Главы из романа

               
               
                Мельников - сын
               
     После двух лет отбытия в «крытой» тюрьме, Беломорцева отправляют в лагерь, «родного» Востураллага, на лагпункт Осиновка со строгим режимом для бывших «крытников», бывших «побегушников» и других с «довесками» (заработал срок в лагере) заключённых.    
    Строгий режим создавала в основном сама лаг администрация самосудской отсебятинкой, а не правилами режимной категории   подобных лагерей, и создавали «строгий режим» сами для себя зэки клановыми психологическими, в основном, войнами, когда воровские группировки уже перестали защищать каждая своё право с ножами в руках и другими убийственными средствами: типа символического «колуна».
 В этой зоне лагеря Лёне быстро пришлось вспомнить «шоколадную» тюрьму хоть и не на «чужбине» теперь он жил. Здесь всегда царил дух свободного, беспредельного «предпринимательства» или простого умения жить в лагере. Лагерь всегда хуже тюрьмы, ибо есть, где разгуляться лагерной шустроте.   На первом месте всегда – карты! Потом – кирюшатничество, (своя кучка), клановость из двух-трёх «кучек», навязанное всё это с того умения жить шустряками всех мастей.    
   
   Дисциплина на работе даже в лучших бригадах упала: ни зачётов (их давно отменили), ни денег, ни «ДП» (дополнительного питания). Всему виной один олух начальник, присланный год тому назад из школы МВД, трёхгодичная школа в Елабуге.  Сын майора Мельникова, начальника   соседнего лагпункта Казанка. У Мельникова - отца громадная лесобиржа – рабочая зона. А через забор – жилая зона, тысячи две народу.  За нормальное житьё которой надо ой, как крутиться.  Столовая, школа, клуб, штаб со своими сослуживцами, где и подсидят и обманут – глазом не моргнут.
   Этого Мельников не боялся: солдат, всё - таки, но плоды свои в чужие руки отдавать – кому охота. На Казанке, лагпункте общего режима жизнь была налажена по первому классу: следили люди: и за столовой (это первостепенно!), и за поведением в зоне (никаких картёжников), никаких драк, никаких отказов от работы: всё делал Со-вет коллектива из заключённых, за которым глаз да глаз нужен тоже.  И он был, этот «глаз»: «глаз» самого Мельникова.  Другой «глаз» то-го же Мельникова – производство. Надо было быть очень хорошим организатором и трижды инженером.  На лесобирже, куда два раза в сутки заходит состав вагонов штук по тридцать – их всех надо загру-зить: рудстойкой, пиловочником хвойным, строй березой, фанерой, обаполом, дровами… и еще много, много чем.

  Сложнейшая механизация с башенными кранами, лебёдками, передвижными лентами для штабелевки леса, котельной, учётной конто-рой … Коммунист Мельников, бывший бравый разведчик на фронте – со всем этим справлялся. Но с сыном своим справиться не смог. Сын рано увлёкся спортом, в школе всегда был первым  спортсменом, но не первым в учёбе. Верховодил на улице, имел приводы в милицию.  И Мельников – старший решил: только школа МВД! Там он должен понять – как трудно отцу, как много работы с перевоспитанием в стране и непосредственно у них, в том же   Востокураллаге. И вот двадцатичетырехлетний, «двухметроворостый» парень с погонами младшего лейтенанта пожаловал новым   начальником лагпункта, где и старшие лейтенанты из бывших фронтовиков к нему в распоряжение попадали. У них не было диплома, хотя и опыт войны имели.  Но ничего этого он, новый начальник, не осознавал и на первом плане в посёлке Осиновка, с одноименным названием лагпункта он заметил начальницу санчасти, разбитную, черноглазую, этакую женщину с перцем. Вопреки своей молодой и прекрасной женушке с ребёнком, можно сказать - с младенцем.      
   И лесной лагпункт Осиновка перестал выполнять план по лесу.
   Не только, разумеется, из-за врачихи, но и не понимал многое новый начальник.  О других показателях существования лагпункта и работы по перевоспитанию, например, никто не стал бы и заикаться.  Работа начальника для него сводилась лишь к тому, что после развода, когда надзиратели соберут по зоне отказчиков да (если попадутся) картёжников - всех для его, начальника, строгих взглядов.
    Вся главная работа производства легла на вольного технорука да на бригадиров, водивших лесные бригады.

  Но технорук, видя такое дело, что план всё равно выполняться не будет и скоро – это неизбежно – начальство сменят, то он давал пока бригадам самые плохие делянки - чем хуже для производственников, тем для него лучше. Повара в столовой обнаглели. То, что они варили – только свиньям годилось на пойло.  Поваров защищали (если что…) всякие клановые авторитеты вроде - няровской прошлоты. В воровской спецзоне Няр произошла революция, когда мужики-работяги, в прошлом воры, по-выгнали из этой зоны всех «козырных» воров. И начальство, пользуясь моментом, заставило их подписать «хрущёвскую бумагу»: письменное отречение от воровского звания. Но они подписали её с тем условием, чтобы со спеца Няр, были бы отправлены просто на строгую зону Осиновка, где создали новые кланы, исключающие воровские права. Исключающие права и сучьи, что напоминают воровские. Суки назывались "польскими ворами"(бывшие солдаты, в основном), права которых во многом давали носителю этого звания многие свободы.
 А няровцы создали кланы с правами беспредела, самые хитрые и самые подлые права.   И - вся зона - за исключением немногих - ходила впроголодь! Мягко сказано…
  Проголодались на спецу ребята:теперь старались ничего не упустить.  Всё что можно «выморозить» у мужика: «вымораживали».               
   
