Глава 8. Родина горных кловов

Назад, Глава 7. Страна больных: http://www.proza.ru/2018/04/03/1180


                ...Они обнаружили утоптанную тропу, идти по которой становилось совсем легко, а
                к тому же направление дороги как раз отвечало тому тоненькому голоску,
                который живёт в каждом звере и который всегда безошибочно может сказать: «Да,
                совершенно верно, дорога ведёт к дому».
                Кеннет Грэм, Ветер в ивах


     Тропинка его вилась, впадая в ликующее течение зелени меж стволов, как теряется вначале ручей в обширном пространстве весеннего снега, потом всё более вовлекая его в себя, пока наконец всё вокруг не станет им, ручьём, – так и здесь теперь вся трава и все камни, виднеющиеся сквозь неё, весь окрестный лес, чем дальше, тем больше становились единой тропой... Не хочу сказать, что Наречник петлял, но... это было так. Мало того, он даже не раз возвращался и, стоя в какой-нибудь прогалинке меж ветвей или возле ствола, и смотрел на теряющийся в вечерней дымке цветущий в горной пазухе сад Страны больных. И лёгкая улыбка, как тающий отблеск последних лучей солнца, появлялась на его лице.
     И, видно, не только он слышал сам теперь своё сердце, но, слыша его, повторял ещё и недавний здесь путь Непобедимой в жалости Дори. Наконец солнце зашло за гребни приморских западных гор, освещая лишь зыбкий воздух над ними, и Наречник, присев в вечерней их тени, смотрел на тихо меркнущее сияние, как смотрят дети на угасающий костёр, рассыпающий лёгкие искры, как смотрели ещё недавно на него самого жители тайной Страны... В этом тоже было течение его тропы.
     Нужно было ложиться спать, а он всё сидел и сидел, оставаясь в синеве сумерек меж стволов отблеском ушедшего солнца. Рыжая его шубка сияла. Наконец он вздохнул и, посмотрев на свои лапы, поднялся. Оглядевшись, приметил подходящий куст с ворохом прошлогодней листвы под ним, которую уже вовсю пронзали весенние травы, да и улёгся в его укрытии. Дорина сумка по обычаю покоилась под головой.
     Он лежал и смотрел сквозь ветви со слабой и лёгкой ещё листвой на неторопливо появляющиеся звёзды и думал... Пока наступившая тихая ночь не обнаружила его спящим и, укрыв его пологом темноты, спрятала его от всех глаз. И сияние его шубки таилось где-то в прохладных её недрах, в глубинах благоуханных рос, унизавших всё, в густоте объявших её растений. Должно быть, и они грелись близ золотистого сияния, как согревался Наречник, глядя в последних лучах на тающий вдалеке тайный весенний сад...

     Новое утро только подступало к восходящему лесу, на краю которого, словно покорная лошадь, стоял куст с ворохом прошлогодней листвы, когда Наречник проснулся и, прислушиваясь, поднял голову. Тотчас росный дождик упал на него с юных листьев куста. Клисс улыбнулся и сел. И опять прислушался. Так и есть: в его животе урчало.
     Поселилось в животе урчало –
     Значит, песню начинай сначала... –
     Пробормотал он и, держась за живот, выбрался из-под куста.
     Встав, огляделся в редеющих сумерках. Вокруг была полная тишина. Деревья только-только начали выступать из сероватых глубин сумерек, звёзды ещё виднелись на белеющем небе. Наречник вздохнул и опять сел рядом со своим кустом. Посидел, качаясь в задумчивости из стороны в сторону, да и, сорвав лист подорожника, стал собирать с куста оставшуюся росу. Пролив или стряхнув большую её часть, в конце концов, он смог сделать три глотка. Ну, то есть три подорожных чашечки-кулёчка. Придирчиво осмотрев обобранный куст, он опять поднялся и оглядел посветлевшие окрестности. Других кустов поблизости не наблюдалось, а деревья все были высоки, да и почти всё это были сосны или что-то им подобное. Оставалась трава.
