Переступить черту, книжный вариант

Переступить черту
               
   Конечно, надо было подготовиться. Разговор предстоял сложный. Не трудный, но сложный тем, что начать надо было о чем угодно, а потом незаметно заговорить о Франции. Незаметно — чтоб Сергей не догадался, откуда «уши растут». Во-первых, лучше бы умудриться так построить разговор, чтоб действительно не догадался, что это проверка. Как-никак, а делалось это не совсем законно: была горкомовская комиссия, и там всё спросили, получили ответы и решили. А во-вторых, Валерий Мартынович понимал, что сам он не очень красиво, хоть и вынужденно поступает, и в поступке этом выглядит сексотом. Не по-мужски. А если Сергей почувствует, откуда ветер, расскажет ли он всё откровенно? А «там» нужен только стопроцентный результат. И ошибиться нельзя. А вдруг что-то? И тогда Валерий Мартынович сам станет «пособником». Вот в чем загвоздка.
   Когда Валерия Мартыновича позвали к «Птичкину», он удивился не тому, что позвали, а тому, что просьбу «зайти» передали через соседа. «Там» только личные контакты считались нормой, а тут Илья просто сказал, когда он вернулся из треста ресторанов: «Птичкин просил зайти, желательно сегодня».  «Птичкин» — это была не фамилия. У горкомовских сложилось как-то само собой называть «Птичкиными» всех уполномоченных органов. Случайно, несомненно, но, когда ушел Грачев, на его место назначили Бакланова. Потом были Лебедев, Воронин… В общем, «развели птичник». «К Птичкину» означало всегда: обязательно, не откладывая, важно. Сосредоточиться и понять всю ответственность. Валерий Мартынович играл в эти игры уже несколько лет. Если не личный вызов — точно речь пойдет не о нем. Но мысленно надо проверить все свои поступки последних дней. «Там» всегда имели свою точку зрения на события и частенько понимали произошедшее не так, как другие. После некоторого анализа никаких крамольных мыслей Валерий Мартынович за собой не обнаружил, действий — тем более. А в разговорах он давно научился больше слушать, чем говорить. Значит, что-то другое. Скорее всего — проверить кого-то, такие поручения, хочешь не хочешь, иногда приходилось выполнять. И «птички» никогда не спрашивали, как тебе это понравится. Любые вызовы в это ведомство настораживали, если не сказать «напрягали», Валерия Мартыновича. Конечно, он был только винтиком в партийной машине, но кто главный в стране? Партия — наш рулевой, разве не так? Но он точно уже знал, что даже Первый, не говоря об остальных, кто ниже и еще пониже, даже Первый, получая «инструкции», не смел не то что противоречить какому-то серенькому незаметному майору, но обязательно выполнял, что было «предложено».
   Всё так и оказалось, и теперь перед Валерием Мартыновичем сидел молодой, энергичный и всегда контактный Сергей Константинович, а для них обоих — так они относились друг к другу — просто Сергей.

   Конечно, Сергей все это знал. Ему было лет шесть, когда бабушка, мать его отца, с дочерью и внучкой переехала в их город, взаимно решив, что членам семьи лучше жить рядом после такой разрушительной войны. Бабушка купила маленький домик, в котором было только две комнаты, правда в одной была и дровяная печка, где готовили, так что это была только половинка комнаты. А Сергей жил с родителями неподалеку. Отцу после войны дали квартиру. Тоже небольшую, тоже из двух комнат, тоже с печкой — такой уж был этот городишко. Конечно, помогали друг другу, чем могли, конечно, любые праздники — всегда вместе, всегда за одним столом. А поскольку детей никогда не отделяли от семейных застолий и те всегда слышали разговоры взрослых, то в то же время Сергей и узнал, что у отца есть еще родной брат, который живет во Франции. Он писал матери письма, присылал открытки часто и много, рассказывая, как он живет, и как живет тоже маленький французский городок, где ему удалось обосноваться. А Сергею при этом доставались марки с надписями на непонятном языке, на которых были изображены то старинные замки, то незнакомые усатые и безусые дядьки, а иногда даже тетка в странном колпаке на голове. Ни о чем «таком» их, детей, не предупреждали, но Сергея настоятельно просили не показывать мальчишкам марки, не хвастать. Во-первых, хвастать — это некрасиво, а во-вторых — мальчишки могут марки отнять. Дети как-то быстро это понимали, и особых хлопот никогда ни у кого в семье по этому поводу не было, хотя письма из Франции приходили регулярно всю жизнь, сколько Сергей себя помнил. В то же время, подрастая, он начинал понимать, какой большой трагедией для всей семьи была судьба далекого дяди Тимы.
   Однажды, когда Сергею было лет десять, и они с отцом остались дома одни — мама была на работе, а сестра в школе, — отец вдруг сказал:
   — Ты уже взрослый парень, Сергей. Хочу поговорить с тобой про дядю Тиму.
   Сергей навострил уши, никто еще не называл его взрослым парнем, и понял, что это обязывает, что сейчас ему доверят тайну. И отец стал рассказывать:
   — Ты должен знать, это твои корни, а человек без корней, как и дерево без корней, — пропадет, любой ветер его повалит, лишит жизни. Мой отец, твой дед, тоже Сергей, тебя назвали в его честь, весной девятнадцатого года погиб от тифа, свирепствовавшего на Дону. Вся моя семья — донские казаки. Он был медицинским фельдшером казачьей сотни. Ты ведь тоже казачок, хочу, чтоб ты знал. В каждой казачьей сотне был еще ветеринарный фельдшер — лечил лошадей, если надо. А твой дед лечил людей. Других спасал, а себя не уберег. Семья осталась без кормильца, а кругом война, голод. Тогда командование войска Донского отправило старшего и младшего из сыновей на гособеспечение — зачислило в казачий кадетский корпус. Старшим был Тима, а младшим — дядя Витя, тот, что живет в Новошахтинске. Шла Гражданская война, Красная армия наступала, и в двадцатом, когда стало понятно, что Красную армию не остановить, командиры войска Донского решили сохранить цвет казачества и его будущее. Никто не знал, чем закончится эта война. Поэтому старшие роты кадетского корпуса вывезли в Новороссийск. Но Красная армия продолжала наступать, пришлось всех эвакуировать в Крым, а потом и в Стамбул. Это потом дядя Тима написал. Мы вначале ничего про него не знали. Тогда Тимофею было пятнадцать лет, самостоятельно принимать решения он не мог. Так и попал за границу. И потерялся для семьи. Только в двадцать третьем году, прямо ко дню рождения мамы, в станицу вернулся один из бывших кадетов корпуса, который учился с Тимой. Он-то и привез первое письмо от Тимы. Радость была... Бабушка Дуня, узнав, что сын живой, всё бродила по дому и со слезами бормотала: «Нашелся... нашелся...» Потом письма стали приходить регулярно, но отвечала ему только тетя Катя, которая жила с мамой...
   И отец рассказал, как дядя Тима трудно жил, не имея специальности, не имея возможности выучиться. Работал на разных подсобных работах, жил где придется. Потом кто-то написал ему, что можно найти работу во Франции, он поехал. Устроился рабочим кухни, чистил овощи, мыл посуду... 
   — Не буду рассказывать много. Он очень хочет вернуться. Я писал перед войной Ворошилову, он ведь в Гражданскую был комиссаром Первой конной. Я объяснил, что брат был подростком, он не сам выехал за границу, но вернуться ему не разрешили... Я хочу, чтоб ты от меня это знал. Но говорить об этом ни с кем, ни с друзьями, ни с кем из взрослых, не надо. Потом ты подрастешь и поймешь, почему так...
   Сергей тогда понял, что отец доверил ему настоящую семейную тайну. И он будет беречь ее, чтобы не подвести отца, чтоб никто, даже мама и сестра не знали, что он этой тайной владеет. Он и отцу не сказал, что многое из того, что он узнал сейчас, уже ему знакомо.
   Когда семья собиралась вместе, взрослые что-то обсуждали про жизнь дяди Тимы. У детей были свои заботы и радости, но кое-что вполуха Сергей уже слышал. Например, за столом, когда праздновали день рождения бабушки, разговор зашел о том, как отец Сергея писал в тридцать девятом году Ворошилову, тогда министру обороны. Писал, что обстановка изменилась, что в Красной армии теперь формируются казачьи части, что брат Тимофей мальчиком был вывезен за рубеж, при этом не спросили согласия ни его самого, ни его родителей... Просьба: разрешить ему вернуться в СССР... Из канцелярии министра пришел ответ, что для пересмотра дел предателей Родины оснований нет... Бабушка поплакала, но к тому времени уже все привыкли, что просить дальше бесполезно. И вот отец сам сказал об этом Сергею. А став взрослым, Сергей еще больше зауважал отца, понимая, через что тому пришлось переступить в тридцать девятом.
   Сергей только догадывался, какие неприятности испытывали все родные дяди Тимы от того, что так сложилась его судьба. Но говорить об этом вслух в их семье не было принято. Первую в своей жизни анкету Сергей заполнял после окончания школы, когда поступал в институт. Поехал в Ленинград, где уже училась его сестра. Вместе они пошли в приемную комиссию. Когда документы уже были готовы, сестра взялась проверить всё свежими глазами, чтоб не было описок и небрежностей, чтоб всё четко читалось. В графе анкеты, где спрашивалось, есть ли родственники за границей, Сергей, которого с детства приучали говорить только правду, решил правду и писать. Ведь все равно «там» знают, что его родной дядя живет во Франции. Он так и написал, достаточно подробно: да, есть родной дядя, но он был мальчиком, он тут ни при чем, он не виноват. Сестра посмотрела внимательно:
   — Ты что! У тебя просто не примут документы!
   А на вопрос «почему?» ответила:
   — Почему, почему... Пиши одно слово: «нет».
   Потом Сергею много раз приходилось заполнять всякие анкеты, но он послушался сестру и никогда ничего не писал кроме этого краткого «нет». Было стыдно перед самим собой: как будто он отказывался от родного дяди. Но понял, что так лучше для дальнейшей жизни. С дядей у него никогда не было никаких контактов, а про письма можно было сказать: «Не знаю, не видел». И это было правдой, это можно было говорить, глядя прямо в глаза. И все пока было благополучно. В том, что органы знают про существование его дяди, он нисколько не сомневался. Их только мог интересовать вопрос, знает ли об этом Сергей. И тут все зависело только от него.

   Валерий Мартынович просил Сергея зайти на короткий разговор по поводу предстоящего перезахоронения останков из небольшой братской могилы на мемориальное кладбище. По статусу за этой могилой ухаживала организация, где работал Сергей, и спрос за все, что происходит с могилой, был с партийной организации. А Сергей с некоторых пор был ответственен за всю эту партийную организацию, хотя нагрузка была общественной и от основной работы никто Сергея не освобождал. Могила эта, времен войны, располагалась на самом мысу, откуда было видно и море, и даже гору Колдун, у подножия которой и погибли герои-черноморцы, участники десанта, как было сказано и на мемориальной доске. С одной стороны — место хорошее и памятное, и герои — рядом с морем, которому они отдали жизнь. Но уход за такими могилами требовал особого контроля, не всегда все делалось достаточно ответственно, и власти решили «почистить» территорию, перенести все такие захоронения на давно организованный мемориальный комплекс памяти всех погибших воинов. Может, это и было правильно. Фамилий и имен на захоронении не было, и сколько там захоронено, тоже никто уже не помнил. Процедура была достаточно отработана, но нужно было обеспечить присутствие людей, организовать микрофон и усилители для митинга, траурную музыку, сделать всё как-то поторжественней, как святое деяние увековечения памяти героев, отдавших жизнь за Родину. Валерий Мартынович был как раз тем человеком из горкома, который курировал партийную организацию Сергея. Так что вызов нисколько не мог насторожить Сергея. В их разговоре многие вопросы возникали спонтанно, Сергей, например, точно знал, что микрофонов в организации нет, усилителей тем более. Валерий Мартынович вел же разговор достаточно жестко: «Обязан, обязан, обязан!» — произносил он через слово. Но иногда и дельные советы по ходу давал: не обязательно микрофон, людей будет точно не так много, можно обойтись мегафоном. И подсказал, в какой организации его можно спросить напрокат. В конце концов обо всех деталях договорились, и Сергей в завершение сказал:
   — Ну, Валерий Мартынович, выломал ты мне руки.
   А у самого была тревога в глазах: это же всё теперь — дал слово — надо выполнить, и в срок!
   Разговор, в общем-то, был окончен, и Сергей приподнялся, чтобы прощаться. Валерий Мартынович между тем улыбнулся с видом «дело окончено, можно и расслабиться, просто поболтать». Отношения, впрочем, между ними были не совсем такие, чтобы просто болтать, Сергей всегда остро чувствовал течение времени, и если одно дело сделано, то нужно переходить к следующему. Тем более что у горкомовских, он это знал, тоже дел хватает, гоняют их почем зря. Часто окна горкома светятся даже тогда, когда и второй рабочий день должен давно быть закончен. А он уважал чужое время. Но у него рабочий день уже кончился, и просто по-человечески он остался в кабинете. Тем более, сосед Валерия Мартыновича по кабинету был где-то в организации, действительно можно было расслабиться.
   А Валерий Мартынович опять улыбнулся, теперь уже шире, и сказал:
   — Ну, расскажи, как там заграница.
   Это была тема, которая всегда интересовала всех. Даже горкомовские, проверенные на сто рядов, ездили только в страны народной демократии — в восточную Европу. И то впечатлений была масса. Иногда ездили и другие какие-то делегации — рабочие, передовики производства. И потом горкомовские этих тоже просили рассказать: если в частном порядке — расскажи, что видел, а если публично выступить — то обязательно надо сделать акцент на том, как было плохо при капитализме и как там теперь всё прекрасно. Сергей работал в организации, где работы за границей были нормой, сотрудники выезжали часто, ездили не только к «братьям по классу», но и в капстраны. Эти рассказы были гораздо интереснее: в такие поездки людей отбирали особенно тщательно, выискивали малейшее несоответствие человека моральному облику, особо приглядываясь, если были «темные» места в биографии. Например, в анкете надо было ответить, был ли в оккупации в период Отечественной войны. — «Отвечаю, был. От двух до трех лет». — «Все равно, — думали в органах, — а вдруг завербованный?» Тогда же существовало правило: если у человека третий брак — никогда никто не выдаст ему разрешение на поездку куда-либо за границу. А что? Если он не сумел создать крепкую семью, то и Родину... Об этом никогда никому не говорилось, это знали только приближенные. И люди с третьим браком готовили документы и проходили все инстанции. А на последней, горкомовской, комиссии им отказывали под любым надуманным предлогом. Не говорили: «Вы ненадежны, так как у вас третий брак», но человек оставался дома и мог готовиться к следующему случаю, к следующей поездке. И не знал, что он не выездной. И никакой начальник не мог доказать комиссии, что в этом браке все нормально, трое хороших детей, специалист отличный и очень нужен именно в этой экспедиции, и руки у него золотые, и знания превосходные...
   — Вот видите, как он вам необходим. Используйте его, не посылайте неизвестно куда!
   Сергей был выездным. Но всегда помнил «свой» пункт анкеты. И всегда ждал вопроса. При первом оформлении на горкомовскую комиссию, где всё могло решиться раз и на всю жизнь, он пришел с насморком, глаза налились нездоровьем, трудно было поднять веки. Он извинился, но на все вопросы отвечал кратко и по существу. И когда, после предложения председательствующего задавать еще вопросы, «Птичкин» спросил негромко безликим голосом:
   — За границей родственники есть? 
   Сергей, конечно, внутренне напрягся, но сказал только то, что писал в анкете:
   — Нет.
   Сказал тоже безразличным голосом, немного подыгрывая своей простудой. Он съездил нормально, привез хорошую характеристику, надеялся, что теперь все покатится само собой. В общем, так и получилось. На всех последующих комиссиях при оформлении в поездки вопросов практически не было.
   — Знаем этого товарища, коммунист, общественник, не подведет.               
   И все тот же «Птичкин», пока еще не уволенный в запас, молча сидел в углу у окна, разглядывая свои руки. А Сергей и не собирался никого подводить. Это была его жизнь. Здесь, в организации, в городе, в стране, он был дома. И никуда не хотел. Он любил здесь всё. Если бы все эти члены комиссии знали, с какими чувствами он выходил из самолета, как расправлял грудь, вдыхая, «пия», родной воздух, какими глазами смотрел на знакомый пейзаж, как ждал встречи с женой и детьми, они никогда больше даже не приглашали бы его на свои комиссии. Но на последней, как раз когда оформлялась поездка во Францию, «Птичкин» слегка встрепенулся в своем углу, желая проявить активность, ведь вопрос был серьезный — к капиталистам поедет товарищ, — и вроде бы сам себя спросил:
   — Я уже спрашивал? Родственники за границей у вас есть? 
   Но теперь, уже пройдя множество комиссий, Сергей с полной уверенностью в своей правоте ответил твердо, но всё то же:
   — Нет.

   Вопрос Валерия Мартыновича действительно был для небольшого безответственного «трёпа», и Сергей стал рассказывать о последней своей командировке, когда экспедиция заходила и на Сицилию, и в Тунис, и в Грецию. Рассказать было что, страны вполне экзотические. Понимая, с кем он разговаривает и в каком учреждении, Сергей больше рассказывал о том, как, по его мнению, было трудно в Тунисе портовым грузчикам — много было тяжелой ручной работы. Они стояли в порту, был февраль. Это только у нас представление, что Африка — сплошная Сахара, и пекло, и зной весь год.  Нашим пришлось потеплее одеваться в Африке, а грузчики, выбрав минутку в перерывах между погрузками, грели руки малюсенькими стаканчиками крепкого кофе. И не столько пили его, хотя иногда подносили к губам, сколько дышали его теплом и грелись. Конечно, они тоже были тепло одеты: в длинные пальто-халаты, так нашим показалась их одежда, с темно-красными фесками на головах. Вот фески у них были теплые, катанные из хорошей шерсти, с обязательным длинным черным «хвостиком», висящим возле уха чуть не до плеча. Экзотика! Разговор был интересен и самому Сергею, он умел и любил рассказывать о своих путешествиях, хотя путешествия были не его в прямом смысле. Он только исполнял ряд обязанностей в каждой экспедиции, а вот впечатления накапливал сам. Ими он и делился. Иногда Валерий Мартынович спрашивал о чем-то дополнительно: ему ведь тоже было интересно, как там капиталисты «загнивают». Но если вопрос касался других членов экспедиции — «А как они? А кто ходил? Куда? Как реагировал?» — Сергей старательно и аккуратно отвечал так, чтоб ни словом, ни полсловом не подставить ребят на двусмысленное понимание ситуации, в которой они были. В этом здании всё могло быть понято превратно — так уж партийные работники были воспитаны. Так уж они соглашались работать. Сергей помнил некоторых, кто, с кем ему пришлось общаться, имел другое мнение на этот счет. Такие тут не задерживались. А Валерий Мартынович работал уже давненько, Сергей это помнил.
   — В Греции был интересный случай. Только причалили, наверное, через полчаса «нарисовался» некто. Стоит напротив нас под стенкой длинного пакгауза. У нас время обеда, власти пока не всё оформили, ждем — принесут валюту, потом пойдем в город. Пообедали, вышли на палубу, кто — покурить, кто — подышать, оглянуться на новый порт. Стоит. И таким советским он мне показался, говорю:
   — Ребята — наш стоит.
   — А ты откуда знаешь? 
   — Да посмотрите, он в синих кедах с красной резиной, никто в мире кроме нас такие кеды не производит.
   — Потом оказалось — точно, наш. Позвали его, говорим: «Есть будешь?» Отвечает по-русски: «Буду». Вынесли ему полную супницу первого — это на шесть человек, — принесли хлеба. «Срубал» всё и ложку — у него была с собой — облизал. А история такая, нам потом ребята из торгпредства рассказали. Мужик из Пятигорска. Грек. Решил попробовать хорошей жизни. У него тут родственники. Приехал, пожил месяц. Родственники говорят: «Пора работать». Пошел на стройку — на тачке по лесам возить стройматериалы. Представляешь? Вручную, на тачке, на одиннадцатый этаж! Там остановится передохнуть, там — покурить. Работа адская. Расчет раз в неделю. Пришел получать зарплату. Что-то недодали... Спрашивает: «А почему так?» Ему объясняют: там отдыхал — столько минут, курил — столько минут... Теперь стоит на пирсе в надежде, что как-то проберется на судно, — домой хочет, в Советский Союз. У нас ведь не за работу платят, а за присутствие на работе.
   Валерий Мартынович посмотрел укоризненно на Сергея, что, мол, за крамольные речи. Вообще-то, с Валерой, как Сергей за глаза позволял себе называть собеседника, можно было говорить о таких вещах и в таком тоне. Только это можно было делать где-либо вне этих стен. Сомнительно, чтобы у них были «уши», но Сергей давно уяснил, что сами горкомовские этого не знали и потому всегда осторожничали. Сергей не стушевался, только подумал: стоп, забыл, где я... И как ни в чем не бывало продолжил:
   — Нас попросили не спускать с него глаз до самого отхода, чтоб действительно потом не было проблем. Он как-то умудрился сесть к одним нашим. Потом, когда его обнаружили возле Гибралтара, пришлось гнать судно через все Средиземное море, чтобы высадить его в Греции. Он ошибся, думал, домой идут.
   Разговор как-то затягивался, вроде бы уже пора было что-нибудь из «заграничных» рассказов оставить на потом, но Сергей чувствовал, что Валерий Мартынович как-то не удовлетворен разговором, что-то всё спрашивал, то одно, то другое. Мимоходом спросил, это было естественно, не был ли Сергей раньше во Франции, опять про Грецию, что видели из исторических памятников, а как там сами греки живут… И в этом непонятно затягивающемся разговоре, когда Сергей уже стал поглядывать на часы, но пришлось вспоминать уже что-то из предыдущих поездок, он подсознательно ощутил: главное в разговоре еще впереди. Это был не первый разговор, когда Валерий Мартынович просил рассказать про поездки, но такого «длинного» интереса он еще никогда не проявлял. Это открытие Сергея успокоило — понятно, будем внимательны...

