Глава 16. Место горной травы

Назад, Глава 15. ...И полная пустота: http://www.proza.ru/2018/04/04/2052


                – Помилуй, скажи, – говорит государь, – это уже очень сильно мелко!
                – А что же делать, – отвечает левша, – если только так нашу работу и заметить можно:
                тогда всё и удивление окажется.
                Н. Лесков, Левша


     Но, очнувшись и открыв глаза, Наречник увидел перед собою только лишь Митька. Точнее, себя перед Митьком, который что есть мочи втирал в него, судя по запаху, масло, смешанное с вином.
     – С-с-с!.. – зашипел Наречник.
     Всё-таки больно, когда тебя против шерсти натирают.
     – А, очнулся! – обрадовался Митёк. – Здорово, бродяга! Залез в болото, так теперь лежи, да терпи давай!
     – О-о... А-а... У-у... – терпел Наречник.
     – Ничего-ничего, – ухмылялся Митёк. – Целее будешь. Сейчас вот ещё лапы... Ага. Ну, хорошо. Так, теперь лежи и отдыхай, а я пока тебе чаю заварю, – и, обернув клисса клетчатым походным пледом, Митёк стал возиться с костром, котелком и прочими своими премудростями.
     Наречник, наподобие младенца выглядывая из глубин пледа, осмотрелся. Он лежал под ореховым кустом на довольно симпатичной полянке, составленной несколькими плодовыми деревьями, разнообразными лесными травами и... ну, собственно лесом. Где-то за его спиной шумела Река, солнечные лучи, иссеченные рябью ветвей и листьев причудливо-пестро освещали полянку, Митёк, раздув огонь, устанавливал над ним на треножнике чайник и было всё хорошо. Клисс, положив голову на комок из пледовых складок, уснул.
     Но, впрочем, довольно скоро он проснулся – уж очень хотелось пить. Да и есть тоже. Недовольно щурясь и чмокая иссохшими губами, он поднялся на локте и стал подслеповато озираться. Ведь, как-никак, считай, сутки просидел на голодном пайке из нескольких ложек воды, да горсти ягод.
     – М-м! – заметил Митёк пробуждение клисса. – А ты вовремя. Я тут как раз уху пробую... Фль-хлюп... Да. В самый раз. Давай вылезай, есть будем.
     Ну, понятное дело, два раза приглашать его не пришлось. И вот уже они с Митьком, обжигаясь ладонями и коленками о жестяные миски, хлебают ароматную свежесваренную уху. Да ещё и с сухариками, которые Митёк предусмотрительно захватил с собой. Так что, как видно, вскоре Наречник почувствовал себя почти полноценным клиссом – уж больно вид у него был... Как у масляной сковородки. А уж после кружечки чаю со свежей черникой – так и вовсе всякие условности вроде «почти» и «близко к тексту» совершенно отпали. И он, вновь забравшись в Митьков плед, блаженно потянулся во все стороны каждой клеточкой тела – тепло наконец охватило его. Через несколько секунд он уже спал.

     Он улыбался во сне, протягивая руки и что-то бормоча. По лицу его текли слёзы. Митёк, сидевший рядом и сооружавший каким-нибудь кужжам домик из коры, время от времени поглядывал на клисса, то хмурясь, то задумчиво пожёвывая травинку, то улыбаясь вместе со спящим. Наконец Наречник проснулся. Был уже вечер. Подняв голову, клисс со странной надеждой огляделся, но увидев Митька, разочарованно произнёс:
     – О, Митёк... – и улыбка сошла с заспанной клиссовой физиономии.
     А Митёк ничего не отвечает и даже не реагирует, знай опять клисса вином и маслом растирает, да разные команды всяким пролётным, пробеглым, да проползым кужжам подаёт. То одним велит лечебной грязи принести, то другим – травяные бинты соткать, то кому-то ещё чего-то. А Наречник лежит задумчивый и даже не шипит, не ойкает.
