царь, напуганный декабристами, церемониться не станет, – ответил Рагозин, стреляя глазами по сторонам, будто выискивая в толпе любопытствующих знакомых.
Он был чуть выше своего друга, но худощавее того. Оба – обладатели светлых волос с медноватым отливом, с короткими чуть заостренными носами и волевыми, слегка выступающими подбородками.
Время казни властями держалось в тайне, потому и любопытных зрителей на площади было немного, по большей части случайный прохожий люд; из чистой публики почти никого не было. Настроение толпы было серьезное, сожалели несчастных, и никто не знал, за что казнят.
– Так ведь уже четверть века прошло. Тогда Николай был всего лишь великий князь, а сейчас всемогущий государь.
– Посмотрим! Недолго уже осталось, – снова ответил Рагозин, увидев, как к ним приближаются солдаты с какими–то белыми балахонами в руках.
Прежде, чем ввести осужденных на эшафот и объявить им приговор, их провели перед строем солдат. Впереди шел священник…
Смертники до последнего не верили в то, что их казнят. Даже тогда, когда на них надели предсмертные рубахи, а некоторым и вовсе завязали глаза и привязали к столбу. И лишь когда рядом появился священник и стал подходить к каждому с просьбой покаяться и собираясь каждого освятить крестом, стала очевидной неотвратимость наказания. Появились два палача в пестрых старинных нарядах.
На эшафот, обитый траурной материей, поднялся некий чиновник с бумагами и зычно, не боясь заморозить горло на ветру, стал излагать поочередно вину каждого из осужденных, и в конце каждой конфирмации звучала фраза:
– Полевой уголовный суд приговорил имярек к смертной казни — расстрелянием, и 19–го сего декабря Государь Император собственноручно написал: «Быть по сему!».
Зачитав последнюю фамилию, чиновник спустился с эшафота. Осужденные стали переглядываться: неужто и в самом деле конец?
Вот тут и пошли в дело просторные холщовые саваны с остроконечными капюшонами и длинными, почти до земли, рукавами. Все это на них надели вместо летних плащей.
– Как я смотрюсь в этом балахоне? – выдавил из себя остроту Рагозин.
– Косы в руке не хватает, – отшутился Кошкин.
Внезапно с эшафота послышался долгий, раскатистый и дерзкий хохот. Все обернулись – сверху, трясясь, словно от неудержимой спазмы, и как бы намеренно повышая с каждым приступом раскаты своего хохота, вызывающе взмахивал своими клоунскими рукавами Петрашевский.
– Господа!.. — хохот душил его. — Как мы, должно быть... смешны в этих балахонах!..
Их разбили партиями на тройки и так по трое и выводили на насыпной вал, служивший еще не так давно стрельбищем. Наши друзья оказались в разных партиях – пятой и шестой. Впрочем, какая разница – умереть на пять минут раньше или позже?
Вот уже первую тройку – Петрашевского, Спешнева и Момбелли поставили на эшафот. Тут же туда поднялся и священник — тот же самый, который шел с евангелием и крестом, и за ним принесен и поставлен был аналой.
Священник ушел и сейчас же несколько человек солдат подошли к Петрашевскому, Спешневу и Момбели, взяли их за руки и свели с эшафота. Подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу веревками. Разговоров при этом не было слышно. Осужденные не оказывали никакого сопротивления. Им затянули руки позади столбов длинными рукавами смертной рубахи и затем обвязали веревки поясом. Распорядитель казни отдал приказание:
– К заряду! – тут же раздался стук прикладов и шум шомполов.
– Колпаки надвинуть на глаза! – колпаки опущены были на лица привязанных.
Три взвода солдат, предназначенных для исполнения приговора, отделяются от своих частей и под командой унтер–офицеров маршируют по намеченной линии — пять сажен впереди столбов. Перед каждым приговоренным выстраиваются в одну линию шестнадцать гвардейских стрелков.
– Кладзь! – скомандовал офицер и тут же, по команде, каждый из стрелков приложил ружье к правому плечу, изготовившись к стрельбе.
– На прицел! – солдаты направляют ружейные стволы к приговоренным.
– Видно, друг мой, жизни нам осталось несколько минут, – обратился Александр Николаевич Кошкин к Павлу Михайловичу Рагозину. – А как она была хороша.
Приятели оказались девятым и десятым по счету, следовательно, оказались в разных партиях. И их должны были вскоре разлучить.
– Давай прощаться, брат.
Они обнялись, поцеловались крест–накрест. Оглянулись окрест. И вдруг увидели, что подъехал какой–то экипаж, оттуда вышел офицер – флигель–адъютант – и привез какую–то бумагу, поданную немедленно к прочтению. Барабанщики тут же ударили отбой. Вслед за тем прицеленные ружья вдруг все были подняты стволами вверх.
– Милостью Его Императорского величества вам даруется жизнь, смертная казнь через расстреляние заменяется на каторжные работы с направлением в Сибирь с лишением всех прав и дворянского звания.
От сердца отлегло сразу, как бы свалился тесно сдавивший его камень! Затем стали отвязывать привязанных Петрашевского, Спешнева и Момбели и привели снова на прежние места их на эшафоте.
Смертную казнь заменяли каторгой…»

24.
Зима в Болотном уже полностью вступила в свои права. Земля покрылась белым саваном, слабые попытки местных коммунальных служб очистить от наледи мостовые завершились практически ничем – только шипы, а на некоторых колесах и металлические цепи позволяли автомобилистам чувствовать себя в относительной безопасности при поездках по улицам города.
Солнце с морозом создавали довольно комфортное ощущение радости на душе у Достоевского. Он шел домой из местного отделения Союза писателей весь в розовых мыслях. Дышалось легко и даже вырывавшийся из чуть приоткрытого рта морозный пар, казалось, вычерчивал в воздухе белое сердечко. Всего две недели назад вышел–таки отдельной книгой его роман «Уроды», а три дня назад ему позвонили из местного отделения Союза писателей, сказали, что его заявление о вступлении в Союз рассмотрено и его приглашают на ближайшее правление, где и будет оформлено его членство. Вот как раз сегодня это и произошло. Он понимал, что это абсолютно ничего не меняет в его жизни, однако же, она заиграет новыми красками – теперь в своей визитке он имеет право писать не просто «писатель», а «член Союза писателей».   
Ему захотелось отметить это событие в каком–нибудь кафе или даже ресторане. Никого из своих коллег по школе или новоявленных приятелей из Союза писателей приглашать не хотелось, а вот истинных друзей, с кем он мог бы поделиться радостью и кто бы искренне порадовался за него вместе с ним, у него не было. И он едва ли не впервые пожалел об этом. Сколько лет уже живет в Болотном, а ни друзьями, ни любимой женщиной так и не обзавелся. Да, он, разумеется, не импотент и не святой, у него есть дамочки, с которыми он периодически занимается сексом и для их, и для собственного удовольствия, но и они и, самое главное, он при этом ни на что более серьезное не претендуют. К тому же, обе его подруги менять свой образ жизни не собираются. При этом одна недовольна мужем–пьяницей (правда, не запойным), но являющимся совладельцем местной лесопильни. Другая же, сменившая в своей тридцатишестилетней жизни уже трех мужей, не собирается в четвертый раз наступать на одни и те же грабли.
И вдруг Достоевский спиной почувствовал, что за ним кто–то идет. Он остановился, посмотрел назад – не ожидавшая этого, действительно шедшая за ним Ихменева, едва не врезалась в него.
– Ой, Илья Иванович, простите, – хмыкнула она, прикрывая ладонью свою улыбку.
– Ихменева, ты чего?
– Да я вас дважды позвала, вы не отвечаете. Ну, я и решила вас догнать. А тут вы остановились.
– Я тебя слушаю.
И тут девушка замялась. Она не знала, что сказать. Она была влюблена в учителя первой девичьей любовью и хотела бы следовать за ним всегда и куда угодно, но придумать что–то в данный момент не могла. Ей просто хотелось его видеть. И одних уроков было мало.
Но тут сам Достоевский пришел ей на помощь. Он вдруг подумал, что эта девчушка – как раз тот человек, который может разделить с ним сегодняшнюю радость. Она действительно искренне рада его видеть, как, впрочем, и он ее. Тот случай заставил его внимательнее к ней присмотреться. Разумеется, о каких–то чувствах его к ней говорить было смешно, но в ранге друзей они вполне могли бы существовать.
– Послушай, Ихменева, у меня сегодня счастливый день – меня в Союз писателей приняли…
– Ух ты! Поздравляю! – улыбнулась Ихменева.
– Я хотел бы это отметить… Ну, ты понимаешь, – он немного смущенно щелкнул себя по едва выступающему кадыку, девушка в ответ хихикнула. – А одному выпивать как–то не комильфо. Ты бы не могла составить мне компанию? Если ты, конечно, не занята и все уроки сделала?
Нет, он над ней издевается! Какие уроки? Какое занята? Да она и шла за ним именно для того, чтобы составить компанию. У нее сердце едва не выскочило из груди. Но каким–то шестым чувством поняв, что слишком большую радость проявлять было бы не очень прилично, она, собрав в кулак всю свою волю, как можно серьезнее произнесла:
– Вообще–то я по делам шла, но ради вас, Илья Иванович, я готова все дела отложить и, конечно же, с удовольствием составлю вам компанию.
– Вот и молодец! – обрадовался Достоевский. – Пойдем! Вон там, за углом, есть приличная кафешка. Я иногда там ужинаю…
Он едва не добавил, с кем ужинает, но вовремя осекся.
– А я тоже знаю эту кафешку.
– Ну да?
– Ага! Там официантом работает одна знакомая тетка, тетя Жанна, которая живет в нашем доме, в соседнем подъезде.
 В другом состоянии Достоевский тут же бы отказался от своей затеи, но сейчас он даже не придал значения этим словам ученицы.
Они вошли внутрь, разделись.
– Надо бы, наверное, руки помыть? – то ли сказал, то резюмировал он.
– Да, не помешало бы, – согласилась она.
Свободных столиков было много, они выбрали у противоположной от окна стены, сели и буквально через минуту к ним подошла официантка, держа в руках меню.
– Здравствуйте! Пожалуйста, меню.
Она положила меню и отошла к барной стойке, где ее напарница разговаривала с кассиршей.
– Гляньте, девочки, вон, парочка пришла. На прошлой неделе он был с какой–то крашеной кошкой лет явно за тридцать, а сегодня молоденькую привел. Где только он таких находит?
Напарница глянула в ту сторону и опешила. Это была та самая соседка Жанна.
– Ты чего, Жан?
– Послушайте, да она же еще школьница, несовершеннолетняя. Соседка моя по дому. Что же он творит, этот кобель? Вер, дай я их обслужу, а?
– Да пожалуйста, – пожала Вера плечами.
Достоевский отодвинул меню и с грустью посмотрел на Ихменеву.
– Жаль, что пить мне одному придется.
– Это почему же? – удивилась девушка.
– Потому что ты уже один раз подвела меня с водкой.
– А вы шампанское закажите, – улыбнулась Ихменева. – Я уже пила шампанское. Вы не думайте, что я такая уж…
Она не договорила. В этот момент подошла к столу Жанна.
– Вы уже выбрали, что будете заказывать? – Жанна спрашивала, а сама смотрела на Светлану.
– Да, бутылочку шампанского, два салата «цезарь» с гренками…
И тут Светлана подняла глаза на официантку и будто даже обрадовалась.
– Ой, теть Жанна, здравствуйте! Я вас не сразу и узнала.
– Зато я тебя сразу узнала, Света. Для шампанского вам два фужера приносить, или один? – теперь уже она смотрела на Достоевского, поедая его глазами.
И он понял, что сделал глупость. Когда Ихменева приходила к нему домой, он боялся, что ее увидят его соседи, зато теперь его увидели ее соседи, а это уже опаснее – об этих посиделках, наверняка, будет доложено ее отцу. Но отступать было уже поздно, да и теперь бессмысленно и он, подняв глаза на официантку, решительно произнес:
– Конечно же, два. Вы что, хотите, чтобы девушка пила сок прямо из пакета.
– Так вы же мне про сок ничего не сказали.
– А я вам еще и про мороженое ничего не говорил, и, кстати, про горячие блюда.
Жанна сжала губы и, больше не проронив ни слова, записала заказ и ушла.
– Это как раз та самая соседка наша, о которой я вам говорила, – сказала Светлана.
– Я это уже понял. И ты теперь не удивляйся, если тебя родители спросят, с кем это ты по кафе ходишь. Кстати, как у тебя с матерью отношения наладились?
– Относительно!
– Что значит, относительно. Ты уж постарайся принимать ее такой, какая она есть. Любая мать – это мать, а матерей не выбирают.
Зайдя на кухню, Жанна позвонила Денису Ихменеву.
– Денис, слушай, тут в моем кафе твоя Светка с каким–то мужиком сидит… Почем я знаю, что за мужик? Я его видела пару раз у нас. Он тогда, кстати, с какой–то бабой был, а сейчас Светку привел… Что делают, что делают? Что в кафе делают? Водку пьянствуют, безобразия нарушают… Да не кипятись, это я так про водку сказала. Шампанское он заказал. Себе, а Светке сок, но ты же знаешь, аппетит приходит во время еды… Да они только пришли.
Достоевский положил на стол свеженькую, казалось, еще пахнущую типографской краской, в жестком переплете книгу. Погладил ее, улыбнулся.
– Вот, собственно, виновница сегодняшнего события. Понимаешь, Света, газетные, журнальные публикации – это не совсем то, а вот книга, которую можно поставить на полку – это уже вещь. Потому что, кто бы потом к этой полке ни подошел, обязательно на корешке книги прочитает твою фамилию.
– Поздравляю вас, Илья Иванович, – глаза у Ихменевой засветились искренней радостью.
– Спасибо! Вот за это и хотелось бы выпить.
Достоевский наполнил свой фужер шампанским, хитро глянул в сторону бара – на них никто не смотрел. Он подмигнул Ихменевой, и немного налил в ее стакан с соком шампанского.
– Тс–с! Маленькая военная хитрость, да? От нескольких капель голова у тебя, надеюсь, не закружится.
Ихменева прыснула в кулак и плечи ее от смеха содрогались около минуты.
– Ну, а теперь давай выпьем!
Они чокнулись. Достоевский пил не спеша, а Ихменева, сначала принюхалась к своеобразному коктейлю, затем также поднесла стакан к губам. Они взялись за вилки и принялись за салат.
– Вы теперь известный писатель, Илья Иванович. Наверное, и школу теперь бросите?
– Ну да! Что–то типа – широко известный в узких кругах… Таких писателей, как я,  – пруд пруди. Их мало кто читает и, увы, мало кто знает. Только и гордости, что вот эта корочка, – он вынул из внутреннего кармана пиджака красную книжицу члена Союза писателей. – Таких писателей, как я, сочинительство не прокормит. Так что, Ихменева, придется тебе меня терпеть до самого выпускного, – девушка в ответ лишь улыбнулась. – Но у меня есть цель. Знаешь поговорку: плох тот солдат, который не мечтает стать генералом? Так вот и я хочу стать генералом. Генералом от литературы. Я хочу написать такую вещь, о которой бы заговорили во всей стране, а может быть, и за рубежом тоже. И я это напишу. Давай еще по одной, и я продолжу.
Он налил себе шампанского и Светлане снова капнул в сок.
– Был такой колумбийский писатель, к сожалению, несколько лет назад скончался. Габриэль Гарсиа Маркес. Так вот он каждый раз говорил: пишу гениальную вещь, на Нобелевскую премию потянет. Над ним только беззлобно посмеивались. А он не унывал и продолжал писать до тех пор, пока из–под его пера не вышел роман «Сто лет одиночества». И он, в самом деле, получил свою Нобелевскую премию по литературе. Вот так, Ихменева! У любого человека должна быть цель, к которой он всегда должен стремиться, невзирая ни на какие препоны. И мне кажется, я сейчас такую гениальную вещь и пишу.
Жанна принесла горячие блюда, убрала опустошенные тарелки из–под салата.
– Мороженое вам сейчас принести или попозже?
Достоевский глянул на Ихменеву.
– Чуть попозже, теть Жанна.
Когда официантка ушла, Ихменева спросила:
– Илья Иванович, а это сложно?
– Что сложно?
– Ну, писать. Как вы придумываете свои рассказы, стихи, как вот этот роман написали?
– А я их не придумываю. Они сами вырываются наружу.
– Как вырываются? – не поняла Ихменева.
– Вот отсюда вырываются, – Достоевский кулаком постучал себя по голове. – Сначала рождаются мысли, потом на эти мысли, как платье на человека, надеваются слова и все – рука потянулась к перу.
– А вы что, не на компьютере набираете?
– Света, ну это же образно так говорится, про перо…
И тут взгляд Достоевского обратился на идущего к их столу невысокого роста, плотного мужчину с уже просвечивающейся плешью на макушке. Он явно был чем–то взволнован.
– А вот, кажется, и отец твой пожаловал.
Ихменева даже не сразу поняла последнюю фразу, переспросила:
– Какой отец?
– Поверни голову!
Светлана оглянулась, там и в самом деле шел ее отец, его увидела Жанна и пошла ему навстречу. Он ей кивнул, она что–то на ходу ему сказала, и он через несколько шагов уже стоял рядом с дочерью.
– Это его тетка Жанна вызвала, – успела шепнуть Светлана.
– Скорее всего! – сказал Достоевский и, чуть приподнявшись, улыбнулся Ихменеву. – Денис Арнольдович, присоединяйтесь. И простите, что, не предупредив вас, дочку вашу в кафешку завел. У меня сегодня праздник – вот мой роман, мой первый роман вышел. За это и угощаю.
Ихменев был явно обескуражен этими словами. Не знал, как себя вести. Машинально пожал протянутую Достоевским руку и присел на свободный стул.
– Я, понимаете ли, шел, душа у меня пела. И эту песню услышала Света. Ну, я и не мог ее не пригласить, сами понимаете.
Ихменева прыснула в кулак.
– Но вы не подумайте… Шампанское пью я, а Светлана только сок… Кстати, коль  уж вы пришли, может мы того… кое–чего покрепче закажем, а? Одному водку пить как–то не комильфо, потому и шампанское заказал. А вдвоем уже можно, а? Я угощаю.
Ихменев явно остыл и даже был доволен, что Светлана проводит время не где–то в подворотне, не пойми с кем, а в довольно культурном заведении с учителем.
– Я не против!
Достоевский повернулся было, чтобы подозвать официантку, но Ихменев положил ему ладонь на предплечье.
– Я организую, не беспокойтесь.
Он встал и пошел к барной стойке, где стояла, глядя в зал, Жанна. Он подошел к ней и она удивленно спросила:
– Ты что, знаешь этого мужика?
– Это не мужик… То есть, конечно, мужик, но не в том смысле. Это Светкин учитель. У него книжка вышла, и он ее пригласил, так сказать, отметить.
– А–а! – разочарованно протянула Жанна. – Зря, что ль, тебе позвонила?
– Почему зря, как раз хорошо. А вдруг это и, правда, был бы какой–то мужик. Ты, вот что, Жанн, сделай нам по сто грамм водочки. Ну и, на закусь что–нибудь.
Он оглянулся назад, где мило о чем–то беседовал учитель с его дочерью.
– Писатель угощает, – заговорщически шепнул он официантке и сам хихикнул, и Жанна улыбнулась.
Разумеется, ста граммами не обошлось. Выпили еще по сто. Сок кончился и Светлана под шумок налила себе в стакан шампанское. Заметив это, отец погрозил ей пальцем, но ничего говорить не стал. Она улыбнулась и, чокнувшись с мужчинами, выпила.
– Вас не того, не развезет, Илья Иванович? После шампанского – водку, – забеспокоился Ихменев.
– Нет, нет, не волнуйтесь, я же по нарастающей, – тем не менее, язык у Достоевского стал слегка заплетаться. – Сейчас уже домой пойдем, а там баиньки. У меня, знаете, стихотворение есть на эту тему. Хотите, прочту?
– Конечно! – кивнул Ихменев.
Достоевский слегка покашлял в кулак, прочищая горло, беззвучно пошевелил губами.
– Не всегда бывает утро добрым.
А если была бессонная ночь?
И ты не вскочишь с постели бодрым,
А будешь ноги едва волочь.

А если вчера гулял по полной,
А ночью «болел» опять?
И утром нужно стакан наполнить
Лишь для того, чтобы встать.
– Гениально! – Ихменев протянул Достоевскому ладонь и тот стукнул по ней своей пятерней. – За это надо выпить.
– По последней?
– По последней!
Они чокнулись. Светлана стала явно скучать. А тут еще шампанское немного ударило ей в голову. Она почувствовала себя лишней, встала, пошла в туалет. Она была недовольна, что отец испортил весь вечер. Хотела было уйти молча, но, уже одевшись, развернулась и подошла к Жанне.
– Теть Жанна, вас никто не просил вызывать сюда отца.
– Светочка, время–то сейчас какое! Я же не знаю, с кем ты пришла. Может он вор, насильник, или этот… педофил. Сначала тебя угостит, напоит, а затем куда–нибудь затащит, изнасилует и убьет.
– И что теперь? Теперь по вашей милости мой папа напился. А ему потом всегда плохо после этого бывает. Спасибо вам большое!
Она резко развернулась и ушла. Ошарашенная Жанна смотрела ей вслед с приоткрытым ртом – хотела что–то сказать, да не успела. Зато высказалась ее напарница:
– Хамка – не девка! Вот так Жанна, не делай добра, не получишь и зла.
А мужики за столом продолжали диалоги.
– А я, знаешь, немножко другой стишок знаю, – перейдя на ты, произнес Ихменев.
– Ну–ка!
– Кто ходит в гости по утрам,
Тот поступает мудро!
Стаканчик тут, стаканчик там –
На то оно и утро!
– Не менее гениально! – они снова хлопнули друг друга по ладоням, только на сей раз пришлось использовать две попытки – с первой не получилось. – Твои стихи?
– Что ты! – отмахнулся Ихменев, при этом опрокинув на стол пустой фужер, из которого пила дочь. – Откуда у меня такой талант? Это я в больнице нашей от завхоза услышал.
– Видать, завхоз ваш ушлый парень.
Они захохотали.
Вернулась Светлана, села, потрогала отца за руку.
– Пап, пойдем домой.
– Погоди, дочь! Дай поговорить с человеком.
– Пап, ты уже пьян.
– Тс–с–с! Не позорь меня перед учителем, Светка.
– Так Илья Иванович тоже пьян! – засмеялась девушка, а затем встала. – Ну, вы как хотите, а я пошла домой.
– И правильно, дочь. А то мать тоже волнуется. И Вальке надо помочь уроки сделать.

25.
Анна Сугробова, задумавшись, придерживая рукой висевшую на плече сумочку, сошла по ступенькам вниз и едва не наткнулась на дожидавшегося ее молодого человека. Снег, беспрерывно шедший целый день, сразу же запорошил ей очки и она близоруко прищурилась, подняв глаза.
– Ой, простите!
– Прощаю, девушка! – молодой человек улыбнулся и протянул ей небольшой букет роз.
– Вася! Ну, разве можно так людей пугать? – наконец Анна узнала его и улыбнулась.
Они поцеловались. Он взял ее под руку и они не спеша пошли вдоль здания института к станции метро.
– Я смотрю, ты в последнее время избегать меня стала?
– С чего ты взял?
– Ну, как же! Встречаться не хочешь, по телефону почти не разговариваешь.
– Прости, если обидела. Я же тебе говорила, у Виктора Алексеевича инфаркт, а у меня диссертация горит. Вот и приходится крутиться, как уж на сковородке.
– Старик все никак не оклемается?
– Да нет, потихонечку. Уже работать начинает.
 – Ну а что этот, олигарх, отстал от него?
– Кажется, да. Виктор Алексеевич мне не говорит, даже жене не говорит, а я не спрашиваю – сам понимаешь, если человеку тема неприятна, лучше о ней не вспоминать.
Они подошли к метро, остановились. Он посмотрел на нее, она на него.
– Ты куда сейчас? – спросил он.
– Домой, – она пожала плечами и улыбнулась. – Ты же меня никуда не приглашаешь.
– А если приглашу, пойдешь?
– Ну, смотря куда.
– Моя с дочкой к теще рванула на пару дней, так что я сегодня холостой. Едем ко мне?
– Ты уверен?
– На сто два процента.
– Тогда едем… Слушай, а почему на метро?
– Так я же говорю, моя с дочкой укатила на машине к теще.
– Про машину ты мне ничего не сказал.
Василий по специальности физик, но физиком практически не работал, проявившаяся у него на четвертом курсе страсть к сочинительству через полтора года работы в НИИ по профессии, вынудила его уйти из института, где, к тому же, платили смешные деньги. У него к тому времени было уже несколько весьма заметных публикаций в специальных изданиях, и однажды главный редактор издательства предложил ему занять освободившуюся вакансию редактора отдела естественных наук. По недолгом размышлении Василий согласился. А через три года и вовсе стал завотделом.
Познакомился он с Анной совершенно случайно на одном из мероприятий, кажется, на какой–то выставке. Василий к тому времени уже был женат, и дочке его было уже четыре года, а Анна только закончила институт и поступила в аспирантуру. Через полгода у них случилась интимная близость. Анна стала подумывать о свадьбе, и Василию пришлось признаться, что у него есть семья. Анна обиделась, попыталась разорвать отношения, но не смогла – ей нравился Василий. А он забросал ее подарками. Три–четыре месяца она сопротивлялась, но потом сдалась. Пока она не встретила свободного парня, которого бы смогла полюбить, ситуация с любовником ее вполне устраивала.

26.
Новогодние каникулы подошли как раз кстати. Достоевский закончил полусвой роман «Дуэлянты». По своей привычке, распечатал рукопись, перечитал еще раз, поправляя ошибки и выправляя какие–то места.  Полдня ходил в предвкушении своей славы, затем слегка расстроился, сел на диван, обхватил голову руками и стал раскачиваться из стороны в сторону: слава, если она к нему придет, будет не совсем честной и оттого не совсем сладкой. Впрочем, в литературе ведь известно немало случаев, когда текст пишет один человек, а гонорары и признание получает другой. К тому же, у Федора Михайловича этой славы, этой мировой известности не убудет, ежели не известной никому его рукописью воспользуется его прямой потомок.
К сожалению, мир литературы устроен так, что важно сделать некий прорыв, заявить о себе хотя бы одним произведением, затем уже можно, прикрываясь фамилией, печатать и другие вещи, может быть менее гениальные, но все равно довольно сильные. Бывают, конечно, и исключения, но закон: сначала ты работаешь на свою фамилию, а потом фамилия работает на тебя, – еще никто не отменял.
Он долго думал, куда отправить рукопись: позвонить Крупенину? Но редко когда книги, изданные региональными издательствами, попадают в столичные книжные магазины. А у него было чувство, что этой книгой он завоюет Москву. И он решил отправить рукопись в Москву, в редакцию журнала «Новый мир» – зря, что ли, он его столько лет выписывает? При этом, он направил рукопись двумя путями – по электронной почте вместе с синопсисом, и обычной почтой, распечатав рукопись на школьном принтере.
Значит, теперь можно и расслабиться. У него, в конце концов, новогодние каникулы. Он позвонил Черняевой, той самой, которая уже трижды была замужем, спросил, не занята ли она чем–нибудь или кем–нибудь.
– Послушай, Достоевский, я звонила тебе тридцать первого, хотела приехать, но ты не отвечал, а теперь спрашиваешь, не занята ли я кем–нибудь. Занята. Сын у меня, как ты знаешь, без отца растет.
– Ну, прости! Работал, книгу заканчивал, отключил все телефоны
– А теперь закончил?
– Теперь закончил.
– И хочешь, чтобы я от радости из штанов выпрыгивала?
– Ириш, из каких штанов, я же не садист какой–нибудь! На улице ведь мороз под тридцать. Я просто соскучился. Приедешь?
Черняева прямо в трубку тяжело вздохнула.
– Ладно, приеду.
– А как же сын? – Достоевский не смог обойтись без ёрничанья, но Черняева подвоха не уловила.
– Да ну его к черту с его переходным возрастом. Пусть права качает моим родителям, а я от него устала.
Через полчаса она уже была у него. Да приехала не с пустыми руками – привезла остатки салата оливье и салата под шубой.
– Ириш, какая ты предусмотрительная! – похвалил ее Достоевский. – А то у меня только водка да картошка с огурцами… Да еще и конфеты есть, – добавил он, унося съестное на кухню.
– А то я не знаю вас, мужиков, – раздеваясь, ответила Черняева. – Ну, привет! С Новым годом тебя.
– Взаимно! – ответил Достоевский, чмокнув любовницу в губы.
Черняева прошла в комнату и тут вспомнила, что у него даже телевизора не было.
– Слушай, Достоевский, а как же ты Новый год отмечал: ни телевизора у тебя, ни радио?
– А чего его отмечать? Чему радоваться–то? Что с каждым годом ближе к богу становимся?
– Да ну тебя, скучный ты человек, хоть и фамилия знаменитая.
– Зато скоро не только моя фамилия, но и я сам стану знаменитым.
– Да ну?
– Ну да!
– Ну, и хвастун ты, Достоевский. Ладно, пошли на кухню. Жрать–то, небось, хочешь?
– Есть немного.
Они провели хорошую ночь. Долго занимались сексом, потом, уставшие, разговаривали. Обо всем и ни о чем. Заснули около трех часов и проспали часов до десяти.
Черняева не спешила вставать. У нее не так часто в последнее время был секс, а она еще женщина молодая, иногда доходило до того, что хоть на мужиков бросайся. А она была слишком разборчива в связях. Вот только Достоевский и «спасал» ее.
– Э–эй, гений литературы, ты спишь? – толкнула она его.
В ответ он стал посапывать и похрапывать.
– Ну и чмо же ты, Достоевский. Ладно, тогда я пошла.
Но она лишь успела отбросить одеяло, сесть и потянуться за халатом, как Достоевский тигром набросился на нее сзади, свалил на спину и под ее визжащий хохот взгромоздился сверху.
– Как ты меня назвала, негодяйка? Это я чмо, значит? Вот когда правда открывается – когда человек спит.
Она продолжала хохотать и сквозь смех выдавливала из себя:
– А кто тебе сказал про чмо? Ты же спал, это тебе, видимо, приснилось.
Она перевернула его на спину и оседлала сверху.
Черняева ушла только в пятом часу вечера. Они долго прощались, понимая, что расстаются на неделю, а то и больше.
На улице стояла ясная, но морозная погода. Ветра не было, и сильный мороз был не таким кусачим, как если бы его подстегивал ветер. Вечерний сумрак опустился на городок, фонари освещали улицу ленивым, полутусклым светом.
Когда Черняева выходила из подъезда, она едва не столкнулась с Ихменевой. Ни та, ни другая никогда друг друга не видели, поэтому и не среагировали на встречу никак. Правда, Ихменева оглянулась на Черняеву, затем закинула голову и посмотрела, горит ли свет в окне у Достоевского.
Не без внутреннего трепета поднималась она по лестнице, остановилась у знакомой двери, хотела сразу нажать на кнопку звонка, но руки предательски задрожали. Она подумала, что это от мороза. В другой руке она держала рюкзак, в котором был маленький, на четыре кусочка торт. Опустила руку, надела варежку, оглянулась вокруг, наконец, позвонила. Достоевский открыл почти сразу, будто ждал ее.
– Что–то забыла? – спросил он, но, увидев перед собой Ихменеву, на секунду застыл в удивлении, затем приоткрыл дверь сильнее, пропуская в квартиру новую гостью. – Ихменева? Заходи.
– Здравствуйте, Илья Иванович. С новым годом Вас!
Она потянулась губами к его лицу, он слегка пригнулся, и она поцеловала его в щеку.
– Спасибо, и тебя также. Ты чего пришла?
– Вот, торт принесла, – она жукнула молнией на рюкзаке, вытащила оттуда торт и протянула его учителю. – Новый год же, а вы тут, вероятно, один и скучаете.
– Ну, спасибо за торт. Без сладкого, и в самом деле, какой же праздник.
Он отнес торт на кухню, поставил на стол.
– Можно руки помыть? – спросила она, сняв шубу и сапоги.
– Не можно, а нужно. Ты же знаешь, где ванная.
Она надела тапочки, в которых за несколько часов до того ходила Черняева, и прошла в ванную. Когда зашла на кухню, где уже шумел электрочайник, спросила:
– А у вас кто–то был, Илья Иванович?
– С чего ты взяла?
– Ну, когда вы открыли дверь, вы спросили, «что–то забыла»?
– А, да это соседка заходила… Ой, какой у тебя красивый свитер, – он резко переменил тему. – Я тебя в нем ни разу не видел.
– Да это мать на Новый год подарила, мне и Валику тоже связала. Все подмазывается ко мне.
 – А ты все никак не простишь ее?
– Да… – замялась Ихменева. – Стерпится – слюбится. Так, кажется, говорили?
– Так, так, – засмеялся Достоевский. – Ну, ладно, давай твой торт попробуем. Садись, – он поставил на стол два блюдца. Пока разливал чай, девушка разрезала торт на четыре части.
– Родителям опять не сказала, куда пошла?
– Не–а! Зачем? – прожевывая кусочек торта, ответила она.
– Ну, они, наверное, волноваться будут.
– А ничё, что они вмешиваются в мою личную жизнь? Туда не ходи, с тем не дружи, то не ешь, это не пей?
– А ничё, что они тебя пока поют, кормят, одевают, думают, куда бы тебя пристроить после школы? Ничего, что ты от них еще всецело зависишь и они за тебя, соответственно, отвечают?
– Перед кем отвечают?
– Ну, хотя бы, перед своей совестью. Они тебя родили, значит, должны тебя и на ноги поставить…
– А я их не просила меня рожать.
После этих слов Достоевский даже закашлялся, подавившись кусочком торта. Ихменева сначала просто смотрела на учителя, но, когда лицо его покраснело, а кашель становился все глуше, дышать ему становилось все труднее, она испугалась, встала, начала его стучать кулаком по спине. Это помогло, торт, наконец, протиснулся сквозь горло, Достоевскому полегчало, он сделал пару глотков чая, прогоняя торт еще дальше, и кивнул:
– Спасибо! Не в то горло пошло. Вообще–то, во время еды разговаривать вредно.
Ихменева продолжала стоять за спиной Достоевского. Дыхание ее участилось, грудь поднималась и опускалась в какой–то нервной пляске. И вдруг она закрыла глаза, обняла Достоевского обеими руками и прижалась к нему с такой силой, что он даже не в состоянии был шелохнуться.
– Ты чего, Ихменева?
– Я люблю вас, Илья Иванович, – горячо зашептала она ему в самое ухо.
От этих слов у него мурашки пробежали по коже. Он напрягся, стараясь высвободиться из объятий девушки. Не сразу, но ему это удалось. Он стал подниматься с табурета, одновременно поворачиваясь к ней.
– Ты это брось, Света…
Но она не дала ему договорить: едва его лицо оказалось на одном уровне с ее лицом, она, в страстном порыве, закрыв глаза, стала целовать его в щеки, в лоб, в губы, в шею.
– Да что ты… делаешь, дура! С ума, что ли сошла?
Он оттолкнул ее со всей силы, она отскочила к стене, ударившись головой, а поднятая рука задела узкую полочку, на которой стояли кухонные наборы, они упали ей на голову и на нее посыпались перец, соль, сахар. Ей было больно, она присела на корточки, обхватив руками голову. Хотелось плакать, но она, прикусив нижнюю губу, сдержалась и только печальные глаза, смотревшие на него снизу вверх, выдавали ее состояние.
– Шла бы ты домой, Света.
Достоевский стал стряхивать с ее головы приправы, одновременно с испугом и улыбкой:
– Ну вот, тебя осталось только в духовку засунуть и перченый пирог будет готов. Ну, вся ты у меня теперь сахарно–солено–перчёная. Даже за шиворот попало.
Пришлось снять свитер, Ихменева осталась в синей ситцевой блузке.
И тут Достоевский заметил, как между пальцами у Ихменевой заструилась тонкой ниточкой кровь. Он подошел к ней, осторожно нагнул голову: видимо, ударившись о стену, она поранилась об угол той самой полочки и пробила голову.
– Ё–моё! Что ты со мной делаешь, Ихменева? – вздохнул он. – У тебя кровь пошла. Давай, поднимайся, пойдем в ванную.
Она отняла руку от головы, глянула на окровавленную ладонь, и вдруг слизнула кровь.
– Ну да! Почувствуй себя вампиром, – усмехнулся он, помогая ей подняться, взяв за руки.
Заведя ее в ванную, он осторожно наклонил ей голову над ванной, включил холодную воду, стал промывать ранку.
– Ай!
– Что, больно?
– Да нет, вода холодная.
– Но мне же нужно остановить кровотечение… Стой так! Я сейчас йод возьму.
Он закрыл кран, но холодная струя воды потекла с ее шеи под блузку и по спине. Она дернулась и ударилась головой об кран, кровь заструилась еще больше.
– Ой–ё–ёй!
Достоевский в этот момент уже держал в руках пузырек с йодом и закрывал аптечку.
– Ё–моё! Горе луковое! Что же ты дергаешься?
– Вода холодная за шиворот потекла.
– Ну вот, опять кровь пошла. Послушай, давай не дергайся, а то мы твою блузку и в крови и в йоде испачкаем, потом родителям будешь объяснять, что случилось.
Она расстегнула верхние пуговицы блузки, отряхивая ее от воды, и Достоевский заметил, как под одеждой явно просвечивала ее красивая девичья грудь. Достоевский старался не обращать на это внимания, еще раз аккуратно промыл рану теперь уже струей теплой воды и приложил вату, смазанную йодом.
– А–а–а! Жжёт! – завопила Ихменева.
– Терпи казак, атаманом станешь! – он стал дуть на смазанное йодом место. – Ну, как, уже не так больно?
– Не так, но, если бы вы поцеловали это место, боль бы и вовсе ушла.
– Да ты хитра, я смотрю! – засмеялся он, все–таки приложившись губами к больному месту. – Небось, специально себе кровь пустила.
– Ага! Специально об стенку ударилась, специально свалила на себя всю полку.
Она выпрямилась и смело заглянула в глаза учителя. Ему показалось, что в этих глазах появились вызывающие смешинки.
– Ну, прости. Но ведь ты же меня заставила это сделать.
Она засмеялась, и он тоже.
– Пойдем в комнату. Пластыря, к сожалению, у меня нет, а бинтовать тебя смешно.
Она села на диван, поджала под себя ноги, высветив дырки на коленках на джинсах, под которыми были колготки. Когда садилась, будто невзначай, снова расстегнула две верхние пуговицы на блузке, благодаря чему оголилась шея едва ли не до самой груди. Словно не замечая этого, она повернулась к Достоевскому и снова глянула на него в упор.
– Илья Иванович, я не просто так пришла к вам.
Догадка промелькнула в его мозгу, но он молчал, стоя перед девушкой и глядя на нее сверху вниз с какой–то плохо скрываемой тревогой. Их молчаливое переглядывание несколько затягивалось. Но Достоевскому не хотелось первому прерывать молчание. Тогда она снова заговорила.
– Вы в курсе, Илья Иванович, что сейчас ребята начинают заниматься сексом лет в пятнадцать, а то и в четырнадцать?
– Это ты к чему?
– Это я к тому, что в нашем классе уже давно пацаны с девчонками трахаются.
– Ну и?
– Ну и на меня смотрят, как на полоумную.
– Это почему?
– Потому что я еще до сих пор, извините, целка.
– Так это же хорошо. Всему свое время, Света. Ты разве не знаешь, что, во–первых, после, как ты назвала это, траханий, могут появиться дети? А во–вторых, при неразборчивости в половых связях вместо детей могут появиться разного рода венерические заболевания, и сифилис с триппером сейчас не самые страшные из них.
– Ха–ха–ха! Илья Иванович, вы словно с печки спрыгнули. Вы же еще молодой, а рассуждаете, как старая бабка. Вы разве не слышали про такие средства предохранения, как презерватив? Все ребята презиками пользуются.
– Послушай, Ихменева, ты к чему мне все это рассказываешь? – Достоевскому явно не нравилась тема разговора, и он хотел бы его прекратить. – Мне это неинтересно, понимаешь? Мне не интересно, кто с кем спит из твоих одноклассников. Я не ваш классный руководитель и меня ваша частная жизнь не волнует.
– А я не про моих одноклассников, я про себя, – уже спокойнее произнесла Ихменева. – Вас же моя частная жизнь интересует, да? Вы же про меня уже многое знаете?
Он тоже успокоился и сел рядом на диван.
– Хорошо, Света. Я готов тебя выслушать, только прошу, хотя бы одну пуговицу на блузке застегни, а то, боюсь, титька твоя выскочит, когда ты начнешь руками махать.
Она не сразу поняла смысл сказанного, поняв же, весело засмеялась, откинувшись на спинку дивана, отчего и в самом деле одна грудь с соском едва не оказалась снаружи.
– У вас просто в квартире очень жарко, – сказала она, но не стала застегиваться, а лишь поправила блузку.
Помолчав, неуверенно попросила:
– Илья Иванович, у вас есть что–нибудь… выпить? Мне так будет проще.
– Выпить или попить?
– Нет, чай я уже попила, мне бы что–нибудь покрепче.
– Знаешь что, дорогая моя, женщины – это страшная сила. В том смысле, что, если они к чему–нибудь дорываются, то их остановить гораздо труднее, чем нашего брата, мужика.
– Я не поняла.
– Перевожу с русского языка на человеческий. По статистике, если, скажем, банду возглавляет женщина, то такая банда действует гораздо более жестоко, нежели банда, возглавляемая мужчиной…
Неожиданно зазвонил городской телефон. Достоевский было дернулся к нему, но тут же остановился и продолжил:
– А если женщина начинает пить, то ее гораздо труднее вылечить от алкоголизма. Поэтому никакого алкоголя я тебе предлагать не буду. Если хочешь что–то сказать, говори. Или отправляйся домой и не морочь мне голову.
– Хорошо! – Ихменева решительным жестом поправила волосы, облизала вмиг пересохшие губы. – Я ведь не просто так затеяла разговор про секс…
– Я догадался!
– Мне тоже несколько раз предлагали трахнуться, причем, мальчик, который мне, в общем–то, нравится. Но я отказалась, потому что… потому что…
Она замялась, лицо покрылось густой краской. Она встала, подошла к Достоевскому вплотную так, что он даже стал чувствовать ее дыхание.
– Потому что я с восьмого класса влюблена в вас, Илья Иванович. И хочу, чтобы вы стали моим первым мужчиной.
И вдруг она, словно тигрица, бросилась на него, крепко обняла, прижав обе его руки к его же телу, и прижала свои губы к его губам, при этом тяжело дыша. Он остолбенел от неожиданности, единственное, что успел сделать, так это плотно сжать губы. Это помогло, но ненадолго. Она вдруг отпустила свои руки, правой рукой стала расстегивать блузку, а левую опустила туда, где была молния на его джинсах, которую в следующее же мгновение она ловко расстегнула. Наконец, он опомнился. Зрачки его глаз расширились, сами глаза округлились, из груди вырывались какие–то неведомые ему дотоле хрипы. Он резко оттолкнул ее. Она упала на диван, блузка сползла на пол. Он все еще стоял, смотрел на нее и не мог вымолвить ни слова. Сердце его готово было вырваться наружу. А он сам готов был выпихнуть из квартиры эту навязчивую, потерявшую последние капли разума и стыда девицу. Сообразив, что у него расстегнута молния на джинсах, он решительным движением застегнул ее. Ихменева же, заметив это, откинулась на спину и захохотала, прикрыв глаза. Он подошел к ней, дотронулся до плеча, она открыла глаза, и тут смех ее стал еще более громкий и истерический, перемежающийся с нервными всхлипами. Из глаз брызнули слезы. У нее начиналась истерика. Достоевский растерялся. Не знал, как себя вести в таких случаях.
Он стоял долго, потом присел рядом с ней, попытался поднять ее, прижать к себе, но она резко оттолкнула его, не переставая рыдать. Тогда он пошел на кухню, налил в стакан воды из–под крана, вернулся в комнату и вылил воду на Ихменеву. Она от неожиданности икнула, вздрогнула, села. Смотрела на него ничего не понимающими глазами. Он поставил пустой стакан на компьютерный стол, сел рядом с ней на диван, прижал ее к себе. Теперь она уже не сопротивлялась, а, наоборот, прижалась к нему, уткнулась в плечо и, уже не истерически, а чисто по–женски заплакала. Он сначала боялся к ней прикасаться, затем, поняв, что истерика закончилась, стал гладить ее по обнаженной спине.
– Успокойся, Света. Нельзя так. Ты же понимаешь, что между нами ничего быть не может…
– Вы меня ненавидите? – спросила она, не поднимая головы.
– Глупая, как я могу ненавидеть человека, который мне нравится.
Она тут же живо подняла голову и посмотрела на него своими серыми, заплаканными глазами, которые, одновременно с льющимися слезами, попытались улыбнуться.
– Значит, я вам нравлюсь?
– Ну, – он покачал головой. – Ты красивая девушка, хозяйственная, умная…
– А вам нравятся только умные?
– В большей степени да. Просто я не знаю, о чем можно говорить с глупыми.
– А если я вам нравлюсь, можно я вас поцелую?
– Опять ты за свое, Ихменева? Ты с ума сошла, что ли?
– Наверное. Я где–то читала, что от безответной любви можно и в самом деле сойти с ума.
– Всему свое время, Света.
– А еще я читала, нет, это даже видела по телику, что одна девушка от безответной любви даже из окна выбросилась. У вас какой этаж, я забыла?
Она дернулась, но Достоевский уже был готов к такому повороту и сумел удержать ее.
– Точно, сумасшедшая!
– Нет, я сделаю по–другому, – хихикнула она. – Если вы меня сейчас не поцелуете, я напишу заявление в полицию, что вы меня заманили к себе домой и хотели изнасиловать, но мне удалось убежать. Вы же знаете, что бывает с педофилами.
Глаза у нее высохли от слез и она смотрела в упор на учителя, ожидая его реакции на свои слова. А он снова растерялся. Тогда она опять прижалась к нему, закрыла глаза и приблизила свои губы к его губам. На этот раз он не стал сопротивляться. Они целовались долго и сладостно, а она незаметно опустилась на спину, обхватив его спину своими цепкими руками.

