Борис Михайлович Пшеничников

               
            Образ человека, помогавшего делать первые шаги в школе и живущего до сих пор в моей памяти, это образ Бориса Михайловича Пшеничникова, учителя с хлебной фамилией в достаточно голодные послевоенные  пятидесятые годы.
             В посёлке лесозаготовителей Белорецке Кировской области наша начальная школа находилась в приспособленном  здании, которое и зданием-то назвать было нельзя:  так, домик выбеленный, как  украинская хата. Да и проучились мы в нём  всего один год, а уже со следующего года мы вместе со старшими ребятами ходили пешком в  Залазну,  в соседнее село за 3 км.  Но школа в Белорецке была по соседству с нашим домом, и это мне очень не нравилось, потому  что хотелось в школу ходить по тротуарам, как всем ребятам, а тут можно просто через забор перелезть –  и уже в школе.
             Учитель к нам  в первый класс пришёл необыкновенный, он был без одной ноги и ходил на костылях. Протеза не было, и штанина была подвёрнута и заколота булавкой, это мы  с подружкой Людой Барзыкиной  разглядели, когда сидели за  первой   партой, у стола Бориса Михайловича.
             Как мы гордились своим учителем! Ни у кого  не было учителя – мужчины!  Были тётеньки в соседних классах, они часто ругались, и так громко, что мы поневоле прислушивались. Наш Борис Михайлович никогда не повышал на нас голос, его укоризненного взгляда было достаточно, чтобы усмирить наиболее шаловливых.  Может быть, он и ругал нас, но  в  памяти это не сохранилось. А вот ощущение необыкновенного счастья и тепла, когда удавалось встать рядышком с учителем – вот это чувство свежо и теперь, хотя больше полстолетия прошло!  Я помню, как мы отталкивали друг друга, что-то сердито шептали, даже мальчишки  толкались – они тоже хотели коснуться Бориса Михайловича, оказаться рядом с его плечом.
              Я сейчас вспоминаю этот момент с улыбкой: как же мне всё это знакомо, да и почти всем учителям! Даже в  5 классе, оставаясь всё теми же малышами, детки  всегда хотят встать  поближе к учителю, коснуться его руки, потрогать волосы. Мой сын Саша когда-то хотел связать свою жизнь со школой, с детьми. Он какое-то время работал воспитателем в интернате. И надо было видеть, когда он шёл по коридору, а детки, словно опята, повисали на нём!  Каждому хотелось подержаться за руку Александра Викторовича! Это было  необыкновенно трогательно!
              Учитель наш всегда был в тёмно-синей, как оказалось, милицейской гимнастёрке, такого же цвета брюках-галифе, подпоясанный широким кожаным ремнём. Он был фронтовиком, но ногу потерял уже после войны, работая в милиции. Сколько ни  пытаюсь,  не могу его представить в гражданском костюме, он всегда был в гимнастёрке  и галифе. Хорошо запомнился потёртый кожаный ремень. Когда он вставал, то прежде чем взять костыль, расправлял складки на гимнастёрке каким-то  особым движением,  касаясь ремня.  Он ходил на костылях, но всегда казался высоким.  Может быть, мы были тогда семилетками, поэтому нам так казалось, но ведь мы  сравнивали его и со своими отцами, а Людочка Барзыкина – со своим старшим братом Валентином, тот был выше её отца.  Нет, всё-таки наш Борис Михайлович  был высокий, с красивой, пышной, с проседью  копной волос, зачёсанной наверх. Я ревновала его ко всем девчонкам, но особенно к Люде Барзыкиной, моей лучшей подружке. Она писала очень красиво,  часто получала похвалу  Бориса  Михайловича, который  выписывал буквы  не просто красиво, а  каллиграфически ровно, правильно, на доске его записи были так ровны и красивы, что стирать их с доски  было жалко. Всем нам хотелось научиться писать так же. И я тоже очень старалась выписывать буквы, слова в предложениях, чтобы и меня похвалил  Борис  Михайлович.   И  как же  я  ревниво сравнивала свои буквы с буквами моей подружки, если у неё  стояла за работу «5» , а у меня «4»! Мне казалось, что мои буквы ничуть не хуже, чем у Люды. Мне даже плакать хотелось, и я ещё больше старалась выписывать букву за буквой.