     Что ж, с горем пополам утолив жажду, стал смотреть он, не найдётся ли в этом лесу чего-нибудь съестного. Но, пробегав вдоль и поперёк все окрестности, он не обнаружил ничего, хоть сколько годного в пищу обычному скромному клиссу. И, впрочем, не удивительно – была ещё весна, время цветов, не ягод. Грибов тоже не было. Орехи прошлогодние... Они, если и были кедровые, все, видно, съедены – одни лишь шишки пустые валялись. Да и вообще лес был каким-то пустым, словно спрятавшимся внутрь себя самого. Разве что ещё пару кустов удалось найти и собрать с них немного росы – только и всего. Правда, Наречник всё ходил здесь, в низине, отчего-то не решаясь подняться выше. Но теперь уже нужно было решиться. Легендарная родина горных кловов!
     Да, всё это прекрасно, только вот в какую именно сторону идти? Он оглядел огромный лес, веером поднимавшийся по склонам. Пространство его было весьма велико, и на север, и на восток... Не говоря уже про северо-восток, понятие вообще растяжимое. Ну, прямо как веер. Наречник обернулся и ещё раз взглянул в сторону цветущего сада Страны больных, который ему предстояло теперь окончательно оставить... Но сейчас он был слит с утренним туманом. Там, в низине, он расступался ещё позже.
     – Дын, – сказал тут Наречников затылок.
     Само собой, он тотчас обернулся.
     – Бум-пип, – сказал его нос.
     – Цкаж! – воскликнул Наречник, аж подпрыгнув от радости и даже не думая защищаться от следующих шишек, которых, впрочем, не последовало.
     И это было правдой – на ближайшей сосне сидел Цкажчик, славный капитан разведывательного отряда белок и весёлый командир.
     А Наречник тем временем продолжал митинг:
     – Ну надо же! Вот здорово! Да как же ты тут оказался-то?! Вот ведь дела!..
     – Хо! – прервал бурную клиссову речь Цкажчик. – Ты – рыжий и я – рыжий, как же не оказаться? Тоже мне загадка! Это ещё что! Бывают такие загадки... – и, подмигнув Наречнику, капитан белок вдруг бросился наутёк!
     Нет, вы не подумайте, клисс не пытался в него чем-то бросить в качестве шуточного ответа – Наречник даже посмотрел в растерянности на свои ладони; они были пусты. А капитан белок знай себе скачет с дерева на дерево. Ну, тогда уж Наречник стало не до размышлений и он бросился вслед за проворным разведчиком, отчаянно вопия ему вслед. Но тот даже не думал останавливаться. Нет, он, конечно, иногда притормаживал, словно маня – а иначе какая ж загадка? – но потом всё равно снова припускал, удаляясь на прежнее расстояние.
     Так бегали они, бегали, нарезая круги и восьмёрки, и шестигранники, и прочие фигуры, пока Нар не выдохся.
     – Да стой же ты наконец! – прохрипел он, вцепившись мёртвой хваткой в какое-то дерево с дуплом. – Я ж не в игрушки... с тобою играю... игрун! Всё бы вам, белкам... только играть да веселиться!.. – и всё это было едва слышным, но Цкажчик всё же остановился.
     – А что же ещё делать-то? – фыркнул он, перепрыгнув поближе.
     – Ты не подскажешь... – сказал тогда Наречник, торопясь использовать возможность. – Тебе ведь сверху-то лучше видно... В какую сторону будет родина горных кловов?
     – О-о, нет, брат, я на такие сведения не мастак, – округлил глаза капитан разведывательных белок. – Мне бы орешков да дупло хорошее... А ты – кловы!
     И опять двинулся уходить! А у Наречника уж сил нет за ним бежать.
     – Стой! – кричит клисс. – Да что же ты убегаешь всё время!
     – Да... – шутливо пожал плечами Цкажчик, – видать, так во мне заложено... – но потом, сделав два прыжка, всё же остановился и сказал: – Это твой путь, брат. Твой, – и продолжил движение.
     – И зачем ты тогда вообще приходил?! – крикнул со слезами ему в след клисс и с досады стукнул кулаком по дереву с дуплом у корня, у которого стоял.
     И, плюхнувшись на землю, сел, опершись спиною на ствол.
     И вдруг из дупла выкатилась шишка. Потом ещё. И ещё несколько. Прямо ему в руку.
     – О, – сказал клисс и, рассмотрев хорошенько, вдруг понял: – Идиот.
     – Сам такой, – ответил ему какой-то бельчонок с вершины этого дерева и метнулся стрелою вслед удаляющему Цкажчику: – Капитан Цкаж, подождите!
     Наречник, присмотревшись, заметил ещё несколько рыжих струек в ветвях.