27.
Альпы манят к себе своим спокойным величием. Остроконечные шапки вершин, всегда покрытые снегом. Под ярким солнцем переливающиеся всеми цветами радуги миллионы крохотных бриллиантов чистого, до рези в глазах, снега в альпийских межгорьях зимой привлекают сюда тысячи туристов, желающих спуститься с альпийских высот в низины на горных лыжах. На этом строят свой бизнес десятки маленьких городков и деревень – ведь туристы приезжают сюда далеко не бедные и считать деньги особенно не любят.
А иные горнолыжные курорты так и вовсе выросли благодаря щедрым вливаниям миллионеров, а то и миллиардеров из разных стран.
 Вот, к примеру, Куршевель, раскинувшийся во французских Альпах в местности под названием Три долины на высоте полутора километров. Когда–то на месте нынешнего, весьма популярного горнолыжного курорта, находились лишь пастбища и несколько маленьких и очень бедных деревушек в районе Нижних Куршевелей. История же собственно городка коротка (всего–то семьдесят с небольшим лет) и небогата на какие–то знаменательные события, но он прямо притягивает к себе, словно магнитом, в последние десятилетия, в первую очередь, русских нуворишей, вкладывающих в его инфраструктуру немалые деньги. И вполне справедливо местные жители называют первые две недели января в Куршевеле «Русскими сезонами». Русские приезжают сюда, чтобы встретить здесь Новый год, православное рождество и отметить совсем непонятный ни французам, ни кому бы то ни было в мире (кроме бывших советских граждан) старый новый год.
Не стал ломать традицию и Сергей Филиппович Карамазов, прилетевший сюда на своем частном самолете вместе с женой и сестрой, той самой Бельской, сын которой и работал в его корпорации. Здесь же он назначил встречу с отчетом о проделанной работе частному детективу Жан–Мишелю де Труа, которого, разумеется, сопровождал, больше в качестве переводчика, Николя Жакло.
Жакло и де Труа сидели в расположенном на одном из склонов ресторане «Le Bateau Ivre», пили кофе с пирожным и сквозь огромные окна наблюдали, как то и дело подъемники поднимали вверх то поодиночке, то парами раскрасневшихся на солнце, с черными очками на глазах и с лыжами на ногах сотни любителей экстремального спуска. А потом взоры их переключались как раз на тех, кто уже добрался на подъемнике до той или иной конечной своей точки и с лихими вскриками несся вниз, отставив назад палки.
В гостинице под названием «Pomme de Pin», в помещении которой и находился ресторан, как раз и остановился Карамазов со своими дамами.
– Что–то твой Карамазов не слишком торопится к нам, – глянув на циферблат своих часов, хмыкнул де Труа, отодвигая допитую чашечку кофе.
– Ну, ты же знаешь, сейчас у них тренд такой. Если уж Путин заставляет ждать английскую королеву и папу римского, то чем хуже его олигархи? – улыбнулся Николя.
– А Карамазов – олигарх?
– А черт его знает, – пожал плечами Николя. – Вхож ли он в Кремль, я не знаю, зато то, что у него в правительстве половина министров или их замов в друзьях ходит – это точно известно. У русских есть такая поговорка – чужая душа – потемки. Так вот, в душу своего босса я даже не пытаюсь заглядывать. Страшно!
Жакло засмеялся, де Труа тоже.
В этот момент в ресторане как раз и появился Карамазов. Он был один. С загорелым лицом, в красном, расстегнутом до середины комбинезоне, под которым явственно виднелся синий, плотно облегающий шею шерстяной свитер с разноцветным орнаментом на груди. На голове была черная, вязаная круглая шапочка, поверх которой поблескивали стекла горнолыжных очков. На ногах – лыжные ботинки. Жена с сестрой сразу поднялись в номера. Увидев его, Жакло поднялся и пошел навстречу.
– Господа, прошу прощения за задержку. Увлекательная все–таки это штука – горные лыжи. А сколько адреналина получаешь, когда спускаешься с горы в долину.
Поздоровавшись с Жакло, он подошел к столу и пожал руку также поднявшемуся де Труа.
– Шеф, позвольте вам представить Жан–Мишеля де Труа, нашего частного детектива. У него есть весьма любопытная информация по нашему делу.
 – Весьма рад! Но, я думаю, нам лучше всего будет пообщаться в моих апартаментах. Так что, прошу наверх.
Он повернулся, чтобы направиться к выходу из ресторана, но едва ли не перекрыл ему путь метрдотель с папкой меню.
– Мсье, желаете сделать заказ?
– Нет, нет, попозже, – отмахнулся Карамазов и пошел к выходу.
Жакло с де Труа последовали за ним.
Когда они поднялись в люксовый номер, был слышен шум воды, доносившийся из ванной комнаты.
– Жена душ принимает, а я вас. Вот в этом и вся разница, – пошутил Карамазов под собственный легкий смешок. – Пройдемте в кабинет.
Пока гости удобно устраивались вокруг небольшого из плотного стекла круглого стола, Карамазов быстро переоделся, впрочем, свитер не снял, затем достал из бара–холодильника бутылку арманьяка, поставил на стол тюльпановидные бокалы, раскупорил бутылку, налил по четверти бокала каждому и только после этого сам сел в кресло. Поводил перед носом бокалом, в восхищении покачал головой.
– Какой чудесный запах, а, господа? – он слегка пригубил бокал, затем поставил его на стол. – Итак, я вас слушаю, господин… де Труа, – после секундной паузы Карамазов вспомнил детектива.
Де Труа это оценил.
– Я даже не ожидал, мсье Карамазов, что это дело окажется столь интересным…, – де Труа осекся, бросив взгляд на переводившего Николя. – Я имею в виду, разумеется, с точки зрения следствия. И, кстати, истории здесь намешано – у–у–у.
Николя, заметив тень недовольства на лице босса, негромко сказал:
– Прошу тебя, Жан–Мишель, короче и по делу.
– Простите, понял!
Но не успел он вновь открыть рот, как из ванной комнаты появилась Светлана, пахнущая духами в белом бархатном халате и с пышными распущенными волосами. Не заметив гостей, она позвала мужа:
– Дорогой, ты здесь? Я уже го…
– Света, я занят, у меня переговоры.
И тут Светлана увидела гостей, немного смущенно улыбнулась, поправила полы халата.
– Здравствуйте, господа!
Жакло с де Труа кивнули в ответ.
– Прости, дорогой! Я только хотела сказать, что я уже готова, сейчас оденусь. Мы с Машей пойдем в боулинг–клуб. Ты к нам присоединишься?
– Пока не знаю.
– Окэй, тогда я вас покидаю. Не скучайте, – она улыбнулась, сделала мужу воздушный поцелуй, подмигнула обоим мужчинам сразу и скрылась в спальной комнате. Через несколько минут она ушла, неслышно прикрыв за собой дверь.
– Скорее всего, убийцу навела на старика Куртуа его работница мадам Меланж. Я сначала поверил ей, и даже вычеркнул ее из своего списка наводчиков, но потом, сопоставив факты, понял, что в отношении нее был не прав.
– Чем вы это аргументируете? – Карамазов вновь подлил во все три бокала арманьяка, и первым поднял свой бокал.
– Дело в том, что, как я выяснил, она была любовницей Бернара Куртуа, сына библиофила… Ну, то есть, не совсем, чтобы любовницей, но два–три раза он с ней переспал. Я нашел уборщицу магазина Куртуа, которая вообще не фигурировала ни в одной полицейской сводке, что, кстати, говорит, о профессионализме наших сыщиков, и она мне по секрету шепнула об этом. Когда же Бернар проигрался, именно мадам Меланж прикрывала его, когда он чистил сейф своего отца от нужной рукописи. Впрочем, возможно, она даже и не знала, о чем речь, просто Бернар мог попросить ее сообщить ему, если отец вдруг неожиданно вернется.
– Сына убил тот же человек, что и отца?
– На девяносто девять процентов – да, я в этом убежден.
– А один процент?
– Ну–у, всякое может быть, – пожал плечами де Труа.
– Фамилию убийцы выяснили? По всей видимости, рукопись находится у него?
– Фамилию убийцы – не выяснил. Имею только его словесный портрет от Бернара Куртуа и, соответственно, составленный по этому портрету фоторобот.
Де Труа вынул из несессера айпад, несколько раз нажал на нужные кнопки, движением пальцев увеличил фото и положил планшет на стол перед Карамазовым. Тот долго вглядывался в фото, то ли пытаясь вспомнить, видел ли он когда–то этого человека, то ли просто хотел запомнить его лицо, машинально почувствовав угрозу лично для себя, исходящую от этого человека.
И тут встрепенулся Николя Жакло.
– Простите, босс, но я вдруг вспомнил, что ты, Жан–Мишель, говорил мне, что Куртуа успел перед смертью сообщить тебе фамилию убийцы.
Карамазов перевел взгляд с Жакло на де Труа.
– Совершенно верно. Но, когда я сопоставил этот фоторобот с фото реального человека, фамилию которого мне озвучил Куртуа, я понял, что это два совершенно разных типа. Вы можете сами в этом убедиться. Прошу прощения, – де Труа снова взял в руки планшет, выводя на нем фото другого человека.
Пока он это делал, Карамазов коротко спросил:
– Фамилия?
– Раскольников–Ожьё. Вот, прошу убедиться, – он снова положил планшет перед Карамазовым. – К тому же, Бернар Куртуа акцентировал внимание, как на особую примету, отсутствие одной фаланги на мизинце у убийцы. А у Раскольникова–Ожьё все пальцы на месте. Да и прическа у него чуть–чуть иная.
Карамазов долго всматривался в лицо Раскольникова и оно показалось ему знакомым.
– Мне кажется, я несколько раз пересекался с этим Раскольниковым на каких–то бизнес–встречах то ли здесь, во Франции, то ли в Швейцарии… Чуть ли не в Давосе. Вы можете коротко охарактеризовать этого человека?
– Разумеется! Как уже видно по двойной фамилии, в нем течет две крови – русская и французская. Кстати, и гражданство у него тоже двойное. Но живет он, разумеется, во Франции, у него собственная вилла на Лазурном берегу и квартира в Париже. Хотя, по моим сведениям, еще одна квартира у него в Петербурге. Вообще, это весьма интересная личность. Он – правнук белоэмигранта, ротмистра Авксентия Раскольникова, покинувшего Россию вместе с армией барона Врангеля, затем год мучившегося в турецком городке Галлиполи, где русские жили в ужасных условиях, и немало их там умерло, пока не перебрался во Францию. Здесь он женился на француженке по фамилии Ожьё. Женился, видимо, по любви, поскольку мадмуазель Ожьё была из не очень богатой семьи. Но каким–то образом им удалось встать на ноги. Правда, война с Германией снова подкосила их бизнес. Сын их после войны восстановил бизнес отца и, будучи более деловитым, стал преуспевающим бизнесменом. Кстати, именно сын ротмистра, Андре, приписал к отцовской фамилии фамилию матери. Так появилась династия Раскольниковых–Ожьё. Сын Андре стал миллионером, а уже его сын, этот самый Симон Раскольников–Ожьё, о котором мы сейчас и ведем разговор, приумножил состояние своего отца, и даже отделил свой бизнес от его.
– Красивая история. Можно роман написать, – Карамазов разлил остатки арманьяка по бокалам. – Но только я не пойму одну вещь: какое отношение ко всей этой истории имеет этот самый Симон Раскольников?
– Самое прямое, мсье Карамазов, – де Труа загадочно улыбнулся, закрыл айпад и спрятал его обратно в несессер. Николя удивленно посмотрел на него, а Карамазов в это время допивал арманьяк. – Это заказчик убийства и похищения рукописи.
У Карамазова даже рука дрогнула, и несколько изумрудных капель оказались на его свитере. Он взял салфетку и стал промокать ею эти самые капли.
– Поясните свою мысль, господин де Труа, – скомкав и бросив салфетку на стол, попросил Карамазов.
– Пожалуйста! Я пока вам не сказал самого главного. Этот Раскольников… Вернее, не этот, а его прадед–белогвардеец – внук некоей Клавдии Желниной, которая, по некоторым (весьма косвенным и не очень определенным) данным родила сына от самого Федора Достоевского, вашего русского знаменитого писателя, которому она некоторое время сдавала комнату в своем доме. И, согласно легенде, Достоевский забыл у Желниной, когда его срочно потребовал к себе начальник крепости, часть рукописи романа «Каторжники»… Да, да, того самого, из–за которого уже пролилось столько крови. И, боюсь, прольется еще. Поскольку у старика Куртуа в сейфе оказалась только часть этой рукописи. При том, малая часть. Ведь Раскольников, хотя и не имеет никакого кровного родства с Достоевским, по его мнению, вполне логично считает себя законным наследником этого рукописного шедевра.
Шокированный этой новостью, Карамазов встал, закинул обе руки за голову и так стал ходить взад–вперед по кабинету. В этот момент Жакло и де Труа допили свой арманьяк. Через пару минут Карамазов подошел к окну, заложил обе руки подмышки, еще некоторое время молча смотрел на хорошо видные из окна горные вершины. Наконец, вернулся в свое кресло.
– И вы считаете, что украденная рукопись находится у него?
– Более того, я считаю, что он уже давно переправил ее в Россию и где–то там спрятал. В России же находится и остальная, большая, часть рукописи. Вот за ней, по всей видимости, мне так подсказывает моя интуиция, и начнет охотиться тот самый человек, который представился Куртуа, как Раскольников.
– Кстати, не мог же сам, по своей инициативе этот человек назваться фамилией своего нанимателя.
– Вы совершенно правы, мсье. Но здесь очень тонкий и хитрый ход. Раскольников–Ожьё – не самая последняя личность во Франции, всегда на виду. И, если бы вдруг так случилось, что убийца в чем–то прокололся или был бы настигнут во время преступления, и начал бы прикрываться известной фамилией, его бы восприняли не иначе, как ума лишенного. Естественно, к Раскольникову тут же бы хлынули полчища журналистов разных мастей и профилей: с вопросами, с расспросами. И, естественно, все бы увидели, что он здесь вообще ни при чем: во время совершения что первого, что второго преступления, он был там–то и там–то, встречался с тем–то и тем–то.
– А в чем же здесь хитрость?
– Так ведь, пиар, мсье Карамазов, пиар. Не мне же вам объяснять, мсье, что это такое. Привлечение внимания к своей особе, напоминание о русских корнях. Сейчас ведь это модно во всем мире, несмотря на то, что Россия сегодня оказалась в изоляции.
– Вон, даже вдова Джона Леннона, японка Йоко Оно и то, где–то в глубине своей родословной отыскала русские корни, – хмыкнул Жакло.
– Вот–вот!
– Вы проделали фантастическую работу, господин де Труа. С вами полностью рассчитались? Вы довольны?
– Да, более чем, – детектив повернул голову к Жакло и кивнул. – Благодарю.
– У меня есть к вам встречное предложение. Одну минуточку!
Карамазов вышел из кабинета и через минуту вернулся с чековой книжкой, расписался на чеке, аккуратно оторвал его и протянул де Труа.
– Держите! Это в качестве моей благодарности. Бонус, так сказать, на десять тысяч евро.
– Благодарю! – де Труа поднялся, взял чек и пожал протянутую ему руку Карамазова.
Спрятав чек в карман пиджака, снова сел и спросил:
– И что же за встречное предложение, мсье Карамазов?
– Не хотите ли вы продолжить свое расследование, но уже у нас, в России?
– Спасибо за предложение, но я категорически отказываюсь.
– Почему, Жан–Мишель? – спросил Жакло.
– Как вы это себе представляете? Я не знаю ни русского языка, ни территории, ни как себя вести в этой стране. Ни даже оружия не смогу применить.
– Ну, насчет оружия, это были бы мои проблемы… Но, пожалуй, вы правы. И все равно я вас попрошу, не упускайте из виду это дело. Вдруг что–то или кто–то, связанный с этим делом, проявится у вас здесь. Будьте все время на связи с Жакло. Ты понял меня, Николя?
– Да, босс!
– Вот это я вам могу обещать. К тому же, мне и самому интересно, чем все дело закончится.
– А мне бы надо поближе с этим загадочным Раскольниковым познакомиться.

28.
Лидия Валерьевна Сугробова, мать Ани Сугробовой, аспирантки профессора Мышкина, работала редактором отдела прозы в журнале «Новый мир». Читать приходилось много, иногда даже до тошноты. Как–то, не выдержав после разговора с одним из «графоманов», как она их называла, лично принесших в редакцию свой очередной опус, она, когда посетитель еще не успел закрыть дверь, спросила у своего коллеги, сидевшего за столом напротив лицом к лицу с ней:
– Когда все это закончится?
Коллега улыбнулся в ответ и пожал плечами.
Разумеется, в первую очередь, читались рукописи известных писателей, или, по крайней мере, тех, чьи имена были на слуху. Далее по ранжиру – те, которые доставлялись в редакцию либо лично, либо по почте, но в печатном виде. И лишь в третью очередь – присланные по электронной почте. Эти приходилось распечатывать, чтобы не читать с монитора компьютера, чего Лидия Валерьевна страшно не любила – при долгом чтении со светящегося экрана начинали уставать и слезиться глаза. Все эти присланные рукописи назывались одним, но емким термином – «самотёк». Но и в самотеке, особенно, если он «притёк» издалека, иногда попадались стоящие тексты. И тогда редактор мог гордиться тем, что открыл для массового читателя новое имя. Что ни говори, а публикация в толстом литературном журнале, пусть даже и выходящем мизерным тиражом, для читающей публики, больших издательств, а тем более для литературной критики – затмевала выход книги даже многотысячным тиражом. Потому и переполнялись портфели редакций таких журналов гораздо быстрее, нежели портфели издательств.
Она стала читать присланный роман под названием «Дуэлянты» некоего сибиряка с интересной фамилией Достоевский. Естественно, в первую очередь, она обратила внимание на фамилию. Впрочем, мало ли кто сейчас под какой фамилией пишет! Однако же, прочитав первые полсотни страниц, она поняла, что этот сибирский Достоевский не так уж и прост. Роман явно был из серии потенциальных бестселлеров. Сюжет, завязка, описание героев, бытовые сцены, развязка – если бы не имя автора (Илья), вполне можно было бы подумать, что автор произведения – Федор Михайлович. Особенно интересно прописана главная героиня романа, в конце, потеряв обоих своих любимых, сошедшая с ума.
Героиню звали Анна Суглобова. Ее портрету автор романа уделяет много места в разных местах, давая тем самым читателю понять, как героиня менялась в соответствии с обстоятельствами. В самом начале – это двадцатисемилетняя красавица с белокурыми вьющимися волосами, заплетенными в тугую толстую косу, тонким острым носиком, такими же тонкими, алого цвета губами и красивыми дугообразными широкими бровями. Всю эту красоту ее лица слегка портили то и дело щурившиеся глаза, всякий раз, когда ей нужно было что–то прочитать или разглядеть издалека…
И вдруг Лидия Валерьевна почувствовала, как мурашки пробежали по ее коже. Что за наваждение? Портрет героини, со скидкой на описываемую эпоху, практически совпадал с портретом ее дочери. Стоп! А имя. Имя! Анна Суглобова. Поменяй одну букву – и вот уже фамилия в точности соответствует ее и дочери фамилии…
Лицо Сугробовой покрылось красными пятнами. Она схватилась за голову. Ей показалось, что у нее даже поднялось давление. Как такое может быть – какой–то сибиряк, судя по всему, никогда никуда из своей Сибири не выезжавший, а значит, и понятия не имеющий о девушке по имени Анна Сугробова   мог описать ее с такой точностью и даже имя дать практически идентичное.
Немного успокоившись, Лидия Валерьевна даже улыбнулась своим внезапным переживаниям. А затем решила: возьму–ка я домой сию рукопись, дам почитать Анечке. К тому же, у нее ведь и диссертация по Достоевскому, правда, не по Илье. Интересно, заметит она то, что заметила я?
Но, к удивлению Лидии Валерьевны, Анны дома не было, хотя уже был девятый час вечера. Опять в институте засиделась? Зато радостно встречала ее черная Матильда – кошка, некогда подобранная Аней на Мясницкой улице, отчего, помимо имени, у нее сразу и фамилия образовалась – Матильда Мясницкая. Это прелестнейшее, добрейшее создание, радостно помурлыкав, тут же ушло в комнату и разлеглось на коврике, ожидая, когда хозяйка подойдет к ней и уделит внимание хотя бы на несколько секунд. Лидия Валерьевна, в таких случаях, всегда со смехом говорила, цитируя классика:
– Барышня легли и просют.
Матильда и в этот раз лежала в ожидании ласки, шерсть ее на солнце слегка отдавала коричневостью, отчего муж, найдя в компьютере фото похожей породы, определил, что Матильда – бурманской породы.
– Конечно, бурманской, – смеялась Лидия Валерьевна. – Разве в подворотне на Мясницкой улице другие породы водятся?
Муж на это слегка обижался, начинал спорить, подзывал жену к компьютеру – сама, мол, убедись. Кстати, как он там, на своем симпозиуме в Варшаве? Надо бы позвонить.
Едва Сугробова разогрела ужин (жареную картошку с грибами и луком), пришла и Аня.
– Привет, мамуль! – раздеваясь, поздоровалась дочь.
– Привет! Я уж думала, что ты к моему приходу разогреешь ужин.
– Извини! Засиделась с Виктором Алексеевичем. Как говорится, последние штрихи диссертации.
– И когда же защита?.. Ты мой руки, и давай ужинать.
– Погоди ты. Через месяц только предзащиту назначили.
Аня села за стол, Лидия Валерьевна поставила на стол две тарелки, положила еду сначала дочери, затем себе. Прибежала Матильда и, опять же, по установленной ею самой традиции, вскочила на стул, на который хотела сесть Лидия Валерьевна.
– Мотя, когда–нибудь тебя мама или папа раздавят, – засмеялась Аня.
– Ничего подобного! У меня довольно компактная задница, мы вполне поместимся вдвоем на одном стуле. Правда же, Матильда?
Сугробова–старшая погладила кошку и осторожно, слегка подвинув ее, села на краешек стула.
– Кстати, о кошке: как здоровье твоего Мышкина?
– Да ничего! Оклемался уже после инфаркта. Потихоньку приходит в норму.
– А как этот… Карамазов? Не достает его больше по поводу рукописи?
– Видимо, то ли совесть его замучила, то ли еще что, но, вроде бы отстал от Виктора Алексеевича. Это же надо! Из–за научной статьи готов был чуть ли не убить человека.
– Ну–у, где–то он, видимо, прав. Рукопись–то ему принадлежит, а твой Мышкин даже не согласовал с ним публикацию…
– Какая рукопись, мам! – возмутилась Анна. – Рукопись–то тю–тю куда–то. Вместе с убийцей. А это всего–навсего сканы.
– Ну, ладно, не кипятись, дочь. Ешь давай. Кстати, о кипятке. Чайник–то я забыла включить.
– Послушай, Анюта, – Лидия Валерьевна мыла тарелки, пока Аня допивала чай с печеньем, на которое сверху намазывала мед. – Тут я из нашего самотёка выловила один очень интересный текст. Хочешь, дам почитать? Я его с собой принесла.
– Ой, мам, я столько текстов по необходимости перечитала, что какие–то сторонние читать совершенно нет желания. К тому же, сегодня я устала.
Она допила чай, встала, подала пустую чашку матери.
– А я и не говорю про сегодня. И, к тому же, текст как раз не совсем посторонний, где–то пересекается с твоей темой. И даже более.
Анна взяла в руки пульт от телевизора, но слова матери остановили ее.
– Что значит – пересекается? И что значит – более?
– Вот прочитаешь, и сама все поймешь, я надеюсь. Тем более, что фамилия автора тебя тоже должна заинтересовать и заинтриговать.
Анна все–таки включила телевизор, но посмотрела на мать с удивлением.
– Да говори уж, не темни.
– Фамилия автора – Достоевский. Роман называется «Дуэлянты». События и время в нем описываются практически те же, что и в «Записках из мертвого дома».
– Ты серьезно?
– Серьезно.
Анна вздохнула, выключила телевизор, встала.
– Ладно, давай твою рукопись. Полежу, почитаю.
Но роман захватил ее, она перестала замечать время, читала на одном дыхании:
«Анечка Суглобова вбежала в избу с раскрасневшимся от быстрого бега лицом и повлажневшими от переживания глазами. Сразу бросилась к образам, упала на колени, несколько раз неистово перекрестилась, наконец, подняла глаза на Николая Угодника в недорогой, но сделанной со вкусом из мягкой липы оправе. Зашептала одними губами:
– Господи, направь меня на путь истинный. Что мне делать, ежели я люблю обоих? Как мне поступить? Отведи руки их от тел их, не дай двум любящим сердцам погубить друг друга. А ежели и суждено завтра пролиться крови, то сделай так, господи, чтобы они оба остались живы. Сделай так, господи, чтобы завтра началась метель страшная, чтобы на морозе порох отсырел и пистолеты пришли в негодность. Сделай так, господи, чтобы их упредил начальник крепости и запретил обоим стреляться. Пусть их отправят вновь в штрафную роту, пусть посадят в острог, но только не дай им стреляться…
Она снова начала бить земные поклоны, ее русые волосы выбились из–под платка, крестные знамения становились все более резкими и скорыми. Она боялась, что войдут в светелку мать или отец и сразу все поймут, догадаются…».

