Глава 21. И все времена года

Назад, Глава 20. Наречник ловит рыбу: http://www.proza.ru/2018/04/05/899


Глава 21.
...И все времена года.

                – Понятно, – сказал Муми-тролль и сел прямо в снег.
                – Ничего тебе не понятно, – дружелюбно произнесла Туу-тикки и высунулась из ямки,
                так что стала видна её куртка в красно-белую полоску. – Потому что в припеве
                говорится как раз о том, чего нельзя понять...
                Туве Янссон, Волшебная зима


     Но в этой ещё тишине шёл теперь странствующий клисс Роман Наречник, хотя и оставил уже за спиною и сокровенный в лесной пустыне домик Бацмана, и сияющие отражённым светом Великие озёра. Вид его был сосредоточен и строг. Он шёл на север. Там, как слышал он, было северное море, куда Гораноль проводил Дори, отчего-то переставшую помогать тем, кто нуждался, отчего-то переставшую оставлять повсюду свои стихи. Точнее, она отчего-то стала ходить по пустыням, где не было тех нуждающихся, где не было места стихам... И там, на берегу холодного моря, был северный порт, из которого уходили корабли в ещё большее странствование, чем мог помыслить он, минующий осень клисс, ходя по этим поросшим лесом горам, скрывающим в глубине своей проходящие посреди них воды, становившиеся в них то разделённою надвое Рекою, то Великими озёрами, то рыбными прудами кловов, то жемчужным туманом, то Ледяной страной... Потому что в северное море то сходили с этих гор прошедшие посреди них воды и там, в неведомой его дали, среди суровых северных островов проходили они, эти воды, уже не посреди гор, а посреди вод. Воды – посреди вод. Сладкие и вожделенные в жажде – среди горько-солёных и обжигающих. Кто мог различить их? Кто мог разделить простое, чистое и живительное от умерщвляющего? Кто мог понять, что именно умерщвляет наполнившая морские воды горечь и соль?
     Вид Наречника был сосредоточен и строг. Туда ушла его Дори, отчего-то словно переставшая быть собою – это мог видеть он из следов, оставленных ей повсюду, и так говорил ему о ней страж Родины горных кловов Гораноль. И вот земля гор под ногами Наречника стала делаться склоном, сходя к северу, деревья стали тесниться к ней, клисс шёл осторожнее, всё то же солнце высот становилось прохладнее, словно удаляясь, хотя всё так же сияло над ними в пронзительно-голубом небе осени, медленно нисходя к закату, потому что уже наступал вечер.
     Подняв голову, клисс понюхал воздух. Близилось море. Уши его трепетали – они слышали мерный морской шум. И вот наконец теснящиеся к склону гор деревья расступились и увидел Наречник белёсые воды северного моря. Но путь до него ещё был не близок – из-за крутого склона гор лишь казалось, что оно так близко. По крайней мере, так объяснял ему Гораноль. И Наречник, с лёгкой улыбкой (впрочем, только в глазах, остальные черты лица остались неизменными) взглянув на сходящее к западу солнце, остановился на ночлег. Набрал последних осенних грибов, развёл костёр и напёк их. В синем воздухе сумерек поужинал и всю ночь не сомкнул глаз, сидя у огня и подбрасывая в него щепки, ветки и сучья, какие только мог найти вокруг, так что к утру всё место то было вычищено, разве что лишь сами деревья остались.
     Едва начало светать, клисс затушил костёр и, разметав, затоптал угли. И снова двинулся в путь. Он дрожал от холода и бессонной ночи. Но идти всё равно нужно было осторожно – склон делался всё круче, тропка всё прихотливее, оттого он не мог идти быстрее. Ведь там, в порту, по крайней мере можно было где-то согреться. Да, вот такой он, северный ветер – даже клиссья шубка не очень-то согревает. Разве что если из рыжей сделаться ей черно-бурой и седой... Клисс невесело улыбнулся. Но уже виден был порт – просыпавшиеся его жители зажгли утренние огни. Показалось и солнце, но словно скрытое какою-то дымкой, как бывают в это время покрыты утренним инеем прошедшие осень травы.
     И тогда Наречник вышел к берегу моря. Он стоял на последнем уступе гор, с которых сходил, а оно медленно дышало внизу, у больших валунов и утёсов. Прибрежной полосы почти не было и оттого клиссу пришлось идти по краю уступа вдоль берега, тропа и была тут, впрочем, едва заметная. Клисс просто знал, что она – тут. По крайне мере, так говорили ему Гораноль.
