Юности нежное скерцо

Он мне тоже нравился. Но – смущала разница в росте.

Коренастый крепыш, смуглый, черноволосый с ярко-зелёными глазами, недолго числился в «новеньких». Был молчалив, ни перед кем не заискивал, ни с кем не старался сблизиться. И это ровное достоинство притягивало: он быстро стал своим.

В классе я была самой высокой. Девчонки вообще растут стремительней, и Саша был ниже меня сантиметров на пять всего. Почему-то это и считалось препятствием для серьёзного отношения к нему. Хотя дело было, разумеется, во мне самой: я всегда ощущала себя в центре внимания, совершенно того не желая, стесняясь и – понимая, что – ничего не исправить. Казалось, всё дело именно в росте; лет с четырнадцати и мама, но, главное, любимая мамина сестра – единственная, старшая, абсолютный авторитет – настаивали: рост – это большой недостаток. А поскольку только из недостатков я, в сущности, и состояла, по их безоговорочному убеждению, то такой зримый, бросающийся в глаза, как рост, не исправимый ни в каком случае, играл в судьбе школьницы решающую роль.
 
Кроме этого, обеим, по отдельности, не нравились во мне: маме – нос («бог семерым нёс!»), тёте – ноги. Если отталкиваться от женских образов, вдохновлявших художников Возрождения, то и я, и мама приглянулись бы Микеланджело, а тётя – Боттичелли. Но тогда ни одной из нас такое бы и в голову не пришло. Не знаю, кто шпынял в детстве маму и тётю, попрекая высоким ростом, или это были комплексы девочек, переживших войну и выбиравших женихов среди вечно голодных малорослых сверстников. Обе были красивы, прекрасно сложены и обаятельны, каждая на свой лад; мама, младшая, более импульсивна и непосредственна, тётя – ровно приветлива и твёрдо доброжелательна. И обе желали мне только добра, не догадываясь о зле, безотчётно причиняемом.

Внимание Саши я ощутила довольно скоро. Мне оно совсем не понравилось – совершенно неожиданно он стал называть меня по имени-отчеству. Мало мне было забот по поводу роста, тщательного выискивания удобной и хоть сколько-нибудь симпатичной обуви без каблука, так ещё из девочек меня переводили в разряд взрослых! Во дворе мальчишки, мстя за высокомерное невнимание, обзывали «мамулей» - я и вправду собрала вокруг себя младших, отвечая за них и защищая, при случае. А теперь ещё «имя-отчество»!

Услышав такое обращение впервые, на перемене, я мгновенно покраснела – и не нашлась, что ответить, кроме сакраментального «дурак!». А на уроке, когда его вызвали к доске, принялась – в отместку – пристально разглядывать. Он стоял в профиль, и я увидела, как густо краснеет его щека. Но ничего не поняла.

Годом раньше я была платонически, но – страстно, влюблена в мальчика совсем другого типа, близорукого астеника с ликом, который, время спустя, рассмотрела в иконе Феофана Грека. Он учился в десятом, я – в восьмом. И до сих пор я помню это потрясающее вдохновение от простого созерцания: он подходит к зеркалу и медленно причесывает тёмные кудри, а потом так же медленно, какой-то своей, особой походкой, идёт в класс. А моя жизнь переполняется высоким и радостным смыслом.

Саша пришёл к нам в девятом, из соседней школы-восьмилетки – были такие когда-то. Довольно скоро шустрая Валечка, любимица класса, маленькая, светловолосая, с глазами-вишенками, решила завладеть его вниманием и просто заставила сесть рядом. К этому времени я, фанатичный читатель всех доступных библиотек, приобрела близорукость и, несмотря на высокий рост, сидела на второй парте. Саша и Валечка – за мною, на третьей.

