3500 километров вспять лета

Мне удалось в составе бригады сплавщиков леса на плоту пройти по одной из величайших рек земного шара – Лене. Это был путь от таежного поселка Витима до арктического порта Тикси. Преимущество путешествия как члена рабочей бригады налицо: тебе гарантирована ежедневная физическая нагрузка, желанная для активного туризма   и в то же время снята всякая забота о транспорте в пути. А возможность посещать русскую баню, которую мы предусмотрительно построили на плоту, – вершина желаний. После пихтовых да свежеберезовых веничков с пару прямо в речную стынь – бултых!... Блаженство…о…о.

Романтика и страсть к познанию свела в одну бригаду нас из Ленинграда, Камчатки Тикси, Москвы, Якутска и Витима. Занимаясь историей Камчатки, нельзя не заинтересоваться путями проникновения на полуостров казаков–первопроходцев и крестьян–заселенцев преобразивших уклад жизни коренного населения северо–восточной окраины России. Существенной частью этого пути являлась река Лена, а неминуемым перекрестком в истории освоения окраины нашего государства оказался Якутск.

Мне давно мечталось пройти по столь оромантизированной историей страны, могучей, сибирской реке. Пройти по пути первозаселенцев Камчатки, по пути исследователя устьевой части реки Лены – монаха Игнатия (в миру Ивана Козыревского), одного из первопроходцев Камчатки и открывателя Курил.

Желание понять истоки одержимости, таких людей, их стремление стать полезным Отечеству и лежало в основе моего влечения к берегам Лены.

Сразу же в начале путешествия меня поразил своеобразностью сибирский поселок Витим. Среди тайги раскинулся он на вершине яра спадающего к Лене. Все строения в поселке сибирского стиля, отражающего русский дух. Рубленые дома, глухие заборы, тесовые ворота, украшенные резьбой, и ни одного дома с одинаковым узором на фронтонах крыш и ставнях окон.

Посреди Набережной улицы возвышается двухэтажный, из вековых сосен, особняк – бывшая резиденция купцов Громовых. Диву даешься резным кружевам украшений дома, добротностью рубки его стен, своеобразным парадным подъездом – данью и классицизму, и славянскому зодчеству. Прочно, с душой рубили строения в старину: сто лет для них не возраст. Напротив усадьбы, с другого берега Лены, впадает в нее Витим, воспетый как Угрюм–река в романе В. Шишкова.

Заключив договор на обслуживание и ремонт плота в пути, под началом опытного бригадира–сплавщика из Витима Руденко Михаила Афанасьевича, мы с момента подготовки плота начали свою трудовую деятельность, так сказать, совмещая полезное с приятным. Необходимо уточнить, что наш плот являлся экспериментальным, потому как превышал объемы обычно сплавляемых по Лене. При его ширине в 150 метров длина составляла почти полкилометра, а объем нашего транспортного средства достигал двадцати тысяч кубометров древесины. Усиленная такелажная оснастка этого плота морской сплотки требовала постоянного досмотра и регулирования в пути.

Начало июня в Витиме – начало лета. Манящий запах черемух, сочная зелень, яркое солнце, жара. Работаем в одних плавках, готовим плот к отплытию. Строим на плоту жилье, кухню, баню.

И вот 5 июня на буксирной тяге теплохода–буксировщика «Сахалин» плот послушно вышел от плотбища Леспромхоза на фарватер реки Лены.

С юга на север протекает эта многоводная, самая длинная в Сибири река. Почти четыре с половиной тысячи километров тянется ее путь к Северному Ледовитому океану.

Климат здесь суров: быстротечное знойное лето и затяжная зима с морозами, доходящими до 600С. Не зря этот край снискал печальную известность: «тюрьмы без решеток». В прошлом это место ссылочных и опальных царедворцев, а позже декабристов, народников и революционеров.

В советское время тут были открыты и стали разрабатываться  полезные ископаемые: золото, алмазы, олово, слюда, железная руда, уголь и даже камни–самоцветы  как чароит  и другие.

Где ранее кочевали стада оленей да вились лишь звериные тропы, теперь появились поселки, выросли города и крупные добывающие предприятия. Река Лена превратилась в основную артерию промышленности региона страны.

Река исстари и удобный путь и кормилица и заступница человеку. Вот почему названия рек обычно самые древние.

О реке Лене от аманатов (заложников при взимании ясака–дани) племени булешей  стало известно в западной Сибири еще в 1621 году. А о том, что «Лена река впала своим устьем в море» – только в 1629. Название реки Лена, как предполагает исследователь С.В.Попов, скорее всего произошло от измененного русскими, тунгусо–маньчжурского (эвено–эвенкийского) «Елюене», что означает «Большая река».

Трудно отвести взор от красот ленских берегов. Каждый поворот реки – новые захватывающие виды. Стоит солнцу выглянуть из–за гор, и строгая река вдруг засветится извилистой лентой неба с той же синевой и облаками, а ее стражи – лобастые сопки, щетинятся хвойным лесом, будто впервые заглядывают в Лену.

Пошел счет дням, меняется ландшафт картинами природы. Хмурые сопки иногда просветляются то крутыми осыпями камней, то желтыми песчаниками берега, поросшего сосняком. От солнца стволы сосен будто тепло светятся, а по низу в сосняках розовым огнем полыхает багульник, ветки которого облеплены нежным цветом. Не выдержали, и на моторной лодке мы съехали с плота, нарвали охапку багульника и цветущей черемухи. После этого два дня в нашем жилье на плоту стоял пьянящий дурман весны.

