Наш Ашот из Агудзеры - 2

Уже в сумерках мы подъезжаем к трехэтажному многоквартирному дому, внешний вид которого оставляет желать много лучшего, но, по крайней мере, все окна в нем целы, и на фасаде следов от давних пуль и снарядных осколков не видно – чего нельзя было сказать о многих других домах, виденных нами в пути. Остановив машину у подъезда, Ашот велит нам сидеть и ждать, а сам входит в дом.

Выходит он через несколько минут с лицом несколько почти невозмутимым. Как и опасалась Оля, незваных гостей в Агудзере не ждали, в квартире дяди никто не открыл.

- Наверное, к дочери ушли, - беззаботно высказывает свое предположение Ашот. – У них две дочери. Одна живет в Сочи, другая здесь.
- Здесь – это где? – интересуюсь я. По правде говоря, хочется кушать. В пути мы не останавливались на кормежку, питались прямо на ходу лавашом и молоком, купленным в придорожном магазине. Ашот, на наше удивленье, перебивался кофейно-шоколадными батончиками. – Здесь в Агудзере или в здесь в Абхазии?

- Неважно, - с той же беззаботностью отвечает Ашот. – Нет дяди, пойдем к тете.
- А тетя где? – теперь спрашивает Оля, подумав, что придется снова ехать – час, а может два. – А вдруг и тети нет?

Я понимаю Олю. Вокруг густые сумерки, и она думает о том, где же мы будем ночевать.
- На месте тетя, не переживайте, - невозмутимо отвечает Ашот, и велев нам выйти из машины, ведет нас к некой хижине, подобию летней кухни, которая виднеется неподалеку, под густой, еще зеленой кроной дерева – кажется, айвы. Единственное окошко хижины светится желтым, тусклым светом.

Он стучит в окошко, а затем подходит к двери. Дверь отворяет мужчина лет семидесяти пяти, худой, с седоватой, всклокоченной копной волос, с лицом небритым два или три дня. Он почти на голову выше Ашота, примерно одного со мною роста.

Вглядевшись в полумраке в гостя, он радостно восклицает:

- Ашотик! Ты? Приехал! – И обнимает гостя сердечно, словно именно его и ждал весь день. И, нас увидев за спиной Ашота, спрашивает: - А это кто с тобой?
- Мои друзья из Сочи, - небрежно отвечает тот. - Абхазию решили посмотреть.

И вот мы сидим в хижине. Хозяин, звать его Рачия, но жена зовет его Рачик, подкинул дров в железную печурку, стало жарко, мы мигом сняли куртки, остались в тонких свитерах. Хозяйка, Зара, хлопочет у газовой плиты:

- Картошку я отварю сейчас, а курочку, как знала, еще в обед сготовила, да что-то есть не стали, суп вчерашний похлебали. Я курочку сейчас согрею.

Она выглядит, как, наверное, и должна выглядеть пожилая армянка из простонародья: в меру полная, в меру подвижная, с неутратившим привлекательности лицом, с характерным, с небольшой горбинкой носом, с густыми черными бровями и проседью в черных волосах. Зара всю жизнь проработала в местном совхозе, с тяпкой в руках гнула спину на плантациях чая, который в Советском Союзе именовался грузинским. Четверть века назад все грузинское в Абхазии прекратило свое существование, прекратил существование и совхоз. Абхазское правительство платит Заре пенсию – 500 рублей. К счастью, после войны, которая зовется здесь Отечественной, им с Рачиком удалось оформить российское гражданство и Россия платит им российскую пенсию, на которую уже можно худо-бедно жить. Вот, даже на жареную курицу хватает.

Ашот обращается к Заре, сестре его матери, и к дяде Рачику на «ты», по именам, без отчеств и без «теть» и «дядь». Видать, у них так принято. На Кавказе вообще отчества на бытовом уровне не в ходу, мы уже знаем это. Мы слушаем их разговоры, привыкаем к новому для нас обществу. Рачик, узнав, что мы с Олей из Хабаровска, оживляется и с жаром начинает рассказывать о том, как в молодости он работал на Колыме, гонял грузовики по бесконечным северным дорогам.

- Денег куры не клевали! – улыбается он застенчиво. – Как полетишь на материк – все по ресторанам спустишь! Молодой был, глупый. С Зарой-то я уж потом познакомился, когда вернулся.