29.
Любу Желнину, старшую дочь, нельзя было назвать бесприданницей: Клавдии Георгиевне удалось кое–что накопить из своих не очень больших заработков, сама Люба загодя шила и вязала себе убранство, а еще Клавдия Георгиевна отдала ей небольшой холщовый мешочек с черновиками Федора Достоевского, которые тот лично наклеил вместо обоев в доме Желниной в Озёрках, и которые Желниной с дочерьми удалось отодрать от стен.
– Когда–нибудь на этом можно будет немало заработать, – объясняла дочери Клавдия Георгиевна. – Тогда ведь Федор Михайлович был еще малоизвестным сочинителем, а нынче–то он вон как поднялся.
– А вы, маменька, не пытались дать о себе весточку Федору Михайловичу?
– Что было – прошло. Я думаю, Федор Михайлович уже забыл о нашем существовании.
– А как же Феденька? Вы же сами говорили, что он весьма похож на своего отца.
– Похож, да, но мало ли, сколь людей бывают похожи на других.
– Но ведь в этом случае все сходится?
– Давай прекратим этот разговор! И еще раз прошу тебя – об этом не должна знать ни одна живая душа. Ты меня поняла, Любинька?
– Да, маминька, – Люба послушно опустила глаза.
А вскоре она влюбилась.
Через Семиреченск прошел полк бравых казаков – в двух верстах от города на одной из вершин хребта Алатау, была крепостица, защищавшая городок и окрестности от набегов полудиких киргизов. По приказу генерал–губернатора, в этом месте казакам следовало построить станицу для охраны рубежей. Место было выбрано довольно удачно – речка Семиреченка, хоть и не велика и неприглядна с виду, но в половодье разливалась на несколько верст, делая неприступной строящуюся рядом с ней станицу.
И вот теперь выделенная наказным атаманом сотня проследовала к месту своего нового проживания. Все были молодцы один другого стоящий. В фуражках с малиновым околышем и темно–зеленой тульей с малиновой выпушкой. В шароварах серо–синего цвета с малиновыми же лампасами шириной до пяти сантиметров. Мальчишки с девчонками тут же, словно горох, выскочили на улицу и окружили строй с криками, воплями, восторженными взглядами.
Пока строились хаты и обустраивалась станица, казаки были частыми гостями в Семиреченске, а многие офицеры снимали в городе себе квартиры. Однажды, идя в лавку, Люба заметила, как отворились ворота соседнего с их домом двора и оттуда выехал на красивом кауром жеребце с хорошо причесанной черной гривой молодой, но уже обладавший пышными усами, в серо–синих с малиновыми вставками шароварах подхорунжий с длинной, параллельной погону лычкой, прямо на которой располагалась одна маленькая звездочка. Подхорунжий перегородил Любаше дорогу, она вынуждена была остановиться, чтобы пропустить казака и при этом непроизвольно загляделась на него: из–под фуражки выглядывали черные, как смоль, волосы, широкие ровной дугой брови, большие серые глаза, слегка вытянутый нос с широкими крыльями ноздрей и ямочки на розовых щеках. За плечами у него была винтовка, на ремне сабля, в руке – нагайка. Он сначала мельком взглянул на нее, не больно тыча шпорами в круп коня, и проскакав совсем близко от нее.
– Ай не видишь, казачок? Чуть не наехал на меня! – крикнула она ему вслед.
Он оглянулся, еще раз взглянув на нее, и поскакал по делам службы.
Зато вечером, вернувшись из крепости, он зашел во двор к Желниным и постучал в окно согнутым большим пальцем. Любаша будто почувствовала, что это к ней, и бросилась к окну, в последний момент опередив Феденьку. Тот даже опешил:
– Ты чего, Любаша?
– Прости, Феденька. Это ко мне.
И она не ошиблась. Выглянула в окно, узнала знакомое лицо и под бешеный ритм сердечного биения, выскочила в сени, оттуда на крыльцо.
Федя глянул в окно: ему было интересно, что станет делать сестра. Но средняя сестра, Варя, которой Любаша рассказала свое утреннее приключение, одернула брата:
– Ты бы, Федя, сходил задал корма корове.
Выходить–то пришлось на задний двор.
– Чего пришел? – грубовато спросила Любаша.
– Так ить, извиниться хочу, за утрешнее–то.
– А что было утром? Я уж и забыла.
– Так ить, чуть Каурым тебя не раздавил, – ямочки на щеках казака смешно шевелились в такт словам, и это вызывало у Любаши улыбку. Он же воспринимал это по–иному.
– Так уж и раздавил. Я–чай, я не лепешка какая. Тебя как звать–то?
– Тимофей я, Раскольников. А тебя как?
– Любаша. Женат, небось?
– Ни в коем разе! Бобылем пока. Жду!
– Чего ждешь–то?
– Пока кто–нибудь не согласится казачкой моей стать.
– И что? Желающих много?
– Да не–е! Считай, ты первой будешь.
Любаша посмотрела на него удивленно, а потом расхохоталась.
– Чего смеешься? Смешное, что ль, сказал?
– А то! Первый раз меня увидел, и сразу замуж зовешь?
– Отчего ж, первый? Первый раз я тебя еще утром видел.
Они шли по улицам городка, дошли до берега речки, остановились. Раскольников посмотрел в ту сторону, где строилась будущая станица.
– Во–он, вишь, там, на взгорке, моя хата будет. Добрый пятистенок, с размахом. В такой хате хозяйка нужна, куды мне одному в ней жить.
Ближе к зиме они поженились. Свадьбу сыграли в новой, той самой, хате, где еще пахло белилами и свежеструганными досками. Вся станица с есаулом во главе гуляла на первой свадьбе в этой станице. И сама Любаша, дочь казака, а теперь и сама казачка, не ударила в грязь лицом – одета была в широкой юбке и рубашке с манжетами, поверху блузка с пышными рукавами, обшитая тюлью, плотно облегавшими тело. На голове красовалась красная кумачовая шаль, заплетенные в толстую косу волосы были обернуты вокруг головы. На шее бусы, в ушах серьги, на ногах красивые сапожки.
Любаша прибиралась в светелке, подмела пол, решила проверить, что ей может пригодиться из вещей, для чего открыла сундук. Она была на седьмом месяце беременности, сарафаны и юбки с блузами, рубашками, которые она до сих пор носила, ей уже стали малы. И она вспомнила, что мать, Клавдия Георгиевна, собирая ей приданое, положила в сундук отрез ситца, сейчас он как раз пригодится для более просторной одежды. Ситец оказался в самом низу, рядом с небольшим холщовым мешочком, в котором хранились черновые рукописи Федора Достоевского. Она вытащила мешочек, достала отрез, расправила его, переложила с руки на руку, любуясь и примеряясь. В этот момент услышала во дворе ржание Каурого и голос мужа. Быстро собрала все в сундук, отложив на скамью отрез ситца. При этом, в спешке, забыла про мешочек, который так и остался лежать на полу возле сундука.
– Любаша, встречай мужа!
Раскольников вошел в хату, повесил на гвоздь у входа нагайку, затем папаху. Снял черкеску и кафтан. Увидев, что жена копошится у сундука, недовольно проворчал.
– Что ты там возишься? Жрать давай!
– Есть сейчас будешь. Сначала глянь–ка, Тимофеюшка, красивый ситец?
– Откель такой?
– Маманька в качестве приданого дала, забыл, что ль? Сарафан себе новый сошью и юбку, а то в эти уже не влезаю, – она немного смутилась и виновато улыбнулась.
Раскольников подошел к ней, обнял, поцеловал, погладил живот.
– Гляди, казака роди!
– Как уж бог даст, Тимошенька, – снова улыбнулась она и подошла к печке, ухватом вынула казан со щами, поставила на стол.
Раскольников сел на лавку, устало оперся о стену, вытянул ноги.
– Сыми сапоги, Любаша! Устал я сегодня опосля учений.
– Так может кваску для начала?
– Можно и кваску.
Любаша взяла деревянную ендову, вышла в сени, где на холоде стояла кадка с квасом. Он подтянул ноги к себе и тут задел тот самый холщовый мешочек, который Любаша забыла положить в сундук.
– Это чего такое?
Он поднял мешок, потряс его, поднеся к уху, но ничего не услышал, кроме легкого шуршания.
– Любаша! – крикнул он. – Это чего такое?
Любаша с квасом вернулась в горницу и, увидев в руках у мужа холстину, испугалась. Протянула мужу ендову, а другой рукой хотела было взять мешок, но Раскольников отвел руку в сторону, одновременно выпивая квас. Отдав жене ендову и вытершись рукавом, недовольно спросил:
– Это чего тут такое на полу валяется? Прибраться, как след, не можешь?
– Тимоша, я ситец доставала, а это забыла в сундук назад положить. Ты пришел, и я не успела.
– Это у тебя в сундуке лежало?
– Ну да! Маманя велела беречь.
– А что здесь?
Раскольников стал развязывать мешок, а Любаша дрожащим голосом произнесла:
– Рукопись там, черновики сочинителя Достоевского.
– Чего–о? Кто такой?
Он, наконец, развязал мешок, сунул руку внутрь и вытащил свернутую в рулон бумагу, повертел в руке, хотел было развернуть, но Любаша умоляюще скрестила руки на груди:
– Тимошенька, ради бога, не порви, не помни. Маманя сказали, что эти бумаги – больших денег стоят.
– Вот это шмотье? Врет твоя маманя! Не могёт такого быть, чтобы какие–то бумажки стоили больших денег.
Он хотел выбросить их, но, посмотрев на жену, готовую, расплакаться, бросил бумаги назад в мешок, двинул его сапогом под лавку.
– Ладно! Жрать давай!
Насытившись, Раскольников размяк, подозвал к себе Любашу, посадил к себе на колени, погладил живот, а потом спросил:
– Ты это, Любаш, ты чего там про сочинителя этого гутарила?
– Про Достоевского, что ль?
– Ну!
– Так ведь мы когда на хуторе Озерки жили, он тогда из каторжников снова в офицеры был пожалован. Ну, и в отпуск приехал на хутор и снял комнату у нас. И потом заболел, чахотка, что ль, у него была, и падучая. Маманя лечила его, выходила, ну, а потом, как водится, что меж мужиком и бабой бывает–то?
Она хихикнула и погладила себя по животу.
– Гуляшшая была, мать–то?
– Господь с тобой, Тимошенька! Всю жизнь верная отцу нашему была. Между прочим, есаулом был. Тольки помер он за много лет до того. Потому и комнату сдала, чтоб нас прокормить, с сестрой Варюхой. А так, как сказала, тольки и было, что единожды. Не удержалась, не утерпела.
– Врешь, поди, про сочинителя. Станет он с какой–то казачкой…
– Она не какая–то, она учителшей была в школе–то. Да и у Федюни фамилия–то евойная – Достоевский. Маманя, правда, строго–настрого наказала никому про эту нашу тайну не рассказывать. Вот тебе только, как мужу милому, и поведала.
– А бумажки чего свои вам оставил?
– Так это он стены ими оклеивал, чтоб не дуло. В степи–то еще какие ветрюганы!..
Любаша встала с колен, стала стелить на полатях.
– А чего это она решила тебе эти бумажки отдать?
– Болеть она стала, вот и отдала, как старшей, велела беречь. Но это еще что! Главная ценность не у меня – у Федюни.
– Что за ценность? – насторожился Раскольников.
– Не черновик, рукопись цельная. Без начала, правда. Когда Федора Михайловича срочно вытребовал к себе в часть командир, он так быстро собирался, что забыл эти записки, которые дал мамане почитать. Она пыталась их ему вернуть, но не смогла – сочинитель женился и уехал с жонкой. 
– А точно рукопись у братца твоего?
– А то не точно! Маманя так и сказала: Феденька является сыном Федора Михайловича, след и беречь эти записки только ему и можно. И пусть, дескать, по мужской линии своим наследникам передает до лучших времен.
– Ты, Любаша, только того, никому не трепись про этого своего сочинителя, да про записки его, не позорь меня перед людями. Засмеют ведь. А я не погляжу, что на сносях, нагайкой огрею.
– Нешто я не понимаю, Тимошенька. Да и потом, это наша, желнинская тайна.
Раскольников не очень поверил жене. Но решил все же проверить, для чего надумал хитростью выманить у Федора рукопись. Разумеется, кто такой Федор Достоевский он слышал, хотя книжек читать не любил, считал это занятие пустым времяпрепровождением – то ли дело, шашкой махать да из винтовки стрелять.
 Выбрав момент, он прискакал в Семиреченск, остановился у кабака, привязал своего Каурого к коновязи, но сразу заходить в кабак не стал. Решил для начала наведаться в дом своей жены. Ему повезло – он увидел Федора на улице, точнее, на небольшой площадке между двумя улицами, любимом месте для мальчишек – они там часто собирались и играли в свои игры.
Вот и сейчас группа из трех мальчишек, среди которых был и Федор Достоевский, играли в популярную тогда игру. На земле начертили круг, в центр которого сложили несколько камней, а затем по очереди еще одним камешком старались выбить остальные камни из круга. Кто больше выбил, тот и победитель.
Играли шумно, спорили, кричали:
– Я сразу три вышиб.
– Нет, два! Один не пересек линию, а пересек только после моего удара.
– Ты врешь!
– Не вру! Федька, подтверди.
– Сами разбирайтесь! Я ничего не видел. Сейчас моя очередь кидать.
Федор присел на корточки, прищурил один глаз, целясь, и кинул камень.
– Есть! Сразу три вышиб. Я победил!
– Нет, я тоже три вышиб! – крикнул первый. – Давай перебрасывать.
– Ничего не три, ты два вышиб. Третий был мой! – заупрямился второй, судя по росту, самый младший.
– Ничего не твой! – первый сжал кулаки и готов был броситься на второго.
Вокруг мальчишек собралось уже несколько подростков и даже стариков. Стояли и смотрели, сначала на забаву, затем предвкушая возможные ее последствия. Раскольников, также наблюдавший за всей этой картиной несколько минут, понял, что сейчас будет драка, и, значит, самое время позвать Федора.
– Федька, подь сюда!
Федор оглянулся и увидел зятя, но не решался сразу подойти к нему.
– Подь, подь! – снова позвал Раскольников.
Федор был тринадцатилетним скуластым мальчиком с маленькими, близко посаженными серого цвета глазами. Роста был не очень высокого, но сложен хорошо.
– Здоров будь, Федор! – Раскольников протянул мальчишке руку.
– И тебе не кашлять, – Федор пожал протянутую руку. – Как Любаша, не родила еще?
– Так рановато будет.
– А у тебя, как – дело есть, или просто позвал? – Федор оглянулся посмотреть на двух своих товарищей по игре: те продолжали спорить, но, к счастью, до драки решили не доводить – старший согласился с младшим, что его камень все–таки не пересек линию круга.
– Я тут в кабак собрался, хошь, пойдем вместе? – предложил Раскольников.
– В кабак? С тобой?
– Ну!
Федор заулыбался: он еще ни разу не был в этом заведении, да и боялся туда заходить, видя, как после его посещения многие либо выползали оттуда, либо их выносили жены да матери.
– Мне мамка не велит! – ответил он, нахмурившись.
– А ты ей не говори! Ты, вона, уже какой – выше моего плеча будешь, а все мамки боишься.
– Федька, играть дальше будешь? – позвал его первый товарищ.
Федор оглянулся, посмотрел на друзей, покачал головой.
– Не, играйте без меня. Я с Тимофеем пойду.
– Ну, как хочешь.
– Ты не шутишь про кабак? – переспросил Федор.
– Ты смеешь сомневаться в слове подхорунжего, малец? – строго спросил Раскольников. – У нас в станице за такое давно бы уже нагайкой по спине получил… Ладно, не серчай! Пошли!
Раскольников пошел вперед быстрым шагом, Федор посеменил за ним.
Кабак в Семиреченске был один. Народ туда набивался каждый день. Иногда даже мест не хватало и хозяин нашел выход – установил у одной стены несколько высоких столов, за которыми можно было только стоять, не очень удобно, особенно для тех, кто уже изрядно нализался и сваливался под стол, зато экономия места, а свалившихся на оплеванный пол даже легче было вытаскивать из–под высокого стола, чем из под лавок, за которыми сидело большинство посетителей.
Но Раскольников нашел два вполне удобных места за столом у окна. При этом, правда, пришлось выковырять из–под лавки уже лыка не вязавшего клиента, а его все еще державшегося на скамье дружка заставить уйти вместе с приятелем на свежий воздух. Тот, естественно, недовольно поворчал, но с казачьим офицером, пощелкивавшим нагайкой по сапогу, спорить не стал. Через пару минут перед Раскольниковым вырос кабатчик – плотный и потный, лысоватый еще не старый мужчина в засаленном фартуке поверх красной рубашки–косоворотки.
– Чего изволите, господин офицер?
– Мне ковш водки, а малому пивка свежего.
– А кушать что изволите?
– Вот это и будем кушать, – хмыкнул Раскольников.
– Погодь, хозяин! Шутки надо понимать. Тащи пироги с грибами и свинячью лапу, запеченную в тесте.
Пока кабатчик передавал заказ половому, Федор с любопытством рассматривал интерьер кабака и его посетителей, пытаясь обнаружить среди последних знакомые лица. Но в этом смраде и духоте, все лица расплывались и казались похожими друг на друга.
– Я у тебя давно хочу спросить, Федька, – отвлек мальчишку от созерцания Раскольников. – Откель у тебя фамилия такая – Достоевский. Мамка твоя – Желнина, сестры тоже.
– Так у моих сестер отец был казачий есаул Желнин, а у меня другой. Достоевский. Тоже Федор, как и я, стало быть я Федор сын Федора.
– Что за Достоевский? Мать, что ль, гуляшшая была?
Раскольников сделал вид, что ничего не знает о происхождении мальчишки и выпытывал все, пытаясь выведать что–нибудь отличное от слов жены. Федора немного смутил этот вопрос, он несколько замялся, но в этот момент к столу подошел хозяин с ковшом водки и чаркой, за ним половой принес в деревянной кружке в форме бочонка пиво. Жена кабатчика на деревянном подносе принесла заказанные закуски.
Раскольников придвинул к себе кружку с пивом, глянул внутрь, принюхался.
– Пиво свежее?
– Обижаете–с, господин офицер. Намедни–с супружница моя собственноручно варила в корчаге, на меду. Сутки почти томилось в печи. Кроме воды, солода и меда – вот вам крест – ничего нету боле.
Жена, еще не успевшая отойти от стола, согласно кивнула.
– Ладно, не обижайся. Это я так. Малой все–таки.
Половой налил из ковша водку в чарку, поклонился и отошел.
– Ну, Федька, – Раскольников поднял чарку и кивнул ему на кружку, – с причастием тебя.
Он засмеялся и стал следить за тем, как Федор пригубил кружку и стал большими глотками пить пиво. Поначалу, с первого глотка пиво едва не вылилось назад, в кружку, но Федор стерпел, и со второго глотка уже стал пить медленнее, и пиво легче проходило внутрь.
– На первой достаточно! – Раскольников свободной рукой опустил руку с кружкой Федора на стол, сам одним махом выпил свою чарку водку.
 – Ты, малой, закусывай давай, кабы не развезло!
Раскольников подвинул к нему плошку с пирогами, а сам рукой отломил кусок телячьей ноги. Федор и в самом деле почувствовал, как в голову ему что–то ударило, но что, он пока понять не мог.
– Так я у тебя спрашивал, откель у тебя фамилия такая – Достоевский?
– Ну, как же! Ты не слышал, что ль, что есть такой сочинитель – Федор Достоевский!
Федор, дабы преодолеть шум в голове, заговорил было достаточно громко, но его тут же осадил Раскольников.
– Ты потише–то, потише гутарь! Я же не глухой.
Федор понимающе кивнул и уже тише добавил:
– Так это, вот, мой отец.
– Чем докажешь?
– Так ведь, маманя рассказывала.
– Ну, знаешь ли, бабы иной раз такое могут выдумать.
– Не веришь?
– А ты докажи!
– Пойдем!
– Не, погодь маленько. Мы ж еще не все выпили и не все съели. Негоже хозяев обижать.
Раскольников налил себе в чарку еще водки, и жестом указал Федору на его пивную кружку.
– Так чем доказывать будешь? – спросил Раскольников после того, как оба закусили пирогами.
– У меня есть отцовские записки, роман, который еще нигде не публиковался.
– Врешь!
– Не вру! – Федор уже плохо себя контролировал и с силой стукнул кулаком по столу.
Кабатчик из–за стойки глянул на Раскольникова, тот махнул рукой: мол, все в порядке. Он вытащил из кармана серебряный пятак, кинул его хозяину, тот ловко на лету поймал монету. Раскольников тут же поднялся, хлопнул по плечу Федора, но у того встать не получилось: пиво ударило не только в голову, но и в ноги. Тогда Раскольников за шиворот поднял мальчишку, подхватил его подмышки и повел на улицу.
– Ну, пойдем, покажи свои записки.
Федор не столько шел, сколько его тащил Раскольников. Но на улице ему полегчало. К счастью для последнего, дома не было ни матери Федора, ни сестры Варвары. Федор тут же подошел к своему маленькому деревянному ларцу, с трудом вставил ключ в замок, открыл, поводил руками по небогатому скарбу в этом ларце и вытащил наружу завернутую в холстину толстую пачку исписанных мелким почерком листов бумаги.
– Во, гляди!
– Чего глядеть–то? Откель я знаю, что это за бумаги? Може, это ты сам их почеркал?
– Дурья ты башка! Глянь на почерк!
– Но, но! Ты в выраженьях–то не очень! Не то нагайки моей испробуешь. Откель я знаю, чей это почерк! Вот ежли б ты дал мне эти записки прочитать, тады я б тебе поверил.
– Так возьми, читай.
Раскольников живо взял бумаги, снова завернул их в холстину, спрятал за пазуху, ядовито усмехнулся, сказал:
– Ну, лягай проспись, не то мать заругает! И ни–ни про меня, ясно?
– Нешто я маленький, не соображаю.
Раскольников ускакал к себе. Ничего не сказал Любаше, а холстину с записками Достоевского спрятал в укромном месте в чулане. Он еще не решил, что будет с ними делать, но все же лучше иметь такое богатство у себя, нежели храниться оно будет у какого–то несмышленого отрока.
На следующее утро Федор проснулся с головной болью. Разумеется, про свой поход в кабак он ничего матери не сказал, однако вспомнил про рукопись. Решил проверить на месте ли она. Конечно же, ее в ларце не было. Он весьма расстроился. Даже в тот день в гимназию не пошел. Когда его о том спросила вернувшаяся с работы в городской больнице, где она состояла сестрой милосердия, Варвара, он с таким испуганным видом посмотрел на нее, что Варвара испугалась.
– Что с тобой, Феденька?
– Меня мама, наверное, проклянет!
– За что?
– Ты не выдашь меня, сестрица? – он по–детски преданными глазами посмотрел на нее.
– Конечно, нет, если ты мне расскажешь всю правду.
– Понимаешь, вчера приезжал Тимофей Любашин, повел меня в кабак, пивом угостил…
– Ф–федя! – с ужасом произнесла Варвара, обхватив щеки ладонями.
– Не хочешь, не буду рассказывать.
– Прости, ради бога. Это у меня вырвалось от неожиданности. И что же было дальше?
– Он меня все допытывался, почему я не Желнин, как ты с Любашей, а Достоевский. Ну, я и объяснил ему, что мой отец – сочинитель Достоевский. Он не поверил. Сказал – докажи. Ну, я и решил как доказательство показать ему отцовы записки… А он, видать, их увез.
Федор прижался к сестре и заплакал. Она гладила его по голове, а сама думала.
– Как мне быть, Варенька?
Он поднял голову и сквозь слезы посмотрел на сестру. Варвара обняла его, снова прижала к себе, затем негромко, но твердо сказала:
– Я думаю, надо маме рассказать. Только она сможет заставить Тимофея вернуть записки. Ни Любаше, ни тем более мне это не под силу.
– Но мама будет очень сердиться.
– Вероятно! И по делу, согласись! Но другого выхода я не вижу.
Федор боялся попадаться матери на глаза. Та звала его, искала, но он так и вышел к ней. Убежал в горы и там прятался несколько дней. Варвара объяснила ей, в чем дело. Клавдия Георгиевна была очень расстроена. Долго ходила по комнате, затем остановилась, сказала дочери:
– Иди, найди извозчика.
Они приехали в станицу. Ничего не подозревавшая Любаша обрадовалась матери с сестрой. Сразу стала водить их по двору, показывать свое хозяйство. Затем стала рассказывать про свое самочувствие, про то, какую люльку казаки сделали ей для будущего первенца.
– А где Тимофей? – спросила, наконец, мать.
– Да, он сегодня выпил слишком много. Спит.
– Разбуди его! – приказала мать.
Любаша испугалась. Никогда еще мать не разговаривала с ней таким тоном и никогда еще не смотрела на нее таким взглядом.
– Что–то случилось, маменька? У вас такой вид…
– Разбуди своего мужа.
Не спрашивая больше ни о чем, Любаша пошла в другую комнату и стала тормошить Тимофея, тот не сразу, но зашевелился.
– Тимоша, вставай, с тобой мама хочет поговорить.
– Отстань!
– Прошу тебя встань!
– Нагайки захотела, с–сука.
И тут произошло неожиданное. Клавдия Георгиевна сняла с гвоздя нагайку, зашла в комнату, где на полатях спал Раскольников, и с размаху полосанула плетью по зятю. Обе сестры тут же ахнули, прикрыв рот. Раскольников с выпученными глазами сразу вскочил на ноги, заорав:
– Что!? Какого…
Но, увидев, что с нагайкой перед ним стоит теща, сжал ладони в кулаки и сквозь зубы процедил:
– Это за что ж ты меня опозорила, мать? Как я теперь казакам в глаза смотреть буду?
– А ты им ничего не говори, они и не узнают. А вот мне скажи, где записки?
– Какие записки?
– Которые ты обманом выманил у моего сына Федора.
– Ничего я у него не выманивал. Видать, он спьяну чего напутал.
– Так ты еще и опоил его, ирод?
Клавдия Георгиевна снова замахнулась на зятя нагайкой, но тот вовремя перехватил ее руку и оттолкнул ее. Варвара вовремя успела придержать мать.
– Не сметь больше на меня замахиваться! Не погляжу, что ты мать моей жены – убью!
Глаза Раскольникова налились кровью, лицо исказило бешенство. Но, к удивлению дочерей, Клавдия Георгиевна ничуть не испугалась. Она лишь повернулась к старшей дочери и четко, выделяя каждое слово, произнесла:
– Любаша, если твой муж или ты сама не вернете Феденьке то, что ему принадлежит по праву, по моему материнскому завещанию, я тебя прокляну. Пойдем, Варя!
Не говоря больше ни слова, Клавдия Георгиевна развернулась и вышла во двор. За воротами их ждал все тот же извозчик. Варя послушно последовала за матерью. Любаша стояла бледная с вытянутым лицом и испуганным взглядом провожала через окно мать.
   
30.
 Карамазов вернулся из командировки в Питер в хорошем расположении духа – переговоры с финнами, в общем и целом, прошли успешно, можно надеяться, его корпорация «наследит» еще и в Финляндии. Увидев шефа, вскочил охранник со своего места, мгновенно открыл турникет и, вытянувшись в струнку, по–военному четко гаркнул:
– Здравия желаю, Сергей Филиппович!
– Привет, – не останавливаясь, брякнул Карамазов, по ходу добавив:
– Здесь все нормально? Никаких происшествий?
– Все спокойно, Сергей Филиппович.
Ответ охранника застал Карамазова уже на лестнице. На здоровье он не жаловался и на третий этаж всегда, без крайней необходимости, поднимался пешком: человеку, ведущему, в основном, сидячий образ жизни, никогда не помешают физические упражнения. Он пошел по коридору, у двери сектора логистики и маркетинга увидел светловолосую, лет тридцати девушку с серебряным колечком в левой ноздре. Она стояла и озабоченно о чем–то думала. Машинально взглянув на закрытую дверь комнаты, даже не акцентировав внимание на шуме, он остановился около девушки.
– Привет, Юля!
– Здравствуйте, Сергей Филиппович, – улыбнулась Никитина. – Как съездили? Как финны?
– Нормально! Я их уломал. Договор уже на согласовании в Хельсинки. А у тебя как? Зарплату Дымов тебе поднял?
– Так еще в прошлом году. Я вас поздравляю с договором.
– Те–те–те! Рано еще поздравлять. Я же сказал, что договор на согласовании, а не на подписании.
Он хотел было двинуться дальше к своему кабинету, но, сделав пару шагов, остановился и снова повернулся к Никитиной.
– А ты почему, собственно, не на рабочем месте? – голос его стал привычно строгим.
– Ой, Сергей Филиппович, там такое… – Никитина снизила голос и подбородком кивнула на дверь сектора.
И Карамазов только теперь сообразил, что он и сам слышал за дверью какой–то шум. Он вернулся, резко открыл дверь и шум, стоявший до того в этой большой, светлой комнате, с огороженными пластиковыми перегородками рабочими местами, оборвался на полутоне. Посреди сектора стояли разгоряченные начальник сектора Дымов, тридцатилетний холеный, хамоватого вида, слегка пошатывавшийся, видимо, только что размахивавший кулаками, в рубашке, выбившейся из брюк, его племянник Бельский, а чуть в стороне – начальник службы безопасности корпорации Коваленко. Остальные сотрудники сидели на своих рабочих местах в напряженных позах с перекошенными от испуга лицами. Окинув всю эту сцену одним взором, Карамазов грозно спросил:
– Что здесь происходит?
– Дядя Сережа, – кинулся к нему Бельский, но Карамазов резким взмахом руки остановил его порыв. Бельский, остановившись, все же продолжил, кивнув головой на Дымова. – Он меня угрожает уволить. А я ему: это мы еще посмотрим, кто кого уволит – ты меня или я тебя.
Почуяв неприятный запах, Карамазов поманил племянника пальцем. Тот, не ожидая ничего дурного, с глупой и, как показалось, Дымову, торжествующей улыбкой подошел к дяде.
– Ну–ка, дыхни!
– Ну да, я выпил немного, дядь Сережа. Стресс хотел снять. Меня этот Дымов задолбал своими при…
Договорить он не успел, поскольку получил от Карамазова такую оплеуху, что отлетел на несколько шагов прямо к Коваленко. И если бы не тот, то свалился бы на пол.
– Ко мне в кабинет! Вы – трое!
Карамазов по очереди ткнул в Дымова, Бельского и Коваленко, а сам развернулся и, больше не останавливаясь, быстро прошествовал в свой кабинет, не ответив даже на приветствие своей помощницы–секретаря Алены. Та в оцепенении, как встала, так и стояла все то время, пока, вслед за шефом в его кабинет проследовали начальник сектора, начальник службы безопасности и, поправлявший на ходу свою рубашку Бельский.
– А теперь коротко, но конкретно – что произошло? – железным голосом спросил Карамазов, глядя на Дымова.
– Я щас все объясню, дядь Сережа… – начал было Бельский, но Карамазов схватил первое, что попало ему в руки (Бельскому повезло, что это оказалась карандашная заточка) и швырнул в племянника.
Тот увернуться не успел, и точилка попала ему прямо в лоб, а потом упала на пол и рассыпалась на мелкие кусочки. Бельский схватился за ушибленное место и почувствовал, что кожа на его лбу слегка рассечена.
– Заткнись, когда я тебя ни о чем не спрашиваю! – грозно прикрикнул Карамазов. – Михаил, я, по–моему, задал вопрос: что произошло? И без соплей, только правда!
Дымов переглянулся с Коваленко и тот едва заметно кивнул.
– Сергей Филиппович, мне, если честно, надоело прикрывать вашего племянника. Это уже не первый случай, когда он приходит в офис, мягко говоря, не слишком трезвым. А в таком состоянии он не всегда себя контролирует. И это сказывается на работе. В частности, сегодня он должен был закончить отчет по доставке товара из Китая: с расчетами, с цифрами, с адресами поставщиков и получателей. Ничего этого сделано не было, а меня экономисты дергают. Я дергаю других людей, прошу их, чтобы они сделали работу за Бельского. Я ему сказал, если он мне через два часа этот отчет не предоставит, я его уволю.
– А он что?
– А он сказал, мы еще посмотрим, кто кого уволит. Полез драться. Мне пришлось вызвать Семеныча.
– Я не вмешивался, но обстановка в любой момент могла накалиться до немогу, – подтвердил Коваленко.
– Ты сказал, что это происходит уже не впервые?
– Так точно!
– Почему ты мне об этом раньше не докладывал? – стукнул кулаком по столу Карамазов.
Дымов опустил голову, беззвучно шевеля губами.
– Племянник все–таки ваш, Сергей Филиппович, – вместо Дымова ответил Коваленко. – Родственник, вот и жалел.
– У меня в корпорации нет родственников, – Карамазов снова стукнул кулаком по столу. – У меня здесь работают сотрудники. Ясно? Все мои родственники находятся за пределами этого здания.
Он переключил внимание на Бельского. Тот стоял, низко опустив голову и промокая платком ранку, останавливая кровь.
– Дымов правду говорит? – спросил Карамазов.
Но племянник молчал.
– Слушай, Стас. Когда я тебя не спрашиваю, ты почему–то открываешь свой рот, а сейчас я обращаюсь к тебе, и ты молчишь. Я задал тебе вопрос: Дымов говорит правду?
– Смотря что иметь в виду под правдой, – буркнул Бельский.
Запахло грозой. Дымов с Коваленко почувствовали, что Карамазов вот–вот взорвется и тогда бросит в племянника не точилку, а что–нибудь повесомее. Коваленко даже напрягся, готовый перехватить этот предмет, дабы избежать беды. Но, к его удивлению, спустивший уже пары Карамазов жестко, но спокойно произнес:
– Ты уволен, Стас. Слышишь? И твоей ноги здесь больше никогда не будет. От матери можешь правды не скрывать, я сам ей позвоню. Владимир Семенович, проводите молодого человека к выходу и предупредите охрану, чтобы его сюда больше не пускали.
– Мне нужно вещи свои забрать…
– Забирай, они здесь больше никому не нужны. Да, Семеныч, проводишь его и снова зайди ко мне. Дело есть.
– Слушаюсь!
– Тебе, Дымов, я объявляю выговор и лишаю бонусов за этот месяц, – когда они остались в кабинете вдвоем, произнес Карамазов. – Сам сообщишь кадровику или мне позвонить?
– За что, Сергей Филиппович?
– За то, что бардак у себя развел. За то, что не докладывал мне о происходящем. Этого мало? Еще добавить?
– Я все понял, Сергей Филиппович.
– Хорошо, если понял. Тогда иди, работай.
Дымов продолжал переминаться с ноги на ногу.
– Что еще у тебя?
– А кого теперь вместо Бельского поставить?
– Да хоть, вон, Никитину поставь.
– Она же на логистике.
– И что? Если уж она логистику, как семечки щелкает, то уж с маркетингом разберется элементарно.
– Но тогда с таможней нужно будет налаживать связи кому–нибудь другому, а вы же знаете, что это…
– Слушай, иди на хрен! Не морочь мне голову. Сам приготовь мне свои предложения…
Дымов уже взялся за ручку двери, но Карамазов остановил его:
– Слушай, Михаил, давай сделаем так: Парфенова переведи в отдел маркетинга, а Никитину – в начальники отдела логистики.
– Хорошо! – улыбнулся Дымов. – Я и сам вам хотел так предложить.
Карамазов нажал на кнопку селектора.
– Алёна, сделай, пожалуйста, два кофе. Для меня и для Коваленко.
– Так он же вышел.
– Значит, сейчас вернется, – раздраженно ответил Карамазов.
– Хорошо, извините!
– Почта для меня какая есть?
– Да, я принесу вам распечатку.
Карамазов отодвинул кресло от стола, развернулся в сторону окна, как он любил это делать, откинулся на спинку и стал смотреть на Варварку. Зимой вид у улицы был совсем иной, нежели в теплую пору. Ветер продувал улицу насквозь, редкие прохожие шли, подняв воротники и поеживаясь от холода.
Помощница принесла кофе с сахарницей и конфетами–трюфелями. Карамазовскую чашку поставила ему на стол, чашечку для Коваленко оставила на приставном столе. Со дна подноса взяла несколько листов распечатки карамазовской почты, также положила ему на стол.
– Я все принесла, Сергей Филиппович.
– Хорошо, спасибо. Появится Коваленко, пусть сразу заходит.
– Хорошо.
Когда помощница вышла, Карамазов развернулся к столу, придвинул кофе, положил в нее щипчиками три кусочка сахару, сдобрил маленьким пакетиком сливок, размешал все это ложечкой. Пока следил за круговоротом кофе в чашке, набрал сестру.
– Алло, Маш, привет, это я!.. Чем занимаешься?.. Хочешь стать еще более красивой? Ну, ну, – засмеялся Карамазов. – Слушай, сестренка, я тут твоего отпрыска выгнал на хрен. Пусть им твой Бельский занимается… Нет, просто он достал тут всех своей тупостью и угрозами уволить всех, если к нему будут приставать…
Вошел Коваленко, но, увидев, что шеф разговаривает по телефону, хотел было выйти. Однако Карамазов, помахал ему, приглашая, и указал на ждущую его чашку кофе.
– Так что, если он будет тебе лапшу на уши вешать, не верь ему. И вообще, я в его годы уже сам себе бизнес делал, а он на всем готовом не может сосредоточиться. Короче, ладно, у меня переговоры начались.
Карамазов выключил телефон, отодвинул его в сторону, сделал несколько глотков кофе.
– Проводил?
– Так точно!
– Как говорится, в семье не без урода, – вздохнул Карамазов, снял очки, потер глаза.
Немного помолчал.
– Слушай, Семеныч, ты как к Достоевскому относишься?
– В смысле?
– Ну, в смысле, к книжкам писателя Достоевского, как относишься?
– А! – Коваленко отхлебнул кофе. – В школе еще, когда учился, кажется, читал его романы. Это – «Преступление и наказание», и «Братья» эти… ваши, – улыбнулся начальник службы безопасности.
Карамазов рассмеялся.
– Ну, ты даешь, Семеныч! Первый раз от тебя шутку юмора услышал. Молодец! – он перегнулся через стол и хлопнул Коваленко по плечу.
– Я вот тут, когда сейчас в Питере был, проехал по Вознесенскому проспекту, угловой дом с Малой Морской. Гляжу, вывеска какая–то. Остановился, вышел, прочитал. Оказывается, в том доме в свое время, годы я уж не запомнил, жил Федор Михайлович Достоевский. И дом, главное, сохранился, во как! Память, однако. А у меня совсем память отшибло. Я, когда в Куршевеле был на Новый год, с детективом встретился, ну, я тебе говорил, который расследовал убийство старика–букиниста и кражу рукописи Достоевского, которую я хотел купить на аукционе.
– Ну?
– Что, ну? Баранки гну. Как согну, дам одну… – еще отпив кофе, он взял конфету, развернул золотистый фантик из фольги, положил трюфель в рот, смакуя. – Ты конфетки бери, Семеныч, угощайся.
– Спасибо! Вы же знаете, я не люблю сладкое. Для меня лучшая конфета – это кусок мяса.
– А, ну да, ну да!.. Слушай, Семеныч, у тебя в твоей службе есть какой–нибудь хороший в прошлом следак?
Коваленко почесал макушку кончиком указательного пальца.
– Если вы помните, Сергей Филиппович, я сам в областной прокуратуре важняком работал. За всю карьеру только одно преступление и не раскрыл, и то по молодости да по неопытности.
– Как же помню. И почему ушел, помню – характером с прокурором не сошлись.
– Так точно!
– Кстати, с нынешним или с предшественником?
– С предшественником.
– И что, сейчас нет никакого желания вернуться?
– Проверяете, что ли, Сергей Филиппыч? Мне и здесь, у вас хорошо. Я, как говорится, на своем месте. Или нет?
– Проверяю, проверяю, Семеныч. На своем ты месте, на своем. Поэтому ты мне нужен здесь, а для следака есть одно любопытное дельце.
– Так может, к ментам обратиться. У меня там полный контакт?
– Да нет! Менты не подходят. Здесь нужно будет работать неофициально и очень серьезно.
Коваленко задумался, допивая кофе. Потом сам себе кивнул головой.
– Есть у нас такой. Как же я сразу про него не вспомнил. Порфирьев – бывший мент, майор в отставке, отличный опер был.
– Принеси мне его личное дело. Если подойдет, я у тебя его изыму на месячишко–другой.
– Слушаюсь. Разрешите идти.
– Работай, Семеныч!
 
31.
Профессор Мышкин уже практически оправился от инфаркта. По крайней мере, на его работоспособности это уже не отражалось. Он работал, как и прежде, а порою и больше прежнего, восполняя то, что он пропустил из–за инфаркта. За это ему перепадало не только от жены, но и от директора института.
– Что же мне теперь, на печи сидеть, что ли? – отшучивался Мышкин. – Люди и после двух–трех инфарктов работают и живут полноценной жизнью, и ничего.
Аня Сугробова тоже понимала, что в работе быстрее забывается обо всех болячках. Поэтому, если еще какой–то месяц назад стеснялась лишний раз потревожить своего научного руководителя, то теперь эксплуатировала его по полной. Да он и сам ее подгонял. Пора было уже заканчивать подготовку к защите. Предзащита прошла вполне успешно, диссертация была рекомендована ученому совету к защите.
Но Анна в этот раз пришла к профессору не только ради диссертации, а больше по другому поводу. И профессор Мышкин как–то уловил смущение своей аспирантки.
– Анечка, ты что–то хочешь мне сказать?
– Да. Вы знаете, Виктор Алексеевич, мне тут мама дала прочитать одну рукопись. Вы же знаете, она у меня в «Новом мире» работает.
– Да, да. И что за рукопись?
– Это роман. Называется «Дуэлянты». Автор – Достоевский.
– Кто, кто?
– Достоевский. Зовут Илья.
– Псевдоним, наверное.
– Возможно! Но я не об этом. Когда я прочитала роман, я вдруг поняла, что это те самые «Каторжники», ради которых вы ездили во Францию. Только слегка осовременено. Вероятно, этот Илья Достоевский каким–то образом знаком с рукописью Федора Михайловича.
Мышкин заинтересовался. Не может быть! Неужели?.. Хотя, этого и следовало ожидать: если есть начало, то, как правило, должен быть и конец.
– А ты не могла бы мне принести эту рукопись на ознакомление?
– Конечно, Виктор Алексеевич. Она у меня с собой.
Сугробова достала из рюкзачка прозрачную папку с рукописью и протянула ее профессору.
– Вот, пожалуйста! Единственная просьба – мама просила особо не затягивать. Она хотела бы представить ее на редколлегии. Предложить для публикации.
– Да, да, конечно! Я понимаю, – профессор стал листать рукопись, останавливаясь лишь на некоторых страницах. – Интересно, весьма интересно!.. Вот что, Аня, давай сделаем так. Чтобы не подводить твою маму, я попрошу тебя сканировать рукопись. Мне тоже кажется, что она интересна. А что касается публикации… Я напишу письмо главному редактору с просьбой пока не спешить с публикацией. По особым обстоятельствам. Впрочем, сначала я все же хочу досконально ознакомиться с содержанием.
– Зачем сканировать? Я Вам переброшу по электронной почте.
– Отлично!
Через два дня профессор Мышкин позвонил Сугробовой и попросил ее заглянуть к нему домой.
– Анечка, в редакции есть адрес этого… Ильи Достоевского?
– Разумеется! Мама город мне называла, но я не запомнила. Короче, где–то в Сибири. А что?
– Аня! Да ты знаешь, что ты сделала? Это же… это же открытие! Это же та самая рукопись неизвестного романа Федора Достоевского.
– Только при чем здесь я? – засмеялась Сугробова. – Автор же сам прислал эту рукопись в редакцию журнала.
Сугробова давно не видела профессора таким возбужденно–волнительным. Он не мог сидеть на месте. То и дело вскакивал и делал несколько шагов взад–вперед, затем снова садился в кресло. Анна боялась, как бы с профессором не случился новый удар, она, переживая, теребила полы своей блузки.
    – Знаете, что мне пришло в голову, Аня? – профессор от волнения даже перешел на «вы» с аспиранткой. – Было бы здорово, если бы вы каким–нибудь образом встретились с автором, вошли бы, так сказать, к нему в доверие, и выведали у него, откуда у него родилась мысль о подобном сюжете, был ли некий толчок к написанию такого романа, а может быть, он где–нибудь натолкнулся на оригинальную рукопись, неизвестную пока еще науке… Весьма грубо, но я сравню это с сомнением многих критиков в авторстве романа «Тихий Дон» Шолохова. 
Сугробова оцепенела, не сразу поняв смысл довольно несвязной (что для него абсолютно нехарактерно) речи профессора Мышкина.
– Виктор Алексеевич, вы что, предлагаете мне роль этакой Маты Хари? Шпионки, разведчицы? И ради добывания сведений, предлагаете даже лечь в постель с этим самым Ильей Достоевским?
– Анечка, ты меня не так поняла, конечно же!
– А как это еще можно понять?
– Послушай! Я действительно убежден, что существует окончание тех записок Федора Достоевского, начало которых я видел собственными глазами, пусть это был и не оригинал, а скан с оригинала, – профессор в волнении продолжал ходить по комнате, почесывая руками подбородок. – И больше чем уверен, что подобный сюжет ни в коей мере не мог родиться в голове у современного, тем более молодого и мало кому известного автора, какой бы ни была его фамилия. Существует первоисточник. И нам с тобой нужно его добыть. Это же сенсация, Анюта! При этом, заметь, мы не будем иметь никакого дела с этим олигархом, не к вечеру будь помянут. К тому же, я хочу понять: какой гений из двух Достоевских так точно описал твой портрет. Тот или этот? И, согласись, ты для такой роли подходишь гораздо лучше, нежели я, старик.
– Но для этого нужны деньги, командировка.
– Об этом не беспокойся. Я договорюсь с директором института, он выпишет командировку на сколько нужно.
– Хорошо, я подумаю, Виктор Алексеевич. Мне и с мамой нужно посоветоваться. Согласитесь, если бы не она, мы бы с вами об этом романе ничего и не узнали до его публикации.
– Конечно, конечно! Подумайте, посоветуйтесь! Только, ради бога, не затягивайте. У меня какое–то нехорошее предчувствие…
   