     Он всё шёл и шёл, а порт всё близился и близился, да не приближался, пустынный берег всё не кончался, белёсые волны всё так же мерно всходили на прибрежные утёсы и валуны и нисходили обратно, возвращаясь в серо-стальную массу моря.
     Был, наверное, уже полдень, когда он вышел к краю портового городка. Сам городок был небольшим – всего-то несколько улиц, и существовал он, как видно, только ради порта. Глаза клисса то и дело норовили сомкнуться, ноги подкашивались, оттого он, только завидев трактир, тотчас вошёл туда. Но у него ничего не было, кроме двух камней, с помощью которых он разжигал костёр, оттого он ничего не стал брать, а только сел в уголке, что хоть немножко вздремнуть здесь, в тепле. Хотя посетителей оказалось так мало, что тепло было совсем жидким. Но всё же теплее, чем на улице, возле холодных вод.
     Он сидел и клевал носом, когда к нему подошёл один из посетителей.
     – Гм-гм, – деликатно подал голос он, стоя возле пустого столика клисса.
     – А? Пожалуйста, пожалуйста, – очнулся клисс, отодвигаясь совсем в угол и освобождая место.
     Чуть улыбнувшись, подошедший сел. Он тоже мог показаться похожим на Митька, только постарше, борода уже вся была в проседи, морщины прорезали всё лицо. Чувствовалось, что он не понаслышке знал, что такое холодные солёные воды и северный ветер.
     – Ничего-ничего, сиди, брат, я помещусь... – хрипловато произнёс тот. – Не хочешь ли кофейку? У меня две чашки...
     – Спасибо, – сказал клисс, окончательно просыпаясь. – Но за что ко мне такая милость? У меня ведь ничего нет... ну, кроме разве двух камней.
     – Камни пока оставь себе, – сказал седой бородач. – А кофе тебя согреет... Пей, не бойся – видишь, и я пью.
     И клисс стал пить кофе. Где-то на середине чашки он, вздохнув с облегченьем, расправил плечи и сел свободнее. Стало теплее.
     – Ну вот, – добродушно улыбнулся бородач. – Так-то лучше, не правда ли?
     – Ага, – улыбнулся клисс и опять спросил: – Но за что мне это?
     – Ну... – неопределённо повёл бровями улыбающийся бородач. – Может быть, я знаю кого-то, кто знает тебя...
     – Хм, – удивился клисс, прихлёбывая ещё кофе. – Кто бы это мог быть...
     – Вот и я удивляюсь... – сказал бородач, тоже прихлёбывая кофе. – Отчего ты ничего ни у кого не спрашиваешь... о ней.
     – О ком? – спросил клисс, делая ещё глоток; всё-таки кофе был очень вкусным.
     – Ну... – пожал плечами бородач. – Подумай сам. А вдруг я ошибаюсь... Не хочу вмешиваться.
     – Но вы уже вмешались, – улыбнулся клисс.
     – Да, верно, – кивнул головою его собеседник. – И теперь вот сижу и думаю, правильно ли сделал.
     – Что ж, – в улыбке клисса появились морщинки грусти, впрочем, светлой, – даже если ошиблись – спасибо вам... Кофе очень хороший.
     Бородач засмеялся, так что ещё несколько посетителей оглянулись и посмотрели на них от стойки. Но ни он, ни клисс не обратили на то внимания.
     – Ну, клисс! Молодчина... – сказал бородач, отсмеявшись. И, вытирая слезинки, добавил: – Меня зовут капитан Скарт. И я отчего-то думаю, что тебе нужно плыть на острова. Как? Составишь компанию?
     – Спасибо, конечно, – ещё улыбаясь, ответил клисс. – И очень приятно познакомиться. Меня зовут Наречник... Но чем я буду платить за провоз? В корабельном деле я небольшой мастак... Могу управлять лишь лодкой, и то береговой... Не знаю, чем могу быть вам полезен?
     – Ну... – пожал плечами капитан. – Ты мог бы заплатить твоими двумя камнями... Это не очень важно. Важно другое...
     – А что важно? – спросил клисс, пристально глядя в морщинистое и обветренное лицо.
     – Что ты ничего не спрашиваешь, – ответил капитан и допил свою чашку. – Ну, ладно. Как, идёшь или нет? А то мне пора.
     – Иду, – ответил клисс и тоже допил свою чашку.