  Начальник в лесу на объекте был всего два раза. Ничего там не понял. Только и способен был на показное представление с отказчиками от работы. Глаголил им прописные истины вроде плакатной байки: «Запомни сам, скажи другому: честный труд – дорога к дому».               
   Сидит вразвалку, подперев рукой свой мощный подбородок, и гипнотизирует оборванного до предела молодого заключённого, оставшегося от работы в зоне, и назидательно говорит:
   - Вот ты, Петров, кажется, я вижу, третий раз не выходишь на работу: что тебе не   хватает?  Почему сачкуешь? Ну что насупился? Стыдно тебе что ли?..

  Мордовцева (такая фамилия эффектной и влиятельной начальницы санчасти) краешком рта горько усмехается, зная отказчика от работы, как извращенца, думая про себя: «его, наверное, ночью не один зэк изнасиловал, а он, начальник, стыдит его как школьника".  Ни о каком сближении с этим глупцом она и не помышляла.   
  А высокое начальство давно уже приготовило замену этому молодому выдвиженцу, не оправдавшему надежд.

                3. «Дур-дур идёт!»
    
   И вот, в один из дней - многие видели - в штабное здание лагпункта Осиновка вошел грузный, самоуверенный человек, в чёрном полушубке.   Тёмно-зеленое галифе, поблескивало   добротным материалом.   Хромовые сапоги, погоны майора и усы на   скуластом лице, которыми он шевелил то – вправо, то – влево; волевой, округлый, чёрнопламенный взгляд…               
   Новый начальник, окруженный другими администраторами, как местными, так и приезжими, вовсе не казался гостем. Он сразу выглядел «хозяином», который, видимо, немало «похозяйствовал» по лагерям на своём веку. А где-то, через час выскочил из штаба наш молодец. Бойко и, кажись, даже радостно, помахивая на бегу в такт шагам не завязанными тесёмками на ушах шапки-ушанки, которая ещё и косо была одета на его разогретой, и даже немного парящей голове. Устремился к вахте на звук автомашины, боясь, видимо, опоздать, держа в охапке портфель, как нашкодивший огалец. Он никого уже не замечал. Коснись врачихи, то и её не заметил бы, пробежал бы спортивным быстрым шагом и мимо неё.  И быстро, быстро исчез этот молодец на вахте.  Только его и видели!
   Такое вот невесёлое, в общем-то, дело…
   
    Первое, о чём пожалела зона - это о расстреле двух побегушников по приказу нового начальника: при старом – могли бы, пожалуй, и не расстрелять. А новый начальник «буркнул» негромко себе в ус:
 - Беглец – это тот же враг народа. Их всех надо расстреливать!
 
   А дело было так. Прибыли на зону два молодых москвича. Обеим лет по тридцать. Оба университетского образования, даже с какими-то степенями. Но почему-то оба – за хулиганку! Кому-то в деканате морду набили, вместе набили – подельники. Такие случаи редкий, но бывает, когда подельников возят по этапам вместе. Оценив эту ситуацию, друзья всегда и везде неразлучны, как у них повелось. Зэки их уважали за то, что умели писать им жалобы и ничего за это не брали.
  Один из них, Андрей стал бригадиром тарного цеха в рабочей зоне в километре от жилой зоны. Проявил все свои знания в этих условиях и сразу всем понравился: начальству и заключённым. Незаменимым человекам оказался. Другой москвич, Дима, всячески помогал подельнику – прекрасный тандем.
  Как-то Андрей получил грустнейшее письмо: невеста его замуж настроилась за кого-то из его научных противников. И кому-то срочно надо было опять   набить морду -  в том – же, конечно же,  деканате, но уже не в связи с невестой.  При хрущёвской оттепели начали «вытаивать» первые   любители махнуть за бугор с каким-то научным даже багажом: первая предательская поросль в учёной среде…
 