И, улыбнувшись, стал лущить шишку. Кедровая. Орешки, конечно, после зимы, но ничего, хорошие. Поев, он набрал ещё в сумку – в дупле их оказалось предостаточно. И, что примечательно, все сухие и крепкие, словно бы в каком хранилище были. Наречник улыбнулся и ещё раз оглядел кроны деревьев. Нет, белок больше видно не было.
     Потом пошёл снова поискать ручей и нашёл его можно сказать в трёх шагах от этого дерева. Маленький, конечно, был ключик, еле точился в траве, так что струю его никак не уловишь, но с терпением и пожданием можно напиться. Особенно если получится найти прошлогоднюю соломинку, что ему и удалось. А ещё он нашёл щавель! И это уже было совсем хорошо. Полноценный, так сказать, витаминный завтрак. Запил он его водичкой, слущил ещё шишку... Да и пошёл. Опять – куда глаза глядят. А глядели они уже вполне уверенно в сторону восходящего леса.
     Правда, поскольку лес, как сказано, было восходящим, и достаточно круто, он шёл в основном не только глядя в землю, но ещё иногда и держась за неё руками, а потому и не мог он видеть, как менялся лес. Однако же он мог слышать – и он слышал. Вначале это были словно бы стучащие молоточки... Небольшие, совсем незаметные, они выстукивали песнь нового строительства. Нестройно звучащие, перетекающие из звука в звук, переплетающиеся друг с другом, они касались каждого дерева, каждого камня, каждой палой ветки... Потому что это были клювы птиц, вернувшихся из южных стран, чтобы вновь строить гнёзда, ловить всяких букашек и собирать червяков и, главное, петь свои незаметные песни. Они ведь и в самом деле всегда незаметны, как мы не замечаем сердца, когда оно мирно. Они незаметны, как солнце, когда оно светит, но не палит. Незаметны, как листва, цветы и трава, когда они есть, как незаметен и самый воздух, напоенный теперь их первым сигнальным посвистом.
     Наречник поднял голову и остановился посмотреть.
     Птицы и в самом деле строили гнёзда, собирая всякие веточки, палую листву, какие-то пёрышки и шерстинки. Летали бабочки, пчёлы, бегали пахучие клопы и жуки-землеройки и никто никому не мешал. Наречник блаженно оглядел окрестности и вздохнул полной грудью. Он уже взошёл достаточно высоко. И это уже была самая настоящая живая весна.
     В пересечении ветвей внезапно что-то сверкнуло столь ярко, что он невольно зажмурился.
     – Эй, Птица! Это ты? – крикнул он тихо, так что никто из них не услышал из сказанного им ни звука, и все как ни в чём не бывало продолжали свои самые важные в мире труды.
     Сияние, скользнув и расщепившись в ветвях, как оно расщепляется на мирной морской глади, взошло и влилось в полуденное солнце, парящее над царством поющих пиний. Восходящий лес благоухал. Весенняя смола закипала в стволах, ветви пускали молодые побеги, рождали новые шишки, завязывался новый цвет.
     Улыбнувшись полуденному сиянию, Наречник снова двинулся в путь. Он вступал под кров тенистого леса. Здесь горный ручей и некогда случившийся обвал образовали небольшой пруд, из которого мелкими ручейками расходилась вода, равномерно орошая весь нижележащий лес. А здесь, где была влага, росли лиственные деревья и была прохладная тень. Наречник опять вздохнул. Камни и стволы деревьев здесь были поросшими изумрудным мхом, то и дело под ногой похрустывали палые сучья и ветви, наполовину превратившиеся в труху. Пройдя ещё немного, он сел у края пруда, прислонившись спиной к пушистому стволу старой ольхи... Кажется, это была именно ольха... И, положив Дорину сумку на колени, прикрыл глаза и стал слушать, как живёт своей жизнью весенний лес, как журчит вода и медленно притекает время. Звуки здесь были более приглушёнными, чем в сосновом лесу, словно прохладная тень укрыла здесь не только очертания и краски, но и звуки.
     Наслушавшись вдоволь, он решил немного перекусить. Слущил шишку, поел щавеля, который хотя и подвял, всё же ещё хранил привычную кисловатость, попил прохладной и чистой воды. Просто невозможно было оторваться от этого места, и он всё сидел и сидел. И так же обычно, как звучала здесь вода, лёгкий ветер, остававшийся вне, птицы и деревья, прозвучали слова, мерные, как то приходящее время. Кто-то читал, стоя за деревом и скалой:

     Оставленный, прощай, – пропели птицы.