- А почему вернулись? – спрашиваю я. – Можно было, наверное, и там найти себе пару? Остепенились бы, перестали бы деньги на ветер пускать…
- Холодно там очень! – с той же обузоруживающей, застенчивой улыбкой отвечает Рачия. – В кабине так промерзнешь, пока доедешь!.. Никакие унты и шубы не помогали.

Картошка и курица тем временем доходят, и все усаживаются за стол. Хозяин приносит из кладовки бутыль с самодельной чачей, настоянной на местных грецких орехах – для мужчин, а для женщин – самодельное же сухое вино. За едой Ашот интересуется урожаем мандаринов. Он настроен привезти домой пару-тройку ящиков.

- Какие мандарины! – горестно восклицает Зара. – Нет в этом году мандаринов. Клоп все сожрал! Яд надо было покупать, каждую ветку брызгать… А у нас ни денег таких нет, ни сил у Рачика – по деревьям лазить. Ни килограмма мандаринов у нас нет.

Я уже знаю, что в нынешней Абхазии – мандарины для большинства жителей – чуть ли не главный источник их скромного дохода. Абхазские мандарины отменно вкусны и недороги, из везут на продажу не только в близкий Сочи, но и в неблизкую Москву, и в еще более дальние российские города.

- А у Ады есть мандарины? – продолжает допытываться Ашот. Ада – это другая его тетя, тоже сестра мамы, и живет она тоже неподалеку, как он рассказывал нам в дороге.
- Вроде есть, - не очень уверенно отвечает Рачия. – Я слышал, Батрадз собирался везти в Сочи на продажу.

Кто такой Батрадз, я не знаю, но думаю, что, наверное, это муж Ады.
На этом Ашот закрывает мандаринную тему и переключается на другую. Он, как бы между прочим, интересуется, все ли в порядке у дяди Эмиля, в квартиру которого он стучался час назад.

- А мы не знаем о них ничего, - без охоты отвечает Зара. – Мы уж третий год к ним не ходим, а они к нам.
- И чего так?

- Да вот так! Видать, мы им не ровней стали. София ведь, жена Эмиля, из Еревана, не нам чета! На свадьбу дочери нас не пригласили.
- Вот даже как! А Лили с Софией видится? Они ведь в одном торговом центре работают.

Зара пожимает плечами. Видно, что этот разговор ей в тягость. Лили ее дочь. Именно Лили Ашот когда-то выносил на плечах к русскому десантному катеру, когда в Агудзеру вошли грузинские танки. Именно тогда Эмиля ранили в ногу, и он остался в воюющей Абхазии. Его Ашот вывез позднее, определил в сочинский госпиталь.

- Что вы за люди! – горестно восклицает Ашот. – Родные ведь! Из-за каких-то пустяков!

Зара не отвечает и начинает убирать со стола, идет в кухонный угол, готовить кофе. Оля, любительница кофе, присоединяется к ней. Зара учит ее готовить кофе по-турецки – с добавлением ложечки сахара перед закипанием. Абхазские армяне, выходцы из Турции, предпочитают именно этот рецепт. Рачик, с лица которого не сходит застенчивая улыбка, подливает в мою рюмку огненной чачи. Я стойко проглатываю ее и думаю: «А где же и как мы будем ночевать?» Я, конечно, ценю организационные качества Ашота, но мне интересно: что же у него еще в запасе?

Кофе подается в крошечных чашечках их тонкого фарфора (остатки какой-то былой роскоши), к нему выкладываются привезенные нами конфеты и печенье.

Но вот кофе выпит, и тут оказывается, что в запасе у Ашота (а на самом деле, а Зары с Рачиком) нормальная двухкомнатная квартира в том же доме, где живут Эмиль и София, и даже в том же самом подъезде! Рачик отводит нас туда, показывает застеленные свежим бельем постели, и возвращается в хижину. Они с Зарой предпочитают спать там: как они говорят, на свежем воздухе.

Не знаю, как спалось Ашоту, а мы с Олей выспались прекрасно. Утром мы позавтракали в хижине Рачика и Зары, Ашот сходил, проверил, вернулись ли домой Эмиль и София (не вернулись) и повел нас на прогулку, на берег моря.