32.
Симон Раскольников–Ожье приехал в Россию по приглашению президента российского Союза промышленников и предпринимателей Трухина. До последнего дня не было уверенности в том, что он приедет. И все же приехал. По этому случаю собралось правление РСПП в офисе на улице Ильинка, поближе к Кремлю и администрации президента. Обе стороны остались довольны встречей, подписали два протокола о намерениях. Прощаясь с Раскольниковым и пожимая ему руку, Трухин, невысокий пожилой сухощавый мужчина в очках с двойными линзами, улыбнулся:
– Надеюсь, Семен Андреевич, наше сотрудничество не только будет успешным и конструктивным, но и долговременным.
– Я тоже надеюсь на это, но здесь, как вы понимаете, не все зависит от меня, и даже от вашего Союза. Когда Евросоюз отменит санкции, вот тогда мы и развернемся на полную, как говорят у вас в России.
Раскольников рассмеялся, Трухин же в ответ лишь изобразил на лице благовидную улыбку. Трухин рядом с Раскольниковым, человеком высокого, под метр девяносто, роста, с широкими плечами и мощным, физически развитым телом, казался мальчиком. 
Около пятнадцати минут Раскольников–Ожье общался с разными подходившими к нему членами правления, а затем и с пресс–секретарем РСПП. Все это время спокойно дожидался своего часа, оставаясь за столом и работая на компьютере, Сергей Филиппович Карамазов. Он  периодически поднимал голову и, когда увидел, что рядом с Раскольниковым никого не осталось, а сам он, взяв свой маленький черный кожаный кейс, направился к выходу из зала заседаний правления, Карамазов быстро выключил свой компьютер, поднялся и окликнул гостя:
– Мсье Раскольников, можно вас еще на пару минут задержать.
Раскольников глянул на часы, едва заметно состроил гримаску, но все же остановился.
– Я вас слушаю!
Карамазов протянул Раскольникову свою визитку.
– Сергей Карамазов, президент корпорации «KARA–MAZOFF».
Раскольников в ответ протянул ему свою визитку, при этом стал водить пальцем по носу, от переносицы вниз.
– Вас что–то смущает? – обратил на это внимание Карамазов.
– Да, название вашей корпорации. Мне кажется, у нас во Франции я уже с таким названием сталкивался. Кажется, даже общался с одним… клерком.
– Возможно, это был Николя Жакло?
– Что–то наподобие этого, – кивнул Раскольников.
Они вышли из зала и медленно шли по длинному коридору.
– Это мой европейский представитель. Я просил его неким образом установить с вами контакты, но вы как–то не среагировали.
– Да, да, припоминаю. Но я не сказал – нет. Я взял паузу на раздумье.
– Надеюсь, после приезда в Москву, ваши раздумья завершатся положительно. Тем более, что нас с вами связывает одной нитью еще одна фамилия.
– Не понял? – остановился Раскольников.
– Я имею в виду фамилию русского писателя Достоевского.
Раскольников на секунду задумался, затем улыбнулся:
– А, да–да! Вы имеете в виду его романы?
– Совершенно верно! Кстати, Симон… могу ли я вас так называть?
– Разумеется, Серж! – Раскольников вытянул вперед согнутую в кулак пятерню, Карамазов пристукнул по ней своим кулаком.
– Тогда, окей! Я предлагаю перебраться в наш офис. Это здесь, недалеко, пешочком не более десяти минут. И там продолжим и углубим наше знакомство. А?
– Если честно, я хотел бы немного прогуляться по Москве. Тем более, мне сказали, что Красная площадь здесь совсем рядом.
– Нет проблем! Мы можем пройти на Варварку и через Красную площадь. Попробую сыграть роль гида.
– Идет!
Карамазов набрал номер начальника службы безопасности Коваленко.
– Семеныч! План такой: машину отправляй на Варварку, а я с господином Раскольниковым прогуляюсь по Красной площади… Какие телохранители, Семеныч?.. Ну, хорошо! Будь сам и возьми еще кого–нибудь одного. Всё, мы спускаемся вниз.
Они неспешно прохаживались по Красной площади. Впереди шел один телохранитель, сзади мониторил ситуацию сам Коваленко. Старались идти, не привлекая особого внимания. Прошли вдоль ГУМа, остановились. Раскольников повернулся в сторону кремлевской стены, на мавзолей. Спросил:
– Там до сих пор и лежит мумия вашего Ульянова?
– Увы! Однако же, даже если его и перезахоронят, мавзолей в любом случае останется.
– Вы думаете?
– Дело в том, что весь комплекс Красной площади включен в список мирового культурного наследия ЮНЕСКО.
– Да ну?
– Гляньте! – Карамазов провел рукой воображаемую прямую линию рукой от здания ГУМа до кремлевской стены. – Заметьте, как отсюда, с этого места четко проглядывает прямая линия – мавзолей–стена–Сенатская башня–здание Сената. Снизу вверх и все на одной линии. Я считаю, что это гениальная находка архитектора Щусева, – так вписать в древнюю площадь современное здание мавзолея. При этом, вместе с рядами трибун мавзолей становится фрагментом композиции фасадной стены Кремля.
– Вы, случайно, никогда не работали гидом? – удивленно спросил Раскольников–Ожье.
– Не–ет! – засмеялся Карамазов. – Просто мне это было интересно, я и изучил все это. Пойдемте, подойдем к мавзолею.
– Там уже нет охраны?
– Охраны нет, но сам мавзолей закрыт.
Они подошли к мавзолею, приблизились к кремлевской стене, спустились ниже, постояли у Лобного места, возле храма Василия Блаженного Раскольников трижды осенил себя крестным знамением. Карамазов, сам никогда не заходивший в церковь ради богослужения, а лишь ради осматривания интерьеров, фресок и иконостасов, тем не менее, заметил, что Раскольников перекрестился не по православному канону. Впрочем, акцентировать внимание на этом не стал. Пошли дальше к Средним торговым рядам, которые все еще были закрыты щитами, для якобы реставрации. И сразу же вышли на Варварку. Здесь Карамазов немного притормозил.
– Если знаете русскую историю, Симон, по этой улице на казнь везли в клетке нашего благородного разбойника Стеньку Разина.
– Ну, как же! – подхватил Раскольников. – Он еще персидскую царевну утопил.
– Во, во!
– Сейчас его за это могли бы и к смертной казни приговорить.
– Симон! Так я же и сказал, что его по этой улице на казнь и везли.
– А, да–да! – засмеялся Раскольников. – Но только не за это же преступление.
– А там все по совокупности было, – махнул рукой Карамазов. – Ну, вот мы и пришли. Прошу! – Карамазов сделал приглашающий жест в сторону открытой телохранителем двери.
Они поднялись в кабинет Карамазова. 
– Меня ни с кем не соединять, – бросил на ходу Карамазов помощнице.
– Я поняла, Сергей Филиппович. Вам кофе сделать?
– Да нет! Мы чего–нибудь покрепче выпьем. Да, Симон?
– Если только чуть–чуть! – Раскольников показал это чуть–чуть большим и указательным пальцем правой руки.
 Карамазов цепкий взгляд бросил на его ладони – пальцы на руках были целыми.
– Прошу! – указал Карамазов на два зеленых кожаных кресла, между которыми стоял невысокий круглый стеклянный стол, а сам подошел к бару, достал оттуда бутылку арманьяка, два бокала и коробку шоколадных конфет «Рошен».
– Арманьяк уважаете?
– О, у вас есть арманьяк?
– У нас все есть, даже конфеты «Рошен», которые, как вам известно, выпускает фабрика, принадлежащая президенту Украины, – засмеялся Карамазов.
– Контрабанда, что ли? – поддержал шутливый разговор Раскольников.
– Почти!
Карамазов наполнил на треть бокалы, взял свой в руки.
– Симон, я предлагаю для начала, как у нас в России водится, выпить на брудершафт.
– Это как? – не понял Раскольников.
– Это вот так! – Карамазов продел свою руку под руку гостя. – А потом, после брудершафта, все сразу переходят друг с другом на «ты».
– Согласен! – после секундного раздумья кивнул Раскольников.
Они выпили, положили в рот по конфете, смакуя. И Карамазов решил сразу начать с главного, ради чего, собственно, он и затеял эту встречу. А деловой разговор решил оставить напоследок.
– Послушай, Симон, я так понимаю, корни у тебя русские?
– Еще какие корни! Мой дед, ротмистр, с красными воевал, сначала на Кубани, потом в Крыму, затем с бароном Врангелем переместился с одного полуострова на другой – из Крыма в Галлиполи. А оттуда уже спустя два года переехал в Париж. Там, кстати, и женился, тоже на дочери русского эмигранта. А уже мой отец женился на француженке. Отсюда и вторая фамилия – Ожьё. Так что, во мне текут две крови – русская и французская.
– По–русски говоришь без акцента.
– А я и по–французски говорю без акцента, – засмеялся Раскольников, а вслед за ним и Карамазов.
Карамазов снова взялся за бутылку арманьяка.
– Теперь я хочу сказать тост, – опередил хозяина Раскольников.
– Я весь внимание!
– Давай с тобой выпьем за то, чтобы ничто и никто нам не мешал делать бизнес и дружбу.
– Отличный тост!
Они чокнулись, выпили.
– Симон, я хочу у тебя спросить. Ты знаешь, в каком романе Достоевского герой носит такую же фамилию?
– Обижаешь, Серж! Я даже знаю, в каком романе герой носит твою фамилию.
Они снова захохотали.
– А вообще, я считаю, что Достоевский неправильную жертву выбрал для своего Раскольникова.
– В смысле?
– Ну что ему могла сделать старушка–процентщица, как это, я слышал, у вас сейчас говорят, божий одуванчик?
– Ну, не скажи! Векселя, расписки – вещь серьезная даже по тем временам. Мог бы и на каторгу залететь, ежели бы деньги не вернул.
– Каторга, каторга! – после третьей рюмки Раскольников совсем расслабился. – А знаешь ли ты, Серж, что есть у Достоевского одна рукопись не известного романа, посвященного как раз каторге.
Карамазов напрягся: он добился своего – Раскольников сам завел речь о том, что и являлось целью этой встречи. Но решил свалять дурака.
– Если  ты имеешь в виду «Записки из мертвого дома», посвященные каторжникам, то они давно опубликованы. Еще при жизни автора.
– Какие записки? Какой мертвый дом? Я говорю о неизвестной рукописи романа под названием «Каторжники».
– Да–а? Это интересно! Ну–ка, ну–ка.
– Рукопись каким–то образом оказалась во Франции, в Ницце… Впрочем, Достоевский ведь бывал во Франции, не так ли?
– И не только во Франции, – согласился Карамазов.
– Так вот, когда я выяснил, что у одного нашего собирателя древностей имеется рукопись неопубликованного романа Достоевского… Ты же сам сказал, что нас с тобой объединяет фамилия Достоевского.
– Ну да! – Карамазов едва заметно поморщился, недовольный тем, что Раскольников отвлекся от главной темы. – И что случилось, когда ты узнал об этом?
– Я подумал, что эта рукопись должна быть у меня. Но тут этот старый дурак решил продать именно эту рукопись на аукционе, более того, нашелся какой–то идиот из России, который решил вместе со мной поучаствовать в этом аукционе…
Карамазов на слове «идиот», относившимся непосредственно к нему, словно закашлялся, прикрыв рот кулаком, одновременно прикрывая и заходившие по скулам желваки гнева. Затем снова разлил по бокалам арманьяк, поставил пустую бутылку на пол и взял свой бокал, даже не приглашая Раскольникова последовать его примеру. Но тот тут же взял и свой бокал. Они выпили, на сей раз не чокаясь и не тостируя.
– Да, – поставив бокал, продолжил Раскольников. – Ну, мне, конечно, пришлось немного поговорить с этим собирателем древностей. Таким образом, рукопись оказалась у меня, но…
Раскольников поднял вверх указательный палец левой руки и загадочно, насколько смог это сделать, будучи уже не совсем трезвым, посмотрел на Карамазова. А тот молча ждал, неспешно пережевывая очередную конфету.
– Но… Это оказалась не целая рукопись, а лишь часть, причем, надо полагать, меньшая часть.
– А где же остальная? – удивленно вскинул брови Карамазов.
– Я предполагаю, где–то здесь, у вас, в России.
– Почему ты так предполагаешь?
– Ну, ежели ее не оказалось во Франции, значит, она осталась здесь.
– Почему, а может быть в каком–нибудь, скажем, Баден–Бадене?
– Не–ет! – хмыкнул Раскольников, прочертив в воздухе кривую линию указательным пальцем.
– Я знаю, что она где–то здесь. И даже предполагаю, у кого она может быть.
– И у кого же?
Раскольников на всякий случай оглянулся вокруг, поманил к себе Карамазова, тот, разумеется, придвинулся к нему.
– Есть некий человек по фамилии Достоевский… Да, да, не удивляйся, – Карамазов на сей раз искренне удивился. – Он считает себя, якобы, прямым потомком самого писателя. Вероятно, у него и находится оставшаяся часть рукописи. Между прочим, она некоторое время находилась в руках у моего прадеда, но моя прабабка по отцу зачем–то вернула ее этому самому Достоевскому. Я считаю, что это была роковая ошибка…
Раскольников, взял из коробки конфету, сунул ее в рот и откинулся на спинку кресла, довольный произведенным на собеседника эффектом. Переварив все услышанное, Карамазов, наконец, спросил, хитро улыбнувшись:
– Скажи, Симон, а не с этой ли целью ты прибыл в Россию? 
– Что? Н–нет! Конечно же, нет.
Раскольников сообразил, что сказал слишком много лишнего, чего никогда не сказал бы, будучи совершенно трезвым. Он глянул на часы.
– О! Было приятно познакомиться. Но, увы, время поджимает.
– Взаимно! Надеюсь, наше сотрудничество наладится, и мы будем встречаться чаще. Не в Москве, так в Париже.
– Да, если это только не будет касаться двойных технологий. Ты же понимаешь – санкции Евросоюза.
Карамазов проводил гостя до выхода, подозвал своего водителя.
– Отвези господина, куда он тебе скажет.
Они пожали друг другу руки, тепло обнялись, Раскольников сел в карамазовский белый «Лексус». Когда машина скрылась за поворотом, Карамазов набрал номер Коваленко.
– Семеныч, срочно ко мне. Есть теплая информация для Порфирьева.

33.
Любаша Раскольникова родила здорового первенца. Радости  было много. И у матери, и у отца. Тимофей Раскольников ждал именно сына, наследника, и жена не подкачала.
Решили назвать Авксентием, в честь деда Раскольникова, погибшего при обороне Севастополя в 1855 году.
Когда крестили младенца в семиреченской церкви, от Желниных пришла только сестра Варвара. Ни матери, Клавдии Георгиевны, ни брата Федора не было. У Любаши кольнуло сердце – неужто мать и вправду разобиделась из–за исчезновения записок сочинителя Достоевского? Не решилась о том спросить сестру, а Варвара сама не заводила о том разговор. Молча, от себя, передала в подарок племяннику маленький серебряный крестик. И всё!
Любаша тяжело переживала такое положение вещей, но мужу ничего не говорила. Еще раз, не ставя Тимофея в известность, обыскала весь дом в поисках рукописи, но тщетно. И только малыш ее радовал, только обнимая и ухаживая за ребенком, она забывала все невзгоды. Это был крепкий, большеглазый, светловолосый, весьма разумный мальчик.
Через полтора года она родила во второй раз – теперь девочку.
Станица Семиреченская разрасталась и хорошела, построили свою церковь и освятили ее в честь Рождества Христова. Девочку крестили в ней. И снова пришла только Варвара, втайне от матери. Зато теперь ушла не сразу, заглянула в сестрину хату, немного поиграла с Авксентием, своим крестником. Поплакала с сестрой. Вернулась домой.
Когда рожала в третий раз – роды получились тяжелыми, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Родился мальчик, но прожил только месяц. Даже покрестить не успели. А спустя еще несколько месяцев, не дожив нескольких дней до своего двухлетия, умерла дочка. Когда же через полтора года умерла и полугодовалая дочка, Любаша поняла, что материнское проклятие действует. За это время она постарела будто лет на двадцать. Она призвала к себе Авксентия, осмотрела его внимательно, прижала к себе, стала жарко, по–матерински целовать щечки, лобик, голову.
– Авксентьюшка, родной мой, любименький мальчик мой, ты не бросай маму, как твои братик и сестрички. Ладно?
– Ладно! – кивнул белобрысой головкой Авксентий.
– Вот и хорошо! А поможешь маме найти одну вещь? Мы ее отвезем твоей бабушке, и у нас будет все хорошо.
– Ладно! – снова кивнул Авксентий. – А что за вещь?
– Такой небольшой холщовый мешочек. А в нем сила необыкновенная.
Воспользовавшись тем, что Раскольников, к тому времени уже ставший хорунжим и возглавившим сотню, уехал со своей сотней в горы на учения за десяток верст, Любаша вместе с сыном снова устроила в своем доме обыск. Передвигала с места на место шкафы, сундуки, столы, обшарила все закутки и углы, по сантиметру прощупала все печурки, печные ниши, подпечья, перестелила все тюфяки на полатях  – записок нигде не было. Вышла в сени, где уже возился Авксентий. И вдруг он исчез вместе со свечкой, которую держал в руке.
– Авксюша, ты где? – заволновалась мать.
– В чулане! – послышался глухой голос сына.
А через пару минут он выглянул из чулана, держа в руках какой–то побуревший небольшой мешок.
– Глянь–ко, маманя, чего я нашел.
Он протянул Любаше холстину и у той задергались мышцы лица – она почувствовала, что это именно то, что она искала. Она дрожащими руками развязала веревку, раскрыла мешок, сначала заглянула внутрь, затем вытащила свернутый в рулон свиток, развернула его, пробежала глазами. Всё! Это оно!
Собрав сына, она поехала в Семиреченск к матери, встала перед ней на колени, сына тоже поставила на колени и склонилась до самого пола.
– Виновата я, маменька, в том, что недоглядела за своим мужем, который обманом и хитростью выманил записки сочинителя у Феденьки. Прости меня и ты, Феденька. Простите меня! Простите во имя сына моего Авксентьюшки и во имя будущего моего ребенка, что у меня под сердцем. Сымите свое проклятие, маменька. Не могу я боле! Коль не простите – утоплюсь, али повешусь.
– Встань! – приказала Клавдия Георгиевна. – И мальчонку подыми.
Любаша послушно выполнила приказание.
– Подойдите ко мне!
Дочь с внуком подошли почти вплотную. Клавдия Георгиевна сначала перекрестила обоих, затем поцеловала каждого в лоб.
– Идите с богом!
Будто гора с плеч свалилась у Любаши. Складки на лице расправились, спина выпрямилась.
– Спасибо, матушка! – она поклонилась в пояс, заставила также поклониться сына Авксентия и, расплакавшись, покинула материнский дом успокоенной.
Однако вернувшийся в это время из похода Раскольников, встретил ее весьма неласково.
– Где была? Почему мужа не встречаешь?
– К матери ездила, прости! Не знала, что ты вернешься.
– Чё это ты в кои–то веки туда поперлась! – немного помягче, но все же грубовато спросил Раскольников. – Эта старая ведьма ни разу даже на крестинах наших детей не была.
– А мы бабушке отвезли мешочек, – вставил свое Авксентий.
– Какой мешочек? – побледнел Раскольников, догадываясь, о чем речь.
Он выскочил в сени, полез в чулан. Любаша тут же, понимая, чем закончится дело, поцеловала сына и зашептала:
– Подь на улицу, сынок. Проверь, как там наша Мурёнка пасется.
Авксентий кивнул и тут же выбежал во двор. Едва за ним закрылась дверь, в горницу ворвался разъяренный Раскольников с нагайкой в руке.
– С–сука! Зачем отдала записки?
И с размаху вытянул нагайкой жену, попав по лицу. Она вскрикнула, закрыла лицо руками и повернулась к мужу спиной. Ей уже было все равно, убьет ее муж или просто покалечит – главное, она сняла материнское проклятие.

34.
Вернувшись домой после утренней разноски почты, тетка Клава явно почувствовала, что в доме побывал какой–то непрошенный гость: не все вещи находились в том месте, в каком она их оставляла, а старинный сундук, доставшийся ее Мишке от его отца, а тому – от его отца, давно пылившийся в углу маленькой спальни, так и вовсе оказался с сорванными петлями, замок же просто лежал сверху на сундуке. Она испугалась, пошла на кухню, схватила большой кухонный нож и громко и, как ей самой показалось, не своим голосом крикнула:
– Кто здесь? Выходи!
Естественно, никто ей не ответил. Она прошлась по квартире – никого не было. И только тут до нее дошло, что во входной замок, который всегда открывался легко, она не сразу смогла вставить ключ. Возможно, кто–то пытался открыть дверь и подыскивал подходящий ключ. Тело ее покрылось мурашками страха. Она проверила дверь, задвинула засов, вернулась на кухню, достала из шкафа двухлитровую бутыль с наливкой (сама делала, почище любого вина, а уж по крепости – и подавно), налила полный граненый стакан, выпила залпом, крякнула, занюхала рукавом шерстяной кофты, напялила на себя фуфайку, сапоги, выскочила на лестничную клетку, захлопнула дверь. Хотела было спуститься во двор, но взгляд ее остановился на двери напротив. Она позвонила, никто не отзывался. Нажала еще раз на кнопку, хотела было уже уходить, как услышала, что кто–то за дверью завозился. Через минуту дверь открылась, на пороге стоял, пошатываясь в фуфайке, накинутой на серую, давно не стиранную майку, в тренировочных штанах с оттянутыми коленями седой, морщинистый сосед.
– Колька, опять нажрался, сволочь!
– Имею п–право! На свои пью!
– Свои–то, небось, давно уже пропил. Верка где?
– Почем я знаю? Я чё тебе, шпион?..
– Ай!.. – махнула рукой тетка Клава, а потом все же спросила:
– Ты, случаем, ничего не слыхал, никого здесь на площадке с утреца, пока меня не было, не видал?
– Я чё тебе шпион? – снова ответил сосед и икнул.
Тетка Клава еще раз махнула рукой и пошла во двор. Решила заглянуть к участковому, посоветоваться. На ее счастье, участковый был дома, его мотоцикл с коляской стоял у подъезда дома напротив. Видимо, как раз на обед приехал.
Она позвонила, зашла к нему. Это был щуплый, среднего роста, но с огромными ладонями рыжеволосый старший лейтенант. Жил он один с матерью. Мать когда–то училась вместе с теткой Клавой. Подружками не были, но и не ссорились никогда.
– Паш, Степка твой дома?
– Обедает. Что, письмо ему какое?
– Да нет, тут другое. Мне кажется, дома у меня кто–то побывал.
Услышав знакомый голос, в прихожую вышел и сам Степан.
– Здорово, теть Клава. Случилось чего?
– Случилось, касатик. Прихожу я это, после утренней разноски, и чую, какой–то гость нежданный у меня был.
– Что за гость?
– Говорю же, нежданный. Замок у меня всегда легко открывался, а тут даже не с первого раза ключ вставила. Потом вещи не так лежат. А уж сундук наш запыленный, сто лет не тронутый, так и вовсе оказался вскрытым – петли оторваны, замок рядом валяется.
– Ты не того, теть Клава? Не выпимши?
– Так я и хлебнула со страху–то!
– Ну, ладно! Пойдем, поглядим, что там у тебя.
– Ты бы поел, Стёп!
– Да я уже, мам. Ну, пойдем, теть Клава, посмотрим, что там у тебя.
Тетка Клава не без тревоги открыла дверь своей квартиры, пропуская вперед участкового. Степан, на всякий случай, вытащил пистолет из кобуры и вошел внутрь. Не спеша, шаг за шагом, он обошел всю квартиру, она, как он и предполагал, оказалась пустой.
 – Ну что, теть Клава, чисто тут у тебя. Ну, в смысле, никого нету. Тебе не того, не показалось?
– Как же показалось, Стёп. Глянь–ко на сундук: я чай, у меня ключ есть, чего бы мне петли с места срывать?
– Ну, это да! – согласился участковый. – Оттуда что–то украдено, из сундука?
– Да нет! Чё там красть–то? Тряпьё моей да Мишкиной мамки с бабкой. Уж давно хотела его выбросить, да Мишка все не разрешал. Говорил… как это… ритет, что ли, какой–то.
– Раритет, наверное, – засмеялся Степан.
– Во, точно! – кивнула тетка Клава. – Да еще там ценность наша была, рукопись Достоевского, так я ее после смерти Мишки, Ильюшке отдала, племяшу, как и завещано.
– Это что, дядя Миша романы у тебя пописывал с бодуна–то? – хмыкнул Степан.
– Какой дядя Миша, и–эх! Темный ты, Степка, как я погляжу. Рукопись–то писателя, прародителя Мишкина, Федора Михалыча Достоевского. Слыхал такого?
– Как не слыхать! – Степан спрятал пистолет в кобуру.
Он подумал, что у тетки Клавы то ли от страха, то ли от выпитого, слегка поехала крыша – о какой рукописи Достоевского можно здесь говорить, тем более, о нем, как о Мишкином прародителе. Желая сменить тему, он спросил:
– Посетитель–то этот твой ничего не украл, ты все проверила?
– Ну да! Странный он какой–то, видать. Взять – ничего не взял, и зачем только сундук вскрывал?
– Ну ладно, теть Клава. Мне в контору надо. Ты это, если что, звони или приходи. Знаешь же, где меня найти.
– Как не знать, касатик. С твоей мамкой, Пашкой, в одном классе еще учились. Знаем друг дружку, как облупленные.
Участковый ушел, тетка Клава еще раз проверила, все ли в порядке. Глянула на часы: ой, боже, на почту ж бежать надо!
Впрочем, тетка Клава не зря испугалась. Незваный гость наведался к ней снова – на сей раз уже ночью, после полуночи. Как он вошел в квартиру, она не поняла – дверь была закрыта не только на оба замка, но и на внутренний засов. Она уже собиралась ложиться спать – на работу надо было приходить к семи часам, а у нее всегда были проблемы с засыпанием. Тем более, сегодня, когда она перенесла такой стресс. Чтобы успокоиться и быстрей заснуть, она выпила двести граммов водки – наливка ей бы сейчас не помогла.
   Незнакомец тихо подкрался к ней сзади и в тот момент, когда тетка Клава разбила постель и взбивала пышную пуховую подушку, она почувствовала у своего горла лезвие ножа.
– Ой, кто здесь!.. – вскрикнула она, но в последнем вздохе незнакомец свободной ладонью зажал ей рот.
– Тише, тетка! Не надо поднимать шума.
Незнакомец говорил без акцента, но в его речи чувствовалось какое–то напряжение, незаметное для иностранца, но чувствительное для уха любого носителя языка. Это заметила даже перепуганная и слегка захмелевшая тетка Клава. Впрочем, хмель сразу практически улетучился.
– Кто вы и что вам нужно? – как можно спокойнее, но с заметной дрожью в голосе спросила она.
– Кто я – не важно! А нужно мне то, что в твоей семье передается из поколения в поколение по мужской линии. Отдай мне это и я оставлю тебя в покое. Иначе буду немножко резать.
В доказательство незнакомец слегка надавил на лезвие и на горле у тетки Клавы выступили красные ниточки крови. Она еще больше задрожала и от испуга она никак не могла сообразить, о чем речь.
– Не пойму я тебя, касатик. Чего это у нас по мужской–то линии передается?
– Эй, тетка, я же тебя предупреждал: не упрямничай – останешься в живых, – он еще сильнее прижал лезвие к горлу.
– Так это, ты ж мне весь мозг передавил, я и понять не могу, чего тебе нужно.
– У вас что, в этой сраной Сибири у всех мозг в горле находится? – незнакомец уже начал раздражаться и тетка Клава почувствовала это и уже готова была запаниковать.
– Так ты скажи по–русски–то, чего тебе нужно?
– Мне нужна рукопись, которая есть у тебя, и которая тебе не принадлежит.
Тетка Клава, наконец, сообразила, чего от нее хотят. И одновременно подумала о том, что, если она сейчас скажет, что рукопись у племянника, у Ильи, значит, этот же огромного роста бандит доберется до него, а там – не известно, чем все закончится. И она решила схитрить.
– Так бы сразу и сказал. Так нету никакой рукописи. Мишка–покойник, мужик–то мой, спьяну чего только не наговорил. Даже то, что он прямой потомок писателя Достоевского…
– Заткнись! И отвечай по существу на поставленный вопрос. У меня нет времени с тобой пререкаться.
Незнакомец провел кончиком ножа от горла вниз к груди.
– Ой–ой, не надо, касатик! Я же говорю, что Мишка–покойник кудай–то эту рукопись подевал – то ли пропил, то ли продал, сама не знаю. Ты ж сам сказал, что это только по мужской линии, а я и не видела ее отродясь никогда.
Незнакомец швырнул тетку Клаву на кровать, она упала вниз лицом, но быстро, сама от себя не ожидая, смогла перевернуться на спину и подняла глаза на незнакомца. Но лицо его в темноте разглядела с трудом, на голове к тому же была натянутая по самые брови черная вязаная шапочка. Он переложил нож из правой руки в левую и тут же влепил ей такую оплеуху, что у нее перед глазами вспыхнуло сразу несколько тысяч ярчайших звезд. Она схватилась за лицо и заголосила:
– Что ж ты делаешь, ирод? Зачем старуху бьешь?
Он сделал шаг к ней и приставил нож к груди:
– Я тебе говорил, кричать не надо. Тебе же хуже будет.
Дрожь покрывала все тело женщины. Но она, все же, сумела разглядеть в моменты, когда незнакомец перекладывал нож из одной руки в другую, что на мизинце левой руки у него не хватало одной фаланги.
Он все сильнее прижимал острие ножа к ее груди в районе сердца. Дыхание у женщины сперло, она уже не могла не только кричать, но даже говорить и лишь хрипела, постанывая.
– Не дури, тетка! Лучше сразу отдай рукопись.
– Клянусь тебе, касатик, нету у меня никакой рукописи, вот те крест, – тетка Клава с трудом выдавливала из себя каждое слово, но при попытке перекреститься, незнакомец ударил ее рукоятью ножа по запястью.
– Ай! – хрипло вскрикнула она и из ее глаз брызнули слезы. – Клянусь тебе, нету у меня рукописи. Мишка перед смертью отдал ее… – она осеклась, сообразив, что едва не проговорилась, но этого было достаточно для незнакомца.
– Кому отдал?
Она молчала.
– Я спрашиваю, кому твой мужик отдал рукопись? – он резким взмахом вспорол ножом ее ночную рубашку сверху почти донизу.
Она стыдливо схватилась за нее, тут же скукожившись едва ли не вполовину своего роста. Она молчала, перебирая руками края порезанной ночнушки. В окно комнаты вдруг с улицы ворвался свет на какую–то секунду – проехал автомобиль, осветивший двор своими фарами. И тут же вновь стало темно. Незнакомец среагировал на свет – на какое–то время замер, выжидая, что бы это значило. Поняв, что ему пока ничего не угрожает, он снова подошел к женщине и ударом кулака свалил ее, она затылком уткнулась в подушку и, показалось, что на миг потеряла сознание.
– Перед тем, как начать тебя резать, я сначала поразвлекаюсь с тобой, старая. Ты ведь давно сексом не занималась, а? – вместо смеха из его горла послышались какие–то нервные всхлипы.
Она сжалась еще больше, вцепилась руками в одеяло. Но незнакомец решил и дальше издеваться над ней:   
– Хотя нет! Не хочу доставлять тебе удовольствие. Все же буду понемножку резать.
Он провел по ее обнажившемуся животу ножом, который оставлял после себя кровавый след.
И тут тетка Клава не выдержала.
– Не надо меня мучить. Я тебе не вру. Рукописи здесь нет, она у Мишкиного племянника Ильи. А где он живет, я не знаю – он человек молодой, моторный. Сегодня здесь, завтра там.
– Фамилия племянника?
– Такая же. Достоевский.
– Очень хорошо!
Незнакомец подошел к столу, на котором лежал теткин мобильник, взял его в руки, стал листать телефонную книжку. Нашел нужный телефон, внимательно вгляделся в него, запоминая. Осклабился, швырнул телефон на пол, наступил на него подошвой ботинка, услышал хруст, после чего поднял, вытащил сим–карту, разрезал ее ножом, а осколки телефона швырнул куда–то в угол.
– Вот видишь, тетка! Если бы ты сразу мне все это рассказала, уже давно бы спать легла. Ну, прощай!
Незнакомец исчез так же незаметно, как и появился. Но тетка Клава уже этого не видела – с ней случился удар, она потеряла сознание.

35.
Илья Достоевский заглянул в директорский кабинет.
– Можно, Вероника Николаевна?
Директриса сидела за компьютером и просматривала электронные записи учителей. Оторвавшись от монитора, она кивнула.
– Заходите, Илья Иванович.
Она последний раз щелкнула мышкой и обратила свое внимание на вошедшего.
– Я вас слушаю.
– Вероника Николаевна, у меня к вам просьба. Я прошу освободить меня от уроков в десятом классе.
– Здрасьте, приехали! Это с какого–такого перепуга?
– Понимаете, – Достоевский замялся, не зная, как лучше выразить свою мысль, а затем решил резать правду–матку, – не хочу иметь неприятностей.
– Что за неприятности? – насторожилась директриса.
– Дело в том, что… Ихменева втюрилась в меня без ума, а мне только не хватало обвинений в педофилии и развратных действиях с несовершеннолетней. Вы же знаете, Вероника Николаевна, у меня несколько другие приоритеты.
Директриса облегченно выдохнула.
– Вы меня успокоили, Илья Иванович!
– Чем же?
– Ну, вы же понимаете, городок у нас маленький и разные слухи про вас ходят.
– Уже ходят?
– Увы! Но то, что вы сами пришли ко мне и затеяли этот разговор, делает вам честь. Значит, как я и была уверена, ничего страшного вы не совершили. А из класса я вас, конечно, уберу, хотя, сами понимаете, в конце года мне сложно будет найти вам замену.
– Да вы же сама словесница, Вероника Николаевна. Почему бы вам, как говорится, не тряхнуть стариной. К тому же, какие сейчас занятия в десятом классе? Одна лишь подготовка к встрече с бабой ЕГЭ.
– Ну, спасибо, Достоевский, за красноречивый комплимент, на счет старины.
– Да вы же прекрасно меня поняли, Вероника Николаевна, – засмеялся Достоевский, довольный, что так легко удалось разрулить ситуацию.
– Ладно, ладно! Идите! – улыбнулась в ответ директриса.
Достоевский вернулся в учительскую, быстро собрал свой портфель и вышел из школы. Он был несколько озадачен полученным из Москвы письмом. С одной стороны, редактор журнала «Новый мир» сообщала о том, что его произведение одобрили на редколлегии к публикации, с другой же стороны, сообщали, что в ближайшей перспективе роман опубликован быть не может в силу переполненности редакционного портфеля.
Интересно, а неближайшая перспектива – это когда? – подумал он.
Он зашел в магазин. Продукты в доме закончились. С утра съел последнюю порцию пельменей. Отоварившись по полной, он шел домой, сочиняя в голове очередное стихотворение. Так у него часто бывало: когда настроение хорошее, когда удавалось безболезненно выходить из ситуации, подобной сегодняшней, к нему сразу заскакивала муза, помогая ему сочинять. Он, возможно, и закончил бы мысленно очередное стихотворение, если бы оно мгновенно не выветрилось из его головы, когда он увидел во дворе своего дома… Анечку Суглобову – героиню его романа.
Он остолбенел, остановился в нескольких шагах от девушки и смотрел на нее в упор, практически не моргая. И Анна поняла, что этот молодой человек именно тот, ради которого она и приехала в этот забытый богом сибирский городок. При этом, ей стоило больших усилий, чтобы сдержаться.
 А Достоевский поставил сумку с продуктами и портфель на землю, все еще слегка прикрытую снежным настом, и проговорил:
– Девушка, вы меня простите, но я, кажется, знаю, как вас зовут?
– Интересный способ знакомиться. У вас в вашем городе так принято? – едва сдерживая улыбку, ответила Анна.
– Нет! Просто я писатель, а вы являетесь точной копией моей героини, и зовут вас, вероятно, Анна. А фамилия – Суглобова.
– Вы почти угадали, только фамилия моя Сугробова.
Анна Сугробова только накануне приехала в Болотное. Заранее, через интернет узнала, что гостиниц в этом захолустье нет, но под мини–гостиницу обустроили одно крыло двухэтажного общежития компрессорного завода, давно уже дышащего на ладан и живущего, в основном, за счет сдачи в аренду площадей местным (и не только) предпринимателям под барахолку. Крыло косметически подремонтировали, комнаты для проживания освежили, мебель обновили, в окна вставили пластик – все остальное, включая и места общего пользования с умывальниками и кухней, остались в коридоре, как это и было в еще старые, добрые советские времена. Вот в одну из таких комнат и вселилась Сугробова. Она была не особенно привередливой девушкой. К тому же понимала, что приехала сюда ненадолго. Две кровати, две тумбочки, один шкаф, стол, два стула, на котором стоял пустой графин для воды и два стакана – вот и вся обстановка. На ее вопрос, могут ли к ней кого–нибудь подселить, администратор, словно бы извиняясь, ответила:
– Теоретически могут, но если учесть, что таких комнат, как ваша, у нас еще пять, а больше четырех–пяти гостей в месяц сюда не заезжает, то можете жить спокойно.
– Спасибо! Скажите, а на ночь вы закрываете двери?
– Теоретически надо бы, – в том же тоне ответила администратор. – Но мы же живые люди, и все понимаем, – улыбнулась она, и Анне показалось, что даже будто бы подмигнула ей. – Дежурство у нас здесь круглосуточное, так что не волнуйтесь.
Утром, узнав у все той же гостиничной администраторши, как найти ей нужную улицу, она отправилась на прогулку, понимая, что днем в будний день вряд ли застанет Достоевского дома. Она ведь не знала, что он работает в школе и может прийти гораздо раньше, чем обычный работник какого–нибудь другого предприятия. Поэтому и слегка удивилась, столкнувшись с Достоевским в еще не совсем позднее время.
Если в Москве начало апреля выдалось теплым, то здесь еще вовсю распоряжалась зима. Разве что только снег сверху не падал. Да морозец был не такой знатный, хотя даже он пощипывал за уши и кончик носа.
 – Я раньше вас никогда здесь не видел, – продолжал Достоевский. – Вы, вероятно, приезжая?
– Какой вы догадливый, – хмыкнула Сугробова. – Впрочем, я вас перехвалила. Если бы вы были догадливым, вы бы, после того, как узнали мое имя, могли бы и сами представиться.
– Ой, простите, ради бога! Я просто так был шокирован вашим внешним сходством с моей героиней, что мозг совсем выключился. Меня зовут Илья, фамилия Достоевский.
 Он протянул ей руку, она протянула в ответ свою. Он довольно долго пожимал ее, не отрывая от нее взгляда. В этот момент мимо проходила со школьным рюкзаком, закинутым на одно плечо, Ихменева. Она остановилась и удивленно посмотрела на незнакомую ей девушку. Затем окликнула Достоевского:
 – Здравствуйте, Илья Иванович! А Вероника Николаевна сказала, что вы заболели, и поэтому уроки у нас будет вести она.
Достоевский, наконец, отпустил Анину ладонь и повернул голову к Ихменевой.
– Почему заболел? – потом сообразил, что директрисе нужно было бы как–то объяснить замену, и тут же начал выкручиваться. – А, ну да! С утра себя неважно почувствовал, но в магазин–то все равно ходить нужно. Ты же знаешь, я живу один.
– А вы всегда в магазин с портфелем ходите? – ехидно вопросила Ихменева, кивнув на стоявший на снегу, рядом с продуктовой сумкой, черный портфель.
– Портфель? Ну, конечно! Я же сказал, что утром почувствовал себя неважно, пришел в школу, а уже потом отпросился у Вероники Николаевны.
– А, ну ладно! Извините, что отвлекла вас от интересной беседы.
Ихменева пошла вперед, но при этом три–четыре раза оглядывалась назад, пока не скрылась за углом дома.
– Это что за создание? – поинтересовалась Сугробова.
– Это? Света Ихменева из десятого класса. Одна из моих учениц.
– Судя по тому, как она разговаривала со своим учителем – стерва еще та!
– Ну, зачем вы так! Скажу вам по секрету – она в меня влюблена. А тут увидела рядом со мной красивую женщину, вот и заревновала. Уверяю вас, она не такая.
– Ну, ну! А вы что же, отвечаете ей взаимностью?
– Что вы! Она же еще девочка! Ой, что же мы стоим. На нас уже люди смотрят. Может, зайдем ко мне?
– Ну, вы даете! Если на нас смотрят люди, когда мы просто с вами стоим, то что они подумают, когда я пойду с вами в ваш дом?
– Вы правы, пожалуй! Но как же быть? Послушайте, давайте я занесу домой вещи, а потом выйду и в какой–нибудь кафешке посидим, познакомимся поближе?
Сугробова ответила не сразу. Понимала, что нельзя сразу соглашаться, а Достоевский стоял и молча ждал. Впрочем, пауза затягивалась, и он не выдержал, спросил:
– Так вы меня подождете, Аня?
– Ну, хорошо! – наконец ответила она. – Только, если можно, не здесь.
– Конечно! Через два дома отсюда есть небольшой скверик. Давайте встретимся там.
Ноги сами привели Достоевского в уже известное нам кафе. Пока шли, разговаривали. Сугробова начала первая.
– Скажите, Илья, я так и не поняла, так вы кто: учитель или писатель?
– Я понимаю, Аня, что вы, вероятно, далеки от литературных кругов, поэтому вам будет трудно понять…
Анна не стала разубеждать Достоевского в этом, пока еще рано.
– В России сейчас не так много писателей, которых может прокормить хлеб сочинительства. Подавляющему большинству приходится еще и где–то работать, чтобы позволить себе нормально жить.
– Простите, я действительно, об этом как–то не подумала.
– А вы, кстати, где–то учитесь? Или уже работаете?
– Я?.. – она немного растерялась. – Учусь… В аспирантуре.
– Вот как? Где? В Омске? Томске, Новосибирске? Кстати, а что вас сюда, в нашу глушь, занесло?
– Как это вы так о своем городе?
– Так я же здесь недавно. После института. Как говорится, по распределению. Не от хорошей жизни. И вот жду–не дождусь какой–нибудь оказии, чтобы свалить отсюда. Иначе или сопьюсь, или свихнусь.
– Ого! Даже так?
– Так, так!
Они, наконец, зашли в кафе, разделись, вошли в зал, сели за свободный столик.
– Жан, гляди! Опять этот и с новой бабой, – подруга толкнула локтем Жанну. – Где он их только находит?
Жанна пригляделась к Сугробовой, пожала плечами.
– Видать, приезжая какая. Я ее никогда не видела. Да и наши так не одеваются. Какая–то областная штучка. Очки, правда, какие–то смешные у нее.
– Обслужишь их?
– Ладно! – вздохнула Жанна, взяла меню и направилась к столику.
– Здравствуйте, Илья Иванович!
– О, Жанна! Приветствую. А я, как видите, новую клиентку к вам привел.
– Вижу! – грубовато ответила Жанна, положила на стол меню и отошла.
Достоевский сразу же придвинул меню Сугробовой.
– Выбирайте на свой вкус.
– А вдруг вам мой вкус не понравится?
– Так о вкусах же не спорят, – улыбнулся Достоевский. – И потом, мне будет приятно узнать ваш вкус.
– Ну ладно! Держитесь.
Сделав заказ, на сей раз без спиртного, они продолжили разговор, отвлекаясь на еду. Теперь уже инициативу в свои руки взял Достоевский.
– Аня, вы мне так и не ответили на вопрос, где вы учитесь и каким ветром вас сюда занесло?
– Я учусь… Я фольклором занимаюсь. Изучаю, быт и говор сибирских жителей маленьких городков. Вот как ваше Болотное. А приехала из Москвы.
– Откуда? Из самой Москвы? Из столицы?
– Ну да! А что вас так удивляет?
Достоевский даже присвистнул, но на вопрос не ответил. Тогда она задала свой вопрос.
– Вот меня, например, удивляет ваша фамилия – Достоевский. Но я же не спрашиваю, ваша это фамилия, или творческий псевдоним.
– А вы спросите.
– Ну, хорошо, спрашиваю. Это ваша фамилия или творческий псевдоним?
– А я вам отвечу. Да, это моя фамилия. И у мамы моей была такая же фамилия, и у дяди. К сожалению, они оба уже умерли.
– Соболезную. Но тогда объясните, пожалуйста, откуда у вас такая фамилия.
– Вообще–то это длинная история. Когда познакомимся поближе, расскажу. А если коротко – наш род ведет свое начало от самого Федора Михайловича Достоевского.
Сугробова едва не уронила на пол вилку, но удержала ее. Вытерла испачканную руку салфеткой, подняла удивленные глаза на своего спутника.
– Могла бы свистеть, как вы, тоже бы свистнула. Скажите, что вы пошутили.
– Отнюдь!
Он пожал плечами и насмешливо посмотрел на свою спутницу.
– Я же говорю, когда познакомимся поближе, все вам расскажу.
– А вы довольно бесцеремонный.
– Простите! Не каждый день приходится знакомиться с москвичкой… Впрочем, обо мне тоже скоро в Москве узнают.
– Почему вы так думаете?
– А у меня должны в журнале «Новый мир» мой роман опубликовать. «Дуэлянты» называется. Вы же слышали про такой журнал?
– Вы меня обидеть хотите? Конечно, слышала. А что за роман? Про что? Небось, любовь, секс, стрельба.
– Вы как в воду глядите! И любовь там есть, и стрельба, роман–то называется «Дуэлянты». Только вот до секса там дело не дошло. И вообще, в ту эпоху, а это девятнадцатый век, такого слова в русском языке еще не было. Вам, кстати, как будущему профессиональному фольклористу, это следовало бы знать.
– Ну, уели, уели, – засмеялась Сугробова. – Я–то не знала, что у вас про девятнадцатый век. Почитать дадите?
– Вот опубликуют, тогда и почитаете.
– Ну, когда это еще будет. Скажите, а у вас уже что–нибудь опубликованное есть?
– Разумеется! В областной газете периодически подборки моих стихов публикуют. А в прошлом году в издательстве вышел мой роман «Уроды».
– Почитать дадите? – снова спросила она.
– А вот это – пожалуйста. Книгу даже могу подарить. С дарственной надписью.
– Ой, спасибо!
– Только вот где мы снова встретимся? Ко мне, я так понимаю, вы идти отказываетесь?
– Мы хоть уже с вами и немного познакомились, но еще не настолько, чтобы я решилась пойти к вам в гости. Тем более, что вы сказали, что живете один.
– Когда это я вам такое сказал?
– Не мне, а вашей ученице.
– А–а! А вы где остановились–то?
– В каком–то общежитии. Там одно крыло под гостиницу выделили…
– А, знаю! Ну, так давайте, я к вам приду. Принесу книгу, бутылочку винца. Поговорим, чтобы нам никто не мешал.
Достоевский обвел глазами полупустой зал. Жанна со своей напарницей обслуживали посетителей. Старые уходили, новые приходили. Он подозвал официантку, расплатился.
Они оделись, вышли на улицу.
– Ну, так как? Вы–то меня к себе приглашаете?
– Да, только давайте завтра. Сегодня уже поздно, я устала. Проводите меня до гостиницы.
– Конечно!
Она взяла его под руку, и они не спеша пошли по вечернему городу. Под ногами поскрипывал снег, над головами переливались бриллиантами звезды. Редкие фонари освещали дорогу.
– Только мне же завтра в первой половине в школу надо, на работу.
– Ну, так и мне нужно тоже кое–чем заняться. Я же все–таки в командировке. А вы, кстати, что преподаете?
– Русский язык и литературу.
– Ого! Это интересно. У меня мама тоже филологический закончила, да и я, собственно.
– Значит, мы коллеги? – улыбнулся Достоевский.
– Выходит, что так, – она в ответ тоже улыбнулась.