Лена–трудяга разворачивалась во всю  свою  мощь. Мимо нас то дело проходят караваны барж с грузами для шахт и рудников, находящихся почти в каждом ее притоке.    Наверное, так же целеустремленно, покачиваясь в такт взмахам весел, сплывали на карбасах по Лене отчаянные головушки, чтобы открыть, исследовать новые «землицы» ради России. Иван Козыревский о цели своего похода в низовья Лены писал: «…чтобы ленским устьем вытти на Северное море.., где будто и в летнее время лед от земли не относит и не тает, дабы подлинно оное осмотреть и уведомитца можно.., и ежели де от оного устья до того Восточного моря судами выттить будет возможно, то де будет великая польза».

***

Особенностью ленских селений является их привольность. По прибрежным угорам раскинулись группы рубленых домов с усадьбами, образуя хуторки, связанные меж собой паутиной дорог, сбегающих к речному причалу. По прибрежным лугам, окаймленным частоколом тайги, рассыпалось стадо коров. Среди гармонии красоты берегов нет–нет да и резанет сердце вид заброшенного поселка средь вырубленной тайги. Измятые тракторами деляны лесоповала, будто болезненные лишаи, на плохо выбритых, сопках.

Сюда в 30–е и 40–е годы двадцатого столетия  – годы героического труда и суровой романтики – на тихоходных баржах сплывали заселенцы этих мест, чтобы поднять индустрию страны. И подняли, и выстояли перед лихолетьем. Но ослепленные своей всесильностью в порыве стремления к лучшему, люди, не заметили, как проскочили грань соприкосновения добра и бездушия, и перестали замечать, что стали губить основу жизни человека – природу, нанося вред ей, а значит себе, и будущему.

В далекие времена, когда природные богатства в пространной России, казалось, еще были неисчерпаемы, Петр I, узнав, что в «Московии» скудеют леса от вырубок предприимчивыми купцами, повелел весь лес перечесть «до каждого дерева» да под страхом смерти запретил «зарубать» лес у рек, чтобы было откуда лесам «вновь зарождаться». Прозорливость предков достойна уважения. А вспомнят ли о нас так же?

На третьи сутки река вынесла нас к Ленску. Этот молодой город Якутии, перегрузочный порт – ворота алмазного края. От Ленска на север уходит дорога через тайгу и мари до города Мирный, на прииски.

Ложку дегтя в романтичный наш быт на плоту вносят комары. Пока работаем, подтягивая ослабшие обвязки пучков леса, ветерок спасает от гнуса, но в жилой постройке от этих злыдней спасу нет. На нарах, над каждым спальным местом пришлось устроить палаткообразные пологи из марли как спасение от кровопийц.

Рядом с моим пологом такое же убежище такелажника Сергея. Ему за пятьдесят, он родом из–под Витима, заядлый говорун–рассказчик. По его говору и обличию трудно распознать какого он рода–племени. Как сам он утверждает: «Русский, но немножечко бурят, украинец и якут». Короче, чистый россиянин, в ком за века смешалось сто кровей. Запомнился мне рассказ о его детстве:

– «Мы жили от Лены вверх по Витиму в поселке Мама. Вообще наш край старателей да лесорубов. Я учился плохо. Отец–то недовольничал. Он и шумел на меня и спокойно корил, говоря:

– Мне не пришлось грамоту одолеть, время было: лишь бы выжить. А у тебя, дубина, возможность есть. Ты же не простак какой, знай это. Я от швартовщика до капитана буксира самоумом  дошел… А матка твоя ныне лутший щетовод. Да и на свадьбе нашей, помню, сам лоцман с лоцманихой да шхипер с шхиперихой были, а не одно простолюдье. А возьми дядьку твоего Антипа. Тот тож, не в простой артели обретался, а сам в первой парке на пристани был. Верзилист чисто кряж. Помню на спор пятьсот килограммовый груз по сходням на баржу внес. Бывало день два без дела ждет пока тяжеловесный груз на пристань подвезут. Тогда его работа…Жаль помер рано».

  Но я так и недоучился. Рано курить начал, по киношкам да танцулькам шнырять. Наш участковый милиционер – полуякут, жил прямо в клубе, за сценой. Послее кино зазовет нас к себе, трубку закурит и манит пальцем:

– Кто первый, подходи. На, курни во всю матушку.

Первый курнет полной грудью, глаза выпучит от махорки и замрет, дух перехватило. Так и стоит рот открымши. А мильтон лишь:

– Ха, молчи! Ни гу–гу – и другого зовет. Так всех пропустит, а потом:

– Ну чё, сопляки! Сладко курить–то, однака? Ха–ха–ха! Я вам отобью курилку-то.

Мало по малу, хоть и не сладко было, а я–то привык к куреву. На работу в леспромхоз не взяли – малолетка. Так я на пристань наладился по стопам отца идти. Отец сговорился, взяли в артель подсоблять на малых грузах. Когда тяжелая ноша я влезу на рубку баржи да для артели пою под гитару, пока они разгружают баржу. Когда барж нет, они меня то в сельпо за водкой пошлют, а то от скуки укажут:

– Иди вон тому по соплям дай.

Я бегу затеваю драку, а тут уж артельщики идут поразмятся…  »

Так и говорит неустанно Сергей, пока не убаюкает нас своей историей.

