Глава двенадцатая. В персидском лагере

…Принимали меня как принца крови и лишь немного времени недостало,
чтобы заставить подписаться под нашими условиями противника…

Из письма А.С. Грибоедова к Ахвердовой П. Н.

Перед отъездом в лагерь Аббаса-Мирзы Грибоедов получил от Паскевича инструкцию: «Между двумя державами устанавливаются мир и вечная дружба. Обязательства Гюлистанского договора подтверждаются. Граница между Россией и Ираном идет по Араксу до Едибулукского брода, затем к югу до реки Рукку и левым ее берегом до впадения в море. Следовательно, за Россией остается Талыш и к ней отходят Эриванская и Нахичеванская провинции Ирана. Иран уплачивает контрибуцию в размере 10 млн. руб. серебром в возмещение военных издержек и убытков русских подданных, причиненных разрывом мирных сношений. Подтверждается исключительное право России иметь военный флот на Каспийском море. Русской торговле в Иране оказывается покровительство, в частности устанавливается русская консульская служба в Иране и точно фиксируется пятипроцентная пошлина с товаров, вывозимых из России в Иран. Пленные обеих стран возвращаются на родину, дезертиры и перебежчики выдаются».

Получив от командующего инструкцию, Грибоедов 20-го июля, под вечер, прибыл в деревню Каразиадин. Деревня располагалась  в двадцати восьми верстах от поля знаменитой Джеванбулакской победы. Здесь Грибоедов  должен был остановиться и ожидать приглашения Аббаса-Мирзы, находившегося в то время в горах, и лишь на другой день намеревавшегося спуститься или к Каразиадину, или в Чорсскую долину.

Грибоедову предоставили палатку, к которой был поставлен  почетный караул; явился персидский сановник  Мирза-Измаил с приветствиями от Шах-заде; таким образом, все условия вежливости были соблюдены.

21 –го июля, поутру, подошва гор, к югу от Каразиадина, запестрела вооруженными толпами конных и пеших сарбазов. Прибыл Аббас-Мирза. На огромном пространстве разбит был там обширный лагерь. В час пополудни к Грибоедову прибыл от Аббас-Мирзы наиб Эшик-Агаси и объявил ему о том, что он  приглашён к наследному принцу. В сопровождении толпы народа, Мирзы-Измаила, статс-секретаря Мирзы-Сале и толпы народа Грибоедов отправился на переговоры.

К аудиенции Грибоедов был допущен тотчас без предварительных церемоний. В палатку вместе с Грибоедовым вошли несколько человек из приближенных наследного принца.  Аббас-Мирза был один в обширной палатке. Он был одет очень просто, и только золотой кушак с бриллиантовой застежкой охватывал его стройную фигуру, да на боку висела сабля в бархатных ножнах с золотой оправой и с рукоятью, унизанной алмазами. Несмотря на смуглый цвет лица и длинные черные усы, в чертах наследного принца проглядывали изнеженность и женственность.

Он начал беседу с того, что много и горько жаловался на Ермолова, Мазаровича и Северсамидзе как на главных, по его мнению, зачинщиков войны.

Из донесения надворного советника Грибоедова командиру Отдельного Кавказского корпуса Паскевичу:
«<…>После первых приветствий и вопросов о вашем здоровье, обо мне собственно, он начал мне вспоминать о прежнем моем пребывании в Тавризе и проч. Потом долго и горько жаловался на генерала Ермолова, Мазаровича, Севаримидзева, как на главных, по его мнению, зачинщиков нынешней войны. Я ему отвечал, что неудовольствия были обоюдны, по случаю спора о границах, но с нашей стороны никогда бы не вызвали военных действий, если бы сам Шахзади не вторгнулся в наши области.
  – "Моих и шаха послов не допускали до государя, писем не доставляли в Петербург, – сколько я их показывал князю Меншнкову, мне обратно присланных, даже не распечатанных, сколько теперь у меня их сохраняется, в том же виде, для оправдания моего перед государем вашим".
Я ему напомнил о двукратном приезде в Россию Абуль-Гассан-Хана, о Мекмед-Гассан-Хане-Афшаре, о Мирза-Сале, бывших в Петербурге, чрез которых всегда можно было представить императорскому двору жалобы, если бы они основаны были на справедливости. Наконец, князь Меншиков для того был прислан в Персию от самого государя, чтобы устранить поспешно и навсегда возникшие тогда несогласия. Впрочем, когда кто лежит болен целый год, не отыскивают уже первых причин его болезни, а стараются уврачевать ее, – так и с настоящею войною.
Разговор в этом смысле продолжался более часу. Я вынужден был сказать, что не имею поручения разбирать то, что предшествовало войне, что это не мое дело...
 – "Так все вы говорите: не мое дело, – но разве нет суда на этом свете!" ».
« В прошлом году,– продолжал Грибоедов,– персидские войска внезапно и довольно далеко проникли в наши владения; нынче мы прошли Эриванскую и Нахичеванскую области, стали на Араксе и овладели Аббас-Абадом.
– Овладели!.. Взяли! – с живостью заговорил Аббас-Мирза.– Вам сдал ее зять мой... Трус... женщина... хуже женщины!..
– Сделайте против какой-нибудь крепости то, что мы сделали, и она сдастся вашему высочеству,– спокойно сказал Грибоедов.
– Нет! Вы умрете на стенах, ни один живой не останется. Мои не умели этого сделать, иначе вам никогда бы не овладеть Аббас-Абадом.
– Как бы то ни было,– возразил Грибоедов,– но при настоящем положении вы уже третий раз начинаете говорить о мире. Теперь я прислан сообщить вам последние условия, помимо которых не приступят ни к каким переговорам: такова воля нашего государя.
Чтобы на этот счет не было более недоразумений, я сюда прислан. При том должен объявить вашему высочеству, что посланные ваши, если явятся с предложениями другого рада, несогласными с нашими, или для прений о том, кто первый был причиною войны, – они не только не получат удовлетворительного ответа, но главноначальствующий не признает себя даже в праве их выслушивать. Условия же, если ваше высочество расположены их выслушать, я сейчас буду иметь честь изложить вам, – в этом именно состоит мое поручение.<…>»