  Андрей – крепкий, не очкаристый, молодой, непоседливый учёный, из тех, которых в сталинскую эпоху состоялось немало, получив письмо, даже Димы своего стал избегать, часто уединялся, где только мог…               
   Однажды Андрей прилёг за цехом в траве…  и тут же заметил   неподалёку от себя большую доску - шестидесятку толщиной, шесть метров длиной. Сначала возмутился: в цехе не хватает материала, а тут - сколько его валяется!    Он подошел и перевернул доску, прикидывая, сколько получится из неё тарной дощечки. На доске оказались набиты ступени, и вся доска была чем-то вроде трапа, но для чего?               
   Подошел Чира (Чирков), бригадник, бывший заядлый побегушник. Андрей спросил:
   - Слушай, ты не в побег ли собрался!?               
   Недалеко, метров до ста стояла угловая вышка с охранником. Оба глянули на неё.               
   Чира взволнованно заговорил:               
   - Бригадир, надо тебе до вечера помолчать! Я сегодня ухожу: ты понял?
   - Да понял, я понял. Каким образом? Говори, не бойся.         
    - Когда вся рабочая зона после «съёма» (после окончания рабочего дня) соберётся в отстойнике, и охранник прикроет в отстойник дверцу, а сам пойдет на вахту считать потом нас – я должен воспользоваться этим моментом.  С этой, дальней вышки, тем временем, снимется охранник и тоже подойдёт к вахте. В это время (заметно или не заметно, лучше незаметно) крадусь из отстойника к цеху (вроде как что-то забыл), потом, быстро, беру этот трап и ставлю прямо на вышку! И по нему – на свободу!               
   - Не плохо, Чира, не плохо!  Слушай: бери меня с собой! Мне надо срочно быть на свободе!
  - Да, пожалуйста, свободы не жалко – её на всех хватит…
 
   И всё у них получилось: лучше и не надо, но не всё продумали, как следует. В побеге никогда всё не учтёшь. Собак у этого конвоя не было – они знали, но не учли, что на псарне, возле вохровского барака – их много. И как бы беглецы не петляли по мелководной речке, сколько - бы не путали свои следы, натирая хвоёй подошвы ботинок, – всё оказалось бесполезно.

  Овчарки берут «след» чаще не по следу, а по кустам, которые задевает беглец и срезают путь, когда и ветерок ещё напахнёт зэковщиной, поэтому далеко уйти беглецам не удалось. Через два часа их настигли… и обеих на бегу расстреляли…               
  Чиру за четвёртый побег, Андрея москвича за то, что имел в деле пометку «склонен к побегу», и за то, что приказал начальник – «не приводить никого!». И у конвоя есть отговорка, и у начальника – я, дескать, вовсе не то имел в виду…» - «не приводить» - не значит убить… Не приводить в зону, а в тюрьму, например...
 
   Заключённые всей рабочей зоны всё это время изнывали в отстойнике, пока не догнали, не убили, не привезли на телеге с лошадью, взятой в ближайшей деревне, обеих беглецов. Они лежали рядышком на телеге.
 
  Лица прикрыты соломой (видимо, покусанные собаками), рваная одежда вся мокрая от крови, которая всё ещё изредка покапывала от них, рябовато питая землю под телегой. Может, кровью будущей, но не состоявшейся учёной знаменитости…               
   Заключённых не торопились заводить в зону, пока они не насмотрятся на беглецов, ещё совсем недавно говоривших, куривших, смеющихся…
   В стороне стоял новый начальник, приказавший содеять настоящее зрелище. Кто-то из надзирателей вышел с вахты и передал начальнику шкатулку, отделанную соломкой: поделка мастеров из заключённых, которую заметил начальник, делая первый обход зоны, похвалив    мастера, а тот решил подарить своё изделие новому начальнику.
  Начальник взял в руку шкатулку, и большие-пребольшие губы расползлись в улыбке. 
   Странную фамилию носил новый начальник: Деддуров. Молдаванин? Чечен? Прикарпатец? – не всё ли равно.  Его перевели на этот лагпункт за какую-то административную провинность, ибо (знали многие) раньше он был полковником в Севураллаге. Великий произвольщик. С прозвищем   Дурдуров или кратко -Дур-дур, с репутацией «страшного человека».               
   
    Случай с побегом ставил его сразу на ступень страха для заключённых и на ступень смелой недосягаемости для других начальников. Так же - он сразу напугал всю зону своими ежедневными обходами: в каждую «дыру» свой не маленький нос «сунет», со всеми дневальными разберётся.
  Отказчиков от работы вообще терпеть не мог!  При виде их у него руки в кулаки сжимались! Только он появлялся на вахте, - по зоне неслось: «Дур-дур идёт! Дур-дур идёт»!  Убиралось моментально всё подозрительное, быстро домывался пол, все «чесали отсюда» куда подальше!
      
    Однажды Дур-дур заглянул в столовскую котельную, расположенную в землянке, под столовой. Это - грязная, задымлённая конура с горящим где-то внутри пламенем.
   Никогда сюда никто из начальства не захаживал. И увидел несколько (шесть, семь, восемь…)  так и не сосчитал - от духоты выскочил на воздух- этих взъерошенных, оборванных, с грязными лицами существ, напоминающих людей за неопрятной, почти собачьей, едой.
   Маленький, грязный стол. На нём стоит наподобие банной шайки посудина с дымящейся баландой, над которой склонились, ничего больше не видя, эти … 
  Кочегара не было. Нарядчика, который всегда ходил рядом с ним он спросил:   
  - Что за зверьё? Кто такие!?
  - Простите, гррж…начальник, это … педерасты…их больше никуда не пускают.
  - Как не пускают?!  Они, что, и не работают?!
  - Да какая с них работа, гржж…начальник….
  - Я им найду и жильё, и работу, - сказал Деддуров и твёрдо зашагал прочь.
 
