туман

ТУМАН.

  Утро выдалось на редкость холодное и туманное.  Иней уже, непрошенным гостем, лег не травы. Повеяло, вдруг морозом, до которых было еще далеко. И я знала, что как только солнце, которое непременно появится раньше полудня, растопит иней, в воздух вновь ворвутся осенние ароматы.  И грустью защемило сердце. Жаль было расставаться с веселым, жгучим летом, наполненным свободой. Холодная озерная вода, над которой парил туман, уже не прельщала, не приглашала. До следующего лета забыты будут дальние заплывы и веселые взвизги.

  Школа была для меня некой обязанностью, которую необходимо выполнять. Я не любила учиться, но училась хорошо, потому что Господь дал мне в учителя моих родителей, а они сумели привить мне обязанность учиться, в отличии от моего брата- близнеца. И мне приходилось тянуть его за собой и действенной помощью и окриками. Мама иногда делала мне замечание: «Нельзя на него кричать за уроками: теряется способность воспринимать материал!» Я не на шутку горела возмущением, потому что он просто не учил уроки. Но я очень любила его, и   всегда отчаянно боялась за него. Боялась, когда он отвечал  у доски, когда болел, когда потихоньку курил с мальчишками…    Моя любовь к нему, была наполнена страхом.

   Но, по грешной слабости своей, я не простила ему неисправимой ошибки, которую он сделал много лет спустя. Он оставил своих детей, жену ради другой, сомнительной любви.  Не простила, не приняла. Зло, которое витало над ним и одолело его, закрыло и мое сердце для него. Мы оба оказались невольниками, не справились. И он страдал от своей ошибки, и от того, что я не приняла. Горевал так глубоко, что заболел и умер в далекой Германии, перед смертью мечтая о встрече со мной на том свете, где мы, может быть, поговорим вдвоем, как прежде, любя друг друга беззаветно. И только после его смерти душа моя открылась для молитв о нем и частом слове «прости», которое шептала где угодно: в метро, в магазине и, конечно, в храме. Все известно только Господу, но, видимо слезы мои и горе даны мне для того, чтобы я каялась и писала  о нем, о нас, как он и хотел, уходя.

    А в это утро я знала, что он не учил историю, и папа может спросить его, и я боялась. Братишка вышел из дому первым, неся под мышками две папки с учебниками, которые были тогда в моде. Одна из них  была папиной. Наш папа был инвалидом войны, безногим. Для нас вечной памятью о войне был  папин протез, который стоял у его кровати, когда он отдыхал.
 
   Брат уже прогрел мотор у папиного горбатенького «запорожца», и вывел машину из гаража. Папа направлялся к машине, с палочкой, держа одну руку в кармане пальто, рукой он придерживал тяжелый протез. Туман навел на него лирическое настроение, и он слегка мурлыкал под нос какую-то мелодию. «Папа, - проговорила я скороговоркой,- не спрашивай сегодня Геню, А?!» «А что случилось?»  « Он не успел выучить уроки. А?!»
Мурлыканье прекратилось, он,  молча сделал несколько шагов. «Хорошо, на следующем уроке спрошу обе главы!»- строго и снисходительно сказал он. Сидя за рулем, он ни слова не сказал Гене,  прекрасно видел, как мы с ним понимающе переглянулись. В зеркале я заметила папину улыбку.

Светлана Назарова.
Август 2005 г.