     – А что тебе, Митька мало? – сказал ему какой-то маленький ткилюйй. – Ведь Человек всё равно всегда с ним...
     – Да! – изумлённо сказал Роман. – Правда! Как же я сразу не сообразил?
     – Ну, – усмехнулся маленький ткилюйй. – Может, потому, что ты тоже в чём-то ткилюйй?
     – Да, это точно, – улыбнулся Наречник. – Вот здесь ты тоже в точку попал.
     И довольный маленький ткилюйй медленно удалился. Ну, к ночи его почти уже не было видно. Если глаза закроешь. И ещё будешь осторожным, чтобы с закрытыми глазами случайно на него не наступить.
     – Слушай, Митёк, – спросил клисс, когда они снова пили чай, – а как ты здесь оказался?
     – Так... э-э... – пожал плечами Митёк и, помахав в воздухе куском хлеба с мёдом, завершил высказывание: – Кужжи позвали. Они же летать умеют.
     – Часом не Завоксин тебя звал? – спросил опять Наречник, всё ещё не замечая хлеба с мёдом.
     – Так... э-э... – подвигал бровями Митёк, откусывая добрую половину куска, а, прожевав, добавил: – Он самый... должно быть. Да ещё брат его с ним был.
     – И Воксин тоже?! – совсем развеселился Наречник.
     И тут только заметил каравай хлеба (почти ополовиненный) и баночку варенья (совершенно ополовиненную). Ну, тогда наконец началось нормальное чаепитие. А то всё разговоры, да разговоры... Но в конце Наречник всё-таки спросил ещё раз:
     – А скажи, Митёк... – и замер, ожидая.
     – М-м? – отозвался каноечник, придирчиво осматривая своё готовое кужже-домное сооружение.
     – Ты Дори здесь тоже помогал? – выдохнул свой вопрос клисс и отвернулся.
     Митёк, улыбнувшись в усы его уловке, приосанился и важно и со значением произнёс:
     – Ну так... должно быть, и ей тоже... А может, и нет... Разве же всё упомнишь?
     – Так да или нет? – вновь повернувшись, спросил клисс, глядя исподлобья.
     – Слушай, брат... – мягко сказал рыжий каноечник, положив отчего-то чуть подрагивающую ладонь на плечо клиссу. – Надо нам спать уже ложиться. Тебе надо восстанавливаться, а я рано утром отплывать должен.
     – Отплывать? – у клисса вообще всё настроение упало.
     – Ну-ну, – опять потрепал его по плечу Митёк. – Ты не один тут останешься. Смотри, какой я дом Целлижужам сварганил. Сейчас вот только его устрою... – и он закрепил его внутри памятного орехового куста. – Тут, кстати, на этой полянке полно всяких плодов и ягод, – добавил Митёк от куста. – Кстати, и орехи вот уже поспевают тоже...
     Но клисс ничего не ответил, поскольку уже спал. Так бывает – иногда тотчас засыпаешь от счастья, словно укрытый и укутанный им со всех сторон, а иногда... В общем, бывает и иное.
     Но зато семья Целлижуж и в самом деле с этого дня перебралась жить на эту границу подземья и света. А Эхнатон даже нашёл себе здесь невесту. Эхнатерцией её зовут. Вот интересно, а детей они как назовут? Эхнаквартой и Эхнаквинтой наверное, никак иначе. Лишь бы не Эхнатритоном – уж больно неблагозвучно.
     И наутро Наречник обнаружил себя в обществе Целлижужей. Всего лишь. И ни Митька, ни каких-либо признаков его здесь пребывания... А, нет. Вот костровище. И след от треноги для котелка или чайника. А здесь, возле реки, была стоянка каноэ... Да, он и в самом деле здесь был.