В Интернете можно встретить сколько угодно зазывных предложений отдохнуть на пляжах Абхазии, в том числе и в Агудзере, честно указывается, что развлечений там нет никаких, но зато гарантируются прекрасные пейзажи и тихое уединение. Насчет развлечений Интернет не врет, их действительно нет, и, слава Богу, именно их отсутствие и обеспечивает «тихое уединение», а вот пейзажи… Море как море, оно и в Сочи такое же, Черное, пологие вечнозеленые, субтропические горы у нас за спиной тоже напоминают сочинские, а вот то мы видим слева и справа от дорожки, ведущей к морскому берегу, увы, глаз не радует. Слева – руины санатория «Литературной Газеты», справа – развалины Дома Союза  кинематографистов. Впрочем, половина домов в самой Агудзере, как и во все Абхазии, заброшены и разбиты, зияют пустыми дверными и оконными проемами, поросли плющом, травой и кое-где, даже молодыми деревцами и кустарниками. И опять на ум приходят недоуменные мысли: «Кому эта война принесла пользу? Где добрые плоды добытой кровью свободы?»

Морской берег пустынен, как ему и полагается в декабрьский день. Лишь две-три местные молодые мамаши с колясками прогуливаются по кромке паркового леса, где еще сохранилась, хотя уже и сильно потрескалась асфальтовая дорожка, украшенная полуразвалившимися гипсовыми вазонами и урнами. Урны с верхом забиты мусором, таким же мусором – пластиковыми и стеклянными бутылками, коробками из-под сигарет, банками из-под пива и еще Бог знает чем – украшено все побережье, и искать здесь уединения почему-то не хочется. Хочется убраться отсюда, и побыстрее.

По-видимому, у Оли наша прогулка навевает примерно такие же мысли, потому что она спрашивает меня:

- А помнишь, мы читали на Рамблере, как на группу московских туристов напали местные, один с ножом, другой с пистолетом, и потребовали деньги?
- Конечно, помню, - отвечаю я. – Один парень попробовал сопротивляться, так его застрелили. Это где-то здесь и было, недалеко от Сухуми.

- А ведь с ними дети были! – печально и возмущенно добавляет Оля. – Ничего святого!
- У них и нет ничего святого! – вмешивается в наш разговор Ашот. – Они же дикие! С гор спустились! Абреки!

- Пойдемте отсюда! – обращается к нему Оля. – Нет здесь ничего интересного.
- Как скажете, - покладисто отвечает наш провожатый. – Мое дело предложить. Давайте тогда в Дранду съездим, в древний храм.

- А это далеко? – спрашиваю я.
- Тут все рядом, - отвечает Ашот. – Там где-нибудь пообедаем, а вечером, если Эмиль еще не вернется, съездим к Лили, с сестрой вас познакомлю.

Да простит нас Господь, нам с Олей одинаково интересны и Драндский храм, и дядя Эмиль, и сестра Лили. Нам весь мир интересен, мы смотрим на него широко открытыми глазами и не перестаем удивляться и задавать вопросы. И сам Ашот для нас остается загадкой.

В храме он первым делом приобретает толстый пук свечей и почтительно расставляет их перед иконами, бормоча что-то по-армянски, молится за души умерших родных и предков. Лицо его, освещаемое трепетным желтым светом множества лампад и свечей, становится каким-то благостным и одновременно сосредоточенно-деловым. Мы знаем, что дома, в Сочи, он не являет пример благочестивого христианина, не ходит по воскресным дням в церковь, и даже за обеденный стол садится, не перекрестив рта. Но сюда он приехал всерьез, Дранда, древнейший на Кавказе храм, для него по-настоящему святое место, что-то вроде врат небесных (или, если хотите, нечто вроде портала), и вот он стоит на пороге этих врат и обращается прямо к Богу, молит его о душах своих предков, а может быть, о душах всех умерших армян.

Мы с Олей тоже покупаем две свечки, тоже ставим их – одну перед Христом, другую – перед Богородицей, осеняем себя нашим родным старообрядческим двуперстием. Храм относится к Абхазской православной церкви, статус которой в церковном мире непонятен, как и статус самой Абхазии, но что нам за дело до тяжб и неурядиц  вселенских и прочих иерархов! Мы, как и наш Ашот, стоим на пороге небесных врат и обращаемся к единому Богу, обращаемся, как умеем, от сердца, поминаем наших родителей, бабушек и дедушек, всех кто был нам дорог и близок, всех, кто уже не может сам за себя помолиться.