   И Валерий Мартынович понимал, что разговор пора заканчивать, даже решал: может, отложить до следующего раза? Но тогда «раскачать» снова такой разговор, вроде бы ни о чем, будет еще труднее. И спрашивать в лоб: «Кто там у вас во Франции живет?» — нельзя, ответ уже слышали. И тогда он решил вернуться к работе комиссии по оформлению за границу, авось как-то выкрутится разговор в нужном направлении.
   — Посплетничаю тебе, — сказал он и стал рассказывать, как вредничает Людмила, которая считалась главной в комиссии, как она придирается к словам, к бумагам, требует стерильной чистоты во всем. Не дай бог, малейшая зацепка — развод там или был когда-то выговор — для нее лучше дело отложить и человека не оформлять, пусть сидит дома. Рассказал, как она взвинтилась, когда на комиссии на вопрос, «есть ли родственники за границей», один очень надежный ранее человек, которому надоело отвечать на одни и те же вопросы, поскольку он достаточно много раз уже выезжал, стал рассказывать на полном серьезе:
   — Да, в Болгарии у меня, в Венгрии, в Чехословакии есть братья, братья-славяне. И даже на Кубе, конечно, есть братья. Но тут только братья по классу.
   Комиссия «встала на уши», бедный «Птичкин» посмотрел очень строго почему-то на Людмилу — это она предварительно просматривала все списки. А потом сказал:
   — Не надо так шутить. Вы не на базаре. Да и на базаре не рекомендую такие шутки.    
   Людмила потом вызвала этого «хулигана», долго «песочила». Говорят, «Птичкин» поставил ей на вид, грозил несоответствием. Председатель комиссии, других оформляет, а сама может лишиться возможности поехать. Вот так!
   А Сергей слушал весь этот «трёп» в недоумении, которое он не показывал. Такие вещи рассказывать посторонним, не работникам горкома, вообще было нельзя. Да и внутри горкома об этом можно было говорить только с лицами причастными. «Что-то Валеру занесло, нарушает правила игры, — подумал Сергей. — Меня, что ли, проверяет на реакцию?» И вежливо улыбнулся:
   — Да я этот анекдот знаю. Странно, что кто-то воспринимает его всерьез. Но, должен сказать, извини за откровенность, маразма в этой комиссии хватает. Ну действительно, человек выезжал сто раз. Его знают, семью его знают, работу его знают. Так нет! — снова комиссия, комиссия, комиссия — озвереешь!
   — А ты что, против комиссии? А как проверять людей?
   Отвечать, да и вообще говорить на эту тему, Сергей не хотел. Разговор был скользкий, и продолжать его не стоило, поэтому он опять вернулся к цели вызова:
   — Я все уяснил, постараюсь сделать все в лучшем виде на перезахоронении.
   — Я тоже там буду, так что не тушуйся. Если что — помогу... Еще хочу спросить... Ты вот был и в Неаполе, и в Тунисе, в Югославии... Вы ведь знаете заранее, куда будете заходить? Я понимаю, что вы идете работать, но на заходах есть время отдохнуть? Походить по городу?
   Тут внезапно раскрылась дверь, и сосед Валерия Мартыновича по кабинету, тоже инструктор горкома, положил папку с бумагами на свой стол и коротко бросил:
   — Я ухожу. Внизу яблоки...
   — Пойдешь? — спросил Сергей у Валерия Мартыновича. 
   Он знал, что означает это — «яблоки». Однажды они с женой решили заработать возможность купить клубники для варенья. В магазине бывает редко, да и прозевать можно. Договорились поехать в совхоз, где нужно было убрать клубнику с поля, и тогда можно будет купить ее тут же. Жена подговорила свой профсоюз, собрали команду желающих, договорились с совхозом. Приехали на поле. Бригадир совхоза, переписывая работников сегодняшнего дня, спросил:
   — На одного писать или на каждого?
   Имелось в виду, что многие приехали мужья с женами, а Сергей с женой взяли еще и своих детей. И все дружно ответили:
   — Да какая разница, пишите на каждого.
   И их расставили по рядкам на поле. Через пять минут работы на карачках, когда надо заглянуть под каждый листик, народ понял, что их поставили на уже убранное поле — зачищать его, а не убирать урожай. Зачищать, чтобы ничего на поле не осталось. Выполнить план на таком поле было совершенно невозможно. Все роптали, но отказаться уже было нельзя. Ходили делегаты к бригадиру, но тщетно. Просили: «Мы приехали заработать клубнику...»
   Часа через два, когда уже все тело болело от неудобного положения на присядках, когда ноги уже не разгибались, приехала еще команда. Их поставили на соседнее поле, те поработали пару часов, так же, на карачках, загрузились и уехали. Это были работники горкома и исполкома. Им тоже хотелось сварить варенье. Сергей тогда долго чертыхался про себя: хоть бы не делали это так явно — приехали бы, когда никого на поле нет. Да и поставили тех на неубранное поле. И перед детьми было стыдно. На вопрос, если бы его задал кто-то из детей, «что это за дяденьки так быстро выполнили норму», он не стал бы акцентировать их внимание, что это за «дяденьки». Но стыдно было за этих людей, которые всех учили, как надо жить, как надо поступать в различных обстоятельствах... Самое «интересное» для Сергея началось, когда уже рабочий день кончился. Пришел бригадир и сказал:
   — Норму никто не выполнил, клубнику продавать вам не будем. Вы же сами писались: на каждого. Если бы семья записала одного, мы бы всё, что семья собрала, на одного и записали бы. Тогда этот один норму выполнил бы.
   — А почему не объяснили сразу?
   Препирались до крика долго. Потом им все же позволили купить «незаработанное», как было подчеркнуто. Так что Сергей знал, что там с яблоками. Привезли отборные по двадцать копеек. Завтра такие же, а скорее — хуже качеством, будут в магазине по пятьдесят – семьдесят. Для народа...
   — Да бог с ними, с яблоками... — улыбнулся Валерий Мартынович. — Поговорим... Отдыхаете на заходах?
   «Валера явно затягивает разговор. Что же еще он не спросил?» И Сергей стал рассказывать, что «моряки» обычно в город не ходят, им не нужны эти прогулки. Они идут в портовые магазины, где чаще всего можно «отовариться», то есть потратить всю валюту, обычно разом за весь рейс, а потом на заходах смотрят весь день фильмы, которые взял первый помощник, помполит, на берегу при отходе. «Моряки» заранее знают, в каком порту будут отовариваться, и берегут всю валюту на этот порт. А «наука», так называют работников экспедиции, тоже отоваривается, но и на экскурсии по городам откладывает немного валюты, чтоб привезти сувениры.
   — Конечно, я заранее знаю, куда зайдем, почитываю что-нибудь про сам порт, про страну. Так интереснее ходить по городу. Заранее знаешь, где, что посмотреть. Зашли как-то в Мессину, это на Сицилии. Стоим прямо в центре города, так расположен порт. Перед нами памятник. Говорю ребятам: «Посмотрите — это памятник нашим морякам. Они в тысяча девятьсот девятом году спасали жителей города после сильного землетрясения». Один матрос спрашивает: «А ты уже был здесь?» А я — первый раз. Обычно, когда уже заходим в порт, когда знаю, что не мешаю, иду на мостик, смотрю карту города. Они достаточно подробные. А потом рассказываю тем, с кем пошел: идем сюда, увидим памятник. Или храм. В Тунисе, например, привел свою группу к православной церкви, рассказал, что это наши моряки после Февральской революции сдали флот французам, а сами сошли на берег. И потом «скинулись» и построили православную церковь. Интересно смотреть: наша церковь, а кругом — пальмы.
   Валерий Мартынович пошутил:
   — Наша? — И глаза у него были настороженные. Ох, этот Сергей...
   — Ну, наша, не наша... Видно же, что православная... Для кого-то — своя.
   — А группы вы как формируете?
   — Ты же знаешь — это дело первого помощника. Иногда он говорит: скажите, кто с кем, я запишу. Я ходил в моря с Гавриловичем, с ним спокойнее. Разрешает — с кем хочешь. Старшего назначит — с того спрос. Я и с Фроловым был однажды. Мы хотим город посмотреть или в кино сходить, а он нам дает какого-нибудь «моряка» — тому до магазина и обратно. Ходить же надо группой. Вместе ушли, вместе пришли. Вроде бы и ходили, а ничего не посмотрели. Мне показалось, что он делает это из вредности... Показать, кто здесь главный...
   Валерий Мартынович покачал укоризненно головой:
   — Ты же знаешь порядок.
   — Порядок порядком. Назначают старшим коммуниста. Это — всегда. И Гаврилыч так делает. Но и сходить не только в магазин хочется...
   — Порядок такой. Чтобы «моряков» с «наукой» пускать.
   И Сергей подумал про себя: «Да знаю я этот "порядок"…», чтоб приглядывали друг за другом — вдруг кто-то фотоаппарат продаст, чтоб лишние зонтики купить... или поговорит с иностранцем. Фролов, тот, не стесняясь, всегда спрашивал: куда ходили, с кем разговаривали, кто разговаривал, сам или к вам приставали с разговорами... Но среди и «моряков», и «науки» солидарно никто никогда никого не «закладывал». «А эти игры в шпионов... знаем... И сексотов всех знаем, кто ходит в рейсы "в штатском"».
   — Это, конечно, надо, — сказал Сергей веско, — но и интересы каждого надо учитывать. Отдых тоже нужен.
   — А теперь ты поедешь во Францию, у вас ведь другие паспорта будут? По ним вы сможете и одни ходить, не группой. Это лучше?
   — По-разному бывает. Одному хорошо, когда знаешь чего хочешь, и никто не мешает. Но, думаю, и поговорить захочется. А — не с кем. Так, наверное...
   — Много знаешь уже про Францию? Про Париж?
   — Ну-у-у... знакомлюсь...
   — А по каким материалам знакомишься? Кстати... что за письма получает ваша семья из Франции? — Валерий Мартынович даже отвернулся к окну, перекладывая в то же время бумаги на своем столе, так ему хотелось подчеркнуть мимолетность, необязательность этого вопроса.
   Сергей мысленно улыбнулся: «Ага! Вот ты, Валерий Мартынович, и попался! А я-то думаю, чего это ты домой не торопишься?!» Сергей едва сдержался, чтобы не улыбнуться широко, не показать, что он понял... Глаза у него потеплели: наконец-то! Вот он, вопрос, вот ради чего весь этот «интерес» к его путешествиям. Хорошо, что Валера отвернулся, не увидел его потеплевшие глаза. Теперь — умно и осторожно. Уже давно Сергей знал: рано или поздно на такой вопрос придется отвечать, и ответить надо будет положительно. Нечего под дурачка «косить», никто не поверит, что он дурачок. И система ответа была им выработана не вчера. И даже продумано собственное поведение при таком ответе. Не торопиться и не затягивать. Говорить так, будто только сейчас подбираются слова. И не подбираются, а говорятся сразу, хотя и продуманно. Всем понятно, что вопрос серьезный. Сколько уже пострадало за то, что такие судьбы сложила жизнь. Но... на всякий случай... Важнее всего вести себя так, будто он чист... будто при всем при том, что кто-то там и, наверное, есть, но он-то, Сергей, при чем? Он «свой», он все понимает, он и не скрывает... 
   Сергей на самом деле был совершенно лояльным к власти человеком. В той жизни, которая у него складывалась, ему хватало всего. Он выучился, получил хорошую специальность, работа ему нравилась. Наверное, чего-то нужно было больше для жизни — меньше стоять в очередях за продуктами, не привозить из командировок кофточки для жены и дочек, а покупать их здесь. Но это были условия, в которых жили все. Такова жизнь на той земле, где он родился, где жили его родители, которые любили его, которых он любил. В газетах он иногда читал: вот, уехал за границу якобы за свободой, считает, что здесь ее нет. Он этого не понимал. Он побывал уже во многих странах и давно уяснил в этих поездках: хорошо там, где нас нет. В каждом городе, каждом государстве — свои проблемы. И если ты о них пока не знаешь, тебе кажется, что там всё в шоколаде. Не сомневайся: придет время, и об этих проблемах придется узнать. Так чего менять «часы на трусы»? Как в том старом анекдоте...
   Когда отец, прожив вдовцом шесть лет, женился во второй раз, Сергей уже давно жил отдельно. Он окончил институт, уехал по распределению, женился там. Но потом перевез семью в город, где провел все детство. Он был дружен с отцом и хотел быть с ним рядом. Они действительно почти не говорили про дядю Тиму, как он там. Письма по-прежнему приходили к сестре отца. Иногда отец говорил между прочим: «Дядя Тима прислал письмо». А что там с ним, как он там… Живет и живет. Разговоров не было. Но тут новая жена отца стала проявлять активность: родственник за границей! Да они там!.. Да у них там!.. Она стала писать часто, слала тому во Францию небольшие подарочки, мелочи, в надежде, что оттуда польется... Сергею это было неприятно, он несколько сторонился этой женщины. И не спрашивал отца, чтобы его не огорчать, чего это дама проявляет активность. Он, Сергей, только устроился на работу, связанную с выездом за границу, как бы это ему не повредило. И когда, при встречах, жена отца вдруг затевала «французские» разговоры, Сергей старался уводить разговор в сторону. Но теперь отец умер. Жена его жила в той же квартире, где жила с его отцом, и Сергей крайне редко виделся с ней. А продолжает ли она переписку с Францией, его тем более не интересовало. Дядя Тима был его родственником, и «отдавать» его какой-то случайной в их семье женщине Сергей не собирался. А любые разговоры о судьбе дяди Тимы с этой дамой как бы давали ей право считать себя тоже родственницей. И кроме того, Сергей просто боялся ее длинного языка... Так что всё, что он приготовился сказать по этому поводу, будет не совсем ложью.
   — Знаешь, Валерий Мартынович... Стыдно признаться, но я не знаю, что за письма приходят из Франции.
   — Почему стыдно?
   — Ну, я ж понимаю — письма из-за границы... Всяко может быть... А я вдруг прозевал... Что это за женщина рядом с отцом? Кто она, мы ведь не знаем ее прошлого. Она что-то рассказывала, но как узнать, что есть правда? А письма приходят на адрес моего отца... Приходили...
   Он специально не сказал «приходят в нашу семью». Что приходят — знаю. Но в нашу ли семью? Это вам лучше самим знать, а я ни при чем.
   — Отец женился второй раз, когда я заканчивал институт. Она отдыхала в санатории, а он читал там лекцию. Так и познакомились. Как я понял из разговоров с отцом, он, конечно, об этом не говорил, но инициатива — им сойтись — была ее. Упорная женщина, вернее напористая. Это я потом увидел. Приехал после диплома на месяц. А потом уехал по распределению.
   «Надо поподробнее, — подумал Сергей. — Так больше поверит, что я всё начистоту... Но — осторожно...»
   — Потом мы с женой приезжали в отпуск. Какие-то разговоры от этой женщины про письма из Франции я слышал, думаю, это ее переписка. А с ней как-то сразу отношения сложились несколько натянутыми. Я не люблю слишком напористых. Она вошла в семью и стала ломать под себя наши семейные правила. То, что отец женился, это его дело. Ему жить одиноко. Мы с сестрой — у каждого своя семья. Так что, наверно, он правильно сделал.
   Он помолчал...
   — Извини, что я так подробно о семейном. Я работал в Сибири, был там активным комсомольцем. Стал вступать в партию, надо заполнять анкеты. Сам знаешь все эти вопросы. Тогда я и спросил отца: что это за письма приходят на твой адрес? Объяснил, откуда у меня такой вопрос. Он мне сказал: тебя это не касается. И всё. Я так и пишу в анкетах.
   Еще когда отец умер, Сергей попросил у него прощения, что именно так скажет в случае необходимости. Сергей чувствовал, знал, что отец не заслуживал такого отношения от него, Сергея. «Пап, ты же понимаешь, — обращался мысленно он к отцу. — Прости меня... Возьму грех на душу. Грех в том, что свалю свою ложь на тебя. Если я скажу всё как есть, мне лучше не будет. Все-таки работа с выездом за границу — это лишний заработок для семьи. А тебе вреда не будет. «Они» успокоятся, и никто и не вспомнит...»
   И теперь Сергей солгал. Сделал это не моргнув глазом. Валера-то не должен догадаться, что это — ложь. Солгал он, а ложь свалил на отца, как будто бы это отец так себя вел. Они были в добрых отношениях с отцом, вполне доверительных. И отец, конечно, знал, чем это грозит — иметь родственника, да еще такого близкого, за границей. Да еще — казака. Казаки ведь — опора царизма. Во время Гражданской войны главными своими врагами большевики считали казаков. И всеми силами старались искоренить казачество, чтобы — не дай бог...
   И чтобы еще больше закрепить сказанное, Сергей продолжил:
   — Можно было бы уточнить у отца... Да мне как-то не интересно было. Но теперь отца уже нет...
   — А с женой отца ты встречаешься?
   — Стараюсь не делать этого. Она — жена отца, но не мать мне. Иногда она приходит к нам: вроде как к внукам — своих у нее нет. Ну, терплю... Мои дети потом сами решат, кто есть кто.
   Они поговорили еще пару минут. Сергей видел, как лицо у Валеры разглаживается, напряженность уходит из его глаз. И сам успокоился: значит, поверил. Конечно, побежит в инстанции докладывать. Что ж, подождем. Сильно успокаиваться не будем... «Там» всякое решение могут принять...
   И Валерий Мартынович вполне предсказуемо вдруг вспомнил, что уже поздно, а его ждут — прости, и тебя задержал, и сам забыл… Впрочем, о чем забыл, уточнять он не стал.
    
   Настроение было вполне! Валерий Мартынович отдавал себе отчет, что всё в его жизни сложилось удачно, и так будет и дальше. «Вот грядет новое назначение, я показал себя, и меня готовят... Теперь войду в номенклатуру горкома, а это... это... это... Это, если не оступишься, пожизненная рента. Всегда будешь на виду. Если что-то и пойдет не так — это временно. Потом всё устоится. И наладится. Никаких сомнений. Ну, а пока... В организациях, что курирую, проблем нет. В торге?.. Ничего, еще два месяца потерпим, потом сменим секретаря. И там всё наладится. Женский коллектив...  Поставим мужика, он наведет порядок! Лишней болтовни не будет. И с Сергеем все прошло. Николай Денисович принял к сведению. Он, конечно, не скажет ничего. Но по нему видно, что и он сам как-то успокоился. На комиссии-то он сидел. Наверно, «сверху» что-то спросили. Он никогда не скажет, но я-то уже знаю этого «Птичкина». Уже два года я здесь... А Сергей молодец, с митингом при перезахоронении все получилось... И накладок не было, и выступающие подготовлены. Первый спрашивал, доложил об успехе. Это же и мне плюс. Неплохой парень...»
   Валерий Мартынович шел к Галине Владимировне, зав. идеологическим. По его наблюдениям, все идеологи грешили вольнодумством. Вроде бы они должны четко проводить решения партии, и это вообще главное, чем призваны заниматься горкомы. Но почему-то всегда именно в этом отделе появлялись какие-то «инициативы». Не сказать, что плохие, но как-то они пытались разрушить устоявшуюся точку зрения. «Ну, есть решения — и следуй им. Требуют стенгазеты в каждой организации — проверяй. А им надо еще комсомольскую. Пусть горком комсомола этим занимается. А то с меня требуют...»
   Но, войдя к Галине Владимировне, он ничего этого не сказал.
   Галина Владимировна, полноватая женщина с благородно поседевшими висками, всегда аккуратно причесанная, с укладкой, сидела за столом. Стол производил впечатление, будто только вчера его внесли в кабинет. Кроме перекидного календаря и письменного прибора на нем ничего не было. Даже телефон стоял на тумбочке чуть в стороне. Галина Владимировна была учителем истории в школе. Всё держала в голове, и такие привычки привнесла и в партийную работу. Здесь она была уже несколько лет, но своим привычкам не изменяла. И когда Первый призывал ее «на ковер», она ходила к нему с небольшой бумажкой, на которой были набросаны тезисы по интересующему Первого вопросу. Тот сердился, просил развернутую справку. Она выполняла добросовестно и подробно, но всё остальное назавтра делала так же. Это знали все в горкоме, и Валерий Мартынович относил такое поведение тоже к вольнодумству. Сам он понимал, что гораздо проще ехать по накатанным рельсам. Кроме того, Галина Владимировна помнила всё, и инструкторы, курирующие городские организации, ее побаивались: часто она знала больше об их организациях, чем они сами. И приходилось оправдываться. Валерий Мартынович сейчас был занят вопросом, что скажет Галина про прием в партию, — только позавчера она отправила его в организации и опять зовет. С приемом неладно, но он знал, что ответить. А что еще?
   У Галины Владимировны было еще одно качество: разговор она всегда начинала с главного и без подготовки.
   — Валерий Мартынович! Мне Александр Филиппович сказал, что опять был скандал с Сергеем Константиновичем. Ты можешь ему объяснить: если он хочет, чтобы приняли начальника мастерских, пусть готовит двух рабочих! У него нет достойных! А начальник — достойный... Он что, не понимает, что у нас партия рабочая? — она несколько снизила тон.
   — Галина Владимировна! Мы ведь не первый раз об этом говорим. Вы, ну, не вы, вам или через вас говорят, что принимать надо рабочих. А потом мы их ругаем, если они не учатся. А они выучиваются и становятся инженерно-техническими работниками. Какие же они рабочие теперь? И партия...
   — Вот-вот, и ты туда же! Поговори...    
   — Сами знаете: приходится хлопать глазами. Вы бы сами объяснили Сергею Константиновичу... У меня не получается.
   Это было не совсем так. С Сергеем они говорили, и тот и сам понимает установки ЦК. Просто человек не скрывает своих эмоций. А кроме того Валерий Мартынович знал, что, конечно, сама Галина с Сергеем говорить не будет — не ее компетенция. За других она работу делать не будет. Поэтому Валерий Мартынович чуть-чуть схитрил, чтобы незаметно подложить лесть. И слегка «прибедниться».
   — Тогда зачем ты пришел в горком? Думай, как сказать — это твоя работа. Тут с простыми людьми надо, а приходится еще секретаря уговаривать, объяснять...
   — Да нет. Он вполне лоялен, рассуждает по-партийному... Делает он всё правильно. А что говорит — это он здесь...
   — Ты уверен? А если в другом месте? Ты понимаешь, что это значит?  Подрыв авторитета партии! Ты был на последнем активе? Не был? Так я тебе говорю. Поднимается с вопросом: у нас, мол, везде лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Я — на трибуне, а он меня спрашивает: «Вы можете сказать, где вы видели пролетариат? В каких странах?» Его, мол, нигде нет после тридцать третьего года, после Великой депрессии. Наездились, насмотрелись... Поработай с ним. Такой может подвести под монастырь, как говорится...
   Они обсудили еще несколько дел, более благоприятных для Валерия Мартыновича, но ушел он от Галины с неприятным осадком: Александр Филиппович, старый служака и аккуратист, зав. сектором учета, зря говорить не будет. «Рано радовался, — подумал Валерий Мартынович. — С этим Сергеем... Конечно, он человек открытый, всегда говорит то, что считает нужным сказать, и всё — по уму, всё — чтобы было правильнее для партии. Такие не предают... Или это — маска?» Валерий Мартынович похолодел. А вдруг? Он вспомнил последний разговор с Сергеем... Да нет, все нормально... Его уважают в коллективе как раз за откровенность и небоязнь задавать неудобные вопросы... Но осадок остался...

