Незабываемые встречи

   После моего приезда в Филадельфию, примерно через месяц, мои родственники торжественно объявили мне: - Едем в Нью-Йорк, но учти, долго там не задержимся, в твоём распоряжении два часа.
Родившимся не в Одессе трудно понять то радостное чувство, охватившее меня. Ведь я буду в Бруклине, я  увижу Бордвок, такой для меня загадочный и одновременно близкий. Я увижу дорогих моему сердцу одесситов, которых не видел  несколько десятков лет. Одесситов, без которых Одесса давно уже потеряла свою самобытность и колорит и без которых давно уже не в моде одесские рассказы Бабеля. Я увижу людей, которые перенесли с собой в эмиграцию и утвердили всё, что им было дорого в родной Одессе. Я прекрасно понимал, что двух часов мне явно недостаточно, но предчуствие, что я всё таки увижу нечто интересное, не подвело меня. Вступивши на Бордвок, я сразу окунулся в нечто праздничное, как это было в былые годы в Одессе. Я увидел пожилых мужчин под навесами, играющих в шахматы и домино, и бурно жестикулирующих руками, доказывая своему партнёру, что он явно сыграл не так.
Рестораны и магазины с русскими вывесками, многочисленные ларьки со всевозможными овощами и фруктами, залив Гудзона и берега, напоминающие одесские пляжи.
У меня было такое впечатление, что я побывал одновременно на Дерибасовской, в Аркадии на пляже и, конечно же, на знаменитом рынке "Привоз".
 Супружеские пары, одетые по-европейски, чинно гуляли по деревянному настилу Бордвока.
Я увидел молодёжь, которая уже давно отвергла европейскую моду и была одета по-американски. Всё это сопровождалось доминирующей русской речью. Я стоял, как завороженный. У меня было впечатление, что я никуда не уезжал и что всё ещё нахожусь в родной Одессе.
Увидев мой растерянный вид, ко мне подошёл пожилой мужчина и, загадочно улыбаясь, спросил: - Молодой человек, я дико извиняюсь, но как я таки понял, что вы недавно из Одессы? (Речь этого мужчины я воспроизвожу без поправок, ибо это специфика одесского колорита, который получил жизнь в результате перевода структуры языка идыш на русский).
Когда я поделился с ним своими впечатлениями, он, улыбаясь,сказал:
- А как же, мы все здесь живём как в Одессе в праздник. Вы таки постепенно к этому привыкнете. В это время моего собеседника кто-то окликнул, и он, чинно раскланявшись, зашагал по деревянному настилу, опираясь на трость. Я стал оглядываться по сторонам и наконец моё внимание привлекла группа мужчин, собравшаяся у ограждения к океану. В центре группы стоял человек невысокого роста с мучительно знакомым мне лицом. Я долго пытался восстановить события, связанные с  этим человеком, и вдруг, как это иногда бывает, всё чётко и  ясно всплыло в моей памяти: - мои школьные годы... Я вспомнил эпизод, который когда-то надолго запал мне в душу. Я не могу утверждать, что мы были с ним друзьями. Мы проживали в одном районе, ходили в одну и ту же школу. Очень часто встречались на переменах. Когда наши пути разошлись, не помню, но я очень хорошо на всю жизнь запомнил один эпизод, связанный с ним.
Как-то поздно вечером  я возвращался домой из кинотеатра после просмотра итальянского музыкального фильма. Главным героем был знаменитый певец Энрико Карузо. Шёл я в лирическом настроении, находясь под впечатлением этого фильма. Вдруг этот парень окликнул меня. Он тоже возвращался после просмотра этого фильма. Мы стали обмениваться впечатлениями, и вдруг он запел. У него был очень приятный лирический тенор, и если бы я не знал его, я бы подумал, что поёт профессионал с хорошо поставленным голосом. Меня поразило то обстоятельство, что за все годы учёбы в школе он никогда не пел на школьных концертах, никогда ничем не выделялся среди своих сверстников. Я увидел его в совершенно другом свете. Меня поразила мысль, что есть на свете люди настолько стеснительные, что не позволяют себе навязывать свой талант другим, а талант у него несомненно был. Люди, идущие нам навстречу, останавливались, очарованные его голосом, просили его спеть ещё что-нибудь. Он скромно оборачивался к ним и говорил: - Это не я, - и указывая на меня, - это он. Сначала я был удивлён его поведением, а потом всё - таки понял. Нет, это было не бахвальство, просто ему не хотелось афишировать себя. Это было сугубо личным.
Мы долго ещё ходили по улицам нашей родной Молдаванки, а он всё пел и пел... Долго я не мог с ним распрощаться, понимая, что в конце концов должен же человек, который долгое время мучительно скрывал свой талант, излить кому-то свою душу.
Я понимал, что никуда не уйду, пока он будет петь. А он всё пел и пел. Наконец-то он устал и мы распрощались. Больше наши пути никогда не пересекались. Но всегда, вспоминая этот эпизод, я, естественно, понимал, что это ещё один затерявшийся в перипетии жизни талант, которому не суждено дарить людям радость и наслажденье со сцены.
Я медленно приблизился к группе людей, в которой он стоял. Все возбуждённо о чём-то спорили. А он стоял, упёршись спиной в ограждение, с каким-то задумчивым взглядом.
Он явно думал о чём-то своём. Я подошёл к нему, понимая, что может он и не узнает меня, и тихо сказал: - Саша, здравствуй. Он встрепенулся, как бы стряхивая с себя какую-то тяжесть, и ответил: - А, это ты, а ты постарел. Ты давно приехал? Что-то я тебя здесь никогда не видел. Я ему ответил, что приехал я недавно, и что он тоже уже давно не мальчик. Мне хотелось расспросить его о многом. Как сложилась его жизнь в дальнейшем, но в это время меня стали окликать мои родственники, видно время моего пребывания в юности заканчивалось... Да и он, как мне показалось, совсем не был расположен к разговору со мной . Я с ним попрощался и, когда я стал удаляться, то услышал вдогонку:
- Когда приедешь ещё раз, поговорим. А я уже не пою! - с сожалением сказал он.
Я уезжал из Нью-Йорка в Филадельфию с впечатлением, что каждая миля, набегавшая под колёсами нашего автомобиля, отдаляет меня от города моей юности, моей любимой на всю мою жизнь Одессы. И в этот момент я твёрдо решил, что в своё свободное время я всегда буду возвращаться к этим людям. Я надеюсь, что ещё много у меня будет там незабываемых встреч, ибо прошлое не забывается.
Без прошлого никогда не бывает будущего. Это истина, не требующая никаких доказательств.