   И нашел. Стоял почти в самом углу зоны одноэтажный дом (скорей всего - полбарака), где жили привилегированные люди из лагерной элиты: нарядчик, прораб, пару громких бригадиров и человек десять няровской прошлоты со спецлагеря Няр. 
   Здесь, на Осиновке они, наконец, почувствовали свободу беспредельного характера, ибо раньше их во многом держал воровской закон. По нему, например, нельзя было у фраера-работяги забирать больше половины получки и то в том случае, если рабочие бригады под воровским контролем и всем им был обеспечен хороший процент «выработки».  Воры брали на себя зхадачу добыть для бригады процент, который выработать невозможно. Запугивали тех, от кого это зависело, а так работяга и совсем бы не получал.

   В смысле же извращенчества, то воры этого избегали тоже, а тех, кто не избегал, - терял авторитет в воровской среде. По ушам не били, но говорили примерно так: «…если коснётся решать на сходке мою судьбу, то я тебе её не доверю – ты с козлами якшаешься». Здесь, на Осиновке прошлым ворам и в этом случае  было свободней и безнаказанней.               

  Дневальным в этом полбараке был известный бывший вор Витька  Пугачевский, которого сразу узнал Дур-дур: они оба находились когда-то в Севураллаге: Пугачевский - зэка, а Деддуров – большим начальником.  Знал Витька Пугачевский   по севураллаговским произволам начальника, но не очень осуждал его за это, готовый сам их всегда чинить в своей среде. 
- Здравствуйте, гражданин…начальник, - сказал Витька, становясь по стойке смирно.                -  Здравствуй, бывший законник, дневалишь? Подписал, значит, «хрущёвскую бумагу» …так, так…
   - Куда от вас денешься. Дневалю, а что – может другая должность есть, получше?               
   -  Пока нет, но у меня будет к тебе дело, не терпящее отлагательства. В котельной под столовой находятся несколько грязных строителей коммунизма – им негде ночевать. (Тогда все были помешаны на «строителях коммунизма» - Г.М.). И как там сказано в писании: кто был последним – пусть станет первым. Сейчас их помоют всех в бане, выдадут новое бельё, обмундирование, и ты разместишь их здесь у себя в секции вместо здешних жильцов. Пусть поселятся каждый в своей бригаде, а здесь будет молодёжная бригада. Скоро должен прийти этап – бригаду пополним молодёжью же. Самого тебя, как старого знакомого, мне немного жалко даже, но лучше тебе уйти на новое место. Я тебя на днях вызову. Ты мне, запомни, очень ну-жен. 
 
   Витька Пугачевский, харьковский карманный вор был необычайно сильным физически человеком. Сидя в тюрьме, на той же «Холодной горе», он мог присесть 500 раз подряд. А то ведь как «рысачить» на свободе…Карманный вор за день наматывает порой десятки километров. «Рысачит», что называется, по вокзалам, базарам, универмагам…  Он ходил по камере: грудь – вперёд, скрип хромовых сапог, весь какой-то упаренный, прыщеватый и всегда недовольный.
Очень уж он не любил рабочий класс и особенно крестьянство. За что? Непонятно. За счёт этих людей жил, но их же, почему-то, и ненавидел. Придет новичок в камеру. Видит Пугачевский – сельской, допустим, категории человек и Витька сразу ему в «лоб»: 
  -  Нуко, нуко иди сюда, быдло немытое. За что тебя сивого сюда ухамыздали? Давай развязывай мешок, да показывай, что у тебя имеется...
  - Та вот - кряжечков трохи, сальца трохи, - выдохнет с трудом очередной хохол.
  - Чё прикидываешься: балык сальцом называешь – как дам сейчас! Уйди с глаз!  А сальцо, собака, оставь. Седайте, вурки, хаваты! – скажет блатным. И «посядают», как в том анекдоте: «…Пальцы длинные, глаза желтые, як у жабы. А потом, кажу, по бруху рукой трэ и трэ, трэ и трэ – на их языке - «нахавалысь»! И потом по каморе нога-ми совы, совы, совы, совы – кажу по-ихнему «бацае».
   
   Через день Деддуров их вызвал, живущих уже по разным секциям,-  Полковника, (фамилия – Полковников, тот самый – из Тобольской тюрьмы – срок у него ещё не кончился). Пугачевского и Шнейерсона, немца Поволжья, бригадира самого громкого ранга.  (Не позвал ни-кого из местной   администрации – зачем?).               
  - Я вам доверяю зону: вы трое отвечаете с этого дня за неё.
 