***

Несколько дней пролетели в трудах. Дело плотогонов бесконечное и ответственное. Задача: не потерять ни кубометра леса. При движении плота постоянно ослабевают обвязки пучков леса, крепеж их к основному тросу – лежню.  Вот и приходится постоянно, прыгая по связкам леса, поправлять обвязки, подтягивать гайки сжимов. Весь световой день на солнце, на ветру, на комарах. Облегчает участь вечерняя баня с еловыми вениками, да холодной Ленской купелью.

На более ровных местах приленья раскинулся старинный северный город Олекминск. Здесь отбывали ссылку декабристы, а также революционер Урицкий М.С. и М.С. Александров (Ольминский). В музее города собранны уникальные документы о революционных событиях на Лене. Здесь, в окрестностях города найдены большие запасы соли. Вообще Олекминский район за умеренный климат называют еще «Якутской Украиной». Утверждают, что по числу солнечных дней в году Олекма не уступает Крыму. Тут успешно выращивают пшеницу, ячмень, овес, капусту, помидоры, картофель, огурцы. В лесах много ягод и голубики.

За Олекминском к нашему плоту причалил теплоход с агитбригадой . на плот сгрузили музыкальные инструменты и сошли участники художественной самодеятельности.

Расположившись на щитовых мостках, у брусьера плота, они поздравили нашу бригаду с открытием навигации. Девушки в нарядных костюмах спели несколько песен. Так же быстро они погрузились на свой катер и отплыли, перехватывать другие плото–бригады. Конечно же, разговор велся теперь только вокруг концерта, разбередившего наши загрубевшие сердца.

Такелажник Сергей очередной раз хмыкнул и заговорил:

– Не плохо, однако, «Якутсклес» подсуетился с концертом. Девчат–то каких бойких, глазастых прислали, да и голосом хороши.

Наш бригадир Михаил Афанасьевич заметил:

– Ишь–ты, туда же, на девчат пялишься. Песок уже сыпется, небось а ты…Раньше–то кобеливал поди, аль не насытился?

И Сергей завелся:

– Ни, до  женского полу я не охоч. Вот по молодости дружок у меня был, то–ходок  что надо. Его так и прозывали «Макшан – чугунные яйца». Как–то умудрялся он ладить и с девками и с бабами мужьими. Таков проныр лукавый был. Помню тогда к нам на Маму из Москвы тунеядок: девок да молодух разных прислали. Распределили их по лесным поселкам да приискам  вокруг Мамы и наступила тогда житуха нескучная. Дружку моему, Митьке, приглянулась на одну из них. Нравится ему, но не подпущает его до себя и все тут. Он и так и эдак…Прошло время, вижу я он сам не свой ходит, спрашиваю:

«– Ты че, паря, втюрился?

– Пустое, – отвечает, – Заедат меня: прознал я: она со старателями якшается, а мне знатному лесорубу отворот дает. Вчера она опять меня отбрила: – «Не покушайся на мою честь, знаю я вашего брата – переселенца. Задарма норовите, не выйдет». Вишь к чему клонит? Ну погоди.., девка.

Однажды Митька сплыл до Витима и раздобыл там пузатый медный самовар, да и припер в общагу. Зачем думаю ему старье это? Едим–то в котлопункте, да и в общаге, в каждой комнате чайники есть. Спрошил его, он лишь отмахнулся от меня, завернул самовар в тряпицу и под свою кровать двинул.

Немного прошло и приободрился мой дружок. Стал  чаще на ночь уходить. А тут я пол протирал да зацепил ту тряпицу. Гля, а там уже половины самовара нет, был–то целый. Пришел Митька, я к нему. Рассмеялся он:

– Эх голова – два уха, смекай, – и достал из–под матраса, напильник да говорит: – Пять минут и  «золотого песка» десять–пятнадцать граммов. Она всех старателей отшила. Знать больше меня ей никто не подносит. Ха. Ха. Уж и надоела она мне, если хошь, на напильник, скребани и дуй к ней, не отринет. Она все меня пытает, на какой речушке я золотишко мою. Вот дура алчная.

Перестал он к ней ходить. С «золотом» своим быстро нашел другую. Когда уже самовар заканчивался, Митьку забрали прямо с работы да в милицию аж в Витим увезли. Через пару дней вернулся, хохочет. Зазнобу его тоже арестовали, ее подружка заложила, когда увидела у нее полбутылки из под шампанского «золотого песка». Завидки–то и взяли ее. А в Витиме–то быстро медь от золота отличили и Митьку с милиции выгнали. Смеху–то было.»

***

Чем дальше сплывает от юга сопки становятся каменистее, с обрывами да с торчащими зубьями скал. Ленские столбы – так называется это место, где сплошная стена изваяний тянется около восьмидесяти километров. Разнообразные скальные фигуры: подобия идолов, крепостей, замков, загадочных лабиринтов из колонн и пещеры. Как ни бережешь цветную фотопленку на дальнейший путь, здесь, на столь потрясающих воображение картинах природы, сдержаться невозможно. Ниже по течению Лены попадаются стены утесов с «писаницами» первобытных людей. Эти наскальные рисунки охоты, всадников и зверей,    исполненные   охрой, еще довольно хорошо сохранились.

Река Лена большими и малыми притоками все набирала мощь. Заметнее становилось движение вспять лета. Реже удается раздеться на плоту для загара. Холодный ветерок побеждает солнце.

На подходе к Якутску, показались строения Покровска – административного центра Орджоникидзовского района Якутии. Здесь в 1916–17 годах отбывал ссылку революционер–ленинец Серго Орджоникидзе.