     И вышел вслед за седым бородачом на улицу, где полдень уже наступил вовсю. И было уже гораздо теплее. Да и солнце стало каким-то... здешним. Или что изменилось?
     Они взошли на корабль, Наречник отдал в плату за проезд свои два искроносных камня, и вскоре судно, командой на котором была многочисленная семья ентойев, стало держать путь в море, к невидимым ещё островам.
     Когда миновал день пути, а погода была весьма тихой, хотя становилось всё холоднее, Наречник вышел на палубу и встретил капитана.
     – Доброго дня, брат Роман! – приветствовал клисса Скарт.
     – Доброго... – с некоторым удивлением ответил Наречник.
     Ещё бы не удивляться! Ведь он не называл капитану этого своего имени. Но клисс ничего не спросил. Тогда задал свой вопрос капитан – теперь, похоже, пришла пора удивляться и ему.
     – Вот странно... – вглядываясь в одинаковое во все стороны море, произнёс он. – Вот ты вышел на все эти странствования... ради чего? И не спрашиваешь ничего о том... о своей Дори! – словно преодолев плотину, вырвалось у капитана.
     Наречник медленно повернулся к Скарту и внимательно посмотрел на него, но тот всё также продолжал бороздить взглядом неразличимые дали. Тогда клисс спросил:
     – А откуда ты знаешь... Дори? – и он тоже произнёс это имя не сразу, но иначе, чем капитан.
     Роман говорил бережно, как если бы на ветру доставал из-за пазухи хрупкий цветок, чтобы его показать.
     И капитану удалось скрыть торжествующую улыбку! И он сухо и неопределённо ответил:
     – Ну, может она когда-то мне помогла... В этом ведь нет ничего удивительного, правда?
     – Да, – согласился клисс.
     – И вот поэтому мне и непонятно, – опять сказал Скарт, – отчего ты ничего о ней не спрашиваешь... Ведь ты её ищешь, разве нет?
     Клисс посерьёзнел и задумался. Помолчав, он ответил:
     – Знаешь... и да, и нет.
     – Это как это? – удивился Скарт. – Кто ж так ищет?
     – Да, – согласился Наречник, – я тоже сначала так думал. Но теперь вижу, что был неправ... Это ведь не грибы в лесу и не камень драгоценный, а... И в этом и есть её подлинный поиск.
     – Ну и логика... – покачал головою капитан и, буркнув ещё: – Что-то я вообще ничего не понимаю, – ушёл в свою каюту, а клисс остался на палубе.
     И только тут, когда уже закрылась дверь Скартовой каюты, клисс сообразил, осенённо сказав сам себе:
     – Постойте-ка... А отчего он так настойчиво... спрашивает? Не оттого ли, что Дори... говорила обо мне? – и сам не поверил предположению: – Не-ет, не может быть.
     И, сорвавшись с места у борта, он быстро подошёл к двери капитанской каюты, но так же быстро и остановился. Постоял возле неё в нерешительности, поднял было руку... но так и не постучал.
     И в таких вот размышлениях прошёл ещё день. На следующее утро они опять встретились на палубе. Наречник появился на ней первым. Когда же из каюты вышел Скарт, клисс, помявшись, подошёл к нему. После обычных, вполне сухих приветствий они опять замолчали, вглядываясь каждый в свою морскую даль. Наконец клисс спросил:
     – А скажите, капитан Скарт... Дори говорила обо мне?
     Но капитан лишь поджал губы и ничего не ответил. Наречник подождал ещё немного и, вздохнув, опустил голову. А Скарт всё всматривался и всматривался в морской горизонт... Вдруг он нахмурился и запыхтел, сжимая и разжимая кулаки. Клисс почёл за лучшее отступить немного в сторону, но капитан объяснил:
     – Не бойся, это я не о тебе... Тирапы.
     – Что? Кто? – растерянно спросил клисс.
     – Тирапы, – сказал опять капитан. – И тебе лучше исчезнуть с палубы.
     Но, то ли клисс не расслышал последнего, то ли не понял всей опасности, так или иначе он не исполнил совета Скарта. И довольно скоро о том пожалел.
     А пока приближаются эти тирапы и всё в морских окрестностях, и все на корабле Скарта замерли в ожидании (ведь ускользнуть от тирапического корабля невозможно, а попытка бегства их ещё более раззадоривает), поговорим о сторонних предметах.