              Мне так хотелось рассказать Людке, что я первая познакомилась с  Борисом Михайловичем, но так и не решилась  рассказать  ни тогда, ни когда мы стали старше:  стыдное это было знакомство…   Я уже упоминала, что наш дом и начальную школу отделял только забор из плохонького  штакетника. Нужно было только отодвинуть одну штакетину – и вот тебе школьный двор!  Окна нашего класса выходили на двор дома, где мы жили.
              Сколько ни  пытаюсь, не могу вспомнить, что уж  такого я могла натворить, но моего спокойного,  даже несколько флегматичного  папу я вывела из себя, да так, что он схватил стоящий рядом с крыльцом веник - голик для  уборки двора, выдернул оттуда  несколько гибких прутьев и самой длинной начал гонять меня по двору.  Мне  было так больно от  настигавших меня ударов гибким прутом, что я описалась…ДА, да, случился со мной такой конфуз! А потом  мой разъярённый отец внезапно остановился, понурил голову и молча, без единого слова, выслушал учителя, который, услышав пронзительные вопли и визг  с нашего двора, подпрыгивая на костылях, подбежал к разделявшему забору и остановил экзекуцию. Что он говорил отцу, я не знаю, я сидела, забившись в самом дальнем углу, и горько плакала. 
               Отец, непьющий, всегда спокойный, до этого случая ни разу не обидевший  ни маму, ни одного из нас,  детей,  видимо, настолько переживал случившееся, что даже мама, которая не была столь деликатной в родительских наставлениях: затрещины она раздавала всем понемножку, и правым, и виноватым - пыталась свести всё к весёлому происшествию. Папа  несколько дней молчал, часто сидел, понурив голову, и был в этот момент такой несчастный, что я не выдержала и сама попросила у него прощения. И моё «я больше так не буду делать» вызвали в нём вдруг рыдания. Он прижал меня к себе, его слёзы капали мне на плечо, руку… Трудно передать ощущение маленькой девочки, которая впервые увидела слёзы отца и поняла сердцем, что не она, а он «больше никогда так не будет…». И папа, действительно, на протяжении всей жизни  никогда  не обижал никого из нас, он мог прикрикнуть, но всегда как-то  виновато, вполголоса, словно всегда перед собой видел моего учителя.
                С Борисом Михайловичем,  когда мы учились уже в Залазне  и он переехал жить туда же, мы вместе ходили на плотину через речку Б.Залазну.  Весной узенькая,  неглубокая, с частыми отмелями,  речка вдруг  превращалась в  широкую реку, и тогда плотина  едва сдерживала её натиск, а мы с замиранием в сердце стояли на мосту и смотрели через ограждения на бушующий, ревущий, желтовато-белый  падающий вниз   водный поток. Сердце колотилось от страха, от восторга, мы визжали, смеялись, стараясь перекричать  рёв бушующего каскада. Но рядом с нами был Борис Михайлович – и страх уходил куда-то, оставался только восторг!  Наверное, нельзя было водить нас на плотину по всем правилам безопасности, но он поступал мудро. Нас,  детей, всегда тянула плотина  (кстати, их было две, одна – за Белорецком, куда мы ходили со старшими ребятами, она была меньше и не такая опасная, взрослые  ребята даже прыгали в эти  желто – пенные  потоки),  и всё равно наши мальчишки пошли бы туда обязательно,  а учителю доверялись безоговорочно. Самых  резвых он всегда держал за руку. И вряд ли кто пытался вырвать свою ручонку из его большой тёплой ладони…
               Вообще-то всю начальную школу до 4 класса мы кочевали из одного здания в другое, причём,  все они находились в разных, далеко отстоящих друг от друга, местах. Помню яркую солнечную осень.  Второй класс. На мне первая  купленная школьная форма: коричневое платье с белоснежным воротничком и сшитый мамой беленький, с большими крылышками,  фартучек. Крылышки меня приводили в восторг, они напоминали крылья бабочки.  Я часто, как будто  поправляя, незаметно приподнимала их и краешком глаза наблюдала, как мои крылышки взлетали и опускались, словно порхали.