     Приди, угасший, – промолчали дни. –
     Останься небом посреди страницы
     Отверстого пространства, помяни,

     Кого ты ищешь, восходя по склону
     Лесных просторов дикой тишины,
     Молчанием и жаждою бессонной,
     Вечерним светом в трепете весны,

     В ручьях прохладных зыбким отраженьем,
     Дождём нестройным в лёгких облаках...
     И где найти – не знаешь неужели,
     Не слышишь ли: хоть песня далека,

     Но все слова её тебе знакомы
     И каждый звук её тебе открыт
     В скитальчества непостижимом доме,
     В пустынном хлебе ветроносных жит...

     Наступила пауза. Наречник подождал ещё немного. Из-за дерева и скалы никто не показывался, но уши его подрагивали, видимо, слыша тихое и сторожкое дыхание стоящей там. Странный это был голос, и старый, и юный одновременно.
     – Последняя строка... м-м... как бы это сказать? – сглотнув комок, наконец произнёс Наречник. – Несколько сыровата... вам не кажется?
     – Знал бы ты, сколько этой строке лет, – ответила некто, – а она всё же осталась неизменной, то не спрашивал бы.
     И тут из-за дерева и скалы медленно, как выплывает большой корабль, вышла кловица... И это была громогласная! Но голос-то, голос её уже был ведь совсем другим! У Наречника открылся рот.
     – Ты искал Муриэль – ты нашёл её, – церемонно произнесла явившаяся и поклонилась.
     – Как... но как... – пробормотал клисс, вскакивая на ноги. – О, простите, да-да, конечно, – и тоже поспешил поклониться.
     – Мне помогло лекарство Дори, – ответила та, – спасибо.
     – Что, не ожидал? – спросила она минуты через три, когда Наречник всё стоял и стоял, с идиотской ухмылкой глядя на неё.
     – Ну... что сказать? – судорожно вздохнув, очнулся он. – Здорово!.. И... многое делается понятным... – с лёгкой улыбкой добавил он значительно тише и всё же тотчас вжал голову в плечи, ожидая оплеухи.
     Но та лишь улыбнулась. Похоже, и в самом деле произошло изменение! И уж когда обнаружилось, что она к тому же она принесла еды (не тухлой, а самой настоящей благоуханной сухофруктовой и сухарной), всякие сомнения в этом полностью отпали. У Наречника опять проснулся аппетит. Но, само собой, как порядочный джентльмен, он прежде предложил Муриэли кедровых шишек. И едва-таки не получил ожидаемую ранее оплеуху. Но потом кловица, улыбнувшись ему неполнозубым ртом, взяла какой-то камешек и стала лущить ароматные орешки, а он смог теперь вполне оценить и её радушие. Когда он так с увлечением ел, Муриэль сказала:
     – Ты уж не обижайся, что не сразу я откликнулась... Все просили меня не открываться... Хотели задержать тебя...
     Наречник даже есть перестал.
     – Ну-ну, не подавись, – улыбнулась Муриэль. – Музыка им твоя понравилась. Но всё равно мы все знали, что не сможем тебя удержать, и потому... В общем, и я теперь здесь...
     – Угу, – подтвердил Наречник, бросив на неё серьёзный взгляд.
     А та, старательно сдержав улыбку, закончила фразу:
     – ...И я провожу тебя на Родину горных кловов...
     И Наречник всё-таки поперхнулся. Ну что ж, пришлось ей немного постукать его по спине. В общем-то двух раз хватило, чтобы он, ещё не отперхнувшись, принялся удирать от неё со всех лап (вам никогда не приходилось удирать от бабушки, когда она, к примеру, обнаруживала, что вы съели все пироги, заготовленные для гостей?). Так они и бегали вокруг пруда, пока он не продышался.
     Ну и хорошо. Попили ещё водички, да и пошли потихоньку вверх, куда продолжал восходить ставший снова сосновым лес.