36.
Порфирьев добрался до Семиреченска с большим трудом. Он впервые оказался за Уральским хребтом, и представить себе не мог, что Россия может быть и такой: убогой, серой, заляпанной, разбитой, бездорожной и, одновременно, пьяной и веселой. Чертыхался про себя, ругая не столько Коваленко, загнавшего его в эту глушь, сколько самого хозяина корпорации – Карамазова. С другой стороны, он радовался тому, что, наконец–то, полностью самостоятелен в своих действиях и, к тому же, занимается любимым делом – сыском. Хотя сомневался в том, что какой–то иностранец, пусть и с русскими корнями, попрется в этот Мухосранск за какими–то бумажками.
Он без труда нашел нужный дом, вошел в подъезд, позвонил. Никто не открывал. Посмотрел на часы – четвертый час. Он знал, что Клавдия Петровна Достоевская работает почтальоном, а в это время они, как правило, уже заканчивают разносить почту. Значит, она должна быть дома. Хотя, могла отойти в магазин или в гости к кому–нибудь. Он, на всякий случай еще раз нажал на кнопку звонка. В ответ – снова тишина. Он уже собрался уходить, как открылась дверь напротив и оттуда выползла фигура в рваных трениках с оттянутыми коленками и ватнике, накинутом на не очень чистую майку.   
– Мужик, ты к Клавке, что ль?
– К ней. Ты знаешь, где она?
– Дай на бутылку, скажу. А то жена, курва, деньги прячет, найти никак не могу.
Порфирьев хмыкнул, достал бумажник, хотел было сначала выдать несколько сотенных купюр, затем мысленно махнул рукой и вытащил пятисотенную. Протянул соседу, тот хотел было взять купюру, но Порфирьев в последний момент отнял руку.
– Так, где Клавдия Петровна?
– Так это, в больнице она. То ли с инфарктой, то ли с инсультой.
Порфирьев опешил: как так?
Он отдал купюру, но тут же спросил, подставив ногу под дверь:
– Адрес больницы подскажи.
– Так на закусь добавь.
– Мужик, там и на водку, и на закусь хватит, – кивнул он на купюру.
Тот глянул на пятисотку, тряхнул похмельной головой:
– Недалеко здесь, на Ленина.
 Порфирьеву ударил в нос затхлый запах больницы, запах валерьянки, еще каких–то непонятных лекарств, а также непроветриваемый потный запах человеческих тел. Он никогда не считал себя брезгливым да и многолетняя работа в милиции/полиции приучила его терпеть разные ароматы, но в данном случае у него едва не закружилась голова от всего этого, даже подташнивать стало. Постояв немного, привыкая, он, наконец, вошел в палату. Вообще–то в эту палату к тяжело больным пускали далеко не всех, но ему помогла корочка сотрудника Московского уголовного розыска. Когда он увольнялся из МУРа (не по своей воле), начальник отдела закрыл глаза на то, что он оставил себе удостоверение. Хотя оно уже и было просрочено, но кто смотрит на дату, когда тебе в лицо тычут полицейским удостоверением. Вот и главврач отделения не стал всматриваться в дату, когда Порфирьев объяснил ему, что он разыскивает опасного международного преступника, который убил уже нескольких человек. И есть вероятность, что именно этот человек и напал на гражданку Достоевскую.
– Клавдия Петровна еще в очень тяжелом состоянии. Больше пяти минут свидания с ней я вам дать не могу. Я не хочу, чтобы у нее повторился рецидив.
– Спасибо и на этом.
– Да, и постарайтесь не задавать ей вопросы, которые ей очень неприятны.
Порфирьев уже даже вышел из кабинета, но главврач его догнал в коридоре.
– И еще, товарищ майор. У нее после инсульта проблемы с речью. Иногда очень трудно понять, что она говорит. Хотя с ней и работает логопед, но все восстанавливается не так быстро.
 – Я понял, спасибо.
В палате, кроме тетки Клавы, лежало еще пять женщин. Возраст разный – от тридцати до шестидесяти. Почти у каждой возле кровати сидели родственники, в основном женщины. Лишь в самом углу у окна сидел парень с маленькой бородкой и залысинами лет тридцати пяти. Глянув на женщину, рядом с которой он сидел, Порфирьев подумал, что это, вероятнее всего, ее муж.
Никого не было только у тетки Клавы. Медсестра сказала Порфирьеву, что она лежит в среднем ряду слева от двери, поэтому он сразу к ней и направился. Посмотрев, не спит ли она, Порфирьев заключил, что женщина просто лежит с закрытыми глазами.
– Клавдия Петровна? – негромко позвал он.
Тетка Клава открыла глаза, глянула на того, кто стоял перед ней. Она пошарила рукой, пытаясь нащупать стул. Порфирьев понял ее жест, взял стул, сидел рядом.
– Кто вы?
– Я из полиции. Я хочу у вас спросить…
– А что со Стёпой?
– С каким Стёпой? – не понял Порфирьев.
На лице тетки Клавы он разглядел некоторое раздражение. Он не мог понять, в чем дело. На выручку пришла женщина лет сорока, сидевшая у соседней кровати, где лежала ее мать. Она негромко произнесла:
– Стёпа – это участковый уполномоченный. Ее знакомый. Он изредка навещает тетю Клаву. И предупредил ее, чтобы она по делу покушения на нее ни с кем, без его присутствия не разговаривала.
Тетка Клава открыла глаза и настороженно посмотрела на эту женщину. Вероятно, она не слышала, о чем та говорила, но ей был неприятен сам шепот, который ее раздражал. Порфирьев оказался в замешательстве. Продолжать ли спрашивать женщину или заняться розыском этого участкового Стёпы. И все же решил продолжить.
– Клавдия Петровна, я расследую преступления одного человека, который, возможно, и на вас напал. И хотел бы, чтобы вы подтвердили мне – это он или нет.
Порфирьев расстегнул молнию небольшой черной папки, но тетка Клава в это время закатила глаза и завыла. Порфирьев испугался, нервно повертел головой.
– Ей плохо! Нужно сестру позвать! – сказала все та же женщина.
Порфирьев кивнул, вскочил со стула и выбежал в коридор.
– Сестра! Там… Вас требуют…
Сестра тут же вбежала в палату и сразу поняла, в чем дело. Подошла к тетке Клаве, погладила ее по плечам.
– Успокойтесь, теть Клава. Укольчик сделать?
Тетка Клава молча кивнула. Сестра вышла из палаты, подошла к шкафчику, открыла стеклянную дверцу, достала одноразовый шприц, пузырек с раствором и недобро посмотрела на смутившегося Порфирьева.
– Я думаю, вам больше не надо сейчас с ней разговаривать.
– Да, да, извините. Я только зайду, заберу свою папку.
Он робко вернулся в палату, тетка Клава еще судорожно, но уже немного спокойнее подергивалась. Он подошел к стулу, на котором, выбегая, оставил свою папку.
– Простите! – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.
Выйдя в коридор, он облегченно вздохнул. Это был человек лет тридцати пяти, выше среднего роста и слегка полноватый для своего роста с круглым и немного курносым лицом, но с удивительными глазами, которые, казалось, могли проникнуть вглубь человека. Мимо него уже со шприцем в руке прошла медсестра, но, едва за ней закрылась дверь, как тут же из палаты вышла та самая сорокалетняя женщина и окликнула Порфирьева, уже собравшегося уходить.
– Простите! Вы и правда из милиции… ну, то есть полиции?
– Да? Из самой Москвы. Я ищу преступника, который, возможно, и напал на Клавдию Петровну.
– В таком случае, вам лучше найти этого участкового Степана и прийти вместе с ним. Он сможет ее разговорить.
– Спасибо. А где его участок и фамилию его не подскажете?
– Фамилию не знаю, а участок… Вероятно, по ее адресу и участок.
– В самом деле, – виновато улыбнулся Порфирьев, постучав себя по лбу. – Тут такая неожиданная реакция, голова перестала соображать.
– Бывает, – улыбнулась женщина и взялась за ручку двери.
Но тут уже Порфирьев ее задержал.
– Скажите, а к ней что, никто не приходит? Родственников нет?
– Видимо, нету. Мужа, говорят, она схоронила в прошлом году… Вот только этот Стёпа и приходил один раз.
Найти Степана для опытного сыщика оказалось делом не сложным. И вот уже Порфирьев сидел в его кабинете и беседовал с рыжеволосым старшим лейтенантом по душам.
– Я бы хотел, старлей, услышать всю эту историю от начала до конца.
– Товарищ майор, моя вина, что с теткой Клавой такое случилось. Она ведь накануне меня предупреждала, что к ней в квартиру кто–то наведывался. Да я и сам видел, как замок в сундуке с мясом, то есть, с петлями выдран. Да и так, по кое–каким приметам я это понял.
– Отчего ж тогда оставил ее без присмотра? Почему не сообщил в райотдел?
– Так я ж и говорю – моя вина! Ну не было у нас в городе никогда такого, понимаете? Я родился здесь, тридцать два года живу – не помню такого! Да и начальник отделения может подтвердить. А уж он, тоже майор, кстати, поболе меня здесь работает.
– Кто ее обнаружил?
– Так ведь почтальонша она. Утром не пришла почту разносить, ну и напарница ее забежала к тетке Клаве, выяснить, что да почем. Она и спасла. «Скорая» сказала, что на полчаса позже бы – и все! А так. После инсульта люди, вон, тоже живут. Еще бы причину знать, по какой этот хмырь к бабке полез.
– Причина–то как раз мне известна. Я потому и езжу за ним с самой Москвы, да он, сука, на шаг–на два опережает меня.
– А что за причина? – поинтересовался Степан.
– У этой тетки была семейная реликвия… Ну, очень ценная… Если коротко, в их семье хранилась неизвестная рукопись романа Федора Достоевского.
– Пфр–р! И что, из–за куска бумаги нужно убивать человека?
– Из–за этого куска бумаги, как ты выразился, эта сука уже замочила двух людей, правда, не у нас – во Франции, чуть не убила твою соседку. И, я думаю, она не последняя жертва. Ведь рукопись он не нашел?
– Не нашел. Но неужели это правда, что из–за какой–то…
– Лейтенант, давай договоримся, что это не какая–то рукопись, а записки мирового писателя Федора Достоевского. И за эти записки люди готовы платить сотни тысяч долларов, а то и евро.
Степан аж присвистнул.
– Ни хрена себе!
– Тебе тетка Клава не говорила, куда она подевала эту рукопись.
– Дык я и не спрашивал. Я ж не знал, что об этом речь.
– Значит, под ударом может оказаться тот человек, которому она эту рукопись передала. У нее есть родственники.
– Ну да. Племяш один. Живет в другом городе.
– В каком?
– Черт его знает! Но где–то далеко.
– Мне в больнице сказали, что ты не велел Достоевской ни с кем общаться без тебя.
– Верно! Я ж и говорю: совесть меня замучила. Ведь если б я остался с ней в квартире, ничего такого бы и не случилось.
– Как знать. А может быть стало бы на один труп больше.
– То есть… я?..
– Степан, проводи меня к старухе. Скажи ей, чтобы она мне рассказала, кому передала бумаги и как его найти.
– Я готов!
– Отлично! Тогда не будем больше тянуть кота за яйца. Я же говорю, этот мерзавец и так меня опережает на шаг–на два. Возможно, он уже знает, где рукопись и где живет этот племянник.
Они зашли в магазин, купили фруктов, заехали домой к Степану, мать его, Прасковья, узнав, что едут в больницу, передала в термосе только что сваренный куриный бульон. Через полчаса они уже были в больнице. Врач был очень недоволен повторным визитом: после первого посещения Порфирьева тетке Клаве стало плохо, поднялось давление, снова стала отказывать левая рука. Но тут уже инициативу в свои руки взял участковый.
– Да поймите вы, если мы сейчас с теткой Клавой не поговорим, с ее племянником может случиться такое же несчастье, а то и хуже.
Увидев утреннего гостя вместе со Степаном, тетка Клава даже улыбнулась, правда, улыбка искаженного инсультом лица получилась какой–то кривоватой.
– Теть Клава, как ты?
– Спасибо, Стёпа! Как я могу себя чувствовать после инсульта.
Язык ее ворочался с трудом, но Степан оценил ее чувство юмора. Желая поднять ей настроение, он улыбнулся.
– Тебе вот, мамка моя, бульончик куриный передала. А от нас с товарищем майором, вот, яблочки, бананы.
– Спасибо!.. Ты уж извини, касатик, что в утрех–то я так тебя приняла.
– О чем разговор, Клавдия Петровна. Я и сам виноват: с бухты–барахты к вам. Надо было сначала, вон, к Степану.
– Ты спрашивай, касатик, что нужно… Говорить мне трудно, но я уж постараюсь.
Порфирьев расстегнул молнию на папке, вытащил фотографию, показал ее Достоевской.
– Скажите, пожалуйста, этот человек напал на вас?
Тетка Клава протянула руку, взяла фото, всмотрелась и тут же на глазах ее выступили слезы, фото выпало и упало на пол. Она прикрыла правой рукой лицо. Степан тут же наклонился, поднял фотографию, изучил лицо бандита, отдал фото Порфирьеву и присел на стул рядом с теткой Клавой.
– Теть Клав, ты успокойся, пожалуйста. Все будет нормально. Товарищ майор из самой Москвы приехал, чтобы поймать этого бандита. Ты только вот что скажи, – участковый понял, что с теткой сейчас лучше беседовать ему, а не Порфирьеву, и тот был ему за это благодарен. – Ты рукопись эту… ну, реликвию свою, племяшу отдала?
– Илюше. Как Мишка покойный, царство ему небесное, завещал.
– А ты адрес Ильи сказать можешь?
– Так, в Болотном он живет, в соседней области. А улицы я точно и не помню. Только телефон был… Да этот гад его разбил.
И вдруг до тетки Клавы дошло, что теперь и ее племяннику может угрожать опасность. Она заплакала.
– Касатики, спасите Илюшу. А то ведь не переживу, помру я. Из–за меня же он…
Ей снова стало плохо. Степан вызвал врача.
– В реанимацию ее, живо! – скомандовал врач, пощупав пульс и осмотрев белки. – А вас я попрошу больше не приходить сюда. Я вас не пущу! – врач угрожающе посмотрел на Порфирьева.
Дождавшись, когда тетку Клаву увезли на каталке в реанимацию, Порфирьев со Степаном вышли в коридор. Оба были обескуражены, долго молчали. Когда вышли во двор, Порфирьев набрал полные легкие воздуха, затем, небольшими порциями выпустил этот воздух на волю.
– Болотное – это далеко отсюда?
– Километров шестьсот–семьсот будет.
Они медленно шли через больничный двор, вышли на улицу. Снег уже подтаял, но морозец все еще посвистывал в уши с легким ветерком.
– Слушай, старлей, ты можешь поговорить со своими, чтобы мне обеспечили быструю доставку с маячком и сиреной в Болотное? Боюсь, как бы не опоздать. А по дороге, заодно, пробили бы и адресок этого Ильи Достоевского. 
– Я, конечно, попробую. Но вы же знаете, как в отделении относятся к нашему брату участковому.
– По–разному относятся, Степан, по–разному. Объясни, в чем дело, поймут. Будь проще и народ к тебе сам потянется.
 
37.
Света Ихменева незаметно стала следить за Достоевским. Она уже догадалась, почему тот отказался от преподавания в десятом классе – все из–за нее, чтобы ее реже видеть. Но она все равно в школе старалась почаще попадаться ему на глаза: то на перемене якобы случайно заденет его, то лишний раз в учительскую заглянет, либо за классным журналом, либо уточнить расписание.
Зато вне здания школы она делала все, чтобы не попасться учителю на глаза. Пока ей это удавалось. И то, скорее всего потому, что у Достоевского голова была забита другим. Он понял, что влюбился в Сугробову. Сначала, как в выдуманный им самим образ Анечки Суглобовой. Затем во вполне реальную Анну Сугробову, свалившуюся на его голову из своего столичного далека. Все три дня, которые прошли после их первой, как ему казалось, случайной встречи, он пребывал словно во сне. Даже в школе, на уроке иногда замолкал, сбивался с темпа и темы, затем, когда возвращался в реальность, не мог вспомнить, на чем он остановился. Просил детей напомнить ему. Правда, ребята считали, что он, таким образом, ловит их на внимательность и всегда кто–то из учеников включался в эту игру и напоминал ему, где его мысль прервалась.
Ихменева же за эти дни даже похудела, стала плохо следить за собой, иногда в класс приходила, не подведя ресниц тушью. На удивленные вопросы одноклассниц отвечала невпопад. Пока ее подруга Силина не рявкнула на всех:
– Да отстаньте вы от Светки! Не видите, что ли, она сохнет по Достоевскому, а этот дурак из–за этого даже от нашего класса отказался.
В классе воцарилась тишина. Даже слышно было, как за окнами громко перекрикивались какие–то две тетки.
– Ихменева, это правда, что ли? – спросил Осипенко.
– А тебе не все равно? – огрызнулась Ихменева, тут же переключившись на Силину:
– А тебя кто–то просил высказываться? Заступница!
И всем все сразу стало ясно.
Состояние Светланы, разумеется, не укрылось и от родительского внимания, но те приняли это за нервозность от приближения единого госэкзамена, и, как могли, стали успокаивать дочь. Но она лишь отмахивалась и посылала их, куда подальше. И только, как ни странно, брат Валя, несмотря на свое малолетство, сразу понял, в чем дело.
Однажды вечером он встал одной ногой на лестницу, другой остался на своем первом ярусе и осторожно потрогал сестрино плечо. Светлана лежала на животе, повернувшись лицом к стене.
– Чего тебе? – не поворачивая головы, грубовато спросила она.
– Свет, – зашептал он ей почти в самое ухо, – а давай мы ее проучим.
– Кого? – все так же, отвернувшись, но уже мягче спросила она.
– Ну, эту, очкастую… которая с Ильей Ивановичем.
Светлана улыбнулась, перевернулась на бок, похлопала ладошкой по освободившемуся месту на кровати.
– Залезай сюда!
Валя не заставил себя упрашивать, тут же забрался на второй ярус и сел, подмяв под себя ноги. Светлана, по–прежнему улыбаясь, погладила брата по голове.
– Ты хороший, Валик! Умница.
Она приподнялась на локте и поцеловала брата в щеку. К счастью, было темно в комнате, и сестра не заметила, как щеки брата зарделись алым цветом: то ли от смущения, то ли от счастья.
– Как ты понял, почему у меня такое настроение?
– Ну, как же! Я же вижу, как ты на него смотришь. Ты его любишь, да?
– Да. Но только тс–с–с! – она приложила свой палец к его губам. – Ни папе, ни матери об этом ни слова.
– Что я, маленький, что ли? Я и заметил, – продолжал Валя свою мысль, – что, когда появилась эта… он вообще перестал тебя замечать.
– Ты знаешь, из–за меня он даже перестал появляться в нашем классе. Теперь у нас уроки литературы и русский директриса ведет. Она же и к ЕГЭ нас готовит.
– Да я знаю. Он же у нас классный. Раньше иногда оставался после уроков, со мной разговаривал. А теперь перестал. Думаю, тоже из–за того, чтобы я про тебя ничего ему не рассказывал.
– Послушай, – переменила тему Светлана. – А как ты думаешь проучить эту залетную девицу?
– Ну, мало ли способов? Например, узнаем, где она живет, встретим ее вечером и обольем чем–нибудь.
– Не годится! Я знаю, где она живет. В заводской общаге на втором этаже. Там что–то типа гостиницы. Но ничем облить ее не получится, поскольку ее каждый раз провожает Достоевский и заходит с ней внутрь. Ну, или она к нему домой тоже с ним вместе идет.
– Да, это осложняет дело! – совсем по–взрослому рассудил Валя, чем вызвал умиленную улыбку сестры. – Но есть и другой способ.
– Какой?
– Можно ночью, когда она будет спать в своей общаге, подкрасться к ее окну и разбить его. Пусть потом объясняет, почему у нее окно разбито.
Ихменева засмеялась этому детскому предложению, а потом подумала, что в качестве первой и небольшой пакости сгодится и это.
– А ты сможешь?
– Да я из рогатки, знаешь, как метко стреляю! – начал хвастаться Валя, но тут же спохватился. – Не бойся, не промахнусь.
– Договорились! Давай завтра же и сделаем это. Днем я уточню, какое у нее точно окно, вечером проследим, чтобы она вошла внутрь и осталась там, а ночью наступит уже твоя работа.
– Договорились! – обрадовался брат.
– А теперь – катись вниз. Поздно уже, спать давай.
Анна Сугробова пока еще не отдавала себе отчет в том, что Достоевский тоже ей начинает нравиться своей непосредственностью, открытостью. Впрочем, не до конца. Пока она никак не могла заставить его хотя бы случайно проговориться о рукописи Федора Достоевского. И она решила немного изменить тактику.
Достоевский в очередной раз пытался уговорить Сугробову заглянуть к нему домой. Она, как и прежде, отказывалась, но на сей раз как–то довольно вяло. И Достоевский понял, что ее можно додавить.
– Хорошо, но только с одним условием – ко мне не приставать.
– Анна, вы все–таки меня еще плохо знаете.
– Увы! Но признаюсь честно, я соглашаюсь только потому, что хочется помыться. Все–таки в этой гостинице… или общежитии, черт его знает, удобства в коридоре, а мне такое – не комильфо. Но для начала мне нужно заглянуть в свой номер, взять кое–какие вещи.
 – Не проблема! Я с удовольствием составлю вам компанию.
Они так были увлечены беседой, что не замечали, как за ними, крадучись, следили два человека – девушка и мальчик, брат и сестра Ихменевы. Им казалось, что пока все идет по придуманному ими плану.
Вот Сугробова вместе с Достоевским вошли в здание общежития. Ихменевы остановились, отошли немного подальше, на другую сторону тротуара, прижались к стволу толстого дерева, укрывшись в его тени. Впрочем, в наступивших вечерних сумерках их и так не было видно. Они подняли голову и смотрели, когда загорится свет в одной из комнат. Ждать пришлось недолго. И вскоре за задернутыми шторами замелькали тени женской фигуры.
– А Илья Иванович там, что ли? – поинтересовался Валя.
– Скорее всего! Мы же не видели, чтобы он выходил, – ответила сестра.
– Ну да!
Ихменева прикусила губу, чтобы не выдать свое волнение: ей вдруг подумалось, что Достоевский может там на ночь и остаться. Сколько бы она отдала, чтобы сейчас прочитать его мысли.
И, словно бы в подтверждение, свет в комнате Сугробовой вдруг погас. Ихменева вскрикнула от боли, прокусив себе верхнюю губу до крови.
– Ты чего, Свет? – испуганно посмотрел на нее братишка.
– Ничего! Стой и жди команды! – грубо ответила Светлана.
– А сколько ждать?
– Сколько надо.
Но тут вдруг дверь общежития открылась и при неярком свете горевшей внутри лампы они увидели, как на улицу вновь вышли оба – и приезжая, и Достоевский. Ихменева от удивления даже рот открыла. Ничего не понял и Валя.
– Они что, снова решили прогуляться?
– Откуда я знаю, Валя. Ты не зевай. Давай снова пойдем за ними.
Сугробова некоторое время молчала, собираясь с мыслями. Наконец, произнесла:
– Илья, я вынуждена перед вами извиниться.
– За что?
– Я вам изначально соврала.
– Это как?
– Не перебивайте меня, пожалуйста, а то боюсь, что собьюсь с мысли. Мне и так тяжело.
– Хорошо! Простите! Буду нем, как рыба.
– Понимаете, я не могла сразу признаться вам в том, что приехала сюда именно ради вас.
Достоевский от удивления даже остановился, открыл было рот, но вспомнил про свое обещание и промолчал. Сугробова улыбкой поблагодарила его за это и продолжила.
– Дело в том, что моя мама работает редактором журнала «Новый мир», и это именно она показала мне вашу рукопись. А я, на самом деле, готовлюсь защищать диссертацию именно по творчеству Достоевского. Ну, и, разумеется, никак не могла пройти мимо произведения, которое весьма близко по сюжетному построению, авторской мысли, наконец, несмотря на ваше некоторое осовременивание быта, все же описание той самой эпохи. Ну, и, конечно же, в довершение ко всему фамилия автора произведения не может не привлечь достоеведа, даже такого начинающего, как я. Насколько я теперь понимаю, фамилия Достоевский, все–таки ваша родная, и это слегка меняет ситуацию, но не в этом все же суть. Есть и еще одна важная деталь, о которой я вам пока не скажу, но которая вызвала мой интерес к вам.   
– Простите, Аня, но не могу все же не уточнить. Скажите: вас привела сюда в наш городок именно эта важная деталь?
– Да!
– Кстати, а как вы узнали мой адрес?
– Илья, вы вроде бы довольно проницательный человек, а задаете такой, простите, глупый вопрос. Я же вам сказала, что моя мама работает редактором…
– Ну да, да, я все понял. Действительно, вопрос глупый. Я же сам указал свой домашний адрес и телефон. Ну, кстати, могли бы и позвонить, я бы вас встретил.
– Это уже было бы лишнее.
– Послушайте, в таком случае, наша с вами встреча отнюдь не была случайной?
– Выходит, что так.
– Да, но изначально с вами встретился я, а потом уже вы приехали ко мне. Ведь это я, не видя вас никогда прежде, нарисовал ваш портрет.
Сугробова поняла, что имеет в виду Достоевский, и пожала плечами.
– Мне вот только интересно, именно вы нарисовали мой портрет, или кто–то задолго до вас?
Зато Анин намек не понял Достоевский, переспросил:
– Что вы этим хотите сказать? Вы на что–то намекаете?
– Я? Нет! Просто я хочу понять: вы – просто гений, или демон гения?
– Охо–хо, куда вас понесло! – засмеялся Достоевский. – Впрочем, мы уже пришли. Поднимаемся ко мне?
– Ну да! Или у вас уже желание пропало?
– Ни за что! – четко делая паузы между этими словами, произнес Достоевский и жестом руки пригласил Сугробову войти.
Сестра с братом Ихменевы встали напротив подъезда. Валя уже стал слегка подрагивать: то ли от мороза, то ли от перевозбуждения. Это заметила сестра, спросила:
– Замерз, Валик?
– Не–е, все нормально.
– Потерпи. Я думаю, еще каких–нибудь полчаса и пойдем домой. Ты извини, что я тебя во все это втравила.
– Но это же я сам предложил тебе такое, – возмутился брат.
Сугробова с интересом рассматривала квартиру Достоевского. Простенько, но со вкусом.
– А вы и в самом деле один живете?
– Один. А что – не похоже?
– Слишком у вас как–то чисто, не по–холостяцки.
– Просто я порядок люблю.
– Похвально! Хороший кому–то муж достанется.
Она подошла к письменному столу, где скучал без хозяина компьютер, да изнывали от безделья пластиковые папки с какими–то, выведенными на принтере текстами. Сугробова пробежала глазами по верхнему листу – это были стихи. Затем увидела ядовито–зеленый малахитовый шарик со вставленными в маленькую нишу круглыми часиками. Шарик лежал в углублении плоской подставки из черного лабрадорита. В этот момент в комнату с кухни, где он наливал воду и включал чайник, вернулся Достоевский.
– Сейчас чайник вскипит, попьем чайку. Я у вас, правда, забыл спросить: может, вы кофе будете или какао.
– Нет, чай нормально. Какие у вас интересные часики.
– А, это мне школьный коллектив подарил на тридцатилетие.
– Вам нравится преподавать?
– Не столько преподавать, сколько изучать детские характеры. А преподавание меня просто подпитывает, подбрасывает творческие идеи.
На кухне засвистел чайник.
– Пойдемте?
Сугробова молча кивнула и пошла вслед за хозяином.
– Тортика, правда, у меня нет. Честно говоря, не был уверен, что и на сей раз уговорю вас заглянуть ко мне. Но печенье, конфеты имеются.
– Я вообще–то, не большая любительница сладкого, так что не беспокойтесь по этому поводу. И к тому же, я пришла к вам, извините, помыться, а не чаи гонять.
Достоевский разлил чай в чашки, поставил на стол сахар и вазочку с печеньем и конфетами. В этот момент зазвонил его мобильник.
– Ну, вот так всегда: на самом интересном месте раздается неожиданный звонок.
Он улыбнулся.
– Вы пейте чай, а я быстро.
Он вышел в комнату, вынул телефон из кармана пиджака, который повесил на спинку кресла, посмотрел на высветившийся номер – номер ему был не знаком. Он нажал на кнопку связи.
– Да, алло!
– Это Достоевский? – и мужской голос был ему абсолютно незнаком.
– Это я? А вы кто?
– Это неважно! Слушай, парень, твоя тетка перед смертью просила тебя отдать рукопись мне.
– Какая тетка, какую рукопись?
От удивления, Достоевский говорил громко и Сугробова, услышав слово «рукопись», навострила уши и стала вслушиваться в разговор.
– Твоя тетка, из Семиреченска.
– Она что, умерла? Когда?
– Парень, меня не интересует твоя тетка, мне нужна та рукопись, которую она тебе, по ее словам, передала. Эта рукопись тебе не принадлежит.
– Послушайте, кто вы?.. Как вас там! Эта рукопись принадлежит именно мне по завещанию моего дяди. А если вы что–то сделали с моей теткой, то вам не поздоровится.
– Угрожаешь? Ха–ха–ха! А что ты мне сделаешь, если ты даже не знаешь, кто я и где я нахожусь. Зато я знаю, где находишься ты.
Достоевский все более распалялся, нервно вышагивая по комнате. Сугробова, испугавшись, каких–то возможных неприятностей и того, что Достоевский может заметить, что она подслушивает, быстро допила чай и зашла в ванную, включив воду, проверив, не слишком ли горяча. Главное – успеть помыться. А до этого она все же выяснила из криков Достоевского, что у него имеется какая–то рукопись, и поняла, что, естественно, речь шла не о рукописи его романа «Дуэлянты».
– Зато у меня есть ваш номер телефона, по которому можно вас запросто найти.
– А ты не столь умен, как я думал. Я эту сим–карту сегодня купил и после разговора с тобой сразу же выброшу. Поэтому, просто помолчи и послушай. У тебя есть ровно два дня для того, чтобы передать мне рукопись. Иначе я за твою жизнь не поставлю ни цента. Понял?
Незнакомец отключился. Достоевский пару минут переваривал сказанное, затем попытался перенабрать номер звонившего, но тот не отвечал: вероятно, незнакомец, как и обещал, выкинул сим–карту. И вдруг он вспомнил, что незнакомец что–то сказал ему о тетке. Достоевский набрал теткин номер, но в ответ было молчание.
– Теть Клава, ответь, умоляю… Ну же!..
Но телефон предательски молчал. Достоевский глянул на часы – двенадцатый час. Возможно, она уже легла спать, ей же рано вставать, утреннюю почту разносить.
Он отключил телефон и вспомнил о гостье. Зашел на кухню, но Сугробовой там не было, чашка ее была пустой, а из ванной слышались звуки льющейся воды. Он даже выдохнул успокоенно. Возможно, она не слышала его разговора. Чтобы и самому успокоиться, он сел за стол, взял печенье, надкусил его, отхлебнул из чашки уже остывший чай. И тут почувствовал дрожь во всем теле. Не выдержал, достал из бара початую бутылку водки, рюмку, плеснул в нее, и залпом выпил. По телу мгновенно разошлось тепло, он стал успокаиваться. Дожевал печенье, допил чай. Помыл рюмку, дохнул на ладонь – не пахнет ли от него водкой. Впрочем, выпил он так мало, что никакого запаха и быть не могло. Совсем успокоившись, вернулся в комнату, раздвинул диван, постелил постель. Затем стал готовить к ночному бдению свое кресло. Приготовив, снял с книжной полки свою книгу, стал делать дарственную надпись. За этим занятием его и застала Сугробова, посвежевшая, размякшая, с полотенцем, накрученным на голову и в собственном длинном, теплом халате, который она прихватила с собой из гостиницы.
– Что пишете?
– Да вот, посвящение вам пишу. Хочу подарить вам свою книжку.
– Спасибо! Я тут случайно заглянула в вашу папку на столе. Вы и стихи пишете?
– Да. Хотите, прочту?
– Ну, если не очень большой. А то я, если честно, спать хочу. А в ванной меня еще больше разморило, – она зевнула, прикрыв рот рукой.
– Нет. Стихотворение очень короткое. И только что родившееся. Экспромт, так сказать.
Он встал, посмотрел на девушку сверху вниз – она уже села на диван, и, не спуская с нее глаз, стал читать:
– Пришла! Очаровала! Победила!
И душу всю перевернула враз.
И в сердце, что доселе не любило,
Надежды маленькая искорка зажглась.
– Хорошие стихи. Надеюсь, не про меня?
– Почему же. Как раз именно про вас.
– Я так понимаю, диван вы постелили для меня? – Сугробова резко сменила тему.
– Для вас.
– А вы где будете спать?
– А я вот в кресле устроюсь. Я привык, знаете, иногда заработаюсь  допоздна, а в школу рано надо вставать, а постель стелить неохота. Так я прямо в кресле и засыпаю. Да вы не волнуйтесь! Спите спокойно! Я же вам слово дал. А я за свои слова всегда отвечаю.
– Ну, тогда спокойной ночи. А вашу книжку, если позволите, я завтра посмотрю.
– Спокойной ночи!
Достоевский выключил свет и, чтобы не мешать гостье, вышел на кухню. Долго ходил по ней взад–вперед, пытаясь успокоиться. Беспокойство за тетку напрочь отогнало от него сон.
А внизу, напротив подъезда Ихменевы, уже вдвоем дрожа, все не могли дождаться, когда же в квартире у их учителя погаснет свет. Наконец, Достоевский решил, что утро вечера мудренее, решил, что завтра же с утра позвонит тетке еще раз.
Минут через пять Светлана тронула брата за плечо. Мальчишка уже дрожал всем телом и то и дело позевывал. Он глянул на сестру.
– Ты дрожишь весь, Валик. В окно–то сможешь попасть, не промажешь.
– Постараюсь. Я, вообще–то меткий.
Он вытащил из кармана куртки рогатку, сделанную мастерски. Толстую резинку посередине опоясывал кожаный прямоугольник. Из другого кармана он достал камень. У меня еще два есть, запасные, на всякий случай. Светлана улыбнулась.
– Послушай, прижмись ко мне. Дай я тебя немного согрею.
Пока она прижимала к себе брата, водила глазами во все стороны – не видит ли их кто–нибудь. Но было тихо и спокойно. А ей вдруг привиделось, как Достоевский снимает с девицы ночнушку, как начинает ее ласкать, сначала руками, затем губами, как она возбуждается, а потом…
– Давай! – шепнула она брату на ухо.
Валик подошел поближе к дому, долго и хорошо целился. Наконец, отпустил резинку и камень со свистом полетел в четко намеченную цель.
Стекло на морозе треснуло с таким грохотом, что казалось, в доме взорвалась граната. И тут же вслед раздался дикий женский крик. Брат с сестрой завороженно несколько секунд смотрели в одну точку, но тут же стали зажигаться окна в соседних квартирах, и Светлана подтолкнула брата:
– А теперь, бежим, что есть ног.
Они помчались со двора, но, уже за домом, перед тем, как выбежать на улицу, Валик поскользнулся, зацепился за бордюр и упал  с тихим стоном. Убежавшая вперед, Светлана оглянулась, быстро вернулась назад, помогла брату подняться.
– Мне совсем не больно, Света, честное слово, – еле сдерживая слезы, выкрикнул Валик.
– Тише ты! Побежали! Дома разберемся.
Камень был пущен с такой силой, что, разбив стекло на мелкие осколки, долетел до самого дивана, и ударил в лоб уже практически заснувшую Анну. Та, спросонья, не поняла, в чем дело, потому и заорала с перепуга не своим голосом. Сами же стекла отдельными осколками осыпали сидевшего в кресле недалеко от окна Достоевского, порезав в некоторых местах ему лицо и руки.
– Что это было! – немного придя в себя, спросила Сугробова, сбросив камень на пол. – Это вы, что ли, Илья?
– Ага, я!
Достоевский поднялся, с него тут же посыпались осколки стекла. Подошел к стене, наощупь нашел выключатель, включил свет. Увидев его, Сугробова вскрикнула, натянув одеяло по самый подбородок. Лицо и руки Достоевского были в крови. Он попытался вытереть кровь с лица, но тем самым еще больше испачкался. Пошел в ванную, глянул на себя в зеркало, включил холодную струю воды, стал смывать кровь. Сугробова, забыв про свою совсем свежую шишку на лбу, встала, надела на ночную сорочку халат, пошла за Достоевским. Постучала в дверь ванной, услышав спокойное «войдите!», открыла дверь. Основную кровь Достоевский уже смыл, но из ранок продолжала струиться свежая. Остановить ее никак не удавалось.
– Илья, это стекло, может быть опасно. Как бы инфекцию не занести. У вас есть что–нибудь типа зеленки или йода?
– Ага! Завтра приду на уроки в цветах диснеевского Шрека, – Достоевский открыл аптечку, пошарил по полочкам, нашел пузырек с йодом, взболтал его, проверяя, есть ли там еще что–нибудь. – Вот ржачка будет. 
– Вы считаете, лучше будет, если ваши раны начнут гноиться?
Сугробова взяла пузырек, там же, в аптечке нашла вату, капнула на нее йодом, стала прикладывать к ранам. Было больно, Достоевский старался сдерживаться и только шипел от боли. Сугробова дула на раны, приговаривая:
– Я знаю, вам очень больно, но потерпите.
Чтобы как–то отвлечься, Достоевский спросил:
– А вы чего так заорали? От страха, что ли?
– Интересно! От страха. А как бы вы отреагировали, если бы вам, спящему, звезданули камнем по лбу.
– Каким камнем?
– Тем, которым окно разбили. Вот, полюбуйтесь!
Она свободной рукой убрала со лба челку и продемонстрировала уже начавшую лиловеть шишку. Достоевский поднял глаза, посмотрел, закудахтал, пытаясь удержать в себе смех.
– Чего вы? – не понимающе спросила девушка, и этим вопросом только вырвала смех из нутра Достоевского.
Он хохотал так заразительно, что Сугробова и сама не выдержала, при этом, сквозь смех, несколько раз спросила:
– Ты чего?
– Нам бы с вами теперь на улицу, закосить под алкашей, ходить, пошатываясь и петь матерные песни.
Последовал дружный, еще более заразительный смех. При этом, мимика на лице Достоевского вновь вскрыла едва успокоенные йодовыми припарками ранки. По лицу вновь потекли узенькие струйки густого, темно–красного цвета.
 – Прекрати смеяться, наконец! У тебя опять пошла кровь.
Она подошла к Достоевскому поближе, снова прикладывая смоченную йодом ватку к вскрывшимся ранкам, при этом исторгая из себя струи свежего воздуха. Достоевский, поводя глазами, следил за каждым ее движением и, улучив момент, когда ее губы совсем уж приблизились к его губам, закрыл их поцелуем. От неожиданности Сугробова дернулась и пролила весь остававшийся в пузырьке йод на майку Достоевского. Высвободив свои губы, она ткнула его кулаками в грудь, одновременно всучив ему пустой пузырек.
– Дурак! – сказала она и вышла из ванной.
Через минуту он вошел в комнату. Анна уже лежала в постели, укрывшись одеялом по самый подбородок.
– Прости, пожалуйста! Случайно вышло. Ты так усердно и в то же время ласково дула, что мои губы не выдержали, решили тебя поблагодарить.
– Дурак! – снова сказала Анна и отвернулась к стене, уткнувшись в подушку и тихо смеясь.
Между тем, комната выстудилась – выбитое окно сделало свое дело. Даже батареи не помогали. Достоевский поначалу пытался что–нибудь найти, чтобы закрыть дыру, но у него в доме ничего такого не было – ни фанерки, ни картонки. Он принес с кухни веник, молоток, гвозди, смел на пол оставшиеся осколки стекла, затем встал на кресло и начал прикладывать плед, выгадывая, как лучше его прикрепить. Заметив это, Анна поднялась, в одной ночной сорочке подошла к Достоевскому, начала помогать.
– Посмотри, как лучше, так или так?
– По–моему, вертикально будет правильней.
– Мне тоже так кажется. Ты можешь подвинуть кресло поближе и подержать плед, пока я его приконопачу гвоздями?
Она придвинула кресло вплотную, взобралась на него, он придерживал, чтобы оно не укатилось из–под нее. Когда она уже твердо встала ногами, смогла держать плед. Достоевский стал приколачивать плед гвоздями к раме. Почти сразу снизу и сбоку заорали соседи:
– Эй, совсем охренел, что ли? По ночам стучать!
Достоевский не обращал на это никакого внимания, хотя, стараясь побыстрее закончить, несколько раз вместо шляпки гвоздя, саданул себя молотком по пальцам, отчего только шипел, злясь на свой промах. Анна, видя это, лишь морщилась и закрывала глаза. Ей было жалко Достоевского.
– Кажется, все!
Он спрыгнул с подоконника, придержал одной рукой кресло, другой помог спуститься на пол Анне.
– Зато свежее спать будет. Прости за такую веселую ночевку, но я в этом не виноват. Ложись. Надеюсь, на сегодня приключения закончились.
– А ты как же?
– Дак у меня же кресло есть. И одеяло где–то в шкафу еще одно. Ничего, ничего, не волнуйся. Я же говорю, спать свежее будет.
Он нашел в самом низу шкафа небольшое байковое одеяло, погасил свет и стал устраиваться в кресле.
  Но сон не шел к нему. Он уже забыл о боли, о холодном ветре, пробивавшемся сквозь плохо, наспех прибитый плед. Он стал размышлять на тему случившегося с ним вечернего происшествия. Сначала странный звонок с угрозами, затем, буквально через несколько минут разбитое камнем окно. Он выстроил все в единую цепочку.  Откуда ему было знать, что оба этих события просто случайно совпали. Он понял, что речь шла о рукописи Федора Достоевского, но он не мог взять в толк, откуда кому–то стороннему стало о ней известно. Ведь, насколько он понял тетку Клаву, это была их семейная тайна и семейная реликвия. Подспудно он, конечно, понимал, что рукопись Достоевского имеет немалую ценность, но чтобы ради нее лишать кого–то жизни?..
Он вздрогнул, вспомнив о том, что незнакомец сказал о том, что тетка умерла. Да и то, что она не отвечала на его звонки, – его немало встревожило. Надо будет завтра же с утра, если он до нее не дозвонится, взять отгулы в школе и рвануть в Семиреченск…
Стоп!  Но звонивший сказал, что через два дня придет за рукописью. За два дня он не успеет вернуться. Значит… Значит, нужно либо спрятать рукопись, либо взять ее с собой. А может, оставить этой… москвичке? Нет! Ей доверять нельзя ни в коей мере.
И вдруг ему пришла в голову мысль – а не звенья ли это одной цепи: ее приезд в Болотное специально к нему, якобы по поручению журнала, потом звонок, наконец, разбитое окно?..
Он повернул голову в сторону дивана, на котором спала Сугробова… Или не спала?
Размышляя сам с собою, он не замечал, что Анна тоже не могла заснуть, то и дело переворачиваясь с одного бока на другой.  Правда, несколько по другой причине. Ей стало страшно. Страшно от того, что кто–то стал угрожать Достоевскому, а значит, опосредованно, эти угрозы могут перекинуться и на нее. Не хватало еще окочуриться в этой глуши! Кто ее труп до Москвы довезет? Да и кто вообще в Москву сообщит о ее смерти? Она стала нецензурно, хотя и мысленно, ругать своего научного руководителя, профессора Мышкина, втянувшего ее в эту авантюру. Да сто лет ей сдалась эта рукопись. Мышкин уже старый, а ей еще жить и жить, и если выбирать между славой и жизнью, то, разумеется, она выберет последнее.
Она почувствовала, что ей стало как–то неуютно. Отвлекшись от раздумий, она сообразила, что попросту стала подмерзать. Черт ее дернул прийти сегодня к этому… Достоевскому. Лучше бы оставалась грязной, но спокойно бы себе сейчас спала в своей комнате в общаге–гостинице. Да, но зато она узнала, что рукопись действительно существует. Значит, уже не зря приехала. Осталось дело за малым – каким–то образом заставить этого Достоевского  отправиться в Москву вместе с рукописью того Достоевского.
Она в очередной раз перевернулась на другой бок, лицом в комнату и почувствовала, что кто–то на нее смотрит. В испуге открыла глаза и тут же облегченно выдохнула – это был Илья.
– Ты не спишь? – спросила она.
– Думаю, – ответил он.
– О том, что произошло?
– Да! А ты почему не спишь?
– Тоже думаю.
– О чем?
– О том, что не хотелось бы окоченеть от холода в этом твоем Болотном, да еще в конце апреля.
Он, еще не полностью отключившийся от своих печальных мыслей, не сразу вник в смысл сказанного. Лишь через минуту, наконец, сообразил и тихонько засмеялся:
– Замерзла, что ли?
– Ну да! И что здесь смешного?
– Извини, но я живу один и больше ничего теплого у меня в квартире нет… Хотя, сейчас принесу свой тулуп. Он точно тебя согреет.
Достоевский встал, хотел было пойти за тулупом, но Анна его остановила:
– Илья, постой! Я где–то читала, что если два человека замерзают, то лучший способ согреться – прижаться друг к другу голыми телами. Тогда более теплое тело согреет замерзающего.
Ночной сумрак, царивший в квартире, скрыл от Анны то, что лицо Достоевского вытянулось от немалого удивления, а зрачки глаз невероятно расширились и, пожалуй, только пожелтевшие белки бледными фонариками мерцали несколько секунд в темноте.
Он стоял неподвижно, выжидая, что будет дальше. Она правильно поняла его нерешительность.
– Илья, иди ко мне. Тебе ведь в твоем кресле еще холоднее должно быть, чем мне.
Он, осторожно ступая, прошел мимо кресла, захватив оставшееся на нем одеяло, и подошел к дивану. Присел на край. Она чуть отодвинулась, давая ему больше места. Он прилег и хотел накрыться своим одеялом, но она присела на диване, взяла из его рук второй одеяло, решительным жестом положила его сверху на свое и, подняв рукой сразу оба одеяла, ждала, пока он ляжет рядом.
 
