Память... на всю мою жизнь

   
                «… Как же мы теперь объясним
                Горьким поцанятам своим,
                Что не убивали детей
                Братья по фамилии Гримм»…
                Леонид Филатов.


    Быстро улетают мгновенья жизни нашей. И чем ты старше, тем глубже прячутся они за пеленой прожитых лет, и все труднее достать их оттуда.
       Но есть особенные мгновения – промелькнувшие как вспышка молнии, как удар током, они всплывают все ярче год от года. И память не только радует  воспоминаниями о счастливом детстве и бесшабашной молодости, но часто возвращает к мукам-терзаниям душевным, пережитым в прошлом и усиливающимся с годами.
                ***
       Когда я повзрослел, вернее, постарел до возраста ушедшего отца – война с годами «догнала» его – он стал мне ближе, понятнее. Моя любовь к нему сродни любви к Богу как к обладателю Высшей справедливости, Высшей правды. Возвращаясь в счастливое детство, вспоминаю его ласковый взгляд, добрую улыбку. И будто снова слышу спокойный, но твердый голос. Снова лежу на его широкой груди, он гладит мои волосы, а из меня сыплются бесчисленные вопросы…
       – Пап-па-па, па-ап, а почему… а когда… мне курить можно будет? Как школу кончу? Долго ждать. Эх. Охота быстрее вырасти. А если раньше начать курить? Костька говорит, что раз куришь, то и взрослый. Мы с ним пробовали. Ни фига не повзрослели, голова только болела…
       – Ну и совсем не вырастете с Костькой, если будете «пробовать». Само все придет: и взрослость, и соображалка, – отец усмехнулся и легонько постучал меня согнутым пальцем по лбу.
       – Па-ап, папа-а, а давай попоём че-нить.
       – Давай: вста-вай стра-на ог-ром-ная…
       – Ну что мы всегда эту песню поем? А  с дядей Саней, как выпьете маленько – вы тоже одно заводите: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальём…». Ты что, всего две песни знаешь? Вот бабушка – много песен знает! Мы с ней как заведем: «Последний нОнешний денёчек…», «Маруся отравилась…», «Вейся, вейся не развейся ты верёвочка моя…» да и еще много чего. А ты маленьким с ней пел?
       Отец рассмеялся, легонько щёлкнул меня по носу.
       – Ты ведь большой у меня, скоро в школу пойдёшь. Уж и сам много песен знаешь. Так?
       – Так…. А ты немцев на войне много убил?
       В отцовских глазах застыло удивление от такого неожиданного вопроса.
       - Да я тут Костьке в ухо заехал. А чего он?! Орёт, что его отец больше тебя немцев убил! Я его хотел в военную газету носом потыкать, ну, что у бабушки хранится. Ну, где написано, что… сейчас-сейчас: «миномётный расчёт сержанта Сырова уничтожил тридцать немцев», вот! Так бабушка газету не даёт. Говорит, порвёте еще, не дай Бог... А когда ты взводом командовал, то еще больше уничтожил! Взвод-то ведь больше миномётного расчёта?! Да? Я чай знаю, не маленький!
       Ладонь отца легла на мой покрывшийся испариной лоб. Пристально взглянув мне в глаза, он тихо сказал:
       – Сынок, немцы ведь… они... Тебе пока это трудно понять. Помнишь, как ты плакал, когда утром увидел в курятнике двух мертвых цыплят? А тут… люди.
       – Немцы – люди?! Ты что, пап? Ты и на войне так думал? А?
       – Да много как думал…
       – А как ты в штыковой бой ходил, расскажи! Шибко страшно?
       – Сынок… я ж рассказывал… 
       Отец выдохнул, приподнял меня на вытянутых руках, будто я летящий самолетик, весело улыбнулся и предложил:
       – Давай-ка попоём, а?
       – Да нет, пап… Ты лучше расскажи!
       Пришлось отцу капитулировать:
       – Страшно. Но только пока бой не начался. А в бою страха нет! Перед тобой враг и только одна мысль в голове – убить его! И неважно, кто он: человек, собака, цыплёнок…  Враг, и все! Убить за то, что...
       Он резко замолчал, переложил меня со своей груди на подушку, встал, сходил за папиросой и присел на краешек кровати. Выдохнув синюю струйку дыма в сторону, похлопал меня по ноге:
       – Вырастешь – поймешь.