                Едва ли сейчас можно представить, как я мечтала о школьной форме! Так получилось, что в первый класс я пошла в простом светлом платьице, денег на форму не было, потому что надо было покупать школьную форму для брата, он тогда пошёл в 3-ий класс, а  у мальчишек, как  известно, форма изнашивается  быстро, как говорится, горит на них. Потом мама от соседки принесла старое школьное платье с протертыми на локтях рукавами, из этого платьица, перекроив,  она сшила темно-коричневый сарафанчик. В нём я и проходила весь первый класс. А потом мне купили платье «на вырост»,  размера на 3 больше. Мама, известная мастерица, так ловко замаскировала этот самый «вырост», что мне казалось, что у меня самое красивое платье и самые красивые фартуки. Это платье я носила до 6 класса, и только в 6-ом мне купили, наконец,  2-е школьное платье. А вот фартуки, и белый, парадный, и черный, повседневный, мама шила сама, так было дешевле, а в 7-ом я уже сама могла сшить что-то девчоночье, в том числе, и к  фартуку пришить какой-нибудь  кружевной элемент. С  9 класса до самого выпуска форму я уже не носила, только как часть школьной формы - перелицованные  коричневые юбочки, помню простенькую белую кофточку, но чаще  надевала в школу мальчишеского покроя белые рубашки.
                Но я, как всегда, увела сама себя далеко в сторону. Память удивительным свойством обладает: постоянно одно видение цепляет другое, связанное с ним, и ловко уводит от основного повествования. Вот как сейчас.
                Осень. Необыкновенное тёплое солнце, яркие  краски,  пышные ковры из красных, желтых, багряных, каких-то пурпурно - оранжевых листьев! Мы стоим на линейке в честь 1-го сентября. С нами наш Борис Михайлович! За лето мы так соскучились по нему! Меня будто приворожило чернильное пятно на его ладони и пальцах.  Он тоже нас ждал! Он разливал свежие чернила в наши чернильницы на партах и запачкал пальцы! И таким родным показался  учитель в этот момент,  мне  хотелось самой платочком стереть эти чернильные пятнышки. И потом несколько дней Борис Михайлович  как будто старался прятать свои пальцы, потому что стереть едкие школьные чернила было не так-то просто.  Он потом объяснил,  почему испачкал руки: готовых чернил не было, только в порошках, вот ему и пришлось их самому разводить…
                А потом мы все вместе стояли и смотрели на полуразрушенную красного кирпича церковь, она была рядом с нашей начальной школой. В этой церкви в одном крыле был клуб, а в другом – склад или овощехранилище. В Белорецке не было церкви. И  встреча с необыкновенно  красивым  архитектурным сооружением  -  что оно архитектурное, мы узнали много позже,  а тогда оно нас заворожило, хотелось всё время смотреть на него.  Церковь произвела на нас, малышей, такое сильное впечатление, что мы даже на переменках выбегали смотреть на её полуразрушенные, без колоколов, башенки, на толстые кирпичные полукружья окон – и  было это так притягательно! И Борис Михайлович никогда не запрещал нам  бегать к церкви, только опоздания не терпел! Может быть, именно  с  этой старой, полуразрушенной церкви, надеюсь, что она восстановлена, как восстановлены почти все разрушенные храмы,  началось моё увлечение красивыми фасадами старинных зданий. Я люблю и всегда фотографирую встреченные где-то в поездках необычайно красивые по архитектуре церковные храмы. И опозданий, кстати, тоже не терплю, стараюсь всегда быть пунктуальной, оттого до сих пор не могу привыкнуть к  опозданиям, к нарушению обещаний, например, обещанию позвонить.