Снаружи храм неказист, не величествен, и если бы не крест на невысоком, почти плоском куполе, его можно было бы принять за какой-то склад или каземат, но внутри, под мощными сводами, выложенными древними мастерами из таких же древних, грубо обработанных камней и кирпичей, ощущается явственный поток неведомой энергии, то ли льющейся из этих сводов, сохранивших еще местами следы византийских фресок, то ли притянутой многовековыми молитвами из призрачных сфер Небесных. Однако на душу спускается некая благость, и думается, что уже ради одного этого стоило ехать в Абхазию.

На обратном пути в Агудзеру мы пытаемся пообедать в каком-нибудь придорожном кафе и неожиданно обнаруживаем, что сделать это не так-то просто. На дворе декабрь, мертвый сезон, придорожные кафе все как один закрыты. Положение осложняется тем, что, оказывается, и с электричеством в Абхазии проблемы: с двенадцати до четырех часов дня его отключают, и даже магазины почти все закрываются. Наконец, в небольшом ларьке, мы покупаем все тот же набор – лаваш и молоко – и обедаем в машине.

- Дикая страна! – повторяет Ашот. – Дикий народ!

Не хочется с ним соглашаться, но даже в африканской Уганде мы видели больше порядка и лучшую организацию жизни.

В Агудзере нас ждет приятность. Эмиль и София оказываются дома. Они ездили к дочери в Сочи, на крестины недавно рожденной внучки и только что вернулись. Мы с Олей, услышав об этом, невольно переглядываемся с одной и той же удивленной мыслью. Оказывается, Ашот, уезжая из Сочи, ничего не знал о том, что его близкие родственники приехали туда в гости к своей дочери, да еще и на крестины. И даже мать Ашота, родная сестра Эмиля, ничего не знала. А может, знала? А может и у Ашота с матерью такие же отношения, как у Зары с Эмилем? Ох уж эти сочинско-абхазские армяне! Что мы знаем о них?

Ашот, однако, такой ситуацией ничуть не смущен. Да и Эмиль с Софией тоже не выказывают никакой неловкости. Они радушно приглашают нас в дом, а узнав, что мы толком еще не обедали, дружно хлопочут, накрывая на стол. Эмиль внешне на армянина совсем не похож, нос без горбинки и даже глаза светлые; он заметно прихрамывает – это память о недавней войне. Он старше Ашота всего лет на десять, и на дядю как-то не тянет, скорее уж на старшего брата. Такое бывает, когда в семье растут дети разных возрастов. София напротив – характерная армянка, и нос, и глаза, и фигура – все при ней. Квартира у них, как и у Зары с Рачиком, двухкомнатная, и они предлагают нам остаться на ночлег. Ашот рещает, что останемся здесь мы с Олей, а сам он опять переночует в квартире Зары. Нам приходиться подчиниться, в этой поездке он главный, это его родственники.

- Кстати, Эмиль… - Ашот прихлебывает из чашечки все тот же черный кофе по-турецки, и поднимает на дядю свои круглые, чуть выпуклые темно карие глаза. – Что вы с Зарой не поделили? Они с Рачиком на вас сильно обижены.

- Ты извини, Ашотик, но это смешно слушать, - вмешивается София. – Кто бы обижался! Они не пригласили нас на свадьбу Лили, и они же обижаются!

Ашот смотрит на нее недоуменно, переводит взгляд на Эмиля (тот согласно кивает головой) и опять смотрит на Софию.

- Минуточку! Давай уточним. Вот люди свидетели… - Он коротко кивает в мою сторону. – Зара вчера сказала, что это вы не пригласили их на свадьбу Нины.
-Они первые не пригласили, - не сдается София. – У Нины свадьба была три года назад, а у Лили – шесть лет!
- И вы три года ждали, что бы их не пригласить? – Возмущению Ашота, кажется, нет предела. – Чтобы отомстить?
- Почему отомстить? – надувается женщина и смотрит на меня, ища поддержку. – Если нам плюнули в лицо, разве мы должны просто утереться и делать вид, что ничего не произошло?

Я чувствую, что Ашот настроен примирить родственников, и решаю ему помочь.

- Но вы же христианка, - говорю я наставительно. – Господь велел прощать даже врагов, а уж близких людей – подавно. Семьдесят семь раз.

- Да, я христианка, - спокойно подтверждает София. – Я в церковь хожу, свечки ставлю, пост соблюдаю… Я готова простить. Но пусть они попросят прощенья! Пусть признают свою вину!

- Эмиль, дорогой! – обращается Ащот к дяде. – Я тебя умоляю! Ведь Зара твоя сестра! Сделай ты шаг навстречу! Это же не по-людски: жить в одном доме и годами даже не разговаривать.