   Наконец сказали: выезд в министерство в следующий понедельник. Сергей радостно сообщил об этом жене. Она тоже порадовалась: «Поезжай, мы управимся...» Сейчас немного легче, сын уже ходит во второй класс. Если надо, управится с четырехлетней сестричкой. А с маленькой — еще полгода декрет. Хорошо, что поездка случилась сейчас, пока жена дома. Вот только если кто заболеет... Но пока дети были здоровы. Сергей давно готовился к этой поездке. Оформление началось больше полугода назад, так что время обдумать, как и что сделать, было. Он начитал на магнитофон сказки Чуковского. Сыну уже поздновато, в свое время он все это слышал, а вот сестричке перед сном, как раз когда мама занята укладыванием малышки, он вполне сможет включать — пусть засыпает под папин голос. У них с женой никогда не было вопросов, кому заниматься домашними делами, детьми. Если жена была на работе, а график у нее был такой, что приходилось работать и в выходные, и в праздники, тогда Сергей и готовил, и кормил, и спать укладывал. А когда младшая подрастет, после декрета всё будет так же — когда вместе, всё успевается. Конечно, обоим приходится крутиться, но это и есть жизнь. С тремя, конечно, ей будет труднее, но управится. «Спасибо ей», — думал Сергей. Если говорить о полной ответственности его как отца, конечно, не время было уезжать из дома. Пока ребенок еще не ходит, с ним особые заботы. Но другого случая точно не будет, а ему очень хотелось в эту поездку. К Франции у него всегда было особое отношение. Может быть, потому, что в русской классической литературе русские дворяне всегда говорили на французском, имели гувернанток-француженок, учили детей французскому. Или потому, что дядя Тима там прожил, считай, всю жизнь. Не просто так ведь он там осел. Во Франции всегда было много русских. И эмигранты после революции почему-то скопом оседали там. Что-то было такое в вековых отношениях между Россией и Францией, что Сергей понимал только как-то подсознательно. И вот такая возможность ему представилась. Когда это только наметилось, он спросил жену, отпустит ли она его. Тогда маленькая только родилась. И жена, понимая, как для Сергея важна эта поездка, согласилась:
   — Не переживай. Мы управимся. Если что — сынок поможет. А может, дядю Тиму там встретишь...
   Сергей никогда не произнес бы это вслух, хотя часто думал о том, как бы он встретился с дядей Тимой. И сейчас, готовясь к поездке, иногда задумывался об этом. Но понимал, что это совершенно нереально. Никто не позволит ему этого. Тем более, после того разговора с Валерой, ясно, что «бдить» за ним будут очень тщательно. И нарываться на неприятности не стоит. А потом — от Парижа, куда они полетят, до городка на юге Франции, где живет дядя Тима, ему не добраться — той валюты, что им дают за границей, просто не хватит на билеты, даже если всё остальное можно было бы забыть...
   Он вообще не мог понять, как это случилось. Такого рода поездки были наперечет. А желающих поехать — половина «конторы», как сотрудники называли свою организацию, в которой работал Сергей. Странно было то, что ему предложили, хотя об этой возможности он узнал одним из последних. И никто не поработал локтями, чтоб заменить его? Вот это было странным. В их «конторе» бывали случаи... Человека оформляют в экспедицию, проходит все инстанции. А за день до отъезда кадровик встречает Сергея и ему, как партийному руководителю, говорит:
   — Оформили Коклюшина. Нельзя его посылать. Вчера напился, в горкоме уже знают. Пошлем замену.
   — Да я его знаю. Ну, устроил, наверно, проводы...
   — Нельзя. Будет разбирательство, а это — время. До отъезда не успеем.    
   С одним и тем же Коклюшиным такое случилось дважды. Перестали оформлять. И только через полтора года Сергей узнал, что ничего «такого» с Коклюшиным и не было. Был чуть под хмельком по случаю отъезда. И пил с человеком, который сам хотел в эти экспедиции, который работал рядом. Но его не оформляли: Коклюшин был грамотнее. А дружку было завидно, он и звонил в горком, знал, что оттуда включат тормоза...
   Были ли какие трения при утверждении его кандидатуры в эту поездку, Сергей не знал. И не интересовался. Сам он никогда локтями не работал — считал ниже своего достоинства рвать кусок хлеба из чужого рта. Были всего трое, и Сергей среди них, кто мог в соответствии с квалификацией поехать во Францию. Он попытался просчитать, но явных причин особой занятости своих «соперников» не увидел. Мог поехать каждый. А ведь бывали и случаи, когда в «хлебную» командировку ехали «специалисты», даже отдаленно не понимающие, какую работу им предстоит выполнять. Чем они могли там заниматься?.. Может, о его кандидатуре решалось «наверху»?
    
   Его уже поздравляли. Всем было интересно: в капстраны посылали крайне редко, а тут — такая страна!
   Ему и на основной работе надо было все подогнать, чтобы дела, в которых он задействован, продолжались и после его отъезда. И партийные дела тоже надо было передать, те, на которые он был «завязан». Пришлось и с сотрудниками общаться, и к поездке готовиться, и в партком забежать. И тут завлаб поговорил по телефону, а потом сказал Сергею:
   — Николай Денисович зовет, зайди.
   Николай Денисович был руководителем первого отдела. Хранитель секретов. Обычно и органы, если что надо было, действовали через него. Впрочем, про органы Сергей не подумал — он вдруг вспомнил, что брал документы в первом отделе, надо уточнить, на месте ли. А то...
   Но с документами было все в порядке. А Николай Денисович, всегда приветливый и доброжелательный человек, несмотря на свою суровую должность, попросил Сергея прикрыть дверь в кабинет, что слегка насторожило, и сказал:
   — Николай Денисович хочет вас видеть. Сегодня в семнадцать.
   Сергей не стал спрашивать: по какому вопросу. Если бы Николай Денисович был оповещен, он так и сказал бы. А второй Николай Денисович, про которого сказал этот, понятно — тот самый «Птичкин».
   Было от чего задуматься.

   Но второй Николай Денисович, в кабинет которого Сергей попал после всех процедур пропуска, встретил его приветливо, насколько это могло соответствовать такому учреждению.
   — Когда едете? — спросил он и заговорил, не дожидаясь ответа, так что Сергею осталось только про себя отвечать: «Сам знаешь». — В группе у вас будут не все коммунисты. А страна — сами знаете какая. Вы человек ответственный, смотрите там, чтоб не было провокаций, помогайте правильно реагировать. Впереди наш съезд. Надо, чтоб все проходило сугубо по-деловому. Руководитель там грамотный, вы помогайте ему. Мы вас ему рекомендовали...
   Сергею оставалось только слушать. Это был обычный инструктаж перед поездкой. Хотя обычно его проводили в горкоме, так называемая «накачка», как между собой перешептывались отъезжающие. Если сказать вслух — горкомовские обидятся, хотя никто не сомневался, что, когда едет кто-то из них самих, их точно так же «накачивают» и они так же это называют. Другое дело — его вызвали сюда... А насчет провокаций...

   Они зашли на три дня в Рейкьявик. В первый день сходили на берег, немного посмотрели город. Приехал ленинградский гляциолог, который изучал здесь ледники, услышав, что пришвартовалось советское научное судно. Повез показать остров. Строили планы на завтра. Но утром прибежал некто из торгового представительства:
   — Никаких прогулок! Всем не сходить с судна. Через две недели здесь должна состояться советско-американская встреча на высшем уровне! Могут быть провокации!
   Даже спуститься на пирс можно было только по разрешению капитана. Единственным развлечением было ловить с борта рыбу — глубина небольшая, и камбалы было, «как грязи». Сергей тогда тоже достал снасти, которые брал в рейсы вот для таких непредвиденных дней ничегонеделания. А тут еще увидели местного мальчишку лет десяти: он тоже ловил камбалу с пирса. Снасти у него были неказистые, леска вся в узелках, разной толщины. Его жестами позвали на судно — тут удобней было ловить, кто-то дал ему хорошую удочку. Мальчишка повеселел и радостно говорил что-то, чего никто не понимал. Было ясно, что он благодарит. Капитан, которому тоже не нравилось стоять у пирса «без берега», увидев мальчишку, ничего не сказал. У него хватило ума не посчитать мальчишку за шпиона или диверсанта. Хотя он знал, что могут напомнить ему об ответственности: посторонний на территории Советского Союза, каковой считается вся территория судна. Мальчишка ловил с ними рыбу часа два, и все, кто даже не ловил рыбу, приходили посмотреть на него. Он наловил штук шесть камбалин, посмотрел на солнце и собрался уходить. Ему отдали всю рыбу, какую он мог унести, обвешали его всего рыбинами, отдали удочку, которой он ловил. А Сергей отдал ему еще и свои запасные крючки. Мальчишка отказывался, но его дружно хлопали по плечам: «Гу-уд, гу-уд». И все радостно смотрели, как «рыбачок» энергично потащил улов домой. Почему-то никто не воспринял это как провокацию всяких международных спецслужб. Так что Сергей имел собственное мнение по поводу провокаций. Может, конечно, где-то они и бывают, но до маразма доводить не стоит. Тогда они спокойно ушли в море, а в Рейкьявике Сергею бывать больше не пришлось.
   Не верил он и в провокации во Франции, если съезд КПСС проходит в Москве. Но молчал и кивал головой: всё, мол, понятно.
   — И еще, — продолжил Николай Денисович. — Наверняка возле вас будет крутиться кто-нибудь с той стороны. Присмотритесь, если кого увидите, приедете — мне скажете...
   — Хорошо, — сказал Сергей.
   Он понимал, что выполнение такого поручения может завязать его с органами, чего он категорически не хотел. Но и сказать что-то другое, кроме этого «хорошо», тут тоже нельзя. Слава богу, не говорит: «Присмотритесь к своим». У них кто-то уже есть. А с этим — там видно будет. Он не профессионал. Ну, не увидел. Играть ни в шпионов, ни в сыщиков он не собирался.

   Они так и сидели в министерстве. Сразу перезнакомились, однако держались несколько отчужденно, но вполне по-дружески обсуждали предстоящие дела и возможные радости. Их свозили в ЦК на «накачку», где самым запомнившимся всем, как потом выяснилось, было «ни в коем случае в Париже не ходить на пляс Пигаль...» Это сразу попало на язык, тут же друг другу стали напоминать: «Не забудь: на пляс Пигаль — ни ногой! — На пляс Пигаль — не забудь! — Не забудь про пляс Пигаль в Париже...» И это перезнакомило их больше, чем разговоры, кого и для какой конкретной работы включили в список... Вылет отложили на двое суток, потом еще на сутки, потом куратор сказал, что паспорта не подписаны, потом он же сказал: «Скажем, когда полетите, а пока приходите сюда». Им, всей группе, четырнадцать специалистов, выделили отдельную комнату и вменили приходить ежедневно к девяти и находиться в министерстве до восемнадцати, и ни минутой меньше — вы на работе! Обедать в министерской столовой. По министерству не «шастать», не мешать. О них помнят и — как только, так сразу. На второй день сидения начался тот самый съезд, на который ссылался в разговоре с Сергеем Николай Денисович. В их комнату тут же принесли телевизор: «Смотрите съезд». Вначале они ничего не могли понять: если что-то не стыкуется, зачем их собрали срочно, зачем назначали время отъезда? Прибыли и Сергей с тремя товарищами, и десять сахалинцев. И теперь сидят, и не работают, и никуда не едут. Что за бред? Потом Сергей сообразил: тот самый вопрос о провокациях... Вот как просто решается. И когда он произнес это вслух при кураторе, тот ушел от ответа, только улыбнулся:
   — Разговорчики в строю, не от нас зависит...
   А Григоренко из головной организации, такой же «сиделец», как и все, подошел к Сергею:
   — Не надо так говорить, не на базаре, не возбуждайте народ.
   Кто он такой, этот Григоренко? Ах, да... «не на базаре...» Это уже где-то прозвучало...

   Они просидели две недели, пока, наконец, съезд закончился. Они тут же вылетели в Париж, и Сергей, на которого навалились новые впечатления, только вскользь вспомнил, насколько он был прав. Его всегда возмущало это подчинение, в том числе и работы, всех жизненных процессов, каким-то условностям, абсолютно надуманным, никому не нужным и только мешающим и жить, и работать. Какая тут производительность труда? Если четырнадцать человек получают зарплату, ничего не делая. Но таковы правила игры, которые он не мог изменить и по которым приходилось жить. Он и не возмущался вслух, потому что понимал, что от него ничего не зависит. Хотя иногда его все же прорывало, как в этот раз. Он понимал, что все так жили, не сам же куратор все это придумал... Понятно: сверху капало...

   Теперь они жили в отеле вчетвером — сахалинцы дружной командой остались на юге.
   Жили в том же отеле, куда их поселили представители фирмы по приезде. То, что геодезисты будут здесь, на фирме под Парижем, весь срок, оговорено было сразу. А Сергей и Григоренко вначале поехали на юг, на Средиземное море вместе со всеми. Выходили в море, знакомились с аппаратурой. Делали пробные прогоны. Уходили в море каждый день и к вечеру возвращались: на судне не было столько свободных мест, чтобы поселить большую команду. По вечерам сидели в отеле или бродили по улицам. Впрочем бродить было некуда: городок был настолько мал и так компактен, что соседние дома почти всегда имели одну общую на два дома стенку. Прогуливались — что там! сто метров! — до причала, где опять видели только свой «пароход», на котором и выходили в море. Сергей развлекался как мог. Может быть, больше других ходил по невысоким холмам, окружавшим городок. 
   Он бродил, смотрел сверху на горизонт и думал о том, как близко он сейчас от дяди Тимы. Сергей никак не ожидал, что так вдруг затоскует, помня несбывшиеся мечты дяди Тимы. Тот писал всю свою жизнь письма, как ему хочется посмотреть хоть глазком на маму, на сестру и братьев. Вот у него уже и племянницы появились, и племянники... А он никого не может увидеть. И тоска его, почувствованная еще в детстве, тут, в чужой стране, вот теперь, по меркам жизни совсем рядом с дядей Тимой, охватила и Сергея. Только осознание того, что при малейшей попытке не то что повидаться, а намекнуть, что вот... недалеко... как сразу посыплются вопросы. А вернее, руководитель группы МихМих мгновенно отправит его в Париж с сопровождающим, у которого будет инструкция доставить Сергея в советское торгпредство, по линии которого они и приехали сюда. А там есть человек, который знает, как поступать с «такими» дальше. И через сутки он будет сидеть перед Николаем Денисовичем и рассказывать, как он дошел до такой жизни. И потому он ходил в одиночестве по горам вокруг городишка, чтоб подумать о дяде Тиме. Он один из всей семьи сумел приехать так близко, что, если бы было возможно, через час-полтора они бы уже увиделись. Невозможность такой встречи заставляла Сергея еще больше жалеть дядю Тиму за его несчастную судьбу. И, от безысходной необходимости носить эту тоску глубоко в себе, Сергею хотелось уехать скорее, увеличить расстояние между ним и дядей Тимой.
   Вообще говоря, те две недели, что он провел в Пор-Вандре, были размеренны и организованны. Ни о чем можно было не заботиться — утром завтрак в отеле, потом десять минут до судна, выход в море. Аппаратура интересная, но принципы все знакомы, так что освоение ее особых усилий не требовало. Обед на судне. Чисто французский, без первого, но с обязательным мясным горячим и обилием овощей и фруктов. Сергей к такому обилию, впрочем как и все, не привык, но освоился быстро. Вечером, конечно, приходилось изобретать занятия. У каждого была отдельная комната, и от этого становилось еще скучнее. Поговорить со своими ходили в гости. Достаточно быстро выяснилось, что один из сахалинцев — Петя по фамилии Работа — оказался любителем анекдотов и мог пересказывать их часами. Разок-другой можно было и послушать. Иногда звали в свою компанию кого-то из переводчиков, чтобы рассказали про Францию. Двое из них — бывшие советские, женившиеся на француженках, — уже несколько лет жили здесь. Сергей же привез с собой словарь английского языка и каждый день хоть понемногу его просматривал, учил неправильные глаголы, по памяти искал какие-то слова. Лучше бы иметь хоть какие-то тексты, но оказалось, что «Франция» не любит ни англичан, ни английский язык...
   А потом пришел руководитель, это случилось в понедельник, поскольку в воскресенье у всех был выходной, и принес билеты на поезд до Парижа Сергею и Григоренко.
   — Здесь у вас уже нет аппаратуры, с которой надо знакомиться. Приедете на фирму, там вам дадут возможность пройти дополнительное обучение.
   Сергей даже обрадовался: будет возможность больше посмотреть Париж.

   Посмотреть Париж хотели все. В первый же вечер при знакомстве с «фирмачами», которые разъясняли, как они планируют занять советских специалистов, выяснилось, что уже завтра вечером все они выезжают на Средиземное море. И все тут же дружно стали просить, чтобы им организовали экскурсию:
   — Как же так, а Париж? А вдруг не получится его хоть немного посмотреть?
   И экскурсию им организовали. Все, конечно, хотели увидеть собор Парижской Богоматери. Все советские люди читали роман Виктора Гюго. Чего-то другого никто просто не знал. Бедный водитель автобуса фирмы с ужасом понял, что привезти целую экскурсию, четырнадцать человек, к собору ну никак нельзя — придется нарушать правила проезда вокруг собора. Это же надо остановиться, выпустить такую толпу! А потом еще и забрать ее обратно. А стоянок вокруг нет: сплошные пешеходные зоны. Но посмотрели. Несмотря на тревоги водителя. Вскользь, конечно, ну, можно сказать — прикоснулись...

   Уже в поезде Сергею показалось странным, что МихМих отправил их в Париж. Конечно, Сергею-то так было лучше. Что он справится с любой аппаратурой в своей области, он не сомневался. Да и совсем не обязательно вот так всей группой ходить в моря — работа у всех разная и по сложности, и по загруженности, и по времени. Иногда просто толкаются на палубе, фактически больше мешая друг другу. Наверное, так будет рациональнее. Хотя, если вспомнить, как фирма планировала их работу, это был некоторый произвол со стороны МихМиха. Странность проистекала именно из того, что руководитель с нашей стороны взял на себя ответственность изменить планы фирмы. И после недолгого размышления Сергей понял: МихМих просто избавился от них, «посторонних», оставил только своих, сахалинцев. Он и сам был из сахалинской организации, и ребят, кто с ним приехал, знал хорошо. И еще Сергей понял, что именно он инициировал невольно этот процесс. В воскресенье утром за завтраком кто-то достаточно восторженно стал продолжать разговор, который, судя по всему, начался еще вчера, и начался, как понял Сергей, в ночном баре. «На пляс Пигаль — не ходить!» Просто из любопытства Сергей прямо спросил рассказчика: «А куда ходили?» Он-то подумал: может, интересно, тогда стоит самому сходить. Но парни, участвующие в разговоре, вдруг стали уводить разговор в сторону, стараясь незаметно глазами показать друг другу, что лучше помалкивать. А Сергей даже сказал по инерции: «А чего меня не взяли?» Но ответа не получил, и разговор перешел на что-то другое. Понятно. Ему совсем не интересно было, кто там был, что делали. Ему хотелось сориентироваться: все-таки другая страна, наверное, стоит посмотреть — что-то необычное, новые впечатления. Он понял ребят: они подумали про него совсем другое. Такие вопросы задают вроде бы между прочим те самые, «в штатском». Он не станет объяснять, что он не из «тех». Не стоит никак пытаться себя реабилитировать — все равно не поверят. Он знал, что он-то не из «тех», и этого ему достаточно. А тайное рано или поздно станет явным. Вот Григоренко... Сергей запомнил ту его реплику... А сахалинцы пусть ищут своего. Наверняка и у них кто-то «облечен доверием»...

   И вот теперь они жили в отеле вчетвером.
   Когда поезд прибыл на вокзал Аустерлиц, их встретил месье Пупар, отвез в Масси, поселил в отель и сказал, куда приходить на работу утром. Сергей обрадовался встрече со «своими» — геодезистами, Виктором и Вадимом. Они были тут уже старожилами. У него и дома складывались с ними хорошие отношения, а тут Сергей почувствовал, что после двухнедельного пребывания в незнакомой обстановке «свои» показались ему совсем родными. Вечером они собрались втроем у Вадима поговорить и о работе, и о бытовых порядках, и о письмах из дома — обо всем сразу. Они не позвали всегда то ли мрачного, то ли сосредоточенного Григоренко. За всё время их знакомства он ни разу не улыбнулся, и вообще производил впечатление чужого. А тут, примерно через час их живого разговора, вдруг раскрылась дверь Вадимового номера и вошел Григоренко. Вошел молча, как к себе домой, поставил на стол четыре бутылки пива, ловко поддел крышки ножом. Сергей переглянулся с Вадимом и Виктором: что за бесцеремонность? Однако, как бы кто ни вел себя здесь, — они все, приехавшие одной группой, понимали, что общения хочется каждому. Григоренко первый отхлебнул из своей бутылки:
   — Пейте.
   Он включился в разговор, впрочем больше слушая, иногда спрашивая старожилов о фирме. Разговор стал не таким оживленным, но возврат в Париж состоялся.
 