                А какие замечательные прогулки  устраивал нам  наш Борис Михайлович! Мы ходили в походы, учились строить шалаши из еловых лап, собирали грибы и варили грибной суп на костре. А ещё,  как только выпадала хорошая погода, мы уроки  чтения,  природоведения проводили у реки или  в школьном садике.  А  если кто-то  или он сам  видел  что-то необычное, например, дерево, разбитое грозой, или обвалившуюся часть берега - там тоже было всегда  что-то интересное, вроде вывороченных корней дерева – мы непременно шли с учителем посмотреть! И  это были  тоже уроки, уроки жизни!  Но вот что самое удивительное: мы перестали через короткое время замечать костыли учителя. Он был вездесущ! И обучаясь  уже в старшей, средней, школе,  мы продолжали встречаться с Борисом Михайловичем. Мы долго не могли понять и всегда удивлялись, как он точно знал о наших успехах, неудачах – обо всём.  И по-прежнему мы соревновались в учёбе, чтобы заслужить его, Бориса Михайловича, похвалу. Я училась хорошо, и с радостью договаривалась с девчонками, чтобы сделать крюк и зайти к любимому учителю. Ходить к нему, в нашу прежнюю школу,  было достаточно далеко, в центр села, а старшая школа стояла на окраине, как раз по пути в наш любимый Белорецк. Встречи с учителем  нашим стали реже, но они не прекращались, пока нашей семье не пришлось уехать навсегда из нашего таёжного посёлка.
                И ещё память подсказывает, как однажды Борис Михайлович пригласил нас к себе домой, его жена напоила нас чаем  с сухариками и пряниками. Весной и ранней осенью, когда речка была мелкая, мы вброд переходили её по пути в школу. А однажды  весной,  днём, когда мы были в школе, прошел  ливневый  дождь, потом снова безмятежно засияло солнце, и мы дружно, как всегда,  пошли к броду, чтобы привычно сократить путь, и через луг и  небольшой  кустарниковый лесок  добраться до нашего посёлка. И вдруг неожиданно для нас оказалось, что река от прошедшего  днём  ливня  наполнилась водами, а может, с плотины был сброс, но  брод наш  перестал быть бродом, теперь даже старшеклассники, не могли перенести нас, малышню, на тот берег  на закорках, как это часто бывало. Вода была холодная, кажется, это было в конце мая, купаться ещё было рано, поэтому мы остались стоять на берегу. Надо было возвращаться к школе, мимо которой проходила дорога к нам, в Белорецк. Но это было довольно далеко, и мы всё стояли  на берегу, надеясь на какое-то чудо. Кто-то из девчонок зачерпнул воду в сапоги, потом ещё кто-то. Стало как-то невесело, а мы всё не решались повернуть обратно. Ведь  до дома было рукой подать, через каких-то  15 минут мы могли быть уже сидеть за столом и  обедать… Да уже  и гулять бы пошли… если бы смогли перейти речку. А если возвращаться, то не меньше часа: почти километр до старшей школы и ещё топать по грязи 3 километра, а уже так хочется домой. И  есть вдруг так сильно захотелось!  Мы приуныли. Кто-то уже решительно зашагал в обратную сторону, а мы всё стояли и чего-то ждали. Неподалёку  на берегу были привязаны  лодки, но чьи они, никто не знал, да и как днём возьмёшь без спроса?
                Неожиданно мы услышали, что нас кто-то зовёт из открытого окна дома, стоящего чуть  ли не на самом берегу.  Это был Борис Михайлович!  Он  теперь жил здесь, на самом берегу реки, и сейчас они  с женой дружно звали нас к себе. Не все, но кто-то из ребятишек всё же  пошел с нами, а мы шли такие важные – ведь это наш Борис Михайлович зовёт нас, и он-то обязательно что-нибудь придумает. И наш любимый учитель помог. Он не мог не помочь своим ученикам - бедолагам!  Напоив нас горячим чаем, обернув бумагой ноги набравшей воды в сапожки, потому что высохнуть сапожки  всё равно бы  не успели, Борис Михайлович куда-то сходил, принёс ключ от замка, и вскоре перевёз нас на лодке соседа «по частям» на тот берег. И мы, подобно зайчатам деда Мазая, счастливые, перебрались на родной берег, поднялись по склону и уже оттуда ещё что-то кричали, махали руками на прощание и, уже совсем не чувствуя усталости, побежали домой.
                Приключение  наше закончилось, а вот впечатлений было столько, что мы взахлёб ещё несколько дней рассказывали об этом и родителям, и одноклассникам, и тем, кто пошёл  в обход, не дожидаясь нас.
                Борис Михайлович Пшеничников – удивительной души человек, именно такие, как он,  называются УЧИТЕЛЕМ с большой буквы.