- А что сестра? – Эмиль хмурится, кусает губы. – Когда после войны мы бедствовали, никто из моих родственников нам не помог. Ни кола, ни двора не было, дом грузины разобрали, увезли. Мы яблоки в брошенных садах собирали, чачу гнали, продавали на базаре, копейки копили… Детей в Армению увезли, слава Богу, к Софьиным родственникам, они их вырастили…

«Так вон откуда это тянется! – начинаю понимать я. – Абхазские родственники отвернулись в трудный момент, а армянские помогли. Но почему так случилось? Что тому причиной?»

Ашот, однако, решает этот вопрос не заострять и меняет тему разговора, спрашивает хозяев дома, за кого они собираются голосовать на грядущих выборах российского президента. Эмиль и София, как и большинство граждан Абхазии, имеют еще и гражданство России, и, соответственно, имеют право голосовать. Воспользуются ли они этим правом и как именно воспользуются – это вопрос. Для Ашота же вопрос этот чуть ли не первостепенный. У бывшего офицера, а ныне таксиста прямо-таки гипертрофированное чувство гражданской ответственности. Жизнь едва не каждый день сталкивает его с примерами коррупции и неисполнения государственными функционерами своих функций, и, приходя к нам с Олей в гости, он почти с порога начинает обличать власть и с ностальгией вспоминать советские времена, в которые он жил совсем юным беспечным мальчиком, и тоскует даже по строгому Хозяину Сталину, о котором знает, по сути, только из мифов и легенд. Сам он собирается голосовать за коммунистов, хотя в компартии никогда не был. Я пытаюсь уверить его, что в нашей теперешней стране совершенно все равно, за кого голосовать – президентом будет тот, на кого в данный момент делают ставку олигархи. Президент – лишь марионетка, выполняющий их волю, что-то вроде управляющего имением, а их воля направлена на получение ими максимальных личных прибылей, а вовсе не на увеличение счастья народного. От моих уверений попахивает обреченностью, и Ашот предпочитает со мной не соглашаться, ему хочется верить в светлое будущее.

- Мы будем голосовать за Путина, - твердо объявляет Эмиль и выжидательно смотрит на племянника, чувствуя по блеску в глазах Ашота, что вопрос задан неспроста, что тот вызывает его на некий поединок.

- А почему? – не замедливает продолжить вопрос Ашот. – Что он сделал для вас хорошего?
- Ну, во-первых, он помог Абхазии в грузинской войне, - уверенно отвечает Эмиль. – Во-вторых, сейчас помогает, деньги Абхазии дает, пенсии платит…

Тут уж я прихожу Ашоту на помощь. Как перепутано все в головах у людей!

- Извините, Эмиль, - говорю я. – Вы немножко путаете. Во время Грузино-Абхазской войны Путин не был президентом, он даже премьер-министром не был. Он вообще был никто, работал всего лишь помощником ректора Ленинградского университета.

Эмиль смотрит на меня озадаченно. По-видимому, ему, как и большинству российских избирателей, по-детски мнится, что Путин чуть ли не всегда был президентом и всегда им будет. Однако спорить со мной он не берется (он толком не знает, кто я такой, и чего от меня можно ожидать), да и моя конкретика с Ленинградским университетом, видать, произвела впечатление, поэтому он слегка меняет риторику:

- Это не важно, был тогда Путин президентом или не был, - говорит он. – Важно, что Россия помогла. И сейчас помогает. А придет новый человек, еще не известно, что будет.

- Ну и чем она, Россия, вам тут в Абхазии помогает? – опять включается Ашот. – Что, ваша жизнь после войны лучше стала, чем до войны, да? Дорогу Москва через Абхазию построила? Так это чтоб войска перебрасывать, если Грузия опять закипит. Бабло в Абхазию вкачивает? Так разве вы его видите, это бабло? Его верхушка по карманам рассовывает. Вся Абхазия двадцать пять лет в руинах, а они себе дворцы строят, мерседесы покупают… Вот ты в сухумском аэропорту работал инженером, был уважаемым человеком… Что теперь с аэропортом? Что теперь с морским портом? А комбинат в Ткварчели? А чайные совхозы? Где все это?

- Аэропорт не может работать по международным правилам, - насупливается Эмиль. – Страна не признана, небо над ней закрыто.