Не желая лишний раз отзываться на кличку «имя-отчества», я старалась Сашу не замечать. Грёзы о прошлой любви не оставляли, их мне вполне хватало. Стать поэтом я тогда и не мечтала, но природа таланта уже вовсю заявляла о себе. А, месяц спустя, на третьей парте разгорелся скандал. Валечка с обаятельнейшей непосредственностью кричала: «Уходи с моей парты! Ты с неё (указала она на меня) глаз не сводишь!». Я растерялась, смутилась и сделала вид, что ко мне всё это не имеет отношения.

Ещё неделю спустя произошло следующее. Уже в который раз я явилась к третьему уроку, не только прогуляв два, но и проигнорировав линейку, на которой директор именно меня одну ругал за прогулы. Прогуливала я частенько, но в разный сезон по-разному: осенью – опаздывала на пару часиков, под предлогом «визита в поликлинику»; зимой, когда урок физкультуры становился лыжной прогулкой, методично «ломала лыжу» и, вместе с такими же сорванцами, отсиживалась в каморке у демократичного преподавателя физры. А весной, которая вообще исключала всё, что связано с обязаловкой, прихватив очередную покладистую подружку, я просто сбегала с уроков при всяком удобном случае.

В этот раз, войдя в класс минут за пять до начала урока, я внезапно попала в неприятельские клещи: мальчишки, выстроившись в два ряда, энергично толкали меня с двух сторон, пока не дотолкали до Саши, стоявшего чуть поодаль. Но ярость, меня обуявшая, именно его назначила жертвой, и я со всего размаху ударила его по щеке. И, не помня себя от злости, села за парту. Подскочив ко мне минуты через три, он с улыбкой, но стараясь казаться сердитым, сказал: «Проси прощения!» Тут и я рассмеялась и – извинилась.

И всё же от его присутствия в классе мне было хорошо. Я сидела в первом ряду, он, после пересаживания, в третьем. Мы никак не сближались – может, потому, что каждому было уютно наедине с собой. Как-то на перемене, когда я читала учебник, он встал рядом, совсем близко и тоже стал его читать. Полагаю, что и он тоже буквы уже не различал. А я изнемогала от смущения – и только.

Выпускной я отмечала в другой школе. Сложные отношения с «классной» не оставляли шанса для благожелательной характеристики, значимостью которой нас попросту пугали, как выяснилось потом. Я оказалась чересчур впечатлительной и, под предлогом переезда в новый дом, забрала документы. В новой школе вспыхнула новая страсть, и о Саше я быстро забыла. Но случайная встреча с уже бывшей одноклассницей – как же искренни и непосредственны мы были! – напомнила: «знаешь, я как-то спросила о тебе, и у него стало такое лицо! Он до сих пор тебя любит». По-настоящему и сильно в него влюблённая, она сама завела этот разговор и так искренне поделилась со мной своей печалью, что у меня не нашлось слов. Я просто обняла её, но она высвободилась и отвернулась, чтобы я не увидела слёз.

Потом кто-то мне рассказал, как на выпускном вечере Саша целовался с самой некрасивой, на мой взгляд, девчонкой из класса. И я помню, как меня задело очевидное несоответствие, эстетический мезальянс – к девочке этой я относилась хорошо, но их, пусть и случайное, единение противоречило какой-то романтической логике уже состоявшегося. Именно нас с ним навсегда уже соединило общее вдохновение целомудренного сияния жизни.
 
Ещё полгода спустя я ехала в автобусе и мой капюшон за что-то зацепился. Обернувшись, я увидела его широкую улыбку, это он удерживал меня. «Меня забирают в армию. Приходи на проводы», – сказал он. Я не пришла, совсем не представляя себя в чужой компании, в стереотипно-киношных обстоятельствах – недавно прошёл фильм «Романс о влюблённых», уже тогда, пусть и неосознанно, воспринятый мной как удручающе злая пошлость.

Саша стал художником. Больше мы не встречались. И только сентиментальное воспоминание оживает сейчас на странице. И я понимаю, что память – тот же атрибут высокого искусства, наполненный искренностью вечноцветущего времени.