     – Наречник, мы собрали тебе ягод к чаю... – сообщил клиссу радостный Эхнатон, когда тот, пригорюнясь, сидел у Реки и смотрел на бегущую воду, на облака и отражения деревьев, бегущие в воде, на упорных рыб, бегущих и по, и против течения по отражениям.
     – Спасибо, – уныло сказал клисс. – Да только чая нет и не будет...
     – Конечно не будет, – хихикнул Эхнатон, – если ты не заваришь.
     – А в чём заваривать-то? – продолжал в том же тоне клисс. – И что заваривать?
     – Ну, если ты не потрудишься, да не подумаешь, то и правда будет и негде, и не в чем, и нечего, – рассерженно выпалил кужжик и что есть мочи помчался к поляне.
     Наречник догнал его в два шага и, идя рядом с ним, сказал:
     – Ладно, прости, брат... Мне просто грустно, что Митёк уплыл.
     – Ну, – сразу подобрел Эхнатон, садясь на плечо клиссу, – ты же знаешь, что человеки не могут быть с нами столько, сколько захотят – а лишь столько, сколько нужно... Больше не вмещается.
     – Знаю, – согласился клисс, идя к полянке, и придержал ветку, чтобы та не хлестнула кужжа. – Но всё равно ведь... А кстати, в кого не вмещается – в них или в нас?
     – А ты сам подумай, – опять хихикнул Эхнатон и, взлетев с клиссового плеча, полетел дальше опять сам.
     И Наречник вернулся в свою прежнюю задумчивость. И даже когда нашёл запас чая в мешочке, жестянку из-под сгущённого молока для кипячения и спички, оставленные Митьком, всё равно оставался в ней. И даже согрев чаю и хорошенько напившись его с принесёнными кужжами ягодами, продолжал быть ею укрытым. И даже когда нарвал яблок и часть съел, а часть, нарезав острым камешком, высушил на солнце и уложил как запас в одну из сумок Дори, пребывал всё в той же охваченности ею. И задумчивость его была, словно тончайшая плёнка воды, несущая на себе отражения всего находящегося вокруг, а он сам оставался внутри, где-то там, в прозрачных глубинах... И даже когда навестил его Завоксин со своим братом Воксином, и когда они со всей своею роднёй нанесли ему сушёных ягод на целую вторую сумку Дори, Наречник всё ещё был погружён в задумчивость.
     – Да что ж такое! – воскликнул тогда Завоксин. – Мы и так, и эдак, а ты всё равно... Неуж не можешь сказать, что случилось?
     – Так ведь... – пожал плечами Наречник, – ты сам всё видел...
     – Тогда почему я не хожу полоумным? – хмыкнул кужж. – О чём ты думаешь? Может, я ответ знаю – ведь мы давно здесь живём, много всего перевидали...
     – Ну хорошо, – сказал Роман Наречник. – Я скажу тебе. Я думаю... я пытаюсь вернуться в тот миг и понять... кого я видел тогда в подземье – Митька или же... Человека?
     – О-о, о чём ты... – посерьёзнев и нахмурившись, сказал Завоксин. – А может, ни то, ни другое.
     – Как это? – удивился клисс. – Ведь я же видел... Ты же не хочешь сказать, что это было просто...
     – Нет, этого – не хочу, – покачал головой кужж. – Тебя действительно посетили... И в самом деле тебя достал из болота Митёк... ну, с нашей помощью, конечно... Но больше этого...
     – Что? – спросил ещё раз Наречник, когда Завоксин молчал.
     Тот, помолчав ещё и похмурившись, всё же потом ответил:
     – Брат клисс... не испытывай неиспытуемое.
     И Наречник, с тихой улыбкой кивнув, больше о том не спрашивал. Как я думаю, он понял. Ведь он изменился – а разве возможно этому совершиться так, без помощи? Но самого себя увидеть как раз-то и всего труднее...