Неподалеку от Покровска стоит памятник предводителю партизанского движения Восточной Сибири времен Гражданской войны 1918–1920 года – Н.А. Каландаришвили. Примечателен Покровск и тем, что тут выращен в советское время яблоневый сад, акклиматизированный к Якутии.

Еще немного и будет Якутск – самый исторический город Северо–Востока  России. Якутский острог «в земле Якольской», заложил казачий сотник Петр Иванович Бекетов, 25 сентября 1632 года.

Теперь Якутск – современный культурный город, несущий непомерный груз истории России. Вот как о нем отзывался Иван Александрович Гончаров – автор известных романов «Обломов», «Обрыв». Он в 1852–54 годах совершал кругосветное путешествие на фрегате «Паллада» в качестве секретаря адмирала Путятина. В 1854 году, из порта Аян сухопутным путем он возвращался в Петербург через Якутию. Его записи красочно говорят о тогдашнем Якутске и его населении.

«Якутск построен на огромной отмели, что видно по пространным пескам, кустам и озерам. И теперь, во время разлива, Лена, говорят, доходит до города и заливает отчасти окрестные поля…»

Он пишет, что в Якутске нет гостиницы, а имеется лишь один каменный дом.

Что есть продажа вина и господа все хорошие, а купечество знатное. Что зимой живут все в городе, а летом на заимках (дачах), а вот приезжих здесь бывает мало–мало.

О жителях Гончаров отзывается так:

«Городские якуты одеты понаряднее. У мужчин голубого сукна кафтаны, у женщин тоже, но у последних полы и подол обшиты широкой красной тесьмой. На голове у тех и других высокие меховые шапки, несмотря на жаркую погоду. Якуты стригутся, как мы, оставляя сзади, за ушами две тонкие пряди длинных волос – вероятно последний, отдаленный намек на свои родственные связи с той тесной толпой народа, которая из Средней Азии разбрелась до берегов Восточного океана. Я в этих прядях видел сокращение китайской косы, которую китайцам навязали манджуры. А может быть якуты опускают сзади волосы подлиннее просто затем, чтобы защищать уши и затылок от жестокой зимней стужи…Якутского племени, и вообще всех говорящих якутским языком считается до двухсот тысяч обоего пола… Еще я видел больницу, острог, казенные хлебные магазины, потом я проехал мимо базара с пестрой толпой якутов и якуток… Якуты здесь все кучера; слуги и ремесленники; они хорошие скорняки, кузнецы, но особенно способны к плотнической и столярной работе… Знаете, что мне обещал принести на днях якут? Бюст Рашели из мамонтовой кости, или моржового зуба. Сюда прислали бюстик из гипса и якут делает по нем. Якут и Рашель – каково сближение… Сколько холодна и сурова природа, столько же добры и мягки тут люди. Меня охватили ласка, радушие, желание каждого жителя быть чем–нибудь приятным, любезным…в самом, деле сибирские природные жители добрые люди. Сперанский будто бы говаривал, что там и медведи добрее зауральских, то есть европейских. Не знаю, как медведи, а люди на самом деле добрые. Я узнал, что жизнь их неподвижная, не сонная, что она нисколько не похожа на обыкновенную провинциальную жизнь: что в сумме здешней деятельности таится масса подвигов, о которых громко кричали и печатали бы в других местах…»

Кого только не повидал Якутск. После каждого переворота в столице, из Петербурга сюда потоком шли обозы с опальными царедворцами и ссыльными разных мастей. И это начиная с петровских времен до наших. Можно смело утверждать, что Якутск – обратная сторона медали – Петербурга до Советской России.

В двухстах километрах от Якутска на Восток есть поселение Амга. Там с 1881 года отбывал ссылку русский писатель В.Г.Королинго за демонстративный отказ принять присягу на верность новому царю Александру III. Тогда Амга была небольшая ямская слободка со сплошь неграмотным населением из якутов и русских крестьян переселенцев.

Амга была не так глуха, потому что  стояла на ямском тракте Якутск–Охотск – самой оживленной дороги того времени.

По этому тракту еще с начала восемнадцатого века шло заселение Охотско–Камчатского края казаками, беглыми крестьянами и переселенцами да опальными людьми. По ней тащились обозы с грузами обеих Восточных экспедиций под началом Витуса Беринга, а также экспедиции Афанасия Шестакова, Ивана Евреинова, Федора Лужина да и других. А навстречу им по этому пути стекались к Якутску караваны с ясаком – данью с приморских и камчатских инородцев.

Ниже Якутска горы отодвинулись от реки. Теперь лишь уходящие в марево синие сопки, огражденные от Лены щеткой леса, просматривались с плота. После впадения притока Алдана Лена стала норовистее: мощные водовороты, свальные течения и перекаты добавили работы нам и сопровождающим катерам, которые теперь беспрестанно маневрировали, направляя плот по нужному ходу.