     Что можно назвать чудом в обыденной нашей жизни? Такой, как каждый из дней морского путешествия, когда нет шторма. Наверное, это то, что превышает её, эту самую обыденность. А что же может её превысить? Что имеет силы к тому? Может быть, то, что истинно и подлинно? То, что подобно стихотворению, в одном видит многое... То, в конечном счёте, что непостижимо. А это – веселье и грусть, высота зрения и темнота ожидания... Потому что где-то в этих одеждах почивает в прекрасном своём младенческом сне родившееся некогда – а когда, мы не смогли и заметить – счастье.
     Ведь поистине повсюду – следы его. И поиск их начинается в полную меру тогда, когда ищущий перестаёт искать, а просто... живёт. Но как это – «просто»? Боюсь, сказать о том не имею силы. Да и времени, потому к кораблю капитана Скарта уже подплыли тирапы.
     Ведь сумрачные страны – это не только места, даже в гораздо большей степени это не место... И всё же мы проходим их. И, говорят, именно там и настигает нас чудо. Это и есть великая его тайна, о которой мы не знаем и не ведаем, пока не случится с нами...
     – Бац! – стукнулись борта кораблей, однако ни один не проломился и даже не треснул.
     – Стук! – прилетел на корабль Скарта с тирапического беговой трап.
     – Шлёп! – спрыгнул на палубу главный тирап.
     Как выяснилось, звали его Папора. Помощники у него были в этом году Катмосайя и Умрошь. Корабль их назывался Гопмас-кид. И говорили о них так: «Вот как попорет один, как за нос вытаскает другой, так и наступит полный умрошь». Короче говоря, наступил для плавателей Скартова корабля полный Гопмас-кид, а иначе – «Горный клисс стоит с поднятыми руками». Потому что он, тотчас схваченный тирапами, так и стоял.
     – Вот так и стой, – сказали они, скаля зубы.
     А он и стоял. У мачты. А они по кораблю шныряли, да всё что-то там вышныривали. Потом выходит главный их Папора снова на палубу и говорит, обращаясь к своим:
     – Ну, табщем вок.
     Наречник поглядел-поглядел по сторонам. Но никакого вока нигде не заметил и так и остался стоять. С поднятыми руками.
     А те, которые все остальные кроме начальника, ничего видать, не вышныряли, так как вышли отовсюду видом недовольные и все – к клиссу.
     – Давай, – говорят, – такой-сякой, рассказывай.
     Ну, он говорит:
     – А руки-то можно опустить?
     Они ему:
     – Это мы ещё посмотрим, кто кому руки опустит. Рассказывай давай.
     Ну, он пожал плечами и вот так, с поднятыми руками, стал рассказывать про все свои путешествия.
     Ну, потом они разрешили-таки руки-то ему опустить. Но рассказ продолжать всё равно велели. И он сидел у мачты с опущенными руками и рассказывал. Уже язык почти не ворочался. А они всё слушали и слушали. Наверное, человеческих, ой, простите, клиссьих слов давно не слышали.
     Капитан Скарт было вступился за клисса, но те ему ответили:
     – Ты, Скарт, молчи себе, да и всё. Мы просто возьмём у этого клисса шубу, и всё, – и заржали, как скопище троглодитов.
     – А вы не слышали разве о Дори Мэдж? – всё ж сказал Скарт.
     Те, вдруг прекратив ржать, спросили:
     – А что такое? Ты её ищешь? Так у нас её нет, – и опять стали смеяться, но уже так, почти без звука.
     – Нет, – ответил тогда Скарт. – Это не я её ищу, а она ищет. Вот его, этого обалдуя.
     – Что? – изумился клисс, вскакивая на ноги.
     Но тотчас был усажен назад, а Скарт не сказал об этом больше ни слова, как потом клисс его не расспрашивал. А тирапы на Скартовы слова ничего не ответили.
Так и прошёл у них этот день. Пока наконец не решили тирапы, что всё, хватит, да и вернулись на свой корабль. И не стали трогать клисса. Только припасы все забрали, да ещё шлюпку одну, потому что у них одна прохудилась и её пришлось на дрова пустить. А корабль Скарта себе дальше поплыл. К островам, значит.
     Которые назывались Театр абдурса. Да-да, так именно и назвал их Скарт. И сказал, что такому клиссу как Наречник именно туда и нужно.
     – А кто такой этот Абдурс? – спросил клисс, тоскливо вглядываясь в изрезанные бухтами и выступами берега, к которым они теперь подплывали.
     – Да нет, ты не понимаешь, – ответил ему капитан. – Абдурс – это не людское существо, это состояние.
     И Наречник только молча кивнул головой. Столько всего было пройдено и найдено – должно быть, и это он понял.