38.
Достоевский с Сугробовой проснулись с легкой головной болью и заложенными носами. В комнате было слишком свежо, утренний морозец проникал сквозь щели в разбитом окне. Но они были счастливые и довольные проведенной ночью. Им вдвоем было хорошо, как не было еще хорошо каждому из них по отдельности. Они крепко, сладострастно поцеловались.
Впрочем, вместе с солнечным утром наступило и похмелье страха перед грядущим днем. Что делать, как быть?
– Что сейчас будем делать? – спросила Сугробова.
– Первым делом, я хочу позвонить тетке, выяснить, что с ней. Вчера этот отморозок сказал мне, что тетка умерла. Вечером я не смог ей дозвониться, если она и сейчас не ответит, я поеду к ней.
– Это далеко?
– К сожалению! Но, понимаешь, она теперь единственная моя родня, пусть и через дядю. К тому же, боюсь, что пострадала из–за рукописи, которой у нее уже нет.
– Что за рукопись?
Достоевский не ответил. Он встал, надел свой халат, подошел к столу, набрал теткин номер. Звонил долго, но и на сей раз ему никто не ответил. Сугробова в тревожном ожидании смотрела на него, укутавшись в одеяло.
– В общем, так, Анюта, – Достоевский выключил телефон, присел на край дивана. – Давай договоримся. Я бегу в школу, беру отпуск за свой счет и еду к тетке в Семиреченск…
– А я?
– А ты, если хочешь, дождись меня в гостинице. Потом решим, как нам быть дальше.
– Что значит, если хочешь? Я не поняла? Сегодняшняя ночь – это так, забавное приключение для тебя? – лицо Сугробовой стало покрываться нервными пятнами.
Достоевский глянул на нее, придвинулся поближе, приподнял и обнял девушку.
– Ты, вероятно, забыла, про вчерашний мой поэтический экспромт?
– Какой экспромт?
– Ну, тот, про «пришла, очаровала, победила»… Так вот, я не хочу, чтобы из–за меня с тобой что–нибудь случилось. К тому же, у меня к тебе будет маленькая просьба.
– Какая просьба?
– Понимаешь, этот звонок с угрозами… Короче, там речь шла про рукопись.
– Какую рукопись?
Достоевский встал, подошел к окну, погладил рукой плед, служивший вместо стекла, затем посмотрел во двор: утренняя суета, когда все торопились на работу, кто–то заводил машину, кто–то вышагивал пешком, матери вели за руки детей в детский сад, школьники неохотно тащились в школу (учебный год ведь уже был на исходе, учеба достала!) – ничего более интересного не было.
За это время Сугробова поднялась, надела халат, нацепила на переносицу очки. Стала убирать постель. Достоевский повернулся к ней, улыбнулся, как показалось Анне, немного виноватой улыбкой.
– Ты вот у меня тоже спрашивала про рукопись. Только намеками всё какими–то. Я делал вид, что не понимаю. Но сейчас ситуация поменялась… Короче! – он подошел к ней, обнял за плечи, повернул к себе, заглянул в глаза. – У меня есть рукопись Федора Михайловича Достоевского. Никогда нигде не публиковавшаяся. Это наша семейная реликвия. Как–нибудь расскажу тебе историю моей семьи. А пока времени нет, честное слово. Но, я так понимаю, за этой рукописью как раз и охотятся. Боюсь, что из–за нее и с моей теткой что–то случилось… Короче! – в очередной раз произнес он. – Я хочу тебя попросить, подержать пока эту рукопись у себя. Ну, пока я не разберусь, в чем дело. Тебя никто не знает, поэтому ты в безопасности. А я съезжу к тетке, вернусь, и тогда подумаю, что нам делать дальше. Идет?
– Не идет! – замотала головой Сугробова.
– Что не идет? – опешил Достоевский.
– Я не хочу одна здесь оставаться.
– Так не здесь, а в гостинице.
– Я имею в виду – в этом городе. Я поеду с тобой.
Достоевский удивленно посмотрел на нее, она же не спускала с него глаз. Она влюбилась в этого провинциала и боялась его потерять…
Она вспомнила в этот момент профессора Мышкина: все получилось практически так, как профессор и представлял это себе, агитируя ее на поездку к Достоевскому – рукопись окажется у нее в руках, и получила она ее именно через постель. Впрочем, профессор не мог, конечно, предвидеть все нюансы: взаимное тяготение и притяжение друг к другу двух молодых людей.
– Я поеду с тобой! – решительно произнесла она.
– Хорошо! – он не стал с ней спорить. – Но все же рукопись пусть пока будет у тебя.
Он подошел к письменному столу, открыл верхний ящик, пошарил рукой в глубине ящика, нашел маленький ключик, вставил его в замок нижнего ящика, открыл, вытащил обычную зеленую папку с завязками, протянул ее Анне.
– Вот! В этой папке, я думаю, не одна сотня тысяч евро. У тебя есть куда ее спрятать?
– В рюкзак. Там у меня есть секретное отделение. Правда, он в гостинице остался.
– Отлично! Тогда давай быстро приводим себя в порядок, перекусим и я в школу отпрашиваться, а ты в свою гостиницу за рюкзаком и нужными тебе вещами.
– А далеко твоя тетка живет?
– Я же говорил – в Семиреченске. На поезде – семь часов езды, а поезд ходит отсюда два раза в день, транзитом – в половине двенадцатого и в девять вечера.
Перед самым уходом Сугробова вдруг вспомнила про окно.
– Илья! А с окном как? Застеклить бы надо.
– Если вернусь, застеклим, – ответил он.
– Типун тебе на язык.
Директриса, конечно, упиралась – ведь самое жаркое время – конец учебного года, подготовка к экзаменам, к ЕГЭ, но Достоевский был настойчив. Вплоть до того, что готов был написать заявление об увольнении по собственному желанию. Речь ведь шла о его тетке. Они даже позволили себе покричать друг на друга, чем вызвали немалый интерес у секретарши и случайно зашедшей в приемную учительницы. И все же Вероника Николаевна сдалась, уступила и отпустила.
Они купили два билета в сидячем вагоне. Впрочем, двум молодым влюбленным людям этого было вполне достаточно. Зато времени для разговора и более близкого знакомства – полно. Они сидели в боковом купе, как в своем отдельном мирке. Пакетик с едой и водой поставили на стол, облокотились на него локтями и тихо ворковали друг с другом, не обращая внимания ни на кого вокруг.
По вагону ходили туда–сюда пассажиры, проводники спрашивали билеты, предлагали журналы–газеты и чай, за окнами – степь, насквозь просвистываемая ветром, вдалеке горы, манящие к себе людей своими белоснежными шапками.
Сначала Сугробова рассказывала о себе, потом наступила очередь Достоевского. У него, разумеется, семейная история оказалась более длинной и интересной, теряющейся в сибирских дебрях семейства Желниных. Анна слушала, чуть приоткрыв рот. С каждой минутой она все больше открывала для себя большую душу учителя маленькой школы сибирской глубинки и загадочную историю неопубликованного романа Федора Достоевского.
Устав от рассказов, наши герои почувствовали, что пора бы и перекусить. Пока Анна раскладывала на столе нехитрый обед из бутербродов, вареных яиц и огурцов с помидорами, Илья сходил к проводнице за чаем и вафлями. В это время в соседнем купе какой–то пьяный мужик втолковывал своей соседке, толстой даме средних лет, после каждого его слова кивавшей головой:
– И тогда я ему сказал: «Я тебя, сынок, учить и наказывать не буду. Тебя научит и накажет сама жизнь».
После еды их стало клонить ко сну: ночь все же прошла у них страшно веселая и почти бессонная. Достоевский первым перестал бороться с дремотой и вскоре заснул, облокотившись спиной о купейную перегородку, головой уткнувшись в угол, приложив, чтобы было помягче, шапку.
Поняв, что Достоевский заснул, Сугробова заскучала. Пару раз зевнув, широко раскрывая рот, она некоторое время смотрела в окно на проскакивавшие мимо полустанки. Вот и очередной из них: шлагбаум перекрыл рельсы, не пуская автомобили. А в одном из них, полицейском, с переливающейся синим цветом мигалкой, сидел на заднем сиденье Порфирьев, которого со всеми удобствами везли в Болотное полицейские Семиреченского райотдела.   
Сугробова, борясь со сном, достала из–под лавки свой рюкзак, открыла потайной карманчик, вынула оттуда ту самую зеленую папку с бесценной рукописью, предательски задрожавшими пальцами развязала шнурки, бросила взгляд на спавшего Достоевского, и начала читать.
«Анечка Суглобова, простоволосая, в одной лишь ночной сорочке, стояла на коленях перед образами и молилась:
– Господи, спаси и сохрани обоих! Отведи их руки от оружия, образумь их сердца, остуди их горячие головы, не погуби ни одну жизнь! Ежели же ты не сделаешь этого и кто–либо из них падет от руки друга, я наложу на себя руки, возьму на душу сей грех.
Она перестала креститься, слезы полились из ее глаз. Что же ей делать? Как предотвратить неотвратимое. Ведь с утренней зарею они выедут в степь за город и будут стреляться. Она же обоих любит, и не может, как они не просили ее, сделать между ними выбор.
Вдруг она перестала плакать, лицо приняло решительное выражение. Она поднялась с колен. Она поняла, что ей нужно делать. Быстро собравшись, выбежала из дома и бегом помчалась к дому, где жил военный комендант города. Ей даже в голову не пришло, который сейчас час и что, возможно, комендант еще изволит почивать. Да так оно и оказалось. Денщик быстро остудил ее пыл.
– Ты поглянь–ко на небо, дура: солнце токмо встало, а ты просишь разбудить их благородие.
– Так в том–то и дело, миленький, что сейчас его разбудить в самый раз, а через час может быть уже и поздно будет, – умоляла она денщика.
А тот и сам стоял сонный, через каждую минуту зевая и почесываясь, и потому злой.
– Пойми ты, в эти минуты два дуэлянта, два товарища должны стреляться из–за меня, а я не хочу, не хочу, чтобы с ними что–нибудь случилось.
Услыхав про дуэль, денщик перестал зевать, стал чесать бритый затылок. Ведь он знал, что царским указом дуэли запрещены, а всех, кто воспротивится этому указу, велено немедля арестовывать и бросать в кутузку.
– Ладно, жди. Сейчас пойду доложу, – наконец выговорил денщик, а затем погрозил Анечке пальцем. – Однако, гляди–тко у меня, ежели соврамши, а я их благородие по пустякам разбудил, вот они ужо тебе зададут.
– Доложи, миленький, доложи, я истину сказала, вот те крест!
Денщик ушел будить коменданта, а Суглобова стояла, заламывая руки и переживая, что комендант спросонья может не сразу разобрать, в чем дело, а потом уже будет поздно.
Однако комендант появился довольно быстро в брюках, накинутом на белоснежную ночную сорочку кителе и в ночном колпаке на голове. Тут же за его спиной показалась и фигура денщика, ткнувшего рукой в сторону девушки.
– Вот эта барышня, ваше благородие.
– Да уж догадался, Иван, коли других окрест не наблюдается.
Комендант, не старый еще офицер в чине майора, но уже седовласый, со слегка морщинистым лицом и узкими азиатскими глазами, увидев перед собою красивую молодую барышню, расправил двумя указательными пальцами пышные рыжие, в отличие от волос на голове, без какой бы то ни было проседи усы, сдернул с себя колпак, вручив его денщику.
– Ну–с, барышня, ты говоришь, кто–то нонче на дуэли драться решил?
– Да, ваше превосходительство, – низко склонила голову Суглобова, затем, тут же подняв ее, посмотрела в глаза коменданту. – Два ваших офицера, подпоручик Рагозин и прапорщик Кошкин на пятой версте от города, у горы Ленивки в эти минуты должны стреляться на дуэли.
– Почем знаешь? – встревожено спросил майор.
– Прежде, чем к вам податься, я забежала к ним в дом. Хозяйка сказала, что их нету. А намедни они договаривались, что, ежели я не определюсь, кому готова отдать свое сердце и руку, они будут стреляться.
– Вот как? – комендант все еще не хотел верить Суглобовой: мало ли что девке в голову взбредет.
А та, видя, что комендант медлит, не торопится, заплакала.
– Ваше превосходительство, вот ей–богу, я не вру, – она снова перекрестилась. – И никому не готова из них отдать свою руку, потому как сердце разрывается меж обоими. Поторопитесь, спасите обоих, ваша милость.
– Иван, готов лошадь! И поднимай караул, мигом!
– Слушаюсь, ваше благородие! – вытянулся в струнку денщик, тут же умчавшийся выполнять приказание.
– А вы, барышня, домой ступайте! Далее уже не ваша забота.
Секунданты проверили пистолеты, вручили их каждому из дуэлянтов.
– Расходитесь, господа! – скомандовал один из секундантов.
Кошкин с Рагозиным взвели курки пистолетов, подняли их стволами вверх и пошли в разные стороны на пятьдесят шагов.
Занималась заря. Солнце показалось из–за горы и медленно поползло вверх, лениво покачиваясь своими округлыми боками. На небе не было ни облачка, а легкое дуновение полусонного ветерка ничуть не смущало наседающий на землю зной, грозивший днем и вовсе превратиться в пекло. Еще недавно зеленая трава пожухла, превратившись в желтые скрученные коконы. Даже утренняя роса не окропила эту землю.
Дуэлянты дошли до краев заранее означенной площади, повернулись лицом друг к другу, при этом стараясь не смотреть на своего товарища. Некоторое время стояли молча. Слышно было, как вокруг жужжала  мошкара и мухи. И только тяжелое дыхание да сильное сердцебиение выдавали волнение обоих.
– Сходитесь, господа! – скомандовал все тот же секундант.
Второй секундант переглянулся с доктором, тот, поняв немой вопрос, чуть приподнял свой саквояж с медицинскими принадлежностями.
Они начали сходиться. В двадцати шагах друг от друга были воткнуты две шпаги, означавшие границу сближения. Шли медленно, словно желая подольше продлить час решения своих судеб.
Наконец, дойдя до барьеров, они остановились. Снова подняли вверх руку с пистолетом и стали медленно опускать ее, готовясь нажать на спусковой крючок…
– Отставить! Прекратить!
До дуэлянтов и секундантов донесся знакомый, хрипловатый голос коменданта и тут же тот выстрелил в воздух из пистолета. За ним, вздымая пыль, мчались на лошадях караульный вахмистр и два солдата.
Это было настолько неожиданно, что оба дуэлянта вздрогнули и непроизвольно нажали на спусковой крючок. Вдогонку за первым, раздались еще два выстрела. На груди у Рагозина выступила кровь, у Кошкина же пуля сорвала с головы лишь офицерский картуз. Рагозин, выронив пистолет, свалился на землю, словно подкошенный. Доктор с обоими секундантами и Кошкиным бросились к нему. Доктор разорвал рубашку, взглянул на рану, стал щупать пульс. Кошкин опустился перед ним колени и с выступившими на глазах слезами, вмиг пересохшими губами прошептал:
– Прости меня, Павел.
Рагозин открыл глаза и изобразил на лице улыбку, которая скорее напоминала гримасу боли:
– Благословляю тебя, Александр… Береги е…
Рагозин не договорил. Жизнь окончательно покинула его тело. Он даже не успел закрыть глаза. За него это сделал Кошкин, затем повернул голову к доктору. Тот в ответ лишь руками развел.
В этот момент комендант с караулом достигли места дуэли, быстро спешились. Майор подошел к сгрудившимся над трупом офицерам и доктору. Те немедленно поднялись и расступились, сняв головные уборы. Майор также снял фуражку, перекрестился.
– Кто второй? – спросил он.
– Я господин майор! Прапорщик Кошкин.
– Сдать оружие!
Кошкин покорно протянул майору пистолет, затем отстегнул саблю и также протянул командиру.
– Арестовать его! И этих господ тоже!
Вахмистр с солдатами окружили всех участников дуэли, забрали у них оружие. Труп подпоручика Рагозина положили поперек седла его коня, на котором он прискакал сюда. Вся процессия пешим шагом двинулась в сторону города. Всех участников дуэли ожидал военный суд…
Анечка Суглобова несколько дней лежала на могиле любимого человека. Никакие силы не могли ее оторвать от земли. Даже неожиданно разразившийся долгожданный дождь, столь редкий в этих краях об эту пору. Ни родители, приносившие все это время ей еду и воду, ни подружки, толковавшие ей последние новости. Она не прикасалась ни к чему. Плакать уже не было сил и слез. Она просто лежала, объяв руками могилу и ничего не думала. То ли в забытьи, то ли во сне. И только день, когда в суде должны были огласить приговор Александру Николаевичу Кошкину, заставил ее подняться. Но когда она встала, все бывшие в тот момент на кладбище ахнули. Лицо ее посерело, глаза едва не выкатывались из орбит и смотрели бессмысленно куда–то в даль. Волосы переплелись и наполовину опутались сединой, словно паутиной. Отец, мелкий чиновник по поручениям, увидев, что случилось с дочерью, схватился за сердце. Мать, дебелая баба с некогда румяным лицом и ямочками на щеках, постарела сразу на несколько лет.
– Кошкин Александр Николаевич, разжалуется в рядовые и приговаривается к десяти годам каторги со ссылкой в Нерчинские рудники, – бесстрастно зачитывал приговор судья в черной судейской мантии.
– Не–е–ет! – душераздирающий крик Анечки Суглобовой разорвал мертвенную тишину судебного присутствия…» 

Они приехали в Семиреченск вечером. Тетки Клавы, разумеется, дома не было – она все еще находилась в больнице. И у Достоевского от дурного предчувствия кольнуло сердце. Он машинально сжал ладонь Сугробовой, которую вел за руку. Она тихо застонала и негромко произнесла:
– Мне больно, Илья.
– Ой, извини! – он разжал руку. – Просто у тетки свет не горит. Боюсь, что эта сволочь не соврал, когда звонил.
– А как же мы в дом попадем?
– У меня ключ есть, не волнуйся. Когда дядь Миша замок менял, сразу для меня ключ резервировал.
Они вошли в квартиру, зажгли свет, прошлись по комнатам – в помещении явно никого не было уже минимум несколько дней, о чем свидетельствовала пыль в разных местах, а в углу появилась даже паутина.
– Я думала у твоей тети отдельный дом.
– Когда–то был дом, потом город стал расширяться, дом сломали, дали квартиру недалеко от того места… Послушай, Аня. Ты здесь пока располагайся, а я на почту сбегаю, может быть, там что–то знают, а на обратном пути в магазин зайду – холодильник–то пуст.
– Хорошо, только не долго, а то мне страшно.
Достоевский улыбнулся, подошел к Сугробовой, поцеловал ее в губы.
– Здесь–то тебе чего бояться?
– Ну да! А вдруг этот вернется?
– Не вернется. Ему здесь уже нечего делать, – с печалью и легкой дрожью в голосе произнес Достоевский.
Через пару минут он ушел, а Сугробова отыскала веник, совок и начала прибираться.
Участковый Степан шел со службы домой. Слава богу, все было спокойно. Посмотрел по сторонам. Вдруг он остановился: в окне квартиры тетки Клавы горел свет. Что за чертовщина? Неужели эта мразь вернулась?
Он вытащил из кобуры пистолет, перезарядил его, вошел в подъезд. Осторожно ступая, то и дело вертя головой, подошел к знакомой двери, приложил к ней ухо, прислушался: было тихо. Попробовал открыть дверь – она оказалась запертой. Осмотрел замок: он был цел. Испарина выступила у него на лбу. Еще раз оглянувшись, нажал на кнопку звонка.
Буквально через полминуты услышал, как изнутри щелкает засов, дверь отворилась, и радостный голос молодой женщины в очках произнес:
– Ты так быстро!..
Сугробова, все еще держа в руках веник, так и застыла от удивления, увидев наведенный на нее пистолет.
– Стоять! Оружие на пол! Руки за голову! Лицом к стене!
Степан вихрем ворвался в квартиру, ногой захлопнув дверь. Сугробова в испуге бросила веник на пол и послушно выполнила все команды полицейского.
– В доме еще кто–то есть?
Сугробова замотала головой, хотела было повернуться, но Степан больно ткнул в спину ствол пистолета.
– Еще оружие есть? – Степан аккуратно прикасаясь к телу девушки, обыскал ее.
– А–а где вы у меня видели оружие? И какое вы право имеете меня лапать?
– А какое право ты имеешь находиться в чужом доме? Ты кто такая? Повернись?
Сугробова повернулась, поправила очки. Степан заглянул на кухню, в обе комнаты, в ванную. Убедившись, что в доме и в самом деле больше никого нет, поставил пистолет на предохранитель, но убирать в кобуру его все же не стал.
– Ну? Я жду!
– Мы…
– Кто мы? – снова дернулся участковый, оглядевшись.
– Мы с Ильей приехали проведать его тетю Клаву. Ему кто–то позвонил, сказал, что она умерла. Вот он все бросил и приехал сюда.
– А ты кто будешь?
– Я? Я его… невеста.
– А где сам–то Илья?
– Пошел на работу к тете, узнать, что с ней, а потом в магазин. Я как раз и думала, что это он вернулся.
– Вот я дождусь его и все узнаю. И смотри, ежели соврешь!.. – погрозил он ей пистолетом.
– Вот еще, врать вам.
– Иди в комнату! Сядь! – кивнул он в сторону стула.
Но Сугробова едва успела дойти до стула, как раздался звонок в дверь. Сугробова дернулась было, но тут же посмотрела на участкового. Тот снова взвел курок и сделал жест в сторону прихожей.
– Иди открой. И смотри мне!
Сугробова подошла к двери, ногой подвинула к стене брошенный ею веник. Открыла дверь, Степан тут же спрятался за ней. На пороге стоял хмурый Достоевский.
– Илья, здесь…
Но ей тут же в бок уткнулся ствол пистолета. Она молча пропустила Илью в комнату и тут же захлопнула дверь. Достоевский боковым зрением увидел стоявшего в углу за дверью человека с наведенным на него пистолетом. В расстроенных чувствах, он не сразу сообразил, что человек этот был в форме полицейского, зато среагировал так быстро, как от себя не ожидал: кинул в Степана пакет с продуктами, и в тот же миг ударом ноги выбил у него из рук пистолет.
– Ах ты сволочь!..
– Илья! – схватилась за голову Сугробову. – Это же полицейский!
Крик девушки несколько остудил пыл Достоевского. Он глянул на нежданного гостя – его лицо показалось ему знакомым.
– Ой, простите!
Он вырвал у того из рук свой пакет, машинально бросил туда пистолет.
– Э–э! Пистолет–то верни!
– А, да! Еще раз простите! – Илья вытащил пистолет, отдал его участковому. – Мне ваше лицо знакомо.
– Еще бы! Я участковый уполномоченный. Вот, увидел свет у тетки Клавы, подумал, опять этот ублюдок вернулся. А тут какая–то деви… кх–кх… девушка незнакомая.
– Вы знаете, что с моей теткой?
– Она в больнице. У нее был инсульт, но сейчас уже дело пошло на поправку.
– А что случилось–то с ней? – Достоевский облегченно выдохнул.
– Послушайте, мальчики! Что это мы стоим в прихожей. Пойдемте на кухню, я что–нибудь быстро приготовлю, – Сугробова взяла у Достоевского пакет с продуктами, заглянула туда. – За столом и поговорим. Вы не будете возражать, товарищ участковый?
– Вообще–то!.. – Степан посмотрел на часы. – А, ладно! Я только матери позвоню, скажу, что задержусь, чтобы не волновалась.   
 