После этого Аббас-Мирза приказал всем выйти из палатки; остались в ней только принц, Грибоедов с переводчиком, да спрятанный за занавесью человек, в котором Грибоедов скоро узнал Аллаяр-хана. Аббас-Мирза приготовился слушать условия.

В соответствии с полученной инструкцией Грибоедов сообщил, что Эриванская и Нахичеванская провинции уже принадлежат России фактически, так как заняты русскими войсками: две крепости в них продержатся не долго, и, следовательно, уступить эти области всё равно придется теперь или позже; чем дольше продлится война, тем более будет потрачено на нее денег персиянами, и, стало быть, если они решатся уплатить известную сумму, то тем избегнут будущих военных расходов, которые далеко превзойдут цифру, оспариваемую ими теперь. И, что, наконец, по мере успехов будут возрастать и требования России, в сравнении с которыми нынешние покажутся уже умеренными.Подчеркнув, особо, что контрибуция должна быть заплачена персидским правительством немедленно и безоговорочно. Вероломство должно быть наказано, дабы все знали, что значит объявить войну России.

Но едва Грибоедов подробно объяснил ему, чего требовало русское правительство, как Шах-заде поднялся с места в порыве сильнейшего раздражения:
« Так вот ваши условия! – воскликнул он.– Вы их предписываете шаху Иранскому как своему подданному! Уступку двух областей, дань деньгами!.. Но когда вы слышали, чтобы шах персидский делался подданным другого государя? Он сам раздает короны... Персия еще не погибла... И она имела свои дни счастья и славы...
– Но я осмелюсь напомнить вам,– возразил Грибоедов,– о Гуссейн-шахе Сефеви, который лишился престола, побежденный афганцами. Представляю собственному просвещенному уму вашему судить, насколько русские сильнее афганцев.
– Кто же хвалит за это шаха Гуссейна! – воскликнул принц в негодовании.– Он поступил подло. Разве и нам последовать его примеру?..
– Я вам назову другого великого человека, императора Наполеона, который внес войну в русские пределы и заплатил за это утратой престола.
– И был истинным героем! – воскликнул Аббас-Мирза.– Он защищался до самой последней крайности. А вы, как всемирные завоеватели, вы хотите захватить все и требуете от нас и областей, и денег...
– При окончании каждой войны, несправедливо начатой с нами,– говорил Грибоедов,– мы отдаляем наши пределы, и вместе с тем и неприятеля, который отважился переступить их. Вот почему в настоящем случае требуется уступка областей Эриванской и Нахичеванской. Деньги также есть род оружия, без которого нельзя вести войну. Это не торг, ваше высочество, даже не вознаграждение за причиненные убытки. Требуя денег, мы только лишаем неприятеля способность вредить нам долгое врем».