   В будние дни утром они обычно втроем — Сергей, Виктор и Вадим — уходили на фирму, где расходились по своим отделам. Их стараниями Григоренко с ними не успевал. Хмурый и неприветливый, он был нежеланным попутчиком, хотя никто из них не имел против него ничего, что оправдывало бы такое их поведение. Обедали уже, как получится, обычно в ресторане фирмы. Сергей чаще всего обедал вместе с переводчиком. Переводчиков у них было четверо. Сергею досталось работать с Марком Николаевичем, которого прислали из парижского бюро переводов. Переводил он что придется, больше тексты, но, поскольку он был когда-то пионером Советского Союза, при необходимости переводов с русского и на русский устный для советских специалистов привлекали именно его. У него отец был русским, а мать — француженка. В тридцатые годы он и стал пионером, и был им, пока матери не предложили поменять подданство на советское. Тогда ей пришлось уехать с сыном во Францию. Отец тоже хотел ехать с ними, но его временно задержали, сказали: потом... Но это «потом» так и не случилось. Теперь Марк Николаевич жил в Париже с русской женой, с которой говорил только по-французски. Снимал с женой квартирку в мансарде в каком-то округе, который Сергей и не старался запомнить. Иногда, по окончании работы, он просился зайти в номер гостиницы — позвонить жене.
   Держался Марк Николаевич всегда уважительно, а поскольку в Масси он приезжал на «Ситроене», то иногда после работы подвозил Сергея с попутчиком в Париж. В первый раз он спросил, куда подвезти. И, поскольку им было все равно — они практически ничего еще не видели в Париже, — он высадил их на бульваре Распай. Они не знали того, что Марк Николаевич, во многом русский человек, специально остановился прямо у знаменитого кафе «Ротонда», описанного многими писателями с мировыми именами. Они вообще не слышали такого, чтобы обратить внимание на какое-то кафе. Да и сам бульвар оказался, как выяснил много позднее Сергей, знаменитым местом, любимым и Маяковским, и Эренбургом, и Пикассо, и Модильяни, и Анной Ахматовой. Не слышали, может быть, потому, что все эти персонажи, кроме, конечно, Маяковского, для них, советских людей, считались людьми «с червоточинкой». Ну, не совсем советскими или не совсем идеологически «нашими», что ли. И они прошли мимо, совершенно безразличные к святому для писателей и художников месту.
   Несколько раз Сергей ездил в Париж с Вадимом. Виктор оказался не очень активным, ему как-то было безразлично, Париж или Бердичев. Он съездил с ними один раз и больше не стал. А с Вадимом они просто бродили по улицам, просто глазели на архитектуру, на людей, на те проявления жизни, какие в Союзе они не увидят никогда. Вот в музеи Вадим не хотел идти категорически. Правда, сходить в Лувр Сергей его уговорил. И пожалел. Вадим томился, тащился «хвостиком» за Сергеем. А на реплики Сергея, что надо быть образованным человеком, хотя бы раз увидеть картины великих, кого почитает цивилизованный мир, Вадим немного покряхтывал и говорил:
   — Да что там... не умру...
   Сергей, в общем-то, тоже ходил только для того, чтобы дополнить образование. Понять, почему люди выделяют одних и не знают других, не менее талантливых. И почему именно эти художники представлены в Лувре, музее, который знает весь мир. И почему весь мир знает об этом музее. Но, проверив отношение к таким экскурсиям у Вадима, в Музей импрессионистов Сергей решил идти один. Правда, он уже почувствовал, что одному ходить скучновато: не с кем словом перекинуться. А рассказать про то, что увидел, вечером — никакого эффекта! Собеседники, которые не видели того, что тебя затронуло или восхитило, — никакие они не собеседники. Это ты говоришь о чем-то. А они в таком разговоре будут говорить ни о чем и потому — никак, и потому им неинтересно.
   И с некоторых пор Сергей стал ходить сам. Он купил туристическую карту города сразу после возвращения с юга и везде ходил с ней. Только предупреждал Вадима — я в Париже, там-то, — и показывал на карте район, где предполагал быть. Их предупредили об этом в торгпредстве сразу, как они прибыли, — мало ли что. Чтоб вас можно было найти. Он был с этим согласен: в чужой стране, без языка... И телефоны тогда в торгпредстве им озвучили — если что звоните, телефоны ищите в кафе, там они обычно есть.
   До отъезда оставалось еще чуть больше недели, и в ближайшую субботу он решил все-таки отыскать Музей импрессионистов. Сергей любил русскую классическую живопись. Любил, правда, больше издалека, но, когда он неудачно поступал в институт в Ленинграде, в один из последних дней перед отъездом все-таки успел посмотреть Русский музей. И понял, что те картины, которые он видел на страницах своих школьных учебников, еще красивее и роднее, когда видишь их воочию. Картины импрессионистов он тоже видел потом, будучи в командировках, в Эрмитаже, и в каких-то иллюстрациях. Про них даже в советской прессе достаточно много писали, но большей частью с отрицательными оценками. Ему они тоже не нравились. Но он любил составить собственное мнение. Надо было посмотреть.
   На фирме никто из работников не смог рассказать ему, где этот музей. У Сергея сложилось даже мнение, что многие не знают, что такие художники, кого называют импрессионистами, существуют на свете. Он огорчился, но решил не сдаваться. Поэтому утром в субботу он объяснил Вадиму, что идет туда не знает куда. Идет искать импрессионистов, не может же быть, чтобы такого музея французских художников в Париже не было. Но где их искать — не знает. Будет, как может, спрашивать. Авось язык — чужой и для него, и для французов — доведет его, Сергея, «до Киева».
   — Иду пешком до Киева! — он рассмеялся.
   Он сам удивился тому, что достаточно быстро действительно нашел этот музей: недалеко от Лувра, в саду Тюильри, одинокое двухэтажное здание. Он вышел оттуда совершенно потрясенный увиденным. Такое обилие красок, такое множество стилей, такая ярко выраженная индивидуальность каждого из художников. Такое трудолюбие! Если их и не любить, то уважать уж точно надо. И знать, конечно. Он похвалил сам себя и решил позволить себе устроить небольшой праздник. Он зайдет в парижское кафе, все равно какое, лишь бы посидеть, как жителю Парижа, за столиком, «неторопливо потягивая абсент», припомнилась такая фраза. Он не знал, что такое абсент, но когда-то он прочитал эту фразу в «Иностранной литературе», журнале, издаваемом в Союзе и почти недоступном в подписке. Но почитать все же можно было. Откуда эта фраза, давно забылось, но в ней был такой сгусток чего-то запрещенного, недозволенного советскому человеку, что попробовать такой плод стоило. Это будет продолжение праздника, который он себе сегодня устроил. Он прогулялся до храма Мадлен, совсем не похожего ни на католический, ни тем более на православный. Постоял немного на площади и свернул на бульвар Капуцинок. Не зная порядков, как вести себя в кафе, он все же решился и зашел, не глядя на вывеску. Он прошел по залу и сел к свободному столику, огляделся. Наверное, был не час пик. За одним столиком сидела пара, за другим, прямо у окна, одинокая женщина курила сигарету. Остальные столики были свободны. Может, так бывает всегда. Сергей чувствовал себя не очень уютно, но постарался настроиться на праздник. Он уже знал, что в парижских кафе не пристают с обязательными заказами, можно просто посидеть. Но ведь к празднику положено угощение! Он оглянулся на стойку. Слово «кофе» он произнес достаточно четко, хоть и совсем по-русски, а «круассан» — это слово он тоже знал. Он сидел и разглядывал пешеходов сквозь стеклянную стену кафе, вдыхал запах кофе — и успокоился. Оказывается, зайти в кафе в Париже — это так просто. Он улыбнулся. Это было интересно — сидеть и смотреть на людей, которые плыли там, за стеклом, как в аквариуме. «А прохожие думают про нас, что это мы, посетители кафе, в аквариуме». Было спокойно вот так сидеть, попивая по глоточку кофе, и мечтать. Официант больше не тревожил, предоставив посетителю возможность наслаждаться жизнью в ее малых проявлениях. Посетителей почти не добавилось, вошли только трое: мужчина в возрасте, еще одна пара. Парочка забралась в дальний угол, спрятавшись за цветком в кадке, впрочем очень элегантной кадке, а мужчина сел недалеко от Сергея. Он тоже заказал себе кофе.
   Сергей пригубливал кофе и улыбался сам себе, вспоминая импрессионистов. Он не запомнил, кому какая картина принадлежала, все они были для него «импрессионисты». Но та радость, то светлое чувство, будто он после долгого ненастья вдруг наглотался солнца, выплескивалась наружу и заставляла улыбаться. Ему хотелось поделиться своей радостью, и он стал открыто разглядывать посетителей кафе. Впрочем, и одной, и другой паре было не до его чувств, они были заняты собою. Женщина продолжала смотреть в окно и курить. Перед ней в пепельнице было уже три окурка — расположилась она, похоже, надолго. А вот мужчина, что сел недалеко, как вдруг показалось Сергею, как-то настойчиво разглядывал его. Иногда он скользил взглядом вроде бы в сторону, чтоб не особенно заметно было, что он Сергея рассматривает. И Сергей вдруг насторожился. «Неужели и здесь «пасут»? А где же еще «пасти», как не здесь? — говорил он себе. — Оно понятно, но неужели?.. Или нет?» Он посидел немного, уставившись в чашку, боковым зрением продолжая следить за мужчиной. Ему эта слежка была неприятна, но что делать, он еще не решил. Не хотелось уходить. «Ерунда, — подумал он. — Какая там слежка! Похоже, человек явно хочет обратить на себя внимание... Те, «в штатском», наоборот, стараются, чтоб их не видели... Провокация?.. Шизую, однако, редко один хожу». Он успокоился, решив не портить себе праздник. Но все же старался незаметно рассмотреть этого человека... «Как будто я его видел...» Он стал вспоминать всех советских, кого пришлось ему увидеть здесь, по приезде, в торговом представительстве, в тамошнем магазине, куда они иногда ходили, чтоб сэкономить валюту. Зрительная память у него была хорошей, но эти лица просто мелькали. В разговоре, когда можно человека рассмотреть и запомнить, — таких было раз-два и обчелся. И в то же время Сергей, чем больше в поле его зрения попадал этот человек, сидящий напротив, ясно понимал, что он уже где-то видел его. Только никак не мог понять где. И когда он решил, что пора прекратить эту игру «в Штирлица», надо то ли уйти, то ли подойти к этому человеку, чтоб прояснить ситуацию, человек развернул газету, которую Сергей раньше не заметил. Как будто что-то ему надо было посмотреть в ней, просто развернул и тут же положил на столик. Сергей увидел. Эмигрантская газета «Русская мысль». Еще в Москве их предупредили: «На пляс Пигаль... ни ногой!.. «Русскую мысль» не читать!» Они с Вадимом, едва приехав в Париж на первую свою прогулку, тут же купили и почитали. Сидели в Люксембургском саду, читали и смеялись: газета с того света! «Вдова подпоручика лейб-гвардии Преображенского полка...» Революция для них, рожденных перед самой войной, была так далеко. Эта Белая армия, деникинцы, «его императорское величество»… «Боже мой, неужели они еще живы?.. Выпускают газеты?..» Конечно, они с Вадимом промолчат, что читали эту газету, но, если кто их и увидел бы тут в саду с такой газетой, Сергей знал, что надо сказать: «Врага надо знать в лицо! Изучаем!» Да какие они враги? Жизнь давно развела и красных, и белых далеко друг от друга...

   И он наконец решился.
   Конечно, за разговор с эмигрантом по головке не погладят... «Ну и ладно, как-нибудь отговорюсь...»
   Он поднялся, взял свой недопитый кофе и подошел к мужчине.
   — Здравствуй, Сережа, — сказал мужчина на хорошем русском. — Присаживайся. Только возьми вон ту картоночку со своего столика, а то официант подумает, что ты ушел.
   «Боже мой! Это же дядя Тима! Как он на отца похож! Вот кого он мне напоминал!»
   Да, да! Случилось то, о чем он, Сергей, мечтал с того самого момента, когда ему сказали, что он едет во Францию. Как он этого хотел и как боялся! Теперь всё равно! Вышлют — пусть! Зато он поговорит с дядей Тимой, расскажет ему, как семья его любила и ждала, как все хотели, чтоб он вернулся. «Наверное, это много значит для него, раз он сам меня нашел...»
   — Здравствуйте, дядя Тима, — сказал Сергей, — спасибо за сюрприз... Как вы умудрились меня найти?
   — Просто очень хотел. Ты не можешь представить себе — я ждал этой встречи с тринадцатого ноября двадцатого года...
   Слезы навернулись у него на глазах. Но он справился.
   — Ну, садись, поговорим. Я знаю ваши порядки, поэтому и не подошел сам, чтоб тебе не навредить. Но увидеть тебя очень хотел: ты ведь из моей семьи. У меня своя здесь не сложилась. А там, в России, у меня остались все родные...
   Он говорил неторопливо, как бы размышляя о своей жизни.
   — Тебе спасибо, что рискнул. Я не мог тебя подвести, ты сам должен был решить, как поступить. Если бы ты не подошел, я бы не обиделся. Думаю, тебе не надо объяснять, что у нас, русских во Франции, хорошие связи с Россией. Ни дядя Витя, ни жена Костика мне не писали, рассказали хорошие люди, что ты приедешь в Париж...
   — Дядя Тима, может быть, вы не знаете, я был так близко от вас... Мы работали в Пор-Вандре... Я все думал про вас. Но нас целая группа, никак нельзя было мне поехать — сразу узнали бы...
   — Да, мне рассказали, когда ты появился, даже сказали, где ты живешь. А сегодня я увидел, что ты поехал один. И пошел за тобой. Пока ты был в музее, я просто ждал тебя, потом шел, смотрел издали... На улице я не подошел бы, вдруг тебя увидели бы, да и как разговаривать на улице? А ты вдруг зашел сюда...
   — После музея я решил устроить себе праздник — никогда не был в парижском кафе... Как вы жили, дядя Тима? Вы много писали, но нам, детям, мало про вас рассказывали. Хотя разговоры взрослых мы слышали. Папа только один раз поговорил со мной серьезно и достаточно подробно. Но не всё, конечно, рассказал...
   — Если бы не память о моих родных, от которых меня увезли... Только это меня держало: доживу, вернусь, всех обниму... В Чехии, мне было уже семнадцать лет, — нет, не выбросили на улицу — просто перестали кормить, а мы же служивые. Пришел сам сотенный: ребята, не обижайтесь, но средств содержать корпус просто нет, кончились... Мыл вагоны, ухаживал за поросятами, пел в опере, да-да... Пел... в хоре... очень жалею, что это не продолжилось... Ванечка, из нашей станицы, мы вместе служили в корпусе, написал: во Франции можно устроиться. Я поехал... Стал работать на кухне в ресторане. Мыл, чистил овощи, крошил, помогал повару. Потом стал сам готовить. Не всё, конечно. Это нетрудно. Я люблю готовить. Только с утра до вечера — как белка в колесе, не присесть. Ничего, я был рад. По молодости это даже как-то доставляло удовольствие. Зато тут уже не голодал. Так, можно сказать, всю жизнь и проработал. Во время войны записался в Иностранный легион, хотел помочь России, помочь своим братьям. Костик — майор... Есаул, если бы был в казачьих войсках... Высокое звание... Витёк тоже офицер... А я был кадетом, но так и не выслужился... Я рассказывал своим комбатантам, парням, с которыми воевал... Какие у меня братья... Герои... Хорошо воевали, настоящие казаки... Только из меня не получился казак. Когда вернулся из Африки, нас стали травить — это правительство Виши... Ушел к партизанам, воевал на севере Италии. А братьями горжусь... После войны вернулся опять в тот ресторан. А он разрушен. Стал помогать хозяину, он меня помнил... потом взял меня опять на кухню... После смерти мамы я уже не хотел возвращаться. Нет, не так... Получилось совпадение… Познакомился с русскими эмигрантами, ты, наверно, слышал это, очень пожилыми, они отписали мне домик. И тут умерла мама, Катруся написала... А мне надо их досматривать. Так что о возвращении надо было теперь забыть. Я не мог их бросить, просто по-человечески... Старые люди... А до них... и в бараках заводских жил, и в ночлежках приходилось. Ну, свои, русские, не бросали. Мы все помогали друг другу, особенно в тридцать третьем, когда кризис случился... везде кризис. А нас, эмигрантов, увольняли в первую очередь... Мне тоже досталось...
   Он снова замолчал, ушел в себя, вспоминал...
   — Давай не будем об этом. Это пережито, теперь я гражданин, пенсию получаю, есть где жить. Только родных нет... Больно...
   — А семья? Могла же быть у вас своя семья?
   — Наверно... А как? До сорока — без гражданства, и, значит, в любой момент могут прогнать... с работы... из страны... Без дома... Правда, здесь многие живут на съемных, здесь так принято... Пытался обзавестись... Была невеста — Лиза. Меня сосватали, познакомили с ней... Не случилось, а я и не жалел — не ровня. Я был ей не ровня... Потом была Марианна... Пропала в войну. Когда вернулся после войны, уже из Италии, искал... Вот с ней мог бы при любых условиях. Она меня понимала... Очень жалел о ней. Долго искал. Нашел людей, которые видели: бомбежка, она бежала, совсем рядом с ней упала бомба... Случай... нечего было хоронить... Только в пятьдесят, можно сказать, появился «свой» дом. Уже в конце шестидесятых встретил в электричке Розу. Она швейцарка. А мои крестные, которых я досматривал, к тому времени уже умерли... Теперь у нас с Розой семья. А все равно — один... Розе надо заработать пенсию. Когда мы встретились — ей еще почти двадцать лет было до пенсии. Здесь пенсию дают в шестьдесят пять. А работает она от меня — три часа на автобусе. Приезжает на выходные. Мне с ней душевно, легко... радостно. А всю неделю все равно — один... вот такая семья...
   Он помолчал и вдруг улыбнулся.
   — А про вас всех я знаю больше, чем вы сами. Я ведь живу с вами со всеми вместе, поэтому знаю и твою жену, и детишек, и про твою работу... Ты плавал где-то недалеко от меня, я приезжал тогда на море, смотрел на юг... Но ты не помахал мне...
   Он улыбнулся смущенно, будто застеснялся своей сентиментальности.
   — Понятно, если бы даже помахал, я бы не увидел...
   — Я махал, — сказал Сергей. — В том рейсе я помнил всегда, что там, за горизонтом, — французский берег... Выходил на палубу и смотрел... Не знаю почему, но я всю жизнь помнил про вас и каким-то седьмым, восьмым чувством понимал, что вам одному тяжело тут. Чувствовал вот это: один, без родных... Не знаю, откуда это у меня... И потому многое связывал с этой поездкой, хотя и знал, что, если встречусь с вами, мне не поздоровится. Но вначале я просто не узнал вас, не ожидал, что могу увидеть. А вы так на папу похожи... Если, конечно, узнают про эту встречу... Да ничего, придумаю что-нибудь. Вот эта грань: узнают — не узнают...
   — Знаешь... Всю жизнь думаю: за что мне такая судьба? Что и кому я сделал плохо? Почему меня не пускают домой? Не знаю. Не понимаю... Я же не воевал против красных... Потом нам, правда, рассказали, мы еще в России были, в Крыму: есть декрет новой власти об искоренении казаков. Всех нас — под корень... А меня-то за что?
   — Я тоже не могу этого понять. Папа мне рассказывал, что писал Ворошилову, чтоб разрешили вам вернуться...
   — Он мне сообщал. Я тогда тоже ездил в посольство, тоже со своей стороны писал просьбу... Даже не ответили.
   — И мне приходится сталкиваться с тем, что я не понимаю: чего наша власть боится? Из всего выдумывают секреты. Всё закрывают, прячут. У меня и другие люди спрашивают: ну почему? А я тоже не могу дать ответ. Я ведь занимаюсь партийной работой, с людьми все время. На уровне предприятия, но все равно. Система у нас везде одна. Поэтому вам я ни объяснить, ни помочь не могу.
   — Да я и не жду, что ты поможешь... Сам понять хочу... Об одном только попрошу... Ты поймешь...
   Он долго смотрел на Сергея, будто оценивал, можно ли этому малознакомому человеку доверить серьезное дело. Дело, которое в какой-то степени подводило итог его жизни. Сергей тоже молчал. В этом разговоре, он это чувствовал, приоритет принадлежал старшему. Он, Сергей, вернется в семью, к своим. А Тимофей Сергеевич всю жизнь хотел хоть глазком взглянуть на родных, что-то рассказать о себе. Он писал письма, но при этом только представлял в воображении, как его родные слушают его рассказы. А тут — живой человек, в живом разговоре, и не только слушает, но и видно, как он переживает сказанное. Это совсем другой разговор.
   Тимофей Сергеевич тем временем достал из кармана что-то небольшое, плоское, по размерам похожее на маленькую записную книжку, завернутое в пергамент. Бережно развернул и, перекрестившись, поцеловал.
   — Когда мама провожала меня последний раз, она дала мне эту иконку Донской Божьей Матери. Подержи...
   Сергей взял в руки икону, но держал ее так, будто она жгла ему руки... «Ну воспитали… — подумал он про себя. — Вот тебе и пустой лозунг «религия — опиум»... Что это я?» Он, действительно воспитанный в атеизме, чувствовал себя неуютно, как будто делал что-то такое запретное, что может подвергнуть его гибели, таким сильным было воспитанное проклятие веры в Бога, навязанное коммунистической партией. Дядя Тима заметил это.
   — Не бойся... не укусит, — сказал он без издевки, как-то устало. — Это теперь — семейная реликвия... Мама тогда сказала: это наша, Донская, Божья Матерь, она тебя защитит и сохранит... Может быть, поэтому я все еще жив. Но теперь...
   Он замолчал. Взял икону опять в руки, долго смотрел на нее, шевелил губами... Потом сказал, не отрывая от иконы глаз:
   — Я держал ее в руках вот так и разговаривал с мамой... Как она сохранилась?.. Во время войны в Иностранном легионе строил в Сахаре железную дорогу. Однажды, был на работе, а вечером пришел в нашу палатку... вещи мои перерыты... украли самое ценное... Деньги — потом еще будут... Украли портмоне, а там — фотографии мамы и папы... Как я плакал...
   Он опять замолчал.
   — Невосполнимая потеря... А икона эта осталась. Я нашел ее под своими нарами. То ли сама она упала, то ли вор выбросил... А сам я остался жив, как видишь...
   Дядя Тима опять надолго задумался.
   — Возьми. Отвези ее домой, в Россию. Я хочу, чтоб она вернулась...
   — А как же вы?
   — Я уже думал. Сколько мне осталось? А оставлять ее здесь я не хочу. Можно было бы отдать в нашу церковь. Если б мы с тобой не встретились, я так и сделал бы... Но теперь ты можешь это сделать. Моя просьба. Уважь, пожалуйста... Это будет, как будто я сам вернулся. Она была со мной все эти годы. Это — часть моей души... в ней столько моих молитв о возвращении...
   — Хорошо, дядя Тима. Я смогу.
   Сергей понимал, что это будет трудно, но, глядя на старого человека и слушая его, дал себе слово: «Что бы ни случилось. Всех обману, если надо будет!»
   Он бережно взял икону из рук дяди Тимы, так же тщательно завернул ее в пергамент и положил во внутренний карман. И еще раз сказал:
   — Хорошо, дядя Тима. Довезу.
   Они посидели молча. Пересказать всю жизнь не было возможности. Да и зачем? Тимофей Сергеевич положил руку на руку Сергея, лежащую на столике.
   — Поезжай, Сережа. Очень рад, что познакомился, повидался с тобой. Ты — тоже моя семья... Теперь буду вспоминать...
   И когда Сергей, уже уходя из кафе, обернулся на дядю Тиму, увидел, что тот крестит его вслед. «Совсем, как бабушка, когда провожала меня», — вспомнилось Сергею.

   Он ехал в метро, потом в электричке и думал, думал про эту встречу. «Как получилось, что такие мальчишки, ничего не знавшие о жизни, ничего не сделавшие плохого, вдруг стали предателями Родины? Кого или что, и когда они предали? Когда переходили границу? Они ее не переходили. Их посадили на пароход и повезли. А командиры их кого предавали? Командиры спасали этих пацанов от уничтожения. И даже когда через два года... Через два? Ну да, дяде Тиме было пятнадцать, когда их увозили, а в семнадцать их распустили, упразднили корпус... Разве их предали их командиры? Два года ждали: может, вернутся. А ребят, казачков, куда? Поедем все обратно, в Россию, на Дон. Но не получилось... Я сам видел, как, глядя на колонны пленных немцев, голодные русские женщины бросали этим немцам хлеб. Сострадание у русских в крови. Тогда большевики... они что, не русские? Почему нельзя было вернуться этим парням? Почему надо было искоренить казачество? Ну да: опора царизма... Почему они искореняли православие?.. Я сейчас боюсь везти икону с собой... Дворянство объявили смертным грехом — сколько людей скрывали свое происхождение...» Он вспомнил… после смерти отца просматривал его бумаги, увидел первую трудовую книжку: основное занятие — хлебопашество. Казаки так не писали. Значит, отцу тоже надо было скрывать, что он казак. Или, по крайней мере, надо было не чувствовать себя казаком, забыть о том, что ты казак. «Да, да, дядя Тима ведь сказал: был декрет... Я этого не знал...»
   Сергей как-то забыл за всеми этими размышлениями, что теперь для него главное — самому незаметно провезти домой икону. Перед всеми, без исключения, зарубежными поездками им читали инструкцию, что можно и что категорически нельзя перевозить через границу: советские деньги, валюту, товары в определенном количестве. Особо подчеркивали: предметы религиозного культа. Это для «них» — предмет религиозного культа лежал сейчас у Сергея в кармане. А для него, для его родных — семейная реликвия с трудной судьбой, память о родном человеке, сгинувшем где-то на чужбине... Он жив, но для семьи он потерян... Надо продержаться еще неделю до отъезда, чтоб никто не увидел. Понятно — ему, Сергею, понятно, — что в первую очередь: чтобы не увидели свои. Он ведь точно знал, что здесь среди своих есть «тот». А береженого бог бережет...
   Он опять вернулся к «предательству» эмигрантов. «Конечно, были и враги. Конечно. Но почему тогда они строили православные храмы здесь, за границей? Он сам видел храм в Тунисе. Русские остались на этой земле, не приняв отречение царя. Это их дело. Кто тут знает, царь или другое правительство — временное, буржуазное, большевистское — кто из них прав?.. Но для русских людей православие — это духовная опора. А большевики расстреливали священников, разрушали церкви, глумились над верующими. Это всячески пропагандировалось партией. Вменялось, и сейчас вменяется, в обязанность членам партии "бороться с религиозными проявлениями"…» Сергей помнил: при Хрущеве снова, как в тридцатые, стали сносить, разрушать храмы. «При строительстве Дворца съездов в Кремле снесли то ли пять, то ли семь храмов. Нужен ли был дворец для проведения съездов партии — один раз в четыре года? А те храмы — это же история, это культура народа. Что же оказалось для коммунистических лидеров важнее?» Сергей всегда относился к этому с незаметным отторжением. Вспомнил, позвонили как-то из парткома: «Вы знаете, что ваш Петров покрестил ребенка?» — «Ну и что?» — «Как! Вы не понимаете?! Поработайте с Петровым!» Сергей пошел в цех, нашел Петрова: «Говорят, вы покрестили ребенка?» Петров смутился: «Да я жене говорил, не надо, это она...» — «Ладно, не берите в голову. Считайте, что я с вами поговорил». И ушел. Что? Разве надо было предложить «раскрестить» младенца?.. «С первых дней революции большевики старались сломить дух русских людей. Почему? Почему большевики боялись и продолжают бояться основы русского духа? Они что, не русские? Во Франции много русских, и храмов православных тоже много, есть в Ницце, Нанте, Марселе. Здесь, в Париже, тоже есть православный храм, мы с Вадимом прочитали это в газете...»
   Он наметил себе: «Обязательно схожу. Куплю там свечку, привезу домой». Он не знал, зачем ему свечка, не знал, что он будет с ней делать, но почему-то ему показалось, что сделать это необходимо. Раз везет икону, то и свечку надо повезти отсюда, из Франции, как будто от дяди Тимы...
   «У нас, в СССР, говорят, что Родину сохранили большевики, а белые — они предали Родину, предали Россию. Что-то тут не так... Все эти эмигранты, и старые, и новые, разве они предали Родину? Кто-то хотел сохранить самодержавие, а кто-то — был против большевиков. Не против России, не против Родины, против правительства, которое, по их мнению, ввергало Родину в хаос. Но правительство — это же не Родина. Почему большевики поставили тут знак равенства? Если бы было по-другому, разве Деникин, этот белый генерал, разве он послал бы в самый трудный момент войны с фашистами, в сорок третьем, вагон медикаментов для раненых воинов   Красной армии? Значит, он хотел помочь России победить. Не большевикам, с которыми он воевал в Гражданскую, а России. Значит, он, белый генерал, не предавал Россию?»
   Сергей усмехнулся. «Ну совсем крамольные мысли... Хорошо, что никто не слышит...»
   «Разве он, Сергей, переступивший теперь какой-то запрет, запрет увидеться с родным дядей, разве он предает Родину?» Он удивился этой мысли. До сих пор ему было понятно, что его Родина — это Советский Союз, который строит коммунизм, который отстаивает независимость всех народов, борется против империализма. И всё это — под руководством коммунистической партии. Да, видимо, партию он тут слегка предает. Предает те установки не партии, конечно, а ее руководителей, которые он считает излишне надуманными. Но он не предает свою Родину. Разве те русские, кто вынужден был проживать за границей, перестали быть русскими? Они сохранили свой язык, свою культуру, свое видение мира, свое духовное богатство. Все-таки Родина — это что-то не то, о чем ему с детства твердили «Пионерская правда», а потом и «Комсомольская...», и главная «Правда»...