     Они шли и рассуждали. Точнее, Муриэль говорила, а Наречник рассуждал. Но что он рассуждал, то мне не ведомо, можно лишь предположить – о чём. Думаю, скорее всего, о том, что говорила ему Муриэль. А она говорила:
     – ...Вот, придём на Родину горных кловов и познакомлю я тебя со своей мамой, прабабушкой Майи... Она у нас теперь старшая... Её зовут Мириэн. Судит она обо всём, может быть, не очень строго и не очень мудро, но отчего-то все её всё равно спрашивают, как быть да что делать... И я тоже спрашиваю. А она...
     – Постойте, – перебил её вдруг Наречник. – А странное какое у неё имя – Мириэн... Она что, тоже дерё... Оно вообще женское или мужское?
     Муриэль вначале нахмурилась, с недоумением глядя на своего внукообразного подопечного, но потом сообразила.
     – Не смейся, болтун! – сказала и положенную затрещину подопечному уделила.
     Но потом и сама, правду сказать, рассмеялась. Тихонько так, почти про себя, как только бабушки умеют. Тогда у них ещё такие красивые морщинки в углах глаз образуются. Но потом она посерьёзнела и объяснила:
     – Почти все мы, надо тебе знать, на Родине горных кловов вдовы. Отцы, мужья наши, братья и сыновья почти все уходили на защиту нашего отечества, неся стражу в окрестных странах. Они защищали нас и своих детей... Вот и пришлось нам тоже становиться мужественными. Должно быть, и имена оттого такие... грубоватые.
     – Угу, – подтвердил Наречник. – Как говорится: «О, имена, о, нравы»...
     – Не имена, недоросль! – поправила его Муриэль. – А времена. Э-эх ты-ы...
     А Наречник знай себе рядом идёт с довольным видом, словно бы ем тумаки получать – самое любимое дело. А впрочем, какие уж там тумаки? Так, оплеушки небольшие – проще сказать, шерсть немного взъерошила.
     Они уже миновали самый крутой подъём и шли другой местностью, более ровной, но не более тенистой, потому что лиственными деревьями, сменившими сосны, были здесь дубы, широкие и раскидистые – под ними тоже всегда много света. Да ещё запах такой... Наречник то и дело вдыхал его полной грудью и блаженно щурился от удовольствия.
     А Муриэль тем временем продолжала рассказывать:
     – ...А дедушку Майи звали Гораноль... ну, то есть моего суженого... А дочку нашу, мать Майи, назвали мы Луклой...
     – Ка-ак? – переспросил Наречник. – Куклой?
     – Луклой, балда! – улыбнулась Муриэль. – Лук-ла, понимаешь? Местность такая высокая.
     – Ага, понимаю, – закивал серьёзно Наречник. – Высокая местность.
     И они, не сговариваясь, фыркнув, рассмеялись.
     – Ну что с тобой делать, а? – утираясь слезинки в углах глаз, говорила Муриэль, продолжая впрочем, исправно отмеривать расстояние. – Что за стих на тебя сегодня напал?
     – Можно сказать, – покашляв, заметил Наречник, – что это компенсация...
     – А-а, вон ты о чём... – тоже спрятав улыбку, ответила Муриэль. – Ну, как знаешь, как знаешь...
     И если вы почувствовали, что в этих словах была определённая угроза, то вы не ошиблись. Потому что и Наречник, судя по всему, что-то почувствовал. Потому как на всякий случай немножко отодвинулся и стал идти не на шаг в сторону от Муриэль, а на два шага. Кто их знает, этих бабушек – старый что малый, как говорится.
     – ...И хотя ты всё смеёшься, – неожиданно завершила она свою фразу (лишнее подтверждение выше сказанного), – я всё же скажу... Те стихи, которые ты слышал, я написала в день, когда мне принесли весть о гибели моего Гораноля. Он защищал нашу Родину... Может, и теперь защищает, только мы его не видим.
     Наречник ничего не ответил. Он шёл молча, сосредоточенно рассматривая укрытую прошлогодними дубовыми листьями землю под ногами. Муриэль даже посмотрела на него, услышал ли он её. Он услышал. Потому что шагов через десять сказал:
     – А всё-таки я думаю, что написали вы его лишь после снадобья Дори...
     – Хм! – возразила Муриэль и вдруг замолкла. А помолчав, завершила (о, эти подтверждения!): – Ну... Может, в чём-то ты и прав... – и, всё же решив оставить последнее слово за собою, добавила: – Но оно всё равно всегда жило во мне.
     – Да, – серьёзно ответил Наречник, посмотрев на Муриэль. – Я это знаю. Иначе ведь и не бывает, разве нет?