После многих отступлений, Аббас-Мирза  и Грибоедов опять обратились к условиям будущего мира:
«Итак, генерал Паскевич не может или не хочет сделать никакой отмены в объявленных вами предложениях? Мы заключим перемирие; это он может; тем временем я сам к нему прибуду в лагерь, скажу ему, чтобы он указал мне путь к императору, – сам отправлюсь в Петербург, или пошлю моего старшего сына, он наследник мой, как я – шахский. Будем целовать руку великого государя, престол его, – мы его оскорбили, будем просить прощения, он сам во всем властен, но великодушен; захочет областей, денег– и деньги, и весь Адзербидзам, и самого себя отдам ему в жертву; но чистосердечным сим поступком приобрету приязнь и покровительство российского императора…
Теперь, если мы вам отдадим области, заплатим требуемую сумму, что приобретем в замену? Новые предлоги к будущим распрям, которые со временем созреют и произведут отнять войну. При заключении прежнего мира мы отказались в пользу вашу от обширнейших провинций, на всё согласились, что от нас хотели, –англичане тому свидетели; и что же приобрели, кроме новых притязаний с вашей стороны, обид нестерпимых! Мир во сто раз хуже войны! Нынче посланные мои принимаются ласковее генералом Паскевичем, сообщения его со, мною вежливее, чем во время так называемого мира; я перечесть не могу всех оскорблений, мною претерпенных в течение десяти лет. Нет! Я, или сын мой – мы непременно должны ехать к императору... »

Шесть часов продолжались переговоры и завершились тем, что Грибоедов попросил дать ему несколько часов досуга, чтобы написать и представить проект перемирия. Ночью Грибоедов  написал проект перемирия и отдал его переводчику.

На следующий день, утром, Грибоедов сверив текст проекта перемирия с переводом, отправил его к Аббасу-Мирзе.  Затем целое утро проговорил с Мирзой-Мехмед-Али-Мустафой, который посетил его. Грибоедов повел речь о будущей незавидной судьбе наследного принца, о ничтожной роли, которая предстоит ему среди его братьев, когда Азербайджан, удел, пожалованный ему шахом, перейдет в русские руки. «Бедствия, которые постигнут тогда Персию,– говорил Грибоедов,– всецело падут на принца, и средство выйти из этого положения одно – заключить, возможно, скорее мир, а пока принять те условия перемирия, которые ему предложат».

Эти условия должны были рассматриваться вечером у Аббас-Мирзы, но Грибоедов внезапно заболел и слёг в постель с признаками горячки  – действие губительного местного климата; ртуть в термометре в полдень возвышалась до 40 градусов теплоты, а в предшествующей ночи понизилась до 8-ми от точки замерзания. Визит  пришлось отложить. Аббас-Мирза воспользовался болезнью Грибоедова, чтобы составить свой проект перемирия, который и был одобрен шахом, на два фарсаха приблизившимся в это время к Чорсу.

23-го числа Грибоедов почувствовал облегчение, но не мог ещё встать с постели. Утром прибыл Мирза-Измаил с проектом перемирия. Шах ставил непременным условием, чтобы на время перемирия русские отступили к Карабагу, а Аббас-Мирза к Тавризу, и, таким образом, Нахичеванская область осталась бы нейтральной. Соглашаясь на то, чтобы в Аббас-Абаде остался русский гарнизон и даже принимая на себя его продовольствие, он требовал, чтобы Эчмиадзин был очищен, а для охраны Божьего храма предлагал назначить туда двух приставов, персидского и русского.

В 3 часа пополудни прибыл Мирза-Мехмед-Али и возобновил переговоры, которые продержались до глубокой ночи. На многое согласились; статья их об оставлении русскими Эчмеадзина и Нахичеванской области была вычеркнута. Персы не прекословили, но, за всем тем, в этот день ничего не было окончено.

24 –го июля переговоры возобновились. Опять к Грибоедову прибыли Мирза-Мехмед-Али-Мустафа, Мирза-Измаил и Мирза-Сале. «И я,– рассказывает Грибоедов,– в течение целого дня должен был выдерживать диалектику XIII столетия». Возвращались к предложениям, о которых накануне уже условились. Главное разногласие вытекало из того, что персияне требовали перемирия на целые десять месяцев. Напрасно Грибоедов старался разъяснить им, что перемирие, заключённое на столь продолжительный срок, есть тот же мир, что русский главнокомандующий, оставленный среди своего победного шествия внутрь персидской монархии, потеряет время и все плоды, приобретенные оружием. Мирза-Мамед сам хорошо понимал всю несообразность этих требований и наконец, откровенно сказал, что они необходимы для удаления из Хоя шаха и его двора, от которых обнищала вся провинция. Грибоедов дал ему почувствовать, что подобные соображения имеют смысл только для них, но что русским, когда они одержали уже серьёзные успехи, необходимо позаботиться о своих собственных выгодах.

«Мы не имеем надобности в прекращении военных действий,– говорил Грибоедов.– Мысль об этом принадлежит Шах-заде. Я представил ему условия, на которых оно с нашей стороны может быть допущено. Вольны принять их или нет, но мой усердный совет, чтобы успокоить край и особу шаха в его преклонных летах, да наконец для собственной безопасности и Аббаса-Мирзы,– принять просто мир, который даруется им на известных условиях».