- Вот, вот! – усмехается Ашот. – Абхазской верхушке захотелось власти, захотелось самой делить бабки, развязала войну… Россия помогла, утерла нос Грузии, победили. Все прекрасно! Страна в разрухе, верхушка делит московские бабки, а народ в жопе! – Он бросает взгляд на внимательно слушающую Олю и с деланной виноватостью извиняется: - Закройте ушки!! Это не для девушки Оли из Хабаровска.

Женка моя, которая тоже любительница поговорить о политике, смущаться «жопой» и не думает: вышли мы все из народа, дети семьи трудовой, да и из возраста «девушки» она давным-давно выросла.

- Я бы российской власти, и Путину лично, еще бы и Крым припомнила, и Донбасс! – решительно заявляет она. – Нельзя вот так бесцеремонно вмешиваться в дела другой страны! Да еще зеленых человечков выдумывать. Верх цинизма!

- А вы, Оля, за кого будете голосовать? - Вдруг подает голос дотоле не вступавшая в полемику хозяйка дома.

- За Явлинского! – с готовной гордостью отвечает Оля.

По растерянным выражениям лиц Софии и Эмиля я догадываюсь, что имя одного из героев Перестройки им почти ничего не говорит. А вот на лице Ашота возникает уже привычная мне гримаса:

- Ольга! Ведь вас зовут Ольга? И вы у нас математик? Ну как такая умная женщина может голосовать за такого дерьмократа? Что он, что Гайдар, что Чубайс! Одного поля ягоды. Растащили Россию, приватизировали народное добро, нахапали, продались америкосам!..

- И много Явлинский себе нахапал? – с привычным же задором спрашивает Оля. – Да и Гайдар. Про Чубайса отдельная речь, он и при Путине как сыр в масле катается.
- Все равно, все, что сейчас творится – это их рук дело, - не сдается Ашот. – Сталина на них нет!

Я помалкиваю. Я их полемики наслушался еще дома. Показной сталинизм не мешает Ашоту оставаться нашим добрым другом, а к демократическому максимализму моей ненаглядной я давно привык. Ее еще в школе называли Марией Спиридоновой. Однако очевидно, что и хозяев дома гостям переубедить не удастся. У них здесь своя жизнь, и отношение к жизни тоже свое. Поэтому разговор с политики опять плавно переходит на бытовые темы, и Ашот с Эмилем договариваются завтра с утра съездить на кладбище, проведать и подправить могилы бабушки, дедушки, отца Ашота и старшего его дяди. Мы с Олей, естественным образом, вызываемся поехать вместе с ними. Нам все интересно.

Кладбище находится недалеко от Агудзеры, на каменистом уступе одной из зеленых гор, мягкими волнами спускающихся от Главного Кавказского хребта. Где-то рядом пролегает Военно-Сухумская дорога, ведущая через Клухорский перевал в Домбай и Теберду. Некогда по ней проходил популярный туристский маршрут, по которому хаживал и я в студенческие годы. Нынче по ней уж не никто хаживает, туристы опасаются разбойничков – как грузинских, так и абхазских.

Кладбище практически все армянское. Мы с Олей обошли почти всю его небольшую территорию и нашли лишь две могилы с русскими фамилиями. Большинство могил украшены вертикальными плитами из черного мрамора с выгравированными на них портретами; почти все ограждены железными оградками. Ну, и разумеется, везде кресты: где православные, где армянские, прямые, с широкими окончаниями.
На бабушкиной плите годом упокоения значится 1987-й. Значит, она не дожила до развала Союза и до начала грузинской войны. Счастливая! Мой отец тоже не дожил до перемен, и я тоже много раз радовался за него, недожившего. Им, людям старшего советского поколения, тем, кто дожил, трудно было воспринимать происходящее. Рушилось все, к чему они привыкли, во что верили, а на смену привычному партийному диктату приходила воровская вседозволенность, за которой никак еще не виделось светлого капиталистического будущего. Оно и сейчас еще не видно, это будущее, однако свет в конце тоннеля, вроде, уже забрезжил.

Бабушку звали Гаянэ. Она умерла в восемьдесят два года, но на портрете ей больше пятидесяти не дашь. Красавица! Бабушкой она приходится Ашоту, а для Эмиля она была мамой. Рядом с ней похоронены ее муж, дедушка Ашота, и два ее сына. Ашот рассказывал, что очень уважал отца, человек он был справедливый и справедливый, к нему приходили советоваться не только родственники, но и чужие люди. А дядя работал учителем, даже стихи писал.