   А в фойе отеля его неожиданно встретил Григоренко.
   — Что-то ты загулял... МихМих тобой интересовался.
   — Не понял. Ты что, мамка? — Сергей засмеялся. — У меня семья, дети... Сам как-то управляюсь. Приехали? К МихМиху сейчас зайду. В каком он?
   — В четыреста восемнадцатом. Тебя долго не было, я забеспокоился, — стал оправдываться Григоренко.
   — Не беспокойся, я ведь не пью, не курю... — сказал Сергей со скрытой издевкой. Григоренко это почувствовал, но ничего больше не сказал. От него отскакивало, как от стенки горох.
   Сергей пошел к себе, а «мамка» пошел следом, делая вид, что все нормально, он проявил заботу, и этого достаточно. Однако Сергей решил подстраховаться и, не заходя к себе, заглянул к Вадиму. Просто открыл дверь и прямо с порога, специально, чтоб Григоренко слышал, громко стал объяснять:
   — Представляешь? Сел в метро не в ту сторону. Это не московское, где все станции написаны. Эти французы... паразиты... не догадались по-русски написать... целый час потерял... 

   В храм, конечно, нужно идти в воскресенье. Лучше — с утра. Во-первых, его еще надо искать, а во-вторых — вечером ведь приехала команда с юга. Засиделись допоздна. Вряд ли рано поедут смотреть город, кажется там мало таких любителей. А другого воскресенья может не быть — попробуй отбиться от попутчиков, которые захотят с тобой пойти. Сергей сконцентрировался и сумел «слинять» из отеля без вопросов от кого-либо. Выходные на то и выходные, чтобы каждый занимался своими делами. Он доехал на метро до станции «Шарль де Голль», вышел к Триумфальной арке. «Тут наверняка будет много народа, у кого-нибудь спрошу», — решил он. Тогда с Вадимом они прочитали в газете адрес собора Святого Александра Невского: было объявление об отпевании кого-то из русских в соборе на улице «рюДарю». «Рю» — это и есть «улица», но название ее как-то так и запало: «рюДарю», в одно слово. На фирме он попросил как-то специалиста, с которым работал, подсказать, где эта улица. Тот ответил: «Приблизительно — где-то в районе Триумфальной арки». Поэтому Сергей и поехал сюда. Но местных французов, тем более с утра, вокруг монумента было немного — туристы, туристы, в одиночку, семьями и экскурсиями. Пришлось отойти в улицу, и в газетном киоске, который почему-то назывался «Табак», ему подсказали направление. Поплутав немного по маленьким улочкам, Сергей нашел улицу Дарю.
   Конечно, это не Россия... Каменные джунгли. Вдоль тротуаров — сплошная каменная стена. Поворачиваешь за угол — другая, но стена, но каменная. Никакого простора. По российским меркам здесь, в этой улице, просто не могло быть места для такого собора. Он пошел по улице и, увидев зелень, казалось выбивающуюся из каменных стен, решил, что тут и надо искать. Действительно, металлическая решетка метров пятнадцати длиной отделяла собор от тротуара, вдоль нее росла подстриженная полоска кустиков, две березки. Остальное — камень. Такому храму тесно среди домов Парижа. Красивый, пятиглавый, с шатровыми крышами и маленькими позолоченными маковками, он производил впечатление ювелирного изделия. В лучах утреннего солнца крыши его, и колоколенки, и маковки, переливались перламутром. Казалось, он летит ввысь, торопясь покинуть тесноту города. Теперь Сергей стоял перед высокими ступенькам паперти, чтобы войти в храм. Ему пришлось собрать все свое мужество, чтобы сделать это спокойно. Во-первых, он вторично переступал какую-то черту, за которой его могли ждать неприятности. А кроме того, он считал себя честным человеком, его так воспитывали, а тут приходилось снова и снова врать. Он — член партии. Вступая в партию, он брал на себя обязательства, в том числе и моральные. В том числе — уважать и соблюдать устав партии. А там записано: коммунист — атеист и обязан бороться со всеми «проявлениями». А он вместо борьбы... Неприятности поэтому могут быть, не здесь, но дома — вполне. Ничего, он что-нибудь придумает... А во-вторых, моральный запрет, воспитанный в нем всей его жизнью, где всё, что связано с религией, всё нужно презирать, кого-то переубеждать, обходить стороной, настолько укоренился в его сознании, что, для того чтобы подняться по ступенькам, чтобы открыть дверь храма и войти внутрь, приходилось держать себя в руках. И кроме того, он не знал, как нужно вести себя в храме, и стеснялся этого. Но все же сумел убедить себя: ничего плохого его там не ждет.
   Он вошел и незаметно стал осматриваться. Людей было много, шла служба, он услышал бормотание священника и сладкоголосый хор. Слов пения он тоже не мог разобрать, но это было красиво, действительно сладкоголосо. Никто не обратил на него внимания, и это его успокоило. Он постоял минуту и, поняв, что действительно ничего неординарного не произошло, стал более внимательно рассматривать убранство храма. Стены и своды храма были расписаны красочно, но скромно. Он понял, что нарисованы сюжеты из Библии. Библию он никогда в руках не держал, но по картинам русских классиков, по росписям Исаакиевского и Казанского соборов в Ленинграде помнил, что это и есть иллюстрации к Библии… А вот иконостас завораживал. Несколько рядов икон, резьба, позолота, много позолоченных деталей, яркие в общем, иконы с темными ликами выглядели празднично. Он знал, что каждая из икон имеет свое название, но какая и какое — знание этого до него не дошло. Молящиеся сосредоточенно слушали священника, в какой-то момент, как по команде, все начинали креститься, а когда Сергей услышал слова «Отче наш…», все вдруг стали то ли подпевать, то ли просто пересказывать эту молитву. Ему вспомнилась фраза: «Надо знать, как "Отче наш"». Так часто говорили в быту. Видимо, действительно эту молитву знали все молящиеся. Он стоял у самой двери и видел только затылки людей, но по фигурам, по одежде понял: молодых мало. Были и дети, но все же молодежи было мало. А все эти люди — потомки тех, кто уехал в революцию. «Вот так же — и дядя Тима...» Сергей никогда не был в храмах дома, но понимал, что здесь, в Париже, он вдруг увидел кусочек России. Той России, которую всю его жизнь почему-то надо было презирать и ненавидеть. А он не почувствовал в себе ни ненависти, ни презрения. Такие же русские люди, поют и молятся по-русски. И пусть себе... Он вдруг вспомнил тот окрик из парткома: «Как! Вы не понимаете?!.» И ответил сам себе: «Да пошли вы!..»
   Он простоял всю службу до конца, а когда среди молящихся началось движение, увидел справа что-то вроде прилавка, на котором лежали свечи и стояла витрина с иконами. Он посмотрел на ценники, достал мелочь и подошел к прилавку. Протягивая деньги пожилому седому мужчине, стоящему за прилавком, Сергей указал на выбранную свечку и сказал:
   — Одну, пожалуйста.
   И по реакции, по взгляду мужчины, понял, что тот сразу узнал, что он «оттуда», что он приехал из Союза. Но человек ничего не сказал, только подал ему свечу, завернув ее в аккуратный обрывок газеты. Сергей поблагодарил, положил свечу во внутренний карман, но тут же решил, что газета — до первой урны. Что-что, а за печатную продукцию могут взгреть очень сильно. Да и это может навести кого-нибудь на мысль, что проверить товарища надо «тщательнее». Не стоит дразнить гусей...
   Он остался доволен этим походом: и все получилось гораздо лучше, чем предполагал, идя сюда, и узнал что-то новое. Да и вообще интересно: будет знать, и что такое служба в церкви, и какой он, православный храм в Париже. «Теперь посмотреть что-нибудь, чтобы было что рассказать о сегодняшней поездке в Париж. Ребята наверняка поинтересуются». О посещении храма лучше промолчать, а то ненароком кто-нибудь «вякнет» об этом дома...
   Не удалось. Едва он вышел из калитки храма, как увидел: навстречу ему идут двое сахалинцев — Петя, любитель анекдотов, и Володя, которого, если рядом не было переводчиков, все «эксплуатировали» как «англичанина». Он говорил по-английски почти свободно, но с совершенно русской фонетикой. Так и посмеивались: «Он говорит по-английски, но по-русски». И понимал Володя язык вполне прилично. Петя что-то шумно рассказывал, а увидев Сергея, громко заговорил:
   — Ага! Попался! Вот ты где ходишь! Всё расскажем!
   И Сергей сразу вклинился в разговор:
   — Опоздали! Про вас уже рассказано, так что не старайтесь!
   Они остановились обменяться впечатлениями.
   — Видел? — спросил Петя, показывая на собор. — Мы тоже решили посмотреть. Внутрь, конечно, не пойдем, но увидеть надо.
   Они постояли вместе еще минуту и разошлись. Сергей пошел на площадь Трокадеро. Оттуда хороший вид на Эйфелеву башню и всё, что вокруг. Там рядом где-то был и Музей современного искусства. Но то, что подают за современное — картины, скульптуры, «инсталляции», так это, кажется, называется, — это ему не нравилось, и смотреть он не собирался. Посмотрит музей снаружи, а там видно будет... Он шел по бульварам и думал: «Интересно, видели, что я вышел из собора? Или я вышел раньше?» Опять надо что-то придумывать...

   Возвращение домой не доставило Сергею особых хлопот. Он уже не раз проходил всевозможные портовые таможни, а сухопутные по своим принципам мало чем отличаются. Ему удалось сохранить в тайне наличие у него православной иконы. Номер в отеле у каждого был отдельный, и когда он шел в душ — запирал дверь, что было естественным. Ни разу он не развернул реликвию, ни разу не взглянул на нее. Его величеству случаю не стоит в таких ситуациях давать шансы. А при переходе границы надо было просто держать ее при себе — при самом строгом контроле людей все равно не обыскивали. Вещи тоже смотрели вскользь. Тщательный досмотр был выборочным, и обычно досматривали тех, на кого капнул кто-то из своих же. В особых случаях могли и в отдельную комнату завести. Но контрабанды, видимо, никто не вез, и их пропустили довольно быстро. Какая там контрабанда с их-то деньгами... Французы вообще относились к этому несколько расслабленно. Наши, конечно, более строго, но через час после прилета Сергей уже ехал к друзьям, чтобы назавтра постараться взять билет на самолет — лететь домой. МихМих отпустил его, сказав, что уладит все формальности в министерстве сам. О взаимодействии тоже договорились, так как по итогам этой поездки всей их группе предстояло отработать сезон в водах Сахалина.

   Они поужинали всей семьей, как делали каждый вечер, если Сергей был дома, и с ними теперь была и младшая, Анютины-глазки, как буквально в первую же минуту по приезде сказала Сергею теперь уже старшая дочка, Светик-семицветик. У них с женой сложилось такое: называть малышей разными ласковыми именами. И дети тоже подхватили это. И теперь Анютка сидела вместе со всеми за столом на высоком стульчике и только открывала ротик, когда мама совала ей ложку с кашкой. Сергей смотрел на это действо и вдруг начал понимать, что это самые главные дела в жизни: видеть, как жена кормит с ложечки их малыша, а этот малыш улыбается тебе, как неумело он пытается поймать ручкой ложку и сам тащит ее в рот. И при этом чаще не попадает куда надо, но старается и лопочет что-то по-своему. И видеть, как старшие растут, и многому уже научились, и помогают маме, и делают это с теплотой к младшим и радостью. И его удивило, почему такая мысль пришла только сейчас, когда он видит это всё уже с третьим ребенком, как будто старшие в этом возрасте росли сами по себе. Они провели все вместе час после ужина, и Сергей рассказывал старшим, где он был, и показывал подарки, которые привез, сыну — бинокль, а сестричке — близнецов-куколок в нарядной коробочке, которые дружно и безмолвно лежали рядышком и улыбались. А малышка дотрагивалась ручкой до ярких пушистых пинеточек и тоже улыбалась, как будто понимала, что это подарок для нее. А сын рассказывал про школу, какая у них учительница, и показывал тетрадки: вот чему их уже учат... Потом старшие ушли готовиться ко сну — пришло время, — а Сергей с женой стали купать малышку, и это тоже было главным, более главным делом в жизни, чем все эти разборки с сексотами. Только это — взять мокрого малыша, закутанного в махровое полотенце, на руки, прижать к себе, потискать его, от чего сжимается в умилении сердце, — только это было делом, достойным внимания в этой жизни. Всё остальное — суета. 
   И когда старшие улеглись спать, а маленькую мама прикачала сама, и та уснула, Сергей с женой остались на кухне, разговаривая обо всем и ни о чем сразу. Хотелось и про детей рассказать одному, а другому послушать, и про работу, и про следующую поездку, теперь уже на Сахалин, — когда, на сколько, как жена управится, ведь после года декрета надо будет выходить на работу. И будет ли у Сергея потом отпуск... И когда разговор уже стал иссякать, вроде бы обо всем переговорили, Сергей поднялся:
   — Посиди... Я сейчас.
   Он принес на кухню икону дяди Тимы и свечу. Такие вещи никогда в их доме не появлялись, и жена вопросительно подняла на Сергея глаза. Он сел и впервые с минуты расставания с дядей Тимой заговорил о нем.
   — В Париже я виделся с дядей Тимой. Представляешь? Он нашел меня...
   И он рассказал и про встречу, и про разговор, и про просьбу дяди Тимы отвезти икону в Россию. Он так и сказал, как говорил дядя Тима: «В Россию…», а не в Советский Союз. Он рассказал и о своих тревогах, когда принял дядю Тиму за «в штатском», рассказал, с каким волнением шел в собор... 
   — Но не выслали. Правило: за такие дела — домой в двадцать четыре часа. Значит, никто не видел. А за церковь, думаю, ну, пожурят, не больше. Хотел сходить, чтоб никто из наших не знал. Выхожу — и тут же встречаю двоих сахалинцев. Прямо за калиткой ограды. Не знаю, видели ли они, что я заходил внутрь.
   Рассказал он и как старательно формулировал каждую фразу там, чтобы не проговориться своим, что встретил родственника за границей...
   — А тебе ничего не будет?
   — Посмотрим. Если кто-то видел, если кто-то скажет... Не знаю. Но не подойти я не мог. Знаешь, что первое он мне сказал? — «Я ждал этой встречи с тринадцатого ноября двадцатого года». Нельзя было не подойти. Я шкурой почувствовал, там, в кафе, что к этому человеку подойти надо, хотя угадал его только тогда, когда он заговорил по-русски...
   Жена с тревогой покачала головой. Но Сергей продолжил мягко:
   — Даже если что-то и будет... Вряд ли исключат из партии. Ну, выговор... ну, не будут повышать по работе какое-то время... Заграницу наверняка закроют... Жалко, если так... Все равно, я не жалею, что увиделся с ним... И — открою тебе секрет. Что-то я засомневался, что мы живем в самой справедливой стране мира, как учили нас, как учат наших детей...
   — Ты что? Нельзя так! При детях не скажи...
   — Ладно... Посмотрим, подумаем... А завтра, — Сергей облегченно вздохнул, как бы подводя итог трудному разговору, — завтра съездим на кладбище, проведаем бабушку Дуню...

   Вдвоем с женой они пришли к могиле бабушки Дуни. Здесь же, за общей оградой, были похоронены и родители Сергея, и тетя Катя. Сергей положил икону к подножию памятника бабушке, воткнул в землю свечу, привезенную из Франции. И сказал жене шепотом:
   — Там я купил свечу, мне показалось, что это надо сделать. Но не знал, зачем она мне. И этой ночью я понял...
   Он зажег свечу. «Наверно, надо помолиться», — подумал он. Но молиться он не умел. И тогда молча, про себя, стал рассказывать, как будто они все — и бабушка, и отец, и мама, и тетя Катя — как будто все они были живы. Он рассказывал, что ездил во Францию, там увиделся с дядей Тимой... Он хотел бы сам его найти, но побоялся, а дядя Тима нашел его... Он говорил неторопливо и подробно, и где они были во время встречи, как пили вместе кофе, разговаривали, и как выглядит дядя Тима, и что он говорил, и как сказал эту фразу: «Я ждал встречи со своими с ноября двадцатого года». И потом рассказал все про икону. И рассказал главное: дядя Тима очень хотел вернуться, хотел обнять всех их — и маму, и сестру, и брата... И вот он вернулся к ним… «Это та икона, которую вы, бабушка Дуня, дали ему, когда он уезжал в последний раз из дома... И она спасала его и от голода, и от болезней, и от отчаяния... И он молился над ней о своем возвращении на Родину... И вот он вернулся...»
   Жена ничего не спрашивала, она тоже молча стояла рядом, понимая, что он разговаривает со своими...
    