     И когда они подплывали, скомандовал капитан команде, чтоб остерегались они барьерных фыров.
     – Чего? – спросил Наречник, всё ещё стоящий рядом и, судя по виду Скарта, изрядно ему мешающий.
     – Фыров, – без тени улыбки пояснил капитан. – Вот смотри вон туда. Видишь – там фыр?
     – А-а, понял, – сказал Наречник. – Вижу.
     – Ну, вот так и дальше продолжай, – отрезал Скарт и с тем поднялся на свой мостик.
     А просто впереди были камни, растущие с самого дна и едва видные над водой, которая, когда набегала на них, делала фонтанчики брызг и, словно спрятавшийся там кит, говорила: «Фыр!»
     Но некоторые из камней этого моря вырастали выше воды и, хотя они и оставались тише травы, всё же делались островами, на которых в северных этих краях, несмотря на снег и холод, много кто жил. И, судя по всему, эти «много кто» были... ну, скажем там, необычными. Оттого и оказались они здесь, в этой удалённости и, как они, наверное, думали, защищённости.
     Когда странствующий клисс Роман Наречник впервые высадился на берег Островов Абдурса, там уже шёл снег. Первый, летящий большими хлопьями, падающий медленно и тихо, лишь иногда взметающийся, словно тюлевая занавеска в дверях летнего домика, от лёгких движений ветра. Так случилось, что погода была тихой и маловетреной, и снег, прикасаясь ко всякой вещи, оставался лежать на ней – на невысоких деревьях, домах, скамьях, фонарях, заборах, так что весь город был облечён в снежные ризы...
     Наречник шёл по городу, как зачарованный, глядя туда и сюда, но улицы были пусты. Был уже поздний вечер, когда он шёл здесь, лавируя вместе с покрытою снегом булыжною мостовой между домами. В окнах был свет, но снаружи... Впрочем, нет, вот встретился один. Он залепил свежим, ещё рыхлым снежком Наречнику прямо в ухо.
     Оказалось, его зовут Петя Ильфов и он самый настоящий клааш, хотя и не очень похож.
     – Может, Эльфов? – пробурчал Наречник, вытряхивая снег из уха.
     Но клаашный ребёнок упорствовал:
     – Нет, Ильфов.
     – Ну ладно, – сказал тогда Наречник, – как хочешь, – и дальше пошёл.
     А дальше встретился ему ещё один Петя, только уже по фамили Иволков. И, само собой, тоже клаашный малыш. Ну, с этим Наречник даже разговаривать не стал. Потому как если Иволков, то всякому клиссу должно быть ясно, что лучше его обходить за версту. Тот, наверное, ещё чем-нибудь похлеще, чем снежок, может в ухо засветить.
     А улица та называлась Похноитьку. Согласен. Нехорошее слово. А я-то что сделаю?
     Дальше-то ещё хуже было. Потому что, ускользая от Иволкова, пришёл Наречник на другую улицу, которая называлась Да-Поглоекьну. Так что вообще. А вы говорите. Но он всё равно не сдавался. И опять дальше пошёл.
     Идёт он вот так по улицам и на которой-то встречает двух. Один из двух говорит Наречнику:
     – Он – Изчес.
     А второй из двух, выходя из-за дерева, тоже говорит, только не Наречнику, а одному из двух:
     – Ты сам – Изчес.
     Ну что тут делать, прикажете, а? И Наречник снова дальше пошёл.
     Скажете, они полоумные тут все? Но это ведь ещё не известно. Может, и полоумные. А может, и потолочноумные. А может, вообще – стеноумные или окноумные, чердачноумные, крышеумные или даже подвальноумные – кто ж их знает? Ведь народ это был странствующий, изображающий из себя то, что он не есть на самом деле. Но и там была в этом притворячестве была своя мера. Потому что если кто там вдруг начинал вот так «о-ха-ха» да «у-хи-хи», так про таких говорили: «Ну всё, он пошёл к Ржуне-магу...» Хотя никакого Ржуни-мага во всех окрестностях там не было.
     Ну, а Наречник тем временем идёт дальше и про Дори не спрашивает, тем более ему и спрашивать-то почти некого. И всё же кто-то, высунувшись из окна, ему посоветовал:
     – Ну, ладно. Судя по всему, ти ищешь свою Дори... Иди тогда по городу и говори «тр-р-р», «тр-р-р» и так далее.