     И вот так ходил однажды Наречник, бродил в окрестностях своей полянки возле скал, окружающих речной выход, высматривая себя самого, а может, и ещё кого-то, да и увидел на скале надпись. Он узнал её сразу – этот способ ставить буквы чуть наискось он не спутал бы, наверное, ни с каким почерком. Это были стихи Дори, написанные ею карминной краской поверх серо-зелёного камня скалы. И это было:

     Память о водопаде

     Прохожий, вспомни этот звук, какой он был, –
     Скопленьем таин, чередой прощальной,
     Летейских вод схождением печальным,
     Гуденьем тихим напряжённых жил, –

     Ведь это правда той единственной весны,
     Дающей всюду золотые всходы, –
     В молчании задумчивой природы,
     Столь медленною переменой рождены,

     Что сердце – слышишь? – до сих пор молчит,
     Они росою в горсти полусжатой
     Хранят восходов розовые пятна,
     Когда земля тебе протягивает щит

     И жизнь как небо надо тобой проходит...

     Прочитав, Наречник некоторое время стоял рядом, держась за скалу и глядя в землю. Потом поднял глаза и прочитал ещё раз. И чем больше читал он, тем больше светлело его лицо.
     Да, вот так Дори словно бы помечала места, пространства и вещи своими стихами, как мы помечаем мир своею любовью, держа его в дрожащих своих ладонях – и так всякий раз, когда посещает нас то, что всё соединяет. А значит, в пометках её были не только стихи.
     Наречник вернулся на полянку и, найдя Завоксина и Эхнатона, попрощался с ними.
     – Ну, вот, – улыбаясь, сказал Завоксин, оглядывая клисса, – теперь-то совсем другое дело...
     – Да, вот так-то, – согласился клисс. – Я всё ходил тут, ходил, пытался чего-то понять... там, себя, Дори, вообще всё на свете... Хожу, понимаешь, ищу... Короче, в Галимайе я заблудился, в горах Пинала получил пинок. И, как видно, это и было самым правильным решением поисков! – и тихо рассмеялся.
     – Что ж, – сказал опять Завоксин. – Ты, видно, и правда что-то понял... Будь благополучен, брат! Хочу только на прощание научить тебя одному свисту... вот так, чуть с жужжанием... понял?
     – Да... вот так что ли? – и Наречник повторил.
     – Нет. Не торопись, попробуй ещё раз, – остановил его кужж. – Это важно, тебе может пригодиться.
     – Ну ладно, – пожал плечами Наречник и попробовал ещё раз. – Так что ли теперь?
     – Ну... уже ближе... – Завоксин, конечно, был не очень доволен, но не вечно же репетировать. – Короче говоря, как попадёшь в какую переделку – свисти. Те кужжи, которые будут рядом, тебе помогут. Только ты просто так его не используй, он всё же это... секретный.
     – А, вон как? – удивился Наречник. – Что ж... спасибо!
     И на этом простившись, они расстались. Завоксин вернулся в подземье, Эхнатон с семьёй остался при его входе, а Наречник пошёл тропою, помеченною стихотворением. Потому что она начиналась как раз от этого края скалы и шла дальше лугами – ведь лес здесь уже кончался и начиналось то, что он в самом начале своего пути видел как Место горной травы.
     Однако пройти ему удалось не очень далеко. Казалось бы – погода прекрасна, небо ясное, трава нетронута и богата цветами, – что бы не идти да идти? Ан нет – земля ушла из-под ног. Да ещё внезапно, так что он даже и сообразить не успел что к чему, как оказался в глубокой яме. Охотничьей то есть. Хорошо хоть на колья на напоролся, которые были выставлены внутри. Конечно, нашего путешественника извиняет то, что он был ещё в форме не вполне походной, а скорее созерцательной, что и объясняет то, что он шёл, задрав голову и глядя в небо. Как равно его извиняет и то, что яма была искусно замаскирована – словно бы просто маленькая полянка, протоптанная, точнее, пролёженная в траве, где совсем недавно отдыхал кто-то вроде клисса... а может, и клова или сурбака... Так или иначе, он её не заметил.