Мы с Олей, не сговариваясь, принимаемся очищать землю вокруг могил от старой травы, а дядя с племянником, достав из машины привезенные доски и инструменты, берутся ладить новую скамейку подле оградки, причем большую часть времени они тратят не на производительные действия, а на диспуты: как эти действия произвести. При этом Ашот, будучи в прошлом военным инженером-строителем, уверенно считает себя большим докой в столярном деле, нежели дядя-радиоинжинер, и с завидной непререкаемостью учит Эмиля, как вымерять доски и как их пилить. Эмиль, который в свое время своими руками построил дом, тоже считает себя специалистом и не склонен безропотно соглашаться с племянником, пытается настаивать на своем. Однако напор бывшего офицера, а ныне таксиста, берет верх, и, завладев ножовкой, он сам пилит доски, а дяде остается действовать молотком.

Но вот, наконец, все труды закончены, мы умываем руки, поливая друг другу из привезенной с собой пластиковой бутылки, и едем домой, то есть к Эмилю и Софии, обедать.

После обеда Ашот спрашивает, не хотим ли мы съездить в обезьяний питомник. Мы с Олей дружно отвечаем, что не хотим, и напоминаем, что он обещал познакомить нас с сестрой. Ашот отвечает, что сейчас Лили на работе, к ней можно ехать только вечером, и предлагает съездить к младшей его тете, к той самой Аде, у которой, якобы, есть мандарины. С этим предложением мы, естественно, соглашаемся.

По дороге Ашот рассказывает, что сын Ады Батрадз, его двоюродный брат, недавно его сильно кинул. Ашот продавал свою старую машину, искал для ее покупателя, и Батрадз вызвался ее купить. Вызваться-то вызвался, а с покупкой все тянул, говорил, что денег пока нет. Ашот ждал, отказывал другим покупателям. А потом вдруг узнал, что Батрадз купил машину у другого человека, примерно за ту же цену. А говорил, что денег нет! Порядочный человек так не поступает. Тем более, с братом.

- Вы там особенно в разговор не встревайте, - предупреждает нас Ашот. – Сидите, слушайте, улыбайтесь… Я сам буду разговаривать. Ада – она тоже со странностями, не такая как Зара и Эмиль.

Действительно, Ада, сухощавая женщина лет шестидесяти, в платье неопределенного покроя, встречает нас без всякого выражения на лице, проводит в дом, а точнее, в весьма скромного вида домишко, отделенный от улицы неким подобием полуразвалившегося забора. Пройдя сквозь темный чулан, едва освещенный тусклой лампочкой, мы оказываемся в бедно обставленной комнате, ближний угол которой занимает чугунная печь-буржуйка, а в одном из дальних углов красуется видавший виды диван, рядом с которым видна дверь, ведущая в другую комнату. Посреди комнаты стоит обеденный стол с могучей столешницей: возможно, из букового дерева. На столе – алюминиевый чайник, стеклянная сахарница и две большие фаянсовые чашки. Ада приглашает нас к столу, ставит на стол еще две чашки и вазочку с конфетами.

- Это мои знакомые из Сочи, - представляет нас Ашот. – Мандарины хотят купить. У тебя есть мандарины?

Ада кивает головой:
- Есть немного. Приезжайте завтра, подберу пару ящиков.

Пьем чай. Ашот спрашивает, как дела, что нового. Ада с явной неохотой рассказывает. А дела, оказывается, захватывающие. Она работает в местной поликлинике, медсестрой. Вчера привезли молодого армянина с огнестрельной раной. Сказали, на охоте нечаянно подстрелили. А рана оказалась пистолетная. Потом Батрадз приехал. Это его друга, оказывается, подстрелили. Абхазы с армянами не поделили землю. Армяне говорят: «Это наша земля, наш участок!» А абхазы им: «Это наша страна, мы здесь хозяева! Вся земля наша! Мы за нее кровь проливали». Батрадза там не было, он уж потом узнал. Он вместе с этим парнем, которого подстрелили, тоже кровь проливал, они вместе воевали с грузинами, не одни абхазы в этой войне участвовали, у него и медаль есть.

- Ну и что? – спрашивает Ашот. – Где сейчас Батрадз?
- Ушел гуда-то. Они хотят стрелку тем абхазам забить.

Оля смотрит на меня испуганно и, не удержавшись, спрашивает Аду:

- А как тот человек, раненый? С ним как?
- А ничего, - отвечает та спокойно. - Пулю вынули, перевязали. Увезли его сразу. В ногу его ранили, в мякоть, будет жить.