  Привилегии для вас и для остальных заключённых будут необыкновенными. Завтра я распоряжусь (уже согласовано с кем надо) выдать всю вольную одежду, изъятую у всех по прибытию на этот лагпункт. Режим не меняется, но привилегии будут. И в питании, и в быту. Кино будут возить, сколько захотите, только дайте знать. Что требуется с вас: Шнейерсон отвечает за всё производство.  Должности такой у зэка нет – но взять надо в оборот вольного технорука всеми   бригадирами сообща. В чём? Разберетесь сами. Я всегда возьму вашу сторону. Разве вы не заинтересованы выполнять план, получать хорошую зарплату?  Скажите: я всячески помогу. Найду новые трактора-трелёвщики, новые бензопилы, гоняйте инструментальщиков, чтоб инструмент был, как часы, в работе…               
    Полковников, ты будешь правой рукой Шнейерсона на производстве - следи за производственной столовой – питание там будет со-всем другим. Следи, чтоб не воровали продукты – это главное.   
   - Пугачевский? – Он помолчал с минуту. – Тебе достаётся жилая зона.
    - Но я уже не имею козырного звания, чтобы распоряжаться, - ответил тот прикидисто, не всерьёз.
    
    - Да в этой зоне твоё бывшее звание и не понадобится. Тебе что должность нужна? Скажи какая?               
    - Да нет, нет … справлюсь без должности. Я пошутил.
    -  Следи, чтоб не игрались хлебные пайки. Вольных вещей в зоне будет навалом: играйте, торгуйте, но столовую – не трогать!
   
  Питание там наладится – я позабочусь. И ты, Пугачевский, позаботься тоже: столовая – это всё! И социализм, и коммунизм, и райская, вольная жизнь, если разобраться. У простого человека нет свободы или несвободы: у него только есть хорошее или плохое питанье…               
   Глаголил знаток самого простого человека, то есть - заключённого. Деддуров не хитрил: он вводил напрямую в отдельно взятой зоне что-то вроде НЭПа, как он думал, (а может и не думал, а было такое распоряжение) облегчённого капитализма, и картёжного, негласного либерализма, зная, что в этих условиях пока ничего лучшего не придумать: как это скажется на далёком будущем – не его забота. А не-далёкое будущее оказалось вполне успешным! Новые повара в   столовой (одежда на них тоже была накрахмаленной), а с ними   появился и новый суп, в котором коричневатый (от пассировки) жировой слой разливался по всей миске!  За ним сразу много картошки, вермишели, иногда и мясца! По зоне только и слышалось:       
  -  Молодец дурак! Ай да молодец! Надо же – как всем угодил!
  -   Ну и Дур – Дыр - где ты раньше был?!      
  - Не то, что этот, молодой коммунистик.
 
   Интересно то, что майор Хваталин в закрытой тюрьме, а не просто в штрафном лагере, тоже вводил некоторое новаторство: выпустил заключённых на работу, которые должны были отбывать камерную повинность, где не вздохнуть полной грудью, ни распрямиться, как следует. С питанием на работе – то всё лучше, как – никак – работа…
  Организовал даже какую-то «зарплату» на ларёк тюремный. Майор понимал, что Указ от 1947 года (повторюсь неоднократно) с большими сроками устарел и пока иного не существует, то хоть дать какую-то слабину человеку, чтобы ускорить какой-то поворот в его сознании: верят, дескать, и тебе, отпетому, неоднократно судимому, заработавшему «крытую»! Здесь философия простейшая, не философия даже: просто вера в человека, как человека, особо-тюремного человека…с режимом – режимней некуда…
 
  А у Дур - дура - вера не в человека, а в «нормальное» сознание ограниченного субъекта человеческой породы, почти робота, но робота, которому выгодней поработать и поесть, и кино посмотреть. А при желании - бизнесом мелким с вольными вещами немного позаниматься: азартные игры, перепродажа, обмен – чем голодному бездельничать.То есть мелкокорыстного человека, которому сытней, чем в тюрьме и вольготней в зоне, но из дурдуровской рыночно-нэпновской, считай, философии – не выпрыгнешь…  Да это здесь уже никому и не требовалось…               
   Всем бы хорошо, однако нарядчику вскоре разбили голову за то, что одного вновь прибывшего молодого зачислил в «молодежную» бригаду, а он дерзким парнем оказался и с «козлами» жить и работать не захотел.               
  Ведь что ни говори, а изгойство и презрение извращенцев было куда выгодней для общества: далеко не каждый соглашался жить в таких условиях - многих это и останавливало от падения. И вдруг – всё   перемешано, всё поставлено с ног на голову. Всю молодёжную бригаду стали называть только бригадой «козлов», хотя половина в ней «козлами» не были. Но пойди-разберись в них!

  Поэтому и клеветы прибавилось (а может уже и не совсем клеветы?) о всяких «скрытых» и даже по секциям живущих уже среди всех! Может с кем-то уже «живущих», считай, при всех - живущих! Раньше этого не было. И что характерно: сразу появилось много неоправданного (а может, уже и оправданного) презрения вольнонаёмных к заключённым вообще.
 