     Вздохнул Наречник и пошёл. Даже не удивился, откуда этот неизвестный про Дори знает. Видать, клиссы на этих островах так редко встречаются, что это сразу заметно.
     Ну вот, идёт он так по городу и говорит, словно бы между делом, то громче, то тише:
     – Тр-р-р. Тр-р-р. Тр-р-р, – и так далее.
     А из окон ни одной недовольной физиономии не показывается, и никто кулаком не грозит и цветочным горшком не бросается, и цолипайских вызвать не угрожает. Только один житель вышел из двери и, оставаясь на крыльце, произнёс:
     – Ну, ты, трактор, чего тебе надо?
     Наречник вздохнул и ответил:
     – Мне бы про Дори узнать.
     Тот, услышав ответ, махнул рукою куда-то в сторону и, сказав:
     – А, это тогда к Хабувам. Иди туда, – снова скрылся в доме.
     Что же делать? Пошёл Наречник туда. И представляете, нашёл он там не только Хабуву, но и Тирирема с Айненайей.
     Они были веселы, но всегда с налётом печали – так Наречник и узнал, ходя по их улице, которая так и называлась – «Хабувы», что это именно они. Хотя в таком месте жить – как не быть грустным? И всё же они жили.
     А Наречник, когда они пригласили его в дом и стали поить его чаем, рассказал им, где Тририри. Услышав этот рассказ, они так обрадовались, что стали кормить Наречника ужином, а потом ещё и спать уложили. И постановили всем своим семейством вернуться домой.
     Только вот Тририра, как оказалось, была не здесь. Где? Кто знает, кто знает... Может быть, именно она, томимая жаждою тишины, и придёт пожить в пустынную избушку, оставленную Бацманом.
     А ещё он рассказал им о том, как было ему без Дори. Как он, пытаясь её забыть, на самом деле всё время искал её. Пока наконец не вспомнил весь её облик. А вспомнив, не перестал искать, а просто пошёл вперёд, идя её тропою. И во всём этом, где ни приходилось ему бывать, он уже просто был, ничего не ища, не слыша стихов и песен... Но вместо того слыша многого иного, о чём не смел теперь и говорить... А они, не слыша этих рассказов, всё же его понимали.
     Наутро, когда утих снег, разошлись облака и вышло солнце, Наречник выглянул в окно и от изумления горшок цветочный на улицу уронил. Да что там! Он сам едва в окно не выпал. Весь город, множество разных крыш, укрытых свежим пушистым снегом! Синеватые тени, тянущиеся от каждой выпуклости и формы, прячущиеся в каждой впадинке и углублении, солнечные лучи, несчётными струнами тянущиеся от вещи к вещи – и всё это звучит!
     А когда после завтрака Тирирем провёл его по самым потаённым и необыкновенным уголкам острова, то Наречник и вовсе захотел здесь остаться. Ну хотя бы ещё на несколько дней. Да, здесь живут чудаки. Но как эти острова прекрасны!
     И тогда Наречник сказал ему:
     – Знаешь, Тирирем, какая странная вещь... Когда я был у Тририри, она казалась мне старой. Но теперь я у вас и, вспоминая её, я вижу, что она молода... Как это может быть?
     – О, брат, – улыбнулся в ответ Тирирем, – поверь, время – странная вещь. Очень странная...
     И Роман Наречник тоже улыбнулся ему. Думаю, он поверил.
     Но несколько дней пролетели очень быстро, и Тирирем с детьми терпеливо ждал, не уезжая к своей дорогой Тририри, поскольку знал, что клиссу трудно будет быстро найти здесь иное пристанище. И кто знает, на какое ещё количество дней пришлось бы им задержаться, если бы Наречник не встретил в порту Эглеунту.
     Он пошёл посмотреть на то, как проходят мимо плывущие на север киты, что удобнее всего было делать с портового маяка, да и заметил её, когда он всходила на корабль, готовящийся к отплытию. Как он бежал! Как он мчался, минуя ступеньки и просчитывая телом все выступы и углы, как открывал дверь летящим собою! Как нёсся, перепрыгивая через всё! Но он не успел. Корабль отправился, и он лишь с пристани мог видеть её, стоящую на корме. И он видел её улыбку... Когда корабль скрылся из вида, он опустил глаза и ещё долго стоял у края пирса, со стыдом глядя в бьющиеся о него волны. Это было напоминание.
     Больше он не мог оставаться на островах ни дня.


Дальше, Глава 22. ...Пришедши на запад солнца...: http://www.proza.ru/2018/04/05/1253