Алдан – мощная река. Своим напором, при впадении в Лену, Алдан образует свальное течение, которым хвостовую часть нашего плота начало быстрее сносить на близлежащий остров. Сопровождающий трехсотсильный буксирчик зашвартовался за задний брусвер плота и пытался отжимать плот от острова. Мы ручными лебедками спешно стравливали с плота тормозные полутонные лоты, чтобы как–то уменьшить снос. Буксир – тягач и наш буксирчик работали на полных оборотах так, что из труб вылетало пламя. Казалось остров все быстрее и быстрее надвигался на нас. Наше беспокойство стало переходит в страх что плот обоймет остров, тогда никакая сила не стащит его и надо будет полностью переформировывать плот и больших потерь леса не избежать. С приближением берегов острова, наше волнение все нарастало. Вот уже головка плота, потом середина его миновали отмели острова, еще…, еще…, и – страшное!  Сотни тонн древесины хвостовой части плота сходу навалились на остров. Своей массой плот выдавил на сушу пришвартованный вспомогательный буксир, который, завалившись на бок, волочился по берегу и на полных оборотах гребным винтом рубил кустарники и чахлые деревца зарослей острова. Из–за такого мощного торможения вся махина огромного плота распрямилась, вытянулась, пытаясь своей массой стянуть с мели свой хвост.

От такого напряжения и вытяжки троса бортовые лежни заслезились смазкой и засвистели над нами гайки сорванные с такелжных сжимов, защёлкали лопнувшие троса обвязок крайних пучков. Масса плота ползет по суше, а катерок так и тащится за плотом оставляя за собой просеку. Мы понимали что за кавардак сейчас твориться в перевернутом катере и почему не могут там заглушить двигатель, понимали и то, что если оборвется чалка, катер останется в кустах на суше острова, кто и когда вызволит его из этой ситуации? С опаской от стреляющих гаек и переживанием мы, из–за бревен бруствера, наблюдали за происходящим, пока масса плота взяла свое и сдернула свой хвост с острова. Катер следом как поплавок принял нормальное положение и все еще на полном газу продолжал отталкивать плот от берега пока пришедшая в себя команда буксира не заглушила его двигатель. На наше счастье троса бортовых лежней выдержали и сам плот не разорвало, а распущенные пучки леса мы на ходу сформируем утянем. Главное избежали аварии и крупных потерь леса.

***

После впадения Алдана река Лена заметно укрупнялась. Световой день становился длиннее и длиннее.

При ширине Лены в шесть километров ветер уже не доносил с берега не терпкого настоя багульника, ни смолянистого запаха леса, ни аромата цветущей черемухи. Резче стал чувствоваться уход от юга.

Второй крупный приток Вилюй добавил и без того мощной Лене энергии, и она стремительно понесла нас на север. Чаще стала кудлатиться низкая облачность, цепляясь за ершившиеся лесом макушки сопок. Нежная зелень в распадках и на луговинах сменялась на грязно–желтую прошлогоднюю траву.

Вилюйский край тоже значимое для истории место. Выше по течению Вилюя находится селение Вилюйск. В 70–е годы девятнадцатого века Вилюйск был самым глухим уголком России. Более семьсот верст от Якутска шла дорога по глухой тайге, мимо топких болот и множества речушек. В те времена этот поселок был примечателен тем, что в 1866 году там построили острог (тюрьму) для предводителей польского восстания (каракозовцев). Нити руководства повстанцами сходились в департамент Российского министерства финансов к его директору Огрызко, который вместе с другими зачинщиками бунта и был сослан сюда в глухой угол страны.

А в 1871 году в тот же острог был сослан Н.Г.Чернышевский, революционер–демократ, который пробыл там 12 лет. В его письмах содержится много ценных сведений о жизни и быте народа Якутии той поры.

Население Вилюйска тогда не превышало пятиста человек. В селении было около сорока построек – юрты якутского типа, церковь, казарма и сама тюрьма. Сам Чернышевский пишет об этом так:

«…Это очень маленький город. В нем нет ни одной лавки. Товары, какие нужны, продаются торговцами в их собственных квартирах… Между Якутском и Вилюйском нет русского населения, живут только якуты, те семьи, которые содержат почтовую гоньбу. Меж станциями большей частью по 40 и даже 50 верст…, Станции – якутские юрты. Из них две–три не очень опрятны, другие плохи относительно чистоты воздуха: тут вместе с хозяевами помещается и скот: коровы, телята… Путь сюда далек и очень труден. От половины апреля и до конца года переезд от Иркутска до Якутска – тяжелое и очень рискованное предприятие; труднее чем какое–нибудь путешествие по внутренней Африке… Пустыня, пищи не найдешь, никакой помощи в случае дорожного приключения, громадные расстояния меж станциями, лошади по недостатку кормов слабы, дики, пугливы…

Жизнь здесь стоит очень дорого: все привозится из страшной дали: даже, можно ли поверить – рыба с низовий Лены, из–за двух или четырех сот верст. Природа так скудна что сама Лена со своими притоками не имеет количества рыбы, достаточного для ничтожного числа людей населяющих эту область… На золотых приисках Ленской системы работает меньше десяти тысяч человек, мясо для них получается большей частью с юга, пригоняют скот даже с китайской границы…

Не один я здесь и многие русские пользуются хорошим здоровьем. О якутах этого нельзя сказать. Это народ хилый, болезненный,  потому что пища у них очень плохая. До сих пор они еще не бросили свою, так называемую, сосновую кору. Это верхний молодой пласт древесины лежащей прямо под корой, подобный липовому лыку. Его и сдирают с дерева в виде лыка, сушат, режут и выходит липовая лапша: или даже толкут и едят это снадобье и даже хвалят … А, вообще, люди здесь добры; почти все честны, некоторые при своей темной дикости, положительно благородные люди. Но видеть, как они живут, бедняжки, видеть их нищую, даже при деньгах жизнь, это – мучить душу».

Многое можно узнать из писем Чернышевского, а также и из работ исследователей жизни этого Вилюйского узника. Узнать, чтобы понять и оценить жизнь настоящую.