     – Верно, малыш, верно... – ласково ответил Муриэль. – Смотри-ка, а мы почти что пришли... Видишь вон то ущелье правее? В нём – каменная лестница к нам...
     Наречник отчего-то тяжело вздохнул. И, помолчав, вдруг опять фыркнул:
     – «Ветроносных»!
     И, само собой, получил тумак. Ну а что ж? Такова уж внуческая доля.
     Но потом они опять посерьёзнели. И такими вступили на каменный путь. Впрочем, поскольку жемчужного тумана в этот раз при каменном восхождении не оказалось, миновали они его довольно быстро. И вошли в места, иначе как Родиной горных кловов, не называемые. Потому что были они суровыми и прекрасными. Ну, горные те места то есть. А кловы-то – это уж само собой, даже вопросом не облагается.
     Места эти оказались довольно близко от кловьего города, тоже на горных вершинах, только через ущелье, впрочем, всегда подёрнутое какой-то сизо-белёсой дымкой, так что ни город из Родины горных кловов не был ясно виден, ни та из города видна не была. Вот как бывает – кажется, рядом, а – не видать. И получилось, что и Наречник, и незадолго до него Муриэль, спустившись из города словно в корзинке и побывав в Стране больных, вновь поднялись на горную высоту. Только Муриэль здесь не только была раньше, но ещё и родилась, а Наречник здесь был впервые.
     В непроходимой и неведомой высоте парили деревья, парили утёсы, поросшие причудливо изогнутыми деревьями, парили птицы, высматривая в горных озёрах и реках сладкую рыбу, парили весенние цветы и неприхотливые травы... Казалось, и сам ты, находясь здесь, всегда паришь, рапростерши всю свою широту и вмещая в себя весь этот тихий и непритязательный, укромно живущий мир.
     – ...Мать Майи звали Лукла... – рассказывала Мириэн, когда Муриэль и Наречник, сидя у неё в пещерке, пили душистый чай с изюмом и орехами. – И это для нашей семьи было исключением из правил, потому что, как ты, Роман, может быть уже заметил, имена всех кловиц у нас начинаются на М...
     Наречник уже не вздрагивал, слыша своё древнее (как же давно это было!) и всё же подлинное имя, он просто кивнул, прихлёбывая чай. А Мириэн продолжала:
     – Но она, Лукла, и в самом деле – отличалась. Оттого и имя это само нашло её. И это – печаль, потому что её уже нет с ними в мире...
     Наречник опустил чашку.
     – Ничего, малыш, – улыбнулась ему Мириэн. – Ты пей, тебе нужно подкрепиться. Это Муриэль будет отдыхать, а тебе предстоит ещё путь... Вот, видишь, – сказала она после паузы, окидывая простёртый перед ними горный, ущельный, низинный, морской, речной, озёрный и какой угодно другой мир. – Мы теперь в подлинном убежище горных кловов...
     Да, она так и сказала: убежище. Не Родина, не Страна или жилище, а – убежище.
     – Постойте, – изумлённо сказал Наречник. – Но где же тогда... сама Родина ваша?
     – О-о, – улыбнулась Мириэн, качая седой головой (и – те же лучики в углах глаз, что и у Муриэли). – Кто же это ведает в точности, малыш, кто же ведает... Разве что – Человек? – сказала она и было непонятно, вопрос ли это, утверждение ли, или вообще что другое.
     Но «Человек»... как естественно это здесь звучало! Напившись чаю, они вышли на пещерный балкончик и, устроившись в плетёных креслицах, сидели и смотрели на заходящее солнце. Да, незаметно как миновал их прошедший день. И – что ещё вдруг заметил Наречник, когда они потом ужинали – настало лето. Потому как ужин был – земляника с хлебом! Что-то, видно, изменилось за прошедшую ночь... Или когда? Кто же здесь может заметить...
     Когда они опять пили чай перед тем, как улечься на отдых, Наречник спросил:
     – Мириэн, скажите... Как же так получилось, что вы – горные кловы и все знают, что это... Ну, вы тоже знаете... Да... Но живёте вы не на самой высокой вершине. Отчего тогда на вершине живут... ну... просто обычные кловы?
     – Э-э, малыш, – с лёгкой улыбкой ответила старица, – горные кловы всегда искали среднего пути... Ведь посередине гор проходят воды, не слышал? Так что не в весне, а в глубинах лета – проходят воды.