     Осмотревшись в яме и выяснив методом проб, что выбраться из неё не получается, клисс призадумался. А задумавшись, присвистнул от досады и удивления. А присвистнув, вспомнил про секретный кужжевый свист. Что ж, пришлось вспоминать уроки Завоксина, а заодно и укорять себя за невнимательность при них. Потому что как ни свистел он – никто не прилетал, ни кужж, ни бабочка, ни корзетса, и вообще никто из Накисомых не появлялся. Тогда, приложив особенное усердие, стал вспоминать он, как же именно показывал Завоксин. Да и вспомнил, что свист должен быть немного с жужжанием. И попробовал ещё раз, только уже по науке. И что вы думаете? Вскоре появился Завоксин.
     – Завоксин! – завопил Наречник, едва не выпрыгивая из себя.
     Однако из ямы у него всё равно выпрыгнуть не получилось.
     – Э-хе-хе... – покачал головой Завоксин, облетев вокруг ямы. – Ладно, сейчас что-нибудь придумаем.
     Тут ещё подлетел Эхнатон со своими, а также Воксин со своими, так что стало совсем весело. Позвали ещё вьюррамов на помощь и общими усилиями, торопясь и боясь, как бы не пришёл охотник, сплели из трав верёвку. И подвязали её к единственному малому кустику, который смогли найти поблизости. И тот был – репейный.
     – Наречник, вот тебе верёвка, – сказали кужжи, свешивая её в яму. – Но имей в виду, она обвязана всего лишь вокруг репейника, хотя и большого. Так что постарайся за первый раз подскочить с её помощью как можно выше и зацепиться за край ямы. Только с помощью верёвки ты не выберешься.
     Наречник так и сделал, как ему говорили, и у него получилось!
     Вылез из ямы, да и давай на радостях скакать, как Силька-Булька. Бегает, прыгает, веселится. А Завоксин летает вокруг, жужжит, поёт, тоже радуется. Да и все прочие кужжи летают, Наречника щекочут, а тот знай себе хихикает. Вот такая у них была радость.
     – Так, слушайте, – сказал Воксин. – Я эти ямы знаю. И охотника этого. Давайте-ка отсюда куда-нибудь подальше эвакуируемся. Вон, хотя бы к тем зарослям.
     А под зарослями подразумевался густейший бурьян. Ну, они туда поскорее и перебрались. Сидят, ждут. И только это сделали, как охотник идёт, да ещё с псоузом.
     Обнаружил охотник, что яма пуста, а в ней кто-то был ещё совсем недавно, да и послал псоуза поискать вокруг, нет ли тут где кого. Ну, тот – даром, что псоуз, – сразу к Наречнику и подбежал. А что тянуть-то? А Наречник ему и говорит:
     – Тебе привет от Кабассы.
     – А-а... – сказал псоуз. – Ну ладно... Тогда будь здоров! – да и побежал назад к хозяину, словно бы никого не нашёл и вообще здесь вокруг не существует ни одной заслуживающей внимания животинки.
     Но охотник не поддался не его хвостовиляние, бодрогавканье и ухотрясение и пошёл посмотреть в оный бурьян, что же там имеется на самом деле. Но там уже, конечно, никого не было, только несколько жуков вокруг вьются, да в глаза лезут. Ну, помахал он на них руками, ни одного сшибить не смог, да и ушёл. А жуки своей дорогою полетели.
     А Наречник уже у вьюррамов в гостях находился в одной секретной ложбинке, которая, как и положено всякому секретному месту, находилась ни далеко, ни близко, ни высоко, ни низко. А в самом что ни есть потайном месте среди высоких и диких трав.