***

После Вилюйска по Лене потянулись малопривлекательные отвесные берега, где наслоения предыдущих эпох чередовались с пластами залежей угля, которые выходят кое–где на поверхность. Вскоре на крутом берегу Лены зачернели горы этого угля, добытого открытым способом в Сангарском каменноугольном разрезе. Промышленный городок Сангар как–то не показался. Черный пирс с баржами–углевозами, торчащие с крутого берега трубы, клокочущие сточными водами и канализацией, бульдозер, выгребающий отходы лесопилки прямо в реку, и сам поселок – грязный и неустроенный. Приходится лишь удивляться откровенным действиям по загрязнению реки. Мне сразу же припомнился уютный и чистый поселок Витим, где, к сожалению, все отходы лесопиления, грязь и мусор с территории местного леспромхоза также бульдозером выгребается на берег Лены, а там гора этой свалки поедается течением реки.

День, бесцеремонно урезая ночь, довел ее до нескольких минут бледных сумерек, и вскоре солнце стало лишь приседать к горизонту и вновь выкатываться в небесную синь. Оказывается, что не все птицы молчат в ясносолнечную ночь. Когда плот проходит вблизи берега, оттуда доносится разноголосье зуйков, куликов, кукушек и сов, видимо, тоже сбившихся с режима, как и мы.

Через несколько дней мы вошли в низовья Лены. Эти места раньше якуты называли «Эджигээн». Тут на Лене в 1632 году поселенцы во главе с Тобольским казаком Иваном Ивановичем Ребровым основали Жиганский острог. Сам Ребров до этого уже два года здесь на Лене и ее притоках собирал ясак с инородцев. Летом же, 1633 года, Ребров с отрядом Енисейского пятидесятника Ильи Перфирьева впервые, по Лене, вышли к Северному Ледовитому океану. У устья Лены, Ребров

 с частью отряда ушел на запад и открыл устье реки Оленек,  а Перфирьев на восток и открыл устье реки Яны.

Позже в восемнадцатом веке, после смерти Петра I, Александр Меньшиков сослал в Жиганский острог царедворца, Обер–прокурора Сената, писателя и ученого того времени Скорнякова–Писарева Григория Григорьевича. После очередного переворота, когда сослали самого Меньшикова, Анна Иоанновна назначила Скорнякова Г.Г. командиром Охотско–Камчатского края. А через десять лет, когда на престол взошла, дочь Петра I, Елизавета Петровна она вновь приблизила Скорнякова ко двору в Петербург, сделав его Тайным Советником по делам Северо–Востока России.

В поселке Жиганск нам съехать с плота не пришлось, проходили его в ночное время.

В Жиганске пересекли Полярный круг. Тут совсем не то, что в верховьях Лены. Низкие, плоские сопки, чахлые елки, по берегам нагромождения льдин от недавнего ледохода. Обгоняя нас, белыми лебедями потянулись на север огромные танкера. Представляю, как долгожданны они в поселках, для которых Лена – единственная дорога к центру страны.

В овражках, поросших ерником, труднопролазными зарослями полярной березы, еще лежит посеревший снег. Если раньше вода несла лишь комья пены да мусор, то здесь нет–нет да и промелькнет обмылок льдины. Неуемно дует пронизывающий ветер, создавая волну. Пучки леса в плоту ходят ходуном. От качки поскрипывают углы нашего жилища и бани. К концу дня, хотя тут время без часов определить трудно, мы, напарившись в баньке, все же решились прыгнуть в холод реки, исполняя ритуал «купели» при пересечении Полярного круга.

Как известно, путешественники – народ предусмотрительный, поэтому у нас на плоту оказалось несколько удочек, спиннингов, разного рода наживок и приманок для рыбы и, естественно, сети, которые, к моему удивлению, в приленских поселках продаются в магазинах. На Камчатке, например, такого нет в связи с запретом любительского лова рыбы сетями. Все свободное время члены бригады изощрялись в рыбной ловле, но тщетно и хотя по мере посещений поселковых магазинов наша промысловая вооруженность все возрастала, но желанная уха оставалась, как и прежде, лишь в мечтах да в песне сплавщиков:

«...перекат шумит, вода хлюпает,
на плоту не гаснет костер,
Лена–матушка нас баюкает,
в ведре варится осетер...»

При очередной, вынужденной из–за шторма постановки плота на отстой, мы тянули швартовый трос по берегу, подтопленному нагоном воды, чтобы закрепить плот за деревья пойменного леса. Распугивая коричневоспинных медлительных леммингов, сбившихся на островках суши и на кучках плавника, набитого меж кустов течением, мы опутали деревья этим тросом–чалкой, закрепив плот. Поднявшись на гривку увала, увидели озеро с проточкой из него. Половина озера была еще во льду, а на чистой глади воды стайка краснозобых казарок. Плавая, они кивали черными шапочками голов, будто приглашали нас к себе. Бригадир, подернув чапаевскими усами, заметил:

–   Тут–то должна быть рыбка. Надо сюда пару сетенок бросить.

На сплавной лодке со скрипучими уключинами весел мы с ним отправились ставить сети. Когда поставили в озере, у проточки и других наиболее вероятных для ловли местах, Афанасьевич сказал:

–  Давай–ка еще, вон за тем опупочком сетчонку–то приткнем, – указал он вверх по течению на выступающий в реку мысок.

–   Против такого течения на этой калоше не выгребу, – усомнился я.