   До поездки на Сахалин было еще больше месяца, и Сергей вышел на работу. Много рассказывал о поездке, потому что всех интересовало: как он там, Париж, без нас? И он рассказывал и про Париж, и про аппаратуру, с которой они работали, потому что «технарям», кто знал нашу аппаратуру, было интересно, какова она, американская и канадская, и чем отличается от нашей. И Сергей рассказывал не только о своей, с которой работал, но и об аппаратуре смежных методов, хотя с такой знакомился поверхностно. Тогда появлялись наводящие вопросы, и он теперь уже разбирался вместе со специалистами других направлений.
   И опять ему пришлось влезать в партийные дела, ходить на заседания парткома, проводить партийные собрания в подразделении. Вот что он не любил, так это — партийные собрания. Это было обязательно: и проводить их ежемесячно, и посещать. Если текущая работа — готовить мероприятия, праздники, награждения, оформления документов и прочие дела — это было живо и вполне понятно, то рутина собраний ни у кого не вызывала энтузиазма. Тут было столько формальностей, совершенно не обязательных с точки зрения членов партии, но обязательных с точки зрения партийных функционеров, что всегда проходили они с внутренним отторжением всех присутствующих. Повестка дня должна быть «актуальной» для текущего момента. Но что это такое — никто не знал. Поэтому члены партбюро или парткома всегда долго мучились, составляя план работы. План — это было святое. В плановом государстве делать что-то без плана не полагалось. А как можно предусмотреть, что будет актуальным для производства или партийной организации через несколько месяцев? Получалось: план есть, но повестку чаще всего приходится менять. Потом приходит инструктор горкома и пишет в справке, что план не выполняется. Зовут секретаря в горком и дают «перцу»: «Почему не выполняешь план?» Кроме того, по любому вопросу требуется не менее трех выступающих. Всё протоколируется. Иногда горком ставит задание: вот вам вопрос для обсуждения на собрании. Вопрос, который настолько всем ясен, что и обсуждать нечего. И выступающих просто нет, и тогда секретарь поднимет какого-нибудь «Петровича»: «А ты что скажешь по этому поводу?» И «Петрович» уныло поднимется и скажет: «Что тут обсуждать? Все понятно, я согласен». Что тогда писать в протокол? Сергею даже пришлось пару раз сочинить выступающих, чтобы протокол «соответствовал». Всё это настолько губило, сводило на нет работу партийной организации, что Сергей несколько раз даже заговаривал об отмене обязательных собраний в горкоме. Но там никто и слушать не хотел. Сергею было понятно, что рано или поздно формализм разрушит партию как таковую. Надо жить как-то по-другому, по-другому строить работу партии, исключить формализм в руководстве и самой партией, и страной. Но как это сделать, Сергей не знал. Любые попытки что-то изменить, даже просто предлагать изменить, пресекались очень твердо, и часто — с последствиями для предлагающих. Приходилось молча наблюдать, но приходилось ведь и делать! И он все чаще задумывался, что, похоже, он делает что-то, что портит его душу, идет вразрез с теми моральными принципами, которые воспитывали в нем родители... И он сопротивлялся как мог... После очередного партсобрания он приходил домой и садился в прострации перед телевизором. С трудом откликался на разговоры с детьми, что-то им отвечал, просматривал какие-то тетрадки у сына, но всё в таком глубоком трансе, что было стыдно перед детьми, но он ничего не мог с собой поделать. А когда дети уходили спать, он опять сидел перед телевизором, якобы что-то смотря, но до самого сна не понимая, ни что он смотрит, ни что происходит вокруг. Он не знал, как реагируют на бессмыслицу таких собраний другие, но невозможность как-то изменить это действовала на Сергея угнетающе. Жена знала, чем бывает вызвано такое состояние, и иногда говорила:
   — Бросил бы ты. Чего себя мучить? Передай эти дела кому-нибудь.
   Сергей и сам был бы рад уйти от всего этого и пытался как-то аргументировать, что ему надо заниматься другим, писать диссертацию, дети подрастают... Но горком, однажды увидев ответственность Сергея, всякий раз, когда избирался новый состав парткома, рекомендовал его, при этом представитель горкома посмеивался и говорил: «Он хочет самоотвод, но мы все-таки его рекомендуем — он человек энергичный, со всем справится». И его избирали снова. Он переживал с неделю, не хотел ни за что браться, но потом воспитанная в нем ответственность брала верх, и он снова втягивался в партийные дела. И на такие советы жены ответ у него был один:
   — Ты же знаешь... Это теперь навсегда.
   Это «навсегда» было фатальным, потому что для таких, как Сергей, избавиться от этого можно было, только запятнав свое имя. А этого он позволить себе не мог, потому что его имя было не только его. Это было имя его родителей, его семьи и его детей.
   А вот текущим делам он отдавал свое время и энергию, не сказать, что с удовольствием, но с пониманием полезности этих дел.
   Однажды подошла к нему Марина, молодой специалист, которая работала на малых судах в акваториях Черного, Азовского и Каспийского морей, и которую он знал по комсомольской работе. Она не блистала, но была старательной и исполнительной. Сергей знал, что она очень хотела вступить в партию, но ей отказали. Об этом она и заговорила с Сергеем:
   — Сергей Константинович. Я хотела вступить, но мне сказали, что у меня техническое образование, а принимают в основном рабочих... Как мне быть? Может, вы поговорите?
   Сергею ситуация была понятна, он уже высказывался по этому поводу в горкоме. Идти второй раз не стоило, да и результат будет тот же. И тогда, понимая, что делает не совсем правильно, он посоветовал:
   — Если хотите... Только по секрету... Переведитесь на рабочую должность там же, в своей экспедиции. Поработайте с полгодика и подавайте заявление. Я знаю, что переводят на рабочие должности неохотно. Но вы попробуйте... Я вам ничего не говорил... — он усмехнулся, глядя на девушку заговорщицки.
   Он работал, делал все, что требовалось, готовился к поездке. Он будет отсутствовать на работе несколько месяцев, и надо, чтоб все продолжало крутиться в его отсутствие, чтобы подчиненные и без него управлялись. И все время где-то там, в мозжечке, сверлило: позовут — не позовут? Но не звали. А тут случилось снова пойти в сектор учёта в горком. И в коридоре второго этажа, где сидели все инструкторы, Сергею случайно встретился Валерий Мартынович.
   Было видно, что Валера искренне обрадовался, увидев Сергея.
   — Чего не зайдешь? Рассказал бы…
   — Да дел много: скоро на Сахалин, «хвосты» подчищаю...
   — Ну, зайди как-нибудь. А там не был? — он указал глазами на кабинет Галины Владимировны. — Не передавали? Она что-то интересовалась тобой.
   — Не зовут... но могу зайти, спросить...
   Он управился с делами в учёте и постучал в дверь кабинета Галины Владимировны.
   — Можно? Валерий Мартынович сказал, что вы меня спрашивали...
   — Заходи. Садись.
   Сергея передернуло. Он терпеть не мог вот это: на «ты». Не только здесь, в горкоме, но и всегда, когда горкомовские всех рангов разговаривают хоть с членами партии, хоть с простыми людьми, хоть с руководителями предприятий, они всем говорят «ты». И делают это, чтобы показать, какие они простые люди, они с вами, они вам близки, они с народом. А Сергей воспринимал это только как желание принизить собеседника: я, мол, вон куда забрался, а «ты» — мелочь, путаешься тут... И взял себе за правило: всех абсолютно, только кроме самых близких знакомых, называть по имени-отчеству и на «вы» — будь это хоть ученик, только что пришедший на производство...
   — Я хочу спросить, Галина Владимировна, — начал Сергей, не ожидая вопросов. Эмоции эмоциями, а дело надо делать. — У нас есть Гаркавый, коммунист. Сильно пьет, и, бывает, в рабочее время. Я его уже предупреждал. Ничего не получается. Надо его исключать. Посоветуйте, с чего начинать.
   — Работай с человеком!..
   — Да я ж говорю. Позорит партию. На него уже пальцем тычут. Из-за него и с другими как разговаривать? Мне уже говорили: что вы про нас, вон своего Гаркавого приведите в порядок.
   — Правильно говорят. Приведите в порядок! Исключать... Воспитывайте человека! Не получается? Значит, мало работали!
   — Галина Владимировна! Он ведь сам должен других воспитывать, как коммунист, а какой он пример для других? Надо его исключать.
   — Никаких исключений. Еще раз говорю: воспитывай! И кстати, как ты сам относишься к религии? Как у тебя в организации организована антирелигиозная пропаганда?
   — Религия — опиум для народа, как же еще? Есть человек...
   — Не ёрничай! С Петровым говорил? Он у тебя крестил ребенка.
   — Ну, во-первых, не он, и не у меня, а в церкви, а во-вторых — говорил.
   — И что? Результат?
   — А вы что предлагаете? «Раскрестить» ребенка или развестись с женой? Вы за семью, или как? Он просил жену не делать этого, та сделала по-своему. Что тут такого!
   — Вот-вот! Что тут такого! А завтра все начнут крестить детей, венчаться! Советские люди не должны этого делать! Это установка ЦэКа, сам должен знать!
   — Я-то знаю. Но люди хотят покрестить ребенка. Они что, перестают быть советскими?
   — Что ты меня экзаменуешь? Сам небось...
   Она остановилась и внимательно посмотрела на Сергея. А он молча ждал, что она скажет дальше.
   — Говорят, ты сам бываешь в церкви. Так это?
   «Вот что. В церковь я заходил только раз в жизни. Сахалинцы, значит, кто-то из них. Ну да бог с ними, пусть живут. Говорит уверенно, хоть и спрашивает. Отвечать лучше правду, иначе не будут доверять совсем... Соображает, что проговорилась, сдала «агента»? Николай Денисович даст ей чертей...» Сергей улыбнулся:
   — Галина Владимировна! Быть один раз в жизни в Париже... Ну как не посмотреть собор? Имени нашего великого Александра Невского. Его вся Россия почитает — герой, спас Россию от иноземных захватчиков! Это же экскурсия, никакого отношения не имеет к религиозным убеждениям! А вы сами...
   Он хотел спросить: «Вы сами не пошли бы посмотреть?», но Галина Владимировна вдруг вспомнила, как они с подругой, члены делегации от города, будучи в Праге, потихоньку от группы убежали посмотреть православную церковь... Тогда Нина, руководитель делегации, поставила им на вид. Правда, после возвращения ей ничего не было, Нина промолчала здесь, спасибо ей. Но если знает один... Такой разговор опасно было продолжать. С этим Сергеем натерпишься... Не держит язык за зубами.
   — Я бы сама... Ладно, иди! Работай с людьми...
   Сергей вышел из кабинета с осадком в душе. Он не любил сюда ходить, потому что никогда дельного совета здесь не получал. Как-то с горкомовскими у него всегда были расхождения в логике. Вроде бы очевидно, если мы говорим о том, что в партии у нас лучшие люди, то зачем держать в ней таких, как Гаркавый? Ради чего, ради каких высших соображений? И что делать дальше в таком случае? Завтра ведь точно спросят: пьет у тебя Гаркавый или нет? И совет: «воспитывайте»… Что же касается разговора о религии, Сергей порадовался и тому, что разговор состоялся, и, значит, вопрос так или иначе закрыт, и что сумел поставить Галину «на место», не поддался, не покаялся, как делают многие, в надежде на прощение. Он сам наслушался такого в парткоме. Понятно, что пришло это к ней от Николая Денисовича, но его-то, Сергея, он к себе не позвал. Конечно, посещение храма — проступок, в котором проявляется моральный облик коммуниста, это — компетенция горкома партии. А вот если «родственники за границей» — это уже его... Но молчит...
   
   Четыре месяца на Сахалине пролетели быстро. Может, потому, что работал Сергей в течение трех месяцев восемь часов через восемь, такие у него были вахты. Ему предлагали другой график, с выходными, как работали все. Но ребята были местные, у каждого — дом и семья, а он-то — в командировке. Что ему делать на берегу? В гостинице сидеть? И он сам попросил: лучше потом отгуляет неиспользованные выходные. Это была каторга! Не получалось нормально ни отдохнуть, ни постирать-помыться самому, ни пообедать. Где-то в середине этого срока он почувствовал, что уже предел. Думал пойти на попятную. Но, во-первых, сам просился, значит, дал слово — держи. А во-вторых — ничего ведь не изменилось — что делать в свободное время? Так и сидеть в гостинице? И он уговорил себя потерпеть, приспособиться... Он стал пропускать завтраки, чтоб поспать хоть полчаса лишних. И ребята оценили его «подвиг»: он давал им возможность самим отгуливать выходные. К нему стали относиться как к товарищу — вполне уважительно, признали за своего. В итоге «англичанин» Володя, который здесь, на судне, был за старшего, подсчитав все выходные Сергея, отправил его домой на полтора месяца раньше окончания полевых работ. Экспедиция еще продолжала работать, а Сергей уже летел домой. В последнем разговоре с Володей он спросил:
   — Как-то я заработался, хочу спросить: что-то твоего дружка, любителя анекдотов, Пети, нет на судне? Остальные все работают...
   — Да он не совсем наш, он в отделе на берегу материалы обрабатывает. Вначале готовили его в моря, а потом решили: пусть на берегу сидит. Он больше обработку и смотрел там, во Франции...
   Почему спросил про Петю? После того разговора в горкоме очень хотелось понять, кто же «вякнул» про него. Володя был все это время рядом, никогда ни в работе, ни в отвлеченных разговорах у Сергея не появилось и мысли, что Володя не искренен с ним, что что-то носит в душе против него. Он бы почувствовал. А по своему партийному опыту знал: именно такие, «не совсем наши», и бывают «в штатском». Они не работают в органах. Они искренне помогают, о чем никогда и никому не говорят. Кроме органов, конечно. Да и на берегу его оставили не просто так — от таких доброхотов лучше держаться подальше, пусть люди работают спокойно...

   Сергей летел в самолете, потом, после пересадки, в другом, добирался из аэропорта на автобусе, и весь путь думал о том, как он увидит маленькую. Какая она, как она посмотрит на него в первые мгновения. Почти треть ее жизни назад он был рядом и потом пропал куда-то. А теперь он снова появится. Он любил всех, ждал встречи со всеми, но заметил давно: больше всего в поездках он скучал по самым младшим. Когда был только сын — скучал по нему больше, чем по жене. Потом, когда родилась Светик, он больше скучал по ней, чем по жене и сыну. Теперь больше всего хотел увидеть маленькую: Анюточку, Анютины-глазки, солнышко, золото, самое дорогое, что может быть в жизни человека на этой земле.
   В старом одноэтажном доме на две квартиры, в котором они жили, был небольшой дворик, и, подходя к нему, Сергей еще издали пытался хоть что-то рассмотреть сквозь штакетник забора и кусты смородины — что там во дворе? А увидел, только подойдя к калитке: жена развешивает на просушку детские колготки, а рядом с ней не торопясь переваливается — уже ходит! — маленькая, малышка, которую он так хотел увидеть скорее! Она была в синем байковом костюмчике, который носил вначале сын, а потом и Светик. И вот теперь он достался и Анютке, Нютику. Он вошел во двор, поставил дорожную сумку и сказал тихо: «Я приехал». Потом присел перед малышкой и так же тихо сказал уже ей одной:
   — Ну здравствуй, м-а-аленький цветочек, можно тебя обнять?
   Он боялся напугать ее. Скорее всего, она не помнит этого «незнакомого» человека. И потому Сергей постарался вложить в голос всю теплоту, на какую был способен. И Нютик, не улыбаясь, но и не настораживаясь, просто протянула к нему ручки и обхватила его за шею. И Сергей прижал ее к себе, поднялся и стал тихонько нашептывать ей в ушко:
   — Я приехал. Я так скучал по тебе, зайчик, по маме, по сестричке твоей и братику. Так торопился вернуться. Теперь я буду с вами долго-долго...
   И малышка слушала его шепот и молча прижимала его к себе. 
   И только когда она разжала ручки, отстранилась и стала внимательно смотреть, рассматривать Сергея, он опустил ее на землю и обнял жену:
   — Здравствуй. Вот я и приехал.
   Первые минуты встреч всегда были и радостными, и тревожными — как вы тут без меня? — и потому напряженными. И Сергей стал спрашивать про сына и старшую дочь, понимая, что потом, когда смогут остаться одни, у них с женой еще предстоит разговор про жизнь в его отсутствие.

   Но папа приехал, и все были рады, что папа будет дома целый месяц, даже больше, и что всем семейством, когда нет школы, они будут гулять, и играть в бадминтон, и ходить на площадку, чтоб поиграть с папой в настольный теннис. И у всех получится как будто внеочередной отпуск. И так и было, потому что осень не торопилась расставаться с теплом, и было много солнца, а даже дождики только помогали украсить природу золотом и пурпуром.

   А где-то через неделю, после выхода на работу, придя вечером домой, Сергей увидел жену отца.
   — Я по делу. Из Франции пришла открытка. На французском. Можешь отдать, чтобы кто-нибудь перевел?
   Сергей взял открытку. Он понял: можно не переводить. Он только посмотрел на подпись: Роза. Хоть русскими, хоть латинскими «Роза» так и будет писаться. Жена дяди Тимы не знала русского. Она иногда делала небольшие приписки по-французски на открытках, которые присылал дядя Тима. Сергей видел некоторые после смерти отца. Конечно, почерк Розы он не запомнил. Но в этом письме не было ни слова по-русски. Значит, Роза осталась одна. Логика тут простая. Спасибо ей, что она озаботилась сообщить.
   — Я отнесу перевести, есть у нас переводчики. Дядя Тима умер...
   Ночью Сергей вспоминал свою встречу с дядей Тимой. Он, видимо, чувствовал... Или после того, как он отдал икону, почувствовал себя незащищенным? Может, последние годы только надежда увидеть кого-нибудь из близких и держала его? Только надежда. А дождавшись встречи, увидев племянника, он понял, что ждать больше нечего, тогда зачем жить? И это отпустило его из этой жизни... Сергей вспомнил бабушку Дуню. Отец как-то, еще в начале пятидесятых, поехал в госпиталь. Была весна, сыро, промозгло. Баба Дуня уже не выходила даже на улицу. Потом тетя Катя рассказала: подойдет к окошку и смотрит в улицу, по которой придет Костик, когда приедет. И говорит потихоньку: «Скоро Костик приедет... скоро Костик приедет...» Сергей помнил этот вечер. Отец приехал, они пообедали всей семьей, и он сказал им:
   — Схожу к маме, проведаю...
   Он вернулся часа через два:
   — Мама умерла...
   И рассказал:
   — Пришел, мама обрадовалась, поговорили, сели чаю выпить — все вместе, и Катюша, и Галинка, и мама. Сидим, разговариваем, мама попила чаю и говорит: «Я прилягу…» Кровать у нее тут же, вы знаете. Мы сидим за столом, а она вроде уснула. Потом Катюша хотела спросить, ничего ли маме не надо. Подходит... а мама умерла. Дождалась меня — и умерла...
   Помня такую смерть бабушки, Сергей подумал: может, и с дядей Тимой случилось то же?

   Жизнь устоялась. Дети потихоньку росли и всё меньше требовали обязательного присутствия, но при здравом размышлении Сергей с женой решили, что длинные его поездки лучше сократить, чтоб быть рядом с детьми по другому поводу: они росли и входили в тот возраст, когда чаще и серьезней, чем в раннем детстве, нужны какие-то советы. Сергея это не напрягало, он с удовольствием занимался с детьми, вспоминал, как сам рос, вспоминал, что его интересовало, по возможности ненавязчиво подсовывал книги по разным областям знаний — вдруг понравится, вдруг заинтересуются. Потому что рано или поздно, но надо будет им выбирать профессию. И когда младшая пошла в первый класс, они с женой вдруг почувствовали, что чего-то очень не хватает в жизни, и жена первой догадалась и произнесла это вслух:
   — Как же мы без маленького?
   Так вжились в это состояние от первого малыша до последнего первоклассника, что показалось: жизнь круто меняется.
   Но и у них, и в стране жизнь текла своим чередом, и казалось, что так будет вечно. Хотелось бы что-то поменять, но приспособились и научились жить в тех условиях, какие создавала «родная коммунистическая партия».

   А случилось так, что вдруг один за другим стали умирать Старцы. Страна притихла: что-то будет... Умер один руководитель, избрали не менее старого. Потом и этот не задержался. Сергею приходилось выслушивать реплики и в суете рабочих дней, и на партийных собраниях: «Стыдно, весь мир смеется: выбираем «старперов», из которых песок сыплется». Но никто ничего не мог поделать — кто спрашивал их всех, рядовых? И тут пришел Молодой, и все воспрянули: начнутся перемены. Они начались, но как-то не в ту сторону. И непонятно было, то ли он некомпетентен, то ли Старые, которые не хотели уходить, а их было большинство, тормозили начинания Молодого, старались дискредитировать его. Запахло большой дракой, а когда паны дерутся... Так и получилось. В стране кончились продукты, а пить не стали меньше, несмотря на то, что после восемьдесят пятого вырубили виноградники. Давали талоны: на мыло — один кусок в месяц на человека, на водку — одна бутылка в месяц. Не пьешь — все равно дают. На сигареты… как тут прожить курящим? В стране не найти ни одного «бычка»: курят до губ. Достали из хлама мундштуки. Собирались жить при коммунизме — так торжественно провозгласила партия. Вместо этого Молодой поехал по миру с протянутой рукой просить займы. Все равно продукты не появились...
   Но в низовых партийных организациях рутина оставалась такой же прочной, будто забетонировали ее на века.

   Вопрос партийной принадлежности для Сергея был чрезвычайно серьезным. Так уж его воспитывала советская власть. Вначале — торжественный прием в октябрята, которые «дружные ребята», потом — «пионер, всем ребятам пример». А если не пионер, то вроде бы и не пример вовсе! Так все было поставлено с детства. Потом — комсомол, резерв партии. А как без комсомола? «Не расстанусь с комсомолом...» Комсомол ведь — на стройках коммунизма, а коммунизм — почти ближайшая цель! Партия ведь торжественно провозгласила. Правда, как-то с трудом верилось, что так скоро. Недаром же сразу появился анекдот из одного слова: «коммунизм». Так народ воспринял это: «партия провозглашает...» Но энтузиазм рос, как на дрожжах, — а вдруг?! И действительно: первый спутник, первый — Гагарин, Сибирь вся в стройках. Тут и БАМ подоспел. Правда, много по этому поводу анекдотов, но мы же русские люди, нам только дай повод! Сергею анекдоты на злобу дня не нравились, даже если он чувствовал, что они вполне справедливы. Надо работать и не злословить, и тогда — коммунизм не коммунизм, но жизнь будет лучше. Как это в песне: «Завтра будет лучше, чем вчера!» Вот в это он верил безоговорочно. И компартия, руководитель государства, вроде бы к этому и вела. И он прикладывал все силы, чтобы это состоялось. Но чем дольше он жил, чем больше подрастали его дети, тем больше и глубже сомнения одолевали его. И вся его партийная жизнь подсказывала ему, что в стране что-то делается не так, как надо бы. И очень не так! И сталкивался с этим он ежедневно. А участие в партийных делах только добавляло ему пищу для неприятных размышлений. Он не искал, с кем бы это обсудить. Эти разговоры, которые называли «кухонными», были ни для кого не секрет. Говорилось это как-то вскользь и говорилось практически всеми, и партийными, и беспартийными. Только это ничего не меняло. И Сергей не искал никого, с кем бы обсудить это более серьезно, — он знал результат таких обсуждений, хотя иногда очень хотелось излить свою душу понимающему собеседнику. И таким собеседником неожиданно стал для него один из сотрудников «конторы» — Вадим Ильич.

   С Вадимом Ильичом Сергей знаком был давно. Два с лишним десятилетия они работали, можно сказать, бок о бок, но никогда не были даже близкими знакомыми. В этой большой организации их профессиональные интересы не пересекались. Кроме того, Вадим Ильич был гораздо старше Сергея, в Отечественную войну он летал штурманом на бомбардировщиках, а Сергей только учился ходить. Они познакомились поближе на курсах английского, которые организовала «контора», наняв педагога, преподавателя Ленинградского университета, по случаю оказавшегося в их городе. Сергей пошел на курсы с перспективой использования языка при загранкомандировках, а Вадим Ильич изучал язык, чтобы читать профессиональную литературу. Второй сферой их сближения была партийная работа. Но если Сергей постоянно крутился где-то в руководстве парторганизации «конторы», то Вадим Ильич был просто членом партии и иногда выступал на собраниях. Причем достаточно скоро они выяснили, что в партийных делах, в том, что и как делается в партии, их точки зрения чаще всего совпадали. Мыслили они в одном направлении.
   И когда пришел, наконец, молодой Горбачев на смену всем предыдущим, про которых говорили: «Им ноги переставляют, чтоб сдвинулись с места...», когда он провозгласил «перестройку», они с Вадимом Ильичом, встретившись случайно, проговорили целый час. Обоим показалось, что начинает что-то меняться, и в лучшую сторону. Плохо только, что Горбачев стал Президентом, но остался Генеральным в КПСС. Сидеть на двух стульях у него не получалось. Получалось — между двух стульев. Ни то ни се. Сергей и Вадим Ильич согласились друг с другом, что было бы лучше, если бы он остался только Президентом, а партийные дела передал. Казалось, что президентское кресло более важно в сложившейся ситуации, а к Горбачеву доверия в этом плане было больше. Старые кадры оставались зашоренными своими же постановлениями. И реформирование «плановой» экономики назрело: производство стало совершенно неуправляемым, громоздким, и государственные органы буксовали. Но по всему было видно, что надо не столько страну реформировать, сколько партию. Уж слишком она закоснела. А по брежневской Конституции, партия — руководящая сила в СССР. И, естественно, руководители всех рангов «слушаются» только окриков из партийных органов. Так привыкли, ведь партию в первую очередь охраняет КГБ! А с ним бодаться слишком опасно...
   И теперь при каждой случайной встрече они обсуждали партийные и государственные дела. Понимали, что их никто никогда не спросит, что они думают, а тем более не учтут их мнение. «Демократический централизм», провозглашенный в уставе партии, только назывался «демократическим». Вот «централизм» был: всё, что в ЦК решили, выполнять надо неукоснительно. А в чем же демократия? Неужели только в подчинении меньшинства большинству? По этому поводу Сергей однажды сказал Вадиму Ильичу:
   — Посмотрел еще раз устав. Как-то раньше не обращал внимания, а там написано: критиковать можно только отдельных коммунистов, невзирая, естественно, на лица, потому что писать в уставе можно только так. А как реформировать партию, жизнь-то идет вперед? Мы-то понимаем, кого выбирают на съезд, а Старцы сидят там веками... Они сами, наверно, забыли, кто в каком веке родился. Что ж, они, что ли, будут реформировать партию?  Беспросветно...
   А поскольку события в стране начали следовать одно за другим, появилось желание обсуждать их чаще и глубже.
   — Может, случится, что и к нашему мнению прислушаются, — как-то произнес Вадим Ильич.
   Однажды он позвонил вечером:
   — Не занят? Зайди, поговорим...
   С тех пор Сергей стал иногда проводить часть вечера с Вадимом Ильичом. Уже три года тот жил один после смерти жены, которую Сергей тоже знал.  Они садились за шахматы, играли, иногда прерываясь на длинные разговоры, особенно часто это бывало, если события явно выпадали из десятилетиями сложившегося порядка советской жизни.
   В первый же вечер Сергей, увидев на стенах квартиры Вадима Ильича фотографии дам с высокими прическами, какие были в моде в девятнадцатом веке, сказал, улыбаясь:
   — А ты, наверно, из дворян, признавайся, Вадим Ильич?
   — Это моя бабушка, — Вадим Ильич подошел к портрету молодой женщины, снятой в профиль. Точеный подбородок, совершенный профиль, мочки ушей, прикрытые прической, кружевной воротничок. Милое создание. — А это — ее сестра. Это они были дворянками. А я — какой дворянин? Советский человек, живущий в «хрущёвке». Правда, с высшим образованием и воспитанием, тоже правда, немного выше советского, спасибо родителям. Так мне жизнь подсказала, что воспитание мне дали хорошее.
   — А я из казаков. Мой отец — донской, настоящий. Мама моя — из мещан, но родители поженились уже в советское время, тогда сословий уже не было, и никто на это не обращал внимания. У мамы моей семилетка. Как она хотела, чтоб мы с сестрой получили высшее образование! Ей самой не досталось.
   — А чего так?
   — По конституции восемнадцатого года. Мамин отец — бухгалтер, не рабочий, не бедный крестьянин, детям «мироеда» запрещено...
   — А я поступал свободно...
   — Ты другого поколения, у мамы тоже были два брата — твои ровесники, вот им тоже можно было. Вы не успели вырасти до сталинской конституции тридцать шестого года.
   Потом они выяснили, что и песни Окуджавы они любят оба, и Губермана можно почитать, если найдешь у кого-то книжку, и записи Высоцкого найдутся у каждого.
   — Сын в девятом классе, — стал рассказывать Сергей, — выпускное сочинение писал по военной лирике Высоцкого. Подошла учительница и посоветовала: на такую тему лучше не надо. Сын все же написал. Не поставили пятерку за «своеволие», так ему объяснили, тема, мол, не соответствует. Чему она не соответствует?..

