Посвящается Федору Михайловичу

Иван Федосеевич Вяземский был не похож на самого себя. Вот, к примеру, встреть его сослуживец на улице или в каком-либо служебном заведении - так он непременно его признал бы и, как это водится у приличных людей, поздоровался бы. Но, если бы удалось уговорить вышеупомянутого сослуживца составить обстоятельный словесный портрет Ивана Федосеевича, с ним сам господин Вяземский, по какому-то необычному свойству его характера, был бы решительно не согласен.

Обстоятельство это доставляло немало хлопот и в жизни, и на службе. Вот, к примеру, зайдет Иван Федосеевич к парикмахеру, чтобы обстричь излишне буйно растущую растительность на макушке, глянет в зеркало, а там чужая физиономия отражается, не имеющая с его внешностью ни малейшего сходства. И до того ему сразу же становится противно, что плакать хочется. Да и парикмахер, негодяй, словно желая поглумиться над Иваном Федосеевичем, и без того до крайности расстроенным, прямо ему в затылок круглое зеркало тычет, мол, извольте господин хороший удостовериться, что ваш затылок гладко выбрит, как это по последней моде и полагается. А как же тут удостоверяться, ежели вместо нормального, как есть у всех, затылка, в зеркале уродливого вида шишка, да еще и с буграми, которых Иван Федосеевич отродясь не имел! 

А уж с дамами проблем и вовсе, не оберешься. Бывало, только господин Вяземский желал преподнести понравившейся барышне интересное предложение, как, глянув случайно на свое отражение с торчащими как у мерзкой макаки ушами да висящими щеками, сразу же все подобные идеи в своей голове отвергал, частию заменяя их язвительной злобностью, коею уже привычно восполнял отсутствие обычного душевного равновесия.

Стоит ли говорить, что Иван Федосеевич порой стал прикладываться к рюмочке, после службы забегая в питейный подвальчик. Там он и вошел в разговор с Григорием Кондратъевичем Толстосумовым, человеком вида благообразного, однако, как позднее выяснилось, таившем в глубине своего естества изрядную порочность. Впрочем, сплотило их такое же дивное свойство Григория Кондратъевича, зачастую быть на себя не похожим. Бывало за рюмочкой он жалился Ивану Федосеевичу на сослуживцев, которые, как только случалась оказия, ему его же фотографические портреты подсовывали. А там морда чужая, да еще и с такими бровищами да усищами, что хоть кричи «караул!». А они, мерзавцы, с чрезвычайной готовностью еще и высказывали словесное неуважение, мол, наш Григорий Кондратъевич вылитый брандмейстер, ишь, усищи накрутил да бровищи сдвинул!

Так происходили среди Ивана Федосеевича и господина Толстосумова всякие разговоры за рюмочкой, пока однажды не произошла неприятность.
Возьми Иван Федосеевич, да и спроси в питейной про здоровье:

- Что же это вы Григорий Кондратьевич, в последнее время похудели да щеками обвисли, не дай Бог хворь какая, или сомнения душевные…

Григорий Кондратьевич, будучи в тот день в недобром расположении духа, отчего-то вдруг оскорбился:

- А зачем же вы,  Иван Федосеевич, такие нелицеприятные вещи по меня надумываете, возможно, врожденное косоглазие вам не позволяет оценить крепость моего организма. А сами-то вы, угреватым лицом бледны. Уж не чахотка ли на вас приключилась?!

Иван Федосеевич, обычно к подобным высказыванием относившийся вполне снисходительно, в этот раз вступил в дискуссию:

- Бледность есть признак свойственного моей фамилии наследственного аристократизма. А вот мой приятель, имеющий непосредственное отношение к сыскному делу, мне рассказывал, что ежели у человека эдакая вот челюсть как вас, да еще и такие вот бровищи, так этот человек имеет сущность непременно уголовную и приличное общество с ним всяческого обхождения избегает. Об заклад готов биться, что вас в любом околотке с такой физиономией за душегуба примут.

Тут уж Григорий Кондратьевич не удержался:

 - Уж с вашими ли губищами да картофельным носищем эдакие пасквили про меня сочинять? Будучи человеком порядочным и происхождения также не простонародного, требую от вас, голубчика, полной сатисфакции…

Иван Федосеевич, хоть и видя, что такими разговорами вывел своего собеседника из душевного равновесия, тем не менее, продолжил:

- Ой ли, ой ли… Григорий Кондратьевич! Что ж вы так вдруг разобиделись. Уж не рапирами ли предлагаете обеспечить вам вышеупомянутую сатисфакцию? Впрочем, было бы забавно проделать дырку в вашей луноподобной физиономии, в аккурат промеж глаз, где у вас некрасивая бородавка волосатая торчит…

Тут уж Григорий Кондратьевич не выдержал, схватил со стола столовую вилку и ткнул Ивана Федосеевича прямо в глаз. А тот вдруг возьми со стола бутылку казенной, да и огрей Григория Кондратьевича по темечку, да так, что и бутылка хрустнула, и темечко. А как вдарил, от пережитого стал без слов и ткнулся физиономией с торчащей из глаза вилкой в тарелку с квашеной капустой, коей товарищи имели удовольствие закусывать, пока не повздорили.

Подскочили люди, сперва охали да изумлялись, эвона как, дескать… Потом послали за доктором. Доктор лишь руками развел… что уж тут скажешь, смертоубийство. От нервного истощения, излишняя вспыльчивость одолела, что, на фоне алкогольной интоксикации, и привело к столь плачевному происшествию.

На следующий день их, как водится, отпели и похоронили. Вырыли могилки напротив друг – дружки. Сослуживцы в складчину обеспечили им сосновые гробы, да два креста, на которые прикрепили фотографические снимки Ивана Федосеевича и Григория Кондратьевича. Если бы увидели они эти фотографические снимки, непременно возмутились бы, да захотели бы наказать мерзавца фотографа за этакие художества!

Постояли сослуживцы малым числом перед могилками, перекрестились на портреты, да и отправились куда-то восвояси под осенним дождем по раскисшей коричневой глиной кладбищенской тропинке.

А Иван Федосеевич и Григорий Кондратьевич так и смотрели друг на друга чужими физиономиями пока ветер не разорвал портреты, да не унес их остатки куда-то вдаль.