–   Музоль, музоль, – взбодрил меня тот и принялся набирать сеть для постановки.

Позже, когда мы сняли сети и возвращались опять ни с чем, я подначил его выдержкой из туристического буклета по Якутии: «Река Лена изобилует редкими деликатесными породами рыб...». Афанасьевич, сокрушаясь, сплюнул:

–   Тьфу! Куда что делось? Ведь который раз уже сети мочим, а за двадцать ден ни рыбки не съели. Вот уж не думал, что на мой век рыбы не хватит в такой–то реке. А было се – пропасть.

У меня мелькнула мысль: «Везде одна беда. На глазах одного поколения нарушился экологический баланс в природе». Взять на Камчатке: основная река полуострова за пятьдесят лет в семь раз сократила мощность воспроизводства рыбы лососевых пород из–за загрязнения ее, осушения нерестилищ в угоду объемам мелиорации площадей да рубок леса. Печально то, что чем больше вскрывается фактов бездумного освоения природных ресурсов, тем активнее, ведется их истребление, будто спешим успеть подрубить сук, на котором сидим. Планы заготовок леса, мелиорация вдоль нерестовых рек на всем Дальнем Востоке. Сначала урезали водоохранные полосы леса, теперь уже разрешили заготовку древесины в лесах первой группы, водоохранных. Здесь, в Якутии, то же самое. Я невольно стал свидетелем, когда в Витимский леспромхоз пришло разрешение на вырубку в лесах первой группы на июнь. «Значит, и здесь леса на исходе, если тоже принялись за водоохранку? Вот тебе и... «широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек», – подумалось мне. Во всем наше общество сделало заметный шаг вперед, но в вопросах природопользования и отношения к природным богатствам получилось явное движение вспять. Где же светлые головы правительства?

Пожалуй, наиболее широкое русло Лены в районе селения Сиктях. Трудно представить себе, какой силы и мощи достигает тут ледоход, особенно во время заторов. Высоко по речным берегам, несмотря на конец июня, здесь еще лежат глыбы льда. Причудливо обтаянные, они, будто стадо диковинных белых зверей, выброшенных на сушу, истекают слезами. Вот в этом месте после зимовки весной 1729 года и раздавило эверс монаха Козыревского, здесь же он приобрел у священника Нила Юрганова карбасы чтобы продолжить плавание. Да, мудрено тут уберечь судно от ледохода.

***

Далее безлесые сопки сменялись низким тундровым берегом с обнажениями ископаемого мутного льда, прикрытого торфяником. Из–за чистоты здешнего воздуха удивительно далеко виден горизонт. Бездонный купол неба над тундрой, облака, уходящие до горизонта, – необъятный простор! После селения Кюсюр кряж Чекановского да Хараулахский хребет сжимают раздольную Лену в узкую трубу. Вновь горы обступают реку. По северным, склонам гор еще лежит снег, средь которого выпирают скалистые гряды, пятнистые от накипных лишайников, да кое–где шкурой нечесаного медведя буреют проталины. Круглые сутки ослепляет солнце, но не греет, так как все его усилия напрочь уничтожает холодный, постоянно дующий ветер. Берега сплошь завалены нагромождениями льдов. Тут же вспоминается рифмованная зарисовка о Крайнем Севере:

«...Простор ветрам холодным,
растений жалок вид,
даже песец голодный,
взъерошив шерсть, дрожит».

Как бы ни был суров этот край, а проблески июньской весны налицо. В узком распадке меж гор, у ручья, бегущего из–под снега по разноцветью галечника, рядом с полуразвалившимся якутским жилищем – хатоном кустится низкорослый ивняк с пожелтевшими от пыльцы почками. Стайки алобровых куропачей с темной рябью по рыжим головам покачиваются на ветках ив, демонстрируя свой весенний наряд.

Вешняя вода с силой напирала, отчего в низовьях Лена стремительно неслась к Ледовитому океану. Сложно проводить первые крупногабаритные плоты, так как речная служба еще не уточнила фарватер и не обставила судовой ход бакенами. Хоть и многоводна река, но малейшее отклонение от судового хода, и... неприятность.

В полдень нас нагнал еще один буксир и пришвартовался к ведущему. Вскоре мы получили команду готовится к постановки плота на отстой. «Как, в каком месте, зачем?» – недоумевали мы, подготавливая швартовые лыжни. Плот стал сходить с фарватера реки к берегу. А там: вдоль обрывистого берега бешеное течение потащило огромную массу древесины, и, кажется, ничто не способно удержать это плот. Буксиры, развернувшись, начали помогать сопровождающему катеру прижимать плот к берегу. Чудом выдержали горящие от нагрузки бортовые лежни плота – не порвались. Плот, обняв скалы, частью выдавился на них и остановился, размелевав десятки пучков леса. А порвись лежни, лес бы расплылся по низовью реки – попробуй собери все. Перебравшись на берег, лысую сопку, обрывом спадающую к реке, мы тщетно пытались в промерзшем скалистом грунте выдолбить яму для «мертвяка» – опоры, чтобы закрепить тросовый вынос от плота. С трудом нашли расщелину меж скал где и устроили «мертвяк», за который закрепили швартовые тросы.