       – Па-ап, сам говоришь, что я большой уже. За то, что они – фашисты! Немцы! Да?
       – За то, что друзей твоих убили, за то, что хотят убить тебя. За то, что – война, сынок! А немцы не все фашисты были...
       – А после боя?
       – После? А после – радуешься. Радуешься, что живой, что не тебя, а ты… Потом – усталость. Страшная. И о родных, о том, как домой хочется, думаешь. А потом… потом о том, кого убил.
       Отец замолчал, затянулся папиросой, отвернулся и быстро вытер глаза...
       Я мало что понял тогда, но почувствовал какое-то волнение, беспокойство, какое никогда не испытывал рядом с ним. Если б вдруг тысячи врагов окружили наш дом, мне не было бы страшно! Ведь рядом он – самый сильный, самый умный, самый справедливый, самый главный в моей жизни человек!
       Но теперь было что-то другое, неясное, тревожное. Поняв, что отцу больно от этих воспоминаний, я тихонько встал и вышел на крыльцо.
       К дому подходил двоюродный брат  отца – дядя Саня Стеньшин.
       – Ну, здорОво, племяш. Что, папка-то дома? Или опять на работе? Выходной же сегодня. А?
       Важно пожав протянутую  руку – дядя Саня общался со мной, как со взрослым – я посетовал на себя:
       – Дома. Расстроил я его маленько. Разговорами о войне… Он и распереживался.
       – Ну, ничего, ничего...
       Дядя Саня на минутку задумался, потом  покачал головой и, тяжело вздохнув,  вошёл в дом…
       Помню, как усевшись на ступеньку крыльца, я напрягал свои маленькие мозги семилетнего мальчишки, для которого, как и для всей детворы тех лет, главная игра – это игра в войнушку. С уничтожением врагов-немцев! В голове не укладывалось, что они – люди. Какие же они люди? Они – или изверги или придурки! Из дома раздавался смех – дядя Саня пытался растормошить загрустившего отца. Тихонько приоткрыв дверь я прошмыгнул в соседнюю комнату, откуда хорошо было видно и слышно.
       После спетой песни «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина» отец вдруг со стоном выкрикнул:
       – Саня, братка, сколько же мы помнить это будем!? Где же время-то, которое «лечит»?! Ведь и они за что-то воевали. За то, что мы – дикари вот-вот на них нападём: дома сожжём, живьём их съедим? Ведь не все же они скотами были и считали себя сверхлюдьми. И среди них, наверное, люди были. А сколько среди наших нелюдей…
       У кого же правда правдивей? Для нас, спору нет, – наша! Мы Родину свою защищали! А они ведь тоже за что-то? Ведь те, кто их погнал, со мной сами не собирались встречаться в штыки! 
       А может сейчас сын был бы и у него. У меня вот есть, а у него – нет. И его – нет. А был бы он – не было бы меня! И сына моего бы не было…
       Или ты его, или он тебя! А он....снится мне часто.
       Дядя Саня крепко обнял отца за плечи, прижавшись щекой к его щеке, быстро зашептал:
       – Братка, братка… что ты, что ты… Все-же хорошо, хорошо… Помнишь, мечтали: приедем домой, землянку выкопаем. Просторную! Жить будем! А мы тебе вон какой дом построили! А как землянке-то на фронте мы рады были…
       Дядя Саня запнулся на полуслове, скрипнул зубами, зажмурил глаза,  плечи его задрожали от сдерживаемых всхлипов.
                ***
       Тёплым майским вечером в день тридцатилетия победы – мне уже стукнуло двадцать лет – я нечаянно застал отца сидящим в саду под яблоней. Хотел подойти, но заметил, что он разговаривает сам с собой, и в замешательстве остановился. То, что я услышал, врезалось в  душу на всю мою жизнь.
        – Память! Память… Что ж ты со мной делаешь, проклятая… Господи! Да за что мне все это! Упиться до беспамятства! Но ведь протрезвеешь рано или поздно.… Или башкой хрястнуться! На наковальню её положить под молот! Чтоб выбить из неё тебя, память – горе моё! Боль моя...
                ***
       Будто слышу и вижу я все это сейчас. Только с годами ярче, понятнее, острее и… слез больше.
       Память… на всю мою жизнь.