     Вначале, конечно, трудновато им было понимать друг друга – Наречнику то есть с вьюррамами. То он их не слышит, то они от большого шума уши затыкают. Они даже пытались говорить все хором, чтобы клисс их услышал. Ну, он и слышал. Звук. А вот что говорилось – разобрать не мог. Чему он много удивлялся – как же, дескать, так, и черкавий, и ткилюйев, и кужжей преспокойно слышал и понимал, а вот вьюррамов никак не может. Что за особенность такая?
     Насилу-то он понял, что черкавии, ткилюйи и кужжи были в подземье, а тут уже – Место горной травы, дело совсем иное. Ведь подземье отсекает всё внешнее так, что его словно бы и не было никогда – одна только темень да шум Реки. А тут – столько всего! Да такое всё чудное! Ну, пришлось клиссу учиться сосредоточению и здесь. А для лёгкости он прилёг на землю, прямо ухом к вьюррамам. И постепенно он стал слышать, так что им уже не было надобности скандировать и устраивать митинги с манифестациями, чтоб он смог хоть что-нибудь различить, а говорить можно было спокойно и поодиночке.
     Вот так и смог он расслышать, что они его приглашают быть у них гостем столько, сколько ему заблагорассудится. Ну, войти к ним в дом клисс, конечно, не мог по причине разности их размеров, но... Вьюррамы его накормили. Да ещё как! Луговые опята, тушёные в горшочке, зелёный горошек прямо с луговой грядки со свежевыпеченным хлебом и шпинатом, а потом чай с ягодами. Ну не жизнь, а просто луговые высоты! Всем народом готовили, но утешили человека. Ну, то есть клисса, конечно.
     – Какая же у вас миленькая избушечка! – развеселившись, решил похвалить Наречник.
     Но не угадал.
     – Э-э-э, темнота! – укоризненно потрясая лапкой, заметил главный вьюррам, Свистелин. – Это же вьюррамга!
     – А-а-а... – протянул клисс, нарочито повинно качая головой.
     – Бэ-э-э, – в тон ему произнесли вьюррамы, почему-то опять хором.
     Ну, в общем, так они и беседовали, горя не знали.
     И, оказалось, что и здесь, в этом малом и ничтожном мире, совершала Дори свои обыденные деяния. И когда Наречник слушал о том и умилялся до слёз, вьюррамы ему сказали, что Дори лечит весь мир, и даже облака, деревья и камни – всё то, что ты видишь, – так они ему и сказали. Не знаю, чем это объяснить – вьюррамским ли образом мыслей, действительным ли ходом вещей...
     А Наречник, словно подтверждая их слова, всё вспоминал и вспоминал, как они с Дори странствовали по лугам, высотам и низинам в Жемчужной долине, пока она была ещё Жемчужной, как она рассказывала ему о цветах и травах, да и обо всех растениях и их свойствах, а он рассказывал ей о свойствах камней и металлов. Как она плела ему из трав и цветов на голову венки, а он подарил ей первое своё жемчужное ожерелье... Так много всего было...
     – Надо же, – говорили вьюррамы, – сколько ты всего помнишь...
     – Ну, да это ещё не всё... – грустно улыбался Наречник. – Я, по правде говоря, и сам точно не знаю, сколько помню. Это ведь как вода – сколько в ней растворено всего, на взгляд и не определишь... Или вот океан – сколько там всяких существ живёт, а снаружи – только серебристая рябь.
     И тогда вьюррамы открыли Наречнику глубинный смысл травяной жизни, ведь она подобна этим глубинам, о которых он говорил. Они называли эту жизнь «Тропою тысячи путей». Само собой, это научение касалось лета с его высокой травою. А вот о зимнем времени, которое называлось у них «Тропой одного пути» что они могли бы ему сказать, как объяснить? Разве построить такую большую вьюррамгу, чтобы клисс смог бы в ней хотя бы денёк прожить – а иначе как он поймёт её молчание?