39.
В школе быстро стало известно, что у Ильи Ивановича Достоевского умерла тетка и до конца года его, скорее всего, уже не будет. Директриса ходила злая. Мало того, что ей пришлось подменять его еще и в девятых классах, так пятиклашки совсем распустились без своего классного руководителя. Даже Валя Ихменев, всегда тихий и неприметный, стал дерзить учителям. Впрочем, директрисе–то как раз понятно было изменение в характере мальчика: именно Достоевский раскрепостил его, благодаря чему его перестали травить одноклассники, а в журнале и в тетрадях появились хорошие и отличные отметки. Но наказать его все равно следует, дабы в следующий раз думал, как себя вести.
Валя стоял в углу в кабинете директора до самых сумерек. Вероника Николаевна ждала, что придут отец или мать, но в дверь постучала сестра.
– Вероника Николаевна, можно забрать Валика?
– Света? А почему родители не пришли?
– Так они меня прислали.
Ихменева подошла к брату, тот улыбнулся, прижался к ней.
– Я бы все–таки хотела, чтобы пришли родители. Мне хотелось бы с ними переговорить.
– Хорошо, я передам папе… Но, если честно, – Ихменева посмотрела на директрису, опустила глаза и виновато улыбнулась. – Если честно, Вероника Николаевна, папа сегодня работает во вторую смену, придет домой очень поздно, а мать, она вас боится.
– Чего–о? – директриса подняла очки на лоб и удивленно глянула на Ихменеву. –   Уж не ты ли из меня дома бабу Ягу сделала?
– Нет, что вы, – засмеялась Светлана, а вслед за ней хихикнул и Валя. – Просто она после своего возвращения вообще всего бояться стала. Даже нас с Валиком не обижает.
Директриса еще некоторое время изумленно смотрела на брата с сестрой (ей понравилось, что эти двое родных подростков искренне любят друг друга), затем махнула рукой.
– Ладно, идите! И все–таки попроси маму зайти ко мне в ближайшее время. Скажи, что я ни в коей мере не кусаюсь.
– Ладно, скажу! До свидания!
– До свидания, Вероника Николаевна!
– До свидания, Ихменев! И смотри, веди себя достойно, а то в следующий раз закрою тебя в комнате у технички на ночь.
Когда дети ушли, директриса снова надела очки на переносицу и засмеялась. Боится она меня, видите ли. Да врет, поди, девчонка. Ладно, хоть брата любит. Это сейчас не такое уж частое явление.
– Ты чего натворил–то? – допытывалась сестра по дороге домой.
– Клеем стул намазал новой училке.
– Зачем? – засмеялась Ихменева.
– Дак она вместо Ильи Ивановича пришла, а мы ее не хотели слушать. Гудели с закрытыми ртами. Она рассердилась, побежала к директрисе, а пока она бегала, мы решили ей стул клеем намазать. Только долго клей искали. Я сам вызвался стул намазать, но училка вместе с директрисой быстро вернулись, а я не успел на место вернуться. Вот меня и застукали.
– Дурак! – Ихменева ласково потрепала брата за волосы. – Надо же думать, что делать можно, а что нельзя. Мебель–то зачем школьную портить? Ну, и представь картину: если бы ты успел намазать клей, училка бы села на стул, а как бы она потом встала? Кто бы ее отдирал?
Валя живо представил себе такую картину, глянул снизу вверх на сестру и засмеялся. Глядя на него, засмеялась и Светлана. Успокоившись, она сказала:
– Слушай, Валик, я, когда за тобой шла, специально крюк сделала, чтобы посмотреть на окна квартиры Ильи Ивановича.
– И что?
– Знаешь, наверное, напрасно мы ему окно выбили. Во–первых, ночи еще холодные, во–вторых, он ведь вполне мог подумать, что это сделала я… ну, или кто–то по моей просьбе.
– Почему ты так думаешь?
– Ну, сам посуди! Он со мной часто ходил, потом приехала какая–то фуфа, не известно, откуда, стала с ним заигрывать, ну, он, конечно, переключился на нее, я начала истерить по этому поводу…
– Ну и что? – совсем по–взрослому рассудил Валя. – Если человек истерит, это еще совсем не значит, что он должен стекла бить…
Он вдруг остановился, взял сестру за руку.
– Свет, а давай мы ему записку напишем… Ну, что это, мол, не мы, что мы бы до такого не опустились, и в двери в щели ему оставим, или в почтовый ящик кинем.
– Зачем в почтовый ящик? Мы можем и в его квартире оставить, на письменном столе.
– Ха! А как мы туда попадем?
– Ха! А у меня ключ есть от его квартиры, – Светлана пошарила по карманам, нашла и показала ключ брату.
– Ух ты!.. А как ты?.. Стырила, что ли, у него?
– Зачем стырила? – спокойно ответила Ихменева. – Просто он у него в прихожей возле зеркала висел. Ну, я и… одолжила... Слушай, давай завтра же и заглянем к нему на квартиру?
– Давай! После уроков, да?
– Конечно!
Они вошли в квартиру Достоевского совершенно свободно, будто в свою собственную. Да и то сказать: Ихменева была здесь уже несколько раз и прекрасно знала, что где находится. Поначалу решили свет не зажигать, дабы не привлекать лишнего внимания, пользовались фонариками.
– Как–то холодно здесь, – сказал Валя, расстегнувший было куртку, но тут же застегнувший ее назад.
– Так ты же сам ему окно разбил, – хмыкнула Ихменева. – А вставить, видать, некогда было.
И все же полумрак им вскоре надоел, Светлана щелкнула выключателем. Она подошла к столу, думала, куда положить записку для Достоевского – сверху на стол, или спрятать в ящик стола.
– Ух ты, смотри, Свет, – Валик тоже подошел к столу, увидел часики в малахитовом обрамлении на подставке из черного с синим отливом лабрадорита. – Классно, правда?
Мальчик взял кругляшок, стал катать его с ладони на ладонь.
Брат этими часами подал ей идею. Светлана решила оставить записку на видном месте, а чтобы она не улетела (ветерок все–таки гулял по комнате), положила ее под эту самую подставку из лабрадорита. Положила и вздохнула, грустно и тяжело. Села в кресло, облокотилась локтями о стол и обхватила голову руками. Ей хотелось заплакать. От горя, от неразделенной любви. И только присутствие младшего брата заставляло ее сдерживаться.
– Ну что, пойдем, Свет?
– Погоди немножко.
Она открыла верхний ящик стола, пошарила там рукой: что искала – не могла бы сказать даже себе. В нижнем ящике торчал ключ, выдвинула и его, поводила рукой, наткнулась на две цветные фотокарточки Достоевского – 3х5. Видимо, для каких–то документов. Даже обрадовалась. Аккуратно согнула карточки пополам, оторвала одно фото, положила себе в нагрудный карман куртки, второе бросила назад – в ящик.
В это время кто–то тихо вскрыл дверь в квартиру, осторожно прикрыл ее, неслышно ступая, вошел, оглядев сначала прихожую, где горел свет, затем заглянул в темную кухню и, наконец, оказался в комнате. Тут его и заметил Валик.
– Ой, а вы кто? – воскликнул он.
Светлана тут же вскочила на ноги и повернулась, но сказать ничего не успела – возле ее горла оказалось острие ножа.
– Тихо! Без паники! Отвечайте, где хозяин?
Испуганный Валик застыл на месте, продолжая держать в руках малахитовый шарик. Светлана молчала, нервно глотая слюну.
– Я, по–моему, задал вопрос. Где хозяин? Достоевский, где?
– М–мы не знаем, – пропищал Валик. – Мы здесь случайно… Не ругайте нас.
– Вы кто такие?
 Наконец, Светлана взяла себя в руки. Но, не зная, что это за человек, и как он здесь оказался, ответила первое, что пришло на ум:
– Мы не грабители, мы друзья Ильи Ивановича… Он просил приглядеть за его квартирой, пока его не будет…
– А где он сейчас?
– М–мы не знаем, – снова пропищал Валик.
Незнакомец так же оказался в некотором смятении: он не ожидал наткнуться на детей. Но времени у него не было, да и с детьми торговаться не хотелось. И тут он сообразил: это же наживка для Достоевского. Дети–заложники – то, что нужно. Если он не найдет здесь рукопись, значит ее на блюдечке преподнесет ему сам владелец. Он вытащил одной рукой из спортивной сумки, висевшей у него через плечо, скотч, другую же с ножом продолжал удерживать у горла девушки. Затем резким ловким движением развернул ее к себе спиной:
– Руки перед собой! – приказал.
Светлана послушно протянула руки, незнакомец, чуть надрезав ножом ленту скотча, быстро обмотал обе руки на запястьях, наклонился, и так же обмотал ей ноги. В это время Валик, правильно поняв немую просьбу сестры, кивнувшую головой в сторону двери, рванулся к выходу, но в последний момент незнакомец успел выставить ногу, и мальчик, развернувшись вокруг своей оси, вытянулся на полу во всю длину. Малахитовый шар вывалился из его рук, покатился вперед, а выпавшие из ниши круглые часики закатились под кресло. В последний момент Валик успел схватить шар, прикрыть его рукой, но это же движение не дало ему защитить лицо от удара об пол. Из носа пошла кровь.
– Ты, щенок, не особо торопись. Ты тоже мне пригодишься.
Управившись с девушкой, он подошел к Валику, но тот вдруг заорал не своим голосом:
– Спасите! Помогите!
Незнакомец вздрогнул от неожиданности, но в следующий миг со всей силы носком ботинка ударил его по пятке. Каблук сапога не слишком защитил его от боли, и Валик вскрикнул. Светлана дернулась было на помощь к брату, но резкий тычок здоровенного мужика осадил ее.
Незнакомец обмотал ему ноги скотчем, перевернул его, лежачего, на спину. Кровь заструилась по подбородку, маленькая горьковато–солоноватая струйка устремилась к уголку рта. Валик слизнул ее языком.
– Голову подними! – приказал незнакомец.
Но Валик и не подумал выполнять приказ. Наоборот, он, что было силы, уперся головой в пол. Но совершенно напрасно: резкий и сильный удар кулаком в пах заставил мальчишку не только голову, но и все тело приподнять. Он не смог даже застонать, лишь беззвучно открыл рот, пытаясь восстановить дыхание.
– Не бей брата, сука! – крикнула  Светлана.
Но незнакомец никак не среагировал на ее слова. Он молча замотал скотчем рот Валика, затем поднялся и ту же самую операцию произвел с девушкой. Та, правда, вертела головой, всячески пытаясь затруднить ему работу. Но и с ней незнакомец церемониться не стал – такой же сильный удар в низ живота, и у Светланы также сперло дыхание.
Теперь ему ничто не мешало искать то, ради чего он сюда и приехал. Но все поиски были тщетны. Это взбесило его. Он со злостью вывалил из ящиков и шкафа все содержимое, на кухне из шкафа–сушки вытащил всю посуду, грохнул ею об пол. В баре увидел бутылку коньяка. Пригубил ее прямо из горлышка. Снова вернулся в комнату, сел в кресло, покрутился в нем, посмотрел на Светлану.
– У тебя есть мобильник?
Светлана демонстративно отвернулась и смотрела куда–то в сторону. Он вынул нож и ударил ее в живот рукояткой.
– Я, по–моему, задал вопрос.
Но девушка, скорчившись от боли, даже не повернула голову в его сторону. Незнакомец встал с кресла, не особо церемонясь, стал шарить по ее карманам, в одном из которых в джинсах нащупал искомое. Вытащив мобильник, он быстро набрал номер Достоевского.
– Слушай, гаденыш! Ты хорошо подставил своих детишек! Если ты к завтрашнему утру не принесешь мне то, о чем я тебя просил, двумя трупами станет больше. И кровь детей будет на твоей совести.
– Эй, ты, сволочь! Ты где? – закричал из далекого Семиреченска Достоевский.
– У тебя дома, в гостях.
Незнакомец тут же отключил телефон и бросил его на диван. Ихменевы, услышав эти слова, задрожали. Валику с каждой минутой становилось дышать все труднее – кровь никак не унималась, перекрывая возможность дышать носом. Он пытался ползком приблизиться к двери, чтобы попробовать ослабить скотч в районе рта, но у него мало что получалось. У мальчишки едва ли не выскакивали из орбит глаза. И вдруг он замер: боковым зрением увидел, как тихо открывается входная дверь и в квартиру вошел еще один человек с пистолетом в руке.
Это был Порфирьев.
Ему, наконец, удалось, догнать француза. Пока он ехал сюда, полицейские пробили адрес Достоевского, и пытались выяснить личность охотника за рукописью, но, к сожалению, одного портрета оказалось мало – в России не было на него никаких данных. И даже в базе Интерпола он не значился. Это был огромный детина ростом под метр девяносто, широкоплечий брюнет с прямыми широкими бровями.
Поняв, что мальчик его заметил, Порфирьев приложил ко рту указательный палец. Медленно, шаг за шагом, он приближался. Слышал весь разговор незнакомца с Достоевским. Но, наступив на валявшийся после разгрома, учиненного незнакомцем, лист бумаги, нога Порфирьева слегка поехала, француз тут же вскочил, в мгновение оказался за спиной у Ихменевой, а его нож – у ее горла.
– Еще один шаг – и она труп, – закричал он.
Незнакомец явно занервничал, поскольку не знал, один ли нежданный гость его посетил, или за ним прячется еще несколько. Светлана уже еле держалась на ногах, дрожь в теле усиливалась, и незнакомцу приходилось еще и усилия прикладывать, чтобы поддерживать девушку. Тем временем, мобильник Ихменевой неистовствовал: это Достоевский из своего далека пытался дозвониться. Но здесь и сейчас до него не было никому дела.
– Ствол на пол! – кричал незнакомец.
Порфирьев сначала поднял вверх руку с пистолетом, затем осторожно приседая, при этом, не сводя глаз с незнакомца, положил пистолет на пол.
– Пни его ко мне!
Но Порфирьев, будто случайно, шевельнул ногой, и пистолет отлетел в другую сторону.
– С–сука! Я же сказал – ко мне!
– А ты возьми! – по–прежнему, не сводя глаз с преступника, ответил Порфирьев.
В этот момент Валику стало совсем плохо, он стал задыхаться, судороги свели его челюсти, глаза стали закатываться кверху, лицо становилось мертвенно–бледным. Порфирьев посмотрел на мальчика.
– Послушай, дай я сниму скотч со рта мальчишки, иначе здесь появится труп. А, я думаю, в данном случае, тебе этого не хочется. Мальчишка задыхается.
Ихменева взглянула на умирающего брата, дернулась, но лишь напоролась на острое лезвие ножа, тихо ойкнув. Тонкая струйка крови потекла вниз по ее горлу. По молчанию незнакомца, Порфирьев понял, что тот возражать не будет. Он склонился к Валику, поддел пальцами края скотча и резким движением стащил клейкую ленту вниз. Мальчик тут же открыл рот и глубокими вдохами заглатывал воздух. Краска на лице стала возвращаться.
Воспользовавшись моментом, француз оттолкнул Светлану и прыгнул к лежавшему на полу пистолету. Поскольку руки и ноги у девушки были связаны скотчем, никакой точки опоры у нее не было и она, как стояла, так и рухнула на пол. Благо, стоявшее рядом кресло приняло на себя ее голову, тем смягчив удар, оказавшийся не таким болезненным. Порфирьев, по сути, спасший мальчишку, держал на контроле незнакомца. И, когда тот прыгнул за пистолетом, в мгновение оказался рядом и ударом в плечо, свалил незнакомца. Но рука того все равно тянулась к пистолету. Порфирьев перехватил руку, прижал ее к полу, сам оказавшись сверху, но незнакомец оказался посильнее и тут же сбросил с себя Порфирьева.   
Началась борьба с переменным успехом. Наконец, французу удалось схватить пистолет, он нажал на спусковой крючок, но Порфирьеву в последний момент удалось отвести его руку от себя в сторону, и выстрел пришелся в стену. От шумовой отдачи у лежащего совсем рядом Валика заложило уши. Он прикрыл глаза. Светлана перевернулась и села на полу, шевеля ногами и руками, пытаясь освободить их. Ударив по ладони противника, Порфирьев выбил у того пистолет, но в следующий миг получил сильный удар кулаком в лицо и тут же француз подмял его под себя, сел сверху и начал бить его, куда попало. Валик пытался отползти подальше и тут почувствовал, что наткнулся на что–то круглое. Он вспомнил, что это был малахитовый шар от часов. Он повернул голову и заметил, что незнакомец в очередной раз замахнулся на Порфирьева, но тому удалось перехватить правой рукой его же правую руку.
Валик приноровился и катнул шар Порфирьеву, при этом негромко выкрикнув:
– Эй! – и глазами указал на катящийся шар.
Шар подкатился удачно, прямо под левую руку Порфирьева. Тот обхватил его ладонью, примерился и едва француз собрался, чтобы нанести Порфирьеву еще один удар, как получил по голове тем самым шаром. Удар был сильным, за ним последовал еще один, и француз, наконец, свалился. Выбравшись из–под него, Порфирьев тут же заломил французу  руки за спину и, вытащив из–за пояса наручники, быстро застегнул их на запястьях. При этом сразу обратил внимание на отсутствие одной фаланги на левом мизинце. Все сошлось! Подтащил его к батарее, пристегнул второй парой наручников к батарее.
– Спасибо, малец! – поблагодарил Порфирьев. – Погоди немного. Сейчас я этого упакую, а затем и вас распакую.
Ножом француза он разрезал скотч сначала у Валика, затем у Светланы. Девушка тут же схватила свой телефон, уже давно замолчавший. Она, быстро перебирая пальцами, набрала номер Достоевского. Теперь уже тот ответил не сразу.
– Алло! Илья Иванович! С нами все в порядке, не волнуйтесь.
– Света? Ты что, у меня дома?
– Да!
– Как ты там оказалась?
– Можно, я вам все при встрече объясню?
Достоевский вздохнул.
– Что там с этим?..
– Тут какой–то дяденька, полицейский… короче, он уже в наручниках.
– Кто? Полицейский?
– Да нет, этот… Он хотел меня с Валиком в заложники взять и ждать, пока вы не вернетесь. Но сейчас вы не волнуйтесь.
 В это время Порфирьев вышел на кухню, поискал в холодильнике какое–нибудь питье. Не найдя, заглянул чайник, взял стакан и налил оттуда воды, хорошо принюхался, не пахнет ли чем–либо, сделал сначала маленький глоток, затем выпил остальное, достал свой мобильник и позвонил своему шефу Коваленко.
– Алло! Владимир Семенович, Порфирьев на проводе. Добрый вечер!
– Это там у тебя, вероятно, вечер, Порфирьев, а у нас в Москве ночь в самом разгаре.
Порфирьев качнул головой, посмотрел на наручные часы.
– Прошу прощения, не сообразил.
– Ладно! Что у тебя там? Надеюсь, не по пустякам разбудил?
– Не по пустякам, Владимир Семенович! Задержал я этого урода.
– Да ты что! – у Коваленко даже голос изменился – сон как рукой сняло. – Ты где сейчас?
– Некое место, обозначенное на карте, как город Болотное.
– Ну, ты меня порадовал. С таким известием не грех и шефа разбудить.
– Что мне с ним делать, Владимир Семенович? Ментам сдать, что ли?
– Ты с ума сошел – ментам! Да Карамазов за это не только тебя, но и меня уроет. У него на этого субчика план есть… Ты это, слушай, погоди! Я чуток сориентируюсь, звякну шефу, потом тебе перезвоню.
– Хорошо, жду.
Порфирьев вернулся в комнату, посмотрел на уже пришедшего в себя француза, бросавшего злые взгляды вокруг, затем на Ихменевых. Из раны в голове у него стекала кровь.
– Вот что, ребята, думаю, вам лучше отправляться домой. Живете далеко отсюда?
– Не очень! – ответила Светлана.
– А вы как же?
– А я буду охранять это чудовище, и ждать звонка от своего шефа.
– Скажите, я же, правда, вам помог? – улыбнулся Валик.
– Правда, пацан! Если б не ты, я бы один не справился, – Порфирьев потрепал мальчишеские вихры. – А теперь бери сестру, дуй домой и, желательно, денек вам отсидеться дома, пока вот он не исчезнет из вашего города, – Порфирьев кивнул на француза, тут же поймав на себе его очередной злобный взгляд.
– Пошли!
Светлана взяла брата за руку и пошла к выходу, но Порфирьев уже у самой двери их остановил.
– Погодите! Дайте–ка мне телефон этого вашего Достоевского. Возможно, мне придется с ним переговорить.
– А, пожалуйста!
Светлана высветила на экране своего мобильника контакты Достоевского, Порфирьев записал их на свой телефон.
– Спасибо! И до свидания!
Не успел он закрыть за Ихменевыми дверь, как зазвонил его телефон. Он глянул на незнакомый ему высветившийся номер, секунду подумал, нажал на кнопку ответа.
– Порфирьев, слушаю.
– Привет, Порфирьев! Это Карамазов. Мне сейчас позвонил Семеныч, Коваленко, сказал, что ты поймал большую рыбину.
– Так точно, Сергей Филиппович! Рыбина огромная и до сих пор бьет хвостом.
– Не сорвется?
– Никак нет! Привязан крепко. Что мне с ним делать, Сергей Филиппович?
– Он мне в Москве нужен. Я сказал Семенычу, чтобы он взял джип и мчался к тебе в твое Болотное.
– Сергей Филиппович, прошу прощения. До Москвы отсюда больше двух тысяч километров. Коваленко, даже если будет гнать во весь опор, и за два дня сюда не доберется. А за это время, сами знаете…
– Я тебя понял, Порфирьев! Ты прав!.. Дай подумать… – Карамазов встал с постели, нервно вышагивал по спальне в одних трусах. – Слушай, а ты можешь где–нибудь там найти какой–нибудь джип? Купить, взять в аренду, в лизинг? Назад я кого–нибудь из водил отправлю.
– Попробую. Правда… Я же не могу оставить этого козла одного. Вдруг вырвется.
– А хозяина квартиры нету, что ли?
– Хозяин к тетке уехал, в другой город. У нее после встречи с этим козлом, инсульт. Но у меня есть его телефон, могу позвонить, поторопить.
– Позвони, поторопи! И запомни – этот француз мне нужен живым и невредимым. А тебя от меня личный бонус ждет по возвращении.
– Я все понял, Сергей Филиппович. Прошу прощения, что разбудил вас среди ночи.
– Ну, положим, разбудил меня Коваленко, а не ты, так что с него и спрос! Давай!
Карамазов засмеялся, и в его смехе было что–то нервическое.
Порфирьев вернулся в комнату, устало опустился в кресло, прикрыл глаза. Он ведь практически не спал последние двое суток. Да и не ел тоже. Так, всухомятку. Но вставать не хотелось. Сидел, вытянув ноги, думал, что ему делать дальше. Надо бы выйти хотя бы в магазин (кстати, есть ли в этом городишке заказ пиццы по телефону?). В этот момент задергался француз.
– Эй! – позвал он. – Мне в сортир надо.
– Ага! Потерпишь!
– Я не шучу.
– Я тоже… Тебя как звать–то хоть?
– Тебе не все равно?
– Слушай, не выпендривайся. Ты же понимаешь, что ты уже сбитый летчик. А таких людей боссы не жалеют.
– У меня нет никакого босса.
– Да? А Раскольников–Ожье знает о том, что ты его уволил из своих боссов?
Француз долго смотрел на Порфирьева в упор.
– Ну вот, пусть он тебе и скажет, как меня зовут.
– Скажет, скажет. Он все скажет!
Снова возникла пауза. Но минут через десять француз снова не выдержал:
– Сука, бля! Я поссать могу или нет? Или ты хочешь убрать за мной к приезду хозяина?
Порфирьев поднялся. В самом деле, мужику надо отлить.
Подошел к нему, отстегнул от батареи кольцо наручника, защелкнул его себе на запястье. Затем руки из заднего положения перевел в переднее.
– Вставай! – скомандовал.
Француз, кряхтя, поднялся, разминая затекшие руки, шевеля пальцами, посмотрел с высоты своего роста на Порфирьева.
– Ты что, и в сортир со мной пойдешь?
– Ты что–то имеешь против этого?
– Да и хрен с тобой.
Француз прошествовал в туалет, машинально хотел было закрыть дверь, но Порфирьев успел вовремя подставить ногу.
Облегчившись, француз стал более разговорчивым. Он понял, что его рассекретили и, вероятно, вели от самой границы. А то, что до сих пор не проявлялись, списал на то, что слишком быстро передвигался и четко просчитывал план действий. Снова оказавшись прикованным к батарее, он спросил:
– Ты полицейский?
– Бывший. Сейчас частный детектив.
– На меня как вышел?
– Ты наследил еще во Франции… Слушай, если решил поговорить, давай, что ли, познакомимся. У меня ведь есть только твой фоторобот. Кстати, в полиции, вообще не подозревают о твоем существовании.
– Покажи!
Порфирьев достал смартфон, нашел фото француза, подошел к нему поближе, вытянул руку. Француз долго, внимательно изучал свой портрет.
– Кто меня слил?
– Я же говорю, ты еще во Франции наследил. Как все–таки тебя зовут?
– Если хочешь, зови меня Жорж. Или Георгий, как тебе удобнее.
– Так ты кто: француз или русский?
– Это имеет какое–то значение?
– Вообще–то нет, но я не слышал, чтобы французы так чисто говорили на русском.
– А ты со многими французами знаком?
Порфирьев молча, неопределенно покачал головой.
– И какие у тебя на меня планы? – вновь спросил Жорж.
– Для начала доставлю тебя в Москву и сдам своему шефу. Дальше – уже не мое дело.
– Значит, ты за мной от самой Москвы следишь?
– Значит! – подтвердил Порфирьев.
Порфирьев поднялся, вышел на кухню, набрал номер Достоевского.
– Илья? Это беспокоит некто Порфирьев, частный детектив… Успокойтесь, пожалуйста! Бандит обезврежен, пристегнут наручниками к батарее в вашей квартире, дети, надеюсь, уже дома… Да! Я, увы, тоже нахожусь в вашей квартире, поскольку дверной замок взломан, да и типа этого я не могу оставить одного. Меня интересует вопрос, Вы когда вернетесь?
Достоевский не совсем понимал, кто ему звонит. Голос, вроде бы был другой, телефон тоже, но кто поручится, что это не сообщник? Была включена громкая связь, поэтому Сугробова также слышала весь разговор. И Илья растерянно посмотрел на нее: что делать?
– Может, полицию вызвать? – ответила она на его немой вопрос.
– Илья, послушайте меня, – Порфирьев прекрасно понимал все сомнения Достоевского, но нельзя было ни в коем случае допускать в квартиру полицейских. – Я – частный детектив из Москвы, меня нанял президент корпорации «KARA–MAZOFF» господин Сергей Карамазов. У меня задание поймать этого типа и доставить его в Москву любыми способами, но ни в коем случае не привлекать полицию.  Это убийца, охотившийся за рукописью Федора Достоевского еще во Франции, где им были зверски зарезаны два человека. И ваша тетя в Семиреченске едва не стала его жертвой. Жертвой могли бы стать и вы, если бы я его, наконец, не вычислил и не прибыл сюда прежде вас… Вы меня слушаете, Илья?
– Да!
– Так вот! Я жду вас, прошу прощения, что в вашем доме без вашего разрешения. Вы мне нужны, чтобы помочь мне найти машину в этом городе. Надеюсь, вы понимаете, что везти этот «товар» в поезде в упакованном виде я не могу.
Достоевский опять переглянулся с Сугробовой. Вид у него был несчастный и растерянный. Да и сама Сугробова готова была отдать все, что угодно, лишь бы не видеть и не знать этого кошмара. Наконец, она кивнула.
– Это тот самый Карамазов, который и в самом деле хотел на аукционе в Ницце выкупить рукопись Федора Михайловича и отправил туда моего научного руководителя, – зашептала она. – Таких подробностей этот бандит знать не может.
– Я понял, – кивнул Достоевский и снова переключился на Порфирьева. – Я уже еду. Прибуду рано утром. Так что ждите.
   
40.
Достоевский с Сугробовой в нерешительности остановились перед дверью. Входить было страшно, зная наверняка, что там какие–то посторонние и непрошенные гости. Они несколько раз переглянулись, наконец, Достоевский, выдохнув, взялся за ручку двери.
– Послушай, Анюта, ты все–таки пока подожди здесь. Я войду, посмотрю, потом тебя позову. Если через пять минут не выйду, беги отсюда и вызывай полицию.
– Ага! – кивнула Сугробова, прижимая к груди свой рюкзак.
Достоевский на сей раз решительно открыл дверь и вошел. То, что он увидел, привело его в шок: вся квартира была перевернута вверх дном, под ногами шуршали бумаги, путались его вещи, а несколько раз хрустнуло стекло. Достоевский глянул вниз – это были часики из его настольных часов в малахитовой оболочке. Тут перед ним вырос Порфирьев.
– Илья Иванович?
– Что? А, да. А вы кто?
– Порфирьев, детектив. Это я вам звонил и просил быстрее приехать.
– А где… э–этот?
– Вон там, в углу. Батарею охраняет.
– З–зачем? – не понял Достоевский, проходя в комнату.
– Чтобы не оторвалась.
И только увидев прикованного к батарее француза, он понял, что это была шутка. У него вырвался истерический смех. Смеялся долго и заразительно, даже Порфирьев не удержался. Только французу было не до смеха. Да Анне Сугробовой, все еще остававшейся за дверью. Через пять минут Достоевский не вышел за ней, но она, приложив ухо к двери и услышав какой–то смех, решила все–таки войти. Она осторожно, стараясь ступать неслышно, прошла коридор и заглянула в комнату. А там уже Достоевский пришел в себя и совершенно спокойно спросил у Порфирьева:
– И что вы предполагаете делать дальше?
– Мне нужно этого типа живым и невредимым доставить в Москву. Но для этого мне нужна ваша помощь.
Достоевский, увидев вошедшую Анну, сразу обратился к ней.
– Ой, прости, Анюта. Забыл тебя позвать. Вот, познакомься. Это, стало быть, мой спаситель – детектив Порфирьев.
– Здравствуйте! – поздоровалась Сугробова. Порфирьев в ответ ей кивнул.
 – А это – тот самый урод, который чуть не погубил мою тетку Клаву, взял в заложники моих учеников и хотел, судя по всему, расправиться со мной. А все из–за рукописи Федора Михайловича… Ну что, урод, допрыгался?!
Жорж нервно и зло передернул плечами, разглядывая исподлобья Достоевского.
– Но чем же я могу вам помочь? – Достоевский вновь обратился к Порфирьеву.
– Надеюсь, вы понимаете, что в поезде с таким багажом я ехать не могу. Мне нужно где–то достать машину. Желательно минивэн или джип, чтобы можно было его спрятать в багажнике. У вас в городе есть какие–нибудь автосервисы или хотя бы фирмы, предлагающие автолизинг или каршеринг?      
– Конечно! – кивнул Достоевский.
– Вот и отлично! По поводу денег не беспокойтесь, но вот оформить сделку придется на вас, как на местного.
– Нет проблем!
Порфирьев устало улыбнулся.
– А сейчас нельзя ли попросить что–нибудь из еды сварганить? А то, если честно, я проголодался.
– Ой, это я быстро, – подала голос Сугробова. – Нам тоже с Илюшей после дороги не мешало бы перекусить. Я сейчас только разденусь и руки помою.
Машину прямо с утра оформили за пару часов. Новенький «Лендкрузер» вполне годился и для дальней дороги по бездорожью, и для скрытной перевозки пленника. Перед отправкой Порфирьев на всякий случай спросил, не хочет ли кто прокатиться с ним до Москвы.
– И мне веселее, и билет бесплатный.
– Аня, я думаю, тебе стоит воспользоваться этим предложением. У тебя же командировка заканчивается.
– А ты? Не поедешь со мной?
Достоевский покачал головой, виновато улыбаясь.
– У меня же еще учебный год не закончился. К тому же, дом нужно привести в порядок, окно застеклить, замок в двери поменять, а то, вон, как раскурочили.
– А потом приедешь?
– Если ты приглашаешь.
– Приглашаю! – она подошла к Достоевскому, обняла его за шею, поцеловала. – И прошу тебя: дай мне рукопись. Хочу показать ее в институте и своему научному руководителю. Это же самая настоящая сенсация!
– Нет! – решительно покачал головой Достоевский.
– Но ты же уже использовал ее, как первоисточник. Роман у тебя получился и в самом деле великолепный и то, что ты только оттолкнулся от первоисточника своего прапрапрадеда, а не переписал его, делает тебе честь. Поверь мне, как литературоведу…
Но Достоевский решительно отказывался.
– Ну, вы там скорее договаривайтесь, ехать уже надо, – поторапливал их Порфирьев.
– Ну, хорошо, Илья. А если я дам тебе расписку в том, что рукопись действительно принадлежит тебе, но ты дал ее исследовать исключительно в научных целях.
Достоевский сдался. Взял расписку, взамен передал Анне рукопись.
– Только прошу тебя, береги ее.
Сугробова только хмыкнула: не учи меня обращаться с рукописями.
Жоржа, связанного, погрузили в багажник машины и таким образом повезли его в Москву.
Где–то на полдороге его встретил Коваленко с водителем на джипе. Время было раннее, машин на шоссе почти не было. Легкий снежок припорошивал асфальт, закрывая дорожные рытвины. Коваленко, улыбаясь во весь рот, обнял Порфирьева.
– Ну, ты супермен! Супермен! Хозяин очень доволен… Ну, давай этого сюда.
Порфирьев вместе с водителем Коваленко вытащили Жоржа из багажника «Лендкрузера».
– Его бы покормить не мешало, воды дать, ну, и это… сами знаете, – сказал Порфирьев.
– Это мы сейчас устроим. Толян, подсоби.
Водитель кивнул, вернулся в салон, вытащил контейнер с едой, достал оттуда несколько бутербродов. Пока тот занимался кормежкой француза, Коваленко отвел Порфирьева в сторону.
– Значит, дальнейшие наши действия таковы. Анатолий отгонит твой «Лендкрузер» обратно в Болотное, затем вернется в Москву на поезде. А мы с тобой погоним наш джип с бесценным грузом в Москву.
– Понятно! Владимир Семенович, девушку нужно тоже подбросить в Москву.
– А это кто? – Коваленко удивленно посмотрел на девушку.
– Подружка нашего Достоевского, сама она из Москвы, а в Болотном была в командировке. И попала в эту чертову переделку.
– Ну, коли так, то нет проблем. Садись, барышня в машину. Скоро поедем.
– Когда поедем, тогда и сяду, – ответила Сугробова.
– Ну, тогда пока дыши воздухом.

41.
С самого утра Карамазов был в преотличнейшем настроении. Ходил, потирая руки и улыбаясь. Сотрудники не могли понять, что же такое произошло с президентом корпорации. То ли заключил весьма выгодную сделку, то ли какую–нибудь крупную аферу провернул (как и большинство российских бизнес–тузов, Карамазов тоже не был белым и пушистым). Но, когда стали по отделам и секторам осторожно выяснять истину, никто ничего не нашел. И только своему компаньону и вице–президенту Худякову он рассказал об истоках своей радости.
– Ты же помнишь, что я хотел на аукционе выкупить рукопись Федора Достоевского?
– Ну да, тебя еще кинул этот, как его, француз по фамилии Раскольников.
– Ага! Только теперь он у меня в руках. Как и та самая рукопись.
– Ну, поздравляю, Серёга! – Худяков поднял кверху пятерню, но Карамазов от него отмахнулся.
– Погоди еще поздравлять! Вот когда рукопись будет у меня, тогда на корпоративе и поздравишь.
– Окэй!
Карамазов с легким радостным мандражем набрал номер Раскольникова–Ожье. Тот откликнулся довольно быстро.
– Алло!
– Симон, это Сергей Карамазов. Привет! Ни от чего не отвлекаю?
– Нет! Я тебя слушаю. Я на яхте отдыхаю. Кругом море, чайки летают! Кайф!
На яхте – это хорошо! – подумал Карамазов. – Я тебе сейчас отдых слегка испорчу. Но не успел Карамазов снова заговорить, как Раскольников его опередил.
– Кстати, Серж! Было бы хорошо, если бы и ты присоединился. У тебя же есть яхта?
– С удовольствием, Симон. Но не сейчас. У меня к тебе есть одно весьма интересное предложение.
– А нельзя ли это предложение перенести на пару дней? – поморщился Раскольников.
Рядом с ним сидела в шезлонге белокурая красавица в белом бикини, которое очень контрастировало с ее бронзовым телом. Голову ее прикрывала белая длиннополая шляпка, а глаза – темные очки. Она никак не отреагировала на телефонный звонок любовнику. Казалось, что она дремала. Но Карамазов не думал отступать.
– Знаешь, Симон, мое предложение, как мне кажется, весьма может тебя заинтересовать, поэтому я бы не стал его оттягивать… У меня в конторе находится некто Жорж, по крайней мере, он так себя назвал. И фамилия у него довольно странная – Раскольников. Опять же, это с его слов.
Раскольников–Ожье побледнел, вскочил со своего шезлонга, глянул на любовницу, та по–прежнему, не шевелилась. Раскольников сдвинул темные очки на лоб, переложил телефон с одной руки в другую и быстро спустился в каюту.
– И что же ты хочешь, Серж?
Раскольников накинул на себя, не застегиваясь цветастую рубашку с коротким рукавом, сел в белое кожаное кресло, закинув ногу на ногу.
– Для начала я бы хотел узнать, кто такой этот Жорж Раскольников. Мне кажется, он весьма похож на тебя.
– Так и есть! Это мой сводный брат.
– То есть, не совсем понял, – озадаченно произнес Карамазов. – Твой брат – чистой воды уголовник?
– Ну да! Понимаешь, Серж, так получилось, что я о его существовании узнал всего лишь несколько лет назад. И, кстати, при весьма неприятных обстоятельствах.
В этот момент яхта качнулась на сильной волне. Дремавшая на палубе девица открыла глаза и, не увидев Раскольникова, позвала его:
– Симон, ты где?
Через несколько секунд она заглянула в каюту Раскольникова, но тот, недовольно поморщился, произнес в трубку:
– Одну секунду, Серж!
Он встал с кресла, подошел к двери каюты и недовольно сказал девице:
– Поди в свою каюту, Мари, у меня важный разговор.
Девица обиженно надула губы, но спорить не стала. Раскольников закрыл двери каюты, сел на прежнее место и продолжил разговор:
– Понимаешь, так получилось, что мой отец соблазнил свою прислугу. Девчонка была смазливая, а отец мой слыл известным ловеласом. Но, когда моя матушка узнала об этом, девицу пришлось выгнать из дому. Я же узнал об этом братце совершенно случайно.
Раскольников–Ожье вкратце поведал Карамазову историю знакомства со своим братом Жоржем.
Жорж воспитывался матерью, жили они бедно в одном из парижских предместий. Повзрослев, Жорж, желая вырваться из нищеты, стал промышлять разбоем и кражами. Благо, ростом и силой он не был обделен – как и у Симона, сказались гены отца. При этом действовал всегда в одиночку. Природная смекалка и ловкость помогали ему избегать ареста. Но однажды он пробрался в дом Раскольниковых, нашел сейф, однако вскрыть его не успел – его заметил слуга Симона, поднял шум, нажал на кнопку вызова полиции, Жоржу пришлось ударить слугу ножом. В этот момент вернулся домой Симон, приехавший раньше полицейских, и, увидев, что в доме нежданный гость, выстрелил в него из пистолета. Но стрелок из Симона был неважный, и Жорж успел укрыться за все тем же металлическим сейфом, в результате чего пуля, срикошетив от сейфа, лишь скосила одну фалангу на левом мизинце. Но и этого было достаточно, чтобы вовремя подоспевший телохранитель скрутил преступника. Когда же все успокоились, вдруг выяснилось, что они похожи друг на друга. Вскоре приехала полиция, но у Раскольникова уже в голове возник план. Выйдя к полиции, Раскольников извинился и сообщил, что сигнал оказался ложным, слуга просто не узнал моего родственника. Когда же полицейские уехали, Раскольников стал выяснять, кто он такой. И тут выяснилось, что много лет назад здесь работала прислугой его мать, она же и дала этот адрес сыну: дескать, обратись к отцу, пусть он даст денег, коли уж не хочет иметь никаких дел с родным сыном.
– Я так понимаю, ты тоже его сын? – ухмыльнулся Жорж.
– Что значит, тоже? – возмутился Симон. – Я – единственный наследник семейства и бизнеса Раскольниковых–Ожье. Денег, разумеется, я тебе не дам. Отца уже нет в живых и подтвердить твои слова он не сможет.
– А наше с тобой сходство?
– Мало ли, сколько двойников ходит по нашей грешной земле… Так вот, денег я тебе не дам, но предлагаю тебе сделать выбор: либо ты работаешь на меня, либо я сдаю тебя полиции. Я думаю, у копов много накопилось к тебе вопросов.
– Хорошо вам, богатым рассуждать: у тебя есть выбор – или в тюрьму, или в услужение, – злобно ответил Жорж. – Ты, вон, с детства в роскоши купаешься, а я сызмальства голодал, иногда за день пару кусков хлеба с жидким бульоном съедал. Мать моя долго не могла найти работу, жили на пособие по безработице, а у нас еще и бабка старая была. Мне с детства пришлось доказывать всем, и себе самому, в первую очередь, что я тоже человек, что у меня такие же права, как и у вас, богатых. Так и начал воровать, сначала по мелочи, потом покрупнее. И настоящее блаженство испытывал, когда удавалось ограбить такого же, как ты, чмыря. Вы, конечно, из–за пары тысяч франков, а затем евро не обанкротитесь, а мне эти деньги руки грели.
Жорж замолчал, облизывая языком пересохшие губы, и волком, исподлобья глядя на Симона.
– Ладно! Я тебя понял, – наконец произнес Симон. – Я забуду сегодняшнее происшествие. Будешь жить здесь, но в отдельном крыле и рядом со мной тебя никто никогда видеть не должен. Ты больше не будешь испытывать нужды ни в чем, а иногда даже сможешь подменять меня на некоторых мероприятиях, где мне бывать неприятно или не хотелось бы. Для этого я тебя немного обучу приличным манерам. Кроме того, ты будешь делать все, что я тебе скажу. Ты услышал? Я сказал: не прикажу, а скажу. Договорились?
– Идет, брат! – после долгой паузы ответил Жорж, протянув Симону руку.
Тот, впрочем, от рукопожатия уклонился.
– Ты меня, можно сказать, разжалобил, Симон, – Карамазов и вовсе почувствовал себя на коне. – Давай, я тебя освобожу от этой обузы – сдам твоего братца в полицию. На нем ведь хорошие статьи висят – покушение на убийство, угроза убийством и захват заложников. Причем, несовершеннолетних заложников.
Раскольников поморщился, потер указательным пальцем нос, встал, глянул в окно – яхта медленно дрейфовала в сторону одного из маленьких необитаемых островов. Вдруг вдалеке он увидел, как выпрыгнул из воды и тут же снова нырнул в пучину дельфин. Вернувшись в свое кресло, откинувшись на спинку и закинув ногу на ногу, он слегка осипшим голосом спросил.
– Где сейчас Жорж?
– Он у меня. В надежном месте. Под присмотром.
– Послушай, Серж, мы ведь с тобой нормальные люди, бизнесмены. Можем ведь договориться безо всякой полиции. Я готов прилететь в Россию и забрать Жоржа. Скажи свои условия.
Раскольников пошел на сделку. То, что и требовалось доказать.
Теперь уже Карамазов поднялся, подошел к окну, посмотрел на улицу. Погода была хорошая, светило солнце, люди улыбались.
– Хорошо, я согласен на сделку. Ты мне отдаешь рукопись романа Достоевского, я тебе Жоржа.
– Какую рукопись? – то ли и в самом деле не понял, то ли сделал вид Раскольников.
– Ту самую, ради поиска которой ты и отправил в Россию своего братца. Ту самую, из–за которой твой братец зарезал двух твоих соотечественников, отца с сыном. Наконец, ту самую, которую я собирался выкупить на аукционе в Ницце, но ты не дал мне это сделать.
– Ах, вон оно что! – вспыхнул Раскольников. – Выходит дело, ты изначально и на меня выходил ради этой самой рукописи.
– Ну, в том числе… – улыбнулся Карамазов.
– Хорошо! Завтра я буду в Москве. Ты мог бы привести Жоржа в аэропорт?
– Легко!
– Значит, договорились.
– Окэй! Только рукопись не забудь.
Карамазов отключил телефон. В радостном возбуждении вышагивал по кабинету несколько минут. Затем снова подошел к столу, сел в кресло, взял телефон, набрал номер своего французского представителя Николя Жакло.
– Николя, найди этого детектива, де Труа, кажется. И пусть ждет моего человечка с компроматом на того самого убийцу отца и сына Куртуа. Он и у нас в России наследил. А дальше пусть действует по ситуации. Мои люди его поймали, а завтра за ним прилетает Раскольников–Ожье. 
– Понял, шеф.
– Да, кстати! Это и твоему детективу пригодится. Так вот, этот самый человек – не кто иной, как сводный братец (по отцу) Раскольникова. Его папаша согрешил со своей служанкой.
– Интересно! Понял, шеф.
После этого Карамазов вызвал начальника службы безопасности Коваленко.
– Семеныч! Пригласи–ка ко мне Порфирьева.
– Так он сегодня выходной, Сергей Филиппович. Вчера только смену сдал.
– Ну, так найди его. Дома, на даче! Надеюсь, он же не уехал за границу?
– Никак нет!
Через час Порфирьев вошел в кабинет Карамазова.
– А, Порфирьев, заходи! Привет! – Карамазов вышел из–за стола, протянул Порфирьеву руку для приветствия. – Ты извини, что дернул тебя в выходной, но есть срочное дело.
Порфирьев молча удивленно смотрел на Карамазова.
– Ты помнишь, я тебе обещал бонус за поимку этого француза?
– Так точно, помню!
– Ты в Париже давно был?
– Если честно, я там вообще никогда не был, – смутился Порфирьев.
– Вот и отлично! Считай, что ты уже смотришь на мир с высоты Эйфелевой башни.
– И что я оттуда должен увидеть, Сергей Филиппович?
– Молодец! Соображаешь! – засмеялся Карамазов, хлопнул Порфирьева по плечу и вернулся в свое кресло.
– Завтра за твоим пленником прилетит из Парижа Раскольников… Я, как говорится, договорился с ним о бартере – он мне привозит одну вещь, я ему отдаю его засранца. Но!.. Помнишь, что говорил Глеб Жеглов в известном фильме о воре?
– Вор должен сидеть в тюрьме.
– Точно! Тем более убийца, не так ли?
– Так точно!
– Так вот! Бери все свое досье на этого типа, билет до Парижа возьмешь у моей Анюты в приемной. И сегодня же вылетай во Францию. Тебя там встретит наш европейский представитель, Николя Жакло. Он познакомит тебя с детективом де Труа, который, вел этого типа во Франции и который, собственно, и вывел его на чистую воду вместе с Раскольниковым. Передашь ему все досье, на словах от себя добавишь все, что нужно. Думаю, лет десять–пятнадцать он получит. А то и пожизненное. Впрочем, об этом пусть голова болит у Раскольникова.

42.
Лидия Валерьевна Сугробова доказывала на редколлегии необходимость опубликовать роман Ильи Достоевского не в график, а раньше, сняв что–нибудь из планового.
– Вспомните, как «Новый мир» в свое время открыл Солженицына…
Один из замов главного редактора тут же язвительно хмыкнул:
– Тоже мне сравнение! То Солженицын, а это кто? Достоевский? Федот да не тот.
Другие члены редколлегии стали кто кивать, кто качать головой. Сугробова не понимала – в ее поддержку или против.
– Зря ты так, Эдик. Я дважды перечитала роман. Мне он глянулся. Это, конечно, не супершедевр, но и не рядовой текст. И я больше чем уверена, что этот молодой человек – будущее нашей литературы. По крайней мере, фамилию Достоевский этот человек не опозорит.
– А почему Достоевский, а не, скажем, Толстой или Пушкин? – спросил кто–то из присутствующих.
– Насколько я знаю, это его настоящая фамилия.
– А ведь Лидия Валерьевна права, – поддержал Сугробову главный редактор. – Она же ведь имела в виду еще никому не известного Солженицына с его первой публикацией «Один день Ивана Денисовича». К тому же, товарищи, буквально намедни мне принесли рукопись нашего ведущего достоеведа, профессора Мышкина Виктора Алексеевича. И он, кстати, хвалит этот роман, сравнивая его с недавно обнаруженной рукописью Федора Михайловича «Каторжники». Так что, я думаю, мы должны его поставить в следующий номер с предваряющей роман статьей Мышкина.
Главред ткнул указательным пальцем в лежавшую перед ним рукопись, затем приподнял ее, показав присутствующим. Первое, что сразу бросилось в глаза, было название «ДОСТОЕВСКИЙ и Достоевский».
 – Было бы неплохо немного подробнее узнать об этом Достоевском, – не сдавался все тот же зам.
– Если коротко, то я могу сказать, что он учительствует в своем захолустном сибирском Болотном и публикуется в сибирских же газетах и журналах. Кроме прозы, пишет стихи. Недавно выпустил свою первую книгу – роман «Уроды» в местном издательстве, после чего его приняли в местное отделение Союза писателей, – ответила Сугробова, не став объяснять, от кого она это узнала.
Зам под всеобщие смешки поднял вверх обе руки, сдаваясь.
Когда Лидия Валерьевна, придя домой, рассказала дочери о решении редколлегии, Анна захлопала в ладоши, поцеловала мать в щеку, а затем, покраснев, ушла в свою комнату.
Утром она первым делом позвонила Достоевскому, пожелав первой сообщить ему приятную новость.
– Спасибо, Анюта! У меня словно сразу крылья за спиной выросли.  Начали сбываться слова моей тетки Клавы.
– Что за слова? И, кстати, как она?
– Слава богу, поправилась. Рот, правда, перекошенный у нее теперь. Врач сказал, что это уже не исправить.
– Это не самое страшное.
– Я ей так и сказал. Да и тетка к этому с юмором относится. 
– Послушай, Илюша, ты помнишь, я тебя приглашала в гости к себе?
– Конечно, помню.
– Думаю, сейчас в самый раз тебе приехать. С мамой познакомишься, в редакцию съездим. А я тебя еще и с Виктором Алексеевичем познакомлю. Кстати, если поторопишься, успеешь к моей защите.
– Так вот с этого и надо было начинать, Анна Ивановна. Все, бегу заказывать билет на самолет.