                4. Хозяйка
 
   Мордовцева, врачиха та совсем обнаглела. Одному мужику,  нормальному мужику в какой-то незначительной перепалке с ним, сказала: « Все вы тут козлы безрогие!». А он, мужик, возьми, да и схватись за табуретку:
 - Убью, сука!
 Надзиратель, всегда охранявший её, когда она вела приём, сидел на коридоре при чуть приоткрытых дверях – он сразу и появился! И утащил лихача на 15 суток: легко отделался мужичок. Всё потому, что сама виновата, как сказал начальник. А ведь он, мужичок этот, а не кто-нибудь другой, когда-то говорил: «Я люблю к ней ходить на приём. Когда она до меня дотрагивается своими пальчиками – я не могу!   Я сразу улетаю в жаркие страны!». А сейчас   только и твердил: «Ну и сука! Ну и сука! Научил, научил кто-то бабёшку!».
 
   И всё же она была не плохим врачом и не плохим человеком. И говорила неоднократно тому же Деддурову: «Сколько мне ещё рапортов надо написать о тех, что живут в котельной под столовой?
  Вами вопрос решен в корне неправильно. Их нельзя смешивать со всем контингентом. Их лечить надо сначала. Я неоднократно их отправляла, но появлялись новые! Рассказывают: кто в карты проигрался, кого запугали, кого обманули, как недоразвитого… Ни одного по собственному желанию не было. Никакого, значит, естества – все искусственно загнанны в эти условия.
   Надо ужесточить наказание за мужеловство. Два – три года сроку за это – их не останавливает. Ни тех, ни других.  Им надо давать по десять лет, а насильникам – вплоть до расстрела! Испорченность та-кого рода – моральная смерть.  Ведь, когда объявили указ на смертную казнь тому, кто убил кого-то в местах заключения (то есть «смерть – за смерть» ещё при Сталине) – убийства по лагерям прекратились. Прекратилось бы и всякое извращенчество, обходись бы с ним более жестко».
 
  Деддуров слушал вполуха и косил из стороны в сторону по всему лицу усами. «Новаторство» Деддурова по «молодёжной бригаде», как ни суди, ясно, было не только сомнительным, но исключительно вредительским.
   Во всём остальном для поднятия зоны - вполне всё пригодилось.
   Месяца через три стали выполнять план! А он был немаленьким. Без приписок, правда, не обошлось, но кому и где в то время обойти удавалось приписки? Да никому, нигде. Хоть в лагере, хоть, возьми, на свободе. И к этому надо сказать, что были лагеря типа вульгарного миникапитализма и вульгарного минисоциализма. Всё зависело от того - какой начальник: или прокапиталист-хрущёвец или обыкно-венный прохвост-коммунист. Иногда и не прохвост.  И тогда из это-го ряда выбивались лагеря, как у Мельникова-отца с нормальным со-циализмом, который вписывался в большой социализм страны. Тюрьмы с хваталинскими социалистическими вольностями попадались гораздо реже, но были…  Хваталина и Мельникова всёпонима-ющими людьми сделала война, чего не оказалось у вечного чекиста-тыловика Деддурова.
 
   Однако через год Деддурова запросила Москва! Откуда он, собственно, и появился в уральских лагерях.  Его «новаторство» понадобилось в самых крупных размерах: видимо тогда уже наши места заключения были «ласточками» на капстроительство всей страны, ведь с заключёнными эксперименты проводить удобней…
   Но когда не стало на здешней зоне деддуровского огненно-прикарпатско – молдавского орлиного взгляда – всё вернулось на круги своя, только невероятно прибавилось в зоне «козлов».
   
    Вольные люди, работавшие в зоне, возненавидели весь контингент заключённых. А также и солдаты-охранники смотрели на всех со своих вышек презрительно. Но больше всех это положением не нравилось самому большинству заключённых. Но у «козлов» нашлась защита от самых авторитетных авторитетов зэка, а также и начальства: тем лишь бы меньше наглядно нарушался режим, а то, что втайне – чёрт с ним!               
   И, наверно, совсем не зря врачиха Мордовцева ежедневно «гипнотизировала» заключённых, идя на работу или с работы, смело выталкивая свои крупные колени, вздымая лёгкую ткань своей юбочки, щеголяя (сдругой стороны) своими полными ножками с гениальными от природы извилинками под коленями. Показывая смотрящим: «Вот настоящая красота, хотя бы в сексуальном плане и нет никакой другой природной замены»! Все, кто был в зоне свободен, сходились посмотреть на это каждоутреннее явление женщины!  Уроженка этих мест, привыкшая жить среди лихих людей (солдаты, зэки, охотники…) она никого и ничего не боялась. Большая скученность мужско-го молодого народа была пагубной для молодых девушек этих мест (прилагерные посёлки), которые едва вырастали до четырнадцати-пятнадцати лет, как оказывались под каким-нибудь солдатом-красавцем или красавцем зэка-бесконвойником. А то и вовсе не под красавцем. Отцы и матери этих девушек люто ненавидели всех солдат! И особенно – зэков! И грязные слухи про них всегда поддерживали.
 