Близкое соседство Ледовитого океана сказывалось. Сырой холодный ветер нанес колющий дождь со снегом. Когда определились с ремонтом пучков плота, то оказалось, что резервного такелажа на такой объем работ не хватит. Решили откомандировать двух человек на полярную станцию, чтобы оттуда дать в Тикси радиограмму о помощи. Рации на катерах оказались слабы для переговоров с Якутском. Полярная станция находилась на соседней сопке, которую от нашей отделяет скалистое ущелье. Вызвались двое, способные преодолеть столь нелегкое для непрофессиональных скалолазов препятствие. Мы долго смотрели вслед Василию Бересневу и Сергею Топоркову, которые понесли на полярную станцию текст составленной радиограммы. После постановки плота разъяренный бригадир пошел на головной буксир разбираться по незапланированному отстою плота, приведенному не только к потере части леса и лишним нашим трудам, но и потере первенства проводке плота. То есть наших премиальных, на которые мы рассчитывали. Ведь под Сиктяхом мы обошли первый плот, который, потерпев аварию, ремонтировался у берега. Вернулся бригадир еще злее прежнего. На наше ожидание ответа он лишь сплюнул и с обидой выговорил:

– Негодяи, очковтиратили…

Оказалось что нам приказали из объединения «Якутсклес» пропустить вперед плот тот самый, аварийный, который вел буксир Героя социалистического труда. Так что зря мы раскатывали губы на премию первенства. О многом говорит этот симптом власти и страны в целом.

Поход на станцию оказался не пустой затеей, и через день, когда облачность исчезла, а яркое полярное солнце преобразило окрестность, из–за лысой горы вынырнул вертолет. Сделав два круга над плотом, он приземлился на вершине «лыски» и выгрузил для нас необходимый такелаж, хлеб, соль, словом, все, что мы заказывали. Солнечная погода, прилет вертолета немного взбодрили нас, и через двое суток отчаянного труда подошедшие на помощь буксиры сняли наш отремонтированный плот со скал.

***

Ниже селения Тит–Ары перед устьем Лены, на одной из рыболовецких стоянок местного совхоза нам удалось за картошку (великий дефицит в здешних местах) выменять несколько разных рыбин. Сделав фотоснимки на память о «рыбалке», мы наконец–то отведали царской ухи. На следующий день наше водное путешествие заканчивалось. Плоты, сгоняемые по Лене, обычно отстаиваются в Быковской протоке устья реки, дожидаясь, когда море Лаптевых очистится ото льдов и даст возможность провести плоты в погрузгавани порта Тикси.

Впервые, промеряя и описывая все рукава устьевой части реки Лены, И.П.Козыревский о Быковской протоке писал, что она превосходит все другие рукава и «водою быстрее». «А на лайде и на разливе морском имело глубины в 6 – 7 сажен.., и на море Сиверном окияне были ж и никакого старого и приносного льду с моря не видели».

Ожидая вездеход, на котором нас должны были доставить от плота до тиксинского аэропорта, мы использовали время на осмотр окрестностей. Начался июль. Холмистые склоны тундры еще только обнажились от снега, а среди плитняка, обросшего ягелем, уже голубеют сгустки приземистых незабудок; бросаются в глаза желтые мохнашки лютиков, а чуть выше по склонам средь камней розовеют пятна мелкоцветной камнеломки. Север спешит жить.

Член нашей плоткоманды тиксинец Виктор Зайцев – поэт. Он с увлечением рассказывал и водил нас по здешним примечательным местам. С ним мне удалось посетить могилу погибшего здесь исследователя Севера Де–Лонга. От могилы с вершины сопки хорошо просматриваются дали ленской дельты. Виктор, сидя на холмике из плитняка, вдохновенно читал свой стих:

«...Я знаю, почему морской народ
усопших прибирает где повыше:
взойдешь наверх –
душа простором дышит,
в ней, словно птица, память оживет.
И если виден крест издалека,
ты понимаешь –
люди были правы:
координаты памяти и славы
остались на могиле моряка».

Тут меня осенила мысль и вскоре, выбрав поровнее плиту скалы, мы выбили на ней: «Ивану Козыревскому со товарищи, радеющим ради России». И сразу как–то легче на душе стало, что хоть и подручным, явно не гарантирующим долговечность средством удалось чуть засветить искорку памяти о людях, отдавших себя Отечеству.

Мы сидим с Виктором на вершине холма у памятников теперь уже двум исследователям, вбирая в себя просторы Севера, а в мыслях у каждого свой калейдоскоп впечатлений. Тут и трудовой ритм на реке, и размах приленслнх рудников да шахт, и красота этого края, и все омрачающие картины оскудения природы, вызванного равнодушием человека.

«Путешествующие люди чем–то сродни тем землепроходцам», – подумалось мне. Потому что всегда понятней и дороже становится край, пропущенный тобою через сердце и увиденный воочию. Таким образом познавая Родину, свою эпоху, острее чувствуешь свою сопричастность ко всему, и свое желание быть полезным обществу. Тогда радостней становится за успехи и свершения нашего народа и горестнее за промахи.

История Отчизны – память, источник, питающий нравственность человека, без которой не может быть доброты и великой человеческой заботы ни о природе, ни о человеке. 

Жаль, что каким–то образом в нашем обществе удалось убаюкать память – корень единства экологии души человеческой и природы. Оттого и идет в народе духовная ущербность. Не потому ли мы так жестоко замахнулись на природу – свою колыбель?

Удачно подметил по этому поводу поэт В.Красовский:

«Писатель Арсеньев устами говоря,
известного всем вам Дерсу Узала,
сказал, что ПРИРОДА ЕСТЬ ЛЮДИ
                Не скрою
Как эта оценка правдива была».