     И они научили его сочиться сквозь траву, так, что та почти не шевелилась – не более, чем когда ветер её шевелит.
     И Наречник, страшно довольный, что смог сделать что-то хоть немного похожее на, что они от него ждали, спросил:
     – А Дори вы этому тоже учили?
     – Пф! – ответили вьюррамы. – Да Дори это давным-давно умеет!
     – А, ну да... – почесал затылок клисс. – Она же в природоведческий кружок ходила... Ну хорошо, давайте дальше учите.
     – Представь себя ышмаком, – сказал Свистелин.
     – Фу, – сказал Наречник.
     – Сам ты фу! – воскликнули вьюррамы. – А представь, что сказал бы сейчас ышмак?
     – Пфф! – прыснул клисс. – А ему что – нужно представить себя клиссом?
     – Харэ ржать! – сказали вьюррамы, сурово сведя свои брови. – Мы учимся здесь или почему?
     Ну, тут уже клисс упал и притворился мёртвым, потому что так почти и было, поскольку он умирал от смеха.
     - А если мы – вьюррамы, то тебе это тоже – фу? – надулись вьюррамы.
     Но клисс тотчас перестроился.
     – Вьюррамы? – невинно произнёс он, вздыхая. – О-о-о... Это же мечта...
     – Ну и клисс же ты всё-таки... – ответили вьюррамы, всё равно страшно довольные.
     – А то!.. – сказал тоже довольный клисс.
     И тут появился сурбак.
     – С кем это ты разговариваешь? – фыркнул он, заглядывая за плече лежащему в траве Наречнику.
     – С тем, кого ты не видишь, – ответил клисс, не меняя положения.
     – С этим шевелящимся сором что ли? – презрительно заметил сурбак. – Пф! Да я их сейчас... – и, отодвинув клисса, собрался уже разорить вьюррамгу. – Знаешь, они какие вкусные? Кисленькие...
     Наречник вначале нахмурился, но потом, просияв лицом, сказал, поднимаясь:
     – А у меня зубы есть.
     – О-о!.. А у меня – тоже, – обрадовался Сурбак; видать, он любил всякие состязания.
     Но, померившись зубами, а заодно и мускулами, они выяснили, что у Наречника всего этого больше (даром что ли он каждое утро их чистит, да ещё и зарядку делает?), и почли за лучшее разойтись. Сурбак ушёл, что-то бурча себе под нос, а Наречник лёг и продолжил беседу с вьюррамами. Так они и жили весь тот прекрасный день.
     Наутро они обещали его познакомить с племянником Кучнекиза, что и исполнили. Звали его Пагарелли. Он, по его личному объяснению, был пиляч и трещач, а также стрекач. Ну, иногда по совместительству получался и скрипач. И он таким своим способом ещё целый день рассказывал о поэзии травяной жизни, а Роман всё лежал, да слушал и слушал... Тогда-то, должно быть и задумал Наречник построить травяную хижину. Не знаю только, удалось ли ему это исполнить.
     А когда настал вечер, Пагарелли познакомил Наречника с ци-кадями и ци-бадиями, ци-вёдиями и ци-бочами... И получился у них целый оркестр. Медленно и неслышно всходили летние звёзды, играл их никому не ведомый и слышный целому миру оркестр, а Наречник лежал, заложив руки за голову и смотрел в небо. И лишь однажды он вздохнул, но так тяжело, что на мгновение прекратили играть все до единой скрипки. И Пагарелли спросил:
     – Наречник, о чём ты?
     А тот ответил:
     – Я вспомнил об Эглеунте.
     И они ничего не смогли сказать ему в ответ. Они лишь продолжили играть, а Наречник продолжил слушать, пока не уснул. А они всё играли и играли над ним свои колыбельные, а он спал и улыбался во сне сквозь слёзы.


Дальше, Глава 17. Кустарник: http://www.proza.ru/2018/04/04/2216