   Летом 1988 года Горбачев озвучил курс на политическую реформу. Что и как — это было непонятно. Скорее всего, он понимал, что надо что-то делать, но до конца не продумал что. Получалось, вначале объявлялось — потом думалось. Сказанное принималось за выполненное. Такие действия руководства порождали только хаос и растерянность. В декабре восемьдесят восьмого приняли закон о выборах народных депутатов. Их и так вроде бы всегда выбирали. Из одного: так надежнее, не промахнешься. Так выбирали Верховный Совет СССР, который был всегда «одобрямс». Теперь решили, что пора выслушать «плюрализм мнений». Для этого учредили Съезд народных депутатов СССР. Это было интересно. Народ перестал работать, не отрывался от телевизоров, так как все заседания стали транслировать в прямом эфире. Такого не было никогда в СССР. Правда, плюрализм тоже умудрялись дозировать: некоторым, особо неудобным ораторам вроде академика Сахарова, просто отключали микрофон. А если человек продолжал стоять на трибуне — его старались аккуратненько спихнуть, так как приходил уже следующий. Он-то и занимался спихиванием. Никакого концерта или цирка не нужно — веселуха! На съезде впервые с семнадцатого года образовалась «фракция»: межрегиональная группа депутатов. Эти ребята стали громко, много и неудобно, для большинства привыкших к определенной гегемонии, говорить. Это и была демократия в действии, как понимал народ.
   Как говаривал в свое время вождь всех народов: «Жить стало лучше, то есть — веселее». Но продуктов стало еще меньше. А откуда им взяться — все же телевизор смотрят. Работать остались единицы, для которых это новое слово «плюрализм» — «плю...», да и только... 
   На этом фоне вдруг заговорили о создании коммунистической партии Российской Федерации. Ни Сергей, ни Вадим Ильич, как выяснилось при личной встрече, не знали, откуда это взялось.
   — Я вообще никогда не задумывался: КПСС и КПСС. А зачем отдельная партия в РСФСР? — Сергей спрашивал Вадима Ильича как человека большего жизненного опыта, хотя и сам постоянно пересекался с партийными властями.
   — Ну-у-у, — протянул Вадим Ильич, услышав Сергея, — стыдно... Ты разве не знаешь, что в каждой республике есть своя компартия? У грузин, у прибалтийцев — латышей, литовцев, эстонцев, во всех других республиках. Во всех! А у нас никогда ее не было. Мы все — в КПСС Союза. Считается, что таким образом мы скрепляем все республики.
   — А мне кажется, наоборот, — это дискриминация России. Мы что, хуже других? Давно надо было бы создать и в РСФСР.
   — Ну, посмотрим. Непонятно все-таки, почему именно сейчас... Надо «голоса» послушать — там всё знают...
   Про «голоса» говорили шепотом. Слушать их было запрещено и почти невозможно. Настроившись на волну, услышать можно было в основном шум заглушающего генератора. Это власти бдительно охраняли советских людей от «лжи буржуазной пропаганды». Так это объяснялось, поскольку «голосами» были радиостанции «Голос Америки», «Немецкая волна» и Би-би-си, вещавшие на русском и специально для советских слушателей. Но умельцы умудрялись извлечь полезную информацию даже из такого эфира.

   А через неделю после этого разговора Сергея вызвали в горком. Вместо Валерия Мартыновича, который теперь командовал, как узнал Сергей, большим предприятием, сидел на том же месте высокий, худой, сутуловатый Михаил Васильевич. Откуда он пришел, Сергей не задумывался и, если честно, не интересовался. Общее правило таких назначений он знал: комсомол, первичная парторганизация, активный, понимает и проводит линию партии. При вакансии — потенциальный работник горкома. Присматривали такой резерв заранее. А приглашенные понимали, что глаз небожителя упал на них, теперь — вкалывать, слушать старших, всё выполнять, не перечить, и карьерный рост тебе обеспечен. Ты уже попадал «в обойму». 
   — Сергей Константинович, готовится внеочередная партийная конференция. Принято решение городскую конференцию не проводить за недостатком времени. А на краевую выбрать делегатов прямо в организациях. У вас квота — четыре человека. Проведи общее собрание. Не позднее послезавтра. Списки принесешь на следующий день.
   Сергей опять внутренне сжался, но ничего не сказал на «ты» нового мальчика. «"Сурьёзный" какой. Понимает ли, что он всего лишь мальчик на побегушках?»
   — И протоколы, в которых список. Остальное выяснится по ходу дела.
   Это он говорил уже вслед уходящему Сергею.

   Никогда раньше Сергея не избирали делегатом на краевые конференции. Он понимал, почему так, хотя где-то глубоко внутри точил червячок: он думал, что лучше других мог бы представлять свой город. Ну, если не лучше, то и не хуже, это точно. Конечно, это было самонадеянно, он и это понимал. Тщеславие шевелилось где-то глубоко, и он старался его не пестовать, но и не давил в корне. Так, мыслишка. Но и в том, и в другом он отдавал себе отчет. А система ему была понятна — выборы проводились на городских конференциях, он присутствовал практически на всех, как только стал избираться в партком предприятия. Но сам он быстро завоевал в горкоме славу человека, который не стесняется задавать, да еще вслух, неудобные вопросы. Поэтому логика партийных чиновников не представляла секрета: «А вдруг он и в крае сумеет задать какой-нибудь вопрос вроде наличия в современной жизни пролетариата? Тут как-то рассказали, что он прямо на партсобрании в организации сказал, что у Ленина — у Ленина! — нигде не написано, что такое социализм, — так что же мы строим? Ничего себе вопросик! И это говорит один из руководителей партийной организации! Лучше не играть с огнем. А то он один спросит, а потом с нас со всех будут спрашивать: куда мы смотрели, когда выбирали его на край. К сожалению, он не один такой». Поэтому списки делегатов готовились тщательно, людей включали известных, одного-двух новеньких, остальные — проверенная гвардия. Новеньких же тщательно обсуждали, согласовывали и в организациях, и в отделах горкома, и с Первым. Сергей тоже знал, что это значит, согласовывать кандидатуры: шепотом спрашивать, надежен ли человек, не будет ли «выпендриваться», позорить город. Надо, чтобы конференция была как праздник, чтобы все были — в едином порыве, чтоб никто не выделялся. Тогда город будет представлен достойно.
   Но в этот раз Сергея избрали на краевую конференцию среди прочих, причем именно ему так и сказали прямо на партсобрании: «Скажи там, что мы за перемены, надо курс менять, надо и партию как-то менять, слишком все заезжено и неповоротливо. Партия должна быть живой. Мы знаем, ты не побоишься так выступить...»
   Когда Сергей принес протокол собрания в горком, Михаил Васильевич посмотрел список избранных и сказал:
   — Посиди, я сейчас.
   Он пришел буквально через пять минут, безразличный ко всему и спокойный.
   — Ладно. О выезде прозвоню. Чтоб все были на месте.
   Он не стал говорить Сергею, как восприняла список Галина Владимировна. А та, увидев фамилию Сергея, не выдержала:
   — Надо было ожидать! Там вся организация — ренегаты! Натерпимся теперь!
   Сам Михаил Васильевич еще только мельком слышал о «вольностях» Сергея Константиновича, поэтому воспринял реплику Галины Владимировны спокойно. По распределению он отвечает за эту организацию, но он-то пришел недавно, с него не спросят. Уточнять, однако, чем так возбуждена Галина Владимировна, он не стал. Но запомнил: надо будет присмотреться.   

   Сергею интересно было посмотреть, как они проводятся, краевые? Делегацию от города поместили в гостиницу, даже не в гостиницу, а в мотель. Правда, здесь были не все. Горкомовские, а их было много, поселились где-то отдельно. Наверное, и условия там были получше. Сергей и про состав горкомовских, и про другие гостиницы знал раньше и никогда не одобрял — почти весь аппарат горкома стал делегатами конференции. И так было всегда: их «поштучно» «раздавали» по организациям, и они якобы эти организации и представляли. На самом деле каждый зав. отделом или секретарь брали себе помощников. Мало ли что понадобится. И теперь это было так же. Вот им в организацию никого не дали — знали, что Сергей может высказаться по этому поводу… Мотель был средненький, со всеми типично «советскими» удобствами: буфет, а не ресторан, душ, а не ванна, на некоторых этажах удобства в конце коридора. В каждом номере, а номера на двоих или троих, — прикроватная тумбочка, графин без воды, стаканы по числу проживающих. «Нет, это не Рио-де-Жанейро, — подумал Сергей, — Остапу это не понравилось бы...»
   Под конференцию заняли зал драматического театра. Их делегации отвели место у самого входа под балконом, как в кино на последнем ряду. Сергей удивился, какими предстали перед ним все их городские «начальники», — их Первый сидел тут же на таком же промятом стуле и как-то потерял весь лоск и презрительную уверенность хозяина. Сергей помнил, каким гоголем всегда появлялся Первый на таких мероприятиях в городе. Что куда делось? Балкон, под которым они сидели, был широким и низким, казалось, он давил на сидящих под ним, здесь было темно и неуютно. Президиум и трибуна смотрелись, как в телевизоре, и, несмотря на наличие микрофонов, слышимость тоже была не из лучших. Понятно, что общий шум зала, когда даже во время доклада и выступлений сидящие обменивались мнениями, создавал густой фон, сквозь который речи выступающих пробивались с трудом. Сергей старался внимательно слушать, чтобы понять главное: что происходит в стране и в партии, и зачем так срочно создается коммунистическая партия Российской Федерации. Это было важно, за этим он и приехал. Страна, народ, как он это понимал, требовали перемен, но что-то или кто-то пробуксовывали. И нужно было понять: кто и что. Об этом в первую очередь спросят рядовые коммунисты дома.
   Сергей не услышал, какой приняли регламент, — тут еще свои не успокоились, а уже на трибуну с докладом поднялся первый секретарь краевой партийной организации Помазков Иван Григорьевич. Он не стал говорить издалека, а сразу приступил к основной мысли — критиковал новое руководство партии за ревизионизм, за нарушение ленинских принципов руководства партией, за отстранение партии от руководства страной.
   — Где это видано, чтобы эта грязь на партию, на великого Ленина лилась с трибуны Съездов народных депутатов, да еще транслировалась на весь Советский Союз! — гремел голос докладчика. — Надо последовательно отстаивать ленинские принципы, надо навести порядок в стране, и, я не побоюсь этого слова, делать это надо железной рукой!
   Весь его не очень длинный доклад — обычно такие доклады были не менее часа, а то и больше — занял минут тридцать пять. Сергей не успел посмотреть на часы, когда он начал. Но после первых же слов понял, что выступить обязательно надо. Он послал записку в президиум.
   — Коммунистическая партия Российской Федерации и призвана защитить ленинские принципы и в партии, и в стране! КПСС надо очистить от ренегатов и отщепенцев! Предлагаю нашей краевой партийной организации здесь и сейчас выразить мнение, что мы не дадим развалить партию!
   Он говорил еще о том, что прибалтийские республики требуют расследования, действительно ли были секретные протоколы как дополнение к пакту «Молотов—Риббентроп», требуют открытия архивов, а такая вольница чревата... Он не сказал, чем чревата, но всем и так было понятно: вскрытые секреты могут взорвать всю «дружбу народов», в которой последние пятьдесят лет живут народы СССР.
   — Кому это на руку? Только нашим врагам-капиталистам, они только и ждут не дождутся, когда мы все перессоримся и Советский Союз перестанет существовать. Не дождутся! А те, кто пытается проводить эти якобы демократические реформы, действуют по указке наших врагов, значит, и они сами наши враги. Так защитим же нашу страну!
   Конструктива в этой речи было мало. Были лозунги и обида, что привычное, пускай и не совсем открытое и откровенное во многих случаях, устоявшееся статус-кво кто-то пытается нарушить. Сергей слушал недоуменно: неужели непонятно, что народ устал от вранья, что если вы чисты с Прибалтикой, так откройте архивы, пустите туда историков, пусть они убедятся — протоколов никогда не было. А если они были, пусть убедятся в том, что никто не делил мир, никто вас, прибалтийцы, не оккупировал. То, что это продолжали держать в секрете, только доказывало, это же любому понятно, доказывало, что есть чего бояться, есть что прятать. А тут еще первые руководители страны год за годом говорят, что всё это — выдумка, чтобы вбить клин между нашими дружными республиками. Сергей вспомнил об этом только потому, что это действительно горячо обсуждали на съезде Советов. Но теперь у него стали появляться вопросы и по Кронштадтскому мятежу — по какой причине кронштадтцы восстали против большевиков, — и по антоновскому крестьянскому бунту. Почему народ не хотел власти большевиков? Сергей вспомнил печаль дяди Тимы… За что осуждали на немилость невинных? Почему это стало государственной политикой? И эта конференция сейчас проголосует за продолжение этого произвола?
   Дальше все было как обычно: записные выступающие, мягко одобряющие, критикующие, но мягко, вносящие предложения, никак не влияющие на главное — нужны перемены. И все подряд одобряли твердую линию. Всё это было привычно и неинтересно, всё это, в этом стиле, в этом направлении, Сергей много раз слышал на городских партийных конференциях. А он-то думал, что на более высокой инстанции — краевой конференции — всё более масштабно и объемно. Оказалось, серо и безлико.
   Он так и не дождался, когда объявят его выступление, и когда председательствующий вдруг предложил прекратить прения, он вскочил с места и громко потребовал:
   — Я просил слова, почему не дали?
   Он знал, что по регламенту председатель должен был объявить: «Записались еще столько-то. Ваше мнение: дадим выступить?» Если никто не просил слова, все равно председатель должен был спросить: «Никто не настаивает на выступлении?» Это не было ритуалом. В этом и была партийная демократия. А тут сразу: прекратить прения. Сергей продолжал стоять.
   — Я прошу слова!
   По той атмосфере, которая сложилась в зале, он понимал, что его выступление будет, как глас вопиющего в пустыне. Но если не начать говорить то, что думаешь, всё так и пройдет, никогда ничего не изменится. Кто-то должен положить начало, пусть знают, что есть люди, думающие не так, как они.
   — Уже проголосовали за «прекратить прения», — спокойно сказал председатель, — садитесь.
   Сергей не любил, чтобы им командовали, он продвинулся по проходу:
   — Я писал в президиум в самом начале, я настаиваю!
   После некоторого препирательства он все же вышел на трибуну.
   — Я выступаю не только от себя, я выполняю поручение моей партийной организации...
   Он старался следить за каждым словом, понимая, что находится среди людей, которые уже всё решили. И не хотят его слушать. Он подчеркнул «партийной организации», потому что знал: пропусти он это слово — и вместо выступления ему придется отвечать на вопросы, к какой организации он принадлежит, кто ее создавал, как тогда он попал на эту конференцию… Эти способы урезонить, а скорее сбить с толку, заставить говорить ни о чем, применялись и у них в городе. А потом окажется, что для выступления дали время, а оно уже кончилось.    
   Он сумел выступить, пяти отпущенных ему минут хватило. Он говорил, что люди хотят перемен, что в стране наметилось движение вперед, и нужно это поддержать, что нельзя всех стричь под одну гребенку. Что нужно учитывать мнение людей и так изменить страну и партию, чтобы прогресс был и в экономике, и в политике. Что его удивляет нежелание этой конференции как-то изменить жизнь. Он хотел привести этот пример: пролетариата, как это писал Маркс, то есть рабочего люда, которому «нечего терять, кроме своих цепей», такого пролетариата уже нет. И само понятие — «пролетариат» — ушло в небытие. Почему же самый главный лозунг, знамя партии — единение с мировым пролетариатом? Он не стал этого делать, чтобы не услышать насмешки и, опять же, не пуститься в препирательства с настроенной не в его пользу конференцией. Он не теоретик, пусть занимаются этим в Институте марксизма-ленинизма. Но почему, если жизнь меняется, партия меняться не хочет? Или не может?
   — Я отдаю себе отчет, что мое выступление не изменит принимаемого решения, я внимательно слушал всех выступающих. Но я вышел сюда, чтобы вы все знали: есть другое мнение. И надеюсь, что оно услышано. Я не провидец, но что-то мне подсказывает, что народ все равно повернет в нужную сторону, и его никто не остановит.
   Сергей не ожидал никакой реакции на свое выступление. Ее и не последовало. Первый, когда он подходил к своему месту, сидел невозмутимо, даже не шевельнулся в сторону Сергея, всем своим видом показывая: «Мели, Емеля...» Это Сергея не смутило, он сделал то, что считал нужным, сделал то, что, как он считал, обязан был сделать. И это было главным. А кроме того, он знал, что он не один так думает. Если люди перестанут бояться говорить вслух, жизнь пойдет по-другому...

   По возвращении он не пошел повидаться с Вадимом Ильичом сразу, хотя очень хотелось поделиться увиденным. Надо было самому «переварить» то, что видел и слышал, самому понять, что же делается с партией. Его порадовало, что конференция не закончила работу, как обычно делалось, а ушла «на перерыв» — после учредительного съезда компартии РСФСР, как предложил Помазков, этот же состав будет обсуждать программу новой партии и ее устав. Так что Сергей будет иметь еще возможность помочь движению вперед: он остался делегатом краевой конференции.
   И когда все устоялось в сознании, когда четко выявилось, что же ждет впереди, он сам позвонил Вадиму Ильичу.
   — Дома? Приду?
   Вадим Ильич уже ждал Сергея, согрел чайник, поставил чашки. В этот вечер шахматы они отложили, были дела поважнее.
   — Рассказывай, — Вадим Ильич разлил чай.
   — Знаешь, я тут всё постарался вспомнить и обдумать. Рассказывать, собственно, нечего. Ты знаешь, как все было до сих пор. Ты лучше меня помнишь, как было при Сталине. Эти ребята хотят порядки Сталина вернуть, закрутить гайки до предела. Вот и всё. Методы они знают. Подручные у них есть. Только, мне кажется, теперь, после пяти лет перестройки, как бы мы к ней ни относились, после этих съездов, которые все мы видели и слушали, теперь это уже не получится сделать... Я выступил, но что толку? Я им так и сказал: знайте, что есть другие люди, есть другое мнение. Теперь жду... Но мне наплевать: вызовут, не вызовут... Нет сил, Вадим Ильич, надоело прятаться. Конечно, гадости мелкие могут устроить, это я знаю.
   Они говорили и говорили... Чай давно простыл, а они так и не могли найти решения, как же быть. Они хотели бы изменить партию так, чтобы она стала не тормозом, а локомотивом. Они посмеялись сами над собой: известно, что самая главная политика в СССР делается на кухне — именно здесь знают, что делать дальше. Сейчас они сидели в «зале» квартиры Вадима Ильича, но что это меняло? Такие разговоры между собой могли быть только «кухонными», которые дальше стен кухни не выходили. И уже возникал у них вопрос: правильно ли когда-то поступили они, вступив в эту партию?
   И когда мысль эта стала просачиваться на поверхность их разговора, Вадим Ильич сказал:
   — Я-то, понятно, вступал на фронте. Там, если хорошо воюешь, если не прячешься за других, тебя даже не агитируют — прямо говорят: «Ты настоящий коммунист, пиши заявление». По молодости это даже льстило. Я вступил, и не жалею. Думаю, что был хорошим коммунистом... Почему был? И сейчас вот: хочу только добра всей партии, чтоб удержалась в нормальных жизненных рамках, чтоб людям жить помогала... Только не знаю, как это сделать. Подумаю. Может, что придумаю. А ты?
   — У меня было два этапа, если так можно сказать. В начале шестидесятых двоюродный брат окончил институт, приехал перед поездкой по распределению к нашей бабушке...
   — Ты же рассказывал, что бабушка твоя умерла давно.
   — Тут стоит вспомнить, что у каждого из нас бывает по две бабушки, а, Вадим Ильич? — съехидничал Сергей. — И мы с ним заговорили о работе, о партии, что и как. И он сказал: вступать надо обязательно. Он так решил для себя: «Там, конечно, не всё ладно, есть такие коммунисты, что смотреть противно, много карьеристов. Так будет лучше, если вместо них мы будем в партии. И будем очищать ее изнутри. Потому что сама идея коммунизма хорошая: дать каждому человеку возможности развиваться, справедливость, помощь друг другу...» В институте я не особо активничал, а когда сам поехал работать после института — как-то сразу познакомился с комсомольцами. Пришел в библиотеку на диспут о том, что такое счастье. В шестидесятые это была актуальная тема, часто обсуждали... Я приехал в сентябре. А в конце октября — городская комсомольская конференция. И я стал нештатным секретарем горкома комсомола. Мне-то понятно: Сибирь, нехватка кадров. Я особо не сопротивлялся… и не зазнавался. Проводил вечера, огоньки, КВНы, писал в газету, сделали мы молодежную страницу в газете, ездил даже как-то в глухой район, в леспромхоз, в Саяны, учреждать комсомольскую организацию. В общем, активничал... И как пристали: вступайте, нам такие нужны, вы человек с характером, с людьми умеете, комсомольцы вас уважают... Я долго думал, вспомнил брата. Думал... Идея коммунизма хороша, но, пожалуй, утопична. Она возможна, если каждый человек идеален. То есть, грубо говоря, все одинаково альтруисты, одинаково работоспособны, каждый работает не за страх, а за совесть, отдает всего себя обществу, все компетентны, и тому подобное. Но это же не так, и так быть просто не может. Вот и получается: построить коммунистическое общество — утопия. Но попробовать можно... Честно, не очень хотел вступать... Не скажу, что очень не хотел, хотел, но сомневался в чем-то. Был на комбинате, где я работал, первый секретарь парткома — Вил Григорьевич. Представляешь, имечко для партийного секретаря — Вил, Владимир Ильич Ленин. Родители оказались «идеологически выдержанными»! Но хороший дядька. Он меня уговорил. Я тоже не жалею. Чувствую и всегда чувствовал в себе силы горы свернуть. А где еще можно это сделать? Партия у нас одна, если что-то делать — все равно к ним идти на согласование и утверждение. Всё ведь делается через партию. Хотя могу тебе долго рассказывать, что надо изменить, что мешает человеческой жизни, что люди не принимают и чего сторонятся, так как не могут этого изменить. Приходится им приспосабливаться. А я сам, признаюсь тебе, как амортизатор. Помнишь, Гуровой оформлялся на Цейлон? А он к тому времени был в разводе с женой, значит, могут притормозить. Они тогда пожили, детей нет, решили разойтись. А потом опять сошлись. Это я ему посоветовал: не хотите неприятностей или проволочек — зарегистрируйтесь, все равно ведь уже лет двадцать живете... И Марине из семнадцатой полевой партии я посоветовал перейти на рабочую должность, если хочет вступить в партию. Потому что эту дурацкую систему всеобщего регламентирования не перешибить. И людям надо помогать справляться с системой. В горкоме если б узнали, — рассмеялся Сергей, — дали бы мне «пенделя»... Они такие вещи не любят... Кстати, что-то я Юлина не вижу, он же в нашем парткоме сидел, а где он, не знаешь? Он был в морях, а я ездил во Францию, потом работал на Сахалине. Приезжаю — его нет. Это он как-то позвонил мне про нашего Петрова: ребенка покрестил, поработайте с человеком! Просто по стенкам бегал... Я тогда сказал Петрову, чтоб не брал в голову...
   — А ты не знаешь? Вся контора знает... Это он про то, что крестил кто-то ребенка? Сволота... — Вадим Ильич сказал это беззлобно, просто констатировал факт. — Он первым помощником ходил, работали в Тихом. Рейс был длинный, заходили в Мексику. При возвращении в нашем порту у него нашли две коробки с Библией. Говорят, там протестанты бесплатно раздают эти книги. Вот он и решил сделать бизнес... Турнули его, не знаю, где он теперь...
   — Да-а-а... Вот такие и разваливают партию. Это — не комиссары!
   — В каком смысле?
   — Почему большевики победили? Впереди шел комиссар и говорил: «Делай, как я!» И народ поднимался его примером. А все эти наши политруки, первые помощники, говорят: «Делай, как я говорю!» А сами говорят одно, а делают другое... Религия... опиум... И этот где-то всплывет, такое не тонет...
   — Ну что, будем ждать всероссийскую конференцию? Будем надеяться, там соберутся не такие, как наш Помазков? Может, хватит здравого смысла?
   — А что делать? Нам с тобой остается только ждать...