   Мордовцеву участь здешних девушек миновала. Дочь большого какого-то начальника, она училась в школе-интернате районного центра. И по окончанию десяти классов поступила в университет большого города, на медицинский факультет, вышла замуж за сверстника с юрфака. И оба теперь работали здесь по специальности…
               
                * * *               
    Пришел этапом на Осиновку известный Лёне ещё по химградовской зоне вор Сеня Жид.  В спецзоне Няр - вор Сеня Жид, не подписал «бумаги на отречение», а   так же в крытой тюрьме, куда его отправляли за тем, чтоб подписал, -  не подписал тоже…      
    В зону он не пошел и сколько бы надзиратели не запихивали его туда, сколько бы в барак даже не заводили – в зону он не шел, а стоял день и ночь возле вахты на трапе неподалеку от вахты, надеясь, что ночью за нарушение режима его посадят в штрафизолятор.
  И он там объявит голодовку, чтоб добиться отправки. Надзиратели договорились меж собой – его не водворять в изолятор: пусть «загибается», если охота.
  Со всеми бывшими друзьями – Сеня знаться не хотел, а те старались не спешить – сам поймёт, когда надо. Деддуров, заступив на должность, прослышав о нём, тоже не торопил события, почему-то…               
  Но подошел к нему Лёня Беломорцев, хорошо знавший Сеню Жида:         
   - Здравствуй, Сеня!               
   - А-а, здравствуй, Морячок, ты тоже здесь?
   -  Здесь, как видишь. Что-то больно уж ты болезненный?  Может быть помощь нужна?
 
   Сеня  при каждом слове слегка вздрагивал: его знобило, он температурил – определённо.               
    - Ты не поможешь. Врача надо, она тоже заладила, сука паршивая: иди в зону, тогда и лечить буду.             
    - В санчасть тебе надо! Срочно!
    - Санчасть – тоже зона! Я уже вторые сутки держу голодовку. Заявление о голодовке у неё.
    - Наплевать, Сеня!  Можно продолжить голодовку и в санчасти, но тебе необходимо…               
    - Я всё знаю. Иди, Моряк, иди….   Тоже ведь, наверно, подписал…
    - Я не подписывал: мне никто не предлагал. Я давно не вор.
    -  Тогда живи, как знаешь. Бог тебе навстречу, как говорится. Иди…
   
   Леонид понял, что Сеня может запросто умереть и пошел в штаб. Там никого не было. Он пошел в санчасть и убедил начальницу на согласие изоляции «голодающего» Чумаковского (фамилия Сени).
  -  Или в санчасти, или в штрафизоляторе …раз он так просит, - предлагал начальнице Беломорцев, - чтоб вам же потом не отвечать за него.  Лучше – штрафизолятор, как он просит, - старался говорить как можно убедительней Леонид врачихе, которая слушала его, не прерывая (дело говорил), - но следить надо там за ним.
   Сеню поместили в одиночную камеру, хорошую, теплую    камеру…   поставили к нему медбрата. Но ничего уже не помогло. Не снимая голодовки, Сеня Жид умер, умер честным вором, сознавая, что умрёт, теша себя одним – не подписал «хрущёвскую бумагу».
   
   Вряд ли кто помнил на этой зоне, что у Сени Жида была ещё одна кличка – Чумик, исходя из фамилии. Да и был он сам по себе – чумо-вой, заводной, всегда весёлый человек.
   
   На химградовской зоне, в своём бараке люди шептались (воры  то-же иногда шепчутся друг о друге), что Чумик в годы войны защищал свою Одессу с  оружием в руках! Что не положено вору. Но никто вслух об этом даже не заикался: пусть бы попробовал!  Витька Партизан, москвич, тоже имел в своей автобиографии что-то вроде ополченческого отряда, когда немцы стояли под Москвой: война, она не спрашивает – кому что положено или нет. И если кто-то заикался о том – почему у него кличка Партизан, то Партизан сразу бил в морду! И говорил: «Не твоё собачье дело!». Вор, не вор – бил и всё. Никто впоследствии не решался искать грехи в воровской судьбе Партизана. И у Сени Жида, естественно, тоже. Это был очень сильный воровской тандем. Утром, только проснувшись, Партизан уже говорил, заикаясь (он был заикой) с самой дружеской интонацией:
  - С д-д-добрым ут-т-ром, Жид-д-д-яра!
  - Мир тебе навстречу, Война - Война!               
 
 У Партизана тоже была вторая кличка Война - Война. Много говорил о войне. Сеня иногда с утра брал гитару наперевес и расхаживал по бараку, напевая, чаще всего песню своего, видимо, сочинения, поскольку ни в каких песенно-военных аналогах я её не встречал. Вот она:               
               
                Голод и холод всегда мы с тобой               
                В годы военных тре-евог…
                Я возвратился в Одессу, домой -
                Я не вернуться не мог.

                Вот выхожу на приморский бульвар,               
                В сад захожу опустелый…               
                Сколько там было гуляющих пар, 
                Сколько там песен звене- е -е -ло…

                Здесь я впервые увидел тебя,
                Здесь ты зажгла огонё-ё-ок…
                Знаю, любимая, ждала меня:
                Я не вернуться не мог.               