- Война продолжается, - отстраненно замечаю я. – Сначала грузины мешали, теперь армяне…
Ашот бросает на меня укоризненный взгляд: «Я же просил!»

В этот момент за входной дверью слышатся какие-то звуки, какое-то бряканье, дверь отворяется и входит мужчина лет сорока пяти, с лицом мрачным и показавшимся мне недружелюбным. Я догадываюсь, что это и есть Батрадз. Холодно пожав руку брату и кивнув нам, людям ему незнакомым, он тоже усаживается за стол, для чего мать приносит из внутренней комнаты еще один стул.

- Что там? - спрашивает мать, наливая ему чай. – Что решили?
- Решили, что в милицию сообщать не будем. Но абхазы пусть заплатят отступного.

- А они согласятся?
- Согласятся. – Батрадз сумрачно усмехается, делает большой глоток чая. – Сейчас пойдем на стрелку.

Тут он слегка поворачивается к Ашоту и спрашивает:
- Ты здесь по какому делу?
- Ни по какому, - отвечает тот с безразличным видом. – Вот людей привез, мандарины хотят купить. – И тут же поспешно поднимается. – Пойду, машину посмотрю.

Ашот выходит. Батрадз допивает свой чай и тоже встает.

- Пойду, - кивает он матери. – Ты про это никому не говорила?
- Нет, - испуганно заверяет она. – Зачем?
- Правильно. И не говори. – Не взглянув на нас, он выходит, и за дверью опять раздается металлическое бряканье.

Вскоре возвращается Ашот и, не усаживаясь, объявляет, что пора ехать, дескать, аккумулятор подсел, глядишь, совсем искра уйдет. Мы прощаемся с хозяйкой и выходим из дома. Ашот, перед тем как выйти, предупреждает Аду, что за мандаринами заедет рано утром.

Когда отъехали, Ашот с деловым, заговорщицким видом информирует нас:
- С калашом он был, мой братец. Я видел. Специально вышел посмотреть, как он выходить будет.

- С каким калашом? – не поняла Оля.
- С автоматом, - поясняю я. – Война продолжается.

- Это ужасно! – восклицает Оля.
- Среди армян тоже хватает придурков, - замечает Ашот.
- Как и среди русских, - самокритично соглашаюсь с ним я.

- Как думаете, Виктор, Ада завтра продаст нам мандарины? – Ашот смотрит на меня с веселой ухмылкой.
- Конечно. Почему бы нет?

- А вот увидите. Ставлю рубчик против вашего стольника, что не продаст.
Рубчиком Ашот называет тысячу рублей, ну, а стольник он стольник и есть.

Я пожимаю плечами. Ашот лучше знает своих родственников.
Утром мы собираемся в дорогу, прощаемся с гостеприимными родственниками Ашота, которых ему так и не удалось помирить, и едем к Аде. Даже не приглашая нас в дом, она заявляет, что мандаринов нет, все оказались испорченными. Лицо ее абсолютно спокойно, ни тени неловкости и чувства вины.

Возвращаемся в машину.
- Это Батрадз ей так велел, - с довольным видом объясняет Ашот. – Она все делает, как он скажет. Я молча отдаю ему проигранную сотню. Он, также молча, сует ее в карман.

Едем дальше. Заезжаем в торговый центр, где работает Лили. Здесь Ашот, мимоходом, знакомит нас с сестрой и остается поговорить с ней, а мы с Олей идем на соседний базарчик и покупаем там два килограмма мандаринов и килограмм айвы. Не ехать же в Сочи с пустыми руками! Возвращаемся в торговый центр за Ашотом.

Лили, красивая, цветущая женщина, лет тридцати с небольшим, с сокрушенной улыбкой восклицает:
- Как жаль, что вы у нас не погостили! В следующий раз – обязательно!

Умная, образованная девочка, университет закончила, кроме торговли у нее за душой еще нерядовая должность в местной администрации. Отчего ж ты, красавица, ни дядю с тетей, ни сестер своих на свадьбу не пригласила? Чем они обидели тебя? Как все не просто в этой большой семье.

Мы заверяем Лили, что в следующий раз обязательно у нее погостим, и в подтверждение своих дружеских чувств покупаем складной турецкий зонтик. Она продает нам его с хорошей скидкой. До свидания, Агудзера! До свидания, многострадальная Абхазия! Дай Бог тебе мира и счастья!