43.
Карамазов несколько раз перечитал оказавшуюся в его собственности рукопись Достоевского, доставшуюся ему бесплатно. Похвастался перед друзьями своим сокровищем. А когда у него спросили, что дальше с рукописью будешь делать, он призадумался.
– Переплету и положу на самое видное место.
Зять Бельский выразил, возможно, общее мнение:
– Ты бы лучше каким–нибудь ученым рукопись отдал. Все же, это достояние русской литературы.
– Тебе хорошо так рассуждать. Ты не знаешь, чего мне стоило эту рукопись раздобыть, и сколько на ней крови.
– Тем более, Сереж, – поддержала мужа сестра Мария. – Не хватало, чтобы еще и на тебя эта кровь брызнула.
– Фу, Маш! Скажешь тоже, – поморщилась жена Карамазова Светлана.   
– А что? За ерунду какую–то убивают, а тут рукопись, которая стоит не одну сотню тысяч евро.
Карамазов подумал и согласился с сестрой. В самом деле, крови из–за этих бумаг пролито немало, а что ему делать с ними, он придумать не мог. То ли дело – картина: повесил ее на стену и каждый любуется. Здесь же немного другое. Хотя это и настоящий клад, но лучше все же отдать его в какие–нибудь надежные руки.
И тут он вспомнил о профессоре Мышкине. Тем более, что он виноват перед ним – набросился тогда, оскорбил пожилого человека. Он вызвал к себе Кирилла Сошенко.
– Слушай, Кирилл. Помнишь, ты ездил в Ниццу с одним профессором?
– Конечно, помню, Сергей Филиппович. Тогда еще аукцион сорвался, а нас с профессором Мышкиным едва не обвинили в убийстве владельца рукописи. Такое не скоро забудется.
– Кончай разводить демагогию, – недовольно прервал его Карамазов. – Найди мне этого профессора, пригласи его сюда. У меня к нему разговор есть.
– Хорошо. На какое время?
– Звони, определимся.
Профессор Мышкин весьма удивился этому приглашению. Подумал, неужели Карамазов хочет втянуть его в еще какую–нибудь авантюру? Нет уж, хватит! Поблагодарю и откажусь.
Карамазов встретил профессора весьма дружелюбно. У самого порога своего кабинета пожал ему руку, заглянув в наполовину выцветшие глаза.
– Уважаемый Виктор Алексеевич! Профессор! Проходите, присаживайтесь, где Вам удобнее, – Карамазов широким жестом указал на стулья у приставного стола.
После того, как Мышкин выбрал себе место, Карамазов сел напротив.
– Что будете: кофе, чай?
– Не беспокойтесь, пожалуйста. Ничего не надо, спасибо.
– Как хотите. Тогда, если позволите, сразу перейдем к делу. Во–первых, хочу перед Вами извиниться за тот свой идиотский поступок. Набросился на Вас, незаслуженно обидел…
– Уже все прошло и забыто, Сергей Филиппович.
– Вами–то, может, и забыто, а это – он несколько раз ткнул себе указательным пальцем в область сердца, – здесь рубец на всю оставшуюся жизнь. Я долго себя корил после этого, но мой проклятый характер не позволил тогда извиниться. Сейчас со здоровьем все нормально? Скажите, может, какие лекарства нужны, препараты?
– Нет, нет, все нормально! Не беспокойтесь.
– Ну что же, тогда я Вам хочу вручить такое лекарство, которое Вам быстро поднимет тонус.
Карамазов поднялся, подошел к сейфу, стоявшему сбоку от его стола, набрал код, открыл дверцу и вынул оттуда уже переплетенную рукопись романа Достоевского. Погладил корочку, закрыл сейф и положил рукопись перед Мышкиным.
– Вот, профессор, взгляните.
Мышкин с некоторой осторожностью открыл папку и, перелистнув первый лист, сразу понял, что это.
– Вы все–таки получили эту рукопись?
– Как видите! – улыбнулся во весь рот довольный произведенным эффектом Карамазов.
– Поздравляю Вас.
– Спасибо! А я хочу одновременно поздравить и Вас.
– А меня–то с чем? – удивился профессор. 
– С тем, что отныне эта рукопись – Ваша. Это будет мое во–вторых.
– Как, то есть, моя?
Карамазов снова встал и теперь уже из ящика своего стола вынул некий лист на гербовой бумаге, также положил его перед Мышкиным.
– Вот! Это нотариально заверенная дарственная, подтверждающая факт, что я, Карамазов Сергей Филиппович, находясь в здравом уме и трезвой памяти, передаю институту литературы в лице профессора Мышкина Виктора Алексеевича, оригинал рукописи романа Федора Михайловича Достоевского «Каторжники». Вот, теперь кажется все.
Профессор Мышкин, не ожидая подобного поворота, оказался в некотором замешательстве.
– Я вам что–то за это должен, Сергей Филиппович?
– Ну, если только благодарность, – снова улыбнулся Карамазов. – Вы разве не поняли, что я подарил вам эту рукопись. Я прочитал ее, восхитился, а дальше что? Буду хранить ее в сейфе, подальше от любопытных людских глаз? Нет уж! Пусть лучше она послужит науке.
– В таком случае, директор нашего института пришлет на ваше имя благодарность за такой бесценный дар.
– Во! Вот эту бумажку я как раз смогу повесить на стенку, вон, рядом с теми грамотами, и буду перед всеми хвастаться, какой я хороший.
Он засмеялся, пожимая руку профессору, а тот, впервые за весь этот разговор, позволил себе улыбнуться.
– В таком случае, Сергей Филиппович, и у меня для вас есть сюрприз.
– Да ну? И какой же?
– К сожалению, я не знал, о чем пойдет у нас с вами разговор… Короче, хочу Вам сообщить, что нашлась и вторая, большая часть рукописи романа «Каторжники».
– Правда?! Вот это, действительно, новость. Где она, если не секрет?
– Она у меня… точнее, в институте. Я с ней сейчас работаю. Но Вам, если хотите, могу ее показать.
– Конечно, хочу! О чем разговор? И даже, если позволите, не просто посмотреть на нее, но и прочитать.
– Разумеется, и прочитать, только… – профессор замялся, не зная, как лучше это сказать, чтобы не обидеть Карамазова.
– Что только?
– Вы же понимаете, эта рукопись бесценна…
– Профессор, вы меня удивили. Вы хотели мне сказать, чтобы я с ней обращался, как с любимой женщиной?
– Да, да, что–то вроде этого, – улыбнулся Мышкин.
– А вы взгляните на эту рукопись, которая теперь в ваших руках. Неужели ей было со мной плохо?
– Извините, ради бога, Сергей Филиппович. Это я от чрезмерного волнения.
– Ничего, ничего, профессор. Я вас понимаю.
Карамазов вышел из–за стола, давая понять, что разговор окончен. Он проводил Мышкина до порога и у самой двери они пожали друг другу руки. Но, открыв дверь, профессор вновь повернулся к Карамазову.
– Так, Сергей Филиппович, рукопись, когда мне вам подвезти?
– Ах, да! Чертова память! Держите связь через Кирилла. Кстати, через него можете и передать рукопись.
– Нет уж, позвольте мне лично ее доставить.
– Договорились!

44.
Анна Сугробова вышла из института, о чем–то оживленно беседуя с пожилой сухощавой женщиной из своего отдела. У той в руках был, помимо женской сумочки, еще и пакет с продуктами. Они дошли до автобусной остановки, которая была на другой стороне улицы и остановились. Женщина поставила продуктовый пакет на сиденье на остановке, еще сказала несколько слов Анне и, улыбнувшись, стала прощаться. Почти сразу же после этого показался автобус. Анна, помахала коллеге рукой, снова перешла на другую сторону улицы по пешеходному переходу и уже направилась в сторону станции метро, когда ее кто–то окликнул. В задумчивости, она даже не сразу среагировала. И только когда еще раз услышала свое имя, остановилась и оглянулась.
– Ну, ты даешь, Анюта! Я тебя зову, зову, – Василий подошел к ней с большим букетом цветов. – Привет! Это тебе.
– Ой, Вася, здравствуй! – улыбнулась Анна. – Извини, я задумалась. Просто в отделе совещание было и на наш отдел столько всего понавешали, что, боюсь, как бы у Виктора Алексеевича второй инфаркт не случился.
Василий хотел было поцеловать ее в губы, но она слегка повернула голову, и поцелуй пришелся в щеку. Анна уткнулась в букет, вдыхая аромат роз.
– Не понял!
– Что ты не понял?
– А где наши чмоки–чмоки?
– Видимо, куда–то убежали.
– Ладно, я понял. Ты сегодня не в настроении. Но в ресторан ты со мной пойдешь?
– А что жена?
– При чем здесь жена, блин? – вспыхнул Василий.
Они остановились у его машины. Он щелкнул брелоком. Открыл дверцу, приглашая ее сесть, но она не стала спешить.
– Ну, извини, это я так, – она погладила его по щеке. – Я просто хотела спросить, у тебя, что, есть повод сходить в ресторан?
– Раньше мы могли с тобой пойти в ресторан и безо всякого повода, – он недовольно захлопнул дверцу. – Хорошо! Если тебе нужен повод, пожалуйста. Разве не повод отметить твою защиту. И, между прочим, о том, что ты защитилась, я узнаю совершенно случайно и от других людей.
– Извини! Я не думала, что это для тебя так важно.
– Как не важно! Могла бы и на защиту пригласить… Так мы едем в ресторан или нет?
– Знаешь, ты меня прости, – Анне уже стала надоедать эта беседа ни о чем. – Нам с тобой больше, наверное, не нужно встречаться.
– То есть как! – крикнул он, и проходившая мимо женщина даже вздрогнула от неожиданности, повернув голову в их сторону. Василий тут же понизил голос. – Что ты хочешь этим сказать?
– Я встретила человека, которого полюбила, и мы скоро поженимся.
– Вот оно как? А меня, значит, ты не любила?
– Наверное, любила. Но ведь любить женатого любовника без каких–либо обязательств с его стороны, и любить свободного человека, за которого можно выйти замуж – немного разные вещи. Не так ли?
– Раньше тебя это почему–то не смущало.
– А раньше я не встречала такого человека. Прости, Вася, я тороплюсь. А за цветы спасибо.
Она пошла вперед, а он крикнул ей вслед:
– А что ты ему скажешь, когда он спросит про цветы?
– Скажу, что мне их подарил в честь моей защиты один хороший друг, – она остановилась, повернулась к нему, улыбнулась и послала воздушный поцелуй.
Василий со всей злости стукнул носком туфли по колесу. Затем сплюнул и сел в машину.
Анна пришла к самому ужину. За столом уже сидели отец с матерью и Достоевский и живо беседовали друг с другом. Достоевский им рассказывал о школе, в которой преподавал, о своих газетных и журнальных публикациях, наконец, о своей семейной истории. Когда вошла Анна вся цветущая с большим букетом алых роз в руках, разговор тут же прекратился и все повернули голову в ее сторону.
– Это кто же тебе такой букет подарил? – поинтересовался отец.
– Шла домой и случайно встретила редактора одного научного журнала, – Анна, переобувшись в тапочки, прошла в свою комнату за вазой, положила цветы на стол, а сама с вазой пошла за водой. – Да ты его, наверное, знаешь, пап. Это Василий Иванов. Он случайно узнал, что у меня прошла защита и, как говорится, лучше поздно поздравить, чем никогда.
– А что же ты его не пригласила на защиту? – спросила мать.
– Если честно, забыла.
Анна поставила в вазу цветы, погладила кошку Матильду, которая все это время стоически лежала в ожидании, пока ее заметят и погладят, и вернулась на кухню.
– У Ильи настолько богатая семейная история, – восхищался отец, – что потянет на целый приключенческий роман.
– Возможно, когда–нибудь и напишу, если смогу, – Достоевский скромно опустил глаза.
– Не скромничайте, Илья Иванович, – сказала Лидия Валерьевна. – Ваши «Дуэлянты» – великолепная вещь. Не удивлюсь, если по итогам года наша редколлегия выдвинет вас на премию журнала «Новый мир».
– Тогда уж точно отбоя не будет от издательств, – подхватил отец.
– Кстати, и Виктор Алексеевич считает, что у Ильюши – несомненный талант, – Анна светящимися от счастья глазами посмотрела на Достоевского и погладила его по голове. – Как он выразился, в России самородки могут появляться только в глубинке.
– Ну, уж так и самородок, – хмыкнул Достоевский. – Смотрите, перехвалите.
– Ничего! У нас есть таблетки от мании величия, – засмеялся отец.
– Ладно! Давайте ужинать, а то уже все остыло, – Лидия Валерьевна раскладывала по тарелкам жаркое. – Салат берите сами, кому сколько надо.
Некоторое время ели молча. Затем Иван Григорьевич предложил:
– А не тяпнуть ли нам по рюмашечке коньячку, друзья мои? Или водочки? А то как–то всухомятку – не комильфо.
– Можно и коньячку! – кивнул Достоевский.
– Вот и отлично! – Иван Григорьевич довольно потер ладонью о ладонь, встал, достал из бара рюмки и бутылку коньяка.
Когда выпили, Лидия Валерьевна спросила:
– Вы когда уезжаете, Илья?
– Послезавтра. В девять утра уже надо быть в аэропорту. Это же во сколько, кстати, мне нужно от вас выезжать?
– Я тебя отвезу, не беспокойся.
– Спасибо, Иван Григорьевич.
– А вернетесь когда? – продолжала спрашивать Лидия Валерьевна.
– Пока не знаю, – вздохнул Достоевский. – Мне же нужно рассчитаться в школе, доделать всякие дела, собраться, вещи упаковать, арендовать контейнер. Сдать квартиру хозяевам, в конце концов.
– Вы, значит, живете на съемной квартире?
– Ну да! Я же в Болотном всего четыре года живу.
– И что, ты, оказывается, безлошадный… В смысле, бесквартирный малый? – спросил Иван Григорьевич.
– Нет, зачем! У меня есть родительская комната в коммуналке, откуда я, собственно, и переехал в Болотное. А еще у меня в Семиреченске двухкомнатная квартира, которую мне завещали дядя с теткой. Других–то родственников у них нет… Кстати, хорошо, что об этом заговорили.  Часть вещей и мебель, которые не очень нужны, я как раз тетке и отправлю.
В ту ночь они почти не спали. Долго лежали, разговаривая вполголоса. Анна переживала, что Достоевский вернется в свое Болотное и забудет про нее.
– Да ты что? Как я могу про тебя забыть, Анюта? Вспомни, я ведь, даже еще не зная о твоем существовании, уже написал твой портрет.
– Помню, – улыбнулась она.
– Это же не просто любовь. Это – судьба, Аня.
– И все равно, поклянись, что вернешься в Москву и женишься на мне.
 – Клянусь! Торжественно! Честное пионерское!
Он чуть приподнялся на локте левой руки, а правую поднял вверх в согнутом локте, как пионерский салют.
– Да ну тебя! – стукнула она его кулаком в грудь, он упал на спину и тихо захохотал.
Она также засмеялась, лежа у него на груди. Потом он ее перевернул на спину, горячо поцеловал, и провел руками по всему телу, которое задрожало от прикосновения его пальцев.
 А в это время старшие Сугробовы, тоже лежа в постели, уже строили планы, где они будут играть свадьбу и кого на нее приглашать.

45.
Достоевский присутствовал в качестве эксперта на ЕГЭ по литературе во 2–й школе, затем в своей. Все ученики уже знали, что он проводит в их городе последние дни. А учителя стали относиться к нему, как к школьному достоянию. Всем, кто смог достать номера журнала «Новый мир» с его романом, Достоевский не без радостного возбуждения оставлял свой автограф. Директриса, Вероника Николаевна, пыталась уговорить его остаться.
– Здесь ты, как говорится, первый парень на селе, местная знаменитость, а в этом московском муравейнике ты затеряешься и станешь всего лишь одним из многих тысяч. Знаешь, Илья, я поинтересовалась так, на всякий случай, сколько в Москве живет писателей.
– И сколько? – заинтересовался Достоевский.
– Более двух с половиной тысяч. Вот так!
– А сколько из них Достоевских вы, случайно, не узнали?
– Смотри, не забронзовей, Илья Иванович, как небезызвестный тебе персонаж. А то зазнаешься, и нас узнавать перестанешь.
– Что я слышу, Вероника Николаевна? Вы становитесь диссиденткой?
– Станешь тут… когда в стране такое творится.
– Не беспокойтесь! Вас, Вероника Николаевна, я никогда не забуду. Вы – человек, разбудивший во мне учителя, – директриса махнула было рукой, но Достоевский продолжил. – Я не шучу, поверьте. И потом, я решил жениться, и не виноват, что моя невеста живет в Москве.
– Это не та ли, что приезжала сюда?
– Она самая.
– Девица, хоть, хорошая?
– Более чем хорошая.
– Ну, и слава богу. Счастья в семейной жизни и деток хороших. Да побольше.
– Спасибо! А на счет побольше – дай бог, с одним–двумя управиться.
– До выпускного вечера хоть побудешь?
Достоевский помотал головой.
– Не терпится? – улыбнулась Вероника Николаевна.
 Достоевский снова молча кивнул.
– Ладно, иди.
Достоевский начал не спеша готовиться к отъезду. Созвонился с теткой, объяснил ей ситуацию, спросил разрешения отправить ей кое–какие свои вещи. Разумеется, тетка Клава разрешила.
– Спасибо, теть Клава. В Москву–то приедешь ко мне на свадьбу?
– В Москву? Что ты, касатик, куда мне. Я уж за тебя… за вас, молодых, здесь стаканчик тяпну, и то дело.
  Не успел он закончить разговор с теткой, как раздался еще один звонок. Он глянул на высветивший номер – звонил главный редактор областной газеты Дорошенко.
– Алло!
– Господин Достоевский?
Вопрос удивил Достоевского. Обычно Дорошенко приветствовал его как поэта, а тут – целый господин.
– Здравствуйте, Геннадий Сергеевич. Рад Вас слышать.
– Взаимно. Во–первых, хочу Вас поздравить, Илья Иванович с таким успехом. Я всегда говорил, что Вы талантливы.
– Да, но при этом Вы считали меня исключительно поэтом, а не писателем, – улыбнулся Достоевский.
– Мы все когда–нибудь ошибаемся. Но умные люди всегда признают свои ошибки. И это, собственно, второе, что я хочу сказать, и именно поэтому я Вам и позвонил.
– Я вас не совсем понимаю.
– Сейчас поясню. Мы на редколлегии приняли решение в завтрашнем номере опубликовать Ваш рассказ «Записки сумасшедшего».
– Неужели?! – обрадовался Достоевский. – Но ведь там же есть прямые намеки на действующих политиков.
– Ну и что? Они что, неприкасаемые? И потом, Вы же мне сами говорили, что это же записки сумасшедшего, и что с него взять. А я не могу допустить того, что у меня в редакционном портфеле лежит рассказ Ильи Достоевского, а наш читатель его еще не прочитал.
– Ну, спасибо, Геннадий Сергеевич, за приятную весть. Я, кстати, в Москву переезжаю, как говорится на ПМЖ.
– Удачи Вам! И, надеюсь, не забудете, что первым стал Вас публиковать некто Дорошенко.
– Как же об этом забудешь. Я, может быть, еще пришлю Вам что–нибудь.
– Буду только очень рад. До свидания, Илья Иванович.
– Всего хорошего.
Отключив телефон, Достоевский усмехнулся: вот она, первая волна славы – уже не ты звонишь, а тебе, уже не ты просишь опубликовать, а сами напрашиваются.
Экзамены в школах закончились. Достоевский собрал в портфель из школьного шкафа все свои тетради, бумаги, книги, накопившиеся за годы его учительства. Портфеля, правда, не хватило, пришлось у коллег одолжить пакет. Так с грузом в каждой руке он и покинул здание школы, а затем и школьный двор. Выйдя на улицу, он сразу же столкнулся со Светланой Ихменевой.
– Илья Иванович, давайте я вам помогу, – протянула она руку к пакету с тетрадями.
– Что ты, Света, не надо.
– Давайте, давайте, мне же не тяжело, – она едва ли не силой взяла у него пакет и они не спеша пошли по направлению к дому Достоевского. Достоевский знал, что Ихменева неплохо сдала ЕГЭ и с таким баллом могла претендовать на поступление сразу в несколько вузов. Об этом он ее и спросил.
– Ты уже решила, куда поступать будешь?
– Нет еще, – безразлично пожала плечами девушка. – А если честно, надоела мне эта учеба. Сколько можно? Да и мать говорит, зачем, мол, тебе институт? Чтобы быть дипломированной домохозяйкой? Найдешь, мол, себе хорошего мужа, он тебя будет любить и без корочки о высшем образовании.
– Ты серьезно или шутишь? – Достоевский внимательно посмотрел на свою теперь уже бывшую ученицу.
– Наверное, серьезно. Я еще не решила. Правда, папа считает, что институты заканчивают не ради корочки, а ради познания нового и утверждения собственного «я».
– Это ближе к истине, чем слова твоей матери. Ты, кстати, с ней уже наладила отношения, или все так же?
– Более–менее, – неохотно ответила Светлана, затем улыбнулась и посмотрела на Достоевского. – Я слышала, что вы уезжаете от нас?
– Да. В Москву переезжаю. Мне там работу в одном издательстве предложили.
– Честно?
– Честнее не бывает.
– В Москву – это хорошо! Я бы тоже в Москву уехала, да не к кому. А вообще хочется куда–нибудь слить из этой глухомани.
– Как ты так о своей малой родине?
– Хм, малая родина! А что здесь хорошего? Осенью и весной грязищи по колено, развлечений почти никаких нет, институтов нет, работы почти тоже нет. Кругом пьянь, рвань, срань да брань. А я ни того, ни другого, ничего терпеть не могу. И Валику сказала, что если услышу от него когда дурное слово, сразу в морду дам… Пойду, вон, в кафе к тете Жанне. Денег подзаработаю, накоплю и уеду куда–нибудь.
Они подошли к дому Достоевского, он остановился, хотел забрать у Светланы пакет, но она успела отдернуть руку.
– А можно я к вам в гости зайду, Илья Иванович?
Достоевский посмотрел на нее, заглянул в ее глаза и увидел в них такую бездонную грусть, что его даже покоробило. Он не знал, что ответить, а она не отводила взгляда и продолжала смотреть на него. А затем, вдруг взяла и сказала:
– Я хочу перед вами извиниться, Илья Иванович.
– За что это?
– Это я вам тогда окно разбила.
– Ты–ы? Интересно, как это тебе не удалось?
– Из рогатки.
– Ты и из рогатки? Вот уж никогда не поверю.
– Ну, из рогатки, конечно, не я стреляла, но я попросила это сделать.
– Кого же, интересно?
– Неважно, – Ихменева не стала выдавать брата. – Так вы меня простите или нет?
– Да я уже давно забыл про это, так что не обижаюсь на тебя. Просто мне интересно – зачем?
– Из ревности!
Ихменева снова посмотрела на Достоевского в упор своими печальными глазами и на сей раз тот увидел в ее глазах искорки то ли торжества, то ли издевки. Лицо ее при этом оставалось напряженным. Достоевский ничего не ответил. Поднял портфель с пакетом и подошел к подъездной двери, но Ихменева перегородила ему путь.
– Так я у вас спрашивала, Илья Иванович, мне можно к вам в гости зайти?
– Вот что, Света. Ты иди домой, а мне нужно собираться.
– Что же вы за истукан такой, каменный? Неужели вы не понимаете, что я люблю вас?
Она заплакала и убежала, платье ее развевалось на ветру, распущенные волосы ритмично, с каждым движением, поднимались и опускались ей на плечи. Достоевский долго стоял и смотрел ей вслед, а когда она исчезла за поворотом, стоял еще некоторое время в задумчивости.
Светлана бежала, не разбирая дороги. Слезы лились по ее щекам, она их не успевала вытирать то левой, то правой рукой. Ей хотелось выть, кричать. Кровь прилила к вискам, пульс скакал бешеной собакой, сердце готово было выскочить из груди, перед глазами то и дело вспыхивали какие–то звездочки. Зачем он так? Почему? Что ей сделать, чтобы он понял, как она его любит?
Она остановилась лишь тогда, когда очутилась на вершине небольшого холма, поросшего невысоким кустарником, за которым начинался спуск к озеру. Дышать было тяжело, воздуха не хватало. Она широко открыла рот, попытавшись вдохнуть полной грудью побольше воздуха. А потом медленно стала выдыхать. И так же медленно побрела к воде.
Вдруг услышала веселый смех. Повернула голову и увидела чуть подальше, где росло несколько деревьев, покрывавших своей тенью небольшой участок берега, группку ребят, среди которых узнала и двух своих одноклассников и подружку Силину. Ей бы не хотелось сейчас ни с кем встречаться, но было поздно, Силина уже заметила ее.
– Светик, привет! – крикнула та. – Иди к нам!
– Не хочется! – негромко ответила Ихменева, развернулась и пошла в другую сторону.
Но Силина оставила ребят и побежала за Ихменевой.
– Свет, постой! Что с тобой?
Ихменева не стала ускоряться, дав себя догнать.
– Ты чего?
– Ничего! – довольно грубо ответила Светлана. – Я хочу побыть одна. Можно?
Силина остановилась, пожав плечами, но потом все–таки снова догнала Ихменеву.
– Тебя кто–то обидел?
– Да, есть один урод…
И тут Ихменева задумалась.
– Послушай, Варь, тебя, как лучшую подругу, я могу попросить кое о чем?
– Какие вопросы?
Впрочем, Ихменева тут же решила все переиграть. На ее лице изобразилось некое подобие улыбки, больше похожее на гримасу боли.
– Передай папе и Валику, что я их люблю, а матери… маме, что я ее простила и больше не сержусь на нее.
– Ты чего, Свет? Решила из дома уйти? – встревожилась Силина.
– Да, навсегда. Пусть не беспокоятся и не ищут меня. И ты прощай, подружка. А теперь отвали!
Ихменева пошла вперед, не оглядываясь, а Силина с удивлением, ничего не понимая, смотрела ей вслед.
– Варька, мы уходим! Ты с нами? – окликнули ее ребята.
– Да, идите, я вас догоню! – Силина даже головы не повернула в сторону друзей, продолжая смотреть на удаляющуюся Светлану.
Валя Ихменев видел, в каком состоянии находится его сестра. Он знал, куда она пошла, и когда Светлана не вернулась через час, он заволновался. Вчера вечером сестра ему сказала, что, если Достоевский ее в очередной раз оттолкнет, она этого не переживет и покончит с собой. И теперь первым делом он помчался к дому, где жил учитель. Вбежал в подъезд, поднялся на нужный этаж, позвонил в дверь. Долго никто не открывал. Он приложил ухо к двери, прислушиваясь. В этот момент из своей квартиры вышла соседка с коротко стриженой болонкой. Валя тут же отлепился от двери и повернулся к ней.
– Здравствуйте!
– А, Валя! Здравствуй! – болонка, увидев знакомого мальчика, приветственно замахала  хвостом. Валя погладил ее, одновременно подняв глаза на женщину.
– Вы не видели Илью Ивановича. Я что–то звоню, а он не открывает.
– Он, по–моему, ушел.
– Давно?
– Минут сорок назад, или полчаса.
– Один?
– Один, кажется, – пожала плечами соседка.
– Спасибо! – бросил Валя, срываясь с места, едва не наступив болонке на лапу.
Та от обиды даже тявкнула ему вслед.
– А что случилось, Валя? – крикнула соседка, но мальчишка ее уже не слышал.
Он побежал в сторону школы в надежде встретить кого–либо из знакомых. Но школьный двор был пуст. Постояв, озадаченно почесывая затылок, бросился наугад к озеру. И тут ему повезло – он встретил возвращавшуюся домой Силину. На полном ходу проскочил мимо нее, но уже через десяток шагов остановился и развернулся в обратную сторону, еще на бегу прокричав:
– Варь, ты не видела Свету?
– Так она на озере.
Но, увидев перекосившееся лицо мальчишки, она испугалась.
– Что–то случилось?
– Не знаю, но боюсь, что может!
Ихменев опять помчался к озеру, а Силина вспомнила последние слова подруги: что это, если не прощание?  Она обхватила руками вмиг запылавшие щеки. Светка! Свихнулась! Она побежала за Валиком. А тот уже был почти у самого озера. И при этом кричал во весь голос:
– Света! Светик! Это я, Валик! Ты где?
Солнце медленно опускалось за горизонт, но пока еще последние лучи неплохо освещали землю. Летняя духота спадала, но отсутствие ветра даже не позволяло озеру освежить и увлажнить воздух.
– Света–а! – подала свой голос и Силина!
– Вон она! – Валик вдруг резко остановился и показал рукой туда, где над водой вдруг показалась голова Ихменевой. – Света–а! – он не закричал, зарыдал. – Не надо!
Он прямо в одежде, сходу бросился в воду, но забравшись по пояс, остановился. Из глаз его полились слезы. Света, рыдал он, Света, родненькая! Он поплыл в ту сторону, где, как ему казалось, он увидел голову сестры. Плавал он неважно, но дикое переживание за сестру придавало ему сил.
В это время Силина, бегая взад–вперед, то вдоль берега, то вдаль от него, стала кричать, звать на помощь.
– Человек тонет! Помогите кто–нибудь. Помогите!
Ей повезло. Мимо ехала машина. От жары окна на дверцах были открыты. Водитель резко нажал на педаль тормоза и в следующий миг из машины выскочил лысоватый мужчина лет сорока и помчался к озеру, на ходу снимая с себя рубашку и сбрасывая туфли. За ним выскочил белокурый парень, видимо, сын, и тоже побежал к берегу. Через несколько минут они уже были в воде и резкими большими гребками быстро удалялись от берега. Вскоре догнали Валика.
– Ты, что ль, тонешь? – спросил старший.
– Сестра! – плача, ответил Валик и рукой указал направление. – Она уже над водой не появляется. Спасите ее!
– Плыви на берег, малой! А то как бы и тебя спасать не пришлось! – скомандовал младший, не останавливаясь.
Валик, почувствовав нервную дрожь во всем теле, повернул назад. Медленно, устало плыл он берегу, то и дело оглядываясь назад, заглатывая противную, не очень чистую, с водорослями воду. Она даже в нос ему забивалась. Поняв, что мальчишка может и сам не доплыть, к нему на выручку бросилась Силина. До этого она, убедившись в том, что за Светланой плывут, стала искать вещи подруги. Немного дальше от места, где они обнаружили Светлану, она наткнулась на ее синие босоножки и платье. И теперь, бросив их на берегу, пошла выручать младшего Ихменева.
К счастью, он уже был недалеко от берега. Она помогла Валику выйти, а затем они оба, стоя в мокрой одежде, смотрели на то, как два мужчины искали Ихменеву. Они кружились на одном месте, по очереди ныряя, пока младший, вынырнув в очередной раз, выкрикнул:
– Я нашел ее! Здесь она!
В следующий миг они оба нырнули, и через полминуты над водой показалась голова Светланы.
– Нашли! Нашли! – запрыгал от радости Валик.
– Погоди еще радоваться! – выжимая подол платья, одновременно не спуская глаз с озера, крикнула в нервном возбуждении Силина.
Спасатели с Ихменевой поплыли к берегу, держа голову девушки над водой. Поняв, что сейчас начнется самое ужасное, и, желая оградить мальчишку от неприятной сцены – возможно Светлана уже мертва, Силина уже спокойнее произнесла:
– Валик, телефон есть?
– Зачем? – не отрывая глаз от озера, спросил Ихменев.
– Скорую надо вызвать. Немедленно!
Валик глянул на девушку и понимающе кивнул:
– Я понял!
Он помчался к дороге, поближе к людному месту.
В это время отец с сыном и утопленницей, наконец, достигли берега. Светлана была в одних трусиках. Сначала ее перевернули лицом вниз и положили на выставленное мужчиной колено, пытаясь, таким образом, выкачать из нее воду. Затем положили ее на спину и стали работать с ее руками, как насосом, одновременно надавливая на грудную клетку. Бледное лицо, спутавшиеся, переплевшиеся с водорослями волосы, закрытые глаза, остывающее тело – казалось бы, ей уже невозможно было помочь. Силина стояла рядом, обхватив ладонями обе щеки и что–то шепча себе под нос.
Минут через семь совсем рядом раздался вой сирены «скорой помощи». Из машины выскочили врач с медсестрой и саквояжем с медикаментами и бегом направились к месту, где лежала Ихменева, сразу же приступив к делу. Через пару минут вернулся и запыхавшийся Валик. Рванулся было к сестре, но его удержала за руку Силина и, прижав к себе, шепнула:
– Не мешай им.
Отойдя чуть подальше к деревьям, отец с сыном разделись до трусов и стали отжимать мокрые брюки. Постепенно вокруг стал собираться любопытный народ.
– Пойдем, Валер. Здесь уже без нас разберутся, – застегивая рубашку, отец похлопал сына по плечу.
– Да, веселенькая поездочка у нас получилась.
Оглядываясь назад, уже никому не интересные, отец с сыном сели в свою машину и через пару секунд уехали.
Вскоре медсестра бегом направилась к машине, позвала водителя, открыв заднюю дверцу, вытащила носилки и вдвоем с водителем они быстро вернулись назад. Аккуратно положили девушку на носилки.
– Скажите, что с ней? Она жива? – поинтересовалась Силина.
– Откачали, – кивнул врач. – Но будет ли жить?.. В легких много воды. Сейчас отвезем ее в больницу, в реанимацию.
– Можно с вами? – Валик подбежал к носилкам, взяв все еще холодную руку сестры в свою.
– Ты кто ей будешь? – спросил врач.
– Я ее брат.
– Поехали!
– А мне можно? Я ее лучшая подруга.
– Да садись уж и ты.

46.
Достоевский последний раз в этом доме принял душ, причесался, привел себя в порядок. Позавтракал пельменями со сметаной. Проверил большую спортивную сумку, все ли вещи на месте, затем заглянул в чемодан на колесиках. Вроде бы ничего не забыл. Хозяйка квартиры не смогла с утра приехать, и Достоевский договорился, что ключ он оставит соседке. Посмотрелся в зеркало, и уже взялся было за ручку входной двери, как кто–то позвонил. От неожиданности Достоевский даже вздрогнул. Тут же открыл дверь. На пороге стоял Валя Ихменев. Лицо его было печальным, глаза красными от слез. Он весь дрожал.
– Валик? Что случилось? Проходи!
Достоевский открыл дверь пошире, впуская мальчика.
– Только умоляю тебя, мне нужно уезжать в аэропорт. У меня самолет.
– Света в реанимации.
– Как?! Что с ней?
– Она у–утонула, – Валик снова едва не заплакал. – Точнее, чуть не утонула. Еле спасли. И сейчас она в реанимации. Я всю ночь не спал. Сейчас мама там с ней.
Сердце у Достоевского едва не оборвалось. Только вчера он с ней общался. Видимо, после встречи с ним, она и приняла решение покончить с собой. Но что он мог сделать? Было же понятно, чего хотела девушка, но он не мог пойти на это. Ч–черт! Как назло, у него времени почти нет.
– Поехали!
– Куда? – не понял Валик.
– В больницу, куда же еще!
У подъезда уже стояло вызванное им такси. Таксист, немного старше Достоевского, положил чемодан с сумкой в багажник. Сел за руль, спросил:
– В аэропорт?
– Нет, шеф! Немного меняем маршрут. Сначала заедем в больницу.
– Не боишься опоздать?
– Больше боюсь оказаться подонком.
– Ну, как знаешь.   
Больница была недалеко. Впрочем, как и всё в этом небольшом городке. Пока ехали, Достоевский вспомнил, что впопыхах забыл оставить соседке ключ. Он достал его из кармана и оглянулся назад, где за ним сидел Ихменев.
– Слушай, Валик, мы с тобой так спешили, что я забыл оставить соседке ключ. Ты же знаешь, что я уезжаю? – мальчик кивнул. – И будет нехорошо, если приедет хозяйка квартиры, а ключа у нее не будет. Можно тебя попросить, после больницы еще раз завернуть в наш дом и передать соседке ключ?
– Это у которой болонка?
– Она самая?
– Хорошо, давайте! – Валик взял ключ и положил его в карман шорт.
Достоевский уговорил дежурного врача, чтобы его пустили в палату, где лежала Ихменева. Благо врач оказался знакомым – его сын учился в восьмом классе, в котором преподавал и Достоевский. Валик остался в коридоре.
В палате помимо Светланы лежала еще одна женщина, у кровати которой дежурил мужчина, по всей видимости, муж. А около постели самой Светланы сидела ее мать. Девушка, вероятно, спала. По крайней мере, глаза ее были закрыты. Рядом стояла капельница, видимо, поставленная не так давно. Увидев учителя, мать встала со стула и негромко поздоровалась.
– Здравствуйте, Илья Иванович. Вот, какое несчастье у нас.
Естественно, ни мать, ни отец Светланы не догадывались о причине покушения на самоубийство дочери. А визит учителя восприняли именно как беспокойство о судьбе бывшей ученицы.
– Как она?
– Врач сказал, что если бы скорая опоздала хотя бы на пару минут, Светочку могли бы и не спасти.
– А я и не просила меня спасать.
Услышав рядом с собой знакомые голоса, Светлана открыла глаза и заговорила слабым голосом. К лицу ее постепенно возвращался прежний цвет, но оно все еще оставалось неестественно бледным. Достоевский приблизился к ней, бросил косой взгляд на соседнюю кровать, склонился над Светланой и полушепотом спросил:
– Скажи мне, Света, зачем ты это сделала?
– Да вы садитесь, Илья Иванович, а я выйду, чтобы не мешать вам, – вздохнула мать, придвинула Достоевскому стул и направилась к выходу.
– Спасибо!
– А вы не догадываетесь? – устремила Светлана взгляд на Достоевского.
Он сел на стул, грустно посмотрел на девушку, осторожно взял ее ладонь в свою, теребя пальцы.
– Послушай, Света. Запомни мой прощальный тебе совет: никогда не делай назло кому–нибудь во вред себе и своему здоровью.
– Я люблю вас, Илья Иванович.
– Ты мне тоже нравишься, Света. Ты хорошая девушка. Красивая. Найдешь еще себе парня, которого полюбишь, и который тебя полюбит, выйдешь за него замуж…
Он не договорил. Светлана замотала головой, прикрыла глаза и заплакала. Он в растерянности глянул на мужчину, сидевшего у соседней кровати.
– Как бы ей хуже не стало, – сказал тот.
– Зачем, зачем меня спасли? Уроды! Кто их просил!
Светлана запричитала, дернула руку с торчавшим шприцем от капельницы. Достоевский вскочил, растерянно глядя на закапавшую вниз мутноватую жидкость. Ему на помощь тут же пришел сосед. Он ловким движением вставил шприц в резинку, опоясывавшую бутылек с жидкостью, а Ихменевой сказал:
– Согни руку в локте, дочка.
Ихменева послушно согнула руку.
– Надо бы сестру позвать. Вон, у ее изголовья кнопка вызова.
Достоевский нажал на кнопку и глянул на часы, а пока медсестра шла в палату, стал прощаться с девушкой.
– Послушай меня, Света! Меня там такси ждет, я в аэропорт опаздываю. Прекрати истерику и пообещай мне, что ты больше не будешь делать глупостей. А я, как устроюсь в Москве, пришлю тебе на твое «мыло» свои новые координаты. У тебя адрес не поменялся?
Она покачала головой.
– Отлично! И еще инстаграм свой пришлю тебе. Договорились?
Светлана кивнула. Вошла медсестра, Достоевский виновато улыбнулся. В палату заглянули испуганные мать с Валиком.
– Вот, Света нечаянно рукой дернула и шприц выпал.
– Ничего страшного! Поработай кулачком, – сестра быстро ввела шприц в вену. – Помогает тебе капельница?
– Я не знаю, – слабым голосом ответила Ихменева.
– Ладно! Доктор тебе еще несколько процедур назначил.
Медсестра вышла, Достоевский снова присел на стул и приблизился к самому лицу Светланы.
– Мне уже бежать нужно! Не чуди больше, Светик, ладно?
Он поцеловал ее сначала в обе щеки, потом слегка приложился к губам, тут же встал и направился к двери, больше ни разу не оглянувшись.
Щеки Светланы зарделись от счастья.

В аэропорту объявили посадку на рейс до Москвы. Достоевский направился к нужному сектору. В этот момент у него зазвонил телефон. Он поставил спортивную сумку на пол, вынул из кармана мобильник, глянул на высветившийся номер.
– Алло!
– Илья Иванович? Это Крупенин. Не отвлекаю Вас? Добрый день!
– Я вообще–то в аэропорту, Борис Борисович.
– Далеко собрались, если не секрет?
– В Москву.
– Понятно! Вы ведь теперь знаменитостью стали. У меня, собственно, вопрос по делу. Надеюсь, что не опоздал.
– Я Вас слушаю, Борис Борисович.
– Надеюсь, Вы не забыли, что я Ваш первый издатель. Кстати, Ваши «Уроды» неплохо расходятся.
– Это приятно!
– Да, так вот я хочу Вам предложить договор на издание «Дуэлянтов».
Достоевскому было приятно слышать такое. Он еще не привык к тому, что не он, а ему звонят издатели с предложением. Но быстро взял себя в руки и как можно спокойнее произнес:
– Смотря какой гонорар вы предложите. Я ведь переезжаю в Москву, мне нужно будет там обустраиваться. Сами знаете, жизнь там дорогая.
– Сколько бы Вы хотели?
– Тысяч пять долларов положите?
– Для нас это довольно большая сумма, – после некоторого раздумья ответил Крупенин. – Хотя бы в два раза уменьшите сумму.
Достоевский задумался. Диктор еще раз объявил посадку на рейс до Москвы. Достоевский взял сумку, закинул ее на плечо и неспешно направился к сектору вылета.
Крупенин подождал некоторое время и, не услышав ответа, снова заговорил сам.
– Алло! Илья Иванович, Вы слушаете?
– Да, да! Я вас слышу, я просто думаю.
– Я, по ходу, хочу предложить Вам еще один вариант. Наше издательство готово заключить с вами трех–, пятилетний контракт на написание трех–пяти романов. То есть по роману в год. Гонорар, при Вашем согласии, обсудим отдельно. Как Вам такой вариант?
– Предложение интересное. Я подумаю. Только можно отвечу Вам недельки через две?
– Да нет вопросов!
– Тогда, до свидания!
– До свидания, Илья Иванович! И привет столице!
– Спасибо! Обязательно передам! – засмеялся Достоевский.

Конец