                Пусть погорелые стены стоят,               
                Пусть почернел потто-о-ло-ок…               
                Чайки родные над морем кричат:
                Я не вернуться не мог.
               
               
        Сеня Жид или Чумик был украинско-еврейского происхождения и очень напоминал Марка Бернеса…               
               
                * * *
    А Леониду запомнилось: когда он разговаривал с врачихой, то его благостно волновало это короткое общение, хотя к разговору она сама была настроена резковато даже для официального разговора. Сеня её, видимо, как-то оскорбил. (Да точно – оскорбил!). Её настроение отражалось и на заступнике, несмотря на то, что она во всём с ним согласилась, ибо он говорил «дело». Несмотря на «победу» у Беломорцева появилось нечто неприятное: «краснеть «за всех» перед этой женщиной. Она смотрела на него, нетипичного по всем статьям зэка, придирчиво и внимательно, с какой-то женско-личной издёвочкой, которая заставляла его краснеть ещё больше. Она же, наверное, думала (думал Леонид): «краснеет, значит и за ним что-то есть тоже».  И, молча, сокрушался на себя за это покраснение, и вел с ней негласный «диалог»: «В чём Вы можете меня обвинить?» Но в ответ от неё подразумевалось: «вина лежит на вас всех, все вы тут козлы безрогие: и насильники, и кто подчиняется насилию, и кто наблюдает равнодушно со стороны». Но легко ей, вольной начальнице санчасти судить всех заключённых, когда они, начальство, ничего сами сделать не хотят. Наоборот: Деддуров, считай, ввёл порок в обиход зоны. Она не сумела противостоять, а что он, Леонид, может сделать?!
 
 И всё же возразить смелой женщине тоже трудно: надо в зоне у за-ключённых иметь такую власть, что была похожа хотя бы на честно-воровскую власть, которую добивал Хрущёв. (Не она же, врачиха, должна её устанавливать).  А на смену ворам вот-вот уже придет вульгарно-кровожадная мафия, «прогрессивно» ориентированная на средневековье. От неё справедливости и чести уже не дождёшься.
   Обстоятельства существования однополых отношений навсегда внесут недоверие между мужчинами и женщинами, и разрушит далеко не один союз между ними даже без причастности к подобному, а просто по навету, допустим.   Сейчас уже Леонид с грустью наблю-дал, как благость общения с красивой женщиной - врачом для него сменилось каким-то бессловесным цинизмом её взглядов цвета спелой черёмухи, челдонистых глаз (!), от которых у Леонида остаётся в груди рубец за рубцом!  Но, даже и это душа не хотела отпускать от себя, а всё удерживала и удерживала – и день, и два… и месяц! И вдруг она вызвала Беломорцева через штабного дневального. Он незамедлительно пришел! Она спросила:
   - Где вы сейчас работаете?
   - В тарном цехе. Станочником.
   - Это вы, помнится, лечились от засорения желудка: пилили обугленный лес?
  - Да – это я.               
 - А вы не хотите поработать на чистой работе?
  - Чистая работа может оказаться самой грязной…         
  - Смотри – какой философ! Я хочу предложить вам поработать у меня медбратом. Вы согласны?  Я увидела в вас способность сочувствовать другим людям…
 
  Леонид знал, что она часто меняет медбратьев. С них всегда требуют в зоне «колёс», то есть таблеток с наркотиком. Если он этому не следует, то обязательно оболгут сто раз перед ней же, выставят в самом наихудшем свете. Да так, что она сама захочет сменить очередного медбрата. И Леонид отказался:               
  -  Спасибо вам за доверие! Я бы с большим удовольствием, но мне нужна школа-десятилетка, которая есть на Казанке. И я буду проситься туда…               
    Тем боле, что это было правдой: он только об этом и думал!
    - Но спасибо сто раз за доверие! И дай вам Бог всего самого лучшего!
 
    Теперь она не казалась Леониду вредно-полезной красавицей, удалой врачихой: она даже слегка опечалилась. И была трогательна в своей маленькой неудаче. Может ей в жизни пригодится эта маленькая печалюшка – думал Беломорцев. Ведь ей так редко в чём-то отказывали, противоречили. И если Деддуров был, действительно, в зоне «хозяином», то она была на своей рабочей территории тоже «хозяйкой».
                * * *
    К самой осени Лёня выхлопотал себе, подав заявление, перевод на лагпункт Казанка для учёбы в восьмом классе. На Осиновке была только начальная школа до четырёх классов, где учителями были грамотные зэки, свои же, так сказать. А лагпункт Осиновка оказался прообразом большинства будущих лагерей, о чём в те времена никто-никто не догадывался. Всему административно вольному народу ка-залось, что это в своём режиме самый неудачный, отсталый, беспредельный, но «приподнятый» Деддуровым, исправляющийся лагерь. Но он так «приподнял» его, что он опустился впоследствии до самых худших, особенно в смысле заразы от садомии.

* * *