Говорили очень долго. Наконец Грибоедов подействовал на персиян той мыслью, что если Россия завладеет Азербайджаном, то обеспечит независимость этой обширной области со стороны Персии и на десять фарсахов не позволит никому селиться около ее границы. «Охранять же эти границы,– говорил он,– будут двадцать тысяч милиции, образованной из народа, известного духом неудовольствия против нынешнего правительства. Нам стоит только поддержать этот дух, и мы навсегда прекратим политические сношения с Персией, как с государством, не соблюдающим трактатов; мы так же будем мало знать ее, как знаем теперь афганцев и прочие отдаленные народы глубокой Азии. Этот план у нас очень известен и полагается весьма реальным, но к исполнению его приступят только в самой крайности, когда персияне, упорствуя, продлят войну, ими самими начатую. Скажите от меня Шах-заде, что лучше принять условия, покуда их делают». Грибоедов говорил все это спокойно, более в виде рассуждения, чем угрозы.

По-видимому, слова его подействовали, по крайней мере, на следующий день, 25 –го июля, Аббас-Мирза назначил ему новую аудиенцию. На этот раз он принял его, окруженный уже важнейшими сановниками, между которыми Грибоедов заметил Аллаяр-хана, Али-Наги-Мирзу, предводителя карапапахов, и самого Гассан-хана, ярого противника всякого сближения с русскими,– он только что возвратился тогда от шаха, куда ездил просить денег и войска для защиты Эриванской области. Несмотря на это присутствие в совете лиц, явно враждебных русским интересам, Грибоедов думал, что условия России при этой последней аудиенции, в присутствии стольких важных свидетелей, будут наконец или приняты, или торжественно отвергнуты. Вышло, однако, опять ни то, ни другое. Тон принца был самый униженный, но в то же время он настаивал на перемирии на десять месяцев, и не отступал от любимой своей мысли – самому или через сына прибегнуть к великодушию русского императора.

Этим и заключилось всё то, что шло к делу. Но посторонних разговоров было много, Грибоедов оставался у Шах-заде ещё дольше, чем в первый раз. Аббас-Мирза коснулся, между прочим, опять и ненавистного ему Ермолова. Сравнивая действия двух главнокомандующих, он говорил, что самым опасным оружием Паскевича считает то человеколюбие и справедливость, которые он оказывает всем мусульманам. «Мы знаем,– говорил Аббас-Мирза,– как он вёл себя против кочевых племён на пути к Нахичевани: солдаты никого не обижали, Паскевич принимал всех дружелюбно. Этот способ приобретал доверие в чужом народе и мне известен; жаль, что я один во всей Персии понимаю его. Так действовал я против турок, так поступал и в Карабаге в кампанию прошлого года. Гассан-хан, напротив, ожесточил против себя всю Грузию, и в этом отношении усердствовал вам, сколько мог. Ермолов, как новый Чингис-хан, отомстил бы мне опустошением несчастных областей, велел бы умерщвлять всякого, кто попадет к нему в руки,– и тогда, об эту пору, две трети Азербайджана уже стояли бы у меня под ружьём, не требуя от казны ни жалования, ни продовольствия».

Аудиенция закончилась в три часа пополудни. Грибоедов ушёл от Аббаса-Мирзы с письмом к Паскевичу, в котором персидский принц просил устроить ему поездку в Петербург для свидания с императором Николаем I. С заходом солнца Грибоедов обедал у Мирзы-Ахмета-Али, затем его угощал Махмед-Гуссейн-хан.

Вечером Грибоедов выехал из персидского лагеря, окончательно убедившись, что все рассуждения о перемирии были простой проволочкой, желанием затянуть время. Грибоедов оставил Чорсский лагерь, однако же, под впечатлением, что неприятель войны не желает, что она для него и страшна, и тягостна, что от постоянных неудач персияне пали духом, и все недовольны. Мирза-Мамед-Али говорил ему, что шахское войско наводит гораздо более трепета на жителей, нежели русские, что в виде подати на Хойскую провинцию наложена доставка двенадцати тысяч халваров хлеба, и шах велел платить по туману за халвар, тогда как он продается по пяти между народом. И несмотря на всё это, как узнал Грибоедов, персидские войска готовились к нападению на Аббас-Абад.

О том, что у персиян слова с делами в вечном между собою раздоре Грибоедов рассказал в письме к Ахвердовой: «Вы, я думаю, знаете, что я был послан с поручением к Аббасу-Мирзе; принимали меня как принца крови и лишь немного времени недостало, чтобы заставить подписаться под нашими условиями противника, который больше любит прятаться, чем сражаться. Подлецы, а миру нет».

В ночь с 25-го на 26-е июля Грибоедов провёл в пути из персидского лагеря в Аббас-Абад.