     – Слышал, – сказал Наречник, – к сожалению только слышал... Но почему тогда Майя и Муриэль не живут с вами?
     – Ну, Муриэль уже – живёт со мной, продолжая улыбаться, мягко сказала Мириэн, – она благодаря тебе и твоей Дори смогла наконец сюда вернуться. А Майя... Из того города её муж, которого она любит... Не всё так просто, малыш, не всё так бывает просто... – и она замолкла, с своей тихой улыбкою кивая головой.
     Поняв, что разговор окончен, Наречник и Муриэль поднялись и вышли пройтись.
     Сумерки уже укрывали Родину горных кловов. Они шли тропой, огибающей их высоты, а Муриэль тихим голосом рассказывала:
     – ...Воды нам нужны для озёр... Там мы разводим рыбу. Ради этого каждую реку мы делим надвое, одну часть отводя к озёрам, другую оставляя идти туда, куда ведёт её рельеф...
     Они увидели серебристую гладь одного из прудов и Наречник тихо вздохнул. Первые звёзды и ещё призрачная луна уже отражались в ней.
     – Это ещё что... – качнула головой Муриэль. – Когда-то здесь было ещё прекрасней. Теперь эти места ещё не так хороши... Трудно преодолевать запустение.
     – Запустение? – удивился Наречник, но Муриэль молчала, не объясняя, а он не решился ещё раз её спросить.
     Они вернулись в пещеру и легли на приготовленные им в углах пещеры тюфячки, набитые горными травами. Наречник тотчас уснул.

     Наутро его встретил опять душистый чай и прекрасная каша с рыбой, самая что ни на есть сабацкая каша. И ещё – напутствие Мириэн. Впрочем, оно, можно сказать, лишь называлось напутствием, а было... Чем оно было? Она спросила, когда, покончив с кашей, они уже пили чай:
     – Скажи Роман... Как ты видишь, в чём смысл пережитых тобою событий? Ведь они не случайны... И для чего-то же всё это было...
     Наречник задумался. Мириэн и Муриэль, не перебивая его раздумий, тихонько прихлёбывали чай в прикуску с лущёными кедровыми орешками. Кстати сказать, несколько кедров из шишек принесённых Наречником, они посадили. Как раз возле того пруда, который он видел. После раздумий Наречник, воздохнув, сказал:
     – Ох, как же трудно мне разобраться... – Мириэн, улыбнувшись, кивнула, а Наречник говорил: – Ледяная страна – но там Гьювва и её мама Вуснедуйя. Город кловов – но там Майя с малышом и ежата... Я не могу сказать об этих событиях чего-то такого... ну, определённого что ли, однозначного...
     Опять кивнув, Мириэн сказала:
     – Так поищи... Найди, что же их соединяет.
     И вдруг Наречник посмотрел на Мириэн, а глаза его сделались почти как блюдца.
     – Дори, – как-то само выдохнулось у него.
     – Да, это так... – с неизменной улыбкой продолжила Мириэн. – Но ведь и Дори лишь идёт по следу, разве нет? Ты же ведь клисс, скажи.
     – Да... – опять погружаясь в раздумья, ответил клисс, – наверное, так.
     – Ну так и вот... – заключила Мириэн, отставляя в сторону пустую чашку. – Подумай... Это ведь и твоя история, твоя жизнь тоже... Вот скажи, можешь ли ты теперь понять, отчего именно вы с Дори тогда расстались?
     Наречник опустил голову.
     – Тёмная долина, – глухо вырвалось у него.
     Мириэн вздохнула и, тихо положив свою суховатую лапу на вихрастую его голову, погладила.
     – Ничего, клисс, не печалься слишком... – сказала она чуть слышно. – Не существует непоправимых вещей. По крайней мере, так говорила нам Эглеунта, когда...
     – Эглеунта?! – воскликнул Наречник, перебив Мириэн.
     – Да, – невозмутимо ответила та. – Только здесь она, в отличие от нижнего мира, была всегда известна не как Глюня Буствер, а исключительно как Эглеунта Живущая-среди-гор... Мы всегда знали её той, какова она есть на самом деле, – и после паузы добавила: – Между прочим, и Дори хорошо знает её.
     И у клисса уже не осталось сил удивляться.


Дальше, Глава 9. Наречник в Пинальских горах: http://www.proza.ru/2018/04/03/2292