   Ждать пришлось недолго, недаром торопились проводить краевую конференцию. Не прошло и месяца, как в Москве собрались делегаты для решения этого важного вопроса. Сергей и Вадим Ильич встречались теперь каждый день после работы, чтобы по пути домой обсудить то, что видел и слышал каждый из них. Они надеялись, что конференция, которая через день работы позиционировала себя как учредительный съезд по созданию новой партии, не поставит эту партию в конфронтацию с государственной властью, которой теперь был Съезд народных депутатов СССР.
   — Опять настаивают на «ленинских принципах», — Сергей вздохнул. — А ты знаешь, что это такое? Я, например, не знаю. Думаю, что и те только спекулируют этими словами...
   — Я тоже не знаю. Заезженное выражение. И каждый понимает по-своему. Это и хорошо для них: можно толковать как угодно. Вплоть до противоположного. Это как с коммунизмом. Кто знает, что это такое? Основной принцип: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Дурость... Знаешь, кто у нас в полку больше всех наград имел? Писарь. Мы потом узнали, после чего он вдруг быстро заболел, и больше мы его не видели. Писарь. Да-да. Как большое сражение — большой список награжденных. Когда списки уже просмотрены и утверждены, он их переписывает начисто. И где-то себя припишет. То медальку, то орденок небольшой. И однажды проговорился... Такие у него потребности были. Так и при коммунизме, или как там его... Я не первый день живу на свете. Есть люди, которые работают не за страх, а за совесть. А многие — день до вечера... Вот у таких и будут способности с гулькин нос, а потребности — только подавай. Люди что, переделаются, что ли?
   — Да нет, конечно, — поддержал Сергей. — Кстати, о «принципах». Я в институте изучал Ленина, читал, конспектировал его работы, ты помнишь, у всех была «История КПСС». Тогда я не обратил внимания, а может, преподаватель специально обходил эти его статьи. А теперь не поленился, почитал кое-что из работ «великого», в кавычках, Ленина послеоктябрьского периода, когда как раз только начинали строить РСФСР. Знаешь, что я у него нашел? Пишет: там где-то в провинции не могут собрать продовольствие. Он требует: расстреляйте для острастки парочку саботажников. Это значит — отбирать, а если сопротивляются, расстрелять публично, чтоб другие боялись. А семья пусть остается голодать, умирать... Это, что ли, имеется в виду под «ленинскими принципами»? Людоедская политика...
   — Похоже, перемен к демократии в партии не предвидится...
   — Да, похоже, моя попытка попробовать переделать партию на свой лад не удалась... Там ведь Помазков правит бал, — Сергей опять вздохнул. — Я же тебе рассказывал... Посмотрел его на краевой: от такого нечего ожидать... Завтра конференция закрывается, последний день. Посмотрим, кого изберут Первым...

   В воскресенье утром в «Последних известиях» по радио передали, что первым секретарем вновь созданной коммунистической партии Российской Федерации избран Иван Григорьевич Помазков.
   Это был трудный день в жизни Сергея. Они договорились с женой еще с вечера, что поедут в лес — вроде бы пошли колосовики, и белые, и моховики. Они поехали и взяли с собой младшую дочь. День был солнечный, в лесу было прохладно и влажно. Можно было просто отдохнуть, но мысли о Помазкове и последствиях этого выбора не покидали Сергея. Они бродили по горам, отыскивая грибы, и ему удалось найти пару-тройку хороших белых, но мысли его были в другом месте. Он вспоминал конференцию и тот настрой, какой задал Помазков на этом собрании, он вспоминал, как старательно президиум не давал ему слова — тут не нужны были мнения, тут все было решено. Инакомыслие тут не только не предполагалось, но надо было продемонстрировать монолит, единство всей партийной организации края. А таким, как Сергей, тут места не было. Не должно было быть. Так зачем он, Сергей, будет дальше в этой партии? Это был самый главный и самый трудный вопрос. Что же делать? Оставаться дальше членом партии — себя не уважать. Да, ему не удалось сделать партию хоть немного лучше, о чем он думал, когда вступал в кандидаты. Когда началось движение к переменам, он воспрянул духом. Но он слишком долго уже жил в этой обстановке, он слишком много знал изнутри, как и что делается в партии, он увидел на краевой конференции, куда поворачивают партийные функционеры, и не хотел, чтобы это делалось его именем... Его самого не пугали последствия, если он выйдет из партии. Но у детей жизнь только начинается... Сын уже в армии. Девчата еще школьницы, но вот Светуля скоро закончит. Как ей поступать в институт? Наверняка, как в свое время и у него, потребуется заполнять анкету. Какие там теперь вопросы, он не знал, но мог предположить, что те же самые. Напишет, что она — член ВЛКСМ. Про родителей, кажется, нет вопросов. Или есть? Напишет, что отец беспартийный, не обязательно ведь писать, что он был партийным, но вышел сам. И все равно тревожно. Партия, она же везде... Он поговорит с детьми, как себя вести. Если что. Конечно, это он немного сам себя успокаивал, что последствий для него не будет, что ничего его не коснется. Ведь все равно престиж его как человека и сотрудника организации точно понизится. А как будут смотреть на него члены партии, которые доверили ему быть их представителем в крае? Поймут ли они? Он ломал себе голову весь день, и потом, просыпаясь ночью от этих тяжелых мыслей, все вертел и вертел в мозгу эту дилемму. Но ответ ускользал от него...
   Утром Сергей уже собрался на работу, когда зазвонил телефон.
   — Что будем делать? — звонил Вадим Ильич. — Ты что думаешь?
   И этот звонок решил вопрос. Если бы Вадим Ильич не позвонил, они бы встретились опять после работы, опять говорили бы, обсуждали и осуждали, и так было бы всю оставшуюся жизнь. Ну, он мог бы не поехать на конференцию снова, сказался бы больным, занятым, горкомовские были бы только рады его отказу ехать. Но вся эта партийная рутина, казуистика в любом вопросе...
   — Берем партбилеты, идем в партком...
   Он сказал это решительно. Он переступил черту, за которой путь был только в одну сторону. И был благодарен за это Вадиму Ильичу, потому что почувствовал, что тот тоже решил для себя всё...
   Те десять минут, за которые они дошли до парткома, они провели молча, думая каждый о своем. Говорить о чем-то после такого решения уже не хотелось. Надежды, что их услышат, больше не было. И этого оказалось достаточно.
   Они пришли в партком, где теперь сидел Антон Валерьевич, в данный момент исполняющий обязанности секретаря, и который приветливо пригласил:
   — Заходите. Что у вас?
   — Антон Валерьевич, у вас найдется пара листиков бумаги?
   Они оба сели за стол, за который обычно садились члены парткома, когда проводились заседания, и молча стали писать. Антон Валерьевич спокойно ждал, что будет дальше.
   Сергей закончил первым, поднялся и протянул свой лист Антону Валерьевичу:
   — Это — заявление. Вот мой партбилет, — он протянул партбилет Антону Валерьевичу. — Я больше не являюсь членом КПСС. Я все написал.
   — Погоди, погоди, — скороговоркой и как-то испуганно сказал Антон Валерьевич. — Ничего не понимаю... Ты же делегат краевой...
   — Вот именно. Почитайте. Я выхожу из партии.
   Антон Валерьевич стал читать заявление Сергея, а в это время Вадим Ильич положил перед ним свое заявление, прибавив сверху свой партбилет, и сказал:
   — Это тоже почитай...
   Молча, они вышли из кабинета, пожали друг другу руки и разошлись по рабочим местам.

   Сергей включился в свою обычную работу: заканчивал узкополосный фильтр, разбирал с инженером-программистом порядок оцифровки аналогового сигнала, потом его позвал зав. отделом — решали, кого посылать на следующей неделе на лабораторные испытания в море... Он крутился весь день, сходил на обед и опять крутился, крутился. Никаких мыслей по поводу утреннего, произошедшего с ним, в голову не приходило. И только по пути домой после работы он вдруг почувствовал какое-то облегчение, как будто сбросил неподъемный груз со своих плеч. Груз, который годами давил на него, пригибал к земле, и от которого никак было не освободиться. Он расправил грудь, глубоко вздохнул и бодро и радостно зашагал домой. Наконец-то, наконец-то... Чувство свободы, когда он может делать все, что считает нужным, ни на кого не оглядываясь, не отпускало его. В таком приподнятом настроении он пришел домой. Прямо у порога он обнял жену. Та, ничего не понимая, отстранилась:
   — Что случилось?
   — Сегодня я вышел из партии. Написал заявление. Выбрали Помазкова, а таких нельзя допускать к руководству партией. Всё!
   — Они же тебе припомнят! Зачем ты?
   — Ничего. Что они мне сделают? Ну, не буду ходить в рейсы, что еще? Зато как мне теперь спокойно. Как мне осточертело всё это партийное вранье! Они врут, а я должен был делать вид, что так и надо. Перед людьми приходится как-то вуалировать происходящее... Они сидят там, наверху, а с людьми нам работать, в первичных организациях. Стыдно бывает людям в глаза смотреть... Вспомни, как мы собирали клубнику, карячились с детьми... Ты не хуже меня знаешь, что они живут по двойным стандартам. Других учат, а сами — как будто их не касается... Всё, не будем об этом. Вы у меня есть, а это в моей жизни самое главное... Проживем... Работать будем...

   Во вторник во второй половине дня его позвали к телефону.
   — Сергей Константинович, — голос Галины Владимировны звучал непринужденно и спокойно, — вы не могли бы зайти ко мне на разговор? Когда вам будет удобно. В любое время.
   — Вы до восемнадцати? Могу сегодня после работы. Я заканчиваю в семнадцать.
   — Договорились. Я буду ждать...
   Сергей шел на разговор, вполне понимая, о чем он будет. Будут уговаривать забрать заявление. Пока в крайком не сообщали, боятся, что нагорит. Что сообщат, не сомневался, им ведь надо объяснить, куда делся делегат краевой конференции. Он мог бы и не ходить снова в горком, он уже перестал быть членом партии, когда обязан подчиняться таким вызовам. Но хотел поставить все точки над «и». Раз и навсегда.
   Галина Владимировна встретила Сергея приветливо и предупредительно.
   — Садитесь, Сергей Константинович, поговорим. Я прочитала ваше заявление. Мне кажется, вы поторопились. Что явилось для вас толчком к такому шагу?
   — Объясняю. То, что первым секретарем ЦК Российской коммунистической партии избрали Помазкова. Для меня этого достаточно.
   — Но Помазков — это ведь не вся партия, да и Помазков не делает погоду всей партии... Мы же были с вами на краевой конференции...
   — Именно то, что я увидел на конференции, и дает мне понимание, что партию надо спасать от помазковых. Но понимаю, что серой партийной массе, на которую помазковы опираются, все равно, лишь бы их не трогали, лишь бы ничего не менялось. Их это устраивает. Не устраивает меня, но там, на конференции, я понял, что бессилен. Надеюсь, вы слышали мое выступление там... Тогда мне непонятен ваш мотив этого разговора со мной.
   — Я постараюсь убедить вас, что вы неправы, вас в партийной организации уважают, вами Первый интересуется. Нам в партии нужны люди, умеющие видеть ошибки и помогать их исправлять...
   — Простите, перебиваю. Вы в это верите? Верите, что рядовой коммунист может предотвратить процессы, ведущие к развалу партии? Помните, в уставе: коммунист должен быть примером. Я пришел к вам с Гаркавым, помните? Что вы мне сказали? Если можно, ответьте, пожалуйста, почему вы так сказали?
   — Тут, Сергей Константинович, вы неправы. Понятно, что коммунист, если он выпивает, да еще в рабочее время, конечно, он не может являться примером для остальных. Но партийная организация! Если вы заставите коммуниста понять свою ответственность перед партией, перед обществом!.. Как это поднимет авторитет вашей партийной организации, авторитет партии! Именно на таких случаях и воспитывается народ. Такие действия заставляют людей верить в партию!
   — Да, да, только это — мировая проблема, вылечить человека от алкоголизма. Мировая статистика... Впрочем, не стоит. Вам, Галина Владимировна, не надоели лозунги? Вы ведь сейчас со мной не о деле. Вы произносите лозунги. Хотелось бы, чтобы вы сами в них верили. Но ведь не верите. Говорите правильные вроде бы слова, а сами не верите. И получается вранье, вранье. Во всем.
   — Ну, вы уж загнули...
   — Напомнить? Я был студентом. Почти год за время учебы помогал колхозам, как это называлось. Летом месяц, осенью месяц... Я на втором курсе, третьего сентября поехали убирать кукурузу. Месяц проработали, что-то убрали, начали учиться. А тут двадцать второй съезд. Неделю не проучились — нас опять на кукурузу. В чем дело? Уже заморозки по утрам, одежды теплой нет — студенты... у кого что. Но работаем — конца и края и кукурузе, и нашей работе нет. И слышим: первый секретарь нашей области на съезде торжественно заверяет весь центральный комитет во главе с... «Как вы поручали нам — мы ваше поручение выполнили; докладываю: вся кукуруза с полей убрана, всё, до последнего зернышка, до последнего початка». А студенты вкалывают, а студенты вкалывают...
   — Ну, это единичный случай...
   — Да бросьте. Зачем же мне-то, да еще — в нашем крае?.. Помните рис? Эпопея семидесятых!.. Генсек просит: «Дадите миллион тонн риса?» А наш краевой, с трибуны: «Конечно, не сомневайтесь». А риса в магазинах нет. Вы, Галина Владимировна, зав. идеологическим, вы разве не знали, как этот миллион делался? Сдали совхозы весь рис — не хватает. Наш голова из крайкома звонит: «Сдать еще! Я генсеку пообещал». Ну, ты пообещал, ты и сдавай! «Нет — сдайте!» Совхозы взяли свои деньги, поехали по городам и весям, скупили из магазинов весь рис и снова сдали. Получилось. Что получилось, а, Галина Владимировна? Получилось очковтирательство!
   — Откуда вы это знаете?
   — Вы обратили внимание? Вы не сказали, что это не так, вы спросили, откуда я это знаю. Откуда, откуда... Вы же сами и помните, и знаете это не хуже меня. Но мне пытаетесь объяснить, что я это неправильно понял. Вранье во всем. Вы давно организовывали людей на наши праздничные демонстрации? В каждой организации есть и портреты членов политбюро, и лозунги пишут на кумаче к каждому празднику... А вы лично раздавали людям эти портреты? Вы слышали, что при этом люди говорят? А говорят: «Зачем вы мне этого даете? Завтра его снимут, а сегодня он — лицо государства». Когда на последней октябрьской демонстрации я не смог всучить... вы не ослышались, не вручить, а всучить людям последний лозунг, он так и остался прислоненным к забору в улице, где мы строились. Тогда я понял: мы, партия, делаем что-то не так. А потом по радио, по телевидению говорят: «Советские люди с портретами членов политбюро…» Вроде бы народ горой за партию, за руководство… Сами себя убеждают, что любимы.
   — В партии, Сергей Константинович, очень много достойных людей... Возьмите академиков, артистов, писателей... Да кого угодно. Все руководители огромных предприятий...
   — Галина Владимировна! Ну не будьте ж вы ребенком. Вы разве не знаете, что у нас нельзя стать руководителем предприятия, самого маленького, артели какой-нибудь, без партийного билета в кармане? Я сам принимал в партию директора наших мастерских. Он никогда не собирался вступать, работает хорошо, люди его уважают. Что ему еще надо? Заниматься партийной деятельностью? На собраниях присутствовать, в партбюро сидеть? Он без этого прекрасно обходится. Но вы же мне сказали, ну, не вы лично, но здесь, в горкоме: «Руководитель должен быть членом партии. Только примите сначала двух рабочих, такое правило». Правильно я говорю?
   Галина Владимировна ничего не ответила, но кивнула утвердительно.
   — А знаете, зачем принимать директора предприятия в партию? Если он ослушается, его тут же сюда, к вам, и Первый будет стучать кулаком: «Не выполнишь — партбилет положишь!» А последствия этого всем известны: без партбилета ты руководителем уже не будешь. И это будут припоминать тебе всю оставшуюся жизнь...
   — В чем директор предприятия может ослушаться?
   — А мне мой директор, например, жаловался. Говорит: «Позвонили из горкома, сказали: к Первомаю вашей организации надо сварить из труб подставку под знамена. Будут устанавливать где-то на улице, где проходят демонстрации. Вроде бы у музыкальной школы. Эскиз принесли. Я говорю — мне средства не отпускают на это, а они — изыщите резервы…» Вы, Галина Владимировна, знаете, что значит изыскать резервы? Это значит, что и материалы, и стоимость работ включат в какой-то заказ, чтобы его оплатил заказчик, который, надеемся, не проверит, сколько на самом деле стоит изделие. А это как называется? Воровство. Вы сами приучаете к воровству, а народ-то видит, как что делается. Один что-то унесет, другой... А потом удивляемся и дороговизне изделий, и тому, что не можем отучить от воровства. А всё просто: сам не воруй — тогда учи других. Кстати, про такие указания сверху очень хорошо написано у Бориса Пильняка. Был такой писатель, естественно опальный… Вот и вступают в партию не по убеждениям. И академики, и особенно писатели. Писатели знают: беспартийного — хоть ты с мировым именем, хоть ты семи пядей во лбу — никто в Советском Союзе печатать не будет. Могут напечатать один-другой рассказик или стишок, а потом — или вступишь, или... Куда деваться?
   Сергей замолчал, как бы предоставляя время для ответа оппоненту. Но и Галина Владимировна молчала. И тогда Сергей сказал то, что давно носил в себе:
   — Сейчас появилось много публикаций того, о чем не писалось раньше. Вы помните лозунг, который был написан над воротами ГУЛАГа на Соловках? Все мы помним, что писали фашисты на воротах концлагерей. Но у нас скромно умалчивали десятилетиями фразу, написанную большевиками. А на Соловках при входе в лагерь каждый мог прочитать: «Железной метлой загоним человечество к счастью». Да-да. Поищите, наверняка найдете. Это правда. Как вам сочетание «железная метла» и «счастье»? А знаете, что такое «железная метла»? Это автомат. Или пулемет. Меня никто не собирается спрашивать, как я понимаю счастье, что это для меня. Мне говорят: «Мы знаем это. А не хочешь нашего счастья — погоним железной метлой». Правда — всё для человека? Когда я это понял, я и решил, что нельзя принимать в этом участия, если ты хочешь остаться порядочным человеком. Я долго пытался как-то подвинуть партийных функционеров в сторону гуманного в общечеловеческом понятии направления заботы о людях. Но кто собирался меня выслушать? Да вы и сами все это видели... И тут приходит Помазков... Галина Владимировна, вам понятна моя точка зрения? Больше во всем этом, о чем рассказал и о чем не рассказал, хотя могу рассказывать хоть трое суток подряд, больше в этом участвовать я не хочу и не буду. Я вас не агитирую. Каждый сам выбирает свой путь...
   Они помолчали. Сергей, как ему казалось, сказал достаточно, чтобы его позиция была понятна, а Галина Владимировна как-то слегка оторопела от натиска, от убежденности, с какой Сергей говорил. Потом она все же сказала:
   — Вы все-таки подумайте... Еще есть время...
   — Нет! — Сергей остался тверд. — Я все решил. Возможные последствия я знаю. Но самоуважение для меня важнее.
   Он улыбнулся и произнес как-то радостно:
   — Ну, я пошел?
   И когда Галина Владимировна отпустила его кивком головы, Сергей улыбнулся еще шире и спросил:
   — А вы заметили, чем наш сегодняшний разговор с вами отличается от всех предыдущих?
   И, не ожидая ответа, сказал:
   — Впервые за все годы нашего знакомства вы, Галина Владимировна, называли меня на «вы». Это — вам для размышления...

   Сергей шел по вечерним улицам, вспоминая разговор. Хорошо, что с этим они не затягивали. Может, кто-то и сказал бы, что он «поставил на место» «этих горкомовских». Он так не думал и не хотел бы, чтоб так думали. Он чувствовал уверенность, что прав абсолютно. Но огорчало, что то, к чему он стремился, — сделать партию лучше, чище, преобразовать ее таким образом, чтобы с ее помощью делать для людей все возможное не на словах, а на деле, — этого не получилось. И не получится. И было немного грустно и досадно, как за любое дело, за которое взялся всей душой, но сил не хватило. И, значит, теперь жизнь будет строиться по-другому.

   За ним еще один должок. Он не может уйти просто так. На следующем партийном собрании он пойдет и расскажет своим коммунистам, как проходила краевая конференция, и почему он написал заявление о выходе из партии. Он не может уйти молча, они ведь поручили ему высказать их общее мнение на более высоком уровне. Он это сделал. Но теперь он уходит. Пусть не думают, что он их предает. Он просто объяснит. Он не будет их агитировать — каждый вступал сам и сам пусть решает, как быть дальше. Но вот он, Сергей, принял такое решение. Пусть все будет открыто и честно. Он не побоится и того, что горкомовские станут преследовать за его выступление тех, кто даст ему слово. Это будет на открытом собрании, а в таком случае любой может выступать...
 
   Конечно, этим поступком он круто изменил свою жизнь, и не думать, как выстраивать жизнь дальше, он не мог. Когда голова не была занята работой и заботами о семье, он постоянно возвращался к этому. Он вспоминал отца, тот рассказывал, хотя и скупо, как они защищали Родину, и как его принимали в партию на фронте. А если бы не принимали, разве он стал бы хуже драться? Тогда они стояли в обороне под Тулой. И партбилет ему вручали вместе с медалью «За отвагу». И тогда никто и не вспомнил, что у него родной брат за границей. Сергей вспоминал и дядю Тиму, его тяжкую судьбу без родного дома, без родных и даже без возможности повидаться с ними. И вспоминал свои возвращения всякий раз из рейсов и поездок за границу, свой восторг от встречи с родными, с городом, где они жили и который он любил… Но какие бы мысли ни приходили в голову, Сергей ясно понимал, что здесь, только здесь его Родина, и неважно, какие наступили времена, какие повороты в его жизни произошли и какие еще ждут и его, и страну впереди. Это его Родина, ему жить здесь, и он не будет больше отчитываться ни перед кем, как строить свою жизнь, кого любить и мимо кого проходить молча. И неважно, кто руководит страной — князь, царь или партия.


                2018 г.